По волжскому льду

25 мая 2018 - Влад Устимов
На утренней  планёрке доктор Викулов докладывал о прошедшем дежурстве.
- В четвёртое отделение поступило восемь человек. Среди них заслуживает внимания лихорадящая бабушка с петехиальной* сыпью. Вялая, жалуется на сильную головную боль, иногда заговаривается, бредит. Войну вспоминает. На слизистых и коже кровоподтёки.
Начмед, Тамара Ивановна, гроза врачей и всей больницы, изумлённо подняла правую бровь и насторожилась.
- А Вы, Осип Леонидович, анамнез у неё тщательно собрали? Не болезнь ли Брилля** у Вашей бабули?
- По симптоматике не исключено, да и возраст подходящий… Участница, вернее – ветеран тыла.
После планёрки озадаченный врач поспешил вернуться к новой пациентке. Спросил:
- Анна Николаевна, а Вы раньше сыпным тифом не болели?
Женщина ответила не сразу.
- Да, доктор, болела. Давно, правда. Но, как сейчас помню. Это был декабрь, сорок второй год. Я тогда с Федей, своим мужем познакомилась.
Энергичный и внимательный эскулап что-то ещё спрашивал, выстукивал и выслушивал, измерял давление, но благообразная, с пепельного цвета коротко остриженными прямыми волосами худощавая старушка отвечала ему через раз, порой невпопад и вообще, была где-то очень далеко. Память причудливыми извивами и урывками возвращала её в ту военную зиму. В голове настырными злыми молоточками стучало одно и то же: «сорок второй, сорок второй»…
В глазах медленно потемнело, опять, как тогда, много лет назад, закружилась голова, будто волчок завертелся, и Анна снова оказалась в далёком прошлом. Какое-то странное чувство раздвоенности охватило её: удивительная смесь наивной радости и щемящей горечи. Ведь и тогда точно также напряжённо стучало в висках и нестерпимо болела голова, особенно за глазами. Но было ещё и другое…
Подушки. Серого, мышиного цвета, они появлялись в самых дальних и тёмных углах комнаты маленькие, как конфеты, которые они в детстве так и называли: «подушечки». Но, в отличие от любимых сладостей, в них было что-то зловещее. Анна, цепенея от страха, как заворожённая пристально, не мигая, смотрела на эти мрачные подушечки, а они шевелились, как живые, паря в воздухе и неуклюже покачиваясь. Росли прямо на глазах, расширяясь и стремительно приближаясь. Это тревожило, просто приводило в ужас. Хотелось кричать, но язык не слушался, губы свела болезненная судорога. От беспомощности хотелось плакать и бежать к маме. Но мамы нигде не было. И ноги не слушались. А тяжёлые липкие подушки уже заполнили всё пространство тесной комнаты и душили безжалостно и неумолимо, стесняя слабую грудь и не давая сделать спасительный вдох.
Да, это был сыпняк. Озноб, жар, бессонница. Бесконечный, монотонный шум и изнуряющая боль в черепушке. Красное лицо, красные глаза. Мелкие пятна и синяки на коже, То торопливая, бессвязная скороговорка, то вялость до полнейшей апатии. И бред.
- Где я? Ничего не понимаю! Не могу вспомнить что - важное. А что? – Не знаю! Надо бежать. Спасать. Раненые не могут ждать. Они не должны умереть!
- Тише, успокойся, пожалуйста! Не надо никуда бежать.
- Где я?
- В больнице, милая.
- Как в больнице? В какой еще больнице?
- В больнице Бехтерева.
- Кто такой Бехтерев?
- Известный русский врач, психиатр.
- Эта больница – дурдом?
- Нет, это инфекционная больница.
- Ничего не пойму!
Обессиленная Анна обмякла, откинувшись на горячую, мокрую от пота подушку, закрыла глаза и снова впала в забытьё.
Медсестра тихонько, на цыпочках, отошла от притихшей после очередного приступа галлюцинаций пациентки и задумалась:
- В самом деле, как же это получилось: больница имени Владимира Михайловича Бехтерева. Интересно, почему? Он психиатр, невролог. А больница – инфекционная. Странно. Надо спросить у доктора.
Заведующему тифозным бараком совсем было не до этих названий, и он в ответ на праздные вопросы мрачно отшучивался, на ходу давая короткие указания. Ему, пожалуй, тут больше всех доставалось.
Внезапно над головой раздались заунывные звуки воздушной тревоги. Выключили электричество, и всё вокруг погрузилось в густой мрак зимней ночи. Прятаться не было смысла. Большинство больных носилочные. Одна надежда на светомаскировку. Но опасность всегда в таких случаях очень большая. Ведь рядом расположена крупная нефтебаза, излюбленная мишень для фашистских бомбардировщиков. Каждый раз сердце в пятки уходит. Персонал и пациенты госпиталя неоднократно переживали ужасы авиационного налёта. Но, к счастью, обходилось без жертв и значительного урона.
Анну, как и остальных в их палате остригли под «ноль». Странно, но почему-то  с тех самых пор короткие волосы так и остались на всю жизнь характерной чертой её внешности.
Её голова с торчащими ушами вновь заметалась на подушке, не находя себе места. Недавние события вперемешку с детскими воспоминаниями, беспорядочно замелькали перед глазами.
Это был, пожалуй, самый тяжёлый период жизни, хотя судьба её с раннего детства не баловала.
В четыре года девочка лишилась матери. Отец, Николай Ярыгин, разухабистый весельчак и отъявленный бабник, не слишком много внимания уделял единственной дочери. Участвовал в Финской кампании, потом ушёл на фронт воевать с немцами. Воспитывалась Анна в семье тетки.
Так и выросла незаметно в трудах и заботах. Хотела стать врачом, но началась война, все мечты и планы в одночасье отодвинулись на неопределённый срок. Медицинский институт был эвакуирован на восток,  в далёкий Барнаул. От воевавшего на Западном фронте отца вестей не было. Настали полуголодные будни трудового тыла. Немцы неумолимо наступали. Фронт стремительно приближался. Сооружение оборонительных укреплений на западных подступах к городу и в знойных песках правобережья – работа не из лёгких. Тем более – для тоненькой девчушки, качавшейся как былинка от слабости и недоедания. Но Ярыгина трудилась из последних сил, стараясь не отставать от других. Так продолжалось до тех пор,  пока не пришла зима. Вторая за эту бесконечную войну.
Несмотря на холода, гвардейская стрелковая дивизия двадцать восьмой армии, в немыслимо тяжёлых условиях отчаянно сопротивляясь наступлению фашистов, сумела всё же обратить лютого врага в бегство.
Теперь Анна таскала через волжский лёд советских солдат, тяжело раненных в кровопролитных боях под Холхутой, Яшкулем и Элистой, проводила им санитарную обработку, оказывала первую медицинскую помощь и отправляла в сортировочные пункты и эвакогоспитали. Как хрупкой девушке удавалось управляться с покалеченными бойцами – сложно представить. Намаялась она с ними вдоволь. Да и от непогоды нередко крепко доставалось. Холод, ветер, пробирающий до костей, колючая позёмка. Удивительно, как не простывала, ведь одета была довольно плохо.
Правда, лодки-волокуши оказались удобными, и переправлять пострадавших красноармейцев по заснеженным торосам замёрзшей реки Анне было под силу, легче, чем тащить их на плащ-палатке. И, тем не менее, к концу дня она уставала до полного изнеможения. К тому же сказывался постоянно мучивший голод.
Ледовый панцирь Волги был ещё недостаточно крепок и опасен для движения по нему автотранспорта. Колонны санитарных летучек с ранеными, направленными в госпитали, расположенные на левом берегу, в городе, скапливались у переправы. Рядом с автомобилями в очередь становились конные упряжки и верблюжьи повозки. К счастью бомбёжки вражеской авиации стали намного реже. После ожесточённых осенних боёв, линия фронта заметно отодвинулась на запад.
Паром работал с перегрузкой, но его явно не хватало. Транспорт с ранеными, доставленными с передовой, подолгу стоял на берегу. А ведь некоторым бойцам требовалась экстренная хирургическая помощь. Часы, потерянные в ожидании перевоза, могли лишить их последней надежды на спасение. Поэтому санитаркам приходилось эвакуировать отдельных солдатиков поодиночке, перетаскивая их через лёд, преодолевая отрытое, насквозь продуваемое пространство замёрзшей реки, где на протяжении полутора вёрст нет ни малейшего укрытия от злой метели. И Анна тоже бежала по волжскому льду, из последних сил таща в волокуше раненого, упорно продвигаясь навстречу городскому берегу, чтобы быстрее добраться до первой затишки и спрятаться от обжигающего морозного ветра. Низко, над самой головой, летело вороньё. Огромная стая поражала своей зловещей молчаливостью и навевала щемящую тоску. Одни только карги и остались. Голубей - то давно всех съели.
Бои в калмыцких песках велись очень тяжёлые. Да и климат там - не подарок. Не каждому воину перепадала фляжка воды в день. Нет ничего удивительного, что среди пострадавших нередко встречались  грязные, неухоженные бойцы, порой даже с педикулёзом. И ранения были самые разные. Некоторые просто ужасные. Кровь, боль, страдания неимоверные. Хотелось убежать, куда глаза глядят от этого ада. Но все Аннушкины «хотения» остались в далёком, казалось таком нереальном, довоенном прошлом.  Пришла беда. Большая беда. Отечество в опасности. Чувство ответственности, требовало самоотречения. И это были не пустые слова. Все, от мала до велика, как один встали на борьбу ради победы. Люди и без плакатов хорошо понимали  насколько всё серьёзно, какая угроза стоит перед страной. Долг велел сплотиться и собрать все силы на борьбу с врагом.
Покалеченные в боях воины были самые разные. Но каждый по-своему держался. Кто крепко матерился трёхэтажными руладами, а кто всё «спасибо сестричка» говорил. Одни едва сдерживали невыносимую боль, другие бредили в жару. Кто вызывал жалость, кто напрашивался на дружбу и не только дружбу. То смех, то слёзы.
Где шутками, а где и с металлом в голосе, отбивалась Анна от неуклюжих приставаний и ненужных намёков.
- Много тут вас таких, бедненьких. Всех жалеть – от себя и вовсе ничего не останется, - ворчала незлобливо усталая санитарка на очередного «ухажёра», - У тебя дома-то, небось, семья, семеро по лавкам, а ты здесь шуры-муры разводишь! Не стыдно? Да и у меня, чай никак, свой жених имеется.
Она, конечно, искала себе единственного, хотя и говорила всем, что у неё есть пара. Иной раз приглядывалась к молодым бойцам. Ведь для девушки самое главное – верный выбор.
…
Придя в сознание, Анна увидела перед собой врача. Доктор спрашивал, где она могла подхватить эту инфекцию. Трудный вопрос. Всплывали отрывочные воспоминания вперемешку с галлюцинациями. Когда заразилась тифом, от кого поймала вшей, Ярыгина не знала. Да и до того ли было в те суровые дни?
- Может, это Эдик? Симпатичный паренёк. Совсем ещё молоденький. С простреленными ногами. Тащила его, а он тихонько охал и молился. Я в тот раз намучилась с ним, сил нет. Совсем обезножила. Спешила очень. Боялась, как бы опять бомбить не начали. И хотела страшную майну, прятавшуюся под  снежной шаушью*** засветло миновать.
Много было разных. Кто из них был тот вшивый?
Мухарям? Тоже мог заразить. Забавный такой. Всё повторял:  
- Зачем русские кричат ура? Дураки! «Ура» - по-нашему значит «заворачивай». Это же боевой клич татаро-монголькой конницы, призыв к окружению противника.
Или Фёдор? Я его приметила, когда принимала на пункте первичной сортировки. Он ещё не давался, мешал мне рану обработывать. Говорил, что запах алкоголя на дух не переносит. Я его спрашиваю: «И с каких это пор у тебя такая напасть?». А он принялся рассказывать, как у них на передовой один смельчак в роте умудрился поменять свои валенки на спиртягу. У немцев. И устроил маленький сабантуйчик. Вот, мол, с того самого перепоя его от этого дела с души и воротит. Интересный солдатик, да уж шибко говорливый.
Никак, и впрямь - Фёдор? То-то он всё почёсывался. С него, пожалуй, станется. А уж- брехло ещё то! Не язык, а помело. И не подумаешь, что с осколочным ранением. Держался бодрячком. Понапридумывал всякой небывальщины, или, поди, чьи–то фронтовые байки пересказывал. Но красиво врал, черт! Хорош, прощелыга. Тоже мне, кавалер подстреленный. Можно ли доверять такому? Всё же думаю, можно. Вся его бравада – напускная. Это видно. Так-то он парень вполне нормальный.
А если Сева? Тот, что с закидонами. У него был свой бред:
- С водой там, в песках, сестрица, совсем тоска! Без неё – какая жизнь? Но я точно знаю: самые жестокие войны предстоят в будущем. И они будут не за землю, а за неё, за воду! Так было и на Венере, и на Марсе, на всех планетах. Теперь на очереди - наша. Прав был Сведущий: нынешняя война – это ещё цветики...
Что тут скажешь? Каких только бормотаний я не наслушалась на тех переправах! Скольких бедных покалеченных солдатиков на руках перетаскала - страсть! И каждый бредил на свой лад.
Вообще война – ведь это же сплошной бред.
Как там ещё этот чудной Сева говорил: «Люди не могут без войн. Это у них такой способ существования. Но кто посмышлёнее, да похитрее приноровились чужими руками ловко извлекать свои интересы, заставляя сражаться простаков. Научились обходиться малой кровью, да, к тому же,  и за чужой счёт». Странный он какой-то был солдат. Весь в себе. Задумчивый.
 
Много было разных. С кем только я там не нянчилась! Так что, даже не представляю, от кого могла вшей набраться. Ума не приложу. Да разве узнаешь?
…
И всё-таки, Фёдор. Да, это был он.
Анна неожиданно увидела его на больничном дворе, когда прошёл кризис и лечащий врач разрешил ей совершать маленькие прогулки по территории. Оказалось, что после операции, Федю перевели в инфекционный госпиталь. Тоже с сыпняком. Вот и встретились снова два голубка, теперь уже лысеньких.
Благодаря молодости, стараниям врачей и заботливому уходу персонала, у обоих здоровье быстро пошло на поправку.
Вскоре наступил Новый год. Выздоравливающие пациенты собрались в скромно украшенной ленинской комнате. Отмечали. Пили чай с сахаром. Встречали сорок третий. Что-то он сулит? Думали, гадали. Мечтали о победе. На следующий день, первого января пришла хорошая весть: наконец-то наши освободили Элисту. Военные успехи давали надежду, повышали настроение.
Конец зимы радовал победными сводками с ближнего фронта. Медленно и незаметно  восстанавливались силы, отнятые тяжёлой болезнью. У Анны и Феди в глазах начал появляться живой, весёлый блеск. Постепенно они стали неразлучны и не могли наговориться, наглядеться друг на друга.
Весной хоть и кружилась голова, но припекающее солнышко обнадёживало. Близилась выписка. Молодые не унывали:
- Прощайте, казённые харчи! Но, ничего, прорвёмся, теперь нас двое! Скоро настанет тепло, можно будет есть крапиву, лебеду и другие травы, а там появится и долгожданная рыба, спасавшая от голода, подоспеет огород, овощи, фрукты. Не пропадём.
Впереди ещё были годы войны, тяжёлого труда и суровых лишений, долгожданная победа и такая непростая жизнь.
Примечания:
*Петехии – мелкие кровоизлияния (лат.).
**Болезнь Брилля – возврат, поздний рецидив сыпного тифа, возникающий вследствие старческого иммунодефицита.
***Шаушь – снежно-ледяная кашица в реке (местное тюркское название).
 

© Copyright: Влад Устимов, 2018

Регистрационный номер №0417281

от 25 мая 2018

[Скрыть] Регистрационный номер 0417281 выдан для произведения: На утренней врачебной пятиминутке доктор Викулов докладывал о прошедшем дежурстве.
- В четвёртое отделение поступило восемь человек. Среди них заслуживает внимания лихорадящая бабушка с петехиальной* сыпью. Вялая, жалуется на сильную головную боль, иногда заговаривается, бредит. Войну вспоминает. На слизистых и коже кровоподтёки.
Начмед, Тамара Ивановна, гроза врачей и всей больницы, изумлённо подняла правую бровь и насторожилась.
- А Вы, Осип Леонидович, анамнез у неё тщательно собрали? Не болезнь ли Брилля** у Вашей бабули?
- По симптоматике не исключено, да и возраст подходящий… Участница, вернее – ветеран тыла.
После планёрки озадаченный врач поспешил вернуться к новой пациентке. Спросил:
- Анна Николаевна, а Вы раньше сыпным тифом не болели?
Женщина ответила не сразу.
- Да, доктор, болела. Давно, правда. Но, как сейчас помню. Это был декабрь, сорок второй год. Я тогда с Федей, своим мужем познакомилась.
Энергичный и внимательный эскулап что-то ещё спрашивал, выстукивал и выслушивал, измерял давление, но благообразная, с пепельного цвета коротко остриженными прямыми волосами худощавая старушка отвечала ему через раз, порой невпопад и вообще, была где-то очень далеко. Память причудливыми извивами и урывками возвращала её в ту военную зиму. В голове настырными злыми молоточками стучало одно и то же: «сорок второй, сорок второй»…
В глазах медленно потемнело, опять, как тогда, много лет назад, закружилась голова, будто волчок завертелся, и Анна снова оказалась в далёком прошлом. Какое-то странное чувство раздвоенности охватило её: удивительная смесь наивной радости и щемящей горечи. Ведь и тогда точно также напряжённо стучало в висках и нестерпимо болела голова, особенно за глазами. Но было ещё и другое…
Подушки. Серого, мышиного цвета, они появлялись в самых дальних и тёмных углах комнаты маленькие, как конфеты, которые они в детстве так и называли: «подушечки». Но, в отличие от любимых сладостей, в них было что-то зловещее. Анна, цепенея от страха, как заворожённая пристально, не мигая, смотрела на эти мрачные подушечки, а они шевелились, как живые, паря в воздухе и неуклюже покачиваясь. Росли прямо на глазах, расширяясь и стремительно приближаясь. Это тревожило, просто приводило в ужас. Хотелось кричать, но язык не слушался, губы свела болезненная судорога. От беспомощности хотелось плакать и бежать к маме. Но мамы нигде не было. И ноги не слушались. А тяжёлые липкие подушки уже заполнили всё пространство тесной комнаты и душили безжалостно и неумолимо, стесняя слабую грудь и не давая сделать спасительный вдох.
Да, это был сыпняк. Озноб, жар, бессонница. Бесконечный, монотонный шум и изнуряющая боль в черепушке. Красное лицо, красные глаза. Мелкие пятна и синяки на коже, То торопливая, бессвязная скороговорка, то вялость до полнейшей апатии. И бред.
- Где я? Ничего не понимаю! Не могу вспомнить что - важное. А что? – Не знаю! Надо бежать. Спасать. Раненые не могут ждать. Они не должны умереть!
- Тише, успокойся, пожалуйста! Не надо никуда бежать.
- Где я?
- В больнице, милая.
- Как в больнице? В какой еще больнице?
- В больнице Бехтерева.
- Кто такой Бехтерев?
- Известный русский врач, психиатр.
- Эта больница – дурдом?
- Нет, это инфекционная больница.
- Ничего не пойму!
Обессиленная Анна обмякла, откинувшись на горячую, мокрую от пота подушку, закрыла глаза и снова впала в забытьё.
Медсестра тихонько, на цыпочках, отошла от притихшей после очередного приступа галлюцинаций пациентки и задумалась:
- В самом деле, как же это получилось: больница имени Владимира Михайловича Бехтерева. Интересно, почему? Он психиатр, невролог. А больница – инфекционная. Странно. Надо спросить у доктора.
Заведующему тифозным бараком совсем было не до этих названий, и он в ответ на праздные вопросы мрачно отшучивался, на ходу давая короткие указания. Ему, пожалуй, тут больше всех доставалось.
Внезапно над головой раздались заунывные звуки воздушной тревоги. Выключили электричество, и всё вокруг погрузилось в густой мрак зимней ночи. Прятаться не было смысла. Большинство больных носилочные. Одна надежда на светомаскировку. Но опасность всегда в таких случаях очень большая. Ведь рядом расположена крупная нефтебаза, излюбленная мишень для фашистских бомбардировщиков. Каждый раз сердце в пятки уходит. Персонал и пациенты госпиталя неоднократно переживали ужасы авиационного налёта. Но, к счастью, обходилось без жертв и значительного урона.
Анну, как и остальных в их палате остригли под «ноль». Странно, но почему-то  с тех самых пор короткие волосы так и остались на всю жизнь характерной чертой её внешности.
Её голова с торчащими ушами вновь заметалась на подушке, не находя себе места. Недавние события вперемешку с детскими воспоминаниями, беспорядочно замелькали перед глазами.
Это был, пожалуй, самый тяжёлый период жизни, хотя судьба её с раннего детства не баловала.
В четыре года девочка лишилась матери. Отец, Николай Ярыгин, разухабистый весельчак и отъявленный бабник, не слишком много внимания уделял единственной дочери. Участвовал в Финской кампании, потом ушёл на фронт воевать с немцами. Воспитывалась Анна в семье тетки.
Так и выросла незаметно в трудах и заботах. Хотела стать врачом, но началась война, все мечты и планы в одночасье отодвинулись на неопределённый срок. Медицинский институт был эвакуирован на восток,  в далёкий Барнаул. От воевавшего на Западном фронте отца вестей не было. Настали полуголодные будни трудового тыла. Немцы неумолимо наступали. Фронт стремительно приближался. Сооружение оборонительных укреплений на западных подступах к городу и в знойных песках правобережья – работа не из лёгких. Тем более – для тоненькой девчушки, качавшейся как былинка от слабости и недоедания. Но Ярыгина трудилась из последних сил, стараясь не отставать от других. Так продолжалось до тех пор,  пока не пришла зима. Вторая за эту бесконечную войну.
Несмотря на холода, гвардейская стрелковая дивизия двадцать восьмой армии, в немыслимо тяжёлых условиях отчаянно сопротивляясь наступлению фашистов, сумела всё же обратить лютого врага в бегство.
Теперь Анна таскала через волжский лёд советских солдат, тяжело раненных в кровопролитных боях под Холхутой, Яшкулем и Элистой, проводила им санитарную обработку, оказывала первую медицинскую помощь и отправляла в сортировочные пункты и эвакогоспитали. Как хрупкой девушке удавалось управляться с покалеченными бойцами – сложно представить. Намаялась она с ними вдоволь. Да и от непогоды нередко крепко доставалось. Холод, ветер, пробирающий до костей, колючая позёмка. Удивительно, как не простывала, ведь одета была довольно плохо.
Правда, лодки-волокуши оказались удобными, и переправлять пострадавших красноармейцев по заснеженным торосам замёрзшей реки Анне было под силу, легче, чем тащить их на плащ-палатке. И, тем не менее, к концу дня она уставала до полного изнеможения. К тому же сказывался постоянно мучивший голод.
Ледовый панцирь Волги был ещё недостаточно крепок и опасен для движения по нему автотранспорта. Колонны санитарных летучек с ранеными, направленными в госпитали, расположенные на левом берегу, в городе, скапливались у переправы. Рядом с автомобилями в очередь становились конные упряжки и верблюжьи повозки. К счастью бомбёжки вражеской авиации стали намного реже. После ожесточённых осенних боёв, линия фронта заметно отодвинулась на запад.
Паром работал с перегрузкой, но его явно не хватало. Транспорт с ранеными, доставленными с передовой, подолгу стоял на берегу. А ведь некоторым бойцам требовалась экстренная хирургическая помощь. Часы, потерянные в ожидании перевоза, могли лишить их последней надежды на спасение. Поэтому санитаркам приходилось эвакуировать отдельных солдатиков поодиночке, перетаскивая их через лёд, преодолевая отрытое, насквозь продуваемое пространство замёрзшей реки, где на протяжении полутора вёрст нет ни малейшего укрытия от злой метели. И Анна тоже бежала по волжскому льду, из последних сил таща в волокуше раненого, упорно продвигаясь навстречу городскому берегу, чтобы быстрее добраться до первой затишки и спрятаться от обжигающего морозного ветра. Низко, над самой головой, летело вороньё. Огромная стая поражала своей зловещей молчаливостью и навевала щемящую тоску. Одни только карги и остались. Голубей-то давно всех съели.
Бои в калмыцких песках велись очень тяжёлые. Да и климат там - не подарок. Не каждому воину перепадала фляжка воды в день. Нет ничего удивительного, что среди пострадавших нередко встречались  грязные, неухоженные бойцы, порой даже с педикулёзом. И ранения были самые разные. Некоторые просто ужасные. Кровь, боль, страдания неимоверные. Хотелось убежать, куда глаза глядят от этого ада. Но все Аннушкины «хотения» остались в далёком, казалось таком нереальном, довоенном прошлом.  Пришла беда. Большая беда. Отечество в опасности. Чувство ответственности, требовало самоотречения. И это были не пустые слова. Все, от мала до велика, как один встали на борьбу ради победы. Люди и без плакатов хорошо понимали  насколько всё серьёзно, какая угроза стоит перед страной. Долг велел сплотиться и собрать все силы на борьбу с врагом.
Покалеченные в боях воины были самые разные. Но каждый по-своему держался. Кто крепко матерился трёхэтажными руладами, а кто всё «спасибо сестричка» говорил. Одни едва сдерживали невыносимую боль, другие бредили в жару. Кто вызывал жалость, кто напрашивался на дружбу и не только дружбу. То смех, то слёзы.
Где шутками, а где и с металлом в голосе, отбивалась Анна от неуклюжих приставаний и ненужных намёков.
- Много тут вас таких, бедненьких. Всех жалеть – от себя и вовсе ничего не останется, - ворчала незлобливо усталая санитарка на очередного «ухажёра», - У тебя дома-то, небось, семья, семеро по лавкам, а ты здесь шуры-муры разводишь! Не стыдно? Да и у меня, чай никак, свой жених имеется.
Она, конечно, искала себе единственного, хотя и говорила всем, что у неё есть пара. Иной раз приглядывалась к молодым бойцам. Ведь для девушки самое главное – верный выбор.
…
Придя в сознание, Анна увидела перед собой врача. Доктор спрашивал, где она могла подхватить эту инфекцию. Трудный вопрос. Всплывали отрывочные воспоминания вперемешку с галлюцинациями. Когда заразилась тифом, от кого поймала вшей, Ярыгина не знала. Да и до того ли было в те суровые дни?
- Может, это Эдик? Симпатичный паренёк. Совсем ещё молоденький. С простреленными ногами. Тащила его, а он тихонько охал и молился. Я в тот раз намучилась с ним, сил нет. Совсем обезножила. Спешила очень. Боялась, как бы опять бомбить не начали. И хотела страшную майну, прятавшуюся под  снежной шаушью*** засветло миновать.
Много было разных. Кто из них был тот вшивый?
Мухарям? Тоже мог заразить. Забавный такой. Всё повторял:  
- Зачем русские кричат ура? Дураки! «Ура» - по-нашему значит «заворачивай». Это же боевой клич татаро-монголькой конницы, призыв к окружению противника.
Или Фёдор? Я его приметила, когда принимала на пункте первичной сортировки. Он ещё не давался, мешал мне рану обработывать. Говорил, что запах алкоголя на дух не переносит. Я его спрашиваю: «И с каких это пор у тебя такая напасть?». А он принялся рассказывать, как у них на передовой один смельчак в роте умудрился поменять свои валенки на спиртягу. У немцев. И устроил маленький сабантуйчик. Вот, мол, с того самого перепоя его от этого дела с души и воротит. Интересный солдатик, да уж шибко говорливый.
Никак, и впрямь - Фёдор? То-то он всё почёсывался. С него, пожалуй, станется. А уж- брехло ещё то! Не язык, а помело. И не подумаешь, что с осколочным ранением. Держался бодрячком. Понапридумывал всякой небывальщины, или, поди, чьи–то фронтовые байки пересказывал. Но красиво врал, черт! Хорош, прощелыга. Тоже мне, кавалер подстреленный. Можно ли доверять такому? Всё же думаю, можно. Вся его бравада – напускная. Это видно. Так-то он парень вполне нормальный.
А если Сева? Тот, что с закидонами. У него был свой бред:
- С водой там, в песках, сестрица, совсем тоска! Без неё – какая жизнь? Но я точно знаю: самые жестокие войны предстоят в будущем. И они будут не за землю, а за неё, за воду! Так было и на Венере, и на Марсе, на всех планетах. Теперь на очереди - наша. Прав был Сведущий: нынешняя война – это ещё цветики...
Что тут скажешь? Каких только бормотаний я не наслушалась на тех переправах! Скольких бедных покалеченных солдатиков на руках перетаскала - страсть! И каждый бредил на свой лад.
Вообще война – ведь это же сплошной бред.
Как там ещё этот чудной Сева говорил: «Люди не могут без войн. Это у них такой способ существования. Но кто посмышлёнее, да похитрее приноровились чужими руками ловко извлекать свои интересы, заставляя сражаться простаков. Научились обходиться малой кровью, да, к тому же,  и за чужой счёт». Странный он какой-то был солдат. Весь в себе. Задумчивый.
 
Много было разных. С кем только я там не нянчилась! Так что, даже не представляю, от кого могла вшей набраться. Ума не приложу. Да разве узнаешь?
…
И всё-таки, Фёдор. Да, это был он.
Анна неожиданно увидела его на больничном дворе, когда прошёл кризис и лечащий врач разрешил ей совершать маленькие прогулки по территории. Оказалось, что после операции, Федю перевели в инфекционный госпиталь. Тоже с сыпняком. Вот и встретились снова два голубка, теперь уже лысеньких.
Благодаря молодости, стараниям врачей и заботливому уходу персонала, у обоих здоровье быстро пошло на поправку.
Вскоре наступил Новый год. Выздоравливающие пациенты собрались в скромно украшенной ленинской комнате. Отмечали. Пили чай с сахаром. Встречали сорок третий. Что-то он сулит? Думали, гадали. Мечтали о победе. На следующий день, первого января пришла хорошая весть: наконец-то наши освободили Элисту. Военные успехи давали надежду, повышали настроение.
Конец зимы радовал победными сводками с ближнего фронта. Медленно и незаметно  восстанавливались силы, отнятые тяжёлой болезнью. У Анны и Феди в глазах начал появляться живой, внсёлый блеск. Постепенно они стали неразлучны и не могли наговориться, наглядеться друг на друга.
Весной хоть и кружилась голова, но припекающее солнышко обнадёживало. Близилась выписка. Молодые не унывали:
- Прощайте, казённые харчи! Но, ничего, прорвёмся, теперь нас двое! Скоро настанет тепло, можно будет есть крапиву, лебеду и другие травы, а там появится и долгожданная рыба, спасавшая от голода, подоспеет огород, овощи, фрукты. Не пропадём.
Впереди ещё были годы войны, тяжёлого труда и суровых лишений, долгожданная победа и такая непростая жизнь.
Примечания:
*Петехии – мелкие кровоизлияния (лат.).
**Болезнь Брилля – возврат, поздний рецидив сыпного тифа, возникающий вследствие старческого иммунодефицита.
***Шаушь – снежно-ледяная кашица в реке (местное тюркское название).
 
 
Булка
Оберег
Рейтинг: +5 409 просмотров
Комментарии (4)
Тая Кузмина # 27 мая 2018 в 10:20 +2
Жизнь, действительно, непростая, особенно после войны. Да и была ли она простая в войну? Нет, конечно. Особенно "жарко" было на фронте, а в тылу жили по лозунгу "Всё для фронта! Всё для Победы". Иначе было нельзя, ведь тыл давал то, что рождало Победу. Отличный рассказ, очень сильный, впечатляющий по сюжету. Анна так же, как тысячи девушек тех лет, трудилась и жила стремлением быть полезной стране. А болезнь, которую Анна подхватила в годы войны, аукается и в мирные дни, напоминая о годах лишений и горя. Автору удачи в Конкурсе!
Влад Устимов # 15 июня 2018 в 21:01 0
Спасибо, Тая.
Рад Вашему отзыву.
Людмила Комашко-Батурина # 1 июня 2018 в 10:22 +1
Конечно, не женское дело война! Но без них не в тылу, ни на передовой... Победа и их заслуга! Хотелось бы продолжения этой трогательной истории, а в жизни - побольше внимания к престарелым людям. На их долю столько всего выпало... Автору новых творческих успехов!
Влад Устимов # 15 июня 2018 в 21:04 0
Благодарю, Людмила за внимательное прочтение и доброе пожелание.
Ваши интересные комментарии всегда приятно читать.