Сумасшедший Ливень

 

«Не желай жены ближнего твоего и не желай дома ближнего твоего, ни поля его, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ни всякого скота его, ни всего, что есть у ближнего твоего».

 

Ветхий завет. Исход. 20. 2-17

 

 

   Сумасшедший ливень бил хлесткими косыми ударами прямо в окно. Из-за порывов ветра казалось, будто кто с силой выплескивает в стекло ведро воды, зачерпывает еще и снова выплескивает. Небо было не черным, но грязно-желтым. Цвет – это единственное, что можно было различить за нескончаемыми потоками – ни домов, ни деревьев было не различить. Впрочем, даже если бы и можно было, Таня все равно ничего бы не увидела. Она прислонилась разгоряченным своим лбом к холодному, залитому сумасшедшим ливнем, оконному стеклу, а стекло глаз заливали слезы. Они сочились обильным апрельским березовым соком, ручейками скатывались по нежным щекам ее и, достигнув подбородка, даже не капали, а проливались тонкими нитками-струйками на подоконник. Она не всхлипывала, не голосила, не вздрагивала бледными плечами своими – слезы просто текли и текли, как тот нескончаемый ливень за окном. Он... Он ушел! Ушел навсегда! Его больше нет!

 

 

   Ливень вдруг прекратился так же неожиданно, как и налетел. В секунды. Таня опешила, когда увидела за окном, противоестественное, выпрыгнувшее словно из-под земли, малиновое закатное солнце. Так же внезапно прекратились и ее слезы. Она встала с табурета, белая шелковая простыня соскользнула с ее мраморных плеч на пол и она осталась совершенно обнаженной. Размазав по щекам остатки слез, она медленно подошла к огромному антикварному, доставшемуся ей еще от бабушки, трюмо и посмотрела на свое отражение. По заплаканному лицу ее пробежала еле заметная улыбка. Все же, она была великолепна. Трюмо, контражуром от окна, вычертило ее точеную, без единого изъяна пропорций, фигуру анфас и в три четверти справа и слева, эдакие Рафаэлевские «Три Грации». Даже закатный пейзаж, отражавшийся за ее спиной, напоминал тот, с полотна великого мастера. Таня взяла с тарелки, что стояла на столике трюмо, яблоко и теперь совсем уже повторила картину, только еще лучше. Высокие стройные ноги ее даже не нуждались в туфлях, а аккуратная крепкая грудь – в бюстгальтере. Таня улыбнулась теперь уже открытой искренней улыбкой и громко сказала: «Ну и дурак. Не понимает, чего лишился». Она схватила со стула розовый махровый халат, закуталась в него и, как ребенок, вприпрыжку побежала в ванну.

 

 

   Вот и все. Поразительно. Еще десять минут назад несчастная девушка всерьез помышляла о самоубийстве, а теперь из ванной комнаты доносился  разудалый романс под аккомпанемент льющейся из душа воды:

 

Все равно, года проходят чередою,

И становится короче жизни путь,

Не пора ли мне с измученной душою

На минуточку прилечь и отдохнуть.

 

Все, что было, все, что ныло,

Все давным-давно уплыло,

Утомились лаской губы,

И натешилась душа!

Все, что пело, все, что млело,

Все давным-давно истлело,

Только ты, моя гитара,

Прежним звоном хороша.

 

Ты напомнил, сукин сын, мне о далеком,

Пережитом, позабытом полусне…

Милый друг! Ни разговором, ни намеком

Не ищи былого облика во мне.

 

Все, что было, все, что ныло,

Все давным-давно уплыло,

Утомились лаской губы,

И натешилась душа!

Все, что пело, все, что млело,

Все давным-давно истлело,

Только ты, моя гитара,

Прежним звоном хороша.

 

   Голос ее звучал и нежно и озорно, а эта ее переделка, когда она заменила «Ты напомнила вчера мне о далеком» на «Ты напомнил, сукин сын, мне о далеком», безусловно указывала на то, что горю ее – конец, – «Утомились лаской губы, и натешилась душа» (это у девушки, чуть за восемнадцать). Женщины! Насколько же их психика устойчивее, приспособленнее к непростой и неласковой, в общем-то, к ним их жизни. И хотя свести с ней счеты женщины пытаются в четыре раза чаще, чем мы, но доводят дело до логического исхода, тем не менее, в пять, а то и в десять раз реже нас. С моей Таней, полагаю, подобная неприятность не случится никогда. Итак, всей реабилитации – пятнадцать минут слез, три минуты перед зеркалом и полчаса в ванной. Да здравствует женщина! А ведь как любила! Как любила!

 

...

 

   Познакомились они три месяца назад. Наступил июль, сессия закончилась успешно, без троек, и Таня изнывала от безделья и одиночества, потому, что Кира, ее лучшая подруга, нахватала «хвостов» и теперь пересдавала свои двойки. Таня сидела на одной из скамеек аллеи Большого Круга Измайловского парка и кормила голубей остатками двойного чизбургера, который уже не могла осилить ее тоненькая субтильная фигурка, хотя, когда покупала, была голодна, как волк (женщины любят ушами, а едят-таки глазами), когда мимо нее вдруг пронесся лихой скейтер. Голуби ее, шумно хлопая крыльями, в испуге взмыли в небо. Таня резко встала, уперла свои миниатюрные кулачки в великолепные свои бедра и гневно, хотя, и тихо произнесла: «Сук-кин сын!». (Вот этой незатейливой фразой, собственно говоря, и начался, и теперь вот, как мы с вами уже видели, закончился их непродолжительный, но бурный роман. Роман, но не история). Не проехал юноша и десяти метров, как его скейт, будто намереваясь упорхнуть вслед за напуганными им сизарями, подскочил вверх и его хозяин беспомощным трупом рухнул на землю, а скейт, не имея-таки крыльев, плюхнулся юноше на живот гробовой доской. Девушка громко, искренне и, простим ей, злорадно рассмеялась и даже захлопала в ладоши, но увидев, что парень не двигается, забеспокоилась и, сменив гнев на милость, медленно подошла и присела перед ним на корточки.

 

- Эй, - тронула Таня его за плечо, - э-эй, ты как, парень, живой?

Юноша не двигался. Тогда она сняла с него очки, бейсболку, наушники плейера и по асфальту рассыпались его густые, цвета спелой пшеницы, отливающие на солнце золотом волосы, глаза были закрыты, лицо бледно и... прекрасно. «Боже, это же принц!», - в восторге подумала, а может и произнесла вслух Таня. Вокруг начал собираться досужий народ, прозвучала даже какая-то фраза, что-то там о скорой помощи и Таня, не на шутку испугавшись, что вот сейчас у нее его отнимут, начала отчаянно лупить своего принца по щекам. Эффект, слава богу, был достигнут, юноша тихо застонал, открыл свои серые с поволокою (скорее, от обморока) глаза и попытался приподняться на локтях, снова застонал и готов было опять упасть на спину, но Таня бухнулась голыми коленками прямо на асфальт, успев подхватить его голову обеими руками, и нежно прижала ее к своей груди. Народ, увидев, что юноша жив и что, похоже, с ним его подруга, разочарованный, стал расходиться, не получив ожидаемых впечатлений своему скучающему воскресенью. Таня сбросила с него доску (испытав к ней чувства сложные, так как она, с одной стороны, нарушила ее отдых, но она же и бросила в ее объятья мальчика с золотыми волосами с далекого астероида), помогла ему встать и, перекинув его руку через свое плечо и, обхватив за талию, помогла дойти до скамейки с разбросанными вкруг нее крошками недоеденного голубями чизбургера. Юноша откинулся на ее раскаленную солнцем спинку, тяжело вздохнул и, наконец, поднял глаза на свою спасительницу.

 

- А мой скейт? – тихо произнес он, - что с ним? Что случилось?

- Вот дурачок, – радостно отозвалась Таня. Сердце ее уже колотилось любовью. – Только чуть не помер, а, нет, вы слышали? Где мой скейт?

Она встала, подошла к месту неудачного (но, как она полагала, счастливого для нее) падения, подняла с асфальта доску и вернулась на место.

- Держи свою деревяшку, дурачок.

- Я не дурачок, - улыбнулся юноша и прислонил своего строптивого друга к лавке. – Я Генрих. А как же так случилось, что я, ну..., это..., навернулся на ровном месте?

- Генрих?! – в восторге подняла свои тонкие, будто нарисованные гусиным пером брови Таня и тихо добавила, – принц Генрих!

- Что? – не расслышал Генрих последних ее слов.

- Я говорю, какое красивое и редкое имя, – испугалась Таня, что он мог слишком рано раскрыть ее восторг перед ним.

- Редкое – возможно, но красивое..., позвольте не согласиться. А если вам сказать полное, то вы со смеху упадете.

- Как? Как? – нетерпеливо схватила она его за руку, совсем не умея скрыть своих чувств. – Как? Скажи!

- Ну, в - общем, - смутился Генрих, - я Генрих Германович Дарлингер.

- Боже, как красиво! – снова не удержала чувств Таня. – Дарлинг..., дарлинг..., это же..., по-английски,  любимый?

- По-немецки тоже. Я из семьи поволжских немцев, – продолжал краснеть Генрих. – Даже, дед говорил, кто-то там у нас в роду..., кто-то из Пруссии, от Фридриха Второго какая-то седьмая вода на киселе. 

Таня на сей раз сдержалась, но сердце ее готово было выпрыгнуть: «Он правда принц! Принц!».

- Так расскажете, моя Ариадна, что со мной случилось? У меня какой-то звон в голове, будто не голова это уже, а чугунный колокол.

- Ну, – успокоилась, точнее, загнала свои восторги поглубже Таня. – Ты летел, как бешеный, по дороге, спугнул моих голубей, те полетели на небо, пожаловались Создателю, он щелкнул перстами и ты, бух, и на асфальте.

- Ах я, негодный, – начала приходить к нему память. – Значит, Господь меня покарал, а вы меня спасли? Гореть вам за это в аду.

- И тебе, за голубей.

- Не-а, – лукаво сузил глаза Генрих, я свою оплеуху на земле получил. Он же меня об асфальт приложил, помните. Non bis in idem, не дважды за одно, но, – он вдруг что-то вспомнил и сконфузился, - простите меня. Я-то представился, а вас?

- Ой, меня-то, как раз просто, до обидного. Я Таня Иванова. Татьяна...

- Боже, как нежно!

 

Ужель та самая Татьяна,

Которой он наедине,

В начале нашего романа,

В глухой, далекой стороне,

В благом пылу нравоученья,

Читал когда-то наставленья,

Та, от которой он хранит

Письмо, где сердце говорит,

Где все наруже, все на воле,

Та девочка... иль это сон?..

Та девочка, которой он

Пренебрегал в смиренной доле,

Ужели с ним сейчас была

Так равнодушна, так смела?

 

- Спасибо, Генрих, - Татьяна зарделась маковым цветком. – Моя любимая героиня.

- Помилуйте, как можно любить героиню, которая так несчастна. Жалеть – да, но любить...

- Ах, Генрих, но это же так..., так романтично. Ой! - вскрикнула вдруг Татьяна, пристально посмотрела на локти юноши и стала судорожно ощупывать его голову, плечи, руки. Закончив эту странную процедуру, она поднесла ладони к глазам. Они были в крови, - О-ё-ёй, - повторила она. – Боже, бежим, пошли, – засуетилась Таня, будто наседка, – и молчи, не возражай. Я здесь, на Сиреневом живу. Рядом. Нет. Такси. Сиди тут, я быстро. Си-деть, -  скомандовала она попытавшемуся возражать Генриху и пулей полетела на Московский проспект.

Там она поймала такси, вернулась, собрала в охапку совсем растерявшегося от этого урагана Генриха и через десять минут он уже сидел посредине ее кухни на табурете, по пояс голый, а она промывала перекисью, мазала зеленкой и бинтовала его ссадины на локтях, плечах и голове. Ничего серьезного, но сама Таня сейчас напоминала многоопытного хирурга и даже очень строгого, потому, что запрещала пациенту дергаться и стенать, когда тот естественным образом реагировал  на перекись и зеленку.

 

 

   Удивительно, но женщина, возможно, генетически, самой природой, Богом приготовленная к мучительным родам, боится боли гораздо меньше, чем мужчина. Наверное, воспитанные и истерзанные месячными своими циклами, они спокойно относятся к виду крови, плюс, врожденная мягкость девичьей иль материнской души... В - общем, она – из сострадания ли, он – из благодарности ли, но к ночи они оказались в объятьях друг друга. Таня очень волновалась. Она ведь последняя из ее подруг, что добрела до своих восемнадцати... девственницей. Те (уж врали, или на самом деле так), совершили сие таинство еще в школе. Она из-за этого очень даже комплексовала. И были возможности..., и сколько угодно. Мама умерла при ее родах, а папа, будучи геологом нефтеразведки, из командировок не вылезал. Бабушка умерла два года назад и Таня уже с одиннадцатого класса, жила жизнью самостоятельной, одна, в просторной трехкомнатной квартире на Сиреневом бульваре. Но как только дело доходило, так сказать, до известного дела – пасовала. Она слыла (заслуженно слыла) первой в школе красавицей и половозрелые бычки-одноклассники бегали за нею мятежными стадами с седьмого класса. Но... «ужель та самая Татьяна» ждала-таки своего принца. И вот теперь, когда дождалась («И дождалась... открылись очи; она сказала: это он!»), когда он свалился на нее буквально с неба, она совершенно растерялась. Восторг предвкушения смешивался в ее трепещущей душе с, может и естественным, но необъяснимым страхом. Зачем, любопытно знать, Господь, вложив в человека главную и неодолимую страсть его жизни, сопроводил ее таким животным страхом перед ней? Сам же сказал: «Плодитесь и размножайтесь», сам спалил пару городов в устье Иордана, чтобы девочки только с мальчиками, а мальчики только с девочками, а тут такие препоны. В русском ли только языке, но у страсти и страха, морфологически, один корень. Или страх утраты невинности, он от сатаны? Так или иначе, Таня моя жутко волновалась и готова была в сотый раз пойти на попятную, но... близость, тепло, запах его тела... сделали свое дело. Все получилось очень сумбурно, порывисто, малоромантично и, может она сильно напряглась и сжалась – очень больно. Однако, свершилось.

 

 

   Они лежали рядышком в ее постели и молча смотрели в потолок. Неизвестно, о чем думал Генрих (как правило, это довольно неприятное опустошение), но Таня была счастлива. Правда, она не переживала сейчас произошедшее, мгновение за мгновением. Ей теперь грезились венчание, свадьба, обалденное подвенечное платье, шикарный серебристый лимузин с золотыми кольцами на капоте, крики «горько!», медовый месяц на Фиджи (почему вдруг на Фиджи?), переезд в королевство Пруссия (девочка и не знала, что королевства такого нет уже с сорок седьмого года прошлого века), ибо, оттуда ее принц; белый, в стиле ампир, особняк, прислуга и полный дом детишек. Удивительна та реальность, с которой она это все буквально ощутила, увидела, и все за какие-то секунды. Удивительно и то, что женщина относится к такому важнейшему в ее жизни священнодейству, каковым является переход от девочки к женщине, всего лишь, как к средству и никоим образом, как к цели. Женщины! Насколько же их психика устойчивее, приспособленнее к непростой и неласковой, в общем-то, к ним их жизни.

 

...

 

   Потекли..., нет, конечно, нет – понесли неудержимой русской тройкой, полетели быстрокрылым соколом сапсаном их счастливые и упоительные, пьянящие и безоблачные дни. Дети не расставались ни на минуту. Генрих, студент теперь уже третьего курса филфака МГУ (Таня перешла на второй Горного), сессию тоже давно сдал. Он отменил свои планы на поездку на Кипр, где со своими приятелями-скейтерами хотел заняться дайвингом. Он даже перестал посещать их ежедневные тусовки на Воробьевых горах. Да. Он, хвала небу! тоже ее любил. Но..., ничто не вечно. Налетел одним погожим, ничего не предвещающим днем, (в общем, сегодня это и было) сумасшедший ливень. Они оказались тогда, как раз, на этих самых Воробьевых горах. Туча налетела мгновенно, неожиданно, напала из-за угла. Послышались раскаты грома, засверкали зловещие молнии. Влюбленные побежали со всех ног, взявшись за руки, и, успев-таки промокнуть до нитки, влетели в «Шоколадницу», что на улице Вавилова. Народу, прячущегося от дождя, набилось море. Свободных мест не было и ребята устроились на еще не занятом пока подоконнике. Генрих обнял Таню за плечи.

 

- Вот ведь, – улыбнулся он, оглядываясь на улицу за стеклом кафе, где ливень буквально сбивал с ног летящих перпендикулярно этому ливню прохожих, – пришла беда, откуда не ждали.

Ах, как он был прав! Беда именно пришла. Она пришла с улицы. Стройная, миниатюрная, черноокая, с озорным вздернутым, в веснушках, носиком и веселыми ямочками на спелых персиковых щеках. Она была в полной экипировке, в доспехах, можно сказать. Налокотники, наколенники, шлем, горнолыжные очки с желтыми стеклами, поясная сумка для плейера, ранец за спиной. Да, это пришла беда.

- Дарлинг! – крикнула она чуть не на все кафе, – сколько лет, сколько зим!

Она сняла очки и шлем, вытащила из волос заколку, сделала эффектное движение головой, разбросав по плечам черные, как вороново крыло, волосы, и двинулась к, как было понятно, своему давнему приятелю.

 

 

   У моей Тани, хоть и так она была вся мокрая от дождя, спина вдруг покрылась холодным потом. «Она назвала его Дарлинг, то есть, Любимый», - тревожно запрыгали мысли в ее голове. Соперница. Не нужно обладать сверхъестественным чутьем чтобы понять это. Положение усугублялось тем, что выглядела Таня сейчас, как ощипанная курица. Спутавшиеся в мокрые веревки ее белокурые (от природы, кстати) волосы, свисали серыми паклями. Облепивший ее тело морщинистым целлофановым пакетом, зеленый ее топик теперь стал прозрачным от воды и Таня чувствовала себя голой и несчастной. Беда же, напротив, имела вид топ-модели со страниц спортивного журнала. Обтягивающее черные бриджи подчеркивали ее великолепную спортивную фигуру, черный топик-майка заканчивался прямо под миниатюрной ее грудью, которая вызывающе щетинилась крупными сосками. Красные налокотники и наколенники придавали девушке вид воинственный. Что-то будет. Тем временем она подошла к влюбленным, на секунду их с Таней взгляды встретились и... атака началась.

 

- Ну, привет, Дарлинг, - она наклонилась и бесцеремонно поцеловала его в щеку. Затем, будто только что заметив, перевела победоносный взгляд на несчастную мою Таню. – О! Ты, я вижу, не один, может представишь мне свою подругу?

От этого наглого «представишь мне», а не «представишь меня», как приличествовало бы этикету, кровь хлынула к Таниной голове. А соперница, таким вот незатейливым приемом легко заняла центр ринга.

- Да, прости, – как-то стушевался и сник Генрих. Он снял руку с Татьяниного плеча и, даже как-то заискивающе, произнес - Тоня, это Таня, Таня, это Тоня, хотя, я говорил тебе, у нас тут у всех неформальные..., вторые имена. Псевдонимы, так сказать.

- Кликухи, попросту, – плохо сдерживала себя Таня

- Ну..., – решил пропустить укол Генрих, - Я, как ты слышала, числюсь Дарлингом, а вот Тоня, ее все зовут Сумасшедший Ливень за то, что она на скейте – просто ураган.

- Не обращай внимания, он мне беспардонно льстит, я просто умею кататься. А ты, Таня, – Тоня наконец уселась по левую руку от Генриха, перегнулась через него, для того чтобы, якобы, разговаривать с Таней, на самом же деле, чуть не легла (да нет, таки легла) грудью ему на колени, – ты умеешь кататься на скейте?

- Нет, но я вышиваю крестиком, – попыталась отбиваться Таня, но выглядело это как-то блекло. 

Таня явно теряла очки. Мало того, что экстремалка была, что уж тут врать, объективно, красива – у нее, в отличие от Тани, были с Генрихом и общие интересы и, как ни страшно было сознавать, вряд ли лишь просто дружеское прошлое. Они были-таки любовниками. Плюс ко всему, Танин принц вел себя довольно странно. Он будто бы, нет, не боялся, но был загипнотизирован Сумасшедшим Ливнем. Она, вне сомнений, имела над ним власть. Тоня даже не стала отвечать на такой беззубый выпад.

- Слушай, Дарлинг, – как бы уже и забыв про существование Тани, - сегодня в девять вечера наши собираются катать на Крымском мосту. Будут и роллеры и ВМХ-еры. Пойдешь?

- Да кто ж вас пустит на Крымский-то кататься? – глаза Генриха загорелись. Он развернулся к Тоне и Таня, таким образом, оказалась как бы за его спиной. – Там двадцать камер наблюдения по всему периметру и рота ментов под ружьем.

- Вас? – деланно-искренне  изумилась Сумасшедший Ливень. – Уже не «нас», а «вас»? 

Она презрительно посмотрела через его плечо на Таню. Та была раздавлена. Девушка понимала, что должна как-то драться, но совсем не приходило в голову, как. Горло сдавило, язык прилип к гортани. Она даже боялась теперь поднять глаза на соперницу. Это был нокдаун.

- Может, двадцать лет – это уже и старость? Впрочем, тебе решать. Томагавк собирается взобраться на пилон, скатиться вниз по внешнему ванту, дальше – на пешеходку, потом, по перилам лестницы вниз до анкера. На весь прокат полторы минуты – менты и чихнуть не успеют. Мы все ждем в «Музеоне» у входа в ЦДХ. Ставки пять к одному, что не скатится. Не хочу оказаться невежливой, но, помнится, Томагавк тебя сделал на Поклонной. Уйдешь лузером, зато счастливым в браке. Пока, Дарлинг, пока, белошвейка.

   

 

   Тоня соскочила с подоконника, подхватила подмышку свой скейт и, не оборачиваясь, направилась к выходу, хотя ливень продолжал бушевать. Еще пять минут назад влюбленные, смотрели ей в спину с очень различной бурей чувств, но если б они видели лицо нарушительницы их спокойствия, то прочли бы на нем радость победы и восторженный крик: «Й-ес! Он придет!». У дверей она остановилась, надела очки и шлем, по-прежнему не оборачиваясь, но понимая, что они на нее смотрят, согнула руку в локте и медленно выпрямила из кулака средний палец, чем окончательно добила Генриха-Дарлинга.

Мужское честолюбие... Какой простой инструмент. Всего-то гнилая палка об одной ржавой струне. Но как звучит он в руках женщины! Все решено. Он пойдет. Более того, он повторит, нет, он первым сделает этот трюк, надо только прийти на полчаса раньше. Сделает и уйдет непобежденным.

Таня прощального жеста Сумасшедшего Ливня не видела. Она развернулась к окну и горькие, уже неподвластные ей слезы катились по ее щекам.

 

- Таня, что с тобой? – тронул ее Генрих за плечо, наконец о ней вспомнив. - Что случилось?

Таня резко повернулась, сбросив его руку со своего плеча. Сейчас ей было все равно, как она выглядит.

- Скажи, – жестко, но все же с отзвуками слабой надежды спросила она, - ты ее любишь?

- Да господь с тобою, Таня! О чем ты говоришь! - Генрих пытался быть убедительно твердым, но у него плохо получалось.

- Ладно, спрошу иначе. У тебя было с ней что-нибудь?

Генрих потупил взор, не решаясь взглянуть в ее заплаканные, но гневные глаза и не решаясь ей солгать, ответил:

- Да, было... Но, Таня, именно было!

- И сегодня вечером ты идешь к НЕЙ, – будто не слышала его лепет оскорбленная девушка. Она уже не спрашивала – она утверждала.

- Скатертью! Прощай.

Она резко встала, задержалась на секунду, будто не решаясь сказать что-то еще. Но промолчала и направилась к выходу. У дверей она снова остановилась и... (поразительно, она же не видела уходящей Сумасшедшего Ливня), в точности повторила ее жест. Вот вам и изгибы невербальной семантики. Один и тот же жест. В одном случае – до встречи, любимый, в другом – пошел к черту, предатель. Вот такая огромная разница между гласными «а» и «о» в их почти одинаковых именах и, как вы скоро поймете, одинаковых их судьбах.

 

...

 

Может быть, ну вот совсем еще недавно

Захлебнулось сердце б радостью в груди,

А теперь – как это просто и забавно –

Мне сказать тебе лишь хочется: «Уйди».

 

Все, что было, все, что ныло,

Все давным-давно уплыло,

Утомились лаской губы,

И натешилась душа!

Все, что пело, все, что млело,

Все давным-давно истлело,

Только ты, моя гитара,

Прежним звоном хороша.

 

   Таня вышла из ванной допевая этот бравурный городской романс двадцатых и оборачивая волосы махровой чалмой. Подошла к трюмо, сбросила халат на пол и вновь оценивающе оглядела свое отображение. «Ну и пусть катится к своей экстремалке! Дурак! Принц чертов! Он меня просто недостоин..., недостоин..., недостоин...». Голос ее как-то затихал, последнее слово и вовсе захлебнулось. Она медленно опустилась на колени, закрыла лицо руками и... Теперь она ревела уже в голос. Все тело содрогалось от сумасшедших ливневых толчков. Не в силах даже сидеть на коленках, она распластала свое беззащитное обнаженное тело на полу и слезы, слезы, будто кровь из упавшего с тридцатиметровой высоты человека, дымящейся лужицей стала медленно растекаться от ее головы.

Раздавшийся резкий звонок в дверь вывел бедную мою Таню из полуобморочного ее состояния. «Кто бы это?», - с тревогой подумала она. – «Боже! Это он!». Она резко вскочила, набросила халат, сорвала чалму с головы, лихорадочно отерла мокрое от слез лицо, схватив щетку наскоро причесала почти высохшие волосы. «Черт, не накрашена», – успела подумать она и кинулась открывать дверь, распахнула ее и... остолбенела. На пороге стояла... Сумасшедший Ливень. Это была совсем другая девушка. Я бы даже сказал, женщина, ибо за те три часа, что они не виделись, она прибавила к своим годам лет десять. Черные волосы ее были мокры от дождя и спутаны в какие-то грязные пакли, лицо серо, глаза бесцветны, губы дрожат.

 

- Можно? – голос ее звучал глухо и отрешенно, как из преисподней.

Не дожидаясь разрешения, будто сомнамбула, она шагнула через порог, тут глаза ее закатились и она рухнула к ногам не успевшей среагировать Тани. Самые страшные мысли пронеслись в ее голове, но (уже привычная приводить в чувства обморочных) она бросилась в ванну, где хранилась домашняя аптечка, нашла нашатырь и вату и вернулась к пациентке. Резкий запах спирта больно ударил ей в затылок. Тоня очнулась, Таня помогла ей подняться, довела ее до дивана в гостиной, усадила, а сама, придвинув от обеденного стола стул, села напротив и посмотрела на соперницу долгим тоскливым взглядом. Она почему-то уже все поняла.

- Его больше нет..., - не решаясь поднять глаза на Таню (как это три часа назад было с той, к кому она теперь обращалась), медленно прошептала Тоня и вдруг, горячечной скороговоркой, будто прорвало небо сумасшедшим ливнем, – его больше нет! Прости ты меня! Прости, дуру! Я любила его, больше жизни любила, он пропал, я..., я хотела руки на себя наложить, а тут, как увидела вас вместе... Любой ценой, решила я, любой ценой, но заберу обратно, любой ценой, любой ценой...

 

 

   Нервы девушки не выдержали и она разразилась каким-то нечеловечьим воем, упала лицом себе в колени, обхватила голову руками, словно та вот-вот должна разорваться и слезы хлынули из ее глаз неудержимым потоком. Таня, которая поняла только одно – Германа больше нет в живых, глядя на истерику Сумасшедшего Ливня, и поняв, наконец, что случилось именно непоправимое, тоже не выдержала, тоже упала лицом себе в колени и тоже разрыдалась.

Слезы никогда не помогут мужчине, но женщина – это совсем другой, отличный от мужчины, вид млекопитающего. У нее все устроено по-другому - и физика, и психика. Проплакав полчаса, не меньше, девушки как-то почти одновременно успокоились. Больное было это спокойствие. Скорее, полное опустошение, но зато теперь обе могли говорить более или менее хладнокровно.

 

- Он приехал в парк ЦДХ в полной экипировке и со скейтом за час до тусовки. Я так обрадовалась, - монотонно начала рассказывать Тоня, глядя в одну точку в полу, – но когда он подошел ближе, я испугалась. Он был совершенно бледен, а в глазах тлел какой-то странный блеск. Я такого у него еще не видела. И тут я все поняла. Он решил совершить этот выдуманный мною трюк. Никто. Никто на свете не способен выполнить подобное. Металлический вант, что уравновешивает пилон моста, достаточно широк, метра полтора, может два, но высота пилона чуть меньше тридцати метров, девятиэтажный дом, а угол наклона – градусов тридцать, то есть, шестьдесят метров придется скатываться на жестком торможении. Справа от него будет асфальт и поток машин, слева просто асфальт тротуара. Даже если ему удастся, неизвестно, с какой скоростью он будет внизу. Там ему нужно будет резко затормозить с перегрузкой просто бешеной, развернуться и запрыгнуть на бетонные перила лестницы. Над землей тоже немало – метров двенадцать. Там она спускается каскадами, да еще с разворотом. Тем не менее, задачка на пару порядков проще. А вот первая... В - общем, я повинилась ему, сказала, что про Томагавка наврала, что он и не планировал такого безумия, что я все выдумала, чтобы вернуть его. Веришь, я даже сказала, чтобы он возвращался к тебе, лишь бы не делал этого, но...

 

- Причина этого безумия – я..., - тихо и безвольно вставила Таня. – После твоего ухода я порвала с ним.

 

   Она тоже смотрела в ту же точку, что и Тоня, будто там, на каком-то, только им двоим видимом экране, сейчас развернутся страшные события этого триллера. Тоня будто и не слышала этой ремарки.

 

- Но, – продолжала она безжизненно, - стало понятно, что мне его не остановить. Приехал Томагавк. Они были друзьями, пока не сделались соперниками в соей безбашенности. Из-за меня, – добавила она хрипло. – Томагавк, сообразив размеры беды, стал его тоже уговаривать, да и все ребята. А он... Будто не слышал никого. Теперь всем было ясно – его не отговорить. Тогда..., о, Боже (никогда больше не вернусь к ним), они стали делать ставки и, представляешь, один к одному. Господи, кричу, вы же на жизнь и смерть человека, вашего друга ставите! А они, будто заразившись от Дарлинга его безумием, ничего больше не слышали. Томагавк, кстати, поставил на него пять тысяч зелени... О, Боже...

В общем, он пошел. Он довольно быстро вскарабкался по ванту до верха пилона, сел на его округлую оконечность и все медлил. А медлить-то было нельзя, потому, что камеры его уже засекли и через пять минут понабегут... Такое начнется. А я молилась. Просто молилась, чтобы милиция не жевала бутерброды с водкой, а пулей летела сюда. Но это же наша милиция. Наконец, Дарлинг подложил скейт, поставил ноги и, подняв его почти вертикально, явно присев на торможение пяткой, полетел вниз. Я не могла смотреть, но не могла и оторваться. Это был полет ангела. Мы разразились бешеным криком, когда, поняв, что все получилось, он,  метра за полтора до земли, спрыгнул с ванта, чтобы не проскочить спуск на лестницу и, на мгновенье исчез из виду, за бетонными перилами, но через секунду, мы увидели его уже заскочившим на парапет. Все, - выдохнула я, перекрестясь. – С остальным справился бы и ребенок. Но тут, после первого каскада, его почему-то качнуло, он резко согнулся. Схватился за ногу. Не удержал равновесия и...

 

 

   Когда мы прибежали, он был еще жив, хотя лежал в огромной луже собственной крови. Я посмотрела на его правый кроссовок – пятка его подошвы была стерта, будто срезана. Была стерта до кости и его собственная пятка. Вот так. Убил его все-таки главный спуск. Он не выдержал боли от такой раны, его скрутил болевой шок и..., ну почему он не упал на лестницу! Нет. Он упал на внешнюю сторону, на асфальт автостоянки, с десяти метров. Он позвал меня и сказал, чтобы я нашла тебя и передала тебе, что он безумно тебя любит, что просит прощения, успел еще прошептать твой адрес и... умер. Наших всех повязала скорая на освидетельствование трупов, милиция, ну а я запрыгнула в реаниматорскую и отвезла Дарлинга..., труп Дарлинга... в Склиф. Теперь вот я и здесь. 

Тоня остановилась, минуту молчала, потом просохшие глаза ее вновь налились слезами, она кинулась на пол перед Таней, уткнулась в ее колени и зашептала, как в бреду:

 

- Прости, прости меня, дуру. Что же я натворила! Хотела вернуть, отнять...,  а оставила тебя без любимого, сама осталась без любимого... Не будет мне прощенья ни здесь, ни потом. Хоть ты меня прости! Прости!

Таня, как во сне, погладила ее по голове, наклонилась, поцеловала в мокрые волосы и произнесла:

- Прощаю.

Тут, прямо за окнами, раздался такой гром, и так всполохнуло, что показалось, не только стекла разлетелись вдребезги, но и небесное пламя окатило своими не прощающими языками и комнату и двух несчастных грешниц, одну, в отчаянии притянувшую, другую, в отчаянии оттолкнувшую бедного Генриха. Раскат смолк, молния погасла и в комнату, через разбитое окно ворвался Сумасшедший Ливень.

 

...

 

   Хочу, да нет, просто должен извиниться перед моим читателем. Хотелось бы мне тебя развлечь, друг мой, чем-то более... ну, с хорошим концом, что ли... Но положил я себе с самого начала своей книжки рассказов на ночь, говорить только правду и ничего, кроме правды. А правда, она, какая-то..., не знаю... Души что ли у ней нету... То глаза выкалывает, то нервы щекочет, а то и врет напролом, и все как-то невпопад. Одно могу сказать – лично я ни буквы здесь не приврал. Все так и было. Рассказанное знаемо мною доподлинно или списано со слов людей, которым верю, как самому себе. Только верить ли себе?..

Иногда просто не хочется.