Помочь сайту
Поздравления
Симфония № 2 "Четырёхпорочие"
14 апреля 2015 -
Алексей Баландин
СИМФОНИЯ № 2.
«Четырьмя пороками пусты будете».(из раннехристианского апокрифа)
Часть 1 ANDANTE . «Беспечность» (Современная «золотая молодёжь» на симфоническом концерте. )
Эпиграф: «Дирижёр должен обладать неотразимой силой внушения. В тот момент, когда, стоя за пультом, дирижёр делает первый взмах,взоры всех устремляются к нему.Он – очаг, к теплу и свету которого пришли тысячи людей. И жить дирижёр может только тогда, когда сердце его горит, душа трепещет, все чувства поют… Я считал своим долгом помогать опечаленным душам бежать в более счастливые миры» (Шарль Мюнш. «Я – дирижёр»)
В гулком зале расселись удобнее,
улыбаясь,готовятся слушать…
перед горьким разлётом симфонии,
соизволив с комфортом откушать.
Перед прелестью ярко-волшебною,
перед тайною Брукнера-мага
светской сплетней, как немощью бледною
расплылась паутинная влага,-
одуряет счастливым дурением,
искажает цинично-упорным,
злым сопрано, изломанным пением
с тёмным смыслом и скучным и вздорным
Эти лица нарядные, милые,
любят голос свирели пастушечьей,-
только б горькие мысли постылые
тихо гнили в их душах лягушечьих.
В пышных барах, с глазами «счастливыми»
из соломинок тянут забвение,
убеждая друг друга мотивами,
что они крайне важные звенья.
Непрактичной тревоги не зная,
обнимают шальных потаскушек,
им на мраморе тел оставляя
липкий пух своих мягких подушек.
В этом зеле блаженства не видно,
откровенной не видно печали…
Никому ни светло, ни обидно,-
все обиду свою отмолчали…
придушили, прикрыли рогожей
и поспешно столкнули под горку,-
и скользнули в туман бездорожья,
без надежды, без Тайны, без толку.
Этот сон не кончается чадный,
но они не хотят пробудиться,-
одурение спеси парадной
никогда не должно прекратиться.
Улыбаются тупо-достойно,
безмятежно кивают друг другу,
цепь событий вращая спокойно
по безвыходно-вязкому кругу.
Эта дама, с причёской пьянящей
так щебечет ласкательно-живо,-
голос сладко-ненастоящий
будоражит легко и игриво.
И бой-фрэнд её модно-изящен, -
пёстрый идол, Пьеро маникенный,
со слащавой улыбкой мультяшек -
кавалер и любовник отменный.
Рок их любит, милых и ярких,
пыль сдувает, снимает пенки,
но порой ради хохмы жалкой,
их размажет плевком по стенке:
перед горьким разлётом симфонии,
соизволив с комфортом откушать.
Перед прелестью ярко-волшебною,
перед тайною Брукнера-мага
светской сплетней, как немощью бледною
расплылась паутинная влага,-
одуряет счастливым дурением,
искажает цинично-упорным,
злым сопрано, изломанным пением
с тёмным смыслом и скучным и вздорным
Эти лица нарядные, милые,
любят голос свирели пастушечьей,-
только б горькие мысли постылые
тихо гнили в их душах лягушечьих.
В пышных барах, с глазами «счастливыми»
из соломинок тянут забвение,
убеждая друг друга мотивами,
что они крайне важные звенья.
Непрактичной тревоги не зная,
обнимают шальных потаскушек,
им на мраморе тел оставляя
липкий пух своих мягких подушек.
В этом зеле блаженства не видно,
откровенной не видно печали…
Никому ни светло, ни обидно,-
все обиду свою отмолчали…
придушили, прикрыли рогожей
и поспешно столкнули под горку,-
и скользнули в туман бездорожья,
без надежды, без Тайны, без толку.
Этот сон не кончается чадный,
но они не хотят пробудиться,-
одурение спеси парадной
никогда не должно прекратиться.
Улыбаются тупо-достойно,
безмятежно кивают друг другу,
цепь событий вращая спокойно
по безвыходно-вязкому кругу.
Эта дама, с причёской пьянящей
так щебечет ласкательно-живо,-
голос сладко-ненастоящий
будоражит легко и игриво.
И бой-фрэнд её модно-изящен, -
пёстрый идол, Пьеро маникенный,
со слащавой улыбкой мультяшек -
кавалер и любовник отменный.
Рок их любит, милых и ярких,
пыль сдувает, снимает пенки,
но порой ради хохмы жалкой,
их размажет плевком по стенке:
и на миг к ним опять вернётся
боль, что жизнь не пустые шутки,
и в остатке она обернётся
лишь тоскою последней минутки…
Неизбывные пародоксы
растревожат забытые раны,
разметут с кровью в ванной косы
и с бой-фрэнда собьют румяна.
Как в стрип-баре, беспечно собрались
в этом зале большом и уютном.
Ими весело тут ожидались
переливы гармоний нетрудных. Золотые, жемчужные сказки,
очарованных негою скрипок,
неживые, блестящие краски
томных генделевых улыбок.
Но в начале мелодии странной
гул беспечный так жалко лопнул,-
и в наитьи тревоги нежданной
зал, от жути притихший, дрогнул…
Покатились раскатисто звуки,
слившись с бездною резонансом,
в инфернальном забились испуге,
потрясая несбыточным трансом. Дирижёр, как сомнамбула млеет,-
правит им нарастающий ужас,
безнадёжно рука цепенеет,
прекратить эту мистику тужась.
Сон пастушьих свирелей нарушен,-
их уносит, их рвёт, их калечит….
Тени истин свинцовым удушьем
раздавили причёски и плечи.
И опали иллюзий покровы,
стали пылью роскошные клады…
Но, вот-вот оборваться готовы,
утихают оркестра раскаты.
Полился то ли плачь, то ль моленье,
кто-то нежно запел о надежде
неминуемого возвращенья
в безъотчётно забытое ПРЕЖДЕ…
Вот из ямы оркестровой лона ,
полыхая, алтарь появился,-
очумело и монотонно
жрец оркестра там клял и молился.
И из зала лучом поднимались
точки света, как-будто из пепла,
и в лиловом тумане качались
и в остатке она обернётся
лишь тоскою последней минутки…
Неизбывные пародоксы
растревожат забытые раны,
разметут с кровью в ванной косы
и с бой-фрэнда собьют румяна.
Как в стрип-баре, беспечно собрались
в этом зале большом и уютном.
Ими весело тут ожидались
переливы гармоний нетрудных. Золотые, жемчужные сказки,
очарованных негою скрипок,
неживые, блестящие краски
томных генделевых улыбок.
Но в начале мелодии странной
гул беспечный так жалко лопнул,-
и в наитьи тревоги нежданной
зал, от жути притихший, дрогнул…
Покатились раскатисто звуки,
слившись с бездною резонансом,
в инфернальном забились испуге,
потрясая несбыточным трансом. Дирижёр, как сомнамбула млеет,-
правит им нарастающий ужас,
безнадёжно рука цепенеет,
прекратить эту мистику тужась.
Сон пастушьих свирелей нарушен,-
их уносит, их рвёт, их калечит….
Тени истин свинцовым удушьем
раздавили причёски и плечи.
И опали иллюзий покровы,
стали пылью роскошные клады…
Но, вот-вот оборваться готовы,
утихают оркестра раскаты.
Полился то ли плачь, то ль моленье,
кто-то нежно запел о надежде
неминуемого возвращенья
в безъотчётно забытое ПРЕЖДЕ…
Вот из ямы оркестровой лона ,
полыхая, алтарь появился,-
очумело и монотонно
жрец оркестра там клял и молился.
И из зала лучом поднимались
точки света, как-будто из пепла,
и в лиловом тумане качались
в ритмах мантры то тёмной, то светлой.
Приносясь на алтарь, где нездешним,
роковое творилось служенье,
вздохом полон был зал безутешным,
пониманьем, что нет уж спасенья…
Но затем Новый Рай возвещая ,
зазвучали торжественно трубы,-
вмиг изжитых грехов не смущаясь,
шевельнулись ожившие трупы…
Приносясь на алтарь, где нездешним,
роковое творилось служенье,
вздохом полон был зал безутешным,
пониманьем, что нет уж спасенья…
Но затем Новый Рай возвещая ,
зазвучали торжественно трубы,-
вмиг изжитых грехов не смущаясь,
шевельнулись ожившие трупы…
…Шёлком сна разноцветного вышить
этот мир, бывший мутно-белёсым! -
Слышать Баха и Вагнера слышать,
очумело дышать Берлиозом!-
Предаваться мистическим волнам,
раскачавшим тоску Рубинштейна!-
Заскользить по безвестным уклонам
за насмешливой скрипкой Эйнштейна!- Прорываясь сквозь рыхлое Время,
сквозь пространства спиральные вихри,
разорвать связи слабые с теми,
что на стульях тревожно притихли!
Если есть в этой музыке Вечность,
если есть в ней окошко в Иное,
для чего этих снов быстротечность
нас всегда возвращает в Земное?
Мы лететь отчего-то не можем , -
чуть расправив огромные крылья,
мы их тотчас же горестно сложим,
вдохновенье сменяя бессильем.
И в ущелье не сбросить нам тело,
не разбить его косную тяжесть,
имитироватьт смерть неумело
только в музыке нам осталось…
…Мне с похмелья шептали люди
про какие-то дыры пространства,
этот мир, бывший мутно-белёсым! -
Слышать Баха и Вагнера слышать,
очумело дышать Берлиозом!-
Предаваться мистическим волнам,
раскачавшим тоску Рубинштейна!-
Заскользить по безвестным уклонам
за насмешливой скрипкой Эйнштейна!- Прорываясь сквозь рыхлое Время,
сквозь пространства спиральные вихри,
разорвать связи слабые с теми,
что на стульях тревожно притихли!
Если есть в этой музыке Вечность,
если есть в ней окошко в Иное,
для чего этих снов быстротечность
нас всегда возвращает в Земное?
Мы лететь отчего-то не можем , -
чуть расправив огромные крылья,
мы их тотчас же горестно сложим,
вдохновенье сменяя бессильем.
И в ущелье не сбросить нам тело,
не разбить его косную тяжесть,
имитироватьт смерть неумело
только в музыке нам осталось…
…Мне с похмелья шептали люди
про какие-то дыры пространства,
и стучали в убогие груди,
слишком слабые для хулиганства,-
мол, в те дыры, из нашей Вселенной
щели узких уводят колодцев,
там на дне мир иной, столь же бренный,
мир где светит Чёрное Солнце.
Там не так всё как в нашем свете,-
там фантазия много значит,-
там совсем не взрослеют дети,
а пейзажи поют и плачут.
И порой на пределе смещенья,
в перехлёстах мелодий прорвётся
еле слышимый гул проближенья
чёрной бездны глухого колодца.
Он затягивает, крутит тело,
вертит штопором всё быстрее,
вот пронзительно скрипка запела,
вместо струн десять жил на шее...
На полтакта… и рухнут скрепы
и раскроет свои объятья
мир настолько родной, но нелепый,
что земные бессильны понятья…
То не музыка – рядом где-то
эти страшные чёрные дыры, -
их движенье – на фоне света,
огневой черноты пунктиры.
Как жестоки их тонкие стрелы,-
тех пронзительным бредом жалят,
в чьих симфиниях нет предела –
мир фантазма почти реален.
Что ж с того, что залиты кровью
рваных душ наших эти сказки,
и голгофы вредны здоровью
и размыт эпилог развязки…
Не любите той музыки Фею! –
Что вам даст Дебюсси горький лепет,-
беспрорсветный запев про Лигейю, -
бреда кротко-бесстыдного трепет…
Что вам Скрябина мрачные всплески,-
распустившийся Хаоса Лотос,-
энигматики злой арабески
и его лунатичный Эротос!?.
Но смеётся Пустышка с постели
мне протягивая томно руку:
«Два билета…Ты в самом деле?..
Что же, милый, развеем скуку…»
И они проверяли тоже,
те, что в зале беспечно сидели…
Но – финал…Гаснет свет, пусты ложи;
дирижёрские сны отлетели…
одиноко домой ковыляют…
Прочь шарахаются прохожих
и с опущенных лиц не сгоняют
надоедливо-липнущих мошек.
И приходят домой, и садятся,
обессилив, безмолвны и жалки;
спать в надежде бредут, но им снятся :
в чёрнорм поле подбитые галки.
Просыпаются среди ночи,
в потолок со слезами глядя…
От бессонницы чадной корчась
глухо шепчут: «Чего же ради?! -
Я всего лишь Пьеро маникенный,
селиконово-ненастоящий,-
у меня есть свой имидж манерный,
и "старуха" с причёской пьянящей.
Я совсем не для этого создан,-
так зачем мне об этом пророчить? -
яркий гений не каждому роздан, -
так зачем всех подряд морочить?"
"Для чего нам дано сожаленье,-
эта зависть никчёмная, злая? -
Мы всего - пустоты лишь сгущенье,
и судьба наша – пыль земная».
Часть 2. SCHERZO. «Эгоцентризм». (Один из редких представителей «платиновой молодёжи»- современный вариант Джона Ди или Парацельса - проводит бессонные ночи в сакральных лабораториях на нижнем этаже своего особняка. Доводит себя опасными размышлениями до трансового состояния,на пике которого к нему является демон с лицом совы и…).
Эпиграф: «…ибо то,что войдёт в ваши уста не осквернит вас, но то, что выходит из ваших уст осквернит вас…» («Евангелие от Фомы» . Апокриф)
«Любить загадочную страсть,
её лучам не знать преграды,
и на Земле не знать услады,-
к мечте безвыходно припасть!..
В зверинце сумрачном толпы
гореть надеждою высокой,-
от жизни уходя убогой
тропой возвышенной судьбы.
Не верить и не понимать,
что грёзой, может быть, обманной
ты увлечён, - и обнимать
напрасный призрак близко-странный.
В разлёте яростных минут
над миром поднимают стяги
самозабвенные бродяги,
искатели богини Нут.
В пути, готовые смести
всё на планете кругло-плоской,-
тут каждый с жаждою в груди
строитель Башни Вавилонской.
В томленье жгучей чистоты
шагают свято и упорно,
и верят: дни их не пусты,
в них вызревают истин зёрна.
В их храмы странные войти,
расцеловать ступени бреда,
жриц фиолетового цвета
глазами мутными найти…
И пить из их змеистых рук
дурман иллюзий и лишений,
услышать вещих изречений
невыносимо древний звук…
В сиянии живых планет,
у алтаря, в клубах угара,
принять у тех кого уж нет
проклятье рокового дара…
И умирать нетяжело
за святость символов незримых
в глубинах несоотносимых
взметать Икарово крыло
за грань привычного добра,
за грань больной, тщедушной яви
и ощущать, что сдвинуть вправе
Сегодняшнее во Вчера…
Надменно знать, что близок срок
великого преображенья,-
и пыль оправдана дорог
и боль возможного паденья.
Прервётся этот мир как стон,
окончится с собою битва
и тихострунная молитва
вернёт нас в первозданный сон» -
так думал злой мечтой томим,
неизъяснимостью измучен
тот кто с сомненьем неразлучен
и одинок как пиллигрим.
запретных смыслов яд приняв,
стал не мудрей, но углублённей,
но нет напитка вне отрав,
а жажда всё неутолённей…
…Сырых лабораторий свод…
Сова на дым косится хмуро…
Здесь в колбах красная тинктура
порой родится и умрёт…
На полках с плесенью дрожит,
как в склепе тусклый свет лампадок.-
Пробег теней неспешно-шаток.
Вновь маг пергаментом шуршит.
Как медиум пронизан он
потусторонних сил движеньем,
самозабвенно увлечён
материи преображеньем.
От лёгкого касанья рук
материя плывёт и тает…
Он чувствует, что уступает
в бессильной злобе Демиург.
Суть сокровенная вещей
мелькает призрачною точкой
под лживо-твёрдой оболочкой
развоплощённых миражей.
Усмешкой жёсткой облучён,
вытягивает Свет из плена…
«Вот так и я, - чуть шепчет он,-
освобождаюсь постепенно».
…В хрусталь мистических ночей,
звенящих призрачно-не твёрдо,
порой врывается когорта
спиралью завитых лучей…-
В мечтанье или наяву,
среди смешенья схем и линий,
сквозь плач иссушенных лициний
на сказочное рандеву
является божок внемирный,-
с совиной плоской головой,
трёхсвешник крепит над кумирней
с неопаляемой свечой.
Подходит, требует вина,
шутливо поучает мага,
вздыхает: «мир – тряпьё, бумага,
а вы на ней лишь письмена».
Всю ночь изменчиво блестит
от знанья мутными глазами
и машет птичьими культями,
круп артистично шевелит._
Как-бы над миром распростёр
торжественность корявой мессы
невероятный дирижёр
оркестра «Пьяницы и Бесы».
Потом рассказывал, спеша,
что с Адельзейзе он примчался,
там в звёздной пыли повстречался
с Блаженным, что просил шиша,
и что никак понять не мог: -
зачем в иллюзий сне обманном пустым созвездьем-истуканом тянуть
так глупо горький срок…
Шиша бедняге он не дал,
но, оценив его лишенья ,
вдавил в висок его кристалл
Адамова воображенья…
«И он с тех пор как ты, как ты,-
мир осознал иллюзий бренных,
не стало больше звёзд смиренных –
они в один клубок слиты.
Сжат сингулярностью-Собой
играет он на дудке бреда,
с самим собой ведёт беседы,-
тал сумасшедшим наш святой.
И у тебя Покоя нет, –
тоска сменяет напряженье,-
всё тот же дам тебе совет:
играй на саморазрушенье.»
И думал маг сквозь сонный чад:
«Сомненья попадают метко…
Душа, как старая кокетка
за ними прячет мёртвый взгляд.»
Всё медленнее сердца стук,-
в каком-то давящем томленье
вокруг него кружились тени,
не разнимая цепких рук…
Он зовам их не отвечал,
дрожал, пролистывая Бёме
И холодея, ощущал
просутствие Чужое в доме…
Демон с Адельгейзе продолжает:
«Когда же ты поймёшь,глупец,-
что этот мир – песчинка в море,
что всё со всем всегда в раздоре, -
системы строит плут и лжец.
О,как привык ты находить
вязь соответствия повсюду
и Универсуму, как чуду ,
лампадку скудную чадить!..
ты формой пересилил дух,
теперь без формы чем он станет?
Он станет нем, он станет глух,-
Он жизни просто не пот янет.
Что за надежда - стать Ничем,
вернее – не иметь желаний,
и даже смутных упований
на соль всеобщих теорем? - Остановиться, изойти
дремотной дымкой оскуденья,-
вновь соками войти в растенья
иль пылью взвиться на пути?
Пойми, что в этом тоже страсть,-
своеобьразная, немая блаженно в забытьё упапсть,
к созвездьям глаз не поднимая.»
Договорил и улетел
в иные города и страны,
рассеивать самообманы,
верша обратный передел…
Жесток, суров, насмешлив, чист,-
что розы колкой куст изящный, -
чуть-чуть надменный и вольяжный,
абсурдный циник-оптимист.
Смеётся где-то, вяжет бред,
где истина - в недоуменье…- Юродивый,Мудрец, Поэт,
Дух отрицанья и сомненья!
Через некоторое время:
Унылый умирает Маг…
Уж ни к чему ему тинктура…-
Вплелась согбенная фигура
в безмирно-синий полумрак.-
Лепечет , как в полубреду,
и всё одно: «Чего же ради?..»
Глазами молит о пощаде
Изиды вещую звезду.
И думает,вперяя взор
к созвездью дальнему:«Быть может
всё это ложь,всё это вздор
и жизни сну не уничтожить?».
Часть 3. ADAJIO. «Апатия».
Эпиграф: из Гарднера (фраза Эдингтона о ловцах жемчуга).
Мучительной дремоты плен
оплёл тягучей паутиною,- слепой квадрат остылых стен
уныло ноту тянет длинную.-
Томительно стучит в окно
багряный мотылёк иронии.
Колебля тусклое руно
псевдоклассической гармонии.- Напрасно рвёт тугую мглу,-
сна не прервать – лишь с думой горькою безумья чахлого в углу
поднимет голову над койкою.
И если тот, кто там, в углу,
улыбкой сдавленной просветится,
то знай – смеётся сквозь золу
луч догарающего месяца.
Изогнутый олвал руки,
не распрямляясь, жалко тянется,- как-будто от его тоски
та мотыльковая багряница.
Где свечки свет крадёт Луна,-
ненужное блестит наследие:
папирусные письмена
эзотерической аскетии.
Изживший молодость больной
с улыбкою иератической,
укачан зыбкою волной
мол, в те дыры, из нашей Вселенной
щели узких уводят колодцев,
там на дне мир иной, столь же бренный,
мир где светит Чёрное Солнце.
Там не так всё как в нашем свете,-
там фантазия много значит,-
там совсем не взрослеют дети,
а пейзажи поют и плачут.
И порой на пределе смещенья,
в перехлёстах мелодий прорвётся
еле слышимый гул проближенья
чёрной бездны глухого колодца.
Он затягивает, крутит тело,
вертит штопором всё быстрее,
вот пронзительно скрипка запела,
вместо струн десять жил на шее...
На полтакта… и рухнут скрепы
и раскроет свои объятья
мир настолько родной, но нелепый,
что земные бессильны понятья…
То не музыка – рядом где-то
эти страшные чёрные дыры, -
их движенье – на фоне света,
огневой черноты пунктиры.
Как жестоки их тонкие стрелы,-
тех пронзительным бредом жалят,
в чьих симфиниях нет предела –
мир фантазма почти реален.
Что ж с того, что залиты кровью
рваных душ наших эти сказки,
и голгофы вредны здоровью
и размыт эпилог развязки…
Не любите той музыки Фею! –
Что вам даст Дебюсси горький лепет,-
беспрорсветный запев про Лигейю, -
бреда кротко-бесстыдного трепет…
Что вам Скрябина мрачные всплески,-
распустившийся Хаоса Лотос,-
энигматики злой арабески
и его лунатичный Эротос!?.
Но смеётся Пустышка с постели
мне протягивая томно руку:
«Два билета…Ты в самом деле?..
Что же, милый, развеем скуку…»
И они проверяли тоже,
те, что в зале беспечно сидели…
Но – финал…Гаснет свет, пусты ложи;
дирижёрские сны отлетели…
одиноко домой ковыляют…
Прочь шарахаются прохожих
и с опущенных лиц не сгоняют
надоедливо-липнущих мошек.
И приходят домой, и садятся,
обессилив, безмолвны и жалки;
спать в надежде бредут, но им снятся :
в чёрнорм поле подбитые галки.
Просыпаются среди ночи,
в потолок со слезами глядя…
От бессонницы чадной корчась
глухо шепчут: «Чего же ради?! -
Я всего лишь Пьеро маникенный,
селиконово-ненастоящий,-
у меня есть свой имидж манерный,
и "старуха" с причёской пьянящей.
Я совсем не для этого создан,-
так зачем мне об этом пророчить? -
яркий гений не каждому роздан, -
так зачем всех подряд морочить?"
"Для чего нам дано сожаленье,-
эта зависть никчёмная, злая? -
Мы всего - пустоты лишь сгущенье,
и судьба наша – пыль земная».
Часть 2. SCHERZO. «Эгоцентризм». (Один из редких представителей «платиновой молодёжи»- современный вариант Джона Ди или Парацельса - проводит бессонные ночи в сакральных лабораториях на нижнем этаже своего особняка. Доводит себя опасными размышлениями до трансового состояния,на пике которого к нему является демон с лицом совы и…).
Эпиграф: «…ибо то,что войдёт в ваши уста не осквернит вас, но то, что выходит из ваших уст осквернит вас…» («Евангелие от Фомы» . Апокриф)
«Любить загадочную страсть,
её лучам не знать преграды,
и на Земле не знать услады,-
к мечте безвыходно припасть!..
В зверинце сумрачном толпы
гореть надеждою высокой,-
от жизни уходя убогой
тропой возвышенной судьбы.
Не верить и не понимать,
что грёзой, может быть, обманной
ты увлечён, - и обнимать
напрасный призрак близко-странный.
В разлёте яростных минут
над миром поднимают стяги
самозабвенные бродяги,
искатели богини Нут.
В пути, готовые смести
всё на планете кругло-плоской,-
тут каждый с жаждою в груди
строитель Башни Вавилонской.
В томленье жгучей чистоты
шагают свято и упорно,
и верят: дни их не пусты,
в них вызревают истин зёрна.
В их храмы странные войти,
расцеловать ступени бреда,
жриц фиолетового цвета
глазами мутными найти…
И пить из их змеистых рук
дурман иллюзий и лишений,
услышать вещих изречений
невыносимо древний звук…
В сиянии живых планет,
у алтаря, в клубах угара,
принять у тех кого уж нет
проклятье рокового дара…
И умирать нетяжело
за святость символов незримых
в глубинах несоотносимых
взметать Икарово крыло
за грань привычного добра,
за грань больной, тщедушной яви
и ощущать, что сдвинуть вправе
Сегодняшнее во Вчера…
Надменно знать, что близок срок
великого преображенья,-
и пыль оправдана дорог
и боль возможного паденья.
Прервётся этот мир как стон,
окончится с собою битва
и тихострунная молитва
вернёт нас в первозданный сон» -
так думал злой мечтой томим,
неизъяснимостью измучен
тот кто с сомненьем неразлучен
и одинок как пиллигрим.
запретных смыслов яд приняв,
стал не мудрей, но углублённей,
но нет напитка вне отрав,
а жажда всё неутолённей…
…Сырых лабораторий свод…
Сова на дым косится хмуро…
Здесь в колбах красная тинктура
порой родится и умрёт…
На полках с плесенью дрожит,
как в склепе тусклый свет лампадок.-
Пробег теней неспешно-шаток.
Вновь маг пергаментом шуршит.
Как медиум пронизан он
потусторонних сил движеньем,
самозабвенно увлечён
материи преображеньем.
От лёгкого касанья рук
материя плывёт и тает…
Он чувствует, что уступает
в бессильной злобе Демиург.
Суть сокровенная вещей
мелькает призрачною точкой
под лживо-твёрдой оболочкой
развоплощённых миражей.
Усмешкой жёсткой облучён,
вытягивает Свет из плена…
«Вот так и я, - чуть шепчет он,-
освобождаюсь постепенно».
…В хрусталь мистических ночей,
звенящих призрачно-не твёрдо,
порой врывается когорта
спиралью завитых лучей…-
В мечтанье или наяву,
среди смешенья схем и линий,
сквозь плач иссушенных лициний
на сказочное рандеву
является божок внемирный,-
с совиной плоской головой,
трёхсвешник крепит над кумирней
с неопаляемой свечой.
Подходит, требует вина,
шутливо поучает мага,
вздыхает: «мир – тряпьё, бумага,
а вы на ней лишь письмена».
Всю ночь изменчиво блестит
от знанья мутными глазами
и машет птичьими культями,
круп артистично шевелит._
Как-бы над миром распростёр
торжественность корявой мессы
невероятный дирижёр
оркестра «Пьяницы и Бесы».
Потом рассказывал, спеша,
что с Адельзейзе он примчался,
там в звёздной пыли повстречался
с Блаженным, что просил шиша,
и что никак понять не мог: -
зачем в иллюзий сне обманном пустым созвездьем-истуканом тянуть
так глупо горький срок…
Шиша бедняге он не дал,
но, оценив его лишенья ,
вдавил в висок его кристалл
Адамова воображенья…
«И он с тех пор как ты, как ты,-
мир осознал иллюзий бренных,
не стало больше звёзд смиренных –
они в один клубок слиты.
Сжат сингулярностью-Собой
играет он на дудке бреда,
с самим собой ведёт беседы,-
тал сумасшедшим наш святой.
И у тебя Покоя нет, –
тоска сменяет напряженье,-
всё тот же дам тебе совет:
играй на саморазрушенье.»
И думал маг сквозь сонный чад:
«Сомненья попадают метко…
Душа, как старая кокетка
за ними прячет мёртвый взгляд.»
Всё медленнее сердца стук,-
в каком-то давящем томленье
вокруг него кружились тени,
не разнимая цепких рук…
Он зовам их не отвечал,
дрожал, пролистывая Бёме
И холодея, ощущал
просутствие Чужое в доме…
Демон с Адельгейзе продолжает:
«Когда же ты поймёшь,глупец,-
что этот мир – песчинка в море,
что всё со всем всегда в раздоре, -
системы строит плут и лжец.
О,как привык ты находить
вязь соответствия повсюду
и Универсуму, как чуду ,
лампадку скудную чадить!..
ты формой пересилил дух,
теперь без формы чем он станет?
Он станет нем, он станет глух,-
Он жизни просто не пот янет.
Что за надежда - стать Ничем,
вернее – не иметь желаний,
и даже смутных упований
на соль всеобщих теорем? - Остановиться, изойти
дремотной дымкой оскуденья,-
вновь соками войти в растенья
иль пылью взвиться на пути?
Пойми, что в этом тоже страсть,-
своеобьразная, немая блаженно в забытьё упапсть,
к созвездьям глаз не поднимая.»
Договорил и улетел
в иные города и страны,
рассеивать самообманы,
верша обратный передел…
Жесток, суров, насмешлив, чист,-
что розы колкой куст изящный, -
чуть-чуть надменный и вольяжный,
абсурдный циник-оптимист.
Смеётся где-то, вяжет бред,
где истина - в недоуменье…- Юродивый,Мудрец, Поэт,
Дух отрицанья и сомненья!
Через некоторое время:
Унылый умирает Маг…
Уж ни к чему ему тинктура…-
Вплелась согбенная фигура
в безмирно-синий полумрак.-
Лепечет , как в полубреду,
и всё одно: «Чего же ради?..»
Глазами молит о пощаде
Изиды вещую звезду.
И думает,вперяя взор
к созвездью дальнему:«Быть может
всё это ложь,всё это вздор
и жизни сну не уничтожить?».
Часть 3. ADAJIO. «Апатия».
Эпиграф: из Гарднера (фраза Эдингтона о ловцах жемчуга).
Мучительной дремоты плен
оплёл тягучей паутиною,- слепой квадрат остылых стен
уныло ноту тянет длинную.-
Томительно стучит в окно
багряный мотылёк иронии.
Колебля тусклое руно
псевдоклассической гармонии.- Напрасно рвёт тугую мглу,-
сна не прервать – лишь с думой горькою безумья чахлого в углу
поднимет голову над койкою.
И если тот, кто там, в углу,
улыбкой сдавленной просветится,
то знай – смеётся сквозь золу
луч догарающего месяца.
Изогнутый олвал руки,
не распрямляясь, жалко тянется,- как-будто от его тоски
та мотыльковая багряница.
Где свечки свет крадёт Луна,-
ненужное блестит наследие:
папирусные письмена
эзотерической аскетии.
Изживший молодость больной
с улыбкою иератической,
укачан зыбкою волной
в глубокий омут гипнотический…
Дремота давит в клей перин,
дурманит лживо-сладкой негою…
Мечтательный, как Лоэнгрин ,
расцвёл безрадостным калекою.
И наливает всё полней
бокал тупого отравления
вампир непоправимых дней
и грустно шепчет: «УТОМЛЕНИЕ».
Дремота давит в клей перин,
дурманит лживо-сладкой негою…
Мечтательный, как Лоэнгрин ,
расцвёл безрадостным калекою.
И наливает всё полней
бокал тупого отравления
вампир непоправимых дней
и грустно шепчет: «УТОМЛЕНИЕ».
Отшельник комнаты объят
надеждою неизъяснимою.
Верша на практике обряд
венчанья с Древней Пародигмою.- Нырял он в мантику,на ДНО,
и в числовые сочетания, -
но было им ОБРЕТЕНО ,
лишь перед пропастью МОЛЧАНИЯ.
Сакрального сгустился газ,
коснулся тайными флюидами ,-
открылся треугольный глаз
над дрогнувшими пирамидами.
Астрологический туман,
пустых энвольтований сложности
преобразились в балаган,
в боязнь пугливой осторожности…
И логики сухая пыль
великой жертвой искупилася,- но вместо этого – костыль,
и солнце-счастье закатилося.
В зрачках, колеблемых едва,
сплетается сверхнастоящее…
Предощущенье Божества…
Ещё не явно, но живящее…
С невыразимой той поры
таинственного обретения,
когда разбились пузыри
земных тревог и наслаждения,-
с тех пор его мочалит всласть
отрава призрачного ужаса:
АПАТИИ тоску и страсть
ассимилировать он тужится.
Она, припав ему на грудь,
скрутив, шептала: «Средоточие возьми всех магий, жизнь забудь…
Твоё священно кособочие…»
А он был бледен и убог…
Сквозь дней тупую непрерывность
сидела у излома ног
невеста нежная – Пассивность.
Шептала вещиее слова:
"Победа в несопротивленье", и улыбалася едва,
жизнь разлагая в представленья…
Нежгучий огонёк в глазах
сквозь муть мелькающий порою
всё намекал: «В унылых снах
от симулякров всех укрою…»
И чудилось ему всегда,
когда встречались оба взгляда,
что всё мираж, что всё вода,-
всего лишь магия распада.
Но где-то рядом тот…Другой…
парит скучающе-блаженный
что жив одной его тоской –
несовершенным Совершенный…
Но стоит только подтолкнуть
чуть приоткрывшуюся дверцу,
чтоб вновь себя Себе вернуть,
у своего ж согревшись сердца.
Тянулась жизнь, как полусон! –
О, как он бился, колебался,-
как был он дико раздражён
тем смыслом, что не поддавался!
Качая гордой головой,
презрительно и зло косился,
когда, отчаявшись, иной
с вершины знающих катился.
А он терпел, а он искал
Всеобщих смыслов средостенье,-
но горестный финал настал,-
ничтожнейший до умиленья…
Да разве ж может быть, что всё
кругом из праха, в прах вернётся,
что этой жизни колесо
иргою случая несётся!?.-
Игрой смешения частиц ,
изменчивых конфигураций,-
и нет иных у Мира лиц,-
лишь Хаос, что привык кривляться.
Но если так, зачем жалеть,
зачем желать ,меняя что-то,-
не лучше ль просто замереть
без ожиданий и расчёта?..
Так, бесконечно утомлён,
ментальным, чёрным утомленьем,
сквозь безразличья смутный сон,
он часто слышал с умиленьем
шальной мелодии укор,
очищенный до изначалья,-
каких-то стройных звуков хор
с преображением печали…
и ощущенье Пустоты
вдруг становилось силой новой
спокойною до чистоты
и кристаллически-суровой.
Свет лился, будто изнутри,
как-будто золотисто-алый,
не внешний свет, не свет зари,
а свет , в себе самом усталый.
Ты вовремя не жди его,-
когда ты ждёшь,-он не настанет,-
и лишь когда тебя тоской
и ложью до смерти изранит,
он явится,пейзаж смешав ,
и чёткий контур разрывая
загадку мира-миража,
в суть беспредметности смывая
…Мечтатель комнатный…вершин
ты жаждешь, но не оторваться
от мира липких паутин,
которым тут не оборваться.
Тебе и горько и смешно
от странного бессилья стало…
На стенах Роршаха кино
Воображдение воплощало…
До безрассудства доводя,
всё те же повторялдись кадры,-
где складывались из дождя
дома ,вокзалы и театры.
И там, где в вазе,- наклонён
к осеребрённому паркету, стеклянный лотос- нежный звон
представит жизнь,как оперетту.-
Египта человеко-лев
по стойке ходит деревянной,
и на стеклянный шар присев,
качался Будда оловянный… Над ворохом сплетённых нот
порхала бабочка с Плутона,
со старой марки готтентот
шептал о предках с Ориона .
Поднимет Будда влажный взгляд,
заворожённого нирваной, и разольётся сладкий яд,
таящий привкус оловянный…
Глаза – блестящий диорит,
лицо легко сменяет маски,
а за спиной поёт Лилит
об искусительной развязке:
«Он мой, он весь покой и ложь…
Гляди, он весь пропитан мною…»
Но Будда говорит: «Так что ж?..
Его отмою или смою…»
Торкветы, циркули везде;
клочки таблиц над планисферою;
лал в соломоновой звезде
под медной Ибиса химерою…
Забытый, пыльный, старый стол
опутан призрачными чарами….
Фосфоресценца ореол
повис, как зыбь над гримуарами.
У колб, на угольной доске
изломом линии неистовой.
Знак Пса, застывшего в броске,
с инталиею аметистовой.
Всё это движется, плывёт,
сливаясь в призрачное марево,
цветком стремительным цветёт
нимфоманическое зарево…
Как в бестиарии немом,
на съёмках фильма инфернального
чертей беснуется содом,
за грань перемахнув реального.
Вот стукнул час – последний час,-
и стрелка медная расплавилась,-
сапфиром дымным пролилась,
от скобок времени избавилась…
Осириса так страшен взгляд
суровых глаз с глубоким вырезом…
По обе стороны стоят:
писец собакоглавый и Ибисом…
Весы у Ибиса в руках,-
со скрипом чаши две колеблются,-
на первой чаше – лёгкий прах,
и сердце на второй чуть теплится. Вздохнул мечтатель тяжело,
предвосхитив судеб решение:
преображяась, не ушло
от жизни злое отлучение
Но в миг последний, жуткий миг,
прорезал сумрак луч созвездия. ( прим.: созв. Пса) Осирис головой поник,-
пернатый змей принёс известие…
Сквозь аметистовый огонь
Изида молча появляется…- На лёгкий прах кладёт ладонь
и … чаша с сердцем…поднимается…
Часть 4. ANDANTE. «Пустопорожняя ирония» (аллюзия на блоковскую «Незнакомку»).
надеждою неизъяснимою.
Верша на практике обряд
венчанья с Древней Пародигмою.- Нырял он в мантику,на ДНО,
и в числовые сочетания, -
но было им ОБРЕТЕНО ,
лишь перед пропастью МОЛЧАНИЯ.
Сакрального сгустился газ,
коснулся тайными флюидами ,-
открылся треугольный глаз
над дрогнувшими пирамидами.
Астрологический туман,
пустых энвольтований сложности
преобразились в балаган,
в боязнь пугливой осторожности…
И логики сухая пыль
великой жертвой искупилася,- но вместо этого – костыль,
и солнце-счастье закатилося.
В зрачках, колеблемых едва,
сплетается сверхнастоящее…
Предощущенье Божества…
Ещё не явно, но живящее…
С невыразимой той поры
таинственного обретения,
когда разбились пузыри
земных тревог и наслаждения,-
с тех пор его мочалит всласть
отрава призрачного ужаса:
АПАТИИ тоску и страсть
ассимилировать он тужится.
Она, припав ему на грудь,
скрутив, шептала: «Средоточие возьми всех магий, жизнь забудь…
Твоё священно кособочие…»
А он был бледен и убог…
Сквозь дней тупую непрерывность
сидела у излома ног
невеста нежная – Пассивность.
Шептала вещиее слова:
"Победа в несопротивленье", и улыбалася едва,
жизнь разлагая в представленья…
Нежгучий огонёк в глазах
сквозь муть мелькающий порою
всё намекал: «В унылых снах
от симулякров всех укрою…»
И чудилось ему всегда,
когда встречались оба взгляда,
что всё мираж, что всё вода,-
всего лишь магия распада.
Но где-то рядом тот…Другой…
парит скучающе-блаженный
что жив одной его тоской –
несовершенным Совершенный…
Но стоит только подтолкнуть
чуть приоткрывшуюся дверцу,
чтоб вновь себя Себе вернуть,
у своего ж согревшись сердца.
Тянулась жизнь, как полусон! –
О, как он бился, колебался,-
как был он дико раздражён
тем смыслом, что не поддавался!
Качая гордой головой,
презрительно и зло косился,
когда, отчаявшись, иной
с вершины знающих катился.
А он терпел, а он искал
Всеобщих смыслов средостенье,-
но горестный финал настал,-
ничтожнейший до умиленья…
Да разве ж может быть, что всё
кругом из праха, в прах вернётся,
что этой жизни колесо
иргою случая несётся!?.-
Игрой смешения частиц ,
изменчивых конфигураций,-
и нет иных у Мира лиц,-
лишь Хаос, что привык кривляться.
Но если так, зачем жалеть,
зачем желать ,меняя что-то,-
не лучше ль просто замереть
без ожиданий и расчёта?..
Так, бесконечно утомлён,
ментальным, чёрным утомленьем,
сквозь безразличья смутный сон,
он часто слышал с умиленьем
шальной мелодии укор,
очищенный до изначалья,-
каких-то стройных звуков хор
с преображением печали…
и ощущенье Пустоты
вдруг становилось силой новой
спокойною до чистоты
и кристаллически-суровой.
Свет лился, будто изнутри,
как-будто золотисто-алый,
не внешний свет, не свет зари,
а свет , в себе самом усталый.
Ты вовремя не жди его,-
когда ты ждёшь,-он не настанет,-
и лишь когда тебя тоской
и ложью до смерти изранит,
он явится,пейзаж смешав ,
и чёткий контур разрывая
загадку мира-миража,
в суть беспредметности смывая
…Мечтатель комнатный…вершин
ты жаждешь, но не оторваться
от мира липких паутин,
которым тут не оборваться.
Тебе и горько и смешно
от странного бессилья стало…
На стенах Роршаха кино
Воображдение воплощало…
До безрассудства доводя,
всё те же повторялдись кадры,-
где складывались из дождя
дома ,вокзалы и театры.
И там, где в вазе,- наклонён
к осеребрённому паркету, стеклянный лотос- нежный звон
представит жизнь,как оперетту.-
Египта человеко-лев
по стойке ходит деревянной,
и на стеклянный шар присев,
качался Будда оловянный… Над ворохом сплетённых нот
порхала бабочка с Плутона,
со старой марки готтентот
шептал о предках с Ориона .
Поднимет Будда влажный взгляд,
заворожённого нирваной, и разольётся сладкий яд,
таящий привкус оловянный…
Глаза – блестящий диорит,
лицо легко сменяет маски,
а за спиной поёт Лилит
об искусительной развязке:
«Он мой, он весь покой и ложь…
Гляди, он весь пропитан мною…»
Но Будда говорит: «Так что ж?..
Его отмою или смою…»
Торкветы, циркули везде;
клочки таблиц над планисферою;
лал в соломоновой звезде
под медной Ибиса химерою…
Забытый, пыльный, старый стол
опутан призрачными чарами….
Фосфоресценца ореол
повис, как зыбь над гримуарами.
У колб, на угольной доске
изломом линии неистовой.
Знак Пса, застывшего в броске,
с инталиею аметистовой.
Всё это движется, плывёт,
сливаясь в призрачное марево,
цветком стремительным цветёт
нимфоманическое зарево…
Как в бестиарии немом,
на съёмках фильма инфернального
чертей беснуется содом,
за грань перемахнув реального.
Вот стукнул час – последний час,-
и стрелка медная расплавилась,-
сапфиром дымным пролилась,
от скобок времени избавилась…
Осириса так страшен взгляд
суровых глаз с глубоким вырезом…
По обе стороны стоят:
писец собакоглавый и Ибисом…
Весы у Ибиса в руках,-
со скрипом чаши две колеблются,-
на первой чаше – лёгкий прах,
и сердце на второй чуть теплится. Вздохнул мечтатель тяжело,
предвосхитив судеб решение:
преображяась, не ушло
от жизни злое отлучение
Но в миг последний, жуткий миг,
прорезал сумрак луч созвездия. ( прим.: созв. Пса) Осирис головой поник,-
пернатый змей принёс известие…
Сквозь аметистовый огонь
Изида молча появляется…- На лёгкий прах кладёт ладонь
и … чаша с сердцем…поднимается…
Часть 4. ANDANTE. «Пустопорожняя ирония» (аллюзия на блоковскую «Незнакомку»).
Эпиграф: «Божество это невозможно представить себе нашей мыслью и определить нашим языком. Бестелесное, невидимое, не имеющее формы не может быть воспринято временем, инача как через искажение». (Гермес-Тот Тресмегист «Асклепий»).
Есть дивный край, где за окошками
метёт печальная пурга,
а в комнате сидят с гармошками
немые, просят пирога…
Моргает слеповато глазками
наивный старческий флюид, плюётся призрачными сказками
неугомонный инвавлид.-
Болтает о кисельном береге,
да о кисейных кораблях;
рыдает, изойдясь в истерике,
и в липких мажется соплях…
«Не успокаивайтесь, милые!» -
лепечет жалко и смешно
и тянут губы бледно-синие
дрянное, кислое вино.
В тот край, где баня с тараканами,
неизводимымип вовек,
где до утра гремит стаканами
осоловелый человек,-
туда б сбежать душой издёрганной,
толкнув ногою грубо дверь, не видеть галстуки и локоны,
хотя бы только на теперь…
Сваященный край, глухой и выцветший,
в обрывках тусклого рванья,
внемирной скудостью насытивший
шальные стаи воронья…
Насмешливо-самозабвенная
сыграет на гормошке Ночь,
и грусть, как опыт, неизменная
заствит разум изнемочь…
Великолепные разбойники
входили с плясками в кабак,
все поломали рукомойники
и накормили всех собак … раздвинули столы дубовые,
смазливых баб согнав к кружок,
всучили им платки шелковые,
а дьякон вывтащил рожок.
И разошлась потеха буйная
и ходуном пошёл кабак,- ревёт у стоек рвань разгульная,
краснеют бабы словно мак. Божба и ругань, взоры страстные,
пинком за дверь отправлен стыд,-
подолы зыбкие, атласные
с ухмылкой пьяный поп крестит.
В тот дивный край блаженной грубости
мечтой настырною спешить
возможность хулиганской юности
хотя бы в снах осуществить,
перемолоть все утончённости
исскуства, что как мир старо, в симметрию сухой учёности
ткнуть старусиное перо. Мне под рассказы алкоголиков
так нужно время извести мистичней закопченных столиков
в древнейших храмах не найти.
Я жду,когда опять за окнами,
в чаду лампадок и сигар,
вдаль поплывёт с глазами строгими
нелепый женщина-гусар..
Поиздевайтесь над влюблёнными,
их опоите, как бродяг,-
над самогонными затонами
спустите, боги, солнца стяг!
Пускай целуются и тешатся .
не размышляя ни о чём,-
что из того, что чудо-грешница
была с классическим плечом?
Что из того,что нимфоманию
она изысканно ткала,
маня в туманную Германию
томленьем бледного чела?
Что из того, что всюду циники ,
и что сегодня ваш Поэт,
станцует жалкий и паршивенький
последний в жизни минуэт.
…По вечерам, в кабак мечтательно
входила женщина-гусар,
смеясь павлиньи-завлекательно,
пронзая всполыхами чар.
И в этот миг меж алкоголиков
тревожный шопот пробегал,
и смех,что доводил до коликов ,
в суп опрокидывал бокал
Она ходила между пьяными
и вызывала на дуэль…
Горя глазами окоянными
ей отвечали: «Что ж,- в постель!»
А после – статуя надмирная -,
глотнув озлобленно вина,
чтоб не душила вонь сортирная,
он дремала у окна…
…От яви лёгким сном откованный,
и унесённый в те места,
смотрел я, робко, очарованный
в её блестящие глаза;
ловил, томясь, оттенки голоса,
им наслаждаясь в полусне,-
душа с наитьем не боролася,
беспечно утонув в вине.
Прожгла насквозь глазами странными
под сказку стараусиных чар,
и уплыла прочь, за туманами,
под звуки скрипок и гитар.
Но чудилось: под эполетами
качались груди до утра…
под непустыми пистолетам
так туг овал её бедра…
Проходит ночь…День целый пробую
преодотель болото грёз,
но встречи жду с ночной зазнобою,
с занозой, худшей из заноз…
О, вытащите эту странную
фантазию больной мечты!-
отмойте, погрузите в ванную
упавшие в дерьмо цветы!
Цветы, отравленные хохотом,
циничной гордостью грехов,
маниакальным чадным опытом
пустых надежд и пустяков!..
Нелепый образ жуткой повести,
необъяснимо прочный бред,-
а может быть – проклятье совести,
которой очищенья нет?!.
Вот уж и день собой заполнила
парадоксальная мечта,-
как-будто роль другую вспомнила,
изменчива и непроста.
Днём под заплёванными шторами
о, где ж ты, женщина-гусар,
учтиво-кратко звякнув шпорами,
не предлагаешь портсигар…
Другая ты, но столь же страстная,
неуловимая опять,-
и не уймётся, окаянная
и не даёт себя обнять.
Так что же ты, мечта ль внемирная?
Быть может ты и впрямь – Судьба.-
«Узнай меня! – кричишь , настырная, -
поимай или пойми меня!»
Нежданно светлым днём является,
дрожа под лёгким полотном,
Как неестественно меняется
пластичной талии излом!
Читает мне стихи французские,
о Хокусае говорит,-
и вижу я две щели узкие –
двух глаз горящий диорит.
Люблю её улыбку ложную,
Гогеном писанный сосок,
её повадку осторожную,
руки стремительный бросок…
Тигрица, жгучая любовница,
неповторимая ни в чём,-
блудница справа, слева скромница,-
блестит классическим плечом.
«Ах, расскажите мне историю,-
я так романтику люблю…
Начните так: он шёл по взморию
к разбившемуся кораблю…»…
И душит, душит поцелуями,
невероятными как Рай,
щекочет взбалмошными струями,
как-будто просит: «Поиграй!..
Ну, поиграй моей улыбкою…»
А я молчу , как итстукан,
и вспоминаю лишь обрывками
какой-то там морской роман… Будь проклята кладовка памяти –
Но томный взгляд – хороший знак.
Она уже кричит: «Раздавите!» -
и шепчет : «Ничего… вот так» …
Люблю её,- и сам не ведаю,
за что , за что таких любить…
ведь с ней душевною беседою
пустое время не убить;
с такими не пройтись задумчиво п
о заповеданным местам,-
лишь издеваться и вышучивать,
то что лелеешь детски сам.
Исскуства – чушь, вся мудрость древности
не стоют нескольких минут
улыбчивой, капризной бренности,
сидящей на коленях тут,
и голоса,что сна обманчивей
и глаз, смтрящих сквозь меня:
«Люби меня…Меня укачивай…
Я Блажь последняя твоя».
Но хоть всегда она ласкается,
изысканна и так нежна,
напрсно бедный мозг пытается
понять : кто всё-таки она.
Подобна оборотню шаткому,
меняет облик всякий раз.- Подвержены наитью краткому
лучи её блестящих глаз. Исколет, истомит намёками
и лживой вязью нежных слов, оксюморонами нестрогими
и вздорностью люцидных снов.
Но свет сомнения не вспомнится,-
лишь только за руку возьмёт
неповторимая любовница,
что не полюбит, не поймёт…
Как часто с горечью безвольною
в бреду оркестр я собирал…- мистическую-алкогольную
то танцевал, то отпевал.
И Ангела я видел бледного,
что скорбно плакал в потолке
за неискупленного, бедного
с свистящей дыркою в виске.
Она сидела в зале зрительном
из боа шубу подобрав,-
вульгарна и обворожительна,
как постаревшая Пиафф…
Я пел: «Жизнь – дьявольская шуточка,
мы на его крючках сидим,-
Он ждёт : какая дрогнет удочка,
чтоб знать чего мы захотим.
Теперь всё чаще мне мерещится
за Волгою Пупок-гора,
там пламя призрачное плещется
над тёмной массой алтаря.
Как я попал сюда из комнаты?-
Виной - её лишь поцелуй…
Смешенье пар, пустые хлопоты,
визг богохульных аллилуй…
Нелепое и смехотворное,
но дорогое всё равно…
Как тонко пьётся пасифлорное,
пролиферантное вино. (см. прим. 1 в конце симфонии).
Там на подножии коралловом
высокий трон. На нём она.
Корону с отблеском опаловым
волос опутала волна.
В бесстыдстве эполет, весёлая,
она, смеясь кого-то ждёт…
Пред нею ведьма пляшет голая,
олень Адажио поёт…
С лицом Джоконды Леонардовой
сложила руки не бедре,-
а рядом с веткою гранатовой( прим.2)
сидит чертёнок на ведре.-
в нём та ж улыбка,- выражение,
неповторимое ни в чём, как в мутных водах отражение...
и Кто-то Третий за плечом…
Конец симфонии.
Примечания.
1.Пролиферация.- принцип «ломающих» систему инноваций в философии Файерабенда.
2.Гранатовая ветвь – символ потустороннего мира. Персефона(богиня плодородия в греческой мифологии), отравившаяся зёрнами граната была обречена оставаться в загробном мире большую часть года.
Рейтинг: +1
944 просмотра
Комментарии (0)
Нет комментариев. Ваш будет первым!
