МАХАОН

            Сама ещё не зная зачем, она едва ни со стоном выбралась из «родного» убаюкивающего кресла и, хрустя и щёлкая всеми больными суставами, сняла с полки тяжеленный том Большой Советской энциклопедии. Именно, второй том, где бабочки. Ну, вот, подумала она, опускаясь в кресло, как в гнёздышко, когда тебе далеко за семьдесят, то начинаешь иногда совершать поступки наоборотные

(сама придумала им название!), то есть, сначала сделаешь что-то, а уж потом подумаешь – зачем? И не всегда ответ тут как тут, словно потеряла его. Как вот сейчас очки. Где они? Ясно где – на темени. И ответ на вопрос «Зачем?», авось, в книге отыщется. Бабочки, бабочки… Ага, вот они милые. Красотища-то какая!

Перевернула страницу и вдруг почувствовала, как неведомая птичка-невеличка осторожно так, будто опасаясь, не случится ли что-нибудь неожиданное, ущипнула клювиком где-то под сердцем. Бабушка знала, что так лишь кажется - под сердцем. Боль вспыхнула и тут же растеклась, исчезая. Она была самым крупным и ярким пятном на странице. Кто она? Да бабочка же! Жёлтая с чёрными, словно тушью вычерченными, узорами по краям. А на подкрылках, где они переходят в чёрные хвостики, притаились алые огоньки, каждый как вон тот дежурный светлячок на телевизоре. Как она не заметила их тогда?

            Елена Захаровна откинулась на спинку кресла и стала смотреть в даль. Какая даль может быть в комнате с книжными полками и с одним окном? А это -кому как. Все шкафы и припылённое пианино исчезают, а перед глазами то, что душа видит. Видела она вот что.

            После большой перемены восьмой «А» рассаживался по партам. Тогда ещё парты были, с крышками. Да. А в перемену на школьном огороде бурьян дёргали. Вот там она и увидела её… Ну, что в энциклопедии нарисована. Точь-в-точь, но та, пожалуй, ярче была. Расставила руки в стороны, чтобы никто не подошёл и не спугнул её, да как «не подошёл»? Увидели её руки  крестом и обступили.

«Чу-удо…» - прошептал кто-то. Нет, не подружка Галка Вареник: та бы так гаркнула, что ни одной бабочки на огороде не осталось бы. Вместе с воронами. А этот тихо прошептал над самым ухом, остерегаясь. А бабочка всё равно услыхала – взмахнула крылами, как веерами,  и поплыла по воздуху, не торопясь. Мелькнули красные огоньки на подкрылках или нет? Не помнит. Лена, руки вперёд, потянулась за нею, да чуть ни упала навзничь. Петька Иванов её за косу держал. Далась ему эта коса. Ну, светлая, ну, ниже пояса, ну, нет ни у кого в школе такой… Так, значит, её хватать надо? И ещё белый бант развязывать, который мама накрахмаливала, чтобы – как бабочка, значит. Даже к доске пошла однажды с распущенным. Петька-то позади сидел. Сколько раз жаловалась маме, а ей хоть бы хны, а бабушка только улыбалась, как блаженная. Сколько раз обещала Петьке глаза его нахальные выцарапать, а у того лишь морда до того глупой становилась, что впору его самого пожалеть. Впрочем…

            Задумалась Елена Захаровна: что-то не совпадало. После школьного огорода он сам завязал бант (ещё бы не завязал!) и спросил, очень ли понравилась бабочка? Окинула его «испепеляющим» взглядом, от которого он лишь поглупел в очередной раз, и оставила Петьку наедине с его совестью: переживай! То, что сначала высветилось в памяти, произошло на следующий день. Да не после перемены, а утром. Войдя в класс, она услышала Галку Вареник: «Тю! Ленка, ты гля шо у тебя на парте!» Подошла, увидела и замерла. Раскинув жёлтые с чёрными росчерками крылья, на покатой столешнице сидело вчерашнее чудо. Лена стояла, как завороженная,  опасаясь  его спугнуть. И тут поняла: бабочка не могла взлететь: была приколота поломанным, с одним остриём, пёрышком. «Гля, - продолжала подружка, - и пёрышка не пожалел! Их днём с огнём… Чем писать будет? Контрольна ж сёдни!» - «Кто?» - «Как – хто? Нэ маскируйсь: все знають хто», - покосилась она на соседнюю парту. Парта оказалась пуста. Петька Иванов с соседом только вошли в класс. Лена отколола бабочку и стояла в нею в руке, не зная, что дальше делать, и сама того не ведала, что Петьку ждала: что скажет? А он, проходя мимо, лишь привычно слегка дёрнул косу. На бабочку даже не глянул. А то на пятнадцатом году жизни девчонка ничего не соображает! Если мальчишка на такое чудо старательно не глядит, то он неумно притворяется, что нет ему дела до него. И первым желанием (Боже мой, желанием ли?) было зашвырнуть бы эту… Стала даже по сторонам оглядываться, куда её. Да Галка догадалась: «Ты шо – чи выкидать?» Могла бы и просто дурой обозвать. «Ты её у книжку…» А сама косится на Петьку. Сговорились? А у того на глупом лбу печатными буквами: «Это вы, девчата, о чём?» Раскрыла Лена самый толстый учебник «Основы дарвинизма» и прихлопнула там красавицу. Раньше всех контрольную работу, как всегда, сдал Петька Иванов. Умный был, умный, ну и что? Это тогда было «Ну и что?». Тогда, сама себе уточнила Елена Захаровна, тогда… Элеонора Марковна: «Ты почему, Иванов, контрольную работу шариковой ручкой написал? Кто разрешил?» Каллиграфию, видите ли, портили шариковые! Честно сказать, писали они толсто и мазали бумагу, но «прогресс будущего» в них был. Где они теперь, перьевые-то? И каллиграфия где? Внучка пишет, как врач рецепт, - чёрта с два что разберёшь… Да. Петька сказал, что ручку дома забыл. Кто поверит? Кроме учительницы. Поломанное пёрышко валялось на полу и Лена наступила на неё синей парусиновой туфелькой. Зачем наступила? Знать, наоборотное не в старости появилось… Петьку спасала!

            Куда же всё-таки она подевалась? Ни дарвинизма, ни бабочки. Как она называлась-то? Ага, вон как. От слова махать. Чей-то голос прозвучал в памяти: «Машет крылами, как веерами». Она прикрыла книгу, заложив страницу пальцем. Окунулась в воспоминания. Что дальше-то было? Косу Петька с того дня оставил в покое. И девочке стало в жизни чего-то не хватать. Это теперь вот, сидя в кресле, легко раскладывать по логическим полочкам что к чему и как… Чу, сердечко снова защемило – не воскресло ли то давнее чувство? Или в запаснике хранилось, как во внучкином компьютере? Где она гуляет? Пора бы из школы… Как тогда пели? «Обидно, эх, досадно…» Вот, вот. А как было сказать, чтобы он косу-то… Садилась за парту и закидывала её назад, ему под нос. А тот, хоть и умный, а дурак… Да, что потом? Война кончилась, а голодуха продолжалась, и мама вышла замуж за демобилизованного майора с орденами, у которого родители у чертей на куличках. «В тьму Таракань поедем, дочка, - сказала она,  – в Сызрань какую-то». Вообще-то город вполне пригодный – Волга с лещами, лес с грибами, дача с помидорами. Маме понравился, а дочке не очень: ни в лесу, ни на даче таких бабочек не нашла. Уезжали среди учебного года. Станция маленькая, стоянка две минуты. Начальник в красной фуражке на ветру ёжится. Мама из тамбура кричит, чтобы дочь в вагон поднималась, а дочь всё озиралась по сторонам, портфель с учебниками  к подмышке прижимала. С «Основами дарвинизма», где бабочка. Новый папа новый портфель купил, с замком. И ещё ботинки из настоящей кожи. Ветер мокрый снег в лицо швыряет. Жменями. Разбомблённый фрицами вокзалишко не весь ещё восстановлен. Не зал, а кассу – в первую очередь! Деньги, видать, всегда дороже людей. Да. И вот она сердцем, наверно, поняла, что именно неосознанно искала слезящимися глазами в ветре со снегом. Это теперь тебе, рассудительница старая, упрекнула себя Елена Захаровна, умствовать и осознавать, а в те две минутки на продуваемой метелью станции? Вот он - прислонился в затишке к разрушенной стене и шапку комкает в руке. «Голову умную простудишь, дуралей!» - едва ни крикнула она, да паровоз заорал, как насмерть перепуганный, и проводница жёлтым чумазым флажком по плечу стучит: «На ступеньках поедешь?» Пока вбежала в вагон, да пробралась к окну, да прильнула, за ним всё быстрее и быстрее куда-то в сторону уже улетали голые акации и хаты саманные, камышом крытые. «Детство твоё улетало, - прерывисто вздохнула Елена Захаровна, - а вместе с ним и ещё что-то, чего почувствовать можно, а как сказать? Не игрушку у малого ребёнка отобрали…»        Но где же бабочка? Сколько лет! Жизнь прошла. То ли сама по себе истлела, то ли в дарвинизме… А где он, дарвинизм? Эх, Ленка, Ленка… Всё может истлеть и разрушиться. А – душа? Всё, что ты прожила, хранится в ней. И если она нетленна, то вся жизнь человека тоже нетленна? Не только ведь картины прожитого она хранит, а и чувства. Стоит только заглянуть, как вот сейчас… Сердце колотится… И что есть святее первого чувства? Оно – чисто, как новорожденный…

            Хлопнула дверь в коридоре – аж сердце кольнуло – неожиданно, хотя и ждала ведь внучку. Где её носило?

            - Привет, бабуля! Как ты тут?

            - Где пропадала?

            - Так на первом же звонке!.. Эти тапки – то никак не наденешь, то никак не снимешь… А ты что в обнимку с этим кирпичом? Я ж говорю: в Интернете всё есть. Не квартира, а библиотека, а читатель один. Скоро их вообще не будет.  

            - Кого не будет? Стариков?

            - Ты что, бабуля? Старики всегда будут. Я про блоки эти, кирпичи бумажные.

            Елена Захаровна подумала и ответила:

            - Пока я живу, книги будут. А всего на свете, Леночка, ни в книги, ни в какой твой Интернет не втиснешь. Мир – бесконечен.

            Внучка включила телевизор и плюхнулась на диван рядом с бабушкой.

            – Ну, да, бесконечен. Всё, что там найдут, в Интернет запихают. Мне хватит. А жизнь – своим чередом. Лови мгновенья! Я про что? Этот нахал сегодня утром мне на стол розу положил. Глорию! У нас на даче своровал, точно. Дятел учёный.

            - Какой дятел?

            - Та Петька же, пятёрышник. Ещё отпирается. А то никто не знает!

            Что-то неловко шевельнулось у бабушки в груди, и вспомнилось о корвалоле. И слова произнеслись наоборотные:

            - Иванов что ли?

            - Ты как вычислила? –  В девчоночьих глазах сверкал непривычный восторг.

            - Поставь, Леночка, книгу на место, а то мне что-то совсем неможется. – И то ли ей вслед, то ли самой себе: - Махаон называется.

            - Дятел-то? – оглянулась Лена.

            - Какой?.. А-а… То бабочка была. Ты корвалольчику-то накапай…