Помочь сайту
Поздравления
Играем в классики. ПРЕМУДРЫЙ ПЕСКАРЬ
3 декабря 2015 -
Андрей Владимирович Глухов
Эту историю шестьдесят лет назад я услышал от дяди Миши, Михаила Евграфовича Шадрина, двоюродного брата моей мамы. Дядя Миша был одинок и другой родни, кроме нас, у него не было. Придя с войны в октябре сорок пятого, он сразу кинулся к нам и прижал к груди меня пятимесячного.
- Прирастаю роднёй, - радовался он, - с прибытием на мирную землю, племяш!
Он часто приходил к нам, но раз в год, в день его рождения, мы всем семейством отправлялись к нему. Застолье начиналось традиционно: отец, раненный в финскую войну и на эту войну не попавший, поднимал рюмку и торжественно произносил:
- За тебя, солдат-победитель, спасибо тебе, здоровья и счастья!
Дядя Миша традиционно перебивал его:
- Нет, дорогие, первый тост будет за премудрого пескаря, уважьте именинника.
За год его причуда забывалась, и в следующий раз всё повторялось сначала.
В тот год совпали четыре юбилея: десятилетие окончания войны и возвращения дяди Миши, моё десятилетие и сорокалетие самого именинника. Снова пили за премудрого пескаря, и я, мальчик умненький и начитанный, спросил, почему надо пить за бессмысленную рыбёшку, всю свою жизнь от страха просидевшую в норе. Дядя Миша ответил, что про рыбёшку первый раз слышит, а пьём мы за младшего сержанта Якова Семёновича Пескаря.
- Если бы не он, я бы с вами сейчас за столом не сидел, - с чувством закончил он.
На наше требование немедленно поведать нам о младшем сержанте дядя Миша откликнулся без долгих уговоров, и рассказал историю, которую я перескажу тебе, дорогой мой читатель.
- Я, как вы знаете, всю войну прошоферил, - начал свой рассказ дядя Миша.
Где-то за год до её окончания приписали меня к полковой хозроте. Может, для кого это место и тихое, да только не для шофёра. И на передовую приходилось кататься, то боеприпас подвозить, то раненых увозить, и под обстрелы и бомбёжки попадать. Всяко бывало.
Младший сержант Пескарь воевал командиром орудия. Был он невысок, кряжист, а голосом обладал, который и Шаляпину не снился. Говорили, что артиллерийскую пальбу перекрывал басом своим. В январе сорок пятого рванул немецкий снаряд аккурат возле его орудия. Кого убило, кого ранило, а Пескарю уши повредило: левое совсем не слышит, сказали, что какая-то перепонка порвалась, а правое только громкие слова улавливает. Кому такой боец нужен? Решили его из армии списать. Побежал он к командиру полка:
- Оставьте в строю, товарищ полковник, хочу немца добить в армейских рядах.
Полковник смотрит на него, как на ненормального.
- Ты что, сержант, самоубийца? Ты же свиста снаряда и шелеста мины не услышишь, тебя же в первом бою убьют. Радуйся, что живым остался и топай домой.
А Пескарь своё гнёт:
- Для передовой я, конечно, не гожусь, сам понимаю, а для других дел пригодиться могу. Я, товарищ полковник, сапожник классный, такие сапоги вам смастерить могу, каких у маршала нет. Припишите меня к хозроте – и я в строю останусь, и вам польза будет.
Полковник задумался, а Пескарь следующий снаряд посылает:
- В первой роте второго батальона рядовой Кац воюет. Между прочим, портной высшего класса. До войны в Киеве у него все генералы мундиры шили, очередь стояла. Переведите нас с ним в хозроту, мы вам такой мундир, такие сапоги пошьём, что все обзавидуются.
Полковник снова задумался, а Пескарь его наповал сшибает:
- Тем более, товарищ полковник, что слух идёт, что вам на днях генерала присвоят и на дивизию поставят. Война скоро закончится, и будете вы у нас с Кацем настоящим героем войны, а не замухрышкой каким-то.
Может и не такими словами убеждал, но в итоге оказались Пескарь с Кацем у нас в роте. Как раз в это время наступление началось. Полковнику действительно генерала дали и нашей же дивизией командовать поручили. Прилетает к нам адъютант генеральский на «виллисе».
- Хватит, - говорит, - бездельничать, пора начинать комдиву и начальнику штаба дивизии сапоги и парадные мундиры шить.
- Мы готовы, - отвечают Пескарь и Кац, - только ни матерьяла, ни инструментов у нас нет. Надо в захваченный город съездить и там пошукать.
Адъютант ротному велит обеспечить и укатывает. Ротный мне приказывает поступить в распоряжение младшего сержанта Пескаря. Погрузились мы в мою полуторку и поехали в город всё нужное реквизировать. У них там хорошо: где над дверью сапог висит, там сапожня, где мужик в костюме, там портняжная. Набрали мы всего, что для работы нужно, в кузов погрузили и назад вернулись.
Отвёз я наших мастеров в штаб дивизии, они мерки поснимали и работа закипела. Потом ещё пару раз возил на примерки. Сдали они свою работу, заказчики в полном восторге, комдив телефон полевой Пескарю даёт:
- Скажи связистам, чтоб подключили, чтоб не искать вас по всему фронту. Позывной у тебя будет: «Премудрый пескарь».
Посмеялись, обмыли с генералом обновки и назад поехали. Телефон подключили, так по нему весь штаб дивизии в очередь записывается. Так и жили. Война для нашей дивизии закончилась числа четвёртого мая. Соединились с союзниками, заняли свою территорию и стали жизнь обустраивать. Кому-то ещё предстояло Берлин и Прагу брать, а мы уже отвоевались.
Седьмого вечером вызывает нас ротный.
- Вам приказ перебазироваться вот в эту деревню, - показывает на карте точку, - ты отвезёшь. Картой пользоваться умеешь? Возьми, а то заблудишься. Сейчас грузитесь, а завтра утром катитесь.
Вышли мы от ротного, Кац говорит:
- Всё ясно, хотят нас с глаз долой убрать. Теперь штабные толпой повалят, только успевай поворачиваться.
Утром выехали. Карта, она, конечно, помогает, только дорога своей жизнью живёт. То танк подбитый дорогу перегородит, то воронка такая, что не проедешь. В общем, крутили мы, крутили, но добрались. Вот она, эта деревня, метров двести до околицы осталось, только машина встала, бензин закончился. Ладно, не страшно, у меня в кузове запасная канистра имеется. Лезу в кузов, а канистры нет, кто-то из своих помёл. Что делать? Взяли мы свои вещмешки, я автомат на шею повесил и пошли.
Деревенька славная, чистая, войной не порушенная. Речка течёт, на том берегу лес стеной стоит. От леса через речку мост, добротный, каменный. Перед мостом площадь небольшая. На краю площади, почти напротив моста, дом добротный, двухэтажный. Мы к нему. Дверь дёргаем, заперто. Мы во двор, а там деваха лет двадцати на лавочке сидит. Увидела нас, вскочила и убежать хотела. Пескарь как гаркнет своим громовым басом: «Стейн! Хенде хох!». Я сам чуть не обделался, а деваха натурально протекла. Замерла с поднятыми руками, а под ней лужа натекает. Смотрим, на шее у неё ключ на шнурке болтается. Взяли ключ и к подъезду. Точно, от него.
Зашли. Кругом кавардак, видно хозяева в спешке убегали. На первом этаже столовая. Комната большая, двусветная, одно окно на мост выходит, другое в обратную сторону смотрит. Стол большой, стулья, буфет, маленький столик в углу, в общем, всё, как у немцев положено.
- Здесь и расположимся, - говорит Пескарь, - ты на столе кроить будешь, а я в этом уголке устроюсь.
Вынимает он из вещмешка телефон генеральский и на столик ставит.
- Глядишь, генерал связистов пришлёт, а мы и готовы. Однако, братцы, и подхарчиться не мешало бы. Где там деваха наша?
Звали её, звали, не нашли. Сбежала, видно, одна лужа от неё осталась. Ладно, пошли на промысел сами. На кухне пусто, на двери в подвал замок висит. Я его прикладом снёс. Заходим в подвал. Там тоже не слишком богато, но всё, что солдату нужно, есть. Вино, окорок, колбаски какие-то. Подняли харчи наверх, отобедали и стали начальство дожидаться.
До вечера ждали, никто не появился. Легли спать. Среди ночи пальба жуткая. Мы к окнам бросились. В том, что на речку выходит, ничего нет, а в том, что на дивизию смотрит, всё небо вертикальными трассерами исчерчено. Всё без слов ясно: войне конец! Выскочили мы на улицу, каждый очередь из автомата в небо запустил. Патроны кончились, ну и хрен с ними, больше не понадобятся. Вернулись в дом и до утра победу отмечали. Проснулись днём, никого. Ясно, что сегодня всем не до обнов. Снова праздновать стали. Это, стало быть, девятого было, десятого тоже празднуем.
Вино у немцев, прямо сказать, дрянное – слабое, кислое и рот вяжет. К вечеру десятого мы на него уже смотреть не можем. Легли спать, а наутро наступило то самое одиннадцатое мая, о котором мой рассказ будет.
Утром одиннадцатого поднялись рано, часов в шесть. Пескарь в зеркало на себя поглядел, нас с Кацем обозрел и говорит:
- Вот что, братцы, война закончилась, миру третий день наступил, а мы с вами грязные, небритые, будто только что с передовой пришли. Устроим-ка себе банный день с постирушкой, наверняка здесь баня имеется.
Мы с радостью согласились. Банька обнаружилась во дворе. Не такая, как у нас, без парилки, но мыться можно. Натаскали мы воды, огонь разожгли, благо дров хозяева впрок запасли, нашли чан большой, залили его водой, мыла туда настрогали и всю свою одёжку замочили. Побрились, намылись, достали из вещмешков исподнее чистое, сунули ноги в сапоги и пошли в дом. А на улице, пока мы плескались, ливень прошёл. Землю развезло, лужи стоят, а мы чистые такие. Допрыгали мы до дома, сапоги скинули, по комнатам пошарили и тапочки нашли. Пескарю женские достались, розовые с пушистыми помпончиками, Кац себе нормальные шлёпанцы нашёл, а я два тапка на одну ногу и то разных цветов. Посмеялись, сели, разговоры завели о том, кто чем заниматься будет. Родственников потерянных вспомнили. Пескарь братьев помянул, Кац жену с детишками. Как-то сам собой праздник закончился. Сидим грустные, безрадостные. Слышим, машина едет.
- Ну, вот, по нашу душу, - говорит Пескарь.
Точно. Прикатил адъютант генеральский, привёз два парадных мундира и сапоги.
- Завтра у генерала и начальника штаба встреча с союзниками. Мундиры и сапоги привести в порядок, часа в четыре приеду, заберу.
Я ему про бензин рассказал.
- Хорошо, - говорит, - приеду мундиры забирать, привезу тебе канистру, если не забуду.
Адъютант укатил, а Пескарь с Кацем стали вещи осматривать.
- С сапогами делать ничего не надо, их ни разу не надевали, - заключил сапожник.
- И мундиры в полном порядке, помятые только. Погладить бы их, так утюги и доски гладильные в машине остались, - говорит портной,- тащиться за ними по грязи не хочется. Вот что, друзья, поработайте-ка вы манекенами. У тебя, Яша, фигура точно генеральская, а ты, Миша, хоть и немного мельче полковника, но как манекен сойдёшь. Вы мундиры напяльте, я вас мокрой тряпкой протру, складки разглажу, на плечики повешу, и будут они как глаженные.
Нашёл он тряпицу чистую, намочил, мы в генеральское да полковничье обрядились и стоим, как неживые. Кац вокруг нас бродит, то там потрёт, то здесь. Мы с Пескарём стоим у окна, друг друга разглядываем и хохочем.
- Ты, Яша, вылитый генерал, - говорю я Пескарю, - хоть сейчас тебя на парад выпускай.
- А что, - отвечает, - могу. Есть генерал-майор, есть генерал-лейтенант, который выше генерал-майора, а я буду генерал-сержантом, значит, ещё выше заберусь.
Стоим, балагурим, вдруг слышим, тарахтит что-то. В окно глянули, а от моста к нам мотоциклетка с двумя немцами катит. Офицер за рулём, солдат в коляске сидит, что-то объёмное к животу прижимает и палкой с белой тряпкой машет.
- О, к нам фрицы сдаваться едут. Ты, Яша, с ними построже поговори, - говорит Кац.
Немцы нас в окно увидели, к дверям подкатили и в комнату зашли. Смотрим, а солдат к пузу рацию походную прижимает. Офицер на нас посмотрел, и у него челюсть отвисла, а у солдата, молоденького совсем, рот до ушей, смехом давится. Я на нас их глазами глянул и тоже чуть не рассмеялся. Вы, дорогие мои, представьте себе картину: генерал в парадном кителе, весь в орденах, в галифе с лампасами и розовых женских тапочках с помпонами, рядом полковник в мешковатом кителе, тоже весь в орденах и разноцветных тапочках на одну ногу, а рядом с ними мужичок в исподнем и шлёпанцах. Умора. Я солдату кулак показал, он улыбку проглотил, но видно, как смех внутри него клокочет.
Офицер пасть разевает и на плохом русском начинает говорить. Я язык ломать не буду, так передам его слова.
- Я, гауптман такой-то, хочу говорить с главным командиром.
- О чём мне с тобой говорить? – басит в ответ Пескарь, - приехал сдаваться, так сдавайся, а языком с тобой чесать мне некогда.
Немец морду лопатой делает и отвечает:
- Я парламентёр от группы под командованием полковника такого-то. Нас сто девяносто два человека, у нас три танка, две бронемашины и пять грузовиков. Мы хотим сдаться, но не вам, а союзникам, которые находятся на том берегу реки в восемнадцати километрах от этого моста. Если вы обеспечиваете нам свободный проход, то мы без единого выстрела в полчаса пройдём это расстояние, если не обеспечите, то мы будем прорываться с боем. Война закончилась, и мы не хотим лишних жертв. Вам даётся двадцать пять минут на принятие решения. Ваш ответ мы передадим по рации.
Мать честная, вот вляпались! И ведь ловушка натуральная: скажем, чтобы катились, так их всё равно задерживать станут, а они с тыла заходят, где их никто не ждёт. Сколько же ребят после войны погибнут ни за грош. Не пропустить, так ничего не изменится, только на три трупа больше будет.
- Ну и ехали бы по тому берегу, чего вам обязательно через нас хочется пройти? – спрашивает Пескарь.
- По той стороне обширное болото и дороги через него нет, - отвечает фриц, - дорога идёт из леса через этот мост, по этому берегу до другого моста. Мы хотим сдаться и не хотим лишних жертв.
- Полковник, карту, - командует Пескарь, а я не понимаю, что полковник – это я, - Я сказал карту, - рявкает генерал.
Подаю ему карту, которую мне ротный вручил. Он её на подоконнике расстилает и говорит фрицу:
- Значит, вы хотите попасть сюда? – немец подтверждает, - а находитесь вы где? – немец тычет пальцем в карту, - Я тоже не хочу лишних жертв, сейчас распоряжусь.
Подходит он к телефону, прикладывает трубку к глухому уху, крутит ручку и ждёт. Снова покрутил, подождал и вдруг как заорёт:
- Ты где шляешься, мать твою, когда командир на проводе? Я тебе покажу «по нужде отошёл». Быстро соедини меня с седьмым, - снова ждет, - Седьмой? Да, я. Слушай приказ: «Катюши» к бою! Да, все пять. Цель – квадрат семнадцать. Засекай время, если через пятнадцать минут не дам отбой, то залп по цели без команды. Выполняй, будь на связи.
Пескарь кладёт трубку и говорит фрицу:
- Вот такой мой ответ, гауптман. Знаешь, что такое «Катюша»? Если вы за пятнадцать минут не примете решение о сдаче здесь, то будете уничтожены огнём реактивной артиллерии. Я тоже берегу моих солдат. Связывайся со своим полковником.
У фрица морда позеленела. Он что-то сказал радисту, тот соединился и протянул наушники с микрофоном гауптману. Тот принялся шпрехать. Я разобрал только два слова: «фюнф» и «катьюша».
Доложил гауптман и стали мы ждать их решения. У меня, честно скажу, поджилки трясутся. Смотрю на часы настенные, минуты считаю, а в башке варианты разные крутятся. Вот пройдёт пятнадцать минут, а залпа не будет, что тогда? Немцы поймут, что их дурят, придут и порвут нас на части. Нам даже застрелиться нечем.
А если они испугаются и согласятся? Перейдут через мост, увидят, что их встречают только генерал с полковником да каким-то евреем в исподнем и снова поймут, что их дурят. Растерзают нас голыми руками, вернутся в лес, сядут в свои танки и пойдут на прорыв. Куда не кинь, всё, как говорится, клин.
Смотрю на других, а все, кроме радиста, тоже, как завороженные, на часы пялятся. На одиннадцатой минуте рация заработала. Гауптман наушники схватил, слушает и постепенно розовеет.
- Они согласны сдаться здесь. Полковник застрелился.
- Ну и дурак, - громыхнул Пескарь, подошёл к телефону и покрутил ручку, - На месте, телефонист? То-то. Соедини с седьмым. Седьмой? Залп отменяется, но будь в полной боевой, не расслабляйся.
- Так, гауптман, назначаю тебя старшим по выводу пленных из леса. Выходить будете колонной по два, без оружия, ты впереди. Оружие сложить в один грузовик, технику не портить, не сжигать и не вздумайте минировать. Лично за всё отвечаешь. Не дай Бог, если хоть с одним моим солдатом что-нибудь случится, расстреляю и не посмотрю, что пленный. Полковник, пулемётную роту скрытно к мосту, три противотанковых орудия за тем домом поставь. Если танк или машина появятся уничтожить без жалости. Ты, гауптман, отправляйся к своим, радист останется при мне. Будете готовы к выходу, доложишь. Без моей команды не выходить. Всё, свободен.
Гауптман умчался. Пескарь снял китель, отдал его Кацу и без сил упал на стул.
- Едрёна сыроежка, так и инфаркт получить можно. Фрица заприте где-нибудь, смотреть на его улыбающуюся рожу противно.
- Нет у вас никаких катюш, - на чистом русском языке с прибалтийским акцентом сказал радист.
- Как узнал? - растерянно спросил Пескарь.
- У вас телефон не подключен.
- Давно узрел?
- Как только вы звонить стали.
- Чего же не сказал своему гауптману?
- А зачем? Война закончилась, я не хочу умирать только потому, что полковнику выгоднее сдаться союзникам. Мне выгоднее сдаться здесь, в этой части Германии моя семья живёт.
- Ты латыш, что ли? – поинтересовался Кац.
- Нет, немец, но до семнадцати лет в Риге жил. Нас в сороковом в Германию отправили.
- Есть хочешь?
- Два дня не ел.
- Садись за стол, ешь, пей, заслужил, - распорядился генерал-сержант.
Фриц за стол и давай наворачивать. Сидит, харчится и улыбается, рад, что живой и брюхо набито. Он-то радуется, а нам не до смеха: вдруг у немцев нервишки сдадут, и они без команды попрутся? Они ведь тоже голодные, как этот, а голод он мозги сильно туманит.
Сняли мы мундиры, на плечики повесили, снова в исподнем и тапках остались. Пескарь на стул сел и задремал, а мы с Кацем к окнам прильнули. Он за мостом и дорогой наблюдает, а я смотрю за той дорогой, что в сторону дивизии идёт и молю адъютанта скорее приехать. Нервы у всех на пределе, а он всё не едет.
Кац говорит:
- Кажется, машину слышу, а может в голове шумит, не пойму.
Я к его окну подбегаю, прислушиваюсь и тоже не понимаю, слышу или нет. Ветер поднялся, от нас дует, звук уносит. Наконец точно слышим, едет. Адъютант вбегает, готовы ли мундиры, спрашивает. Кац ему докладывает о наших приключениях. Адъютант аж подпрыгнул, к Пескарю бросился, растолкал и командует:
- Задержать насколько возможно. В семи верстах от вас батальон расквартирован, я к ним. До нашего прихода не разрешай им выходить.
Адъютант умчался, а фриц смотрит на нас квадратными глазами и говорит:
- Так вы ещё и не генерал? Ну, умора! – и начинает хохотать, как сумасшедший.
Мы и так психованные, а тут ещё этот фашист над нами изгаляется. Пескарь позеленел весь и рявкает:
- Натан, выведи фашиста во двор и расстреляй, чтоб не тявкал.
Кац берёт автомат, немец падает на колени и умоляет не расстреливать, обещает и всё прочее.
- Сядь у рации и затаись, - говорит Пескарь, - а то обнаглел не в меру.
Мы прикидываем: семь вёрст туда, семь обратно, на сборы минут двадцать, дорога в неизвестном состоянии, как не считай, но часа полтора ждать придётся. Сидим, на часы поглядываем, а стрелки совсем не шевелятся. Минут через сорок рация заверещала. Гауптман докладывает, что к выходу готовы.
- Молодец, гауптман, - басит в трубку Пескарь, - жди приказа на выход. Без команды с места не трогаться, никакой самодеятельности. При малейшем подозрении на провокацию покрошу всех из пулемётов без жалости. Всё понял? Ну и молодец. За точное исполнение приказа головой отвечаешь. О начале выхода сообщу, от рации не отходи. Всё, отбой.
Собрались мы у окна, на дорогу смотрим. Внутри такое напряжение, что вот-вот сердце лопнет. Наконец на дальнем конце дороги пыль поднялась. Машин ещё не видно, но ясно – едут. Мы обнимаемся, орём что-то несуразное, Кац даже всплакнул.
Приехали три машины автоматчиков. Адъютант прибегает:
- Давай, сержант, фрицам команду на выход.
Немцы пошли. Тут и генерал наш прикатил. Пескаря обнимает, нам руки жмёт. Немца увидел:
- А этот что здесь делает?
Пескарь объяснил и про помощь его рассказал.
- Не выдал, значит? Молодец! – генерал в кармане пошарил и вынул звёздочку от генеральского погона, - Держи, солдат, на память, и никогда больше с нами не воюй.
Немец стоит и не знает, как себя вести, а Пескарь гаркает:
- Что должен отвечать рядовой, когда его генерал хвалит?
Немец с испуга как завопит:
- Хайль Сталин!
- Еще раз услышу, морду набью! – говорит генерал, - Пошёл вон к своим.
Мы потом эту звёздочку в прихожей нашли. То ли немец обронил её, то ли выбросил, не знаю. Её Пескарь себе забрал: «Пусть, говорит, у меня хоть что-то генеральское останется».
Генерал снова Пескаря обнимает.
- Орденом бы тебя наградить, так не дадут ведь. Проси что хочешь, всё, что в моих силах, сделаю!
А Пескарь наш и взаправду премудрый, быстро соображает.
- Лучшей наградой для меня, товарищ генерал, был бы хороший госпиталь. Левое ухо, похоже, уже не спасти, так, может, правое ещё починить можно, а то всё хуже им слышу.
- Всё, сержант, договорились. Скоро в Москву полечу, тебя с собой возьму.
Начальство уехало, пленных угнали, мы бельишко своё постирали, и сушиться повесили. Сидим, теперь уже свою личную победу празднуем.
- Светлая голова у тебя, Яша, - говорит Натан, - как это ты так быстро сообразил, что делать надо?
- Всё от обиды, братцы. Фриц мне свои условия диктует, а у меня одна мысль в голове вертится. Прибери меня тот снаряд, что бы в похоронке написали? «Погиб младший сержант Пескарь Я. С. смертью храбрых в боях с немецко-фашистскими захватчиками за свободу и независимость нашей Родины». А тут что получается? Захватчики повержены, свободу и независимость Родина отстояла. Что осталось? Только «смертью храбрых». И другая мысль. Для чего меня тот снаряд пощадил? Чтобы я генералу сапоги стачал или для того, чтобы я сейчас много жизней попытался спасти? Да и самому помирать в мирное время не очень хотелось. Такие дела, братцы.
- Низкий тебе поклон, Яша, от меня и той женщины, на которой я женюсь, и тех детишек, что мы с ней нарожаем, - говорит Натан Кац.
Я тоже от всей души говорю:
- И от меня тебе низкий поклон, Яков Семёнович. Обещаю, что пока буду жив, первый тост в день моего рождения будет «За премудрого Пескаря!»
Вот почему, мои дорогие, первый тост всегда такой. Если бы не его светлая еврейская голова, гнили бы сейчас мои косточки в германской земле.
- Починили Пескарю уши? – спросил я.
- Не знаю, племяш, больше я с ними не встречался. Адъютант привёз канистру бензина, как и обещал. Утром я заправился, подогнал машину к дому и мы разгрузились. Натан утюгами высушил моё шмотьё, Яков поставил набойки на мои сапоги, мы обнялись и я уехал в роту. Через несколько дней меня прикомандировали к трофейной команде, и до осени я возил какие-то ящики на станцию к эшелонам. В октябре меня демобилизовали. Я вернулся домой, а тут меня встречаешь ты, горластый.
Дядя Миша обнял меня, притянул к себе и щёлкнул по носу.
Рейтинг: +1
525 просмотров
Комментарии (1)
| Влад Устимов # 4 декабря 2015 в 12:29 0 | ||
|
Новые произведения
