Помочь сайту
Поздравления
Жалоба Белой Лани (*)
30 ноября 2023 -
Анна Богодухова
Жалоба Белой Лани (*)
–Ваша дочь нездорова, моя госпожа, – слуга скорбно-мрачен. Он знает каким тоном следует говорить о подобных вещах, годы выучили его сердце и голос. – Она просит вас извинить её.
–Нездорова? – женщина резче, чем следует, вскидывает голову – копна золотистых волос, едва заметно тронутых сединой, рассыпается по её плечам, безжалостно сминая причёску, сложенную терпеливыми служанками, – что за глупости, Огюст? Как это – нездорова?
Огюст разводит руками, в этом его извинение. Как может докучать он молодой госпоже?
–Вот что, – женщина хмурится, – передай моей дочери, что я её жду на прогулку, что лесной воздух исцелит её куда вернее затхлой спальни!
Огюст покорно удаляется, а женщина остаётся в размышлениях. И ещё – в лёгкой обиде на Маргариту. Ну что за неудача? Только сегодня, впервые за многие дни она так прекрасно себя чувствует, и так весел её дух, и подвижно тело! И сегодня так хотелось прогуляться, поговорить с дочерью, но нет…
Нездорова! Не верится! Это же Маргарита, как она может быть нездорова? Она даже крепче брата всегда была. Когда Рене прохватывала лихорадка, Маргарита оставалась в добром здравии, и за все годы она едва ли чем всерьёз болела – повод к гордости! И тут – нездорова?
Не хочет просто, упрямится, вот и вся тайна!
Но сомнение, пусть далёкое и смутное, в сердце всё-таки скребётся. Недолго, впрочем! Вот Маргарита выходит к матери, да так скоро, что у матери и сомнений не остаётся – всё дело в упрямстве, а не в нездоровье. Да и одета Маргарита подобающим образом – явно не с постели поднялась, и расчёсана…
–Синий цвет точно твой! – выдыхает мать. Сначала ей хотелось заметить дочери что-нибудь ехидное, но теперь уже нет желания, разглядывает она её с восхищением, любуется – тонкий стан, удивительные синие глаза, золотистая тугая коса! Ах, Маргарита, ждёт тебя большое будущее!
–Благодарю, мама, – Маргарита опускает глаза. Она бледнее прежнего, в самом деле, засиделась в комнате. И чего сидит?
Мать качает головой, вспоминая, что её в покои по юности было и не загнать – всё в лесах пропадала, наравне с отцом и братьями по лесам скакала, а дочка…
Ладно, каждому своё!
–Пройдёмся? Мне сегодня лучше! – задумчивость матери пропадает. Она улыбается Маргарите, гордится самой собой – целители грозились, что болеть ей три недели, но она им всем показала, что значит её род, и поднялась на неделю раньше.
Вот так-то!
–Я рада слышать, мама, – Маргарита соглашается, голос её глух. Это тоже обижает, но лишь немного.
«В прогулке развеется!» – думает мать и решительно берёт дочь под руку.
На землю наползает стремительный и безжалостный вечер, кроваво и страшно сверкает закат, точно адское горнило разверзлось и хочет поглотить всех смертных…
Маргарита подрагивает, косится на небо, вздрагивает. Мать это замечает и досадует про себя тихонько, что её дочь всё-таки словно птица, совсем к суровости неспособна.
«Я-то всегда другая была! И на охоту рвалась, а мать ругалась и плакала, но куда там! И оленя один раз из лука подстрелила… эх, юность!» – думается ей с насмешливой тоской. Но всё вы прошлом! Теперь уже не до того, теперь она госпожа, правит замком и землями, пока муж в походе, растит детей, управляется со всем и всеми строго, но справедливо. Сейчас уже она не вскочит на коня и не рванёт в лесную чащу, в самую тёмную часть, в сердце его, где переплетены все лесные тропы и где замирает время.
Время! Всему своё время. Поэтому сейчас она не вспомнит вслух о лесах и о подстреленном олене, она скажет другое:
–Госпожа Жуайез присылала мне все две недели такие трогательные письма! Ах, можно подумать, что ей и впрямь есть до меня дело!
Она заливается смехом, Маргарита, запоздало сообразив, тоненько вздыхает, вроде тоже посмеялась.
–Но поблагодарить всё же стоит, – отсмеявшись, продолжает мать, с наслаждением вдыхая вечерний, особенно свежий воздух. – Может быть даже послать ей дар? Или нет, дар я, пожалуй, пошлю Генриетте. Ах, милая Генриетта, она так хочет моей смерти, что её всякий раз перекашивает от моего вида! Да, думаю, надо заверить её в своей дружбе и сообщить, что я хорошо себя чувствую. Что бы ей послать?
Маргарита отмалчивается. Она лишена злобного остроумия, и за это тоже горько матери – однажды её дочери придётся предстать перед двором, а там надо уметь ответить и предостеречь любой ответ!
«Ах, Маргарита-Маргарита, ну что ты за птица робкая!» – думает мать, но предпринимает ещё одну попытку расшевелить и развеселить дочь:
–Как насчёт кабана? По-моему, это будет остроумно!
На её собственный взгляд – это остроумно. Кабан пригодится в хозяйстве – это полезный дар, так что Генриетте не возмутиться, а с другой стороны – обитающей в лесном мраке, щетинистый, безобразный, портящий виноградники и фруктовые деревья вонючий зверь – это издёвка.
–Да, мама, – уныло соглашается Маргрита.
Терпение не вечно. Мать резко останавливается, сильным движением, которое никак не подходит к движению т недавней болезни (откуда только силы находят?) разворачивает дочь к себе лицом, встряхивает за плечи:
–Да что с тобой не так? Ты точно курица сонная! Унылая, бледная, блеклая! Очнись! Заколдована ты, что ли?..
У Маргариты в глазах слёзы, но она не пытается сопротивляться матери. Напротив, кажется, даже будто бы рада гневу материнскому, точно в нём сейчас она обретёт спасение.
–Ах, мама! – Маргарита бросается к ослабленной, уже жалеющей о своей резкости (ну не всем быть яркими и ловкими в жизни!) женщине, заливается слезами, уже не стыдясь своей слабости. – Ах, мама! Если бы ты знала…
–Ну тише-тише, – утешать она не умеет, никогда не умела. Да и сама за жизнь плакала раза три-четыре, едва ли больше. – Маргарита, не реви, глаза опухнут, выцветет вся синева! Что с тобою, дитя?
«Влюбилась?» – предполагает материнское сердце, но тут же отвергает саму мысль. Маргарита ещё холодна, весна не пришла к ней. да и слёзы уж больно горькие.
–Мама! – Маргарита смотрит на неё с надеждой, – только не считай меня сумасшедшей, прошу тебя!
–Хорошо, – обещает мать, а про себя думает, что начало ей совсем не нравится. Вряд ли после этого её дочь скажет, что полюбила ежевичное вино, которое прежде и пить не могла.
Но что-то же она скажет?
–Я дева только в свете дня, – голос Маргариты дрожит, да и сама она крепостью не отличается. Кажется, ещё немного и она упадёт в обморок, –только до ночи, мама! А дальше, как только темно, как луна…
Она застывает, словно боится произнести, прячет глаза, не решается.
–Ну?! – сколько же нужно терпения? Ну? В чём тайна? В чём, Маргарита? Нервы и без того натянуты как тетива, скажи уже, а то режут нервы душу.
–По ночам я белая лань, – голос Маргариты падает, и она выдыхает, решилась!
Сначала из груди матери вырывается нервный смешок. Придумала! Лань она! Напугала! Выдумщица! Надо пригласить духовника назавтра и…
И вспоминается против воли, всплывает в материнской памяти история из юности, тот подстреленный олень, ею же самой и подстреленный, и его громадная туша, которую затягивали люди отца на двор.
–Что же ты сделала? – к ней самой тогда сбегала по ступеням мать, – что ты сделала, Антея?
–С одного выстрела! Прямо в глаз! – хохотал отец, довольный ловкостью своей дочери, – ты бы видела это!
–Что же ты сделала…– мать не слышала отца, смотрела на неё, Антею, в ужасе, – вы разве не знаете, что охота в этом краю запрещена, что…
Сказки, сказки! На них росла сама Антея. Помнила она их, знала крепко – что, дескать, был святой дух-покровитель, что принимал он образ оленя и жрецы и жрицы приходили в леса на четвёртый день лета, чтобы вознести ему почёт и дары.
–Сказки это! – хохотал отец, и хохот его подбадривал присмиревшую тогда Антею. – Не слушай её! Леса тут богатые, а жрецов и жриц уже давно и нет. все охотятся и мы тоже станем. Человек на то и существует, чтобы охотиться!
–Осквернение это! – спорила мать, и глаза её полнились ужасом. – Не простит вам дух, и заклятые земли…
–Уймись! – отец потерял терпение, – дочь напугаешь!
–Отомстят, – повторила мать, на Антею глядя, – через детей… дождутся они, как зверьё дети твои сгинут, проси прощения!
–Уймёшься ты? – взревел отец и мать затихла и больше о том не говорила, только на пиру к холодным кускам оленины, залитой брусничным и ореховым соусом, не притронулась. Антея тоже не хотела, но оленина пахла так вкусно, и так все её хвалили за удачный выстрел…
«Сказки это, отец прав!» – решила Антея и отломила себе здоровенный кусок холодного мяса, брусничный сок, точно свежая кровь, закапал на её тарелку.
***
Это всё лишь миг. Дальше – рассудок.
Сказки! Сказки всё это, было и будет. Всё имеет своё объяснение, и следовать надо закону Божьему, а не древним сказкам о духах-оленях и жрецах, проклинающих!
–И давно? – спрашивает мать, стараясь, чтобы её голос звучал естественно и не нервно.
–Кажется, недели две, – шепчет Маргарита.
Ясно. Две недели назад наступило пятнадцатый год Маргариты, это был четвёртый ден лета…
«Нет, неважно какой это был день!» – страшная догадка поражает, но мать гонит её проч. Хватит. Её дочь нуждается в ней.
–Я не сплю, – продолжает Маргарита, – чтобы никто не увидел меня, я выхожу за мгновение до того в сад. И там хожу. Но…
Есть ещё что-то?
–Но Рене… он решил, что я лань. То есть, он же не знает что это я? не знает.
«И слава богу!» – против воли думается матери, но дочь она не перебивает. Надо не спугнуть её доверия и узнать всё, от этого уже и решать…
–Он охотится за мной. Со своими людьми. Три ночи назад пустил собак. Я уже и в лес уходила, а он с гончими…и я бегу. Он же не знает, не знает!
Маргарита опять рыдает, но зато её матери кажется что найден ответ. В самом деле – уже где-то с неделю, а может и боле, Рене рассказывает об охоте на крупную белую лань. Что ж, всё ясно! Повадился её сынок на ночную охоту – в темноте серебрятся белые бока лани, и воздух прозрачен, и тише, и особенный шарм – она, конечно, не очень была согласна, но сыну не перечила – хоть кто-то унаследовал от неё вкус к жизни.
А Маргарита? Ну, Маргарита наслушалась россказней брата, может увидела как гонит он по саду лань, услышала псов, потом ей приснилось, что лань – это она…
«Маргарита, пташка ты моя легковерная! Сожрёт тебя эта жизнь. Какая же робкая, и сердце у тебя как птичье! Ну Рене, тоже хорош! Знает же впечатлительность сестрицы, вот я до него…»
–Маргарита, дитя моё, – она ласкова с дочерью, – ступай в свои покои, ты истомлена! Я обо всём позабочусь! Огюст, Огюст!
Старый слуга тут как тут. Знает, всегда знает, когда он пригодиться может.
–Проводи мою дочь в покои. А ты, дитя, ни о чём не волнуйся. Я твоя мать и я тебе дам защиту!
Маргарита улыбается. Бледная, слабая улыбка, но всё-таки улыбка! Она верит матери.
«Тем более от чего защищать-то? Тьфу! Ох, Маргарита!»
***
–Нет! – Рене даже оскорблён такой просьбой. – Мама, ну что за глупости?
–Это не глупость, а просьба!
–Да приснилось ей, приснилось! А я что? страдать? Да мы же её почти загнали! – Рене искренне обижен. В нём материнский азарт к охоте и он скорее от вина откажется, чем от этого бешеного удовольствия, когда ты – гонитель, когда ты – сила.
–Пусть и приснилось, а нервы её надо беречь!
–А как насчёт моих нервов? – интересуется Рене. – Маргарита слаба, Маргарита не может покинуть замок, Маргарита то, Маргарита это… а она крепче меня! Ну и унылее.
Рене возмущён, мать вздыхает – Рене прав, Маргарите всегда было больше внимания, но всё же, всё же, постараться-то можно?
–Я не против заботиться о ней, когда вас с отцом не станет, – Рене хочет смягчить свою грубость, – и покуда жив буду – она будет под надёжной защитой. Я же вижу и сам, мама, я не блаженец, что она ни ответить не умеет, ни огрызнуться, ни веселиться. Я буду её защищать, и буду о ней заботиться, но уж настолько поддаваться её страданиям? Да она лишь внимание привлекает! Или пусть ей пропишут сонного вара!
Охота для Рене – святое. В неё пошёл, в мать!
–Ну смешно же, смешно! Сегодня она белая лань, завтра она кто? Медцведица? А послезавтра – лебедь? А через месяц животные кончатся, и она на рыб перейдёт? Нельзя быть настолько…
Рене отмахивается, не заканчивает, выносит итог:
–Словом, мама, от охоты отказываться не буду, не проси. Если ей там платье нужно или целитель, или ещё чего – тогда без проблем, но здесь… нет, нет и ещё раз нет!
«В меня пошёл, подлец такой!» – нежно думает мать, она изначально знает, что так будет. Просит об одном:
–Вы хоть тише, пока за ворот не выехали!
Рене облегчением выдыхает – всё проще!
–Это можно!
Ну хоть на чём-то сговорились, уже благость.
–Ах, мама, – вдруг говорит Рене, – ночная охота – это нечто поразительное. Луна, звёзды, ночной свежий воздух и человек уже не человек, не граф он и не барон, не рыцарь, а часть самой природы. И он в этой природе един с добычей. Он в равных с нею условиях, и ему нужно не спугнуть её, понимаешь?
Она понимает. Она очень хорошо понимает, но ей уже нельзя быт такой же беззаботной как в юности, и поэтому она говорит, с трудом сдерживая улыбку:
–Надеюсь, Рене, мы договорились!
Он кивает. Сестра всё же! нежная, неприспособленная к суровой жизни, унылая, но сестра.
***
–Окружай её, окружай! Ну? Ну!
Первый раз трубит охотничий рожок. Бешеная гончая свора – это настоящий кошмар для любой добычи, от собак не уйти, только если чудом.
Но надо знать леса. Надо знать направления. Бежать, бежать! Нет, не туда, не туда – но собаки гонят, их не перехитрит, собаки знают все пути и все тропинки. Они выводят на охотников, они удерживают кольцом, они лают, рычат…
–Я вижу её, братья, вижу! – Рене торжествует. Он уже видит, отчётливо и ясно видит серебристо-белые бока лани.
Псы всё яростнее – добыча близка!
Второй раз трубит охотничий рожок – надрывно, протяжно, отсчитывает он мгновения, последние мгновения. Окружённая лань дрожит и, кажется, чтобы не видеть своей участи, прикрывает глаза. Со всех сторон лают собаки, не давая ей опомниться, не давая забыться. Страшен их лай!
–Попа-алась!
В третий раз трубит охотничий рожок, и кто-то умелый и беспощадный спрыгивает на землю, тяжёлые шаги вспарывают ночь, он приближается, всё ближе и ближе. И шаги уже затихают. А где-то в голове лани ещё звучат. И в них ещё одно – сталь…
–Держи её только, – веселится Рене, такой знакомый, такой чужой Рене!
А дальше одна бесконечная, безысходная боль. Кинжал острый и управляется легко, но больно, и от боли некуда деться! И кровь закипает в горле, переваливаясь через вспоротый край, и льётся, льётся на землю.
Дёргается белое тело.
–Молодец, Моран! – хвалит Рене, довольный, наконец, победой. Две недели погони – это дело чести. Но он своего добился, и на землю падает, издыхая, изящная нежная лань. В свете факелов и расступающейся предрассветной хмари Рене со своими людьми разглядывает долгожданную добычу.
Лань! Как могла она гонять их так долго?
–Гляди-ка? – Моран самый зоркий – у неё будто золотистый пушок на голове. Ну, господин Рене, видимо, ждать вам удачи.
Рене самодовольно ухмыляется. Он горд собой и представляет, как будет гордиться им мать. Он-то знает, как скучает она по охоте и как каждый раз ждёт его рассказов об очередном выезде.
–А глаза-то какие! – вдруг вздыхает кто-то. – Смотрите, будто понимает чего!
Глаза уже закрываются, подёргивается посмертной поволокой. Тело остывает, перестаёт дергаться. Но можно разглядеть синеву в угасшем взгляде.
–Да они все такие! – отмахивается Моран, – ну, господин Рене, что повелите?
–Пир, – просто пожимает плечами он и только сейчас ощущает, как устал.
Да, сейчас он придет и будет спать. А днём расскажет матери о славной охоте, успокоит сестру – лань мертва, а потом пир!
***
–А где Маргарита? – вдруг вопрошает Рено сквозь хмель. Он спохватывается, что не попалась она ему на глаза днём, и сейчас…где сейчас? Почему не чествует брата?
–Ей вчера недужилось, – нервно отвечает мать. Она и сама как-то пропустила это мгновение, и захватило её дух забытым триумфом охоты, и унылость Маргариты и тревога её погасли.
Но сердце грызло.
–Непорядок! – возмущается Рено. – Огюст, приведи её! Или принеси, коль больна!
Он не знает – вести никого не надо. Кровь Маргариты уже разлилась по кухне, пока из добытой лани готовили повара обед. Молодая оказалась лан, и много свежего доброго мяса было срезано с костей.
А кости отданы собакам – пусть порадуются, пусть получат заслуженное. Они трудились, они гоняли лань, и загнали.
Потроха, которые для пирога непригодные и для жаркого не подойдут, развешаны по железным крюкам – пусть выйдет из них чёрная желчь и слизь, пусть обсохнут от крови и станут эластичны – тогда их можно будет наполнить жиром, разрезать на мелкие куски и добавлять их в более бедные блюда для насыщенного мясного вкуса.
А мясо, нарезанное тонкими ломтями, зажаренное на вертеле, обсыпанное травами и грибами, заваленное ягодными листьями и ягодным соком залитое – золотится на блюдах по всему столу.
Мясо Маргариты. Мясо белой лани.
Но не знает того Рене. Пока не знает.
Он отпивает ещё вина и взгляд его, хмельной, блуждающий, вдруг натыкается на поданную на отдельном серебряном блюде голову лани. Слепая, зажаренная на вертеле, украшенная венком из лавра – она трофей его храбрости.
Слепая голова, из которой вдруг видится Рене синева таких знакомых глаз. Вино льётся на его рубаху, но ему уже плевать, он вскакивает с рёвом, за ним и мать – почуяла? А может и того раньше привиделось ей?
–Где…где Маргарита? – шепчет она, желая и не желая знать ответ.
–Маргарита! – зовёт Рене. Ему кажется, что он кричит, но его губы едва шевелятся. – Не может…где же ты, Маргарита?
Он смотрит на отрезанную голову лани, из слепых глазниц которых брызжет синевой. Знакомой синевой других глаз.
–Я здесь, братец мой любимый…
(*) написано по мотивам старофранцузской баллады «Жалоба белой лани». В интернете можно найти несколько вариантов и на французском языке, и переводы на английский, и на русский, и я для примера привожу один из распространённых её переводов:
По лесу мать и дочь в вечерний час гуляют.
Мать весело поет, а дочь идет, вздыхает.
Скажи мне, дочь моя, о чем ты все тоскуешь?
Есть горе у меня, о нем никто не знает.
Едва наступит ночь, я ланью белой стану,
И до утра за мной охотятся бароны!
А впереди их всех Рено, мой брат любимый,
Останови его, останови скорее!
Скажи, Рено, сын мой, где все твои борзые?
Борзые все в лесу, бегут за белой ланью!
Зови собак назад останови охоту,
Помедли до зари, до раннего рассвета!
Вот медная труба два раза протрубила,
Пропела третий раз, лань белую поймали
Ей ловчий в грудь кинжал вонзил по рукоятку,
Зарезал он ее для праздничного пира.
Скорее, все сюда! На чудо полюбуйтесь!
Лань с золотой косой и синими глазами!
Вот музыка гремит, волнуются знамена,
Спешат на славный пир веселые бароны.
Но где сестра моя, певунья Маргарита?
Давно я на пиру, Рено, мой брат любимый.
На блюде голова, по кухне кровь струится,
А сердце мое псы голодные терзают!
По лесу мать и дочь в вечерний час гуляют.
Мать весело поет, а дочь идет, вздыхает»
–Ваша дочь нездорова, моя госпожа, – слуга скорбно-мрачен. Он знает каким тоном следует говорить о подобных вещах, годы выучили его сердце и голос. – Она просит вас извинить её.
–Нездорова? – женщина резче, чем следует, вскидывает голову – копна золотистых волос, едва заметно тронутых сединой, рассыпается по её плечам, безжалостно сминая причёску, сложенную терпеливыми служанками, – что за глупости, Огюст? Как это – нездорова?
Огюст разводит руками, в этом его извинение. Как может докучать он молодой госпоже?
–Вот что, – женщина хмурится, – передай моей дочери, что я её жду на прогулку, что лесной воздух исцелит её куда вернее затхлой спальни!
Огюст покорно удаляется, а женщина остаётся в размышлениях. И ещё – в лёгкой обиде на Маргариту. Ну что за неудача? Только сегодня, впервые за многие дни она так прекрасно себя чувствует, и так весел её дух, и подвижно тело! И сегодня так хотелось прогуляться, поговорить с дочерью, но нет…
Нездорова! Не верится! Это же Маргарита, как она может быть нездорова? Она даже крепче брата всегда была. Когда Рене прохватывала лихорадка, Маргарита оставалась в добром здравии, и за все годы она едва ли чем всерьёз болела – повод к гордости! И тут – нездорова?
Не хочет просто, упрямится, вот и вся тайна!
Но сомнение, пусть далёкое и смутное, в сердце всё-таки скребётся. Недолго, впрочем! Вот Маргарита выходит к матери, да так скоро, что у матери и сомнений не остаётся – всё дело в упрямстве, а не в нездоровье. Да и одета Маргарита подобающим образом – явно не с постели поднялась, и расчёсана…
–Синий цвет точно твой! – выдыхает мать. Сначала ей хотелось заметить дочери что-нибудь ехидное, но теперь уже нет желания, разглядывает она её с восхищением, любуется – тонкий стан, удивительные синие глаза, золотистая тугая коса! Ах, Маргарита, ждёт тебя большое будущее!
–Благодарю, мама, – Маргарита опускает глаза. Она бледнее прежнего, в самом деле, засиделась в комнате. И чего сидит?
Мать качает головой, вспоминая, что её в покои по юности было и не загнать – всё в лесах пропадала, наравне с отцом и братьями по лесам скакала, а дочка…
Ладно, каждому своё!
–Пройдёмся? Мне сегодня лучше! – задумчивость матери пропадает. Она улыбается Маргарите, гордится самой собой – целители грозились, что болеть ей три недели, но она им всем показала, что значит её род, и поднялась на неделю раньше.
Вот так-то!
–Я рада слышать, мама, – Маргарита соглашается, голос её глух. Это тоже обижает, но лишь немного.
«В прогулке развеется!» – думает мать и решительно берёт дочь под руку.
На землю наползает стремительный и безжалостный вечер, кроваво и страшно сверкает закат, точно адское горнило разверзлось и хочет поглотить всех смертных…
Маргарита подрагивает, косится на небо, вздрагивает. Мать это замечает и досадует про себя тихонько, что её дочь всё-таки словно птица, совсем к суровости неспособна.
«Я-то всегда другая была! И на охоту рвалась, а мать ругалась и плакала, но куда там! И оленя один раз из лука подстрелила… эх, юность!» – думается ей с насмешливой тоской. Но всё вы прошлом! Теперь уже не до того, теперь она госпожа, правит замком и землями, пока муж в походе, растит детей, управляется со всем и всеми строго, но справедливо. Сейчас уже она не вскочит на коня и не рванёт в лесную чащу, в самую тёмную часть, в сердце его, где переплетены все лесные тропы и где замирает время.
Время! Всему своё время. Поэтому сейчас она не вспомнит вслух о лесах и о подстреленном олене, она скажет другое:
–Госпожа Жуайез присылала мне все две недели такие трогательные письма! Ах, можно подумать, что ей и впрямь есть до меня дело!
Она заливается смехом, Маргарита, запоздало сообразив, тоненько вздыхает, вроде тоже посмеялась.
–Но поблагодарить всё же стоит, – отсмеявшись, продолжает мать, с наслаждением вдыхая вечерний, особенно свежий воздух. – Может быть даже послать ей дар? Или нет, дар я, пожалуй, пошлю Генриетте. Ах, милая Генриетта, она так хочет моей смерти, что её всякий раз перекашивает от моего вида! Да, думаю, надо заверить её в своей дружбе и сообщить, что я хорошо себя чувствую. Что бы ей послать?
Маргарита отмалчивается. Она лишена злобного остроумия, и за это тоже горько матери – однажды её дочери придётся предстать перед двором, а там надо уметь ответить и предостеречь любой ответ!
«Ах, Маргарита-Маргарита, ну что ты за птица робкая!» – думает мать, но предпринимает ещё одну попытку расшевелить и развеселить дочь:
–Как насчёт кабана? По-моему, это будет остроумно!
На её собственный взгляд – это остроумно. Кабан пригодится в хозяйстве – это полезный дар, так что Генриетте не возмутиться, а с другой стороны – обитающей в лесном мраке, щетинистый, безобразный, портящий виноградники и фруктовые деревья вонючий зверь – это издёвка.
–Да, мама, – уныло соглашается Маргрита.
Терпение не вечно. Мать резко останавливается, сильным движением, которое никак не подходит к движению т недавней болезни (откуда только силы находят?) разворачивает дочь к себе лицом, встряхивает за плечи:
–Да что с тобой не так? Ты точно курица сонная! Унылая, бледная, блеклая! Очнись! Заколдована ты, что ли?..
У Маргариты в глазах слёзы, но она не пытается сопротивляться матери. Напротив, кажется, даже будто бы рада гневу материнскому, точно в нём сейчас она обретёт спасение.
–Ах, мама! – Маргарита бросается к ослабленной, уже жалеющей о своей резкости (ну не всем быть яркими и ловкими в жизни!) женщине, заливается слезами, уже не стыдясь своей слабости. – Ах, мама! Если бы ты знала…
–Ну тише-тише, – утешать она не умеет, никогда не умела. Да и сама за жизнь плакала раза три-четыре, едва ли больше. – Маргарита, не реви, глаза опухнут, выцветет вся синева! Что с тобою, дитя?
«Влюбилась?» – предполагает материнское сердце, но тут же отвергает саму мысль. Маргарита ещё холодна, весна не пришла к ней. да и слёзы уж больно горькие.
–Мама! – Маргарита смотрит на неё с надеждой, – только не считай меня сумасшедшей, прошу тебя!
–Хорошо, – обещает мать, а про себя думает, что начало ей совсем не нравится. Вряд ли после этого её дочь скажет, что полюбила ежевичное вино, которое прежде и пить не могла.
Но что-то же она скажет?
–Я дева только в свете дня, – голос Маргариты дрожит, да и сама она крепостью не отличается. Кажется, ещё немного и она упадёт в обморок, –только до ночи, мама! А дальше, как только темно, как луна…
Она застывает, словно боится произнести, прячет глаза, не решается.
–Ну?! – сколько же нужно терпения? Ну? В чём тайна? В чём, Маргарита? Нервы и без того натянуты как тетива, скажи уже, а то режут нервы душу.
–По ночам я белая лань, – голос Маргариты падает, и она выдыхает, решилась!
Сначала из груди матери вырывается нервный смешок. Придумала! Лань она! Напугала! Выдумщица! Надо пригласить духовника назавтра и…
И вспоминается против воли, всплывает в материнской памяти история из юности, тот подстреленный олень, ею же самой и подстреленный, и его громадная туша, которую затягивали люди отца на двор.
–Что же ты сделала? – к ней самой тогда сбегала по ступеням мать, – что ты сделала, Антея?
–С одного выстрела! Прямо в глаз! – хохотал отец, довольный ловкостью своей дочери, – ты бы видела это!
–Что же ты сделала…– мать не слышала отца, смотрела на неё, Антею, в ужасе, – вы разве не знаете, что охота в этом краю запрещена, что…
Сказки, сказки! На них росла сама Антея. Помнила она их, знала крепко – что, дескать, был святой дух-покровитель, что принимал он образ оленя и жрецы и жрицы приходили в леса на четвёртый день лета, чтобы вознести ему почёт и дары.
–Сказки это! – хохотал отец, и хохот его подбадривал присмиревшую тогда Антею. – Не слушай её! Леса тут богатые, а жрецов и жриц уже давно и нет. все охотятся и мы тоже станем. Человек на то и существует, чтобы охотиться!
–Осквернение это! – спорила мать, и глаза её полнились ужасом. – Не простит вам дух, и заклятые земли…
–Уймись! – отец потерял терпение, – дочь напугаешь!
–Отомстят, – повторила мать, на Антею глядя, – через детей… дождутся они, как зверьё дети твои сгинут, проси прощения!
–Уймёшься ты? – взревел отец и мать затихла и больше о том не говорила, только на пиру к холодным кускам оленины, залитой брусничным и ореховым соусом, не притронулась. Антея тоже не хотела, но оленина пахла так вкусно, и так все её хвалили за удачный выстрел…
«Сказки это, отец прав!» – решила Антея и отломила себе здоровенный кусок холодного мяса, брусничный сок, точно свежая кровь, закапал на её тарелку.
***
Это всё лишь миг. Дальше – рассудок.
Сказки! Сказки всё это, было и будет. Всё имеет своё объяснение, и следовать надо закону Божьему, а не древним сказкам о духах-оленях и жрецах, проклинающих!
–И давно? – спрашивает мать, стараясь, чтобы её голос звучал естественно и не нервно.
–Кажется, недели две, – шепчет Маргарита.
Ясно. Две недели назад наступило пятнадцатый год Маргариты, это был четвёртый ден лета…
«Нет, неважно какой это был день!» – страшная догадка поражает, но мать гонит её проч. Хватит. Её дочь нуждается в ней.
–Я не сплю, – продолжает Маргарита, – чтобы никто не увидел меня, я выхожу за мгновение до того в сад. И там хожу. Но…
Есть ещё что-то?
–Но Рене… он решил, что я лань. То есть, он же не знает что это я? не знает.
«И слава богу!» – против воли думается матери, но дочь она не перебивает. Надо не спугнуть её доверия и узнать всё, от этого уже и решать…
–Он охотится за мной. Со своими людьми. Три ночи назад пустил собак. Я уже и в лес уходила, а он с гончими…и я бегу. Он же не знает, не знает!
Маргарита опять рыдает, но зато её матери кажется что найден ответ. В самом деле – уже где-то с неделю, а может и боле, Рене рассказывает об охоте на крупную белую лань. Что ж, всё ясно! Повадился её сынок на ночную охоту – в темноте серебрятся белые бока лани, и воздух прозрачен, и тише, и особенный шарм – она, конечно, не очень была согласна, но сыну не перечила – хоть кто-то унаследовал от неё вкус к жизни.
А Маргарита? Ну, Маргарита наслушалась россказней брата, может увидела как гонит он по саду лань, услышала псов, потом ей приснилось, что лань – это она…
«Маргарита, пташка ты моя легковерная! Сожрёт тебя эта жизнь. Какая же робкая, и сердце у тебя как птичье! Ну Рене, тоже хорош! Знает же впечатлительность сестрицы, вот я до него…»
–Маргарита, дитя моё, – она ласкова с дочерью, – ступай в свои покои, ты истомлена! Я обо всём позабочусь! Огюст, Огюст!
Старый слуга тут как тут. Знает, всегда знает, когда он пригодиться может.
–Проводи мою дочь в покои. А ты, дитя, ни о чём не волнуйся. Я твоя мать и я тебе дам защиту!
Маргарита улыбается. Бледная, слабая улыбка, но всё-таки улыбка! Она верит матери.
«Тем более от чего защищать-то? Тьфу! Ох, Маргарита!»
***
–Нет! – Рене даже оскорблён такой просьбой. – Мама, ну что за глупости?
–Это не глупость, а просьба!
–Да приснилось ей, приснилось! А я что? страдать? Да мы же её почти загнали! – Рене искренне обижен. В нём материнский азарт к охоте и он скорее от вина откажется, чем от этого бешеного удовольствия, когда ты – гонитель, когда ты – сила.
–Пусть и приснилось, а нервы её надо беречь!
–А как насчёт моих нервов? – интересуется Рене. – Маргарита слаба, Маргарита не может покинуть замок, Маргарита то, Маргарита это… а она крепче меня! Ну и унылее.
Рене возмущён, мать вздыхает – Рене прав, Маргарите всегда было больше внимания, но всё же, всё же, постараться-то можно?
–Я не против заботиться о ней, когда вас с отцом не станет, – Рене хочет смягчить свою грубость, – и покуда жив буду – она будет под надёжной защитой. Я же вижу и сам, мама, я не блаженец, что она ни ответить не умеет, ни огрызнуться, ни веселиться. Я буду её защищать, и буду о ней заботиться, но уж настолько поддаваться её страданиям? Да она лишь внимание привлекает! Или пусть ей пропишут сонного вара!
Охота для Рене – святое. В неё пошёл, в мать!
–Ну смешно же, смешно! Сегодня она белая лань, завтра она кто? Медцведица? А послезавтра – лебедь? А через месяц животные кончатся, и она на рыб перейдёт? Нельзя быть настолько…
Рене отмахивается, не заканчивает, выносит итог:
–Словом, мама, от охоты отказываться не буду, не проси. Если ей там платье нужно или целитель, или ещё чего – тогда без проблем, но здесь… нет, нет и ещё раз нет!
«В меня пошёл, подлец такой!» – нежно думает мать, она изначально знает, что так будет. Просит об одном:
–Вы хоть тише, пока за ворот не выехали!
Рене облегчением выдыхает – всё проще!
–Это можно!
Ну хоть на чём-то сговорились, уже благость.
–Ах, мама, – вдруг говорит Рене, – ночная охота – это нечто поразительное. Луна, звёзды, ночной свежий воздух и человек уже не человек, не граф он и не барон, не рыцарь, а часть самой природы. И он в этой природе един с добычей. Он в равных с нею условиях, и ему нужно не спугнуть её, понимаешь?
Она понимает. Она очень хорошо понимает, но ей уже нельзя быт такой же беззаботной как в юности, и поэтому она говорит, с трудом сдерживая улыбку:
–Надеюсь, Рене, мы договорились!
Он кивает. Сестра всё же! нежная, неприспособленная к суровой жизни, унылая, но сестра.
***
–Окружай её, окружай! Ну? Ну!
Первый раз трубит охотничий рожок. Бешеная гончая свора – это настоящий кошмар для любой добычи, от собак не уйти, только если чудом.
Но надо знать леса. Надо знать направления. Бежать, бежать! Нет, не туда, не туда – но собаки гонят, их не перехитрит, собаки знают все пути и все тропинки. Они выводят на охотников, они удерживают кольцом, они лают, рычат…
–Я вижу её, братья, вижу! – Рене торжествует. Он уже видит, отчётливо и ясно видит серебристо-белые бока лани.
Псы всё яростнее – добыча близка!
Второй раз трубит охотничий рожок – надрывно, протяжно, отсчитывает он мгновения, последние мгновения. Окружённая лань дрожит и, кажется, чтобы не видеть своей участи, прикрывает глаза. Со всех сторон лают собаки, не давая ей опомниться, не давая забыться. Страшен их лай!
–Попа-алась!
В третий раз трубит охотничий рожок, и кто-то умелый и беспощадный спрыгивает на землю, тяжёлые шаги вспарывают ночь, он приближается, всё ближе и ближе. И шаги уже затихают. А где-то в голове лани ещё звучат. И в них ещё одно – сталь…
–Держи её только, – веселится Рене, такой знакомый, такой чужой Рене!
А дальше одна бесконечная, безысходная боль. Кинжал острый и управляется легко, но больно, и от боли некуда деться! И кровь закипает в горле, переваливаясь через вспоротый край, и льётся, льётся на землю.
Дёргается белое тело.
–Молодец, Моран! – хвалит Рене, довольный, наконец, победой. Две недели погони – это дело чести. Но он своего добился, и на землю падает, издыхая, изящная нежная лань. В свете факелов и расступающейся предрассветной хмари Рене со своими людьми разглядывает долгожданную добычу.
Лань! Как могла она гонять их так долго?
–Гляди-ка? – Моран самый зоркий – у неё будто золотистый пушок на голове. Ну, господин Рене, видимо, ждать вам удачи.
Рене самодовольно ухмыляется. Он горд собой и представляет, как будет гордиться им мать. Он-то знает, как скучает она по охоте и как каждый раз ждёт его рассказов об очередном выезде.
–А глаза-то какие! – вдруг вздыхает кто-то. – Смотрите, будто понимает чего!
Глаза уже закрываются, подёргивается посмертной поволокой. Тело остывает, перестаёт дергаться. Но можно разглядеть синеву в угасшем взгляде.
–Да они все такие! – отмахивается Моран, – ну, господин Рене, что повелите?
–Пир, – просто пожимает плечами он и только сейчас ощущает, как устал.
Да, сейчас он придет и будет спать. А днём расскажет матери о славной охоте, успокоит сестру – лань мертва, а потом пир!
***
–А где Маргарита? – вдруг вопрошает Рено сквозь хмель. Он спохватывается, что не попалась она ему на глаза днём, и сейчас…где сейчас? Почему не чествует брата?
–Ей вчера недужилось, – нервно отвечает мать. Она и сама как-то пропустила это мгновение, и захватило её дух забытым триумфом охоты, и унылость Маргариты и тревога её погасли.
Но сердце грызло.
–Непорядок! – возмущается Рено. – Огюст, приведи её! Или принеси, коль больна!
Он не знает – вести никого не надо. Кровь Маргариты уже разлилась по кухне, пока из добытой лани готовили повара обед. Молодая оказалась лан, и много свежего доброго мяса было срезано с костей.
А кости отданы собакам – пусть порадуются, пусть получат заслуженное. Они трудились, они гоняли лань, и загнали.
Потроха, которые для пирога непригодные и для жаркого не подойдут, развешаны по железным крюкам – пусть выйдет из них чёрная желчь и слизь, пусть обсохнут от крови и станут эластичны – тогда их можно будет наполнить жиром, разрезать на мелкие куски и добавлять их в более бедные блюда для насыщенного мясного вкуса.
А мясо, нарезанное тонкими ломтями, зажаренное на вертеле, обсыпанное травами и грибами, заваленное ягодными листьями и ягодным соком залитое – золотится на блюдах по всему столу.
Мясо Маргариты. Мясо белой лани.
Но не знает того Рене. Пока не знает.
Он отпивает ещё вина и взгляд его, хмельной, блуждающий, вдруг натыкается на поданную на отдельном серебряном блюде голову лани. Слепая, зажаренная на вертеле, украшенная венком из лавра – она трофей его храбрости.
Слепая голова, из которой вдруг видится Рене синева таких знакомых глаз. Вино льётся на его рубаху, но ему уже плевать, он вскакивает с рёвом, за ним и мать – почуяла? А может и того раньше привиделось ей?
–Где…где Маргарита? – шепчет она, желая и не желая знать ответ.
–Маргарита! – зовёт Рене. Ему кажется, что он кричит, но его губы едва шевелятся. – Не может…где же ты, Маргарита?
Он смотрит на отрезанную голову лани, из слепых глазниц которых брызжет синевой. Знакомой синевой других глаз.
–Я здесь, братец мой любимый…
(*) написано по мотивам старофранцузской баллады «Жалоба белой лани». В интернете можно найти несколько вариантов и на французском языке, и переводы на английский, и на русский, и я для примера привожу один из распространённых её переводов:
По лесу мать и дочь в вечерний час гуляют.
Мать весело поет, а дочь идет, вздыхает.
Скажи мне, дочь моя, о чем ты все тоскуешь?
Есть горе у меня, о нем никто не знает.
Едва наступит ночь, я ланью белой стану,
И до утра за мной охотятся бароны!
А впереди их всех Рено, мой брат любимый,
Останови его, останови скорее!
Скажи, Рено, сын мой, где все твои борзые?
Борзые все в лесу, бегут за белой ланью!
Зови собак назад останови охоту,
Помедли до зари, до раннего рассвета!
Вот медная труба два раза протрубила,
Пропела третий раз, лань белую поймали
Ей ловчий в грудь кинжал вонзил по рукоятку,
Зарезал он ее для праздничного пира.
Скорее, все сюда! На чудо полюбуйтесь!
Лань с золотой косой и синими глазами!
Вот музыка гремит, волнуются знамена,
Спешат на славный пир веселые бароны.
Но где сестра моя, певунья Маргарита?
Давно я на пиру, Рено, мой брат любимый.
На блюде голова, по кухне кровь струится,
А сердце мое псы голодные терзают!
По лесу мать и дочь в вечерний час гуляют.
Мать весело поет, а дочь идет, вздыхает»
Рейтинг: 0
234 просмотра
Комментарии (0)
Нет комментариев. Ваш будет первым!
