Свои и чужие

7 марта 2013 - Павел Малов-Бойчевский

Рассказ

…Вернувшись в станицу, Жорка спрятал в коровнике, в углу под ворохом старого, слежавшегося сена, найденный в поле, на месте недавних боёв, немецкий пистолет. Зашёл в хату. Мать в кухне у печи стряпала, готовя вечерять, младшие сёстры ей помогали. Старшего брата Михаила не было.

– Мамка, где Мишка? – спросил Егор, подойдя к столу. Глазами прицелился, что бы из съестного по быстрому схватить из-под материной руки. Только потянулся за аппетитным кругляком свежей морковки, которую крошила мать, но сестрёнка Дуся ловко шлёпнула его по руке.

– Жорка, не лезь грязными граблями до продуктов, сбегай, помой.

– И правда, Егор… – поддержала Дусю мать.

Малолетняя Нюська ехидно хихикнула. Егор надулся и, сопя, как паровоз, отошёл от стола.

– Морковки жалко!..

– Или лучше Мишку покличь, он, должно быть, у вашего раненного солдата в бане, – сказала мать.

Егор всё же изловчился стащить со стола полкуска хлеба, побежал, жуя на ходу, через огород к речке. В бане было натоплено. Кроме раненого красноармейца, здесь находились брат Михаил и приятель Яшка Коцупеев. Они уже сделали бойцу перевязку и поили горячим молоком, которое принёс Яшка. У них, как и у Громовых, в хозяйстве тоже была корова.

Красноармеец постепенно шёл на поправку, раны его начали заживать, и он уже пробовал ходить, опираясь на палку, по бане.

– Где был, Жорка? – спросил Михаил.

– Да так, по станице гулял, – уклончиво ответил Егор.

– А мы с Яшкой на площади возле комендатуры были, – сообщил Мишка. – Знаешь кого видали? Ни за что не догадаешься.

– Ну и кого? – оживился враз мальчуган. – Небось, самого Гитлера, не так?

Ребята засмеялись от его шутки. Даже раненый красноармеец скупо улыбнулся. И правда, потешно было увидеть в грушевской глуши самого Гитлера.

– Не угадал, Жорка, – хмыкнул брат Михаил. – Бери выше – дядьку Гришу Зорова. Помнишь, как-то ещё до войны к нам заезжал с бандой, атаман?

– Да ну, – удивился Егор. – И кто он зараз?

– Атаман всей Грушевки. И казаки при нём – десятка два… Все на конях, с ружьями.

Молчавший до этого раненый красноармеец подал голос:

– Это что же, пацаны, у вас теперь, значит, как до революции – паны, да атаманы вернулись? Чудно…

– Не бойся, дядька Вася, мы тебя казакам не выдадим, – авторитетно заверил его Михаил Громов. – Мы пионеры, своих врагам не выдаём.

– А казаки чи нам враги? – удивлённо поднял на него глаза Яшка Коцупеев.

– Нет, то я про немцев говорю, – уточнил Мишка.

– Ребята, айда на площадь, казаков смотреть, – предложил, заинтересовавшись, Егор Громов.

– Не, они уже разъехались, небось, – отрицательно крутнул головой старший брат. – Завтра с утра сбегаем, зараз пошли на Тузловку, на коньках на перегонки побегаем.

Все его дружно поддержали и сейчас же, оставив раненого в бане, побежали по домам надевать коньки. На лёд реки под вечер, управившись с хозяйственными делами, высыпали почти все ребята и девчата западной окраины станицы Грушевской, которая называлась Новосёловкой. Покатавшись с друзьями, Егор незаметно от них отстал и подъехал к девчонке из их переулка, которой давно интересовался, Тае Маковецкой.

– Привет, Тайка, что-то давно тебя не видать было. Где пропадаешь? – поинтересовался Егор, описывая вокруг неё замысловатые кренделя по речному льду.

– Болела, из хаты не выходила, – сказала всё ещё хрипловатым, не отошедшим после простуды голосом девчонка.

– А меня никакая хворь не берёт, – похвастался Егор. – Я же казак. Это вы, девчонки, – слабаки! Вечно у вас из носа течёт… Закаляться надо.

– Казак выискался, – фыркнула Тая. – Казаки в армии служат, а не на коньках с малышнёй лётают.

– Я тоже в армию пойду, как вырасту. Мне дядька Максим обещал, – сказал Егор и чуть не упал на ровном месте, энергично забалансировал руками, удерживая равновесие.

– Да стой ты, – попридержала его за руку Тая. Внимательно посмотрела в глаза. – Это какой же дядька Максим, тот, что у немцев в комендатуре служит?

– Ну да, служит, и что с этого? – не выпуская Таину руку, поехал с ней рядом Егор. Они незаметно выбрались из шумного, кишащего детворой пятачка Тузловки и направились в сторону Камышевахи.

– Как – что с этого? – удивилась девчонка. – Немцы – это фашисты, наши враги. Мой папка с ними на фронте бьётся, да и твой – тоже. А дядька Максим – бывший белый офицер и в немецкой форме ходит. Как ему только не стыдно, своих предавать!

Егор не знал, что на это ответить и, чтобы перевести разговор на другое, ни к селу, ни к городу ляпнул:

– Тайка, ну её с войной – давай поцелуемся лучше! Хочешь?

Девчонка опешила.

– Ты что, Громов, сказился?

– Так никто ж не видит, мы далёко от станицы отъехали, – заверил девчонку Егор и попытался обнять.

– Пусти, Жорка, закричу! – пригрозила Тая, не очень решительно отбиваясь.

Он справился с её руками, крепко обнял за плечи, с трепетом приблизил своё лицо к её враз похорошевшему, румяному от мороза лицу. Глаза их встретились. Тая тут же смущённо отвела взгляд. Егор крепко прижался к её сухим, холодным губам своими, влажными и горячими. Стоя на самой середине Тузловки, крепко обхватив друг друга, они долго, мучительно и неумело целовались и никак не могли оторваться друг от друга.

Тая, наконец, отстранилась от него, тяжело дыша, как будто только что вынырнула из воды и ей не хватает воздуха. Из-под платка у неё выбилась каштановая прядь волос. Она смущённо и виновато смотрела на Егора, а он на неё. Обоим было легко и весело.

Неожиданно из сухих камышей на противоположном берегу речки показалась конская морда. За нею появился всадник, затем ещё один и ещё. Вскоре по льду Тузловки, негромко цокая копытами, ехало уже человек десять. Все они были с советскими автоматами ППШ, в овчинных полушубках и шинелях, в казачьих папахах на головах, на которых краснели звёздочки.

– Гляди, Егорушка, наши, – обрадовалась, восторженно запрыгав на льду и захлопав в ладоши, Тая.

Жорка удивился, откуда здесь взялись красноармейцы. Стоял, молча наблюдая за конниками. Разъезд приблизился к ребятам. Командир, ехавший впереди, остановил коня. Вынув из кармана портсигар, постучал зачем-то папиросой по крышке, закурил. Обратился с вопросом к ребятам:

– Вы откуда, мелюзга? Местные?

– Да, из станицы Грушевской мы, дяденька, – охотно ответил Егор. – А вы красные казаки?

– Ишь ты, догадался, пострел, – с усмешкой сказал кавалерист, глубоко затягиваясь и выпуская целое облако сизого папиросного дыма. – Только мы советские, не красные, так сейчас уже не говорят.

– Знаю, так раньше, в Гражданскую войну гутарили, – сказал Жорка.

– Немцев в вашей станице богато? – принялся расспрашивать командир кавалеристов.

Остальные бойцы рассредоточились по местности. Двое выехали на берег, с тревогой всматриваясь вдаль, в сторону хутора Каменный Брод. Кони тревожно всхрапывали, нетерпеливо перебирали на месте копытами, позвякивали уздечками.

– Фашистов у нас не дюже много, товарищ командир, – охотно заговорил Громов. – Стоят в центре, в комендатуре, десятка три-четыре на мотоциклетках с пулемётами и всё. Правда, есть ещё казаки – немцам служат. Тех вправду – богато.

– И сколько же казаков?

– А кто их считал. Каждый день староста из комендатуры ходит с немцами по дворам, всех парней в казаки записывает.

Командир многозначительно переглянулся с одним из конников, стоявших поблизости.

– Дяденька, а вы из Красной Армии? – торопливо зачастил Егор. – Когда вы к нам в станицу придёте?

– Скоро, скоро уже придём, малец, – потрепал его по плечу командир советских казаков. – Слышишь, из-за Дона наша артиллерия ночами бьёт? Скоро погоним немчуру обратно откуда пришли, на запад!

– А вы разведчики? – не отставал Жорка.

– Точно, угадал, – улыбнулся командир.

С берега послышался тихий свист.

– Ну всё, нам пора, – заторопился кавалерист. – До побаченья, детвора. На следующей неделе ждите!

Разведчики, так же бесшумно, как появились – исчезли в начинающих сгущаться сумерках. Егор с Таей, которая так и не проронила ни единого слова во время встречи с кавалеристами, поехали назад в Грушевку…

Ночью Егор специально не спал, выходил во двор, по долгу стоял у плетня в огороде, глядя на восток, в сторону Дона, чутко прислушивался. Еле различимый из-за расстояния, – оттуда действительно раздавался приглушённый гул артиллерии. Значит, командир конных разведчиков не соврал. Егор Громов обрадовался, что скоро снова придут свои, советские, но тут же, вспомнив про дядьку Максима, Григория Зорова и Никиту Барбоянова – опечалился. Понял, что когда придёт Красная Армия, всех их убьют. А они ведь тоже были свои, хоть и не красные. И Егору их тоже было жалко.

На следующий день, едва забрезжила на востоке заря, ребята пошли на площадь к комендатуре смотреть на казаков. Их набралось уже несколько сотен. Шли плановые занятия по конной джигитовке на станичном плацу. Ожидая наступление Красной Армии, закрепившейся на левом берегу Дона, немцы ускоренно готовили себе пополнение из местных жителей. Занятия шли с раннего утра и до позднего вечера.

По плацу, в окружении казачьих и одного немецкого офицеров, разъезжал на белом, с чёрными «чулками» до колен, тонконогом молодом жеребце подъесаул Максим Громов. Тут же, среди гарцующих по плацу казаков были уже знакомые Егору Григорий Зоров, Никита Барбоянов, Прокопий Меренков, Афанасий Крутогоров. Они ловко, на всём скаку рубили воткнутую в снег лозу, перепрыгивали через препятствия.

Ребята, облепив все соседние плетни и чуть ли не валя их наземь своей тяжестью, с интересом наблюдали за конными занятиями казаков. Из дворов и проулков подходили новые зеваки, интересовались и взрослые. Егор вскоре увидел в толпе грушевцев на плацу Таю Маковецкую. Захотелось покрасоваться перед ней на коне, с казачьей шашкой в руке.

Жорка проворно пересёк плац и подбежал к своему родственнику.

– Здорово ночевал, дядька Максим, – по взрослому поздоровался мальчуган.

– Слава Богу, племяш, – весело ответил Максим, разглядывая заметно вытянувшуюся за последнее время фигуру Егора, которому можно было дать все шестнадцать. – Гутарь, что хочешь, да пошустрей, недосуг мне: видишь – казаков германского вермахта воинскому артикулу обучаю.

– Дядька Максим, запиши и меня в казаки, – неожиданно попросил Егор и сам испугался своей смелости. Не понял, как это у него вылетело – словно шустрый воробей из-под стрехи крытой камышом крыши.

Подъесаул Максим Громов ещё раз внимательно оглядел сынишку своего младшего брата Егора, воюющего в Красной Армии. «Нет, мал ещё парнишка – рано ему в казаки», – после минутного колебания, решил про себя окончательно.

– Ты знаешь, Егор, – по летам пока на воинскую службу ты не годишься. Потерпи чуток, придёт и твоя пора, пойдёшь с доблестной германской армией освобождать от большевиков мамку-Россию! – сказал Максим, ожидая, что сейчас будут слёзы, клятвы, заверения, что уже большой.

Жорка, однако, не сильно и огорчился, заранее зная, что просьба его ни к чему не приведёт. Состроив плаксивую мину, он стал канючить:

– Ну хоть на коне прокатиться дай, я умею. Сколько раз колхозные табуны с ребятами в ночное гонял. И саблей рубить умею, мне папашка показывал.

– Это можно, – согласился сразу же Максим. Слез с коня, подсадил в седло племянника, вручил ему свою шашку. Предупредил: – Токмо кисть в темляк не продевай. Не дай бог при ударе вылетит из ладони, беды тогда не оберёшься. В прежние времена бывало, в таких случаях и лошадей шашкой калечили, и самого себя.

– Я всё понял, дядька Максим, не буду руку в темляк совать, – ответил молодой казачок. Прижал коленями бока скакуна, залихватски присвистнул, дёрнул повод уздечки.

Конь с места рванул по плацу в галоп. Егор, залихватски сидя в казачьем седле, крепко сжимая ребристую рукоятку шашки, примерялся для удара. Вот лоза уже совсем рядом. Жорка скосил глаза на станичников у плетня, встретился с восторженным, любящим взглядом Таи Маковецкой, орлом расправил плечи. За спиной у него в этот звёздный миг как будто выросли крылья. Белый жеребец птицей стлался по плацу, комья снега и земли летели из-под копыт. Егор, привстав на стременах, как учил ещё отец, упруго, с потягом полоснул клинком шашки лозину. Рубил наискось, сверху вниз, представляя при этом, что перед ним – непримиримый враг и, конечно же, красный! Когда срубил вторую лозину, зрители у плетня одобрительно ахнули. При строгой Советской власти колхозников не баловали такими дореволюционными зрелищами.

– Молодец, Грома, не подкачал. Так держать! – закричал Мишка Шабельский и все друзья его поддержали ободрительным гомоном.

А Егор героем дня, не выпуская обнажённой шашки из руки, летел на коне к препятствию – высокому ивовому плетню, которое нужно преодолеть одним махом. В этом и заключалось истинное мастерство казачьей джигитовки – во время подать бешено скачущему коню сигнал для прыжка. Егор Громов прекрасно справился и с этим заданием, поднятый им на дыбы белый жеребец с чёрными «чулками» легко перемахнул через первый ряд изгородей, затем через второй, перепрыгнул канаву.

Сияющий Жорка сноровисто развернул коня, победителем шагом подъехал к дядьке и немецкому офицеру в чёрной эсесовской форме. Тот одобрительно захлопал затянутыми в тонкие лайковые перчатки ладонями, похвалил на сносном русском языке, обращаясь к Максиму Громову:

– Герр подъесаул, ваш племянник прирождённый кавалерист, хоть и совсем ещё молод летами. Яволь – он настоящий русиш зольдатен!

– Благодарю, господин гауптштурмфюрер, – слегка поклонился немцу головой Максим Громов. – Мы, донские казаки, – верные союзники и друзья великой Германии. Под знамёнами нашего атамана Петра Николаевича Краснова мы все как один, и стар и млад, обрушимся на проклятых большевиков, жидов и комиссаров. Враг будет разбит и победа будет за нами!

Подъехавший к дядьке Егор услышал конец фразы. Он отдал Максиму шашку, которую тот звонко кинул в ножны, ловко спрыгнул с коня.

– Спаси бог, дядька Максим, добрый у тебя жеребчик. Мне б такого!

Немецкий офицер поманил его к себе пальцем, с надменным выражением на холодной физиономии сунул, как будто давал милостыню, шоколадку.

– Спаси бог, господин офицер, – поблагодарил и его Жорка. Тут же развернулся и помчался со всех ног к толпе станичников, топтавшихся на краю плаца, у плетня, и восторженно глазевших на конные учения. Отыскав среди них Таю, протянул немецкую шоколадку.

– Бери, Тайка, это мой приз за скачки. Сам немецкий полковник дал, – похвастался сияющий от восторга и радости Егор.

– Ещё скажи, что генерал, – фыркнула девчонка, но подарок взяла.

Бабы в стороне осуждающе зашушукались:

– Ишь, племяш, каков фрукт, – как и дядька перед немчурой выслуживается.

– Да все они, Громовы, такие… Старший Федька до сих пор за восстанию на севере, на Соловках мается.

– А Максим, гляди, пришёл с немцами. Мне мать гутарила: в двадцатом он с Врангелем в Турцию из Крыму уплыл…

Народ ещё не расходился, когда за Доном стала отчётливее слышна орудийная перекличка. Она как будто даже приблизилась. Грушевцы заволновались, некоторые, предчувствуя недоброе, стали торопливо расходиться по домам. К комендатуре, как теперь назывался бывший сельский Совет, со стороны Новочеркасска примчался немецкий мотоциклист в длинном кожаном плаще и стальном шлеме, с коротким автоматом на шее. Сняв большие очки, солдат подбежал к гауптштурмфюреру, что-то торопливо заговорил по-немецки. Офицер-эсесовец в чёрном, внимательно выслушав курьера, стал вдруг отдавать резкие приказы своим подчинённым. Те торопливо засуетились, забегали по плацу.

Егор подошёл к своим сверстникам. Те одобрительно загомонили, обсуждая только что увиденное. Мишка Шабельский похлопал его по плечу.

– Гляди, робя, немцы что-то забегали, как тараканы на свету, – ехидно сказал Яшка Коцупеев. – Видать хорошо им дают прикурить наши за Доном!

Все решительно с ним согласились и дружно направились в свой проулок. В это время и весь народ толпой повалил с плаца. Занимательное зрелище закончилось. Шуструю стайку новосёловских мальчишек догнала пёстрая группа молодых, недавно мобилизованных немцами казаков во главе с Григорием Зоровым, на плечах которого теперь красовались старорежимные казачьи погоны хорунжего. Михаил Громов приветливо помахал ему рукой и хотел было поздороваться, но Гришка не признал знакомца, презрительно гаркнул: «Пшёл с дороги, щенок!» – и вытянул его дважды вдоль спины нагайкой.

Ребята в страхе шарахнулись с дороги в сторону, к плетню ближайшего двора. Казаки, побрякивая стремами и оружием, которое им доверила новая германская власть, гордо прорысили мимо. Скакавший замыкающим Никита Барбоянов, немного попридержал коня, окликнул Громовых:

– Здорово живёте, пацаны!

– Слава Богу, – потирая обожжённую нагайкой спину, заученно ответил Михаил. – Вы куды, Никита, правите? Почто немцы так всполошились?

– В Красный Колос на разведку. Максим Прохорыч гутарит, большевицкие банды из-за Дону на правый берег переправились. У Ростове бои…

Барбоянов хлестнул нагайкой коня и пустил его рысью по улице со смёрзшимися колеями догонять уехавших далеко вперёд казаков. Ребята многозначительно переглянулись. Мишка Шабельский присвистнул.

– Так вот в чём дело, – наши наступают. Небось, дают жару немчуре под Ростовом.

Яшка Коцупеев скривился, как от недозрелого дикого яблока-кислицы:

– Снова коммуняки придуть, в колхоз всех казаков загонют, на пахоту, всё одно что лошадей… И уйти никуда не моги! Заарестуют как врага народа.

– В школу опять надо будет ходить, – поддержал Яшку Стёпка Маковецкий. – Училка галстук красный заставит носить, а на линейке песни про Сталина горланить.

Егор Громов подумал и ввернул своё слово, в пику сказанному ребятами:

– Зато война с немцами прикончится и батьки наши домой живые вернутся.

– А дядька Максим куды денется? – спросил младшего братишку Михаил.

Егор опять задумался. Для него это была неразрешимая задача, труднее чем в школе по математике. Он никак не мог в душе примирить чувства, разрываясь между двух враждующих сторон: отца, двоюродного брата Терентия, дядьки Ильи Астапова и его сына Григория, воевавших в Красной Армии, и дядьки Максима, пришедшего с немцами, дядьки Фёдора и деда Ивана Старцева, сидевших в северных лагерях. Война, внешне похожая на предыдущую, Гражданскую, продолжалась и с каждым днём набирала силу. И линия фронта пролегала через его молодую, неокрепшую душу…

К вечеру канонада на востоке усилилась. Советская авиация бомбила соседний Новочеркасск, так что в Грушевской всю ночь дребезжали стёкла. С утра и весь день из станицы на восток, в сторону Новочеркасска уходили на рысях казачьи сотни. Там, по-видимому, шли не шуточные бои. Вскоре стали слышны даже винтовочные и пулемётные выстрелы. Стреляли и южнее, в районе Красного Колоса.

Через станицу на запад потянулись колонны вышедшей из боя, измотанной немецкой пехоты. Дребезжали и подпрыгивали на колдобинах и неровностях дороги пушки, которые тащили мощные немецкие лошади-тяжеловозы. Ревели бензиновыми двигателями лёгкие и средние танки, двигались покрытые засохшей грязью и инеем грузовики и легковушки.

Станичники, кто равнодушно, кто с затаённой в душе радостью, а кто и с видимым сожалением смотрели им вслед. Некоторые шустрые девки и взрослые молодые казачки выскакивали из дворов и совали немецким солдатам в узелках вареный картофель, куски сала, солёные огурцы, свежеиспечённый хлеб. Небритые, хмурые солдаты сразу оживились, благодарно кивали головами, восклицали: «Гут!»

Отступление немецких войск прикрывали казаки. Вид у них был уже не такой молодецкий, как утром, когда они гарцевали по станице стройными сотнями. Подразделения их заметно поредели, многие были ранены. Женщины, узнав в проезжающих своих сыновей, выбегали на дорогу и буквально насильно заводили их коней во дворы. Казачьи начальники смотрели на это сквозь пальцы – было не до того.

Когда прошёл хвост длинной немецкой колонны и скрылся из виду вдалеке, на дороге, ведущей в хутор Камышеваху, на некоторое время наступила тягостная тишина. Соседские мальчишки, кто посмелее, а вслед за ними и взрослые потянулись в центр на площадь, в брошенную немцами с распахнутыми настежь дверями командатуру, над которой уже не реял красный фашистский флаг с чёрной паучьей свастикой в белом круге. Весь двор и крыльцо были завалены какими-то бумагами. Мужики стали поспешно собирать их на закрутки.

На перилах крыльца сиротливо стояла позабытая немцами пишущая машинка. Какая-то полнотелая, закутанная в тёплый вязанный пуховой платок казачка, не подумавши – а нужно ли ей это в крестьянском хозяйстве? – по привычке тащить всё, что плохо лежит, жадно схватила необычную, явно дорогостоящую вещицу и с радостью попёрла домой. Из помещений комендатуры другие мужики и бабы выносили кто стул, кто пустую цибарку, кто – брошенные в спешке отступившими немцами – солдатскую, мышиного цвета шинель или серый стальной шлем с орлом и свастикой на левой стороне.

Так же неожиданно, как ушли германские войска – появились советские. Станичники, в неподдельной радости, толпами кинулись на улицу – встречать освободителей. Старики торжественно, с традиционными поклонами, преподнесли командиру головного подразделения лыжников хлеб-соль на цветастом, расшитом узорами рушнике.

Егор с Михаилом тоже выскочили на улицу. Вокруг царило радостное возбуждение, жители поздравляли друг друга со светлым праздником и обнимались. Настроение было как на Пасху.

– Побежали, дядьку Васю обрадуем, – предложил Егор, и братья Громовы спешно помчались через свой огород к речке, где на берегу, в бане, коротал дни вылеченный ими раненый красноармеец.

Не добежав до плетня, ребята услышали вдруг близкий звук выстрела. Подумав, что это возможно стрелял какой-нибудь отставший от своих казак, они ловко перемахнули через плетень и остолбенели. Внизу у берега весёлые, в одних шароварах и белых исподних рубашках, красноармейцы долбили ломами и кирками прочный, стекловидный лёд на реке – вырубали прорубь. Из трубы на крыше бани весело валил дым. Слышались смех и забористые, солёные солдатские шутки.

Красноармеец дядя Вася лежал, раскинув руки, на тропе, ведущей в их двор. Лежал он на спине, устремив мёртвый страдальческий взгляд в голубое бездонное небо. Ботинок, на которые не позарились даже немцы, на его ногах не было, голова – в крови, видимо стреляли в затылок, с низу. Один из красноармейцев у бани, передёрнув затвор винтовки, равнодушно закинул её за плечо и направился во внутрь.

– Сволочи! Сволочи! Сволочи! – оцепенело смотря на застреленного дядю Василия, машинально шептал одними губами Егор Громов. И хоть услышать его никто не мог, Михаил всё равно с опаской предостерёг:

– Тихо ты, Жорка, молчи. Его всё одно уже не вернёшь, а себя погубишь!

Егор вспомнил о парабеллуме, схороненном под сеном в коровнике. Подумал, что вот сейчас наплюёт на всё, сбегает за пистолетом и будет стрелять в этих гадов, убивших ни за что бедного дядьку Васю, которому и без того с лихвой досталось в жизни. Он убьёт их всех, до одного, как фашистов, а потом будь, что будет!

Егор дёрнулся было, чтобы бежать во двор, в коровник, но брат Михаил, как будто почуяв неладное, крепко ухватил его за рукав старой, потрёпанной телогрейки, в которой он не только бегал в холода по улице, но и укрывался ночью, когда под утро простывала печка и в хате становилось зябко.

– Ты куда, Жорка? Стой. Не пущу, – строго сказал брат.

Они стояли и смотрели, как красноармейцы наконец-то выдолбили на реке прорубь, стали забегать в баню. Через некоторое время выскакивали оттуда голые, раскрасневшиеся, мокрые, – с хохотом бултыхались в воду, снова исчезали в предбаннике. Оттуда, им на смену, выбегали другие и всё повторялось. А на тропе лежа застреленный красноармеец. И никому, кроме двух мальчишек, дела не было до него. Потому что было жестокое время и души людей зачерствели. И не понять было ребятам: где свой, где чужой, потому что среди своих были чужие, как эти голые, хохочущие, резвящиеся застоялыми жеребцами, красноармейцы, а среди врагов были свои! Ушедшие с немцами дядька Максим, атаман Гришка Зоров, Никита Барбоянов…

И не укладывалось всё это в головах братьев Громовых, да они и не ломали голову. Ясно было одно: мир делился не на своих и чужих, не на врагов и друзей, не на фашистов и советских, а на хороших и плохих людей. Об этом они в эту минуту и думали. А ещё о том, что нужно сходить во двор за лопатами, позвать друзей, соседа деда Епифана и похоронить убитого красноармейца.

1972 – 2013 гг.

Регистрационный номер №0121880

от 7 марта 2013

[Скрыть] Регистрационный номер 0121880 выдан для произведения: