Помни о смерти

И Сон и Смерть равно смежают очи,

Кладут предел волнениям души,

На смену дня приводят сумрак ночи,

Дают страстям заснуть в немой тиши.

 

И в чьей груди еще живет стремленье,

К тому свой взор склоняет Ангел Сна,

Чтоб он узнал блаженство пробужденья,

Чтоб за зимой к нему пришла весна.

 

Но кто постиг, что вечный мрак - отрада,

С тем вступит Смерть в союз любви живой,

И от ее внимательного взгляда

К страдальцу сон нисходит гробовой.

Константин Бальмонт

 

 

   Я люблю православные кладбища.

Да-да. Не под линеечку расчерченный, да расчесанный газон для гольфа католического погоста Арлингтона; не однообразные, словно терракотовая армия, могилы буддистов с близняшными барельефчиками Дзидо-ботхиставы в красных передничках; не сирые и замшелые, словно гнилые пеньки порубленного векового леса, еврейские надгробья Праги; не кирпичный склад Вади аль Салам на шесть квадратных километров да на пять миллионов мусульманских «жителей», а маленькие русские скудельницы с их покосившимися ржавыми оградками и обветшалыми почерневшими от слез крестами да камнями, толпящимися вкруг полуразвалившихся деревенских церквей, будто зипунные крестьяне на Святую Пасху вкруг выпивохи-дьяка. Намоленное место. Это не храм, где чадит шалманный ладан и скрипит надтреснутым баритоном полуграмотный протоиерей с редкой рыжей бородкой да выцветшими от ежедневного взирания Богу в очи, полупрозрачными жидкими глазами. Здесь святость невыдуманная. Что с Богом-то? С Ним говорить, что на ветер плевать – молчит да дует себе, куда Ему лишь ведомо-нужно, а ты весь в брызгах росы этой божьей. Но здесь, стоя перед безвестной могилой никак незнакомого тебе человека, что невесть кем был, невесть зачем жил, невесть для чего помер, понимаешь, что сказать-то ему тебе есть куда как более, чем попу..., да и Создателю (да простится мне гордыня моя). Там, внизу, в холодной кладбищенской глине, нетленные немые кости, а здесь, наверху, вся мудрость человечества, суть которой одна и есть на земле: «Помни о смерти».

   Люблю кладбище весною, когда полногрудые пышнотелые березы да вековые кряжистые клены, будто истомившиеся зноем исполинские звери, дорвавшиеся до спасительного водопоя, жадно втягивают в себя обильную талую жизнь, да так, что чудится, только затаи дыхание – слышно, как журчит она в оживающих пересохших их жилах. Жарко обняв корнями своими щедрые человечьи останки, напитаются они новой человечьей силою, нальют ею молодые тугие ветви, да листву изумрудную и зашумит скоро в ней страсть новая и зашепчет она божественным увещеваньем: «Помни о смерти, помни о смерти, помни о смерти...».

   Люблю погост и летом, когда кажется, что нет уже нигде спасения от неумолимо палящего солнца, иль буйного ливня, иль мошкары неуемной, а только войди в перекошенные, на одной петле висящие, кладбищенские, в облупленной синей краске, ворота, пройди хоть полсотни шагов по тенистой аллее да сверни к первой попавшейся взгляду могилке; отвори калиточку, да и присядь, перекрестясь, на скамеечку, как тут же исчезнет в глазах твоих весь тот смрадный и знойный, кишащий пороками и низостями, неприютный и злобный мир живых, растворится в воздухе неизбывная печаль твоя и приветливо скрипнет тебе, доживающий и свой век, восьмипалый деревянный крест: «Помни о смерти...».

   Люблю бывать здесь и в осеннюю пору, когда мудрая природа, как заботливая матерь, укладывает детей своих к зимней вечери. Роняя по полу жемчуга, расплетут золотые косы свои, притомившиеся летним бездельем, березы, зазвенят, сбрасывая медные латы свои, богатырские клены; умоются теперь долгим прохладным дождем дети погоста, поклонятся чинно крестам православным, да и отойдут ко сну, лишь пропоет колыбелью на грядущую ночь в их ветвях осенний ветер: «Помни о смерти...».

   Как торжественно, как боголепно-успокоительно кладбище зимою, когда, укрывшись пуховым одеялом, спит оно, словно уставший от дневной беготни ребенок. Тихо, бесшумно его дыхание, не тревожит его редкий кар церковных ворон и доносящееся от далекого города, не имея препятствий над сверкающей белой равниной окрестных полей, кваканье автомобилей. Пронесется над могилами легкий ветерок, осыплет на них с ветвей да крестов бриллиантовый легкий сахар, ты встанешь, благодарно поклонишься безвестному другу своему, собираясь домой, прикроешь за собою калитку и умиротворенно скрипнет она тебе на прощанье: «Помни о смерти».

 

   Антон Самойлович Сутин кладбища не любил. Не то, чтоб не любил – скажем, недолюбливал. Будучи человеком сугубо прагматическим, воспитанным родителями своими в марксистско-атеистической вере, он видел в кладбище лишь склад гниющих человеческих останков и, следуя за таким виденьем своим, ощущал лишь брезгливость. Проходя меж могил, возвращаясь с погребения недавнего приятеля своего, Антона Семеновича Сивухина, он даже двигался как-то так, что будто бы боялся вступить во что-то мерзкое и пахучее. Благо, теперь он вышел-таки на центральную аллею и, и без того сильно опередив погребальную компанию, быстро зашагал к выходу.

   Надобно заметить, что Антон Самойлович брезгливо относился не только к трупам, но даже и к самой смерти. Его научно-техническое образование не позволяло ему и помышлять даже о существовании там души, жизни после, ну и прочей эзотерической ереси. В молодые годы, всякий раз, когда в какой-либо компании заговаривали о чем-нибудь подобном, он страшно злился и с пеной у рта доказывал всем (в основном это были девушки) об абсурдности и даже невежестве подобных предположений. Находя совершенно научно-нормальным удивительное каждому волшебство, когда из одной, невидимой глазу клетки, вдруг вырастает такой сложный организм, как человек, он, на том же основании считал логичным, обоснованным и прекращение жизни этого организма, подобно тому, как это происходит с дождем, ветром и прочим возникающе-затухающим явлением. Кроме того, он полагал наличие таких химер, как любовь, вера или, ну хоть патриотизм, аномальными отклонениями в процессе развития личности и, надо отдать ему должное, за всю жизнь свою никого не полюбил, никому не поверил и, уж точно, никогда не стал патриотом.

 

   Ныне покойный приятель его (еще с института), Антон Семенович, был прямой ему, Антону Самойловичу, противоположностью. Он был весел, беспечен, любвеобилен и... допускал (какой позор!) существование Бога. Впрочем,  приятелями они были больше, так сказать, по бумаге да еще по стечению жизненных путей. И учились они в одной группе, и распределили их после института в один НИИ, и попали они в одну лабораторию, и в общежитие их поселили в одну комнату (да что там! и имена-то им родители дали одинаковые). В конце концов, Антон Самойлович, опираясь, впрочем, на первый закон Ньютона, смирился. Тем более, что вскоре они получили по отдельной, так сказать, коммуналке, лаборатория повела две разные научные темы и два Антона разошлись в разные стороны. С трудом терпимое Антоном Самойловичем, вынужденное приятельство их, с тех пор даже окрепло. Они даже стали видеться чаще, чем в ту пору, что жили вместе. Не очень злая кошка пробежала между ними лишь тогда, когда, по совершенно необъяснимым для Антона Самойловича причинам, беспринципный физик, Антон Семенович Сивухин, защитился... первым! Это был удар. Нет не по самолюбию Антона Самойловича. Просто в его правильной голове никак не укладывалось - как человек, ничего не смыслящий ни в постановке проблемы, ни в построении предмета исследования, ни в создании и проверке истинности теории и, уж, тем более, в интерпретации результатов исследования, мог защитить кандидатскую да еще и по такой сложной и спорной теме, как распространение плоских волн в изотопной среде. Но, если есть факт, то есть и его объяснение. Антон Самойлович решил, что Антон Семенович защитился через постель с Бертой Ануаровной Бертгольц, женщиной, чуть не вдвое старше и научным его, Сивухина, руководителем и, успокоившись..., защитился полгода спустя. Так или иначе, оба, в конце концов, получили по лаборатории, имели одинаковые должностные оклады, одинаковые квартиры, одинаковые машины и одинаковое количество соток на дачных участках. Да здравствует равенство!

 

   А и, правда... Для дружбы, да бог с ней, с дружбой – для простого приятельства необходимы три вещи: равенство материальное, равенство социальное и равенство интеллектуальное. Именно в такой последовательности. Богатый никогда не подружится с бедным, МНС с фрезеровщиком, ну, а умный с недалеким. Главное, конечно, кошелек. Неодинаково едящие и пьющие, неодинаково выезжающие и одевающиеся, неодинаково отдыхающие и развлекающиеся, даже если равны социально и интеллектуально, просто не найдут общих тем. Помолчат, покурят, да и разойдутся по своим углам. Впрочем, то же произойдет, если выпадет из отношений любая из перечисленных компонент. Общение, конечно, возможно, но только будет оно носить, неизбежно, сезерено-вассальный оттенок.

 

   Ну да это не о моих героях. Хотя, были и у них запретные или, вернее сказать, нелегитимные темы, к каковым относились, к примеру, секс, вино и Бог. Зато уравнение Максвелла, карбюраторы и редиска – в полном объеме. «Не понимаю, Сутин (они старались не называть друг друга по именам, будто стесняясь одинаковости их), как можно отстаивать позицию космологической сингулярности не решив проблему совместимости бесконечных плотности и температуры». «Ты, Сивухин, видать и вовсе не слыхал о квантовой гравитации, условии энергодоминантности или гравитационном отталкивании...». Или: «Да масло-то я сменил, да, похоже, дело не в нем. Может в кольцах... или в клапанах». «Ты, Семеныч, угробил свою «шестерку» не маслом, а тем, что вовремя техобслуживания не проходил». Ну, или так:  «Черт. Вчера забыл открыть парник у помидоров. Задохнулись, поди». «Ты уж выбирай, Сивухин. Или по чужим койкам вшей давить, или селекцией «бычьего сердца» заниматься. Сорт-то капризный». В общем, как-то так выглядело их общение.

 

   Выглядело... вплоть до позавчера. Скончался Антон Семенович на пятьдесят пятом году жизни от инфаркта, прямо во время секса. Не рассчитал разницу в летах. Все потому, что тянуло его, в последнее время, на молоденьких. Такое случается со стареющими мужчинами - толи расставаться с молодостью-зрелостью не хочется, ибо страшен лик увядания, толи потенция уже не реагировала на ровесниц. Так или иначе, «скорую» вызвала практикантка из его же лаборатории. Дело было в пятницу, сегодня воскресенье, так что скандал да пересуды по НИИ еще впереди. Теперь же, Антон Самойлович спешил в кафе «У Бори», где им был заказан поминальный стол на двадцать две персоны, в небольшом банкетном зале на втором этаже. Близких родственников у Сивухина не оказалось, а дальние не сподобились приехать, так что пришлось Антону Самойловичу, как номинальному другу покойного, самому все организовывать. Некогда было возиться с наследством. Да и вряд ли Антон Семенович оставлял каких-либо распоряжений на подобный случай. Непрактичен он был по жизни, да и помирать, явно, не собирался в ближайшие лет двадцать. В общем, сколь ни расчетлив, сиречь, жаден был Антон Самойлович, а пришлось-таки из собственного кармана. Впрочем, все чеки были аккуратно сложены в черную дерматиновую папочку, с тисненной золотом надписью «На подпись», и отнесены домой до срока. Позже разберется. 

- Боря, - обратился Антон Самойлович к хозяину заведения, - мы договорились? Первые пять бутылок твои, остальное я уж сам. Дороговато у тебя, а тут двадцать воздыхающих рыл.

- Да понятно, Антоша, - скроил скорбную мину Боря, азербайджанский еврей, умудрявшийся содержать свое кафе даже еще при социализме (называлось оно тогда, правда, «Солнышко»). Возможно, именно потому, что никогда не рвал и всегда знал, точнее чуял своим мясистым пористым еврейским носом, кому и когда потрафить, - я уважал Антона Семеновича. Горе-то какое. Ты вот ящичек-то свой сюда вот поставь, за занавесочку, чтобы девки мои к вам не приставали с претензиями, и все будет в порядке. Отдыхайте, – Боря сконфузился, - прости, привычка. Поминайте с миром. Тут у вас, вот посмотри, и щеколдочка, на всякий случай. Курите прямо здесь. Кондиционер в исправности. А в туалет, уж прости, вниз, в общий зал. Там сегодня свадьба.

«Какая ирония, - подумалось Антону Самойловичу. – Здесь мрут, там женятся. Справедливый процесс, конечно, да уж как-то цинично больно - свадьба снизу, смерть сверху...».

- Спасибо, Боря, - пристраивал он в указанной небольшой кладовочке ящик водки. - Не хотелось бы, чтобы понадобился, но, знаю, быть ему к вечеру пусту.

- У вас, у русских, так уж заведено, - понимающе кивнул Боря.

- Да ты и сам-то давно уж обрусел, - панибратски похлопал его по плечу Антон Самойлович. 

- Ах, и не говори, батюшка, - развел руками Боря. – Забыл уж, (вообще-то, никогда он и не справлялся) в какой стороне Мекка.

   Боря удалился по халдейским своим заботам, а Антон Самойлович снял траурный черный пиджак свой, повесил его на рогатую стойку-вешалку у двери, ослабил узел черного же, в серебряную пыль, галстука, расстегнул верхнюю пуговицу иссиня-белой рубашки, сел во главе длинного, уставленного холодными закусками, стола и задумался. Только теперь, когда закончились, наконец, все эти неприятные похоронные хлопоты, эти морги, венки, катафалки, автобусы, он вдруг с удивлением понял, что потерял друга. Не верил он, мы говорили, ни в дружбу, ни в любовь, ни в черта лысого, а вот подкатил сейчас какой-то склизкий  ком к горлу, встал между головой и сердцем, а, и там и там, пустота какая-то. Вдруг оказывалось, что все пространство, заложенное в нем кем-то для не только работы и бытовых забот, занимал всю его жизнь этот никчемный, беспечный, безответственный человек, Антон Семенович Сивухин. Антон Самойлович даже как-то испугался и заметно вспотел. Не в его характере сопли по щекам размазывать. Смерть есть логическое завершение жизни. Тем более, такой. Курево, вино, беспорядочные связи... Но... «А я?.. – защемило сердце Антону Самойловичу. – Ну, протяну еще двадцать-тридцать лет праведником, и что? Вот так же кто-то будет хлопотать? Морги, венки, цветы, ящик водки... И все?! Что?! Что мы на земле? И, главное, почему обыкновенный уход человека навсегда, оставляет эту пустоту? Это же уже не ньтоновская механика – релятивистская! А может...». Тут в дверь постучали, и в щель протиснулась, о двух подбородках, физиономия Натальи Павловны, зама председателя профкома института. Вот ведь. Коммунисты давно исчезли, а профсоюз, как жил, так и живет, словно и не было никакой перестройки, развенчанных вождей, экспроприированных экспроприаторов экспроприаторов, переоценки вечных марксистских ценностей...

- Антон Самойлович, - согнула скорбной подковкой сильно накрашенные губы свои Наталья Павловна.

- Да, - вышел из задумчивости панихидный шафер. – Вы уже?..

- Да, - протиснула она в щель и остальные свои достояния, в центнер веса. – Тут..., - замялась она, - видите ли..., Сергей Сергеич..., самолично... Тоже хочет...

- Сергей Сергеич? – засуетился Антон Самойлович, - Черт. У меня и прибора-то на него... Наташ. Ты, как бы..., давай..., это...

- Да понятное дело, Антон Самойлович. Он ведь на первый тост, думаю, только.

- Вот и славно. Погуляй. А как выйдет, так и... Я Боре скажу, чтобы прибор сменил потом.

- Да вы не волнуйтесь так, Антон Самойлович. Я Борю сама хорошо знаю. Сама и распоряжусь.

- Вот и славно..., - обрадовался Антон Самойлович.

Да и не тому обрадовался, что проблема сама решилась, но тому, что она, вообще, появилась. Уж больно тяжки, непривычны, пугающе-незнакомы были его последние мысли. Тут дверь распахнулась настежь, и в зал вошел двухметровый Сергей Сергеич, директор НИИ и член-корреспондент РАН. Такая честь, учитывая еще и такой... нестандартный, так сказать, способ смерти, больно кольнула Антона Самойловича. Он вдруг подумал: «А вот ко мне... пришел бы он?».

- Мои соболезнования, - пробасил Сергей Сергеич, протягивая ему огромную, в добрую сковородку, лапу. – Он был... вашим другом и... прекрасным человеком.

Сергей Сергеич привычно прошел на «тронное место» и привычно скомандовал боязливо ютящимся в дверях гостям: «Присаживайтесь, товарищи». Народ, сумбурно ввалился в помещение и, шепотом перебраниваясь о распределении мест поближе к директору, наконец угомонился. Сергей Сергеич встал.

- Прошу вас разлить. Я же... 

Академик картинно замялся, посерел, будто на него плеснули ушат серой краски и продолжил:

- Мне трудно говорить..., вам трудно слушать..., Но... Мы с вами ученые, люди науки. Для нас неизбежность, неоспоримость факта не просто закон. Она для нас, и руководство к анализу, и руководство к выводу, и руководство к действию. Стоит ли напоминать, сколько для нас значил Антон Самойлович...

Зал тихо зашипел, все стали переглядываться и тайком посматривать на Антона Самойловича. Вот ведь незадача. Простительно, конечно, руководителю такого ранга, что не очень помнит имена-отчества клерков среднего звена. Но такая ошибка... Антон Самойлович заметно побледнел, рюмка, которую он держал поднятой, дрожа опустилась на стол, но он быстро взял себя в руки. Сергей Сергеич же, не обратив никакого внимания на это легкое смятение аудитории и даже, скорее, приняв его за одобрение, продолжал:

- Антон Самойлович был настоящим рыцарем науки. Уже в двадцать пять лет он защитил сложнейшую диссертацию по квантовым измерениям редукции волновой функции...

Гул новой волной прокатился вдоль стола. Дело в том, что это была тема диссертации его, Антона Самойловича. Тот теперь почернел и, как-то даже стал выглядеть меньше ростом.

- После этого, он возглавил и вот уже, без малого, тридцать лет руководил лабораторией томографии многокубитовых квантовых состояний...

Казалось, Антон Самойлович сейчас потеряет сознание, ибо это была его, а не Антона Семеновича, лаборатория.

- Руководил..., - сокрушенно понурил голову Сергей Сергеич. – Дружный, созданный и сплоченный им же коллектив единомышленников скорбит о такой безвременной и тяжкой утрате. Скорбит и весь наш институт. Наука лишилась пламенного, стойкого, бескомпромиссного борца за идеалы истины, за победу светлого разума над тьмой неведения и невежества. Светлая память нашему дорогому Антону Самойловичу.

Все стали подниматься со своих мест и готовы были уже выпить по традиции, не чокаясь, но произошло какое-то замешательство. Антон Самойлович. Он не только не встал вместе со всеми. Он сидел. Более того, он даже как-то растекся по стулу и сполз на его сидение спиной. Антон Самойлович был без сознания. Аспирантка Ася, причина, так сказать, смерти Антона Семеновича, первой (сказался, видимо, недавний «опыт») подскочила к Антону Самойловичу, выплеснула ему на голову свою рюмку водки и стала растирать ему виски.

- Простите, устал я, видимо, за эти дни. Хлопоты, хлопоты..., - довольно быстро пришел в себя Антон Самойлович.

- Это понятно, - пробасил Сергей Сергеевич, - было заметно, тем не менее, что он был недоволен прецедентом, прервавшим его тронное выступление, но, отписав такой эффект на счет своего ораторского искусства (не всякий актер может похвастать, что от его игры падали б в обморок), снисходительно продолжил. – Нам всем известно, как дружны, как близки вы были с покойным. Помянем. Пусть земля ему будет пухом.

Все выпили. Выпил и Антон Самойлович. Но, когда все сели на свои места, он вдруг порывисто схватил со стола бутылку водки и фужер для воды, дрожащей рукой наполнил его до краев и выпил залпом, нимало даже не поморщившись. Сергей Сергеич осуждающе посмотрел на своего подчиненного, раскрыл было рот, но... сдержался. Вместо замечания, прожевав бутерброд с красной икрой и отерев губы салфеткой, он встал и сказал:

- Память об усопшем требует более длительного моего присутствия, но... жизнь продолжается, друзья, и дела науки не терпят отлагательств. Позвольте мне откланяться.

Какие это, к черту, дела науки в воскресенье? Теннис? Гольф? Впрочем, всем стало гораздо легче, когда он ушел. Напряжение, которое внес директор не столько даже величием своей фигуры, сколько непростительной ошибкой не только в отчестве, но и в личности покойного, разрешилось бурным..., можно даже сказать, весельем. Ближайшие соседи по столу кинулись успокаивать Антона Самойловича, напирая на то, что, мол, и то хорошо, что явился, а что напутал, так с кем не бывает. Занятой ведь человек. Академик. На дальнем конце стола, где собралась лаборатория Антона Семеновича, раздался даже и смех. Там уже разливали еще по одной-другой, и выпивали, так сказать, келейно. Вернувшаяся из ссылки Наталья Павловна, уже отдернула занавеску кладовки и выставляла на стол «левую» водку. Поминки начались.

 

   Антон Самойлович пребывал в состоянии странном, доселе ему не знакомом. Поначалу, выпив двести граммов водки, как стакан воды, он ничего не почувствовал. Но... Пальцев одной руки хватило бы пересчитать, сколько раз он, вообще, за всю свою жизнь, употреблял спиртное, а тут такая доза, что и не всякому матерому выпивохе по зубам. Он удивленно смотрел на публику, слушал поминальные тосты, послушно их выпивал (не вставая, правда, со своего стула), и, казалось, совершенно утратил чувство времени и пространства. Ему вдруг стало казаться, что и не имеет он вовсе права тут сидеть и выпивать. Ведь это же его хоронят, его поминают. Картины трехчасовой давности вдруг отчетливо всплыли в его голове: отпевание в ритуальном зале при городском морге; погрузка в катафалк, речи у могилы; неделикатно громкий стук молотка, забивающего гвозди в, обитую красной материей, крышку гроба; «Давай, давай, заноси вправо», - кричит второй могильщик; стук прощальных комков глины и грохот оковалков ее с лопат кладбищенских копателей; прощальное молчание перед свежим, в бумажных венках и цветах, холмиком; вой Натальи Павловны и тихие всхлипывания субтильной Аси... Так отчетливо... Дежа Вю. Антон Самойлович не окосел, как следовало бы ожидать от подобной ситуации. Он... двинулся умом.

- Товарищи, - вдруг раздался его отчетливый и, на удивление, трезвый голос.

Голос этот показался совершенно неуместным и каким-то инородным средь буйного (а оно за час времени и пол-ящика водки действительно стало буйным) веселья. Ася уже сидела на коленках у плешивого Анатолия Степановича, завскладом лаборатории. Похоже, не Антона Семеновича тянуло к молоденьким, но аспирантке Асе больше импонировали старички. И понять ее можно. Выйти замуж за такого же, как она, провинциала-аспиранта, без квартиры, без денег, без должности?.. Не для того она приехала в Москву из занюханного Саранска, чтобы мыкаться по коммуналкам, подрабатывая на трех работах. Юные лаборанты Сивухинской лаборатории, Петя и Вася, изрядно заложив за воротник, громко шептались с Олей и Юлей, лаборантками лаборатории Сутинской, явно намереваясь спуститься в нижний зал, где бушевала свадьба. Платон Егорович, зам Антона Самойловича, усердно подбивал клинья к Наталье Павловне с целью далеко несексуального характера. Ему нужны были две льготные путевки в Сочи. Но по глазам его можно было угадать, что за них, за путевки эти, для него и его супруги, он готов и на праведную (точнее, оправдываемую, за материальную выгоду прощаемую) измену. Над банкетным залом висел мерный вокзальный гул и сизый сигаретный дым. В общем, русские поминки были в разгаре. Но это, как я сказал, неуместное «Товарищи», прервало своеобычное течение дел. Все обернулись на Антона Самойловича и замолчали.

- Товарищи. Вот уже двое суток, как меня нету в живых. Я очень рад, что все вы пришли проститься со мной. Я, при жизни, и не догадывался, что у меня столько друзей. Спасибо вам. Жаль только, не нашел времени поприсутствовать мой лучший друг, Антон Семенович...

Гости поначалу застыли в изумлении, потом начали переглядываться и перешептываться. Сперва, всем показалось, что это такая горькая ирония, результат Сергея Сергеича ошибки, но вид оратора был столь серьезен, а интонация столь сердечна, что присутствующие стали понемногу догадываться о причинах, куда как более тревожных. Не похоже было это на обычный бред пьяного.

- М-да, - продолжал Антон Самойлович, - вот так вот. Проживешь всю жизнь рядом с человеком, а и знать не ведаешь, что он есть, на самом-то деле, за человек. Подумать ведь! К другу на поминки не явился. Я, конечно, не разделял его научных взглядов, его религиозных, так сказать, поползновений, но мы же были друзьями почти сорок лет. Ах, как жаль, что его сейчас нету. Уж теперь-то, когда я на том, я бы сказал, свете, я бы смог ему доказать отсутствие Бога. Нету тут никакого Бога! Чертов миф!

- Антон Самойлович, Антон Самойлович, - подскочила к нему Наталья Павловна, очнувшаяся первой, - вы успокойтесь, ради бога, не надо так волноваться. Сергей Сергеич ошибся. Вы живы и здоровы. Это Антон Семенович помер.

   Тут загомонили и остальные, на все лады увещевая живого Антона Самойловича, что он, де, живой. Антон Самойлович хитро посмотрел на окружающих и послушно сел на место, явно затаив что-то свое. Настроение же банкетчиков как-то резко упало и они засобирались. Петя, Вася, Оля и Юля спустились на первый этаж, где танцы были в полном разгаре, Ася ухватила Анатолия Степановича под руку и утянула невесть куда (не хватил бы старичка инфактец, храни его господь). Платон Егорович, сунув бутылку водки в карман пиджака, повел раскрасневшуюся Наталью Павловну на завершение переговоров. Остальные, расхватав остатки водки из ящика (не пропадать же добру), разбрелись по своим домам. Поминки закончились.

 

   Антон Самойлович остался один. Он встал, оглядел разруху поминального стола, обошел его кругом и сел на председательское место, потянулся к водке, стал было наливать, как вдруг...

- А мне, что, не предложишь даже?

   Антон Самойлович вздрогнул и поднял глаза. За другим концом стола, в сером костюме (в том, что хоронили), сидел... Антон Семенович.

- А-а-а, явился-таки, Брут, - обрадовался Антон Самойлович. – А я уж и не чаял. Ну, что ж. Вон перед тобой бутылка, рюмка, наливай.

Друзья налили себе по одной.

- За тебя, Антон Самойлович, - улыбнулся Антон Семенович и молча выпил. Дождавшись, пока выпьет тостуемый, он заговорил снова. – Ну как тебе там, - показал он пальцем наверх, - сносно?

- Да как тебе сказать, дружище. Больше обидно. Бога, как я тебе уже сто раз говорил, никакого нету. Тех, кто до меня помер, тоже. Думал, повстречаюсь тут хоть с Коперником, Ньютоном, Пуассоном, Лоренцом, Пуанкаре, Эйнштейном, наконец. Дудки! Нихрена тут никого нету. Пусто.

- Да брось, не переживай. Ты же еще не в аду. Тебе еще сорок дней тут телепаться до суда, между небом и преисподней.

- Да что ты? – забеспокоился Антон Самойлович.

- Ну да. И на небесах очереди. Знай себе жди да готовься отвечать перед Господом за все грехи свои, - усмехнулся Антон Семенович.

- Какие такие грехи? – всерьез встревожился Антон Самойлович. – Я, в отличие от некоторых, девок не портил, вина не пил и диссертации, замечу, защищал честным путем.

- Эк, нашел заслуги, - налил себе водки Антон Семенович и выпил. – Защита диссертации, любезный мой Антон Самойлович, сама по себе - смертный грех. И не важно, каким способом ты ее защитил. Я-то, хотя бы, Берте Ануаровне бабье лето ее украсил последним в ее жизни сексом. А ты? Червь книжный. Глупые псевдонаучные статейки, лизание профессорских задов за одобренные рефераты, язва желудка и атрофия собственных ягодичных мышц от вечного просиживания в библиотеках. А результат?

- Это почему еще, смертный грех? – пропустил мимо ушей злобные несправедливые выпады товарища Антон Самойлович.

- Да любая ложь – смертный грех, а тут еще при поддержке, с одобрения всего научного сообщества. Это уже не невинное вранье, а намеренное введение в заблуждение не ближнего, нет. Всего человечества. За это гореть тебе в адском огне до скончания времен. Вот смотри. Давным-давно древние ученые сказали, что земля плоская а небо – твердь. Иначе думающих гнали поганой метлой. Затем, земля у них стала круглой, космос бесконечным, а солнце стало кружится вокруг земли. И века это считалось истиной. Несогласных попросту сжигали. Потом, правда, выяснилось, что это мы вертимся вокруг солнца. Далее решили, что F = ma и Исаак счел себя богом. Эйнштейн же ввел поправочку и Ньютона-таки подвинул. Теперь вот, черные дыры, где вовсе не действуют никакие физика с математикой. Что дальше-то? И заметь, каждая последующая теория опровергает, а, по сути, объявляет лживой предыдущую. И, что самое важное, вся эта чушь, начиная от Анаксагора, подтверждена диссертациями. Защищенными диссертациями. И ты свою защитил вовсе не из любви к истине, а за должность заведующего лабораторией и за кандидатскую надбавку к окладу. Так что, в ад, голубчик, прямиком в ад.

Привыкший всегда спорить и, уж точно, никогда не отступать перед Антоном Семеновичем, Антон Самойлович вдруг как-то сник. Даже загрустил.

- Мне страшно, Антон, - чуть не впервые в жизни назвал он друга по имени. – Что? никакого выхода?

- Ну почему же, - стал вдруг серьезен и Антон Семенович. – Во-первых, раскаяться в содеянном. Во-вторых, отказаться от ученой степени, признав свои выводы ошибочными и вредными. Ну и, в-третьих, принять Отца Небесного и сына его Иисуса Христа.

- Дак как же это? – взмолился не на шутку перепуганный Антон Самойлович, что даже начал заикаться. – Я же..., так с-сказать..., ч-что ли..., м-мертвый, как бы.

- Ну, у тебя еще тридцать восемь дней до суда. Придумай что-нибудь. Ты же у нас был самый умный на потоке.

С этими словами, Антон Семенович встал и, не прощаясь направился к двери. Когда он ее открывал, она издала жуткий скрип, выведший из оцепенения Антона Самойловича. В дверях он вдруг развернулся к Антону Самойловичу и доверительно произнес:

- И, Антон Самойлович. Открою тебе, напоследок, одну и единственную истину, которую следует знать смертному – «Помни о смерти».

Антон Семенович исчез, а в дверях вдруг, откуда ни возьмись, появился Боря.

- Ну что, как все прошло? - заботливо осведомился он у Антона Самойловича.

- Боря? – как-то полусонно произнес Антон Самойлович. – А ты что? видишь меня?

- Ну ты, брат, и нарезался, - усмехнулся Боря. – Давай, иди-ка ты домой. Нахлопотался ты за эти дни. Отдохни.

- Я видим! Я видим!  - вскочил в детском восторге Антон Самойлович. – Боря! Ура! Все же можно исправить. Спасибо тебе, Боря.

Антон Самойлович схватил свой пиджак и птицей вылетел на улицу.

- Ученые, - пожал вслед плечами Боря. – Варвара! Давай, приступай к уборке. Кончен бал.

 

   Поздняя весна. С Русаковской набережной тянуло прохладой. Психиатрическая больница имени профессора Василия Алексеевича Гиляровского (до 1978 года Преображенская), стояла спиной к улице Матросская тишина, загораживая уютный дворик старинного, 1808 года, особняка, архитектора Ивана Селихова, ученика Матвея Казакова, от кваканья клаксонов автомобилей. В северный угол больницы упиралась тюрьма «Матросская тишина», но сей факт Антону Самойловичу был неведом. Он, вообще, совершенно точно полагал, что он в раю. Отдыхая перед завтраком в тени вековых лип, он с благодарностью вспоминал своего друга, Антона Семеновича Сивухина. Если бы тот вовремя не предупредил, гореть бы ему теперь в аду. Но он успел. Успел отказаться не только от ученой степени, но и от должности завлаба. Потом он успел сходить в церковь и покаяться во всех грехах своих. Он принял Отца Небесного и сына его Иисуса Христа и снизошло на него Благословение Господне как раз за день до Страшного Суда. Явились к нему ангелы во всем белом и перенесли сюда, в рай. Здесь, иногда, посещал его и сам Господь Бог, в седой бородке, кругленьких очечках и с добрыми сквозь них глазами. Они беседовали о смысле жизни, о душе, о греховности мира науки. Одно смущало Антона Самойловича. Когда он повторял фразу Антона Семеновича «Помни о смерти», Бог почему-то начинал сердиться. «Кому же верить, - думал Антон Самойлович, - Богу или другу?».

   С Яузы подул легкий ветерок, всколыхнул низко спадающие почти к лицу ветви и молодые листы вдруг прошептали Антону Самойловичу: «Помни о смерти». Антон Самойлович умиротворенно улыбнулся:

«Надо верить другу».

 

 

Июль 2010 г.