Возвращение к себе

10 января 2014 - Альфия Умарова

Конец года выдался бесснежным и теплым. Хмурое небо с плотными облаками распласталось над городом так низко, что касалось крыш высоток, сливаясь с ними в одну серую аморфную массу. Границы между полным смога эфиром и железобетонной реальностью были нечеткими, почти эфемерными и лишь угадывались в туманной дымке.

Блеклый декабрьский день — без яркого солнца, без хруста искрящегося снега, без румянящего щеки морозца — был бы и вовсе безрадостным, если бы не лихорадочная предпраздничная суета горожан. Казалось, она заразила всех повально, без разбора, как эпидемия гриппа. Люди, словно в горячке, брали штурмом супермаркеты, судорожно опустошая там полки с продуктами, затаривали ими холодильники, потом часами варили холодцы или заливное, пекли «Наполеоны», строгали салаты, причем, как и в прежние времена, тазиками... И всё это в предвкушении долгих дней выздоровления, когда от болезни суматошного каждодневного бега по кругу излечивает блаженное ничегонеделанье. Когда есть время отдышаться. Никуда не спешить. Спать до обеда. Гулять. Ходить в гости. Наедаться будто впрок всякими домашними вкусностями и валяться на диване у телевизора, переваривая и дремля…

Это ли не счастье?!

В планы Матвея Ильича Корнеева на зимние каникулы такое примитивное счастье не входило. Не было настроения. Ему вообще с некоторых пор привычная и давно уже устоявшаяся жизнь перестала приносить не то что счастье, а хоть какую-то видимость радости. Молодящаяся жена, давно чужая, живущая собственной жизнью, в которой он, муж, присутствовал почти формально… Расчетливая, как по штатному расписанию, любовь знающей дело рафинированной секретарши… Гольф по выходным с партнерами по бизнесу… Всё стало раздражать, вызывать чувство пресыщенности, более того — недовольства собой. Не спасал и присущий Корнееву скепсис по отношению к жизни, к ценностям, которых для него никогда не существовало: семья, любовь к матери, к детям. Всё казалось циничной ложью, всё, даже отрицание отрицания.

Матвей Ильич все чаще стал задаваться вопросом: когда же то, что еще лет двадцать назад казалось престижным, достичь чего он стремился с наглой напористостью пробивного провинциала, вдруг потеряло сладость преодоления, перестало кружить голову победой? В какой момент острота чувства достижения сменилась равнодушием обладания? Когда он перестал ощущать вкус жизни?

Корнеев с бокалом коньяка сидел в полном одиночестве в своей большой квартире. Отключенный телефон, чтобы никто не донимал звонками, лежал рядом. Любовница отдыхала на Бали, а Матвей от нее. Жена Ирина укатила в Альпы, кажется, с очередным бойфрендом. Впрочем, последнее было Матвею Ильичу совершенно безразлично. Он давно перестал следить за ее личной жизнью. Гипертрофированный страх постареть, потерять привлекательность заставлял Ирину бороться за «свежую юность» всеми доступными ей средствами. В том числе и с помощью любовников, которые раз от разу становились моложе.

Матвей не обвинял этих проворных жиголо. Каждый зарабатывает на жизнь как может и чем может, так почему бы не заработать на стареющей мадам, которая так щедро платит?!

Матвей Ильич с грустью вспоминал свою молодость. Сколько энергии, честолюбивых замыслов витало тогда в студенческой среде. Каждому второму после окончания вуза самое малое чего хотелось — остаться в столице. Остаться, зацепиться, ухватиться крепкими зубами и желательно урвать кусок. Свой кусок, да пожирнее.

Матвею повезло, считали бывшие его сокурсники. На высокого, симпатичного, ладно сложенного, с копной волнистых светло-русых волос, без пяти минут выпускника, обратила внимание дочь декана их факультета Ирина, избалованная девица со смазливой внешностью, по слухам, отвергнувшая не одного претендента на ее руку и сердце. Свой выбор она остановила на нем, красавчике Матвее Корнееве. Пусть и с налетом провинциальности, без богатых родителей и связей, рассудила девушка, но в ее умелых руках да с папиной протекцией он многого добьется. К тому же парень так похож на американского актера Роберта Редфорда, а Ирина просто млела от глянцевого лоска голливудских звезд.

А что Матвей? Выросший без отца, воспитанный матерью-медсестрой, которая сутками пропадала на работе в городской больнице, чтобы хоть как-то свести концы с концами, парень мечтал, как раньше говорили, во что бы то ни стало выбиться в люди. Его тяготила бедность, в которой прошло его детство и юность. Он, будучи студентом, стыдился того, что не мог, подобно многим москвичам, жившим с родителями, позволить себе лишнее — в еде, одежде, развлечениях, потому что приходилось растягивать стипендию и те небольшие деньги, что удавалось зарабатывать на разгрузке вагонов по ночам.

Матвею хотелось совсем другой жизни, достойной и обеспеченной. В его понимании среди атрибутов такой жизни непременно должна была быть просторная квартира, а не их с матерью однокомнатная хрущевка в захолустном городишке. Еще — приличная зарплата. Собственный автомобиль. Возможность ездить отдыхать на юг или за границу. Покупать модные вещи. Словом, не отказывать себе ни в чем, пока молод, полон сил и желаний. А Ирина… Ну, а она как… входной билет в эту жизнь. И пусть он не любил ее, но оно же того стоило! Точно стоило! Да и не уродина она, вполне симпатичная, хотя и не совсем в его вкусе. Так что женился Матвей Корнеев осознанно, здраво сообразив о выгодах подобного союза. Он лишь постарался как можно скорее забыть, что в родном городе его ждала любимая девушка Настя, которую знал с детства, которой дал слово вернуться после окончания института, чтобы жениться.

Пышная свадьба, столы, ломившиеся от угощений, гости — всё нужные люди, и Наталья Ивановна, мама жениха, словно белая ворона в своем скромном платье, стоптанных туфлях, с пучком седеющих волос, совсем потерявшаяся среди разодетой столичной публики. Отчего глаза ее были так печальны, когда вокруг, кажется, мелькали сплошь веселые и счастливые лица?! Она только спросила негромко, отведя Матвея в сторону: «Сынок, ты хотя бы любишь ее?..» И ушла, ведь ей надо было еще успеть на электричку. А сын не остановил, не предложил переночевать в квартире, подаренной им родителями Ирины. Видел, как недовольно морщила нос молодая жена, которой было неловко при виде так бедно и неказисто одетой родственницы.

Об этом Матвей старался не вспоминать. Тем более что неприязнь, возникшая у жены к его матери в первую же встречу, на свадьбе, не обещала частых встреч между ними. Да Наталья Ивановна и не напрашивалась на теплые отношения, главное, о чем просила Бога, чтобы сыну Матюше было хорошо.

У Матвея же всё складывалось, кажется, более или менее. Благодаря связям тестя он получил хорошее место, ставшее трамплином для карьерного роста. Там он показал себя исключительно расторопным, исполнительным сотрудником, ответственным и надежным, и новая должность с чуть бо`льшим окладом не заставила себя долго ждать. А следом и другая, уже в отдельном кабинете и с секретаршей…

Словом, живи да радуйся вроде, только, вот странность, все меньше поводов для радости находилось у Матвея.

Если поначалу Корнеев гордился любым достижением, свершившимся пусть и с помощью тестя, но благодаря и его собственным усилиям и труду, то с каждой новой должностью или лишней тысячей на счету в банке он нередко ловил себя на мысли, что это становилось для него всё менее важным и значимым. Это чувство пришло, конечно, не сразу, но, однажды засев в его голове, потом уже не покидало. Матвей Ильич словно посмотрел вдруг на себя со стороны. Посмотрел и поразился, как можно было так долго не видеть и не понимать очевидного: оказывается, он, Матвей Ильич Корнеев, генеральный директор компании, состоятельный человек, совсем не последний в своей бизнес-тусовке, напрочь забыл, что такое радостное чувство преодоления, достижения. В нем пропал азарт идущего по следу добычи, изучающего ее повадки, загоняющего зверя в ловушку, им, охотником, придуманной и подготовленной, чтобы потом настичь и повергнуть, завоевав свой законный трофей. В этом находил он когда-то истинное наслаждение, вкус которого теперь утратил.

Матвей Ильич спрашивал себя, как случилось, что он стал жить по инерции. Почему не заметил этого? Неужели сытая жизнь выхолостила душу и застила глаза блеском фетишей? Разве не видел он, что жена, так и не пожелавшая родить ему ребенка из страха испортить фигуру, постепенно отдалилась от него, причем настолько, что их брак стал обыкновенной фикцией. Что в погоне за выгодным местом и необходимостью поддерживать отношения с нужными людьми он растерял всех своих друзей, не приобретя новых. Что он стал жить словно робот, который по определению не может испытывать чувств.

Ощущение, что уперся в тупик, безвыходность, бессмысленность стали преследовать Матвея неотступно. «Дальше, дальше-то что?» — спрашивал он себя. А в ответ — пустота, гулкая, поглощающая, разжижающая мозги. И ни одного якорька, за который бы уцепиться, чтобы держаться на плаву, чтобы выбраться на берег.

Корнеев не пытался найти определения своему состоянию. Какая разница, как это назвать: кризисом среднего возраста, синдромом думающего хомо или сравниться со скорпионом, жалящим самого себя, страдающим от собственных страданий и наслаждающимся ими — своей мнимой никчемностью, своей преувеличенной душевной болью…

Он не понимал, как с этим жить дальше. И более того — сомневался, сто`ит ли вообще жить.

С таким убийственно «веселым» настроением отмечать приближение Нового года, находить чему радоваться, ждать какого-то чуда от года, который волшебным образом, вдруг, изменит твою жизнь, привнеся в нее как минимум смысла, Матвей Ильич не был готов. Он и раньше-то не понимал ажиотажа вокруг этого праздника. Ему казалось, что люди придумали его для себя, чтобы уйти от понимания — ничего в жизни не случается само по себе, только оттого, что тебе этого хочется. Нет такого волшебника Деда Мороза, у которого что ни попроси, всё сбудется. Просто люди обманывают не только детей, которые по малолетству верят в сказки, но и себя, взрослых. Вот только зачем? Чтобы бежать от реальности жизни, от рано или поздно приходящего осознания бессмысленности бытия?

«С новым годом… с новым счастьем…» А старое-то куда денете? В утиль? Что, с двенадцатым ударом курантов происходит апгрейд счастья? Его обновление? Что меняется-то? Старше становишься на год — это факт. Только какая в этом радость? Что вы носитесь с этим новым годом, словно он манны небесной всем насыплет — кто сколько унесет…»

Корнеев, опустошивший около трети бутылки, кажется, задремал. Ему снилось, что он, маленький, бегает по школьному коридору с другими ребятами, дурачась и дразня девчонок. Ему было ужасно весело, озорно, хотелось, чтобы перемена никогда не заканчивалась. Однако звонок, пронзительный, длинный, разогнал всех по классам, и только он, Матвей, не торопился идти на урок. Звонок прозвенел еще раз. И только теперь Матвей Ильич понял, что звонят в дверь.

Он нехотя поднялся. Подойдя к двери, заглянул в глазок. Женское лицо. Незнакомое. Корнеев никого не желал видеть в этот вечер, тем более каких-то незнакомых девиц. Он хотел уже вернуться на диван, но его остановил голос из-за двери:
— Матвей Ильич, я знаю, что вы дома, — консьержка сказала. Откройте, пожалуйста. Это очень важно. Пожалуйста.

Корнеев, ругнувшись про себя на словоохотливую консьержку, дверь все-таки открыл. На пороге стояла девушка — выше среднего роста, стройная, в пуховике и джинсах. Вязаную шапочку и перчатки держала в руках. Взгляд огромных серо-голубых глаз был внимательным и очень серьезным. А еще показался отчего-то знакомым, будто виденным когда-то давно, в прошлой жизни.

— Проходите, — пригласил Матвей Ильич незнакомку, указывая на гостиную. — Сюда проходите.

Девушка сначала замешкалась, не зная, следовать ли за ним так, в обуви, но потом решительно разулась, сняла пуховик, повесила его на плечики в шкаф и прошла в комнату.

Дорогая помпезная мебель, в позолоте и патине, тяжелые бархатные гардины, картины на стенах, затянутых в гобелены, массивная люстра… От обстановки веяло чем угодно — музейной стариной, желанием удивить, вызвать зависть бешеной стоимостью — но только не уютом и домашним теплом. Здесь не чувствовалось заботливых женских рук, разве что профессиональных, домработницы.

— Присаживайтесь, — предложил хозяин.

Девушка устроилась в кресле, напротив дивана, на который сел Матвей Ильич.

— Ну-с, что же привело вас ко мне, милая девушка? Надеюсь, вы не грабительница? — пошутил он.

Гостья, даже не улыбнувшись шутке, словно собираясь с духом, глубоко вздохнула и произнесла:
— Пожалуйста, выслушайте меня. Я очень волнуюсь, а потому обещайте не перебивать меня.

Корнеев молча наклонил голову в знак согласия.

— Матвей Ильич, меня зовут Оля, а о вас я знаю от вашей мамы Натальи Ивановны.

Увидев немой вопрос в глазах Корнеева, девушка поспешила успокоить его:
— Нет-нет, не беспокойтесь, с ней всё в порядке. Она жива и… здорова, насколько может быть здорова женщина в ее летах. В общем, я и хотела, собственно, поговорить с вами о ее здоровье, то есть скорее о нездоровье… — совсем запуталась девушка.
— Так, Оля, я смотрю, вы очень взволнованны и потому не можете толком рассказать, в чем дело. Давайте поступим так. Идемте на кухню, я заварю вам чаю с мятой, вы выпьете его, успокоитесь и расскажете всё по порядку. Договорились?

Оля кивнула. И правда, чашка горячего чая сейчас была бы весьма кстати, подумалось ей.

На кухне, тоже довольно большой, но не столь вычурной, как гостиная, было гораздо уютнее. Глянцевые фасады цвета ванили и натертая до блеска бытовая техника отражали теплый свет тканевого абажура на длинной цепочке. Чайник тут же запел свою веселую песню, и вскоре из почти прозрачной чашечки из тонкого фарфора потянуло свежим ароматом мяты.

Оля, отпив несколько глотков, чуточку успокоилась и вновь заговорила.

— Матвей Ильич. Я знаю вашу маму всю свою жизнь, сколько себя помню. Если быть точной, двадцать два года и два месяца.

Корнеев улыбнулся: какое смешное уточнение — про два месяца. Однако Оля была серьезна.

— Три года назад умерла моя мама. Она долго и очень тяжело болела. А Наталья Ивановна… она приходила к нам по-соседски и делала обезболивающие уколы маме, ну, чтобы облегчить ее страдания…

Девушка замолчала. Глаза ее заволокло слезами, но она быстро взяла себя в руки, вытерла глаза кулачком и продолжила.

— Да, я забыла сказать, что живу с вашей мамой в одном доме, только в разных подъездах. Однажды, это совсем незадолго до маминой смерти, я услышала их разговор — моей и вашей мамы. Моя мама благодарила Наталью Ивановну, а она ответила: «Ну что ты, Настенька, мы ведь не чужие друг другу». А потом еще добавила: «Ты не беспокойся за Оленьку, я за ней присмотрю».

Я тогда не поняла, о чем это они, решила, что не чужие, потому что давно знают друг друга, много лет живут в одном доме, и присмотреть за мной Наталья Ивановна обещала, потому что всегда относилась ко мне как родная бабушка, которую я уже не помнила. Да она вообще добрейший человек, все в нашем доме ее любят. И не потому, что чуть что, все бежали к ней: кто за советом, кто просил уколы поделать, кто капельницу поставить. И Наталья Ивановна никому не отказывала, пока была в силах.

Последняя фраза — «И никому не отказывала, пока была в силах» — кольнула Матвея Ильича. Он стал мучительно припоминать, когда же ездил к матери последний раз. В прошлом году? Или в позапрошлом? Неужели больше трех лет прошло?.. Но ведь он регулярно отсылает ей деньги, и она не должна ни в чем нуждаться. Матвей звонит ей… иногда. Редко, правда, но звонит…

— Когда мамы не стало, Наталья Ивановна пригласила меня пожить к себе, чтобы мне не было так одиноко. Я согласилась. Не могла оставаться в квартире, где всё напоминало о маме. Я там все время плакала. Наталья Ивановна… она такая замечательная, добрая. Знаете, она стала для меня самым родным и близким человеком после смерти мамы. И я ей благодарна. Очень-очень.

Мы подружились. Наталья Ивановна рассказывала о своей молодости, о первой своей любви, о вашем отце, о вас. Как она вас любит, Матвей Ильич, как гордится вами. Она каждый день достает и рассматривает ваши фотографии. Детские, школьные, когда вы учились в институте. Она даже разговаривает с вами, глядя на них. Вы не представляете, как она скучает по вас. Мне ее ужасно жалко. Она просто на глазах тает, знаете, как свечка. И мне страшно за нее…

Матвей Ильич, встал, подошел к окну, за стеклами которого переливался огнями вечерний город, огромный, пульсирующий, кажущийся одним огромным живым существом, и долго стоял так молча.

Девушка тоже молчала.

— Матвей Ильич, — прервала, наконец, затянувшуюся паузу Оля, — ваша мама… она, мне кажется, от тоски по вам болеет. Она даже письма вам пишет. Только не отсылает. Ей так хочется вас увидеть. Думаю, лучшим лекарством для нее сейчас будет ваш приезд. Потому я здесь. Я не имею права заставить вас, я могу только попросить: поедемте к ней. Она ждет вас. Пока еще ждет.

«Н-да, нечего сказать! «Хороший» сын! Деньги, редкие короткие звонки с дежурным вопросом «как ты?», когда главное — успеть попрощаться до того, как мама спросит, когда же я приеду… Подлец…. Какой же я подлец. Как я мог так с мамой… как мог откупаться от нее деньгами… лишь бы не свербело, лишь бы не болело…»

— Но это еще не всё, — сказала Оля и взглянула на Матвея Ильича своими странно знакомыми глазами особенно пристально.

«Что за наваждение? Почему эта девочка кажется мне такой знакомой? Наверное, видел ее, когда приезжал к матери, раз она по соседству живет», — подумал Корнеев.

— Матвей Ильич, я не знаю, как вам об этом сказать. Я много раз представляла, как это будет происходить. Но не думала, что буду так волноваться, — совсем смешалась Оля. — В общем, я… я ваша дочь.

Пауза, долгая, мучительная для обоих, повисла в воздухе.

Первым прервал ее Матвей Ильич.

— Какая дочь? У меня нет детей, — только и нашелся что сказать враз пересохшими губами.
— Моя мама — Настя Белова. Помните ее? Вы вместе учились в школе и жили в одном доме. Мама любила вас. Всегда любила. И когда вы ей в шестнадцать лет в любви признались. И когда планы строили — семья, дети… И даже когда вы женились на другой, не переставала любить… Она тогда как раз узнала, что беременна от вас. Мной беременна. Других детей и мужа у нее не было.

Надо же, Корнееву казалось, что он забыл Настю. А вот сейчас, в эту самую минуту, он вдруг вспомнил ее. Большеглазую, светловолосую, тоненькую. Он вспомнил, как они гуляли с Настей по вечерам в сквере, как он держал ее за тонкие пальцы. Почему-то они всегда были холодными. «Это из-за сердца, — говорила Настя. — Оно, бедненькое, не выдерживает силы моей любви к тебе, а потому стучит через раз, слышишь?» — шутила она и прикладывала его большую ладонь к своей груди. «Слышишь?»

И о том, как стали близки в первый раз, — вспомнил Матвей. Кажется, это случилось у него дома, когда мама была на дежурстве в больнице, а он приехал на каникулы. Да-да, точно, у него дома. Он даже вспомнил, что сказал потом Насте очень серьезно: «Теперь ты моя жена…» А она рассмеялась тогда заливисто, совсем по-детски. «Скажешь тоже — жена…» А глаза у самой — счастливые…

— Маме нельзя было делать аборт – из-за сердца. Это мне бабушка рассказала, Наталья Ивановна. Вот я и родилась, — улыбнулась Оля.

Улыбнулась точно так же, как ее мама, Настя, глазами.

— Ну а потом она меня растила. Тогда еще живы были ее родители, мои дед с бабкой. Я их плохо помню. Мне года три было, когда они разбились на машине по дороге с дачи — у дедушки случился инфаркт, и он не справился с управлением. А мы с мамой были в это время в городе, кажется, я болела ветрянкой или корью.

Когда погибли дедушка с бабушкой, а маме надо было работать и со мной сидеть было некому, меня забирала к себе Наталья Ивановна. Я привязалась к ней. Не знаю, чувствовала или нет, что это мой родной человек. Наверное, как и всякий ребенок, я тянулась к тем, кто любил меня. А о том, что она моя родная бабуля, я узнала только перед смертью мамы. Они мне с бабушкой рассказали.

Оля замолчала, уйдя в свои воспоминания.

— Знаете, бабушка ведь не тратила те деньги, что вы ей посылали. Ну разве что часть их. А так она всегда помогала нам. Особенно когда мама слегла и нужны были очень дорогие лекарства. И хоронили маму на бабушкины деньги. Ну то есть на ваши… на твои, папа.

Матвей Ильич сидел огорошенный новостью, не зная, как реагировать — то ли плакать, то ли смеяться. Ну не удивительно ли вдруг узнать, что у тебя, оказывается, есть ребенок. Дочь. Совсем взрослая. Красивая. А то, что эта девочка его дочь, у Корнеева не было сомнений.

Он стоял у окна, растерянный, оглушенный, всё смешалось в его голове, смятение охватило душу, а сердце стучало так, что, кажется, и Оле был слышен его стук. Масса эмоций, давно не испытываемых, забытых, овладела им.

Корнеев извинился и вышел. Послышался шум льющейся воды, наверное, из ванной.

Оля, взволнованная не меньше отца, продолжала сидеть у стола, машинально помешивая ложечкой в давно остывшем чае.

Вскоре вернулся Матвей Ильич. Глаза его были влажными и покрасневшими. Он подошел к Оле, встал перед ней на колено, взял ее руку и поднес к мокрому лицу, губам, целуя.

— Спасибо вам, Оленька. Вы… ты, — поправил он сам себя, — не представляешь, что сделала сейчас. Ты просто вернула меня к жизни. Прости за выспренность, я этого не люблю, но не могу сказать по-другому. Именно к жизни. Я ведь забыл, когда плакал в последний раз. Наверное, в детстве. Мне казалось, у меня тут, — он приложил другую руку к левой стороне груди, — высохло всё. Как у мумии. Не знал, зачем жить. Для кого. А оказывается, я живой. Живой! — воскликнул он, вскочил на ноги, в порыве эмоций схватил Олю на руки, хотел подбросить, но передумал и осторожно поставил.

— Ты прости мне мою реакцию, Оленька. Наверное, это не по-мужски, но мне почему-то не стыдно и этих слез, и этой радости. Может быть, потому что ты — светлый, добрый человечек, моя дочь, и понимаешь меня. Я чувствую это. Давай, знаешь что сделаем, давай поедем сегодня к твоей бабушке, на автобусе поедем, прямо сейчас, потому что я не смогу уснуть, не дождусь завтра, зная, что у меня есть дочь. А ты по дороге расскажешь мне о себе. Всё-всё. Что ты любишь. Чем интересуешься. О чем мечтаешь. Я хочу знать о своей дочери всё. Ты ведь расскажешь мне, Олюшка? — назвал он дочь точно так же, как называла ее мама.
— Конечно, расскажу, папа. Тем более одна моя мечта уже сбылась — я нашла тебя, — улыбнулась Оля и прижалась к отцу, отчего у того снова повлажнели глаза.

…За окнами автобуса властвовала ночь, чернильно-черная, с редкими огнями деревень и тусклых фонарей вдоль дороги. Оля дремала в кресле рядом, доверчиво положив голову на плечо Матвею Ильичу, а ему не спалось.

Эйфория от неожиданной новости потихоньку схлынула, уступив место трезвым размышлениям. Да, у него появилась дочь. Но что это меняет? И что делать с этим дальше? Воспитывать ее уже не надо, взрослая. Защищать? От кого? Разве что от собственного цинизма. Любить? Но ведь невозможно вмиг полюбить чужого, по сути, человека, только потому, что он чудесным образом оказался твоей дочерью. Наверное, это чувство приходит с моментами, когда твой ребенок не дает тебе спать ночами, когда ты видишь его первые шаги, слышишь первые слова, гордишься его успехами, переживаешь с ним его неудачи. Словом, когда ты проживаешь с ним общую жизнь.

Наверное, так, думал Корнеев, у которого не было опыта отцовства. Но дочь есть, вот она, спит, прильнув к его плечу. И с этим надо как-то жить дальше. «Значит, будем жить», — так и не решив — как, Матвей Ильич осторожно, чтобы не разбудить, взял теплую Олину руку в свою, словно в надежде, что через эту связь, как в виденном им недавно фильме, придет знание — глубинное, единственно верное, истинное.

…Ранним утром тридцать первого декабря в квартире Натальи Ивановны раздался звонок.

— Ну, здравствуй, мама, с наступающим тебя!

Регистрационный номер №0180319

от 10 января 2014

[Скрыть] Регистрационный номер 0180319 выдан для произведения: Конец года выдался бесснежным и теплым. Хмурое небо с плотными облаками распласталось над городом так низко, что касалось крыш высоток, сливаясь с ними в одну серую аморфную массу. Границы между полным смога эфиром и железобетонной реальностью были нечеткими, почти эфемерными и лишь угадывались в туманной дымке.

Блеклый декабрьский день — без яркого солнца, без хруста искрящегося снега, без румянящего щеки морозца — был бы и вовсе безрадостным, если бы не лихорадочная предпраздничная суета горожан. Казалось, она заразила всех повально, без разбора, как эпидемия гриппа. Люди, словно в горячке, брали штурмом супермаркеты, судорожно опустошая там полки с продуктами, затаривали ими холодильники, а потом часами варили холодцы или заливное, пекли «Наполеоны», строгали салаты, причем, как и в прежние времена, тазиками... И всё это в предвкушении долгих дней выздоровления, когда от болезни суматошного каждодневного бега по кругу излечивает блаженное ничегонеделанье. Когда есть время отдышаться. Никуда не спешить. Спать до обеда. Гулять. Ходить в гости. Наедаться будто впрок всякими домашними вкусностями и валяться на диване у телевизора, переваривая и дремля…

Это ли не счастье?!

В планы Матвея Ильича Корнеева на зимние каникулы такое примитивное счастье не входило. Не было настроения. Ему вообще с некоторых пор привычная и давно уже устоявшаяся жизнь перестала приносить не то что счастье, а хоть какую-то видимость радости. Молодящаяся жена, давно чужая, живущая собственной жизнью, в которой он, муж, присутствовал почти формально… Расчетливая, как по штатному расписанию, любовь знающей дело рафинированной секретарши… Гольф по выходным с партнерами по бизнесу… Всё стало раздражать, вызывать чувство пресыщенности, более того — недовольства собой. Не спасал и присущий Корнееву скепсис по отношению к жизни, к общечеловеческим ценностям, которых для него никогда не существовало: семья, любовь к матери, к детям. Всё казалось циничной ложью, всё, даже отрицание отрицания.

Матвей Ильич все чаще стал задаваться вопросом: когда же то, что еще лет двадцать назад казалось престижным, достичь чего он стремился с наглой напористостью пробивного провинциала, вдруг потеряло сладость преодоления, перестало кружить голову победой? В какой момент острота чувства достижения сменилась равнодушием обладания? Когда он перестал ощущать вкус жизни?

Корнеев с бокалом коньяка сидел в полном одиночестве в своей большой квартире. Отключенный телефон, чтобы никто не донимал звонками, лежал рядом. Любовница отдыхала на Бали, а Матвей от нее. Жена укатила в Альпы, кажется, с очередным бой-френдом. Впрочем, последнее было Матвею Ильичу совершенно безразлично. Он давно перестал следить за ее личной жизнью. Гипертрофированный страх постареть, потерять привлекательность заставлял Ирину бороться за «свежую юность» всеми доступными ей средствами. В том числе и с помощью любовников, которые раз от разу становились моложе.

Матвей не обвинял этих проворных жиголо. Каждый зарабатывает на жизнь как может и чем может, так почему бы не заработать на стареющей мадам, которая так щедро платит?!

Матвей Ильич с грустью вспоминал свою молодость. Сколько энергии, честолюбивых замыслов витало тогда в студенческой среде. Каждому второму после окончания вуза самое малое чего хотелось — остаться в столице. Остаться, зацепиться, ухватиться крепкими зубами и желательно урвать кусок. Свой кусок, да пожирнее.

Матвею повезло, считали бывшие его сокурсники. На высокого, симпатичного, ладно сложенного, с копной волнистых светло-русых волос, без пяти минут выпускника, обратила внимание дочь декана их факультета Ирина, избалованная девица со смазливой внешностью, по слухам, отвергнувшая не одного претендента на ее руку и сердце. Свой выбор она остановила на нем, красавчике Матвее Корнееве. Пусть и с налетом провинциальности, без богатых родителей и связей, рассудила девушка, но в ее умелых руках да с папиной протекцией он многого добьется. К тому же парень так похож на американского актера Роберта Редфорда, а Ирина просто млела от глянцевого лоска голливудских звезд.

А что Матвей? Выросший без отца, воспитанный матерью-медсестрой, которая сутками пропадала на работе в городской больнице, чтобы хоть как-то свести концы с концами, парень мечтал, как раньше говорили, во что бы то ни стало выбиться в люди. Его тяготила бедность, в которой прошло его детство и юность. Он, будучи студентом, стыдился того, что не мог, подобно многим москвичам, жившим с родителями, позволить себе лишнее — в еде, одежде или развлечениях, потому что приходилось растягивать стипендию и те небольшие деньги, что удавалось зарабатывать на разгрузке вагонов по ночам.

Матвею хотелось совсем другой жизни, достойной и обеспеченной. В его понимании среди составляющих такой жизни непременно должна была быть просторная квартира, а не их с матерью однокомнатная хрущевка в захолустном городишке. Еще — приличная зарплата. Собственный автомобиль. Возможность ездить отдыхать на юг или за границу. Покупать модные вещи. Словом, не отказывать себе ни в чем, пока молод, полон сил и желаний. А Ирина… Ну, а она как… входной билет в эту жизнь. И пусть он не любил ее, но оно же того стоило! Точно стоило! Да и не уродина она, вполне симпатичная, хотя и не совсем в его вкусе. Так что женился Матвей Корнеев осознанно, здраво сообразив о выгодах подобного союза. Он лишь постарался как можно скорее забыть, что в родном городе его ждала любимая девушка Настя, которую знал с детства, которой дал слово вернуться после окончания института, чтобы пожениться.

Пышная свадьба, столы, ломившиеся от угощений, гости — всё нужные люди, и Наталья Ивановна, мама жениха, словно белая ворона в своем скромном платье, стоптанных туфлях, с пучком седеющих волос, совсем потерявшаяся среди разодетой столичной публики. Отчего глаза ее были так печальны, когда вокруг, кажется, мелькали сплошь веселые и счастливые лица?! Она только спросила негромко, отведя Матвея в сторону: «Сынок, ты хотя бы любишь ее?..» И ушла, ведь ей надо было еще успеть на электричку. А сын не остановил ее, не предложил переночевать в квартире, подаренной им родителями Ирины. Видел, как недовольно морщила нос молодая жена, которой было неловко при виде так бедно и неказисто одетой родственницы.

Об этом Матвей старался не вспоминать. Тем более что неприязнь, возникшая у жены к его матери в первую же встречу, на свадьбе, не обещала частых встреч между ними. Да Наталья Ивановна и не напрашивалась на теплые отношения, главное, о чем просила Бога, чтобы сыну Матюше было хорошо.

У Матвея же всё складывалось, кажется, более или менее. Благодаря связям тестя он получил хорошее место, ставшее трамплином для карьерного роста. Там он показал себя исключительно расторопным, исполнительным сотрудником, ответственным и надежным, и новая должность с чуть бо`льшим окладом не заставила себя долго ждать. А следом и другая, уже в отдельном кабинете и с секретаршей…

Словом, живи да радуйся вроде, только, вот странность, все меньше поводов для радости находилось у Матвея.

Если поначалу Корнеев гордился любым достижением, свершившимся пусть и с помощью тестя, но благодаря и его собственным усилиям и труду, то с каждой новой должностью или лишней тысячей на счету в банке он нередко ловил себя на мысли, что это становилось для него всё менее важным и значимым. Это чувство пришло, конечно, не сразу, но, однажды засев в его голове, потом уже не покидало. Матвей Ильич словно посмотрел вдруг на себя со стороны. Посмотрел и поразился, как можно было так долго не видеть и не понимать очевидного: оказывается, он, Матвей Ильич Корнеев, генеральный директор компании, состоятельный человек, совсем не последний в своей бизнес-тусовке, напрочь забыл, что такое радостное чувство преодоления, достижения. В нем пропал азарт идущего по следу добычи, изучающего ее повадки, загоняющего зверя в ловушку, им, охотником, придуманной и приготовленной, чтобы потом настичь и повергнуть, завоевав свой законный трофей. В этом находил он когда-то истинное наслаждение, вкус которого теперь утратил.

Матвей Ильич спрашивал себя, как случилось, что он стал жить по инерции. Почему не заметил этого? Неужели сытая жизнь выхолостила душу и застила глаза блеском фетишей? Разве не видел он, что жена, так и не пожелавшая родить ему ребенка из страха испортить фигуру, постепенно отдалилась от него, причем настолько, что их брак стал обыкновенной фикцией. Что в погоне за выгодным местом и необходимостью поддерживать отношения с нужными людьми он растерял всех своих друзей, не приобретя новых. Что он стал жить словно робот, который по определению не может испытывать чувств.

Ощущение, что уперся в тупик, безвыходность, бессмысленность стали преследовать Матвея неотступно. «Дальше, дальше-то что?» — спрашивал он себя. А в ответ — пустота, гулкая, поглощающая, разжижающая мозги. И ни одного якорька, за который бы уцепиться, чтобы держаться на плаву, чтобы выбраться на берег.

Корнеев не пытался найти определения своему состоянию. Какая разница, как это назвать: кризисом среднего возраста, синдромом думающего хомо или сравниться со скорпионом, жалящим самого себя, страдающим от собственных страданий и наслаждающимся ими — своей мнимой никчемностью, своей преувеличенной душевной болью…

Он не понимал, как с этим жить дальше. И более того — сомневался, сто`ит ли вообще жить.

С таким убийственно «веселым» настроением отмечать приближение Нового года, находить чему радоваться, ждать какого-то чуда от года, который волшебным образом, вдруг, изменит твою жизнь, привнеся в нее как минимум смысла, Матвей Ильич не был готов. Он и раньше-то не понимал ажиотажа вокруг этого праздника. Ему казалось, что люди придумали его для себя, чтобы уйти от понимания — ничего в жизни не случается само по себе, только оттого, что тебе этого хочется. Нет такого волшебника Деда Мороза, у которого что ни попроси, всё сбудется. Просто люди обманывают не только детей, которые по малолетству верят в сказки, но и себя, взрослых. Вот только зачем? Чтобы бежать от реальности жизни, от рано или поздно приходящего осознания бессмысленности бытия?

«С новым годом… с новым счастьем…» А старое-то куда денете? В утиль? Что, с двенадцатым ударом курантов происходит апгрейд счастья? Его обновление? Что меняется-то? Старше становишься на год — это факт. Только какая в этом радость? Что вы носитесь с этим новым годом, словно он манны небесной всем насыплет — кто сколько унесет…»

Корнеев, опустошивший около трети бутылки, кажется, задремал. Ему снилось, что он, маленький, бегает по школьному коридору с другими ребятами, дурачась и дразня девчонок. Ему было ужасно весело, озорно, хотелось, чтобы перемена никогда не заканчивалась. Однако звонок, пронзительный, длинный, разогнал всех по классам, и только он, Матвей, не торопился идти на урок. Звонок прозвенел еще раз. И только теперь Матвей Ильич понял, что звонят в дверь.

Он нехотя поднялся. Подойдя к двери, заглянул в глазок. Женское лицо. Незнакомое. Корнеев никого не желал видеть в этот вечер, тем более каких-то незнакомых девиц. Он хотел уже вернуться на диван, но его остановил голос из-за двери:
— Матвей Ильич, я знаю, что вы дома, — консьержка сказала. Откройте, пожалуйста. Это очень важно. Пожалуйста.

Корнеев, ругнувшись про себя на словоохотливую консьержку, дверь все-таки открыл. На пороге стояла девушка — выше среднего роста, стройная, в пуховике и джинсах. Вязаную шапочку и перчатки держала в руках. Взгляд огромных серо-голубых глаз был внимательным и очень серьезным. А еще показался отчего-то знакомым, будто виденным когда-то давно, в прошлой жизни.

— Проходите, — пригласил Матвей Ильич незнакомку, указывая на гостиную. — Сюда проходите.

Девушка сначала замешкалась, не зная, следовать ли за ним так, в обуви, но потом решительно разулась, сняла пуховик, повесила его на плечики в шкаф и прошла в комнату.

Дорогая помпезная мебель, в позолоте и патине, тяжелые бархатные гардины, картины на стенах, затянутых в гобелены, массивная люстра… От обстановки веяло чем угодно — музейной стариной, желанием удивить, вызвать зависть бешеной стоимостью — но только не уютом и домашним теплом. Здесь не чувствовалось заботливых женских рук, разве что профессиональных, домработницы.

— Присаживайтесь, — предложил хозяин.

Девушка устроилась в кресле, напротив дивана, на который сел Матвей Ильич.

— Ну-с, что же привело вас ко мне, милая девушка? Надеюсь, вы не грабительница? — пошутил он.

Гостья, даже не улыбнувшись шутке, словно собираясь с духом, глубоко вздохнула и произнесла:
— Пожалуйста, выслушайте меня. Я очень волнуюсь, а потому обещайте не перебивать меня.

Корнеев молча наклонил голову в знак согласия.

— Матвей Ильич, меня зовут Оля, а о вас я знаю от вашей мамы Натальи Ивановны.

Увидев немой вопрос в глазах Корнеева, девушка поспешила успокоить его:
— Нет-нет, не беспокойтесь, с ней всё в порядке. Она жива и… здорова, насколько может быть здорова женщина в ее летах. В общем, я и хотела, собственно, поговорить с вами о ее здоровье, то есть скорее о нездоровье… — совсем запуталась девушка.
— Так, Оля, я смотрю, вы очень взволнованны и потому не можете толком рассказать, в чем дело. Давайте поступим так. Идемте на кухню, я заварю вам чаю с мятой, вы выпьете его, успокоитесь и расскажете всё по порядку. Договорились?

Оля кивнула. И правда, чашка горячего чая сейчас была бы весьма кстати, подумалось ей.

На кухне, оказавшейся тоже довольно большой, но не столь вычурной, как гостиная, было гораздо уютнее. Глянцевые фасады цвета ванили и натертая до блеска бытовая техника отражали теплый свет тканевого абажура на длинной цепочке. Чайник тут же запел свою веселую песню, и вскоре из почти прозрачной чашечки из тонкого фарфора потянуло свежим ароматом мяты.

Оля, отпив несколько глотков, чуточку успокоилась и вновь заговорила.

— Матвей Ильич. Я знаю вашу маму всю свою жизнь, сколько себя помню. Если быть точной, двадцать два года и два месяца.

Корнеев улыбнулся: какое смешное уточнение — про два месяца. Однако Оля была серьезна.

— Три года назад умерла моя мама. Она долго и очень тяжело болела. А Наталья Ивановна… она приходила к нам по-соседски и делала обезболивающие уколы маме, ну, чтобы облегчить ее страдания…

Девушка замолчала. Глаза ее заволокло слезами, но она быстро взяла себя в руки, вытерла глаза кулачком и продолжила.

— Да, я забыла сказать, что живу с вашей мамой в одном доме, только в разных подъездах. Однажды, это совсем незадолго до маминой смерти, я услышала их разговор — моей и вашей мамы. Моя мама благодарила Наталью Ивановну, а она ответила: «Ну что ты, Настенька, мы ведь не чужие друг другу». А потом еще добавила: «Ты не беспокойся за Оленьку, я за ней присмотрю».

Я тогда не поняла, о чем это они, решила, что не чужие, потому что давно знают друг друга, много лет живут в одном доме, и присмотреть за мной Наталья Ивановна обещала, потому что всегда относилась ко мне как родная бабушка, которую я уже не помнила. Да она вообще добрейший человек, все в нашем доме ее любят. И не потому, что чуть что, все бежали к ней: кто за советом, кто просил уколы поделать, кто капельницу поставить. И Наталья Ивановна никому не отказывала, пока была в силах.

Последняя фраза — «И никому не отказывала, пока была в силах» — кольнула Матвея Ильича. Он стал мучительно припоминать, когда же ездил к матери последний раз. В прошлом году? Или в позапрошлом? Неужели больше трех лет прошло?.. Но ведь он регулярно отсылает ей деньги, и она не должна ни в чем нуждаться. Матвей звонит ей… иногда. Редко, правда, но звонит…

— Когда мамы не стало, Наталья Ивановна пригласила меня пожить к себе, чтобы мне не было так одиноко. Я согласилась. Не могла оставаться в квартире, где всё напоминало о маме. Я там все время плакала. Наталья Ивановна… она такая замечательная, добрая. Знаете, она стала для меня самым родным и близким человеком после смерти мамы. И я ей благодарна. Очень-очень.

Мы подружились. Наталья Ивановна рассказывала о своей молодости, о первой своей любви, о вашем отце, о вас. Как она вас любит, Матвей Ильич, как гордится вами. Она каждый день достает и рассматривает ваши фотографии. Детские, школьные, когда вы учились в институте. Она даже разговаривает с вами, глядя на них. Вы не представляете, как она скучает по вас. Мне ее ужасно жалко. Она просто на глазах тает, знаете, как свечка. И мне страшно за нее…

Матвей Ильич, встал, подошел к окну, за стеклами которого переливался огнями вечерний город, огромный, пульсирующий, кажущийся одним огромным живым существом, и долго стоял так молча.

Девушка тоже молчала.

— Матвей Ильич, — прервала, наконец, затянувшуюся паузу Оля, — ваша мама… она, мне кажется, от тоски по вам болеет. Она даже письма вам пишет. Только не отсылает. Ей так хочется вас увидеть. Думаю, лучшим лекарством для нее сейчас будет ваш приезд. Потому я здесь. Я не имею права заставить вас, я могу только попросить: поедемте к ней. Она ждет вас. Пока еще ждет.

«Н-да, нечего сказать! «Хороший» сын! Деньги, редкие короткие звонки с дежурным вопросом «как ты?», когда главное — успеть попрощаться до того, как мама спросит, когда же я приеду… Подлец…. Какой же я подлец. Как я мог так с мамой… как мог откупаться от нее деньгами… лишь бы не свербело, лишь бы не болело…»

— Но это еще не всё, — сказала Оля и взглянула на Матвея Ильича своими странно знакомыми глазами особенно пристально.

«Что за наваждение? Почему эта девочка кажется мне такой знакомой? Наверное, видел ее, когда приезжал к матери, раз она по соседству живет», — подумал Корнеев.

— Матвей Ильич, я не знаю, как вам об этом сказать. Я много раз представляла, как это будет происходить. Но не думала, что буду так волноваться, — совсем смешалась Оля. — В общем, я… я ваша дочь.

Пауза, долгая, мучительная для обоих, повисла в воздухе.

Первым прервал ее Матвей Ильич.

— Какая дочь? У меня нет детей, — только и нашелся что сказать враз пересохшими губами.
— Моя мама — Настя Белова. Помните ее? Вы вместе учились в школе и жили в одном доме. Мама любила вас. Всегда любила. И когда вы ей в шестнадцать лет в любви признались. И когда планы строили — семья, дети… И даже когда вы женились на другой, не переставала любить… Она тогда как раз узнала, что беременна от вас. Мной беременна. Других детей и мужа у нее не было.

Надо же, Корнееву казалось, что он забыл Настю. А вот сейчас, в эту самую минуту, он вдруг вспомнил ее. Большеглазую, светловолосую, тоненькую. Он вспомнил, как они гуляли с Настей по вечерам в сквере, как он держал ее за тонкие пальцы. Почему-то они всегда были холодными. «Это из-за сердца, — говорила Настя. — Оно, бедненькое, не выдерживает силы моей любви к тебе, а потому стучит через раз, слышишь?» — шутила она и прикладывала его большую ладонь к своей груди. «Слышишь?»

И о том, как стали близки в первый раз, — вспомнил Матвей. Кажется, это случилось у него дома, когда мама была на дежурстве в больнице, а он приехал на каникулы. Да-да, точно, у него дома. Он даже вспомнил, что сказал потом Насте очень серьезно: «Теперь ты моя жена…» А она рассмеялась тогда заливисто, совсем по-детски. «Скажешь тоже — жена…» А глаза у самой — счастливые…

— Маме нельзя было делать аборт – из-за сердца. Это мне бабушка рассказала, Наталья Ивановна. Вот я и родилась, — улыбнулась Оля.

Улыбнулась точно так же, как ее мама, Настя, глазами.

— Ну а потом она меня растила. Тогда еще живы были ее родители, мои дед с бабкой. Я их плохо помню. Мне года три было, когда они разбились на машине по дороге с дачи — у дедушки случился инфаркт, и он не справился с управлением. А мы с мамой были в это время в городе, кажется, я болела ветрянкой или корью.

Когда погибли дедушка с бабушкой, а маме надо было работать и со мной сидеть было некому, меня забирала к себе Наталья Ивановна. Я привязалась к ней. Не знаю, чувствовала или нет, что это мой родной человек. Наверное, как и всякий ребенок, я тянулась к тем, кто любил меня. А о том, что она моя родная бабуля, я узнала только перед смертью мамы. Они мне с бабушкой рассказали.

Оля замолчала, уйдя в свои воспоминания.

— Знаете, бабушка ведь не тратила те деньги, что вы ей посылали. Ну разве что часть их. А так она всегда помогала нам. Особенно когда мама слегла и нужны были очень дорогие лекарства. И хоронили маму на бабушкины деньги. Ну то есть на ваши… на твои, папа.

Матвей Ильич сидел огорошенный новостью, не зная, как реагировать — то ли плакать, то ли смеяться. Ну не удивительно ли вдруг узнать, что у тебя, оказывается, есть ребенок. Дочь. Совсем взрослая. Красивая. А то, что эта девочка его дочь, у Корнеева не было сомнений.

Он стоял у окна, растерянный, оглушенный, всё смешалось в его голове, смятение охватило душу, а сердце стучало так, что, кажется, и Оле был слышен его стук. Масса эмоций, давно не испытываемых, забытых, овладела им.

Корнеев извинился и вышел. Послышался шум льющейся воды, наверное, из ванной.

Оля, взволнованная не меньше отца, продолжала сидеть у стола, машинально помешивая ложечкой в давно остывшем чае.

Вскоре вернулся Матвей Ильич. Глаза его были влажными и покрасневшими. Он подошел к Оле, встал перед ней на колено, взял ее руку и поднес к мокрому лицу, губам, целуя.

— Спасибо вам, Оленька. Вы… ты, — поправил он сам себя, — не представляешь, что сделала сейчас. Ты просто вернула меня к жизни. Прости за выспренность, я этого не люблю, но не могу сказать по-другому. Именно к жизни. Я ведь забыл, когда плакал в последний раз. Наверное, в детстве. Мне казалось, у меня тут, — он приложил другую руку к левой стороне груди, — высохло всё. Как у мумии. Не знал, зачем жить. Для кого. А оказывается, я живой. Живой! — воскликнул он, вскочил на ноги, в порыве эмоций схватил Олю на руки, хотел подбросить, но передумал и осторожно поставил.

— Ты прости мне мою реакцию, Оленька. Наверное, это не по-мужски, но мне почему-то не стыдно и этих слез, и этой радости. Может быть, потому что ты — светлый, добрый человечек, моя дочь, и понимаешь меня. Я чувствую это. Давай, знаешь что сделаем, давай поедем сегодня к твоей бабушке, на автобусе поедем, прямо сейчас, потому что я не смогу уснуть, не дождусь завтра, зная, что у меня есть дочь. А ты по дороге расскажешь мне о себе. Всё-всё. Что ты любишь. Чем интересуешься. О чем мечтаешь. Я хочу знать о своей дочери всё. Ты ведь расскажешь мне, Олюшка? — назвал он дочь точно так же, как называла ее мама.
— Конечно, расскажу, папа. Тем более одна моя мечта уже сбылась — я нашла тебя, — улыбнулась Оля и прижалась к отцу, отчего у того снова повлажнели глаза.

…За окнами автобуса властвовала ночь, чернильно-черная, с редкими огнями деревень и тусклых фонарей вдоль дороги. Оля дремала в кресле рядом, доверчиво положив голову на плечо Матвею Ильичу, а ему не спалось.

Эйфория от неожиданной новости потихоньку схлынула, уступив место трезвым размышлениям. Да, у него появилась дочь. Но что это меняет? И что делать с этим дальше? Воспитывать ее уже не надо, взрослая. Защищать? От кого? Разве что от собственного цинизма. Любить? Но ведь невозможно вмиг полюбить чужого, по сути, человека, только потому, что он чудесным образом оказался твоей дочерью. Наверное, это чувство приходит с моментами, когда твой ребенок не дает тебе спать ночами, когда ты видишь его первые шаги, слышишь первые слова, гордишься его успехами, переживаешь с ним его неудачи. Словом, когда ты проживаешь с ним общую жизнь.

Наверное, так, думал Корнеев, у которого не было опыта отцовства. Но дочь есть, вот она, спит, прильнув к его плечу. И с этим надо как-то жить дальше. «Значит, будем жить», — так и не решив — как, Матвей Ильич осторожно, чтобы не разбудить, взял теплую Олину руку в свою, словно в надежде, что через эту связь, как в виденном им недавно фильме, придет знание — глубинное, единственно верное, истинное.

…Ранним утром тридцать первого декабря в квартире Натальи Ивановны раздался звонок.

— Ну, здравствуй, мама, с наступающим тебя!

Возвращение к себе (полная версия)

Мечтательница по имени Ракета

Рейтинг: +14 710 просмотров

Кому понравилось произведение? >>

Комментарии (17)

Елена Можарова # 10 января 2014 в 15:04 +3

И грустно, и светло! Прочитала с большим интересом! 50ba589c42903ba3fa2d8601ad34ba1e

Хорошо, что сын смог очнуться, и вспомнить о матери! Значит, всё-таки бывает "новое счастье"! Удачи, Вам!

Альфия Умарова # 1 февраля 2014 в 12:43 +1

Елена, теперь можно ответить на коммы, так что от всей души
благодарю Вас за отзыв. Апгрейд счастья все-таки возможен,
если у человека достанет сил переступить через себя, научиться
думать еще о ком-то, кроме как о себе...
Спасибо! buket1

Хочу пригласить Вас, Елена, на полную, не конкурсную,
версию этого рассказа, если хватит терпения прочитать:
http://parnasse.ru/prose/small/stories/vozvraschenie-k-sebe-polnaja-versija.html

Людмила Комашко-Батурина # 10 января 2014 в 15:11 +3

Хороший светлый рассказ, дарящий надежду на перемены к лучшему. Удачи!

Альфия Умарова # 1 февраля 2014 в 12:48 +1

Людмила, благодарю Вас за такое светлое восприятие. soln

да, надежда, это то, что живо до последнего.
Хочу пригласить Вас, Людмила, на полную, не конкурсную,
версию этого рассказа, если хватит терпения прочитать:
http://parnasse.ru/prose/small/stories/vozvraschenie-k-sebe-polnaja-versija.html

Алена Викторова # 10 января 2014 в 22:24 +3

Возвращение - поздновато,..главное - успел.
Осуждение ЛГ в начале рассказа плавно переросло
в сочувствие. Спасибо,замечательно, очень проникновенно
написано.

Альфия Умарова # 1 февраля 2014 в 12:54 +1

Путь к себе может быть очень длинным
и извилистым и даже, в итоге, увести
в сторону.
Сочувствие к герою - дорогого стоит.
Даже и не знаю, стОит ли тогда предлагать
Вам, Алена, прочитать полную, неконкурсную,
версию этого рассказа.
Рискну все же: http://parnasse.ru/go/url=http://parnasse.ru/prose/small/stories/vozvraschenie-k-sebe-polnaja-versija.html

Серов Владимир # 11 января 2014 в 17:13 +2

Оригинальностью не сражён! Сюжет был ясен сразу!

Альфия Умарова # 1 февраля 2014 в 13:06 +1

Спасибо за комм, Владимир!
Возможно, Вам покажется более любопытной
полная версия рассказа, который уже не связан
ожидаемой хеппи-эндовой концовкой, должной быть
по условиям первого тура.
Если Вы располагаете временем и Вам интересно, вот ссылка:
http://parnasse.ru/go/url=http://parnasse.ru/go/url=http://parnasse.ru/prose/small/stories/vozvraschenie-k-sebe-polnaja-versija.html
Буду рада, если заглянете.

Татьяна Стафеева # 13 января 2014 в 06:52 +3

Очень жизненно, спасибо, автор!
Успеха Вам!
t7211

Альфия Умарова # 1 февраля 2014 в 13:08 0

Танечка, спасибо Вам, дорогая!

Наталия Казакова # 14 января 2014 в 00:58 +3

А ведь это настоящая новогодняя история, рождественская сказка...
И как от настоящей сказки - на душе светло. Ведь на самом деле все сказки придуманы нами как дар надежды.
Очнется заколдованный бытом и погоней за призрачным неверным счастьем - и превратится в прекрасного, доброго принца.
И истинное, верное счастье будет ему наградой за то, что не окаменело совсем его остывшее сердце, за то, что подарок судьбы, нечаянная встреча была им принята с благодарностью и надеждой.

Спасибо автору за эту историю!

Альфия Умарова # 1 февраля 2014 в 13:10 +1

Натулечка, именно рождественская, с непременным счастливым
концом... А вот остыло его сердце или все-таки надежда есть -
покажет жизнь.

Спасибо, солнышко! kissfor

0 # 18 января 2014 в 12:30 +2

Всё ли так и в жизни? Если человек трагическое существо, то сознание трагики более отвечает его природе, чем расслабляющее, преувеличивающее, эгоистичное "счастье". У главного героя, именно - "эгоистическое счастье", которое "выросло" до таких масштабов, что превратилось в равнодушие и верно написано: "Чтобы бежать от реальности жизни, от рано или поздно приходящего осознания бессмысленности бытия." А ведь счастье может и быть! Просто оно по-другому "делается":счастье минутное от того, что кому то, в трудный момент - оказываешь помощь и это радует. Но одна из особенностей "счастья" - оно не бывает долгим. Если же жить только моментом настоящего и переживать его чисто чувственно, быстро забывая то, что становится прошлом (т.е. и это счастье), то тогда бы мы действительно были животными, а не людьми. Так же - это поиск своего предназначения - поиск своей подлинности, своего места, своего величия, - "оставить след". Быть счастливым и несчастным запрограммировано в генах, но быть счастливым или несчастным можно очень по-разному и с разным результатом для судьбы. Природа человека, исторические условия и особенности нашей индивидуальности определяют нашу судьбу в общем, в частностях, мы сами формируем свою судьбу, хотя часто у нас не получается того, что хотим. Судьба и есть жизнь и определяется жизнью. Поэтому название произведения "Возвращение к себе" , а, может, и "возвращение в свою память" замечательное. А само произведение - это уже размышление над смыслом жизни, выбором и дальнейшими действиями ГГ. А его действия и происходящее с ним "чудо", которое пришло из далёкой молодости - думаю, изменило всю его дальнейшую судьбу к лучшему. Интересно написан рассказ, слог отличный, смысл - заставляет задуматься, а, концовка - светлая и добрая. Только переосмысливание действий, поступков в прошлом - приводит к определённым результатам.
Удачи автору.

Альфия Умарова # 1 февраля 2014 в 13:12 +1

Вячеслав, огромное спасибо еще раз за вдумчивое прочтение и глубокий анализ.
Особенно радует, что Вы оценили название, его многозначность.

Наталья Бугаре # 3 февраля 2014 в 10:41 +1

Аля, этот рассказ настоящий урок нам всем о том, как легко подменить истинное на пустую блестяшку. О твоем упоительном слоге, об умении показать главное, я не буду распространятся - мастерство не отберешь) А вот сюжет - настоящая психологическая драма. Драма глобального беспросветного одиночества, как непременная часть платы за успех. и я тебе уже говорила, такого подарка, как дочь, он не заслужил. Потому полную версию считаю более удачной. Пусть на своей вершине и дальше кутается в соболью шубу...сам. А вот девочке его я желаю счастья. Пусть и без соболей. 8ed46eaeebfbdaa9807323e5c8b8e6d9

Анжелика Хорес # 24 февраля 2014 в 13:35 +1

Альфия Умарова # 24 февраля 2014 в 13:38 0

Спасибо, Анжелика, что читаете! buket1

А вот тут полная версия немного с другой концовкой,
не столь оптимистичной: http://parnasse.ru/go/url=http://parnasse.ru/go/url=http://parnasse.ru/prose/small/stories/vozvraschenie-k-sebe-polnaja-versija.html

RSS-лента комментариев