Летнее утро набирало силу. Из окрестных дворов то тут, то там ещё доносились запоздалые голоса осипших петухов. Солнце спозаранку пекло нещадно. Слабые надежды на ночную грозу опять не оправдались. Безветрие. Вялая листва на деревьях едва шевелилась. Чахлая трава изнывала от жажды.
Двое шли по узенькой улочке в сторону городского центра. Оба - тёртые мужики, в годах. По пути они вели неторопливый разговор о том, о сём. Говорили о жизни, в которой бывает всякое. Сетовали на судьбу, осуждали начальство, обижаясь его несправедливости. Надеялись на удачный случай и лучшую долю.
- Снова всё стало как прежде, до советской власти. Нынче нигде нет правды, а уж у начальства тем паче, её днём с огнём не сыщешь. Одного только до сих пор уразуметь не могу: и для чего тогда большевики всю эту бучу затеяли? – высокий, краснолицый Иваныч любил порассуждать на серьёзные темы, даже и не думая закруглять острые углы своих крамольных речей. Сколько раз его остерегали – да всё без толку, - Самая сущность-то у людей одна, какой была, такой и осталась. Шкурная и сволочная. Правильно говорят: «Своя рубашка ближе к телу». В этом и есть суть человеческая. И никто её никогда ни за какие коврижки не переделает. Это факт бесспорный.
- Ничо, брат, перемелется – мука будет! – Семёныч по привычке ответил своей излюбленной присказкой.
За разговорами спутники не заметили, как дошли до места. Над ними возвышался полуразрушенный храм, с крутыми куполами, сплошь обсиженными сизыми городскими голубями и с покосившимися крестами, белыми от птичьего помёта.
Войдя в скрипучую калитку, мужики стали открывать тяжёлые кованые ворота.
Это были грузчики местного хлебокомбината. Они трудились на зерноскладе, устроенном в помещении некогда действовавшего костёла.
- Вот и римскую церковь едва не разорили, - продолжал ворчать худосочный Иваныч, - Хорошо, хоть совсем не снесли. Под склад приспособили. Небось, думали: «Лучше, хлеб насущный, чем опиум для народа». Да с этим делом, однако они малость перемудрили. Сказано ведь в писании: «Не хлебом единым жив человек».
- Оно, конечно, оно и так, оно и правильно, но вот, иной раз, сомнения вдруг одолевают. Вот, к примеру, я сам, человек верующий, - проговорил в ответ крепко сложенный, коренастый Семёныч, - Православный христианин, ношу крест. Но вот о чём, иногда задумываюсь: если бы его тогда не распяли, а повесили, что бы я носил на груди?
Минуя величественный фронтон, они вошли в прохладу центрального нефа, надели свои белые от пота и муки робы, и принялись расторопно разгружать подъехавшую полуторку, таская в святые приделы храма трёхпудовые мешки и укладывая их там штабелями. Похожие на клоунов работяги, с головы до ног усыпанные мучной пылью, сновали по дощатым трапам. Ресницы их побелели, щеки, все в красных звёздочках, были густо припудрены.
Быстро росли горы мешков. Эти штабеля напоминали древние крепостные стены, выступающие грозными контрфорсами, защищавшими замок феодала. Между ними уютно расположился шофёр разгружаемой полуторки и сладко похрапывал. Рядом в причудливо-вальяжных позах безмятежно дремали три разномастные кошки.
Вскоре прибыл на телеге Камиль. Он возил на склад муку с мельницы и зерно с пристани. Теперь вот - привез ячмень.
- Здорово, паря! Давненько что-то тебя не видно было. Где пропадал? Как жизнь молодая? – весело поприветствовали его оба мужика.
- Жизнь как жизнь, хвалиться нечем. Прошлый раз обратно не всё заплатили. Ругаться с ними без толку, однако. Их не переспоришь. Денег нет. Курить бросил.
- Опять обанкротился, говоришь? Аж с куревом завязал? Ну, ты даёшь! Видать, совсем тебя нужда припёрла, браток. Да и не мудрено. С таким большим семейством тебе, видно, нелегко приходится. Это ж надо: девять душ ребятишек содержать в наше время - не приведи господь.
- Это не работа, а одно сплошное мучение. Платят мало, да ещё с задержками.
Помолчали. Высоко, в гулких сводах католической церкви, громко ворковали голуби. Их голосам вторило многоголосое эхо. Пернатые влетали и вылетали через разбитые окна верхних башенок, неистово токовали на подоконниках, поднимая клубы пыли и роняя вниз сор. Всё вокруг было в птичьем помёте.
- Надо бы мешки-то накрыть чем-нибудь. Как-никак, хлеб всё-таки. Труд человеческий. Главный источник пропитания. Разве можно так с ним обращаться? А эти твари божии, - Иваныч посмотрел наверх, где под куполами с выцветшими и потрескавшимися фресками перепархивали сизари, - Всё тут загадили, безмозглые. Не порядок это!
- У меня там, в телеге два брезентовых полотна есть. Возьмите одно, его должно хватить, - сказал Камиль, - Я обойдусь как-нибудь.
- Хороший ты мужик, Коля, отзывчивый, ничего не жалеешь для доброго дела – заметил Семёныч, - А у нашего начальства зимой снега не выпросишь.
Камиль скромно улыбнулся. Он давно уже привык, что его называют на русский манер, Колей и не возражал против этого.
- Что пригорюнился, браток? Да ты не боись, прорвёмся, не сорок первый! Детки твои вырастут, за ум возьмутся, станут инженерами, да учёными и будешь ты у нас, словно сыр в масле кататься, да и тебя самого как барина станут катать. Представляешь, - Иваныч повернулся к напарнику, - Везут нашего Коляна в его собственной карете, а он и в ус не дует!
- Иншалла*. За хорошие слова спасибо, однако, - улыбнулся, сверкнув белыми зубами, Камиль и снова скромно потупился, задумчиво поглаживая натруженными руками отполированное до блеска кнутовище.
- А то нет? – Иваныч покровительственно похлопал извозчика по плечу, - Так и произойдёт. Или примерно так.
- Авось всё ещё наладится, перемелется – мука будет! – добродушно вставил своё слово Семёныч.
- Что ты всё про муку вспоминаешь? – спросил его красноносый подельник, - Мало тебе её кругом?
- Это у меня поговорка такая. С детства. Она мне ещё от батяни покойного досталась, - ответил крепыш, ласково поглаживая большого рыжего кота, ночного хозяина здешней территории.
- Вот ты через неё, небось, на хлебное-то место и определился?
- Может и так; как знать? Жизнь ведь наша непредсказуемая. Иной раз и удивить может и напужать ненароком, да так, что не обрадуешься. А при хлебе завсегда спокойней. Хлебушко–то ведь, вроде бы штука простая, обыкновенная, однако, порой вокруг него чего только не случается!
- Я хлеб уважаю, - тихо произнёс Камиль, - Он отца от смерти спас.
- От голода, что ли?
- Никак нет, от пули. Не нарезная пуля, а круглая от шрапнели.
- Это когда же?
- В четырнадцатом. Воевал он тогда с австро-венграми. Раз, во время артобстрела, над их пехотой разорвался снаряд. Отцу осколком руку ранило. Правую. А шрапнель в спину угодила. Он упал. Сильно, видать, шибануло. Думал, что убили его мадьяры. Крови много потерял, однако выжил. Отец в ту пору молодой был и крепкий. Да ещё его полная амуниция выручила. Пуля прошла шинельную скатку и походный котелок, а в ранце пробила пачку писем, доску, на которой он те письма писал, и застряла в чёрствой ржаной половинке. Так хлеб его спас.
Камиль замолчал, скромно присев в сторонке. Тут заговорил Семёныч.
- Мне до войны отец, ещё жив был, про хлеб много чего рассказывал. В двадцатом году положение сложилось аховое: страна в разрухе, вокруг сплошь неприятели, да и внутренние враги в придачу. Надо было промышленность поднимать, а для этого у буржуев станки покупать. А на что ж их купишь? Только зерном и можно было платить. Так что каждый колосок был на счету.
И вот он, батяня-то мой, состоял в одном продотряде, в котором командиром был коммунист по имени Архип. Как-то раз пришли они во двор к одному мужику. По всему было видно, что крепкий был в том доме хозяин. А звали его Игнатом.
- Где хлеб? – спрашивает его начальник.
- А нету! – смело отвечает Игнат, - Ишшо в тот раз всё вашему брату подчистую сдал.
Сам при этом ухмыляется, маленькие свои глазёнки щурит. А они у него хитрющие, так по сторонам и шастают.
- Ты мне эту песню прекрати, - говорит ему командир сурово, - По тебе, братец, не похоже, чтобы в таком добром хозяйстве и излишков не было. Ни в жисть не поверю! Изба у тебя справная, семейство дородное. Вон, ряхи-то какие откормленные. Потомки твои, толстопятые все так и лоснятся, и на голодающих вовсе не похожи. Так что, хорош мне тут сказки рассказывать! Давай, честных людей не держи, показывай, контра, куда хлеб спрятал!
- Нету, говорю, у меня никакого хлеба, вот те крест!
- Предупреждаю в последний раз: не отдашь по-хорошему, пеняй на себя! – повысил голос Архип, - Шутить со мной не советую.
Человек он был и впрямь суровый, крутой нрав имел. А тот молчит, как рыба об лёд – и всё тут.
- Ну, воля твоя, в другой раз я глотку рвать перед тобой не стану.
Вскинул командир свою трёхлинейку, приставил ствол хозяину под бороду и резво пошёл в наступление. Пришлось кулаку идти на попятную. Так он и отступал до самого сортира, что у него в дальнем углу двора стоял.
Архип передёрнул затвор и тихо так говорит:
- Открой дверь.
Понял Игнат, что дело керосином запахло, враз побледнел весь. Открыл дверь. На лбу у него испарина крупными каплями выступила.
- Полезай!
- Куды?
- Куды, куды. На кудыкину гору! Лезь вниз.
- Помилуй, креста на тебе нет. Ишшо чего удумал!
- Лезь, сука вражеская, а не то я за себя не в ответе! – заорал командир разъярившись, - Я ещё под Луцком в шестнадцатом контуженный и на расправу быстрый. Недосуг мне с тобой тут цацкаться. Одной мразью на земле – всем легче будет. Полезай, в последний раз говорю!
Мужик затрясся и как-то сник.
- Как лезть-то, головой, али ногами вперёд?
- Вперёд ногами тебя завтря отседова понесуть. Башкой своей кулацкой лезь и доставай, что у тебя там спрятано.
- Ничего там не спрятано. Дерьмо, оно и есть дерьмо.
- Давай, давай, показывай своё добро! Ну, вот видишь, при голодовке такого жирного говна быть не могёт. Кого надуть-то собрался, тетеря? Меня на мякине не проведёшь! – тут он повернулся к своим продотрядовцам, - Айда, ребята. Надо хорошенько прошерстить эту мразь!
Так вот, в одном из погребов у того мужика нашли скрытый приямок, а в нём дверцу потайную. Как её открыли – так и потекло зерно рекой. Оказалось – у него там подземное хранилище было. От самых ворот и до крыльца, во весь двор котлован, полный отборной пшеницы.
Батя в тот раз с хлопцами аж шесть подвод с того двора свёз. А хозяин пошёл под суд за укрывательство.
- Трудное было время, а сколько безвинных тогда пострадало! – вставил Иваныч.
- Были, конечно, и перегибы. Куда же без них. Известное дело: лес рубят – щепки летят.
-Так у нас энтих-то щепок полные лесоповалы набиралось.
- Оно конечно, время тогда лихое было, не приведи господь такого снова! Но и без строгости никак. Не будь беспрекословной дисциплины ни победы над фашистской гадиной, ни страны нашей уж и в помине не было бы!
Камиль сидел на ступеньке алькова и молча слушал, ласково поглаживая свою любимую камчу. Она была у него как игрушка: мягкая, плетёная из длинных разноцветных полос кожи. Да он ею ни разу в жизни свою лошадку сильно не ударил. Держал так, для проформы, или скорее – для красоты. Его гнедая и без этого с полуслова слушалась и сразу все команды выполняла.
Иваныч долго молчал, задумчиво почесывая кадык, густо поросший седеющей щетиной. У него давно пересохло в глотке. Напившись во дворе из колонки, он не спеша скрутил козью ножку с махоркой и смачно задымил, периодически сплёвывая себе под ноги.
- Да, чего только в жизни не бывает! – заявил он унылым скрипучим голосом, - Тем паче – на войне! Вот, вишь ты, хлеб, оказывается, не только от голода спасает! Но и это не всегда. С ним в нашей семье была другая история. Совсем, скажу вам, невесёлый случай.
Отец мой с братьями своими до войны трудился столяром на судоверфи.
Помню, как-то раз явился он с работы поздно. Пьяный и сильно не в духе. Что уж там его рассердило, мне о том не ведомо. Только крикнул маме, с порога злым голосом:
- Полина, жрать давай!
Мать поскорей поставила перед ним целую кастрюлю только что приготовленной молочной лапши, рядом положила пару ломтей ржаного хлеба.
- На, хоть всё ешь.
И скромно отошла в сторонку, с опаской на него поглядывая и пряча руки в переднике. Уж больно свиреп был хозяин, когда в подпитии.
И тут наш батяня, как увидал такое угощение, ни с того, ни с сего вдруг взбеленился. Схватил варево вместе с хлебом и, выскочив во двор, с остервенением швырнул всю эту еду на землю, рядом с собачьей конурой. Уж больно не любил он молочное. Мясное предпочитал. На худой конец рыбой довольствовался. Да и норовом уж больно крутым отличался. Мы хорошо усвоили, что под его горячую руку лучше не попадаться.
А так, - нормальный человек. Трудяга отменный. Толковый, рассудительный и справедливый, хоть и характер не мёд. Когда на фронт его забирали, мы всей семьёй плакали. Мать – та и вовсе рыдала в голос. Получили от него только два письма. Потом он пропал. Без вести.
Только через год после победы узнали мы, что же с ним случилось.
Оказалось, что летом сорок второго попал он к немцам в плен под Сталинградом.
Местные жители потом мне рассказали, как они молча провожали своими сочувствующими взглядами конвоируемые фашистами колонны безоружных и измученных красноармейцев. Но ничем не могли им помочь. Передавать еду пленным опасались. За это фашисты расстреливали на месте. Без разговоров.
Как выйти из такого положения? Жалко ребят! Идут худые, голодные, страшно смотреть. Чем тут подсобить нашим бедным солдатикам? Вот и придумали. Стали раскладывать куски хлеба на дороге, где им предстояло пройти.
Но немцы строго предупредили пленных: с земли ничего не подбирать, иначе – смерть. А с ними известно: шутки плохи. Они с нашим братом не больно чикались. Русских вообще за людей не считали. Стреляли без всякой жалости из-за каждого пустяка.
У бати нашего, наверное, от голода сознание помутилось, вот он и потерял всякую осторожность. А может, жизнь была ему уже не дорога от всех испытанных страданий. Словом, он быстро наклонился, поднял кусок и тут же съел. За что сразу получил пулю в спину. Упал замертво. Так и остался лежать, истекая кровью на обочине дороги, пока не прошла вся колонна.
После крестьянки притащили его в хату, стали ухаживать, кормить. Пытались выходить. Помогали всем миром, кто - чем мог. Но, куда там! Рана оказалась смертельной. И лекарств – никаких. Так что помер наш папка после долгих мучений, хоть и вроде бы на свободе. То село тогда уже было у немцев отбито. Не довезли его до госпиталя. Сельчанки, что за ним смотрели, говорили, что под конец, в бреду, он сильно каялся и просил прощения у своей жены, Полины, то есть у нашей мамы. Небось, вспоминал бедолага перед смертью тот самый случай с лапшой и хлебом.
О такой тяжкой его судьбе рассказали мне местные бабы из села Ивановка, что под Сталинградом. Там они батю моего и похоронили.
Только после армии смог я попасть в те места. По адресу нашёл, что в письме, сообщавшим о его кончине, указан был. Там и повидал могилку отца едва в густом бурьяне приметную. Стоял я возле скромного деревянного креста, а у самого перед глазами, как наваждение, маячит сквозь слёзы корка серого хлеба.
Когда кучер вернулся, Семёныч вышел навстречу с распростёртыми объятьями:
- Спасибо, Колян, ты молоток!
- За что спасибо?
- Мы взяли у тебя брезент, тот, что побольше. Хлеб им накрыли от этих засранцев. А второй кусок мы свернули аккуратно. Он там, в телеге твоей лежит. Давай, покурим, что ли? Ах да, ты же бросил, бедняга. Это дело. Не горюй, всё перемелется – мука будет. Ну что там, в конторе говорят?
- Ничего хорошего. Опять не заплатили. Всё завтраками кормят. Я не знаю, что мне ихними обещаниями что ли семью кормить? Но куда деваться? Другой работы нет. Эту бы не потерять! Алаша,** однако тоже кушать хочет.
Извозчик вышел во двор, поправил подпругу, запрыгнул на арбу, и тронул лошадь. Вскоре Камиль с повозкой скрылись из виду.
Иваныч смотрел ему вслед и рассуждал вслух:
- Я так понимаю, если ли у кого лишнее взять, и дать неимущему, ради спасения от голода, так это же благое дело.
*
Подъехав к своим воротам, Камиль медленно спешился и нехотя пошёл их открывать. Разговор с Рамзиёй ничего хорошего не обещал .
Навстречу хозяину выбежал пегий пёс. Джульбарс радостно повизгивал и изо всех сил приветливо размахивал хвостом.
Во дворе, под навесом, извозчик принялся распрягать кобылу. Ласково погладив её лоснящуюся шею и с любовью расчесав чёрную гриву, он отвёл кормилицу в стойло. Насыпал в корыто немного распаренного овса с солью, рядом поставил лохань с водой.
Разбирая и аккуратно складывая брезентовое покрывало, снятое с телеги, с удивлением обнаружил лежащий под ним мешок. Белый, туго набитый.
- Мука! - сразу догадался Камиль, - Вот так номер! Не иначе, грузчики постарались! Да, похоже, это их рук дело. Вот выручили, так выручили! И как вовремя. Ведь завтра большой праздник – ураза-байрам! Спасибо им. С такими друзьями не пропадёшь.
Рамзия была на седьмом небе от счастья: теперь будет чем накормить детей.
Хороший рассказ, вместивший в себя столько разных историй о хлебе.Из людских сердец не ушло сострадание и душевность - что может быть прекрасней! Автору новых творческих достижений!
С самого детства нам прививали любовь и уважение к хлебу!К сожалению, сейчас такого нет....Очень хороший рассказ, вместивший в себя несколько мудрых и поучительных историй!
и тяжело читать такие истории, и надо ...чтобы еще раз подумать о хлебе...что греха таить: к хорошему привыкаешь быстро и не замечаешь всей его ценности и многострадальной истории, и спасительной роли его... а вот читаю и не могу спокойно воспринимать...сколько же пережил наш народ!...в голове не укладывается... в нашей семье к хлебу тоже было трепетное отношение благодаря маме...еще помню, она говорила: нельзя ругаться(ссориться) за столом" Мы удивлялись ,почему...а она сказала: "потому что хлеб на нем..." вот такое отношение... Спасибо, Влад, большое, за рассказ! о технике даже не говорю...все очень художественно и добротно написано...удовольствие читать...
Влад, замечательный рассказ! Приведены очень интересные, запоминающиеся истории о хлебе... И герои рассказа отзывчивые и понимающие люди... Всё взято из жизни... Благодарю за творчество! Всего доброго во благо!
Помочь сайту
Поздравления
