Жизнь тает!

Жизнь  тает!

( В.Исаков)

  Шел по плутающей  среди  берез и осин лесной  тропе   к себе на избу.  Она ждала  меня: чувствовал  это нутром.  Помню,  как сидели в Питере в  баре  «Тинькофф», что за  Казанским и праздновали  победу  «Зенита» и тут   за общим длинным   столом  среди   кричащих  от радости  фанатов   почувствовал, как  изба вспоминает   меня  и скучает. Неожиданно   перед глазами  всплыла картинка:  посеревшая  от ветров  и  морозов изба  на  пригорке, а внизу  речка. Она  шептала  мне  на ухо,  что дрова   лежат в печке и спички с  надеждой   на верху  полки  ждут  мои пальцы.   Метла  провинившимся двоечником  с красными от стыда  ушами,  опираясь  верхним краем черенка  о стенку, понуро  стоит  в  углу  избы, а топчан   от  тоски   по запаху  моего сигаретного дыма   покрылся сединой: слоем пыли  на  оленьих шкурах.    Окна  избы закрытые от   любопытства  росомахи чуть рассохшимися  ставнями  смотрели на моего  маленького друга  лемминга. Изба  докладывала, что  последнее время  все чаще и  чаще он выходит  на середину избы в  ожидании  моего смеха.  Садился  на свою  маленькую  подстилку из   шкуры и с тоской смотрел  на  дверь.   Видимо  ему  ужасно   хотелось погрызть сухарь  из моих рук, хоть  еды на зиму  заготовил  громадный  запас у себя  в норе.   А  вот  с руки  хозяина  да пожумкать  сухарь, да  посмотреть хозяину в глаза  и почувствовать  запах   прокуренного пальца, гладящего   его шкурку: хотелось.  Так  явно вся картинка  ожидания  избы  моего  прихода высветилась  перед  глазами так, что бокал  с пивом   застыл в руке: потерял  нить разговора  с  другом, что – то сказал невпопад  под  общий добрый  смех  фанатов.  Мы с  избой   чувствовали друг друга две  одинокие души:  она  чужая среди природы, а  я среди людей.    Вот и шел   к ней сейчас,  хотел  пожить   немного  в тиши леса  и  умываться  по утрам  чистой  водой горной  реки.   Смыть хрустальной  водой  с себя наваждения  города  с его  мерным гомоном   улиц и спешки  людей, и самое  противное это неумолкающей  болтовни обещаний и какой-то надменности во взглядах и поведении, так  смешно порой   видеть   надувающих щеки.    Шел уже  долгонько  по тропе с  нагруженным под завязку,   анатомическим рюкзаком   в   сто сорок  литров за спиной.  Все было   надо в  нём, резиновая   лодка с  веслами  поверх  рюкзака, продукты, и так  по мелочам: ружье, патроны,  маленькая  ракетница, рыболовные   снасти. Рюкзак,  слыша мое  прерывистое   дыхание от его веса,   все   старался подбодрить  меня,   наваливаясь  на  плечи  при форсировании   очередного ручья  по стволам  берез, перекинутых  чей- то  заботливой рукой.  Тропа   плутала, среди  изумрудной  травы не контролируя  себя, захмелев   от  теплых рук – лучей  весеннего солнца  и ласковых речей листвы,  шепчущих  тихонько что – то свое  нежное  ей  на ушко.  Она  то - шла по  лесу по  прямой, как полет  стрелы, то  неожиданно для  меня  сворачивала  в тундру  в  надежде затеряться  от  рифленых  подошв    тяжелых  сапог в  карликовом  березнике.      Карликовые  березки, стелящиеся  по  траве тонкими цепкими стволами,  норовили  меня остановить,  цепляясь  за   сапоги и сбивая  шаг,  а значит дыхание.  Среди рыбаков   он получил название  «кочевряжник».  Сущее  наказание  этот   березняк – «кочевряжник»: будто   тончайшая проволока  в  зоне охраняемых объектов  противника  по периметру.   Но время   шло к закату,  а я  с  непривычки не прошел ещё и  половину пути.   Спина  устала, от тяжести  груза:  вот они городские   нагрузки в  барах… Тропа    взбрыкнула  норовом  и  с тундры   увела  обратно в глубину  леса.   Сумрак  вечера   уже  потирал руки от удовольствия,  уже  норовил  походить свободно  по миру и, побегать по  полянам крича тишиной.  Понял, что  засветло до избы    не дойду.  Был бы налегке  без  рюкзака уже сидел бы   за столом  и пил чай, слушая  потрескивание дров  в ожившей  печке и, курил  на топчане, подкармливая  моего друга  лемминга  овсяным печеньем:  нес  ему целый   килограмм.  А  изба  с  открытыми веками - ставнями   улыбалась бы лесу,  хвастаясь  перед рекой, горами  и  особенно перед сороками   сплетницами,  сидящими на  ветках вокруг  избы и треща на весь  лес сплетнями про зайцев. Надо было  пройти до  остановки  на  ночлег   хотя бы  еще  пару  часов. А  поутру   выдвигаться на финишную  прямую  к избе.  Время  текло   медленно. Тропа   перевалила  уже через сопку, в  народе  называемой лысой  горой.   Потом  сбежала,  резко  вниз  чуть ли не  под   сорок пять  градусов по склону  в прохладу  серого тумана. Да, пора   было  останавливаться  на ночлег.   Сумрак  приглашал  в гости свою подружку  темноту.  Идти  по  нехоженой  уже  год тропе  рискованно:  можно и  ноги сломать  о выступающие   корни - ноги сосен.   Особенно рискуешь,  если идешь  в  быстро надвигающейся   темноте. Сумрак  мог  и отодвинуть  на пару  часов  встречу со   своей  подружкой (каждый  день видятся) было, хотел  его попросить об  одолжении, как  до  меня донесся запах   дыма  костра.  Странно,   так далеко от   железной дороги  да  еще на моей тропе  в самой  глуши, что  у  человека  случилось?!   На  всякий случай   приоткрыл стопорное  кольцо    на  ножнах  на поясе  ремня и тенью   заскользил на запах  дыма. Рюкзаку  были знакомы  моё  необычное  умение передвигаться  в лесу,  он «прилип»  к  спине будто  сросся  с  ней, ожидая  увидеть  сверху, выглядывая,  что  там впереди.  Рядом  с тропой   на  маленькой  поляне   он первый  увидел  человека в  камуфляжном  рыбацком костюме.   Не  наш он!  Чай кипятил   не в  металлической  кружке возле  пламени  костра  (зачем целый  котелок  чая?), а в  громадном   котелке  на  толстенной  березовой поперечине,  спящей  на двух  рогатинах,   с силой вбитых  в землю. Камень  валялся тут же  рядом  с рогатинами. Мы   готовим  на одной легкой  палке,  воткнув её  в  землю над костром.   Готовим  и первое, и второе, и третье  только в разных котелках  и одновременно.  А у  него котелок -  то  тяжелый и,  всего  один  и судя  по всему  не  из титана (мой  легкий и  удобный, все три котелка, как матрешка  один в один  входят) на себе  же  рюкзак несешь: вес   всего рассчитываешь. Поразило,  что  он   сидел  на голой земле, не кинув  под себя не одной ветки, даже не было  под ним  куска туристического  коврика.  И разложенные  продукты  прямо на   голой земле  не  на газете,  ее  можно с очистками  сжечь потом,   а  обижать землю   таким хамским  способом  на себя беду   накликать.  Надо постелить на  неё  что-то,  уважить Матушку  - Землю желательно  красотой  скатерти с  красными  ромбами от нечистой  силы по концам  скатерти (как  у наших бабушек)   и в первую очередь  угостить ее  и  лешего, чем – то   вкусненьким. Вот,  к  примеру:  мой друг  леший любит  конфеты с  леденцами.  А у  него  и   печенье в бумажных обертках, а не целлофановом  пакете.  Промокнет  под любым дождем,  да  и бумага   хрустит в тишине,  весь  лес будет  знать, что ты  здесь сидишь.   Свитер крупной вязки  теплый,  жарко в нем  передвигаться,   а  футболку на запас  забыл.    Судя по  не утрамбованному   рюкзаку, он шел налегке, без лодки, с одной  удочкой и продуктов  нес строго на себя (не подумал, что после себя   надо оставить  запас, а вдруг  кто придет на избу  голодный).  И  бумажки  от сахара  не  в костре догорают, а  лежат  возле его ног (небрежность  ещё  никого не  украшала  даже в  мелочах).  Мужчина сидел  перед костром  слишком близко (распарится, а ночи в горах  ледяные: заболеет)  дородный с недельной щетиной  на посеревших от усталости щеках, сидит в сапогах  перед костром,  нет бы, просушить их  и сидеть  с голыми  ногами  прогревая их от резины.  А сапоги аккуратно  раструбами  перед костром на просушку.  Я стоял   почти перед ним за сосной  и наблюдал его из – за  колючих иголок, и  разглядывал его из – за сосны. Не наш  он,  не рыбак и не лесной  человек.   Он  смотрел на  пламя  костра грустным взглядом  и даже  не чувствовал  мое   присутствие, а  это  уже ошибка  грубейшая  товарищ, ты  не дома  на балконе сидишь.   В лесу, как  скажут  современные (ох  уж!)  ребята с экранов телевизоров  надо «мониторить»!   Похоже,  затылком  смотреть он не мог ,   чувствовать чужое   присутствие и  сканировать пространство   вокруг себя метров за  двести   тоже  не мог,  так  бы меня   услышал и увидел красной  засветкой на сетчатке  глаза. Конфету  лешему   положить под березку  тоже  не догадался, а то давно бы уже  ему   ветер подсказал мой  запах  и  мои  мысли.  Чего с  него   взять    никто его не  учил: городской   во всем.   Отделившись от сосны, вышел.   Моё  появление для  него было  шоком. Он,  было,  схватился за  нож, но я  покачал головой,   у нас   закон тайги,  нельзя   перед человеком  пришедшему  на огонек  костра,  нож  оголять: можно и пулю получить.  А  вдруг  человек  голодный  и  с  ним что – то случилось: нехорошо так  делать!  Простил ему эту  выходку,  тянувшую на   взвод  курков  ружья  пред  лицом,  он это со страха,  наслушался  в  своем   городе про тайгу  и леса  небылиц.  Мы  смотрели друг на друга, он замялся и убрал  нож  в ножны. Смутившись, опустив  взгляд, пригласил  к костру.   Представился  Валерием   Павловичем.   Пришлось объяснить   мужчине, стараясь не огорчить  человека, как   надо вести себя  у костра  и растолковал  наши  лесные законы.  Основным  мотивом разъяснения  было: в  лесу все, как в бане,  лампасов никто  химическим карандашом  не нарисовал   на ногах.   Достал  тушенку,  из пакета  уже почищенную  картошку  и   приготовил  кандер. Причастились  по  75 грамм моей  изумрудного  цвета  водки. Он смотрел  на меня  с удивлением, рассматривая   меня, как  экспонат  в музее  мадам  Тюссо.  Накормить  незнакомого человека и, угостить хорошей   водкой  в глуши леса для него это было  видимо впервые.    Первый раз  он  улыбнулся, правда,   какой – то нерешительной  извиняющейся улыбкой, а  глаза  оставались,  как  у побитой собаки  возле  ларька   с колбасой.   Похоже, досталось  в  жизни мужику, если с   ухоженными  руками, не  державшими  тяжелее ручки в  жизни,  приехал в такую  глушь, не  зная ничего  и никого  из жителей  леса.   Поблагодарив  за  ужин,   перевел  угрюмый  взгляд  на  пламя костра.  Молчал.     Видел, ему  хочется   поделиться наболевшим,   нельзя было его торопить, если он пришел  за такие  километры  разобраться в себе  и  в своей почти  прожитой  жизни.  Незнакомец  смотрел  на пламя  костра,   не замечая его  жары.   Его  немногословность  мне  начинала нравиться.   Сам из таких, зачем  попусту  сотрясать воздух   словами.   Покашлял, а Валерий  Павлович  повернул  нехотя   от пламени костра  глаза  и посмотрел мне   в  глаза таким  леденящим  взглядом тоски, будто  меня спросонья  кинули  в  ледяную  воду  реки: она  у нас 4 градуса  тепла и зимой  и летом.   Попросил   налить еще водки и, не  выпив, поставив  кружку   на землю,  стал  говорить, глядя   на пламя.   Костер  заинтересовался  и стал вырисовывать   тенями  на освещаемом экране  из темных  елей   наши фигуры,  то  удлиняя их, то   уменьшая: баловался.

- Понимаете  Владимир Валентинович, пришел   сюда  в лес.  Устал  я от жизни.  И не ошибся, вот костер,  он мне  своим  пламенем набело  выжигает   грязь с души.    Смотрю  на  вас Валентиныч,  вижу,  Вам   не нужны здесь  деньги (ими только тут  зажечь костер можно).  А  у меня  их достаточно.

Я   удивленно посмотрел  на  него, улыбнулся  и  достал сигарету.  Тут почувствовал  взгляд сверху   с крупной ветки березы,  пригрозил пальцем в темноту.  Это сороки  белобоки,  сидят,  притворяясь,  что спят, а сами слушают  каждое   слово. 

- Павлович,  а кому  они нужны тут  Ваши деньги!? У меня  за деньги  на избе  ничего не купишь, ха-ха-ха.

Он  посмотрел на меня, видел  по взгляду,  не понимал, что тут  его деньги считаются   бумагой. Он пригубил  водки   из кружки,  поставил  опять её  рядом со своим сапогом. Продолжал.

- Валентиныч,  понимаешь  в Питере вокруг  меня   уйма народа, желающее  мне  понравиться и  ища  моего покровительства.  А  вот один  я  Валентиныч.  Совсем один  в этой  жизни. Хотя  на виду  и  регулярно у меня  берут интервью.

Он попросил  сигарету и  с  непривычки  затянувшись   «Примой» ,  долго и надсадно  кашлял.    Кашляя,  достал  из кармана рюкзака  не в целлофановом  пакете как положено, красивый  кисет с табаком и  машинкой набивающей  сигареты.  Я отказался, а  он  все опять  положил перед  собой на траву.

- Жизнь жил  начерно,  думал, что всегда  достигну   достойного благосостояния   и вот   заживу  начисто.  А оно как - то  начисто  уже   не выходит  жить.  Даже  дорогую  машину в  пару «лимонов»,  купленнуя  всего - то месяц  назад уже   неинтересна, хотя   проехал  на ней  пару  тысяч километров. А  вот свою  первую машину шестерку  вспоминаю  до сих пор  с  радостью и нежностью. 

- Спросишь, жена?! 

Я  утвердительно кивнул в ответ.

-  А, что жена Валентиыч?!    Из  задорной худенькой  девчонки  студентки в институтской  общаге  она   стала вумэн   дамой.  Эх!  Раньше  поездка в деревню к  моим  родителям  она считала    праздником и путешествием, а  тут  Сейшельские острова  ей  уже  не  в радость. Она меня  называет  мой друг  - муж.

Тут  на память пришло  после   его слов про мужа – друга   волшебное  слово «Володечка!».  Так  меня  называла  одна красивая  родная  мне  до смерти  женщина, а  я, поверив   её лживым   словам,  таял, как  эскимо  на палочке в жаркий  день  на черном  асфальте.   Павлович предупредительно молчал.  Не  чокаясь, пригубили   водку.

-  Видимо мы  братья  по несчастью с тобой  Валентиныч, судя  по твоему изменившемуся  лицу?!  Прав?!  Моя «красота»,  тоже  меня предала с  изяществом   королевской кобры,  укусила походя  не заметив.  Я  все знаю  про её  романы, а она делает  умное  лицо  и играет в образцовую  семью на показ.  Еще и советы дает  по телефонам   подружкам, как   жить. Стерва  она!

Сказал  так холодно   и безразлично  про женщину, с  которой  живет  уже  так долго, аж  мурашки пошли по коже. Хотя   мне  ли не знать! Он  курил  «Приму»  уже с наслаждением  не  притрагиваясь больше  к своему табаку.

-  Понимаешь, с  работы  не хочу уходить домой,  засиживаюсь допоздна.  Порой  ночую у себя  в  личном кабинете.   Отдирал свою любимую  до  сих пор женщину  из  сердца  по живому и  с такой  сумасшедшей  болью  и кровью.

Он потупил  невидящий  взгляд и произнес

- Любил  я мою  женщину, а  она стала чужой. 

Прости за  сентиментальность.  

-  Знаешь Валентиныч?! 

Он подбросил  в костер  еще порцию   сухостоя.  Попросил сигарету  и,  уже без  кашля  иногда рассматривая  ее, курил.

- Вспомнил, такие  сигареты  курил в  институте,  забытый вкус.  Как  там,  в начале жизни было  всё  вкусно. 

- Знаешь   еще противно смотреть на этих  холеных  чинуш. Я свой  бизнес  сделал с нуля и все  своими  мозгами и руками.  А  эти «родные»   обнаглели  до такой степени,  там дай, там  позолоти ручку. Еще себя  считают  такими бонзами, конечно, в таких размерах  воровать да  при этом чувствовать свою безнаказанность. Противно.  А ты   видел, как ребята в Сочи  президенту  лапшу вешали на уши,  по  какому - то трамплину?!  Смех  меня  разбирал,  ну   никто не виноват, никого  не посадили,…Наверное, весь народ  смеялся… Да уж!

Он  посидел и, подбросив  все  бумажки в костер,  закурил,  задумался. Потом  выпустив дым, произнес.

-  Вот пришло время   «собирать камни»  Валентиныч! Только   сейчас  понимаю,  что  карьера,  деньги,  все  это  мишура. А  сейчас   возраст поджимает,  дожди  раньше  очень долго  переходили  в снег, а сейчас  я  уже почти  не замечаю  этой разницы  между  дождями и  снегом, называемой  летом.

Пришел   в эту  глушь, чтобы  покаяться перед БОГОМ  за свои   грехи и мою грешную жизнь.  Не праведно я жил  Валентиныч, давит  вот тут от этого  и  с каждым годом  все  сильнее.

Он,  прищурившись от боли,  растирал  свитер на груди.

 - Может не стоит  курить?!

 Подбросил в костер    сухостоя,   он полыхнул, как  порох.

Мы   выпили еще   по  чуть – чуть водки.   

-  Валерий Павлович,  я не БОГ  чтобы  вас   судить,  ОН все  рассудит!  
Завтра  я познакомлю  Вас  со своей избой.  Павлович,   возле   избы есть лавочка,  я там  с себя  накипь   городов снимаю.    Вас  изба  почистит, а    БОГ  направит.  А  на  избе места  хватит  на двоих, да и продуктов  на  месяц другой   есть запас,  еще  и несу,  доложу. Оставлю  я Вас  там  месяца на  полтора,   временем  похоже  располагаете. Научу, как пропитание добывать: дичь, рыбу.

Он  растеряно посмотрел на  запас  своих продуктов и покраснел.   Почему – то  полез в карман и достал  пачку  евро.  Посмотрев  на меня, спохватился  и, смутившись  от моего  взгляда, быстро смяв  деньги  в ладони,   обратно засунул   в карман.  Сейчас  Валерий  Павлович живет  один, строит   храм на свои деньги и  купил  уже  не одну  квартиру  сиротам,  инкогнито.    Как – то он мне  позвонил и просил разрешения  приехать ко мне  на избу  с другом, у него  такая  же история.

Изба  с лесом  и ее  живностью   и БОГ дает силы  для всех,  кто пришел    с  просьбой   о помощи.  «Просите  и обрящите!»