Матёрый

Его назвали Матёрым. Много кто хвастался тем, что встречался с ним сам на сам и остался жив, но большинство просто пересказывали рассказы других охотников. Этот волк поражал невероятной, фантастической везучестью. С тех пор, как во время особо удачной охоты приезжие "шишки" смогли окружить целую стаю и перестрелять, злобно скалящихся из-за флажков зверей, а крупный трехлетка сиганул над веревками с яркими лоскутами, он умудрялся обходить все капканы и ловушки. Несколько лет лучшие охотники таежного поселка пытались изловить хитреца, но он умел каким-то непостижимым образом разгадать их уловки. Именно неуловимость этого крупного, уже пятилетнего зверя, с чуть более светлым окрасом, чем у местных волков, и большой лобастой головой, стала вызовом для всех, умеющих держать ружье в округе. Нет, Матёрый не охотился в людских угодьях. Он не брал хозяйский скот, не подходил близко к поселку, не задирал псов. Но сам факт того, что какой-то зверь умнее тебя - возбуждал неимоверно. И на Матёрого охотились все - от мала до велика. Шкура этого волка, с рваным ухом и следами клыков на морде, казалась самым ценным охотничьим призом для двуногих убийц. Но пока эти непонятные, больно бьющие на расстоянии из странных палок, плюющих огнем, звери, расставляли силки и капканы, рыли ямы и готовили приманки, Матёрый просто пытался выжить.

Зима в том году выдалась снежной и лютой. Несколько недель мело и сыпало колючей снежной крупой. Все дороги и тропы давно замело. Снега насыпало под коньки крыш, засыпало окна, и только тонкие струи сизоватого дыма выдавали присутствие жизни в этом Богом забытом углу. За время бурана Матёрый сильно оголодал, и как только первые лучи блёклого солнца прорвались через серую муть облаков, он вышел на охоту. Обостренный слух не выдавал наличия поживы. И волк мощными рывками двигался вперед по хрупкому, но с каждой минутой твердеющему насту. Местами проваливаясь почти по шею, долго барахтаясь в сыпучей крупе, он с помощью сильных лап вырывал себя из плена и шел вперед, прислушиваясь к каждому звуку. За день удалось поймать только пару полудохлых зайцев из последнего летнего помета, но их сладковатая теплая кровь только раздразнила, не насытив. Он тщательно вылизал снег в каплях крови. Крупное тело требовало более существенного прокорма. И требовало уже. Сейчас. Немедленно. Голод гнал все ближе и ближе к людям.

Бык Митяй, не очень крупный двухлетка, не оправдал надежд председателя, и так и не вырос в огромного самца-производителя. При этом отличался подлым, бодливым нравом. И если бы не предстоящий перед самым новым годом визит начальства, давно был бы пущен на мясо. Но именно им собирались угощать проверяющих. И Митяй доживал последние дни, меланхолично пожевывая жвачку. Время от времени он косил налитым кровью глазом на дверь, ожидая Петровича, поселкового скотника, и единственного из всех колхозников, не боявшегося трехцентнерного бычка с норовом победителя корриды. Время от времени Петрович, пьяный "в дым", изгонялся с помощью ухвата и такой-то матери из родной пятистенки, и тогда ночевал на ферме. Зачастую рядом с Митяем. Странно, но вредный бык, никогда не противился особо соседству и даже облизывал пьяную рожу скотника, прижимаясь к нему теплым боком и грея всю ночь. Но в эту ночь Митяй спал без Петровича, но не один. Ближе к вечеру худющая и злющая бабка Семёниха привела к нему свою такую же тощую и престарелую коровенку, в надежде, что Митяй осеменит её кормилицу. То, что корова уже давно перешла определенный рубеж, и производительности от неё ждать не приходилось, Семёниха упорно отрицала, и раз в месяц тянула под ночь коровенку к Митяю, предварительно прихватив бутылку самогона для сторожа. Митяй свое дело знал, коровенка охала и мычала, придавленная, пусть и не большой тяжестью, но настолько энергичной и воодушевленной, что Петрович, время от времени наблюдающий эту картину, завистливо крякал. Но то ли кроме энтузиазма Митяю больше нечего было предъявить, то ли коровенка уже не могла понести, только секс у бычка был регулярным, и пестрая тощая скотина по имени Зорька, уже сама привычно топала в сторону фермы, как только хозяйка открывала вечером дверь сараюшки. В этот раз сценарий несколько изменился. Семёниха, когда пришла пора, по её мнению, как всегда, повела корову к быку. Да вот только к вечеру большую часть и так не особо широкой дороги вдоль села расчистили не полностью. И последние метры упертая бабка проторила буквально грудью. Зорька мужественно помогала хозяйке, прорываясь то ли к привычному уже стойлу с Митяем и его темпераментом, то ли просто в тепло. Пару раз, правда, корова пыталась вразумить хозяйку и повернуть назад. Но была нещадно бита куском бечевки и, вздохнув, продолжала свой путь. Кое как дотянув упирающуюся скотину к заветной двери, и всучив уже и так пьяненькому сторожу бутыль бормотухи. "С мухоморов ты её варишь что ли?"- только и буркнул, закутанный по глаза в тулуп, а сверху в бабью пуховую, местами побитую молью, шаль, хранитель парнокопытного богатства колхоза "Серп и молот". Но Семёниха зло зыркнула, и сторож притих, присосавшись к горлышку бутылки. Митяй старую знакомую встретил радостно, громко рыгнул, трубно замычал и принялся активно взбрыкивать, грозясь снести ветхую загородку. Семёниха тоже радостно приветствовала бычка:" Соскучилсо, касатик? А от она Зорька моя... Вот она красавишна,"- подгоняла упирающуюся почему-то коровенку бабка. Как только Зорька была затолкана вглубь загона, Митяй сразу же приступил к делу, чем вызвал у бабули слезы умиления. Но после того, как довольный бык спрыгнул с коровенки, та насмерть уперлась, отказываясь проделать по морозу путь домой. Не помогло ни хлестание бечевкой, ни увещевания и угрозы. "Черт с тобой, шаварногая! - зло сплюнула Семёниха, - ночуй, знатся туточки, завтра Петрович придет, прогонит до дому..". Так Митяй получил на целую ночь в пользование симбиоз парнокопытного со стиральной доской. Оглядев уже внимательно зазнобу, бык грустно вздохнул и опять запрыгнул на худую спину с торчащей острыми пиками линией хребта. Зорька, после ухода хозяйки, воспротивилась такому насилию и попыталась уклониться. Митяй взбрыкивал и наседал на непокорную. Все это закончилось хрустом и выломанной рогатиной в загоне. Так Митяй впервые обрел полную свободу. И он ею воспользовался в полной мере! Вскоре поломав и сокрушив все, что смог, переполошив половину коров, любвеобильно запрыгнул на всех, кого догнал. Подустав и пресытившись, Митяй в последний раз взбрыкнул и случайно угодил в хлипкую дверь, которую благополучно сшиб с петель. А узрев доселе невиданное звездное небо, как угорелый, ринулся прямо в снег на улицу.

Матёрый подошел к поселку очень близко. Так близко зимой он никогда не рисковал подходить к людям. Но что-то звало его сюда в эту ночь. Голод? Чутье охотника? Кто знает, что происходило в голове зверя, но когда он, переминаясь и запутывая след, подошел к длинному зданию фермы, Митяй как раз выпрыгнул из дверного проёма и понесся прямо на волка. Серый аж присел на задние лапы от вида такой горы мяса, спешащей прямо в пасть. Но, быстро оценив шансы, собрался и бесшумно прыгнул. Охота была не долгой. Сбитый с ног внезапным ударом сбоку, бык не успел даже замычать, как по его глотке полоснули острые клыки. Митяй еще бил в судорогах копытами, булькал разорванным горлом, выдувая пузыри, а волк уже вырывал из него брызжущие кровью куски и жадно заглатывал их не прожевывая. Насытившись, волк прихватив солидный кус, отошел в сторону тайги. Раздутое брюхо требовало найти убежище и отоспаться. Но Матерый был слишком хитёр и умен. Он еще пару раз на ночь возвращался к туше Митяя, отрывал куски мяса и прятал в разные места, путая следы. Только потом ушел в поисках надежного пристанища.

Проспавшийся к утру сторож, увидел учиненный погром, полу-расчлененную тушу на залитом кровью снегу, и внезапно протрезвел. К обеду на охоту на волка вышли все мужики поселка. Ловили его до самой весны. Но ни одна ловушка, ни один капкан, даже живой козленок, пожертвованный председателем на святое дело, не дали результата. Матёрый оставался цел и невредим, только заимел плохую привычку озоровать в сараях поселка, каждый раз возвращаясь с добычей. Он не боялся ни выстрелов, ни ошалевших от волчьего запаха натасканных псов, ни людей, пытающихся любой ценой прекратить эти набеги, больше похожие на откровенный грабеж. И только весеннее солнце и подтаявший снег отбили у него охоту тащиться в столь не безопасное место. Волку стало хватать добычи и в тайге. Охота даже в одиночку стала почти всегда успешной. Ему везло. Но с каждым днем, а особенно ночью его тело наполняла непонятная тревога. И он часто выходил на поляну и выл, глядя в звездное небо. Именно этим воем Матёрый выплескивал непонятное чувство томления. Именно так звал...

С каждым днем становилось все теплее. Снег еще лежал местами в низинах, ноздреватый и спрессованный в грязно-серые пласты. Но из под него уже бежали во всю мутные ручьи. Почки на деревьях набухли. В воздухе ощутимо пахло чем-то новым и неизведанным. Пахло весной. Пахло любовью. Пахло гоном. И в ту ночь когда Матёрый, наконец услышал ответ, он пробежал все расстояние за каких-то пару часов. Хотя раньше ему для этого пути понадобилось бы много больше. Он спешил. Он летел, мощно отталкиваясь задними лапами от еще чуть мерзловатой земли, и покрывал каждым шагом, больше похожим на прыжок, несколько метров. Когда солнце только-только позолотило краешек неба, Матерый впервые увидел её. Волчица стояла на небольшом пригорке, вырисовываясь на фоне иссиня-фиолетовой предутренней темноты серебристой статуэткой. Она повернулась всем телом к бегущему волку и внимательно глядела на зверя. Глядела пристально, словно взвешивая и оценивая. Её золотые глаза не мигали, пасть подрагивала от скрытого напряжения, время от времени показывая оскал крепких клыков. Откуда она пришла? Почему одна? Наверное Матёрый не стал задавать себе эти вопросы. Он просто шел на её запах. Шел на взгляд золотых глаз. И будь рядом с нею хоть тысяча самцов, она все равно была бы его. Он знал это. Чувствовал всей своей волчей сущностью. И вместе с первыми лучами солнца волчица призывно рыкнула, предлагая себя. Она кусала матёрого до крови за загривок, трепала за уши острыми зубами, но не отвергла, и зверь терпел, ласково поглядывая на шалунью. Снежная зима не пожалела её. Шерсть на волчице местами свалялась, тело было слишком худым. Но время гона подсветило изнутри её глаза цвета растопленного золота, придало бархатистость рычанию, и в каждом её движении было больше жизни чем во всей тайге. Матёрый был сражен и покорен. С тех пор они всегда охотились вдвоем. Из пятерых щенков, приведенных в норе в глубоком овраге, за лето выжило трое. Золотоглазая возле Матерого и сама заматерела, покрылась новой блестящей шерстью, её мышцы окрепли, а тело налилось. Матёрый после охоты вечерами долго играл со щенками, уча их охотиться и выживать в этом мире. И откровенно любовался своей избранницей. В такие моменты в его мудрую лобастую голову приходили неспешные мысли о волчьем рае. Но лето сменила дождливая осень, затем пришла зима. И когда снега опять замели всю округу и взгляд волчицы погас от изматывающей безрезультатной охоты, Матёрый привел свою стаю к поселку.

Сергей после того, как его Люська хлопнула дверью, забрав детей и нехитрый скарб, пил почти всю осень. "Ты неудачник! - крикнула она ему в лицо, - ты не в состоянии прокормить даже себя! Я ненавижу тебя! Ненавижу! И не смей нас искать!" Колхоз, который верой и правдой, пусть не сытно, но кормил поселок последние семьдесят лет, дышал на ладан. Смены председателей чуть не каждые пол года, только ускоряли агонию. Людям давно перестали выплачивать зарплату, все, что можно было украсть и продать - уже крали и продали. В помещении старой фермы доживали свой век последний десяток выбракованных коров. Которых даже заготовители не взяли на мясо из-за крайней худобы и старости. Петрович давно спился и в конце осени обморозился до ампутации обеих ног. В первую ночь в доме, как-то сумел доползти до шкафа, и чиркнул старым охотничьим ножом по венам. Нашли его уже под утро совсем остывшим. Баба Семёниха не смогла пережить смерть своей Зорьки, и через неделю её отнесли на погост. Новый председатель опять обещал, что все наладится и умотал в райцентр, оставив остатки бывшего колхоза на произвол. Серега Панкратов, честно крутивший баранку с тех пор как пришел из армии, остался без работы и возможности хотя бы прокормить семью. Без возможности считать себя мужиком. Когда последние запасы были съедены, все, что можно продать-продано, а отвечать на упреки Люськи нечего, он просто запил. Выгоняя самогон из остатков картошки, ворованного и выменянного зерна, из подмерзших кореньев свеклы. В ход шло все - и засахаренное и забытое варенье, чуть забродившее, потому не подчищенное мальцами. Работа была только в городе. Но кое-как выплачивали зарплату только на одном заводе. На этот завод Серега пробовал устроиться пару раз. Но изможденная кадровичка, пряча глаза, бесцветным голосом сообщала, что вакансий нет. И Серега возвращался домой, понурив голову. Иногда ночами, когда из тайги доносился волчий вой, он хотел вот так же, выйти из дома и завыть, глядя на бельмо луны дурным голосом, завыть, чтобы выплеснуть всю накопившуюся за годы безнадеги печаль-тоску. А когда ушла Люська, его Люська, с которой они сидели за одной партой с третьего класса, которая, подвинутая на идейности, не разрешила Сереге перевезти их в город - и тут люди живут, кто-то должен и землю обрабатывать. " Чертова агрономша! Кому сейчас надо ковыряться в земле? Чего же я не настоял тогда?" - сокрушался Серега, размазывая скупые слезы по лицу жилистым кулаком. Его запой после ухода жены поглотил все - оставшиеся сбережения, да какие они были! Пальто покойного бати - местного бухгалтера, даже шинель, бережно хранимую им после армии как память. Когда он проспался, оказалось, что в доме буквально шаром покати, а портрет его безответной, никогда никому в поперек слова не сказавшей матери, обвязан черной лентой. И почему-то именно эта лента, сознание, что мать, его мать хоронили соседи в складчину, пока он беспробудно пил, отрезвило Серегу. Проспавшись, сходил на могилку, долго винился. Почернев лицом, вернулся домой и перетасовав все варианты, собрался за Люськой в соседний поселок, где уже,как лет десять осела её мать, выйдя на старости замуж. Люськи там не оказалось. Завербовалась на Ямал. Дети нерадостно встретили папку, дичились. Заметно, что их уже обработали. "Канеш, - думал Сергей, - Люська еще молодая... Найдет себе нового мужа, а им папку... Только я вот как теперь? Я как?" В этом поселке он никого толком не знал, ночевать его не пригласили, и он, на ночь глядя, пошел к разбитой дороге ловить попутку. Странно, но старенький "КАМАЗ", который теперь возил не то лес, не то еще что, подобрал его. Немолодой, с густой сединой водитель, без лишних вопросов, довез до развилки на его поселок и сунул на прощание пачку "Примы". "Покури, мужик, может полегчает..."- только и сказал молчаливому попутчику с глазами побитой собаки. Утром Панкратов поехал в город, долго месил грязь ногами пока его подобрала разбитная бабенка на "копейке", везущая сумки с молоком, сметаной и прочей снедью. "Детям, тамочки они у меня, младшенькая... Кто ж ей поможет, коли не я? А сыновья-то один в Чечне сейчас по контракту служит. Деньжищ обещали - прорву. А второй в самой Москве, как уехал десять годков назад, так и пропал... Ток открытки иногда шлет... Как там у него? Что с ним?" - пыталась разговорить пассажира тетка, но наткнувшись на его взгляд как-то сразу сникла. "Горе у тебя, милок? Да? Прости, прости... А я тут, баба-дура с рассказами своими лезу..." Так и доехали. Как ни странно, но эта словоохотливая тетка подбросила Сереге идею. И поблагодарив её, он впервые за долгие годы, поднял голову и уверенно пошел в сторону военкомата. Теперь Серега знал, как решить вопрос и что дальше делать. "Страшно помирать, только если ты кому-то нужен..." - думал он, переступая избитый бесчисленным количеством ног порог.

Матёрый вывел стаю почти к поселку. Рыкнув, приказал всем залечь, а сам пополз, именно пополз, загребая передними лапами порошу, по насту к старой ферме. У сторожа - Ивана Евдокимова, шестидесяти лет от роду, сегодня выдался неудачный день. Он был трезв, бессовестно и абсолютно трезв. И как только ночь спустилась над землей, поскрипывая снежком, пошел в сторону Анютки, местной самогонщицы. Муж Анюты где-то давно сгинул, а двое детей хотели есть, пить и одеваться. Круглая сирота Анька, не могла никуда сорваться с поселка. Её никто нигде не ждал. Да и детей не было на кого оставить. Вот и перебивалась как могла. Нанималась в городе на случайные подработки, научилась шить и вязать, и старательно стучала старенькой машинкой, перелицовывая и перешивая старье за пару рублей. И гнала самогон. Отменный самогон, зерновой. Чистый как слеза. На этих слезах и гнала, плача ночами, пока дети спят, подливая воду в старую бочку, нося её ведрами от колодца. Плакала и когда спала с местным участковым, толстым, лысым и пузатым, который время от времени приходил на её "точку", требуя штраф. А какой штраф она могла ему дать? Чем? Если выгонка едва окупала затраты, а на навар надо было как-то кормить и поить двоих детей. Участковый был падким на "сладкое", вот и уговорил Аньку так расплачиваться с ним. И ведь не пожалуешься тут. Заберет, пусть на пятнадцать суток, так с кем дети останутся-то? Таньке едва десять годков, Артем еще меньше. А без мужика никак... Самогон, как жидкая валюта, шел в оплату и за дрова, и за уголь, и за подбей, приколоти и прочее, прочее, прочее, что надо делать в стареньком домишке, чтобы пережить зиму. В этот вечер участковый опять навестил Анюту, и когда сторож пришел к ней, то женщина билась в истерике, кусая в кровь посиневшие губы. Как тут было не попытаться утешить горемычную? И Иван пытался как-то успокоить бабу. " Ну чаво ты? Чаво? Истрешься шоли? Такова бабья доля..." Но от его неловкого утешения Анька только пуще рыдала, порываясь что-то вытворить непотребное.
-- Почто так со мной он? Почто, дядь Ваня? Я же токмо детей прокормить хочу... А он...
-- Да что он такое вытворят с тобой-то?
Анька только бессильно показала свежие кровоподтеки на молочно-белом теле.
--Бьет что ли?-- насупился мужик.
-- Ууууууу...- выла в ответ женщина.
-- Вот ёпть, прости дочка...- выматерился Иван и крепко призадумался.

Бесхозная ферма манила Матёрого духом теплой скотины, она пахла кровью, мясом, сытью для его стаи. И он рискнул. Серая молния волка сиганула прямо в стекло окна, изрезавшись, Матерый не обратил внимания на это и вышибив хлипкую верь бывшего приемного пункта молока, где только и было окно низко от земли, ворвался в длинный проход в конце которого кучно в одном загоне стояли коровы-доходяги. Дальше все смешалось - клацанье клыков, рычание, болезненное мычание, удары, прыжки, стая подоспела вовремя и задрала весь оставшийся скот. Этого Матёрому никто уже не простил. Через пару дней по району прошел слух о стае волков-людоедов, так переврало "сарафанное радио" события той ночи. И все охотники собрались под зданием бывшего сельсовета. И опять лес украшали развешанные флажки, тут и там зияли волчьи ямы, куски мяса леденели на ветру и морозе в виде приманок, капканы бесшумно ждали своего часа. Хрипло лаяли псы и мерзли загонщики. Месяц охоты не дал результата. Матёрый уводил уже всю стаю от опасности. Но не покидал привычных мест охоты и время от времени его следы опять видели у поселка.

Серега переступил порог военкомата с твердой уверенностью, что нашел правильный выход. С его редкой военной специальностью военком должен был махом решить все его проблемы и дать на подпись контракт. Но степенный военком, изучив заявление и поглядев в глаза парня, прокашлялся и мягко изрек:
- Ты, сынок, не спеши помирать. С женой поругался, да? Не стоит оно того. Поверь старику, - и замахал рукой в ответ на попытку Сереги вставить слово. - Да вижу я, вижу твою характеристику. И что снайпер вижу. Вот что я тебе скажу, милок, давай до весны обождем. Не ладно там сейчас, не ладно... А у меня идейка есть.
-- Да не пережить мне зимы, майор... - честно признался Сергей.
-- Переживешь! - властно рявкнул вдруг военком. - Слушай, что я скажу... Есть у меня тут друг старый, еврей, так вот скорняк он от Бога, да и не только скорняк. И ищет он как раз поставщика. Меха ему надо, понимаешь?
-- Товарищ майор, так у меня ж это самое и ружьишка уже нет... Пропил я...
-- Это дело поправимое. Главное, добудь ему то, что надо. Заказ у него, понимаешь, а его поставщики чет "мышей не ловят". Нужны волчьи и лисьи шкуры, песец, норка, соболь. Все надо и по-больше. А с ружьем помогу.

Вечером Сергей возвращался домой хмурым, но держа за плечом хорошее ружье в добротном чехле и даже пару тысяч задатка. В рюкзаке бряцали капканы.

Первой он поймал молодую поярку. Сумел провести Матёрого и по следу нашел раненую волчицу с перегрызенной лапой. Второй попался уже подросший щенок. Охотничьи хитрости Серега знал от деда, заядлого охотника. Да и деваться было некуда, иначе зиму он просто не пережил бы. И именно за шкуры волков цену тогда подняли прилично. А уж за шкуры ТОЙ стаи - так очень даже было за что побороться. Он и боролся. Все попытки поймать на мушку Матёрого не увенчались успехом. На время вожак увел остаток стати в другой район. Но Сергей знал, что волк вернется. Знал и продумывал свои ходы. Впервые на пути Матёрого возник такой враг - с волчьим стылым взглядом, загнанный, как и он в угол, враг, которому нечего терять. Золотоглазую Сергей поймал на приманку. Волчица не смогла устоять против запаха свежей козлятины. Голод заставил её рискнуть вопреки приказу вожака и она поплатилась жизнью. Сергей бережно свежевал красавицу волчицу, пропуская между пальцев удивительно шелковистый мех с густой подпушкой. Он знал, что Матёрый теперь его будет искать сам. На утро следующего дня, чуть хмурясь, исследовал следы волка под своими окнами и пошел по следу, все время держась настороже. Первый капкан был сорван с крепкой металлической цепи, снег истоптан, следы крови говорили, что волк утащил капкан за собой. Второй капкан тоже был сорван и унесен. В недоумении Сергей пошел по следу. Третий - тоже самое... Четвертый. Вон он куст, вот тропа засыпанная снегом, вот след, а вот и он...
-- Ну, здравствуй, Матёрый.

Волк глядел на Сергея человечьими глазами и...плакал. Крупные слезы вытекали из его желтых глаз, вымывая тепло, и оставляя за собой только мутную стылость. Каждая лапа была зажата в тиски капкана. Все четыре! Казалось, зверь специально наступал лапой на капкан и шел к следующему. Как он умудрился вырвать из промерзшей земли намертво вбитые колья, как смог на перебитых лапах собрать все четыре ловушки, и какую боль он испытывал наказывая себя, Сергей даже представить не мог. Он глядел на поверженного зверя, все еще прекрасного, но уже почти не опасного.
-- Ты чего? Из-за неё? Ну ты даешь, брат.. Как же ты так, а? Это ж верная смерть... И что мне теперь с тобой делать, а, Матёрый? - Сергей чувствовал как комок сдавил его горло, а в глазах предательски защипало.

Чтобы связать и дотащить волка до дома пошел остаток дня. Матёрый не сопротивлялся. Просто глядел каждый раз когда Серега останавливался перекурить, глядел прямо в душу. И изредка пытался оскалиться... И казалось что его морда просто дергается в судороге боли. Но не от ран. Дотянув волка до дома, Сергей нашел старую цепь, которой когда-то привязывали быка. Цепь была кованной, тяжелой, странно, что уцелела во время его запоя. Да и вспомнил он о ней только пока тащил зверя. Хорошо, что матушка отнесла этот пуд железа в погреб. И натерла машинным маслом. "Как чувствовала.."- подумал Серега и опять сглотнул болезненный ком. Хотелось выпить... Он нашел дома кусок хлеба и пачку макарон. Готовить сил не осталось. Вечерело. Сергей встряхнулся и пошел к соседке.
-- Баб, Моть! А, баб, Моть! -- проорал от хлипкой калитки.
-- Ктой-то тамочки? -- ответил старческий голос.
-- Эт я, баб Моть. Тут дело такое...

Через четверть часа, выторгованная у бабки курица, заполошно вскрикнула под ударом топора. Матёрый даже не понюхал подношение. Он лежал головой к тайге и глядел вдаль, словно искал там свою Золотоглазую. За неделю Сергей перетаскал половину деревенских кур своему волку. Он умудрился за то, что переколол поленницу дров, получить молодого козла. Но даже вид живого мяса, привязанного под носом, не заставил волка поесть. Через неделю Матёрый сдох. Так и не притронувшись к пище и воде. Так и не повернувшись ни разу к своему мучителю. Он лежал на подтаявшем под ним снегу, и его глаза все так же глядели на синюю полосу тайги вдали. И в них, казалось, отображались другие глаза - цвета растопленного золота.

Эпилог.
Весной, приехав к теще проведать детей, которые уже не дичились отца. Сергей привез им обновки и увидел... Люсю. Она примчалась как только смогла, разорвав контракт и потеряв кучу денег. Примчалась на скупую весточку из дома:" Возвращайся, родная. Завязал. Без тебя мне не жить, Люська... Прости..."

Я не знаю как дальше сложилась жизнь у Сергея и Люси. Но в Чечню он не пошел. Страшно жить, если ты никому не нужен. Страшнее умирать, если есть ради кого жить.