Упаси и помилуй

 Памяти войны

Стоял октябрь сорок первого. Зима, заснеженный двор громадного барака-убежища первых сирот войны со множеством жёлтых пятен вокруг. Странно одетые человечки сквозь забор выглядывают на улицу, на прохожих, некоторые просовывают ручки и просят поесть. У въездных ворот лошадь, запряжённая в сани, бодрый пожилой дед с бородкой и мальчишка в замызганной большой фуфайке, солдатских ботинках и с портянкой на головке. Мальчишка – это я, который впервые своей ручкой гладит лошадку.

- Больно ты разговорчивый, пацан, за полдня, что около лошади крутишься, двух слов не сказал. Что? Плохо русский знаешь! Это ничего, может и пойму. Начни, попробуй. Из Молдавии… вот сказал же. Был у вас там, на румынском фронте в пятнадцатом… Красивые края, тепло, лето длинное, кукурузную кашу любят у вас и вино. Ничего этого у нас нет. Зато здесь леса какие кругом, диких зверей и птиц видимо не видимо, а картошка у нас рассыпчатая, белая... Что? Ты любую любишь! Может, есть хочешь? Молчишь. Вот, попробуй отварную... почистить надо, а ты с кожурой… ещё одну осилишь?.. Да, давно видимо не ел. Молочком вот запей… Тулупом укройся… Ещё долго, пока бумагу подпишут – посидим. Во... заговорил… птиц очень любишь? Это хорошо... Село мое, где живу, птичьего происхождения! Название – Скворчиха. Не слыхал про таких птиц? Жаль. Пташка размером и цветом не ахти, но так чирикает… на все лады, что грусть и тоска отступают. Я тебе их покажу весной, когда они отовсюду в наше село прилетают. Птичий базар на радостях, что благополучно прибыли, устраивают и разлетаются по всей округе. А глубокой осенью, как по команде, опять к нам в Скворчиху отовсюду прилетают, чуть снова побазарят и с грустью улетают на тёплые земли. Отсюда и название села... такое… хорошее… Меня вот Игнатом зовут, а тебя как?.. Опять замолчал…

Так я односторонне познакомился с дедом Игнатом. Начну по порядку. Товарный поезд вёз беженцев войны на восток. Шёл без всякого расписания, а так: когда стоит часами, а когда сдвинется на полчаса, и опять загораем. В районе станции Пятихатка, что на Украине, мы остановились. Как старший – мне десятый пошёл, а с матерью еще двое малышей были – я сошел с чайником набрать воды, которая далеко оказалась, мы на отшибе стояли. Вернулся – поезда нет. Метался, искал целый вечер, дождь проливной пошёл, укрылся в товарном вагоне и, видимо, уснул. Проснулся от стука колес, двери были надёжно заперты. Ехали долго-долго и без остановок почти. Чайник с водой при мне был, и без конца пил от голода. Мои стуки в дверь никого не побеспокоили. Сквозь щели наблюдал смену суток, уже три раза. Мне холодно стало в шортах и сандаликах. Помню, тихо заплакал и на очередной стоянке чайником изо всех сил стал дубасить в дверь. Меня услышали и взяли в вагон с печуркой, где сопровождающие ехали. Согрели, накормили и сдали милиции Уфы. Отвезли в детдом, где детей очень даже разных возрастов было столько, что нас уложили по двое, трое на диванчик. Не хочу описывать условия – это отдельное, мрачное воспоминание.

Дед Игнат, единственный единоличник на селе (не был колхозником) имел лошадь и по разнарядке один раз в месяц возил картошку в детдом. Кобыла была кофейного цвета, стройная и добрая. Я, городской мальчишка, кормил с рук её, она же целоваться лезла, так мне казалось. Дед не прогонял меня… А я счастлив был в эти дни. Вид у меня не ахти какой был в своем одеянии и с вечными фонарями на лице от мордобоя ежедневного. Это вызывало у деда, видимо, жалость. Он поправлять стал мой платок на голове, что-то из карманов доставал, кормил и расспрашивал всё. А я еще плохо говорил по-русски, поэтому больше отмалчивался, только слушал и впитывал слова незнакомые. С дедом освоился и, сидя на санях, укутанный его тулупом, выцедил ему всё про себя и даже похвастался, как Витю-громилу утихомирил.

Витя слыл самым сильным и наглым парнем лет четырнадцати. Он обирал всех, избивал и заставлял еще ноги себе мыть. То, что моё съедал – терпел, но мыть у всех на виду ноги – отказался. Ну, меня и стали он и его приспешники бить по морде, да ещё обзываться стали… Мучился больше от беспомощности – мал ростом, драться не умел. Так вот, восемь дней назад, глубокой ночью подошёл к постели Вити, где он один спал, открыл его поганые ноги и, взяв в рот пальцы ног, вцепился зубами изо всех сил. После такого же второго укуса меня не били, только обещали ночью задушить.

- Они не смогут удушить – я научился не спать, деда, ночью, и ножик достал... защищаться буду…

В общем, чуть не героем выставился, а дед только прижал к себе чуть, расплакался навзрыд. Короче, я поехал в село с поэтическим названием Скворчиха в дом замечательных пожилых людей: бабы Веры и деда Игната, в дом, ставший мне родным. Вопрос моего труднопроизносимого имени был дедом решен просто: документов у меня не было, и коль хочу зваться по-другому, то – пожалуйста, можно Фёдором, в память о сыне погибшем.

Дом состоял из большущей избы с печью, полатями на полхаты и больших сеней, где дед ночевал круглый год, зимой тулуп и валенки на ночь надевал. Я обитал на просторных полатях, баба Вера на печи, куда я иногда заваливался от холода и радовался жизни. Дед был на все руки мастер – сани мастерил, избы ставил, лапти плел, охотник отменный, притом без ружья. Я неотлучно был при нем, помогал, учился мужскому рукоделанию, получал подзатыльники, но был, чувствовал это, желанным. Поэтому нет ничего удивительного в том, что научился я вскорости лыко добывать, лапти плести, правда, не ахти какие изящные, петли на зайца ставить и многому другому. С ребятами села также сдружился,.. после, конечно, драчки. Дело было зимой – снег, солнце, мороз, окна в узорах. Слышу, зовут меня, выглянул – ребята топчутся, кличут. Баба Вера меня силой еле выставила – избегал после детдома контактов. Вышел, все мне улыбаются, я тоже рот разинул, когда мальчик рослый предложил в амбаре на пойманную крысу взглянуть. Я смело вошел через порог внутрь, и был мгновенно снаружи заперт. Обида и хохот ребят взбесили меня, и не знаю, какая сила вытолкнула через соломенную крышу наружу, а далее была драка с обидчиком, Васей, моим лучшим другом в дальнейшем.

Бегали гурьбой по ягоды, коренья съедобные добывали – вечно голодные дети войны, особо весной, когда картошка уже кончалась. Колхоз ни грамма зерна не выдавал на трудодни – всё фронту. Ели лепёшки из липовых листьев, лебеды, молотой черёмухи со страшными, простите, запорами и многое другое. Деликатесом почитали яйца диких птиц, которые мы с трудом и риском добывали на деревьях. Подойдя однажды к высокому сухому стволу дерева с дуплом на верхушке, ребята заметили большую вылетевшую птицу, похожую на коршуна, как они сказали. Добыча была заманчива, но рискнуть отказались. Не знаю почему, но я полез, царапаясь, по гладкому толстому стволу в надежде достать яйца до возвращения птицы. Яички средней величины в красных крапинках красиво лежали на травяной подстилке, я залюбовался. Неожиданно появилась хозяйка гнезда и стала камнем на меня падать. Ребята орали вовсю, отпугивая птицу. Я быстро яички в рот затолкал и начал спускаться под неожиданным налетом стаи ворон с коршуном во главе. Завершилось всё благополучно – успел спуститься, где шум и палки взяли верх. Яичек только два целыми остались из пяти, три, не знаю как, проглотил. Поедание яиц коршуна или других хищных благородных птиц считалось хорошим признаком высокого полёта в жизни, поэтому оставшиеся яички по малой дольке лизнули все.

Весной сорок второго дед меня пастухом пристроил к своей крестнице Анюте, уговорил её. Мы пасли собственных коров жителей села, а было их семьдесят четыре бурёнки и один бык. Рассчитывались с нами своеобразно – ведро картошки за лето с хозяйки плюс обед раз за сезон с каждого двора. Обед состоял из десятка картошек, четырех яиц и литра молока – по тем временам царская трапеза. Отъел морду за лето, что у поросёнка. Работа не ахти какая сложная: Анюта впереди стадо ведёт к пастбищу, я сзади. То же в обратном порядке – домой. Во время отдыха коров, после обеда, тётка убегала на часок детишек накормить, я же дремать оставался в тени. Еще меня обязали сообщать хозяйкам дни, когда бык корову их покроет (пока понял зачем – всех довел до колик, тупой был).

Однажды, в отсутствии Анюты, началась сильная гроза с проливным дождем, от которых коровы врассыпную разбежались во все стороны, особо в лес. Мои потуги собрать их ни к чему не привели. Мокрый, усталый спрятался сам в лесу, боясь домой возвращаться. Под утро дед с Тузиком меня окоченевшего нашли и сообщили, что все коровы домой вернулись, все до одной, и что мне надо поспешать на работу. Дед одежду принес, накормил, ругать себя стал из-за меня, городского несмышленыша. Он, видите ли, решил меня подготовить, пока он жив, к сельской жизни. Избу решил мне оставить, надо, мол, мне документы справить, Матвея попросить… а ещё – подарок мне подготовил – вечерком увижу. Бурёнки, как никогда, послушными стали, шли опустив головы. «Совесть за вчерашнее их мучает!» - подумал я.

В качестве подарка меня ждал жеребёночек, тоже кофейной масти, которого дед у башкир обменял на барашков, на скольких не сказал. Радости моей не было предела, я только не спал с ним, а так он всюду за мной, как кутенок бегал. За лето вымахал с добрую лошадь, продолжая шалить с нами наперегонки и совать морду в прорез рубашки в поисках лакомства. В два года Дубок, так его назвали, уже очень нам помогал выжить.

Осенью я получил заработанные тридцать вёдер картошки. Дед посоветовал до весны попридержать её, а на выручку приодеться. Велел мне самостоятельно вырыть яму на огороде и заложить картошку на глубину полтора-два метра от поверхности, и знак поставить, чтоб её потом найти. Всё выполнил в аккурат как велели, ботвой картофельной кучу поверх завалил.

Картина жизни тех военных лет будет неполной без упоминания лучшей подружки Таиски, внучки деда от погибшего сына. Вкратце о ней – наверно, красивая, рослая, почти одногодка, хохотунья, драчлива и большая любительница сказок, которые я сочинял ей перед сном на полатях, и где героями приключений были мы, а врагами – фашисты. Её голубые, большие глаза мгновенно отражали слезами печаль и радость при благополучном исходе сказки. Через некоторое время баба Вера запретила нам совместно спать, сказав, что таким дурачкам, как её внукам, пора бы самим понять, почему нельзя. И нас разделили – меня у входа положили, где было холодно и где под кроватью ютились телёночек и два барашка, упрятанные здесь от мороза до весны.

Осенью сорок второго к нам в село привезли несколько семей беженцев, страшно тощих и вечно голодных. Их разместили по избам малосемейных, продукты скромные колхоз выдал на месяц вперёд. Продукты месячные, в большинстве, были съедены голодными беженцами за день - два. Женщина одна померла, остальных еле откачали. Рядом с нами поселились ленинградцы – мать с девочкой. Девочка прозрачной от худобы была, но так пиликала на скрипке, что дух захватывало. Лилей ее звали. Мать её, тётя Лариса, из кожи вон лезла, чтоб девочку выходить: кольцо, серёжки, вещи обменивала на молоко и масло для дочери.

Однажды мы с Тайкой занесли Лили лукошко со свежей черёмухой, разговорились, попросили что-нибудь сыграть весёлое, а то в слезу бросает от вчерашней музыки. Тётя Лариса дала понять, что будущее девочки - классическая музыка, а не песенки или частушки. Да, и после всего пережитого на веселье не тянет: не дай Бог кому испытать бомбежки, голод, мытарства, что им пришлось. Не то, что мы, сельские дети, не видевшие этого... по мальчику видно – такой гладенький, краснощёкий… горя не хлебнул... Таиска всхлипнула, и мы выбежали. Шли молча, я ей глаза утёр рукавом, вдруг она встрепенулась и побежала. Продолжая путь, подумал: «Откуда тёте Ларе знать, кто я, и что у Таи отец погиб?..» Ко мне стремглав, запыхавшись, подбежала тётя Лара, крепко мою голову к себе прижала и без конца себя дурой обзывала. Вернулись, нам спели «Катюшу», «Широка страна моя…» и многое другое.

Картошку же, мною закопанную, искал месяца два под двухметровым снегом. Лишь когда снег сошёл, и у всех картошка кончилась, я свою отыскал. Дед заслужено пожурил за выбор таких низкорослых меток. Часть плодов мы обменяли на одежду, обувь, которые приносили голодные горожане. Я ещё был подростком, и подобрать по мне что-либо было трудно, поэтому штаны уж больно короткими были и узкими. Дядя Матвей обещал материю достать, чтоб пошить по мне к празднику.

Одет я был, как все мальчишки села в военные годы: в домотканых кафтанах, штанах и рубашках отцов или дедов, на ногах плетёные лапти, и зимой и летом. Матвей был родичем бабы Веры, работал инструктором райкома и, приезжая в село, бывал у нас, ночевал иногда. В первом же бою в Белоруссии потерял он правую руку по локоть. Вернуться на завод безруким не мог, предложили работу с людьми, эвакуированными в районе, с их проблемами. Лежа на полатях, мы вели длинные беседы о светлом послевоенном будущем, о победе коммунизма, в которую свято верили, и о рыбалке – его любимом занятии. Он же мне подарил кожаный картуз времён гражданской войны – его наследие тех событий. Вот дядю Матвея дед и попросил мне документ справить, вроде метрики, узаконить, значит, меня, да насчет избы отписать. Я должен был определиться со своими данными – могу Федей, если захочу, остаться или… В общем, дали время на размышление, сам должен был определиться.

А пока вкалывали – шла посадка картошки. На дворе слякоть, холодно, но все пахло весной, и скворцы в Скворчиху возвращались, в родные края, где их ждало множество скворечников, сделанных нами, мальчишками. Мы с ребятами помогли тете Ларе вскопать пустующий огород и засадить два ведра клубней, которые до осени в долг из своих запасов дал. Лили не позволили копать – скрипачка. Вася, мой друг, перенёс ее на постеленный пучок сена и попросил играть Огинского, полонез. Мы уже знали и любили чарующую мелодию от Лили. Работа была не в тягость нам при таком единении труда и музыки. Тётя Лара, обутая в лапти, радостная фотографировала «первую светлую картинку жизни с начала войны», как она выразилась. Конечно, все мысли наши были связаны с войной, где поголовно все мужчины воевали с фашистами. Двое искалеченных солдат уже вернулись – пили беспробудно и долго, пока очухались от кошмаров войны.

В те годы уже интенсивно геологи искали нефть в Башкирии. Мы, мальчишки, их часто встречали в лесу у бурилок, общались, задавали тысячи вопросов. Мы им носили молоко, махорку из села в обмен на мыло, консервы и носильные вещи. Я привязался больше к высокому дядьке, который тщательно разглядывал образцы и то чмокал губами, то, довольный, что-то писал, метки ставил. Как-то подозвал меня и показал в ладони землю, сказав, что содержание обычной соли в этом грунте высок и посоветовал воспользоваться случаем. Подсказал подробно, как извлечь соль. Насыпал грунт в бутылку, водой залил, размешал и дал отстояться до утра. Утром вода прозрачной стала и очень солённой, земля на дно осела. Выпарив воду, щепотку белой соли получили. Я тут же деду изложил. Он озадаченным шагал, долго думал и организовал выпаривание в большом котле литров на двести. А соль была дефицитом, как и всё тогда. Дед обменял соль на муку в городе, а баба пирог спекла очень вкусный – тогда умели ещё радоваться. Забыл, Дубок сильно помогал в перевозке грунта на тележке, молодцом держался, как и мы с дедом. Вкалывали целый день, иногда и ночью до окончания процесса. Это было сильным подспорьем для нас в течение нескольких месяцев, пока солевой грунт, добытый из глубин, не иссяк.

Но к ноябрьским праздникам дед сохранил немного соли, чтобы семьям фронтовиков раздать по кулёчку. Тётя Лара, по просьбе Матвея, обещала сделать малые фотографии семейные для отправки фронтовикам. От оплаты отказалась, переживала за качество. Она приходила в семью фронтовика, приводила хозяйку и детей в надлежащий вид и свою единственную нарядную блузку на всех напяливала. Девочкам венок из цветов на голову надевала, а мальчишкам мой кожаный картуз. В результате все женщины были одинаково одеты на карточках – в белой блузке с темным карманчиком – причесанными, улыбающимися и очень даже красивыми. Дети, само собой, все радостно смотрели так, как будто хлеба поели с утра. Тетя Лара работала на киностудии помрежом до войны, поэтому всё в ее руках художественно дополнялось и принимало трогательные формы. Она к каждой фотографии приложила такой черновик письма фронтовику, что женщины, переписывая их, рыдали и смеялись от полноты чувств и любви в них заложенных.

Война проклятая продолжалась и вынуждала последнее фронту отдать. Землю обрабатывали женщины и подростки на тощих лошадках и на себе. Сам, в компании ребят, тянул плуг на огородах, сажали картошку – хлеб войны. Мне казалось, что я в рот не возьму её после войны, когда хлеб будет. Ха, продолжаю безумно любить, родимую.

В соседнем селе жила дальняя родственница бабы Веры, часто упоминаемая дедом, как ведьма. Так вот, к нам завалилась дочь этой родственницы с просьбой понаблюдать за слепой матерью пять-шесть дней, пока её не будет. Как потом узнали – она продуктами торговала, спекулировала, как тогда говорили. Короче, баба Вера попросила меня пожить несколько дней у родственницы (деда не было дома, он бы точно не пустил). Баба Даша была очень грузной женщиной с вечной улыбкой на лице. То ли от ничегоневидения, то ли ещё отчего, но у неё произошло смещение времени – всю ночь она бодрствовала и ела, а днём, реже, но тоже ела и засыпала, страшно храпя. От себя ни на шаг не отпускала круглосуточно, боялась одна оставаться. И, не дай бог, чтоб я чего не поел сам. За столом вслепую отделяла мне крохи, сама же сало с картофельным хлебом пожирала до отрыжки, затем очень долго Бога просила смилостивиться и избавить её от мук земных. Временами протяжно запевала и, громко смеясь, без конца говорила,.. по ночам, конечно же. Меня же постоянно тормошила, не давая спать. Уж не помню, на третий или четвертый день навестили Тайка с Васей. Меня всего трясло, и я громко и стыдно разрыдался, нарушив дневной сон бабы Даши. К вечеру домой привезли полуживого, к слепой же дед пошел. Отходил я долго – что-то, видимо, нарушилось в голове: не спал, молчал и всё плакал...

Помню, как дед с Таиской меня, упирающегося всеми силами, выволокли во двор на солнышко и на лавку усадили, где уже во всю старался Тузик – прыгал и лаял на радостях. Что-то во мне ёкнуло, а когда Дубок лицо и грудь обслюнявил – совсем ожил, улыбнулся и услышал голос деда:

- Вера, внука кормить пора, а ты замешкалась... голодный ведь! К утру за мёдом в лес пойдём, Фёдор. Маску с сеткой тебе смастерил, надо бы померить. Стой, после еды… Пошли к столу сначала.

Баба Вера со счастливым лицом без конца меня поглаживала и заглядывала в глаза, не веря, очевидно, ещё в моё выздоровление.

Сбор меда диких пчёл, да еще с дедом – был праздником в моей той жизни. Весной мы по лесу ходили в поисках новых поселений пчел, вырубали семейную метку на дереве и ждали сбора осенью. При наличии метки мёд ли, стога сена ли, заготовленных дров – никто чужого не трогал, даже в войну.

Первой откачкой мёда заполняли кадку, из которой все ложками столовыми черпали и хлебали мёд, притом много. Я более одной, максимум двух ложек одолеть не мог. А зимой его с чаем из самовара после бани… благодать! Ещё бы – башкирский, лесной.

Чтоб как-то приукрасить жизнь тётя Лара при помощи Матвея решила к ноябрьским небольшое представление устроить в школьном клубе. Надо сказать, что тесное содружество вышеназванной пары, без утаек, переросло в семью с официальным бракосочетанием и скромной по застолью вечеринкой.

Сорок третий год стал урожайным по похоронкам. Душераздирающий плач стал частым явлением в селе. Всё большее число головок молодых женщин повязаны были чёрным, количество надгробий погибшим также росло. Дед рассказывал, что баба Вера чуть умом не тронулась, когда сын Фёдор погиб. Не ела, не спала, не плакала, только просила деда очень – могилу сыночку соорудить, а душа его сама дорогу к матери найдёт. Ей выплакаться надо, Феденьке, единственному сыночку... Дед не выдержал и соорудил на кладбище могилу, крест поставил с деревянной каской вверху и надписи, как положено. Скамеечку поставил, сел и разревелся сам – подступило. Из-за дерева наблюдавшая баба Вера подсела рядом, взяла голову мужа к себе на грудь, прижала и сильно по-бабьи заголосила...

Позже деда попросила сперва одна вдова могилку мужу также поставить, затем и всем погибшим сельчанам кресты с касками поставили. Кладбище стало людным и посещаемым не только старушками, а почти всем селом – всех война зацепила.

Приближались ноябрьские праздники, но оживления не ощущалось - народ устал от потерь, голода, холода и ожидания конца войны проклятой. Но в школьный клуб все тянулись пообщаться, новостей послушать да себя показать, и детишек подросших. На первых рядах уселось всё ходячее старичьё в нарядах из сундуков времён коллективизации. Между дедом и бабой в третьем ряду сидел я в белой рубашке, новых портках, что баба пошила из трофейного мешка, и белых парусиновых туфлях.

Тётя Лара к нам подошла, поздоровалась и, оглядев меня, похвалила мой наряд. Лучше бы она этого не делала, ибо в её киношной голове пустяшный эпизод мог получить неожиданное творческое развитие. О революции семнадцатого года и положении на фронтах красочно и подробно изложил дядя Матвей, отвечал на многочисленные вопросы, пытался приободрить сельчан надеждой на уже близкую победу...

Художественная часть началась с частушек про любовь, войну и Гитлера. Читали стихи, Лиля хорошо сыграла на скрипке русские романсы, ей долго аплодировали. Тётя Лариса вышла на сцену с котомкой, открыла и вынула оттуда большой добротный мешок с чёткой свастикой посредине, развернула и показала залу его.

- Вот, все видели эти мешки трофейные, – сказала Лариса Ильинична, – на картофельном хранилище, но никто не взял – свастикой испоганены они. Одна же бабуля мешок взяла, покрасила в отваре коры дубовой, высушила – рисунок пожух. А мешок ей понадобился, чтоб внучонку портки сшить – вырос из старых. Кроила, крутила-крутила во все стороны, чтоб пакость вырезать – не получается. Так и сшила добротные по мальчику портки спереди, а свастику на срамном месте разместила.

Тетя Лара сбежала в зал, взяла меня за руку и на сцену вытащила.

- Прости, мальчик, повернись тыльной стороной, так. Всем видно? Это баба Вера припечатала так фашистов к этому месту. Значит всё, скоро конец им. Товарищи милые, чуток потерпим ещё... Правда? Больше ждали...

- Но это не всё, повернись-ка лицом к людям, сынок, так. Мы сделали запрос во все инстанции по поводу тебя… И вот, по просьбе деда Игната и бабы Веры тебе вписали в справке родительское имя – Мойсей, а Фёдором, как звали на селе, так и останешься им. С сегодняшнего дня ты законный житель села Скворчиха, с чем и поздравляем... Федя, не плачь… что?.. Знаешь о гибели отца на фронте... хотела умолчать сегодня... Миленький, прости. Хочешь к бабушке и дедушке?.. Пожалуйста...

У ступенек сцены меня баба встретила, своим платком слёзы и нос утёрла, заглянула в глаза, перекрестила и произнесла: «СОХРАНИ И ПОМИЛУЙ, ГОСПОДИ!»

Ко дню Советской Армии на кладбище было очень даже людно от многочисленных родичей похороненных, тихо играла гармонь печальные песни войны, бабы слёзы утирали.

Дед Игнат, Матвей, я и мои друзья устанавливали надгробье отцу в виде большой звезды с пробитой каской на вершине. Дядя Матвей прикрепил к звезде большой резной деревянный венок с черной надписью, которую сам же и прочел вслух: ЗДЕСЬ ПОХОРОНЕН ГЕРОЙ ВОЙНЫ НАУМ СЕГАЛ, ВЕЧНАЯ СЛАВА ЕМУ. От безутешного сына и жителей села Скворчиха…

- Федя, - окликнул дед,- отпей, сынок, за упокой отца... положено…