Главная → Проза → Малые формы → Рассказы → Алексей Божий человек

Алексей Божий человек

13 февраля 2014 - Валерий Рябых
article190600.jpg
        (Рукопись неизвестного, случайно найденная мной
        на скамье зала ожидания старого Павелецкого вокзала)
      
      
       Думаю, неведомый сочинитель не обидится на меня, если я предпошлю его рассказу строки из романа Юрия Бондарева «Игра»: — определенно, автор разделял точку зрения Бондарева, как и мою, также.
       «...Но я уверен вот в чем: сейчас нужен герой, который задавал бы людям вечные вопросы по каждому поводу. Многие его сначала будут принимать за идиота, но это не беда. Дон Кихот бессмертен...»
       «Игра» Ю.В.Бондарев.
      
      
      
      
       Пролог
      
       Нас шестеро в тесной больничной палате. Пять ходячих, не обделенных силой и разумом мужиков, шестой — мальчик, младший школьник. Дитя балованное и непоседливое, ни малейшего намека на какое-либо воспитание. Ох, эта всепрощающая бабушкина (нетрудно догадаться, чья) любовь?! Мальчишка начисто отстранен от обязанностей, нет даже навыков элементарного самообслуживания. Достаточно взгляда на его постель... «Иовово гноище» — окрестил его один больной. Одеяло, простыни, подушка, сплюснутый матрац — все закручено в один сползший к стене жгут, слежалый и затоптанный, пацан в своих шумных играх не разбирал, где пол, где кровать, верно, в его воображении царила единообразная пересеченная местность, которую он неугомонно вымерял вдоль и поперек.
       Мы, пациенты ЛОР-отделения, по-разному реагировали на мальчишку. Один из нас, плотник по профессии, плешивый, иссушенный табаком и женой, пытался читать мальцу проповеди, однако нотации плотника отскакивали от мальчугана как от стенки горох. Второй, страдающий от гайморита крупный мужчина, наоборот, поощрял парня на разные шалости, считал, что в столь раннем возрасте не пристало походить на пришибленного старичка. Третий, путевой обходчик, воспринимал мальчишку как искушение всякому терпению, всем видом подчеркивал ту стойкость, с коей ему приходится переносить каверзы, творимые мальчиком и его приятелями. Надо сказать, что пацан вскоре сдружился с другими больничными карапузами, те регулярно ходили к нему в гости...
       О, это воистину было зрелище! Ребятня по-пластунски елозила по полу, с гиканьем, на всем скаку запрыгивала на несчастную кровать товарища, прыгала на ней, маршировала, кувыркалась и вдобавок еще нещадно шумела. Наконец кто-нибудь из взрослых, не выдержав бедлама, гнал детвору прочь, частенько матерно выражаясь, впрочем, наши детки отнюдь не тепличные цветочки, от нецензурного слова в обморок не падают. Итак, присмирев для виду, они убегали до следующего «мамаева» нашествия...
       Пожурив беспокойных ребятишек, мы, само собой, начинали обсуждать педагогические проблемы. Тема, признаться, животрепещущая для нашей палаты. Каждый имел свой особый взгляд на воспитание, однако сходились в частностях и прежде всего в том, почему медперсонал не следит за детьми, попавшими в больничные стены. Не обихаживает их, не пестует, не кормит с ложечки. Конечно, в штате медучреждения не предусмотрена должность воспитательницы, но все же порядок есть порядок. Да и как ни как — они женщины... Нас возмущало равнодушие медсестер. Разве так можно, неужто их обязанность лишь вовремя отоварить контингент уколами и лекарствами? Ну и кроме того, нас особенно бесило, что они без пятнадцать десять бесцеремонно гасят экран телевизора, объявив отбой с одной явной целью — завалиться самим на боковую.
       А теперь об «иововом гноище»... Думаю, каждого, взиравшего на оное, хоть раз царапнула коготком мыслишка: «Нехорошо как-то, пусть и неряшливому ребенку спать в таком гнездовье, а мы, взрослые, равнодушно делаем вид, что все нормально». Чем думать, куда проще встать и поправить сбитую постель. Но какое-то странное чувство цепко удерживало нас. Похоже, прикосновение к детской кровати — обабит, уронит мужское достоинство, ущемит в правах... Наверняка каждый осознавал вздорность подобного мнения, но пересилить себя не пытался, вдобавок еще думал: «А что я рыжий, почему я должен первым?..» Ох, как мы не хотим показать пример, ждем, что нас поведут за собой, да и не лавры первопроходцев смущают, а так... — не мое дело, одним словом.
       Мы все показывали вид, что заняты более насущным. Кто листал зачитанную газету, кто с неменьшей миной серьезности перебирал в тумбочке склянки и кульки с провизией, кто просто философски неприступно взирал на потолок. Перед самым отбоем все-таки кликали медсестру, которую, правда, не скоро и дозовешься, а и придут, подоткнут простыни и были таковы.
       Так бы нашему мальцу и спать на «каменьях», если бы не Леха, накануне прописанный в нашу палату. Видать, Лехина шкура тоньше, не заскорузлей, он не стерпел подобного бардака, чинно и обстоятельно расправил мальчишкину постель. И тяжесть спала с нашей совести, братство не осрамилось, лишь почему-то было малость неловко перед Алексеем. Но конфуз быстро прошел, мы стали оживленно болтать, стремясь скорее выплеснуть нехороший отстой из глубин души.
       Начало положено. Куда-то ушли глупые предрассудки, еще вчера гасившие наши сердечные порывы, не дающие прорезаться исконной потребности в помощи слабому, куда-то делась щепетильность... Теперь чуть ли не в захват, мы старались удружить нашему подопечному, обиходить его. Одно коробит, творя благие поступки, невольно умиляешься собой. Совершаешь ну совсем мизерное доброе дело, а все равно украдкой оглядываешься на остальных, ждешь одобрения, похвалы.
       А пока, пацан, из-за которого в наших сердцах произошла очистительная ломка, покойно посапывал, натянув до подбородка колючее шерстяное одеяло. Он абсолютно не оценил Лехину заботу, принял ее как должное, окажись воспитанней, наверное, сказал бы дяде — спасибо. Но откуда у него взяться учтивости?.. Впрочем, как и мы, никто из нас не выразил Лехе своей признательности. Хотя соврал — дух благодарности все же витал в стенах больничной палаты.
       Алексей лежал вторую ночь. Странно говорить — «лежал», когда человек ходил, ел, читал, смотрел телевизор, в общем-то, двигался. Также странно, если не в большей степени, говорить о человеке, что он «сидит», когда он — или находится в «местах не столь отдаленных», или занимает какое-то руководящее кресло, например, «сидел замом в горисполкоме» — да уж поставлен на сидение...
      
       Расскажу, как мы познакомились с Алексеем. Он поступил в больницу перед самым отбоем. Большинство уже улеглось спать, электричество в палате погашено. Наступило то благостное состояние, когда каждый пребывает наедине только с собой. Сон еще не овладел плотью и разумом, но его неизменный приход наполняет тело теплом и каким-то умиротворением — день прожит, здоровье идет на поправку — покой и нега...
       И вдруг резко распахивается входная дверь, врывается слепящий сноп света, возмутительно громко начинает командовать дежурная медсестра. Больные недовольно заворочались, закряхтели, хотя и не спал еще никто, провисшие постели скрипуче задребезжали — тоже, поди, форма протеста: «Почто спать мешаете?»
       И вот среди нас оказался новый «постоялец»: высокий темноволосый парень лет тридцати пяти. Первое, что бросилось в глаза при взгляде на него, так это большой марлевый тампон, приклеенный лейкопластырем к тому месту, где у нормальных людей находится нос. Странное дело, в общепринятом смысле носа у парня не было, лишь снизу марли вывернуто проступала сплюснутая пипка с широкими ноздрями. Наше любопытство было тотчас удовлетворено, оказалось, новичка некто ударил молотком по носу так, что тот целиком ввалился вовнутрь.
       Ужас, да и только! Ситуация, скажу вам, не из приятных, куда уж там печальней. Другой на его месте, верно, волосы бы рвал — как никак «нос», проблема с которым еще давным-давно широко и художественно обрисована в гоголевской повести, абсурдная ситуация, по мне, утрата носа равнозначна потере лица. Впрочем, парень особенно не унывал, происшедшее расценивал как очередную каверзу в своей богатой на всякие ляпсусы жизни, видать, судьба не особенно щедро обходилась с ним. А может, просто бравировал, за беспечным балагурством скрывал от людей свое горе. Ну что же — такое поведение заслуживает уважения...
       Как-то так вышло — его кровать оказалась возле моей. Алексей пожаловался на одолевавший голод. Я предложил подхарчиться из моих запасов. Есть ему тяжело. Дыхалка не работает, попробуй сглотни кусок, как говориться, ни вздохнуть, ни перднуть... Насытившись с горем пополам, утолив жажду, подождав малость и так и не услышав моего любопытного вопроса, он сам поведал свою историю.
       Уже потом, после выхода из больницы, я не потерял этого парня из виду. По правде сказать, больше я с ним не встречался, но слышал о нем от других — много чего слышал...
       Действительно, в своих кругах он был личностью широко известной, сын видных родителей, а уж дед вовсе областной прокурор, так что затеряться в толпе ему не удалось бы при всем желании.
       Кроме того, у меня оказалось несколько рукописных листов, написанных рукой Алексея, передала одна знакомая, выйдя замуж, переехавшая в другой регион.
       Вот я и счел за нужное рассказать, что знаю или слышал о нем, ничего не прикрашивая, короче — за что купил, за то и продаю...
      
      
       Глава первая
      
       Блеклое туманное утро расползалось окрест, проникая холодными липкими щупальцами в самые потаенные места города, сея кругом кисло-приторный запах поздней осени, вызывая апатичную скуку и раннюю усталость на душе. Одинокие прохожие, согнувшись пополам от порывов хищного ветра, запахнув полы пальто от промозглой стужи, плотно в ниточку сжав свои уста, кособоко спешат по своим делам. Прошмыгнет такой человек мимо, обдаст смрадом нафталина или цепким дурманом дешевого одеколона, увертливым ужом вильнет в заволоченных дымкой глазах и напрочь исчезнет, растворится в тусклом мареве. Странный смутный образ из какой-то давно прочитанной книги вызывают эти эфемерные контакты с прохожими, будто безучастные создания по другую сторону реки Забвенья проскальзываю мимо с одной лишь ведомой им целью.
       То и дело принимается моросить хилый, безнадежно надоедливый дождь, возбуждая тоску по недавно оставленному дома теплу и уюту. Скорей бы захлопнуть за собой стеклянную дверь заводской проходной. А может быть, обитую коленкором дверцу подвальной мастерской, тяжелые вокзальные монстры или еще какой иной защитный предел многочисленных учреждений и контор. Скорей бы уж оказаться под надежным кровом в сухом помещении, что хорошего ждать от такой слякоти — одни лишь недуги бродят косяками.
       Алексей, как можно глубже засунув заледенелые кисти в карманы плаща, надвинув на лоб замшевый кемель, вглядываясь лишь под ноги в надежде уберечь ботинки от безбрежного моря черно-бурой грязюки, — спешил, в отличие от прочих, восвояси. Отнюдь не родительский кров или милый сердцу собственный уголок, согретый молодой женой, ждал его, нет, он торопился в обшарпанный номер местной гостиницы, где уже пятые сутки коротал свободное время. А что поделать — командировочный. В голову лезли блажные мыслишки. Вот провисшая хлобыставшая на сквозняке вывеска гастронома, может зайти прикупить горячительного. Вот — телефонная будка, цепочка кирпичей протянулась к ней через рябь большущей лужи. Взять да и набрать номерок хорошенькой копировальщицы из технического отдела, пригласить девушку в киношку просто так, назначить свиданье. Мысли колготились сами по себе, Алексей даже не гнал их прочь, пусть скребутся в черепке — как пришли, так и уйдут. Какая только ерунда не заползет в башку по причине одолевшей сырости и слякоти.
       Внезапно до Алексея донесся настораживающий сердце шум. Определенно, где-то поблизости затеялась распря. И как только людям охота лаяться в такую непогодь, собаки и те, поджав хвосты, отсиживаются под навесом. Человеку же — все нипочем, лишь бы выплеснуть грязь из своего нутра в душу ближнего. Вспомнилась старая марийская легенда.
       Бог, сотворив плоть первого человека, решил отдохнуть перед тем, как вселить в нее жизнь. Он поручил собаке охранять распластанное на земле тело, а сам отправился по своим надобностям. Тут явился враг рода человеческого — Дьявол. Но собака не подпускала его, тогда дьявол нагнал стужу, собака же соблазнилась обещанной ей теплой шерстью и разрешила сатане подойти к еще бездыханному телу. Дьявол оплевал тело и вымазал его дерьмом. Явившийся Бог очень опечалился, увидев содеянное, он проклял собаку и попытался вычистить первоплоть от плевков и дряни, но столь сильно она была изгажена, что Бог не выдержал, махнул рукой и вывернул тело наизнанку — пусть хоть снаружи будет чистым... Так и остался человек с мерзостью внутри...
       Алексей намерился пройти мимо ссорящихся, нарочно убыстрил шаг, вогнул голову — ввязываться не хотелось, зачем?.. Пусть попранную справедливость восстанавливают те, кому за это платят деньги, во всяком случае, он не унтер Пришибеев. Вообще-то было совестно, зазорно не собственной трусости, неловко от собственного желания остаться в стороне. Но с иллюзиями пора покончить, следует навсегда уяснить, что чужие делишки меня не касаются, именно делишки — в основном у людей мало серьезных дел, в которые стоит вмешиваться постороннему. Как правило, обывателя тяготят его пошлые проблемы, и до банальной суеты вокруг них никому нет дела — ну разве лишь когда пахнет откровенным криминалом. Во всем остальном подобает посылать их к лешему. Парень хотел остаться в стороне, но под ложечкой уже тоскливо заныло, сердце учащенно забилось, кровь, пульсируя, прилилась к рукам — верный признак, что драки не миновать...
       Неистовый, срывающийся на высоких нотах крик прорезал пространство. Женщина звала на помощь. И как не истеричен был ее зов, как не заученно, по шаблону повторяла она смешно звучащую в наше время архаичную фразу: «Караул! Караул, убивают!» — Алексей уже не мог пройти мимо. Он знал — зовут его, лишь он один нужен сейчас той женщине, в нем — ее спасение.
       Алексей забежал за угол приземистого складского здания и недоуменно остановился. Он рассчитывал застать здесь распоясавшегося насильника и его беззащитную жертву. Тут же, мягко выражаясь, творился целый спектакль. Участниками лицедейства были трое крепко сбитых парней в рабочих робах. Двое повыше ростом избивали третьего, тот неуклюже отмахивался от их ударов. Те же, видя свое явное превосходство, все больше входили в раж, еще минута-другая и парень, сбитый с ног, будет валяться в тестообразной грязи. Возле дерущихся металась и громко вопила испитая тонконогая женщина лет тридцати, неряшливо одетая, похожая на бродяжку. В сторонке по-стеночке склада, выбрав местечко посуше, толпились зеваки. Порой из-за угла выглядывали вопрошающие лица, интересуясь — отчего это гражданка так сильно кричит. Разнимать драчунов никто не собирался, лишь громко возмущались, мол, нет никакого порядка и где только милиция...
       Алексей долго не раздумывал. Он шагнул вперед, поймал занесенную руку одного из работяг, с силой пригнул ее вниз и, глядя в помутневшие от злобы глаза парня, спокойно спросил:
       — В чем дело? Чего его бьете? Что вам сделал?
       Парень набычился. Он явно не ожидал, что кто-то отважится помешать им вершить мордобой. Молодчик даже весь задрожал, затрясся от негодования, еще миг, и разъяренным зверем прыгнет на Алексея, вцепится зубами, ногтями, всем своим большим натруженным телом в его горло. Алексей не стал дожидаться кровожадного прыжка, заученным ударом справа в челюсть — положил взбешенного работягу к своим ногам. Тот, приземлившись, заорал благим матом, елозя в грязи. Его напарник, оставшись в одиночестве, бросив жертву, резво отскочил в сторону и заверещал: «Наших бьют, наших бьют!» Алексей еще не успел опомниться, как к нему подскочили и истязатель, и истязуемый, они размахивали ручищами, намериваясь зацепить ими Алексея.
       Пришло осознание, что попал впросак — не стоило вмешиваться в эту гнусную свару, следовало бы пройти мимо. Но дело сделано, а отступать Алексей не привык. Резко выгнувшись, он ушел от удара продолжавшего вопить «Наших бьют» парня, сделал подсечку — и еще один вояка барахтается в луже. Алексей презрительно наблюдал, как бывшая жертва суетливо бросилась вызволять из грязи своих давешних обидчиков. Работяги с утра были под сильным «градусом», и оторвать их от «матери сырой земли» было делом нелегким. Негодующе сплюнув, Алексей повернулся спиной к отоваренным молодцам. «Какая мразь!» — успел он лишь подумать, как вдруг кто-то прыгнул ему на плечи, вцепился костлявыми пальцами в волосы. Конечно, то была недавно взывавшая к помощи баба.
       — Ах ты, стерва проклятая! — Алексей тряхнул плечами, пытаясь сбросить окаянную бабенку, да не тут-то было, она, словно клещ, впилась в его спину. Тогда он завел руку назад, ухватил за подол бабьего пальтеца, стал отдирать ее от своей спины. Женщина визжала, словно резанная. Краем глаза Алексей засек, что зевак заметно прибавилось, он разозлился. Какой-то сухонький мужчина в шапке-пирожке звонким фальцетом вопил, обращаясь больше к толпе:
       — Эй вы, гражданин! Не смейте обижать женщину! Кому я говорю, оставьте ее!
       — Да пошел ты... — Алексей злобно ругнулся. Он понимал, что представлен в дурацком виде, хуже некуда. Но все же, ловко наклонившись, перевалил тетку через плечо, но не скинул ее в грязь вослед своим дружкам, а дождался, когда она встанет на ноги. Женщина при перевороте, видимо, сильно заголилась, оставив волосы Алексея в покое, она принялась спешно оправлять нескромно задранные одежды.
       Но тут на Алексея всей цепной сворой набросилась вывалянная в грязи троица. Алексею этот балаган уже поперек горла — видно, придется надолго положить их рядком, иначе не отстанут. Он смачно уделал ближнего из парней — тот рухнул оземь, по-хозяйски широко раскинув руки. На очереди был самый здоровенный громила, Алексей уже собрался его нокаутировать, как вдруг толпа зевак истошно завопила. Алексей среагировал на крик — он увидел высоко занесенный над собой слесарный молоток. Хрустящая боль огненным жалом пронзила голову. На мгновенье, только не мгновенье, Алексей потерял сознанье, но вот он уже увернулся от очередного замаха молотка...
       Все! Алексей понял — здесь не шутки шутят... Отработанным ударом ребра ладони он сбил опешившего громилу с ног, тот лег рядом с приятелем — капитально отключился. Алексей напрягся, его мутило, но возле него еще кружил парень с молотком — один удачный выпад которого и, пожалуй, Алексей ляжет рядом с теми двумя.
       Баба визжала, зеваки что-то шумели. Конечно, Алексей был страшен в тот миг — разъяренный, весь в крови... Перед ним стояла только одна цель — не дать тому парню уйти... Двор заполнил какой-то новый, непривычно-странный звук — это был крик, но крик не человека, так сверестят подраненные зайцы. До Алексея дошло... Он разглядел побелевшую от животного страха мордашку продолжавшего кружить парня, который испускал вопль животного ужаса, и это предрешило его судьбу.
       В Алексее проснулся дикий зверь. Он неуклонно шел на визжавшего парня, тот понял, что возмездие неотвратимо, силы покинули его, он оттолкнул от себя молоток, еще могущий сослужить службу. Варварское орудие шмякнулось в грязь, тукнувшись оземь, молоток встал торчком вверх рукоятью. Обезумевший от страха малый едва отшатнулся на ватных ногах, но было поздно. Разящий кулак Алексея прошелся прямо в торец, парень зашатался и как-то уж очень медленно стал крениться назад, Алексей же слегка развернулся и ударил его влет пинком по боку, сделав дикий скачок, и тем же приемом врезал по другому боку. «Досыкался, сука!» — кольнула довольная мыслишка. Парень замертво свалился к ногам Алексея.
       И лишь после того, как последний противник распростерся у его стоп, Алексей поднес руку к лицу и тыльной стороной ладони стал утирать густую массу крови, налипшую на подбородке и губах. Он намеренно медлил, но вот пальцы прикоснулись к отчаянно болевшему месту. Алексей внутренне ужаснулся, не обнаружив не только переносицы, но и самого носа. Невыразимая злоба нашла на него. Куда излить эту злобу — разве лишь добить того сопляка, которому он пришел на выручку и который изуродовал его. Алексей уже сделал бездумный шаг к скрючившемуся парню. Но на его пути оказалась женщина-мегера. Она что-то шептала, заламывала руки и вдруг рухнула на колени. Алексея всего трясло, ему ничего не стоило отпихнуть ее со своего пути, как ветошку, и тогда бы он просто размазал бы подлого парня по земле, размазал бы, как кучу дерьма. Но он не тронул женщины. Пронзительно вгляделся в ее сморщенное и зареванное лицо, окинул ее тщедушную фигуру в замызганном грязью пальто. Рвань порядочная...
       И тут его ожгла до боли нестерпимая мысль — найдется ли такая, которая смогла бы, подобно этой бродяжке, не щадя живота, преданной сукой, броситься на помощь ему — Алексею. Он отер с губ кровь, смахнул ее гущу резким взмахом кисти...
       Он хотел было повернуться и уйти, но в тот же миг его запястье стиснула чья-то довольно сильная рука. Перед ним оказался молоденький лейтенант милиции. Алексей сразу все смекнул и хрипло выговорил:
       — Лейтенант, не держите меня, кто же станет вытирать кровь с моей рожи? Не бойтесь, никуда не сбегу. Дураку ясно — мне надо не в бега, а в больницу.
       Алексей понимал — нет смысла рассыпаться перед милиционером.
       В глазах этого ушлого стража порядка — он самый настоящий бандит, ни за что ни про что избивший ребят-производственников. Будет, что будет... Мудак лейтенант повел себя соответственно, Алексей знал логику ему подобных. Мент взялся угрожать Алексею, к трем вывалянным в грязи верзилам явно благоволил, собрался уже отпустить их на все четыре стороны. Но не успел...
       К ним протиснулась подвижная пожилая женщина в строгом пальто и цигейковой шапочке, в руках она держала черный дутый ридикюль. Алексей машинально отметил — верно, там ученические тетрадки. Учительница осторожно прикоснулась к рукаву милицейской шинели и твердым властным голосом отчеканила:
       — Товарищ милиционер, позвольте ввести вас в курс дела. Этот молодой человек, — она оглянулась на Алексея, — совершенно не виноват. Скорее наоборот... Я вам сейчас все подробно расскажу, — и она вполне адекватно поведала о случившемся, так как была очевидцем драки с самого ее начала.
       Выходило, что троица в рабочих робах и примкнувшая к ним девица распивали за углом бормотуху, потом у них произошла ссора — двое стали избивать своего собутыльника, а женщина-алкашка звать на помощь. Вот тут некстати и оказался Алексей со своим заступничеством.
       Молодой лейтенант теперь уже по-другому оглядел Алексея, однако порядок есть порядок — в салон милицейского Рафика затолкали всех пятерых. Ожившие шаромыги пытались взять свое отборным матом и угрозами, но Алексей не реагировал на их злобный клекот. Так что пьяное отребье, малость повыступав, успокоилось, двое — совесть которых была относительно чиста, даже чуток вздремнули, пока их везли в отделение.
       Дежурный капитан быстро разобрался в случившемся, выразил Алексею свое сочувствие, даже пожурил — незачем, мол, связываться с шантрапой...
       Пока дежурный фельдшер обрабатывал его рану, троих в зюзю окосевших парней отвели в кутузку, дурно пахнувшую алкашку выпроводили вон, чему поспособствовал пожилой старшина из спецприемника, он мудро заметил:
       — Ну ее, стерву к бесу! Не хватало нам возжакаться с ней. Эти швали заблюют камеру, обсерутся — после не продохнешь... Пусть ее... валяется на улице, чище воздух будет.
       Таким образом, пока писался протокол, пока правился, пока наводились справки — прошло часа полтора. Выходит, что доставили Алексея в больницу часа через два после драки. Хирург посмотрел, обработал рану и отправил Алексея в наш город, так как в районной больничке не оказалось настоящего ЛОР-отделения.
       И вот теперь лежит он на продавленной кровати и пытается разжевать ослабшими челюстями упругую резину дешевой колбасы и слежавшийся кусок ржаного хлеба. На праздный вопрос: откуда у него такая каратистская сноровка, это надо — уложить трех здоровых верзил, Алексей с улыбкой заметил, что в его практике встречались эпизоды покруче. Впрочем, выходил он всегда сухим из воды, сегодня же сплоховал. Откуда ему было знать, что те парни — осмотрщики колесных пар на железной дороге, и молоток их рабочий инструмент, они носят его в голенище сапога. Откуда ему знать-то... На вопрос — что станется с теми парнями, Алексей, не задумываясь, ответил:
       — Ну, уж тому, кто меня огрел, определенно «светит срок». Правда, не знаю сколько? Я его... (последовало непечатное слово) за здорово живешь, не прощу. Каково мне теперь всю жизнь ходить с перебитым носом? Всю красоту потерял... — закончил он, невесело усмехнувшись.
      
      
       Глава вторая
    
       — Послушай, Лёх, почему на твоем лбу такая засечка?
       Мы все посмотрели на Алексея. Верно, над правой бровью рельефно оттенялся изломанный шрам. Днем он мог сойти за складку кожи, в вечернем же свете любой прыщ становится фурункулом, любая отметина на лице приобретает значение, невольно притягивает взор, интригует воображение.
       — Да, есть такое дело... Бандитская пуля, одним словом, — Алексей шутливо подначил нам. Однако он не прочь был поведать ту историю.
       — Ну, не тяни душу, рассказывай, — выдал тучный гайморитник.
       — Ну, чего уж там, давай! — подали голоса остальные.
       Алексей уселся в постели поудобней, выжидающе замер, искушая нас. Наконец, в звенящей тишине, хрипловатым баском он приступил к рассказу:
       — В общем, получилось так, что я остался на мели. Денег взять неоткуда, занимать у приятелей, — он пожал плечами, — не в моих правилах. Да и сумма требовалась немалая, вряд ли кто из них способен одолжить ее. Чтобы не тянуть резину, сразу поясню, что я окончательно порвал с женой, короче говоря — развод. Но сами понимаете, куда прогонишь взбалмошную бабу с ребенком, не выгонишь ее на улицу, в чем мать родила. Естественно, пришлось уйти самому. Квартира, мебель — все осталось ей. Ну, мы тогда условились, чтобы она ко мне не имела никаких претензий, я разом отвалю ей семь кусков, как говорится, «зад об зад и в новую жизнь вольной птицей». Три косых у меня имелось.
       Я не долго ломал голову, вспомнил былые связи по шабашке, созвонился с ребятами — меня тиснули в одну артель. Договор дороже денег — пять штук мне дали авансом, парни знали — все будет о’кей. Ну, и почапал я в Казахстан осваивать целинные и залежные земли.
       Вкалывал там, наверное, уже с полгода. Все было пучком. Но вот однажды выпало мне ехать за лесом в соседний район. На шабашке-то как — сам себе экспедитор, шофер и инкассатор. Дело прошлое, сами понимаете, порой случалось катать кругленькую сумму, без этого не обойтись — весь подряд наш. Так вот, кругом голая степь на сотни верст, безлюдье, вроде как в той пословице: тайга — медведь начальник. Долго ли напороться на каких-нибудь архаров, ну и держали мы для такого случая артельный наган.
       Значит, еду уже с лесом обратно. Кузов под завяз. Душа поет — дельце я обделал славненько. Удачно выпил там с мужиками, раскумарились мы, ну и сумму мне по дружбе скостили. Не подумайте, что я жлоб какой — деньги артельные, утаивать их не собирался, просто предвкушал заслуженный триумф.
       Ну и с дуру решил обернуться побыстрей. Расстоянье совсем ерунда, к утру должен быть на месте. И как бес попутал, прохлопал ушами — не залил запасную канистру водой. А денек выдался — не приведи Господь, адское пекло. Свой промах я клял уже через час. В радиаторе выкипала вода, возвращаться обратно не имело смысла, думал одолжить воду у первого встречного, сам не раз помогал водителям в такой беде, авось пронесет, Бог даст... Но вообще-то брала оторопь — места глухие, встречной машины может и не быть. Но делать нечего, где наша не пропадала, придется ехать с передыхом. Кое как, с грехом пополам пропилил сотню километров, паркую грузовик в тень, благо нашелся приличный курган. А сердце ноет, разрывается, ругаю себя на чем свет стоит: «Дурачина ты, простофиля!» — а самому не до смеха, что пришлось «Золотую рыбку» цитировать. Молю Бога, в прямом смысле молюсь, чтобы хоть какой-нибудь завалящий «захар» показался на горизонте. Но тщетно. Хоть надуй в радиатор, да не чем, сам весь потом изошел. Делать нечего — придется ждать, пока спадет жара. Мотор гробить никак нельзя, да и особенно не горит. За ночь с Божьей помощью доеду до бетонки. Обидно, конечно, но что поделать?..
       А сам то и дело взбегаю на курган, оглядываю окрестности — не пылит ли там какой-нибудь «студебекер». Так промаялся часа три. Но, видно, не судьба. Жарища стоит: «Фу, — думаю, — хватит себя мучить». Сошел к машине, постелил фуфайку у колес. Только присел, чу?.. Гудит что-то, словно шмель. Навострил уши, различаю урчанье: «Ура, машина!».
       Взлетел я на холм, махаю остервенело фуфайкой, ну прямо как «робинзон» на необитаемом острове. Меня заметили, смотрю, Газик поворачивает в мою сторону. Слава Богу! Бегу что есть мочи ему на встречу, ног под собой не чую — повезло! Подбегаю. Из кабинки выползает парень лет двадцати пяти, лицо скуластое, но не казах — глаза васильково голубые, чуб белесый, а кожа аж багровая — упарился молодец.
       — Слушай, друг, выручай... — я к нему сразу со своей бедой. Гляжу, а парень что-то не того... Мнется, переступает с ноги на ногу.
       Я ему, мол, да ты чего, да ты не дрейфь, я заплачу, раз такое дело.
       Слышал я, попадаются в степи порой куркули — воду продают. Сам думаю, черт с ней, десяткой, зато на день раньше буду. Червонец муть — дело не встанет...
       Парень попался какой-то непонятный. И да и нет... Я ему:
       — Да чего ты жмешься-то, в самом деле, сегодня я, завтра ты — люди должны выручать друг друга, без этого нельзя в дороге, пропадем... — Чувствую, уговорил. Он только жалится, якобы у самого воды в обрез. Я посмотрел, мать честная (!) — у него две бочки столитровки полным полны. Ну, думаю: «Язви твою в корень, набить бы тебе хавку, скотина, да ладно, провались ты, пес...»
       Парень, видно, просек мои мысли. Стал оправдываться, что везет воду туда-сюда... Все равно вижу, что врет подлец. Налил он мне канистру. Надо с ним рассчитаться. Лезу в бумажник, отщелкиваю ему червонец. Спрашиваю — хватит ли? Вижу, он весь аж дрожит, увидев у меня такую кучу деньжищ. Так бы и проглотил целиком весь лопатник, но еще не совсем успел рехнуться, сообразил: «Хватит, хватит...» — щебечет пересохшим ртом. А сам не может взгляд оторвать от бумажника, сглатывает пресную слюну.
       — Что, много денег, — игриво спросил у парня, — вот бы тебе все, да? — хитро посмеиваюсь. Откуда мне знать, что своей дурацкой шуткой я разбудил в нем зверя.
       — Ну, бери, бери десятку, — и довольно радушно предлагаю. — Давай закусим. У меня вот имеется сухая колбаса, помидорчики, хлеб свежий... ну, а вода, стало быть, твоя.
       Парень отупело кивает. Тут, я его уже разглядел. Неказистый малый, роста небольшого, коротконогий, тощий какой-то, в общем, совсем неухоженный.
       — Ты что, по вербовке? — Спрашиваю его, он утвердительно кивает, я продолжаю по свойски. — Ну, а как житуха, не жалеешь, что подался в Казахстан? Много на лапу выходит?..
       Парень неохотно цедит сквозь зубы, вижу, не ахти много. А меня, словно черт разжигает, нарочно сотворив серьезную мину, деловито замечаю якобы, сегодня ни за что, ни про что, а десятку положил в карман. Развиваю мысль дальше, мол, в степи на одних таких «десятках» можно «Жигуль» сбить.
       Малый недоверчиво посапывает. «Эх ты, пентюх сопатый...» — смеюсь я про себя. Рассупонив рюкзак, достав провизию, зову пацана. Он сел бочком, но не решается первым ухватить кусок.
       — Бери, бери — не стесняйся...
       Дело налаживается, малый жует, аж за ушами трещит. Знакомства ради выясняю — кто, да что? Он из Нечерноземья, закончил СПТУ на водителя, отслужил в армии, потом решил сбить деньжат к свадьбе. Он уж и домик в деревне приглядел, ладный домок — пятистенка. Да вот, только зря он приехал на целину, думал — здесь деньги лопатой гребут, а она (деньга-то) за здорово живешь в руки не дается, вкалывать надо... Было собирался — разорвать контракт к чертовой матери, да не гоже возвращаться на село с пустыми руками — люди засмеют.
       — Да, дела... — начинаю я философствовать. — Так не годится. Впрочем, ты еще молодой, здоровый, чего голову-то повесил — веселей смотри на жизнь, деньги веселых любят!.. А если, по правде сказать, то и не в них проклятых счастье. Пока молод, старайся увидеть мир, с людьми больше знайся, жизнь прекрасна сама по себе. Вот мы с тобой закусываем здесь, в выгоревшей степи, нам жарко, нам душно, но поверь, когда-нибудь лет через двадцать ты непременно вспомнишь этот день и поймешь: «Это здорово, когда в жизни есть такие дни, а не одна тишь, гладь, да божья благодать!»
       Парень понимающе кивал головой, но я понимал, он не разделял моего оптимизма, какая-то забота угнетала его. И вдруг, ни с того, ни с сего он спрашивает меня:
       — А много у вас денег при себе? Не страшно в степи постольку возить?
       Не придав значения его вопросу, я, балагуря, ответил:
       — Да, тысяч пять — шесть наберется. А кого бояться, сам видишь — ты да я, а кроме нас — живности разве лишь одни байбаки. Да, и почем кто знает — какие деньги я везу?.. А и еще, скажу, если бы даже и знали, кто станет мочить человека за такую малость. Посуди сам...
       Парень облизнул губы и опустил глаза, смутная тень пробежала по его лицу. Я стал собирать харчи, спросил:
       — Возьмешь себе в дорогу? Бери!.. Все лучше ехать на полный желудок — воды у тебя завались...
       — Не надо. У меня есть с собой... — и почему-то смутился, чуть не заикаясь предложил. — А может, вы хотите чайку, у меня есть в термосе, я мигом...
       — Годится, давай свой чай! «Гони поэт варенье, гони поэт чаи...» — я взял нож и стал нарезать хлеб тонкими ломтиками.
       Вдруг, в моем сердце надрывно екнуло. Я поднял глаза и узрел нависшую над собой монтировку. Не знаю, что сработало во мне?! Я кошкой отпрыгнул в сторону, но видать, все же чуток промедлил. О лоб тупо чиркнула тяжелая сталь. Но я уже на ногах. Заламываю парню руку, железка гулко стукается оземь. По виску и переносице течет кровь, утираю ее запястьем, кажется, — живой. Подминаю парня под себя, завожу его перехваченную руку с силой за спину, малый дико вопит, чуть ослабляю нажим...
       — Ах ты, сукин сын, ишь, что удумал — гаденыш!
       Парень только сопит. Я знаю, он совсем обалдел от страха, наверняка прощается с жизнью, но молчит — тварюга. Мне надоело возжакаться с ним, легонько бью его по шее ребром ладони, он валится навзничь, знаю, минут пять будет лежать пластом. Иду к машине, смотрю в зеркало обзора. Да, хорошо он задел меня! Впрочем, Бог миловал, слегка лишь порвал кожу на лбу, не метнись я в сторону, наверняка бы раскроил черепок.
       Вот подлюка! Беру непочатую бутыль водки (ребята велели купить в медицинских целях — у нас сухой закон), смачиваю рану, щиплет зараза, обматываю голову полотенцем. Ну, наверное, и вид у меня — настоящий шейх пустыни... И тут толчок в голову — у меня же за сиденьем запрятан наган. Выхватываю его. Рука начинает предательски дрожать. Но я не придурок какой-нибудь, конечно, не позволю себе калечить беззащитного человека, а следовало бы крепко проучить! Впрочем, я уже знаю, что буду делать...
       Подхожу к мальчишке, слегка толкаю его носком сапога. Он прочухался, но продолжает лежать. Приказываю ему встать. Он покорно подымается. Широко раскрытыми глазами следит за стволом нагана, угадывает свою судьбу. Ну что же, не стану пока его разочаровывать.
       — Зачем ты хотел замочить меня? — спрашиваю сурово.
       — Я не хотел, это случайно, — лопочет он заплетающимся языком.
       — Не виляй жопой, будь мужиком... Так зачем?!
       — Я не хотел убивать! Мне нужны деньги, очень нужны, я не мог ждать. Они мне нужны сейчас, я получил письмо...
       — А при чем здесь письма?
       — Пишут, что Васька Ильин сватается, — он замешкался, но, сглотнув, продолжил, — сватается за мою девчонку. А она говорит, якобы надоело ходить в девках, если Славка через месяц не вернется с целины, то, ей богу, выйду за Василия...
       — Ну и чесал бы домой, зачем по большим дорогам людей караулишь?
       — Не караулю я, мне деньги нужны были. Очень сильно нужны! Без денег мне вертаться никак нельзя.
       — Что... засмеют в деревне? Скажут — херово на целине работал, бездельник...
       — Маманя пишет, невестин отец передал: «Славка Варьке не пара, вот когда заимеет «Жигули» — пусть тогда и сватается».
       — Так я тебе сказал, у меня не больше шести косых. Выходит, ты подержанный «Жигуль» решил купить?
       — Нет, у меня уже есть три тысячи, я накалымил.
       — Ну и что мне с тобой делать теперь? Сучонок, ты поганый...
       — Дядя, простите меня! Отпустите! Возьмите все мои деньги... Я сейчас их принесу. Они всегда со мной, они в кабине, — он, было, хотел рвануть к своему автомобилю.
       — Назад, курва! За кого ты меня принимаешь, дубина?..
       Парень встал как вкопанный. Его лицо почернело...
       — Открывай кузов, выливай всю воду из бочек, до капли выливай.
       Парень не шелохнулся, лишь вогнул вниз голову.
       — Кому сказал, быстро!
       Он метнулся к машине, откинул борт, перевалил бочки на бок. Вода весело зажурчала, сливаясь в иссушенную солнцем рыжую почву. Земля тотчас впитала влагу — ох, как ненасытна эта земля.
       — Теперь слей бензин и воду из радиатора! Ну, мне повторить! — и я навел на него наган. Малый исполнил и этот приказ.
       — Так... иди сюда, верни мой червонец.
       Дрожащая рука парня протиснулась в маленький брючный кармашек, с усилием извлекла сложенную купюру, робко протянула мне смятую десятку.
       — Вот так-то оно лучше! А теперь ступай к «Газону» и моли Господа, чтобы кто-нибудь когда-нибудь проезжал этой дорогой. Иди...
       — Не оставляйте меня! Не оставляйте меня! Простите меня, дядя...
       — Я уже простил тебя, «сынок», так что радуйся. Кстати, напиши своей девице, что чуть не отправил на тот свет человека. И еще напиши ей — пусть она выходит замуж за Василия. Тебе еще рано обзаводиться семьей, ты еще сопляк несчастный...
       Я медленно подошел к своей машине, побросал в кабину вещички, не глядя на вопившего юнца, залез внутрь, завел мотор, наддал газку и покатил... Лишь на краткое мгновенье в зеркальце заднего обзора качнулись «Газик» с перевернутыми бочками да фигура парня, махавшего рукой.
       Доехал я без приключений. Наши ребята были довольны моей оперативностью. Когда я им рассказал о степном налетчике, они обозвали меня болваном:
       По их мнению — следовало бы связать малого и сдать куда следует. А теперь от него можно ждать всякой гадости. Очевидно, наклепает в милицию, выставит меня разбойником. А что? Номер машины он, безусловно, запомнил. Попробуй, докажи теперь, что не рыжий, бросил человека подыхать без воды в голой степи?.. А менты точняк поверят ему, ведь он пострадавшая сторона. «Вот и схлопочешь ты, Леха, минимум суток пятнадцать! Расценят твою педагогику как надругательство над личностью человека. Ты, брат, не смейся...»
       Доводы ребят поколебали мою самоуверенность. Стало муторно и пакостно, словно это я замыслил укокошить человека. А что, ведь тогда в моем мозгу шелохнулась коварная мыслишка — стрельнуть в юнца и концы в воду...
       Опасения ребят не сбылись. Правда, я почти целый месяц ходил сам не свой, решил для себя: если малый окажется стопроцентным говнюком, то я расшибусь, но достану его и накажу по полной программе.
       Алексей закончил свой рассказ. Он явно устал, вытянув длинные ноги, упоенно испустил возглас удовлетворения. Мы молчали. Все сразу не укладывалось в голове, следует ли верить этой байке? Возможно, Алексей заливает нам, а мы ослы и уши развесили...
       — Алех, а ты больше не встречал того малого, ну того, с монтировкой?..
       Алексей улыбнулся, поправив повязку на носу, помедлил, провел ладонью по шевелюре:
       — Как же встречал... Встречал, гаврика, раза два встречал...
       — Ну и что? Как он? Как он повел себя после всего?..
       — Признаться, мне тоже было любопытно — что он предпримет? В первый раз увидав меня, скажу без прикрас — задрожал как осиновый лист и задом, задом залез в свой «Газон» и давай бог ноги...
       Мне поначалу показалось смешным, но потом я призадумался. У нас в артели работал один доцент-психолог, натурально кандидат наук из ростовского универа. Так вот, он выдал мне информацию к размышлению. Вкратце ее суть: юнец, определенно получил сильный нервный шок, и еще не известно, во что это выльется, он даже может стать маньяком. Вобьет в голову, что через меня надо переступить, будто пока я жив — ему не будет жизни. Ну и станет искать удобный случай разделаться со мной, и буду я с ним мытариться... Доцент все так красочно обрисовал, с массой прецедентов, что я даже озлился на него, мол, какой ты хрен, психолог — растравил мою душу. Впрочем, все ерунда...
       Второй раз я приметил физию того малого на районной доске почета — он, видишь ли, ударник труда в своем совхозе...
       А у меня в кармане уже лежали билеты на скорый поезд «Алма-Ата – Москва».
      
      
       Глава третья
    
       Случалось ли вам испытать одиночество в зыбком купе пассажирского поезда? Как томителен, как удручающе тягостен ход времени. Глаза застилает матовый глянец низкого потолка, ветер заунывно свербит в бесполезных дырочках вентиляции, спертая с запахом пересушенных простыней духота удавкой стягивает легкие. Всякие житейские заботы и телесные потребности перебарывает одно неотвязное желание — отринуть наросшую на душе коросту, заменить рефлектирующие мысли апатичным покоем, лишенным позывов плоти, уносящим надолго в безвременье. Хочется до хруста в суставах вытянуть ноги, прикрыв отяжелевшие веки, обратить внутренний взор на черную пустоту перед собой, напрочь ускользнуть от мирской юдоли. И ехал бы, и ехал бы так всю оставшуюся жизнь, обособленным от чьего-то участия и опеки, зашоренным субъектом, предоставленным только самому себе.
       Впрочем, каждый знает, как эфемерно это призрачно-расслабленное состояние. Плоть пересиливает. Ноет затекшая от обездвижения спина, щемит согнутая не под тем углом шея, давит переполненный мочевой пузырь. Да, видать, нельзя уйти от бренности тела, отринуть его даже на миг, не то что забыть о нем, оно так и норовит уязвить горделивого спесивца банальной очевидностью простых физиологических нужд, а уж игнорировать плоть вовсе нельзя — непременно жестоко отомстит.
       И вот, спеленатый жгутом зудящих мышц, начинаешь ворочаться, удобней укладываться и вдруг, взглянув в широкое окно, без задней мысли утихомиришься, ублаженный, убаюканный пейзажем за окном. Там, за помутневшим стеклом, хлябь осенняя или скользящий ночной сумрак, белый степной саван или нескончаемая зелень лесопосадок. Однако со временем монотонная картина начинает тяготить взор, ищет места преткновения, воображаемого пункта остановки. И тогда опять приходят воспоминания. Их уже не гонишь, они всякие, они обо всем — ну хотя бы как однажды ты ехал с товарищем из Хабаровска во Владивосток...
       Возможно, история покажется банальной и непричесанной, не достойной упоминания, но, во всяком случае, она имела место быть, значит, и своя мораль у нее имеется...
       Мы с Петькой Челпановым отправились во Владик кутнуть «как полагается», напоследок попьянствовать, проститься, видимо, навсегда с Дальним Востоком. В купе с нами соседствовал невзрачного вида, посконный и скучный мужичок. Он, отвернувшись напрочь к стенке, то ли делал вид, что спит усталым беспробудным сном, то ли просто из-за свойств характера не хотел общения с нами. Его широкая спина в грубой байковой рубахе вовсе не способствовала нашему кутежному настроению, подавлялось желание сполна отдаться щедрой энергии, завинченной в прохладной бутыли сорокаградусной. Конечно, мы с Петькой не были жлобами, разумеется, пригласили дядьку разделить нашу «скромную трапезу». Но мужичок, сославшись на язвенную болезнь, отказался. Бог ему судия... Мы особенно не настаивали. Хозяину видней — пить с чужими ребятами или воздержаться. Всякое бывает в дороге. Может статься, что мужик-увалень везет с «богом и людьми забытого» прииска черте знает какие деньги. Возможно (проза жизни) он завзятый спекулянт, сбагрил машину чеснока, а теперь выкобенивается, корчит из себя святую невинность. Вот и пролеживает бока на лежанке без матраца и белья, не на что, мол, полочку застелить. Опасается, вдруг сочтут богатым, при деньгах — еще тукнут, чего доброго...
       Знавал я таких пентюхов с жизненным кредо: «Победней да поплоше — прожить проще». Если говорить откровенно, такой попутчик, что палка в колесе, смотрит на тебя бирюком, столп нравственности какой-то, даже совестно на его глазах водку хлебать, ни анекдот отмочить, ни о девках поговорить... Люди с вечным укором во взоре...
       — О чем скорбим, дядя? Не горюй, мужик, прорвемся... — Петька, взлохматив свою покрытую инеем шевелюру, взялся со слезой напевать «Снегирей». Песня была про курсантов, сложивших головы под Москвой, но она и про него, вечного курсанта, готового хоть завтра на передовую.
       Рассказать вам о Петьке вышла бы целая книжка в черном коленкоровом переплете, да уж как-нибудь потом сподоблюсь.
       После Лермонтовки пытались попасть в вагон-ресторан, но не повезло — слишком рано. В соседнем вагоне остановились покурить с забавными девчонками-студентками, в колом сидевших форменках-хаки — стройотрядовки. Петька, как всегда, с серьезным выражением лица, загнул какую-то ахинею, девицы попадали от смеха. Девушкам нравятся веселые ребята. Собрать бы Петькины истории в кучу, вышел бы пухлый томик жизнеутверждающей лирики. Почитать бы Петькины стихи, непременно какой-нибудь деятель произнес, подобно классику: «Новый Пастернак явился?!.»
       — Пошли уж, ладно, пошли, — тяну я его, — пойдем, не то с тобой точняк в ментовку загребут...
       Петька нехотя подчиняется. Пришли, брякнулись на неубранные постели, незлобиво перебрехиваемся между собой. Наш попутчик тем временем немного повеселел, стал деловитым, как выяснилось, пришло его время собирать вещички на выход. По-своему он даже подольщается к нам, мол, хорошие ребята попались, веселые, дай Бог здоровья.
       — Дядя, — ерничает Петька, — уж коли Бог есть, обязательно нас не оставит...
       Мужик сошел в Бикжне. Мы, прильнув к окну, наблюдаем за ним. Дядек, ступив на перрон, широко расставив ноги, по-хозяйски твердо встал на своей земле, вот малость передохнет, оглядится и потопает восвояси, стряхнув, как дурное наваждение, всякую память о двух забулдыгах и матерщинниках.
       — Будь здоров, дядя! — хочется прокричать ему вослед, но мы помалкиваем, переглянувшись, как два охламона, отвечаем мысленно каждый за него: «Обязательно буду!»
       Вагон тряхнуло, перрон откачнулся и, набирая скорость, пополз назад, попятился и исчез давешний попутчик. И в нас что-то отщипнулось, осталось на невзрачном полустанке. Убаюкивающее покачивание вагона наводило тупую сонливость в голове, не хотелось внимать людской речи, а уж тем паче пошевелить языком. Мы расслабились, отрешенно посоловели...
       Неожиданно зеркальная дверь купе тихо откатилась без металлического лязга и скрипа. Открытый проем загородили двое парней лет тридцати, чуть моложе нас с Петром. Одеты в дешевые, соломенного цвета штормовки, порядком застиранные, местами видна грубая штопка. Брючки дудочкой — мало кому из портных удается сузить штанины, не выворотив наружу карманы. И я по молодости пользовался услугами швей-надомниц, штамповавших тогда клешеные брюки с передними кармашками, потом охладел к моде, но стараюсь покупать импортные вещи, не уважаю наш отечественный ширпотреб. В руках ребят саквояжи — грубые подушки из кожемита, далеко не родня изящным кейсам с кодовыми замками.
       Парни громоздко ввалились в купе, неловко потоптались, что-то буркнули себе под нос, должно приветствуя нас, запихнули свой нехитрый багаж в нишу над дверью. Мы с Петькой понимающе переглянулись, оценивая новых попутчиков на предмет возможной потасовки. Ребята аккуратно присели в наших ногах друг против друга. Потом стали переговариваться какими-то неясными, с недомолвками, фразами, даже немного заспорили.
       Я не вник в суть их беседы, да она меня и не интересовала. Занимало другое. Знаете, бывает так... На твоем горизонте появляется новый человек, подсознательно прикидываешь его на себя — ты сильнее или он, в смысле волевых качеств, но и физическая составляющая не маловажна, доведись драться — кто еще победит... Так вот — мы с Петькой явно сильней. Ребята, видимо, произвели подобный анализ и наверняка с тем же результатом. Они как-то стеснялись нас, старались быть предупредительно вежливыми, даже говорили вполголоса. Но все же мы как-то не стыковались с ними, в купе воцарилась скованная, натянутая атмосфера. Что за причина?.. Мы к парням не испытывали неприязни, парни как парни, очевидно простые рабочие ребята, судя по узловатым мозолистым рукам. Так в чем разница между нами? Видимо, мы с Петькой более битые и нахрапистые мужики, ну а те ребята помоложе, поскромней, возможно даже воспитанней нас. И еще важна взаимная притертость. Это как еще не приработанные друг к дружке мельничные жернова, или по современному, как новенькие сопряженные детали. Обе выполнены по ГОСТу, но нужно погонять их в «одной упряжке», тогда они притрутся, приспособятся — не станут заедать.
       Сами понимаете, если вы не из куркулиной породы, невыносимо играть в молчанку с попутчиком, заведомо будучи человеком общительным, компанейским. Контакт возникает не сразу, скрежещет по нервам — как камень в водосточной трубе, туда — сюда, бьется о стенки... Но слово за слово, мы разговорились с ребятами. Само собой, коснулись дежурных животрепещущих тем. Петька, отъявленный критикан и спорщик, поднял явно провокационные вопросы, я пытался его урезонить — куда там... Однако наши попутчики оказались не лыком шиты, они методически, в пух и прах разбили высосанные из пальца Петькины доводы. По правде сказать, их аргументы, возникни потребность их тщательно проанализировать, были не совсем безукоризненны, но спорить с ними, особенно с похмелья, было нелегко. Например, бесило нас с Петькой, что ребята, признавая лень, отсутствие инициативы, порой даже преступную халатность среди руководителей любого уровня, уж очень либерально рассуждали о степени наказания нерадивых начальников.
       Мы с Петром стояли за применение к таким чинушам строгих карательных санкций, обыгрывая сталинский лозунг: «Советская власть строга, но справедлива». Попутчики же налегали на соблюдение законности, якобы вожди учили бережному обращению с людьми. Мы с Петькой были в корне не согласны. Петька яростно негодовал, в расчете сбить ребят с толку приводил массу житейских примеров, порой совсем нелепых. Они, скорее всего, опасаясь не связываться с поддатыми парнями, стали уходить от прямых ответов, где можно, поддакивали, однако в принципиальных вопросах упорно стояли на своем.
       Задорный Петькин пыл иссяк, и он, да и я вместе с ним, ощутили настоятельную потребность взбодрить голову алкоголем, ибо стало совсем невтерпеж. Предложили ребятам присоединиться к нам. Парни заменжевались, но чувствовалось, что они не прочь залить за воротник. Сразу видно человека, склонного к выпивке... Ребята малость поломались, посетовали, мол, неудобно как-то, сами-то они на мели... пить за чужой счет.
       Мы с Петькой не стали разводить «антимонии», широким жестом пригласили парней к столу, те скромно подсели, поначалу говорили какие-то безгласные слова, дабы проявить подобающую учтивость, оказавшись в роли нахлебников. Но выпивка есть выпивка... Пропустили по одной, другой, третьей... Хорошего человека легко отличить по тому, как он пьет водку. Подлец начнет мудрить, накручивать словесную шелуху, превратит простое, как вздох, действо в скопище ужимок и выкрутасов, как бы намекая, что он приобщен к некому таинственному ритуалу, а ты, вроде как неотесанное мурло. Простой, открытый мужик не станет задерживать товарища, тяпнет, а уж потом выскажется по делу. По сей день помню присловье моего старого наставника, бывало, натянет стакан и по доброму крякнет: «Хороша, но дороговата!» — да так задушевно, по-свойски. Наши парни пили по-доброму, не уклоняясь от налитого, но и не гнали собак, лишь бы поскорей нахлебаться. Но водка — есть водка, пришло время, мы все порядком захмелели. Попутчики молодцы, умели себя держать в компании, кажется, я не услышал от них ни одного матерного слова, самостоятельные ребята...
       Душа требовала праздника, хотелось ей настоящего размаха, хотелось кутежа с женщинами, с шампанским в хрустальных фужерах.
       Петька потащил в ресторан. Ребята оказались надежными собутыльниками, и речи не было, чтобы развалить честную кампанию. Нас даже льстило, что парни ни при деньгах — представилась возможность проявить истинно русское хлебосольство, а оно, как всем известно, состоит в разливанном море вина. Короче, просидели мы в вагоне-ресторане до закрытия. Крепкие оказались ребятишки, не облевались, не попадали, не ползали, как последняя рвань. Молодцы, уважаю таких людей...
       Как мы попали в свое купе — не помню. Просыпаюсь к утру, кошки на душе скребут (оно так всегда у меня с сильного перепоя), муторно, пакостно, выть хочется. Нашелся, все же среди нас умный человек, запасся двумя бутылями портвейна — похмелились, полегчало в голове и в сердце...
       Новые знакомые стали нам настоящими друзьями. Абсолютно не чувствовалось никакой скованности и подобия отчужденности. Вот как быстро выпивка сближает людей, и что у нее, проклятой, такая бесовская сила?!
       На какой-то станции один из парней — Юрка, сгонял в орсовский магазинчик, малый оказался пробивной, приволок три белых. Начали по новой. Однако былого веселья что-то не наблюдалось. То ли довлел факт скорого расставания с новыми друзьями, то ли вообще, в головы закрались гнетущие мысли о бренности бытия, и нашем постылом уделе.
       Все заделались «вольными философами». Мы с Петькой ратовали за богоискательство, считая его ключом к повышению всеобщей нравственности, панацеей от людской черствости и растущей скаредности. Парни, в общем, соглашались с нами, но, как я заметил, в их рассуждениях не было свойственного нам пессимизма. Они смотрели на жизнь шире, она привлекала их неизведанной новизной, они упрямо считали, что им непременно повезет, короче, верили в светлое будущее... И вот тогда их розовый оптимизм стал мне не по душе. Моя собственная житуха почему-то никак не складывалась, удача не хотела идти в руки, постоянно на моем пути вставали препятствия, преграды, препоны... Одним словом, нет разгона, а значит, и хода в жизни...
       У Петьки тоже не лучше моего — одна маета... Два сапога пара — мы с Петькой, угораздило же нас уродиться на свет божий столь неудачливыми. А парни, должно, счастливчики. Видно, мало их била жизнь, ну, и дай Бог им, коли так.
       Вот и Владивосток. Мы долго расставались, пожимая «честные лапы» друг дружке, никак не могли разойтись, оно и понятно, были опять на «сильном взводе». Петька, тот лез по-пьяному целоваться, клялся в вечной дружбе... чего только не наговорит пьяно возбужденный человек. Признаюсь, я в какой-то момент тогда стал трезветь и уже воспринимал наше прощанье взглядом стороннего наблюдателя, понимал его затянувшийся характер. Но не по-русски просто сказать парням: «Покеда!» — дурно с хорошими людьми расставаться по-свински, поспешая по своим делишкам. Но все преходяще в этом мире, как говориться, у тех ребят своя свадьба, у нас своя... Разошлись как в море корабли...
       Во Владике мы кутнули порядком. Но это уже совсем не тот разговор... Расскажу когда-нибудь в другой раз.
       Через неделю, еле переставляя ноги (ох, и вымотались, скажу вам), протиснулись мы с Петькой в тамбур столичного экспресса, тупо отыскали нужное купе, насилу сдвинули с мертвой точки осевшую дверь.
       Ба, знакомые все лица! Наши давешние попутчики-собутыльники! Каков случай, а?! Здорово, ребята — Юра, Саша, Петя, Алексей...
       Только теперь их не узнать — скромных прежних парней. Они приоделись, ну хоть на светский раут... Сашка в темной тройке и подстрижен, как японский дипломат. Юрка, тот в коже и микровельвете, смотрится не меньшим франтом. Впрочем, самое последнее дело обнюхивать чужое тряпье. Касательно меня — не вижу особого смысла выряжаться, как говорил один приятель-шабашник: «Главное — не одежа и рожа, а то, что не боюсь но’жа (ударение на первом слоге)...» Глупая, конечно, сентенция, друган лукавил. Каждый знает по себе, что мужика должно выделять из толпы — сколько за ним стоит денег... Если нет бабла — какой это мужик, так одни штаны...
       Слово за слово — опять намечается «ресторация». С похмелюги какой разговор, что за беседа, одна только сердечная недостаточность. Тем паче повод налицо — за встречу!.. Теперь уж Юрка и Сашка инициаторы, тянут нас, намекают — их черед угощать. Пригляделся я к ребятам — выросли на целую голову, во взгляде сила и независимость... чувствуется — парни при деньгах. Действительно, фартовые пацаны! Наше дело поспешать, а то флотские набегут, мест не останется.
       Выпили весьма знатно, наши знакомые разошлись не на шутку, даже переборщили. К чему такой кураж, мы скромные люди, не купи-продай или старатели-удальцы? Что питье, что закусь — первый сорт! Я так даже и не вырубился, все помню как по нотам. Наконец, дело дошло до платежа, наши друзья рады стараться, достают (матка боска!) — вот такие вот огромадные лопатники. Ну а распахнули чрево — коричневый хруст... Знатно живут бродяги! Дело к вечеру — захватили много чего с собой, пили всю ночь...
       Вдрызг окосев, ребята наконец рассказали, кто они такие. Особых подробностей, естественно, не помню, да и Петька особо не врубился:
       Наши новые друзья по восемь лет отбухали в колонии строгого режима. Отсидели от звонка до звонка. Обжаловать, подавать на кассацию даже и не пытались — статья расстрельная, как бы хуже не вышло... Дело было громкое, даже мы слышали треп по этому поводу. Посадили их двоих, остальные вышли сухими, наши парни оказались крепкими — не раскололись. Но, как видите, и после отсидки не сломались. Крутые оказались ребятишки, я их сильно зауважал!.. Они знали — их доля не пропадет, вот и не впутали больше никого. Во Владике получили по аккредитиву, но сам куш еще впереди...
       Интересно, почему парни доверились нам? Да и не в пьяни дело, наверное, мы с Петькой смогли внушить им уважение — правильно вели себя, правильные слова говорили, да и так видно, что, будучи вовсе не блатными, живем по законам человеческого братства.
       Такие вот дела, друг Горацио. Утром, протрезвев, мы с Петькой ничем не намекнули о ночном откровении. Говорили по-прежнему много о литературе, об истории, о бабах, конечно, коснулись даже темы любви. Начитанными оказались Юрка и Санька, палец им в рот не клади, битые мужики, одним словом...
      
      
       Глава четвертая
    
       Ничто, пожалуй, так удручающе не действует на меня, как ощущение собственного бессилия. Каждый из нас подвластен этому безнадежному чувству, оно поражает в самые сокровенные минуты, настигает в самый решительный момент, оно отравляет жизнь, заставляет стыдиться самого себя и не признаваться себе в этом. Результатом происшедшего душевного надлома являются низменные внутренние метаморфозы: нарастание черствой озлобленности и даже невесть откуда взявшиеся ростки подлости. Стараюсь выполоть их по корню, не дать им возможности апеллировать к сознанию, захлестнуть мои поступки — проклятое семя, но оно неуничтожимо, замирает, затихает до поры до времени, чтобы в следующий раз с новой неувядающей силой разбередить мое сердце.
       Верно, безмерно счастлив тот, кто ощущает себя сильным телом и духом. Кто уверен, что они не подведут в случае необходимости, и оттого не страшится жизненных обстоятельств и способен победить любого противника. Он свысока смотрит на людишек, которые опасливо обходят острые углы, бегут сломя голову от мнений вопреки начальственному, на тех, кои в затхлом своем быту не могут противостоять хамству и оттого терпят позор от всяческих наглецов.
       Мне далеко от озвученного идеала, и вовсе не потому, что страшусь обыкновенной физической боли. Ею вполне можно пренебречь, знаю по опыту, не раз был измордован. Но остро, панически боюсь собственного унижения, когда меня на глазах завороженной толпы будут топтать, смешивать с грязью, а я не сумею противостоять, оказать должного отпора, не слажу, одним словом. Боюсь стыда, срама. Это хуже навязчивого кошмара, сносить оскорбления и не дать отпора, потому что бессилен, а перед тобой стена, о которую можно только разбить голову.
       И еще я знаю, человек, хоть на миг усомнившийся, хоть на мгновение допустивший возможность своего поражения, уступивший сволочи — уже трус, ибо нет у него духовного мужества, ибо нет у него веры в справедливость и нет правды в жизни.
       Откуда почерпнуть стойкость, где набраться решимости, веры в правое дело, когда нет места честному бою, когда против тебя блатная спаянность и трусливое равнодушие толпы.
       И еще, как много в нашем народе ложного христианского сострадания, жалости к недобитой нечисти, слюнявого либерализма. Как лицемерен обыватель, называя в лицо дворовых хулиганов — отчаянными ребятами, а всуе костерящий их на чем свет стоит. А посмотрите на гуманистические конструкции наших социальных педагогов: тяжелое детство, пьяные гены родителей, губительное влияние улицы, равнодушие окружающих.... Будто человек не обладает данной от Бога свободой выбора, будто он не знает с молока матери, что такое хорошо и что такое плохо. Все напридуманное — химеры, это ложь, оправдывающая зло. Нет иных причин лиха в человеке, кроме него самого. Если он негодяй, если он ублюдок — глупо искать общественные причины его скотства, те изъяны гнездятся в воле человека, он сам подавил в себе добро, он сам себя поставил на службу дьяволу.
       Где выход? Надо просто давить выродков, давить, как слизняков и мокриц. Нужно изничтожать всякую мразь, расплющивать ее асфальтовым катком. Уничтожать их. Нельзя лить лицемерные слезки, нельзя плакаться о загубленной душонке злодея.
       И еще, по-моему, подлец и душа — понятия не совместные...
      
       Случилось мне как-то возвращаться из командировки пригородной электричкой — извечный наш дефицит мест в пассажирских поездах. Время послеобеденное, майское ядреное солнце нещадно припекало сквозь двойные вагонные стекла, нераспечатанные с зимы. Спертая духота сдавила легкие, заложила нос, высушила горло колючей промокашкой. Сомлевшие от жары, разморенные пассажиры уныло погрузились в свое естество, казалось, уже ничто не выведет их из состояния безропотной апатии. Даже ехавшие семьями, их легко узнать по обилию скарба и посоловевшим детишкам, прикорнувшим на коленях родителей, не пытались, вопреки матримониальным правилам, наладить свой вагонный быт. Все, словно сомнамбулы, ритмично покачиваясь от вагонной тряски, сонно безмолвствовали.
       И вдруг — идиллическая картина мигом нарушилась.
       В вагон, разнузданно горланя, ввалилась орава возбужденных юнцов, заполнив душное пространство тканью обшарпанной джинсовой расцветки. Разумеется, они были под сильным подпитием... Неприятно находиться в обществе пьяных, полностью расторможенных молодчиков. Так и хочется обозвать их — скотами. Хотя не честно оскорблять братьев наших меньших — любое животное, даже самое нечистоплотное для меня безмерно симпатичнее пьяного человека. Да еще и пьяный — пьяному рознь. Если кто просто валяется где-нибудь под забором, пускает слюнявые пузыри, а зеленые мухи копошатся на его роже, тогда прости меня Господи — черт с ним. Пройду мимо или переступлю, как через замшелое бревно, и никаких оскорбленно негодующих мыслей. Но иная пьяная гадина начинает отравлять мир миазмами бранных слов, а то и нагло задираться, осквернять душевный покой, короче, портить людям жизнь. Знакомо ли вам то безотрадное чувство, наступившее вас после остервенелой выходки пьяного отребья, только что топтавшего ваше Я? Случается осадок, точнее, боль от той душевной травмы сопровождает человека всю оставшуюся жизнь. И если бы только чисто моральные потери, множество людей пострадало буквально, то есть потерпели от пьяного налетчика физически, были избиты, изувечены, убиты, наконец...
       Мерзко вспоминать случившийся на ваших глазах кошмар, еще горше оказаться потерпевшей стороной, стать человеком, достоинство которого беспардонно унижено и растоптано... — человеком, над которым глумились...
       Стоило пьяным юнцам вломиться в вагон, пассажиры выжидающе замерли. Люди в большинстве своем уже научены, каких последствий следует ожидать от нетрезвых великовозрастных деток. Верно, каждый подумал в те минуты:
       — Бог даст, пронесет, парни погорланят, поматерятся, глядишь, и с миром уйдут, слезут через парочку остановок. Ну а уж если не сойдут да начнут приставать, то — чур, чур, только не меня...
       Однако свора молодчиков была настроена явно агрессивно. Их было человек шесть, в основном акселераты гвардейского роста — язви их душу. Отвратительные лица были у юнцов, одним словом, морды подонков, выискивающих объект глумления. Пассажиры притихли, прижухались, словно перед бурей.
       И вот она найдена — горемычная жертва... Трое юнцов остались в проходе, перегородив его, другая троица — по виду самые что ни на есть отъявленные подлецы, стали приставать к молоденькой женщине, одиноко сидевшей на третьей скамье от входа. Девушка интеллигентной внешности, симпатичная, модно одетая — выбор юнцов дураку понятен... Их попытка нахамить натолкнулась на ее молчаливый протест, это еще больше подогрело распоясавшихся наглецов. Они стали собирать на ее голову непотребные гадости. Мужчина средних лет, оказавшись неподалеку, попытался деликатным образом урезонить молодчиков, но его «культурное обхождение» лишь спровоцировало их на еще большее хамство. Рявкнув мужчине: «Дядя, заткни поганое хайло», — они с еще большей изощренностью стали оскорблять женщину. Доброжелатель, получив отпор, тотчас замолчал, видно, вовремя сообразил, что шпаны ему не урезонить, лишь накличешь беду на свою голову.
       Во мне все горело! Ну, кажется, настал тот момент, который как дамоклов меч висел надо мной всю жизнь. Я не мог не вступиться, их площадная брань резала мой слух, негодование распирало мою грудь. Махнув на себя рукой, я подошел к оборзевшим юнцам, стараясь сдержать волнение, взялся было отчитывать молокососов, да куда там... Понял, потасовка неизбежна, и сила на их стороне... Эх, жаль, ничего нет в руках, ну да ладно... погибать, так с музыкой...
       И вот они обступили меня, ощетинились, изготовились к броску. Знаю, с этой мразью нельзя церемониться, нужно бить первым, иначе сомнут, но все чего-то жду... Смотрю, двое из них запустили руки в карманы, наверняка полезли за ножами. В голове мелькнуло, неужели никто не поддержит меня?.. Плохо одному, забьют до смерти, прирежут как барана.
       Бью первого, попавшего под руку, черт, не совсем удачно, он и не думает вырубаться. Вижу, как напружинился второй, он щелкает плоским зализанным предметом — выкидной нож. Всплеснуло лезвие, оно невольно гипнотизирует меня, перед глазами выстраиваются замедленные кадры. Юнец делает колющий выпад, я плавно, будто в невесомости, ухожу в сторону и ударяю по вооруженной руке носком ботинка. Проклятье, нож не выпадает из его пальцев... Кажется, все, мне крышка! Боковым зрением отмечаю, как третий заходит для атаки, его рука так же ощетинена финкой...
       И вдруг как гора с плеч... Пришла помощь! Сладостный прилив жизни пьянит меня. С другого конца вагона подскакивает мужик спортивной наружности. Ударом ребра ладони по шее он кладет одного из налетчиков на пол. К нам метнулись остальные юнцы. Пятеро против двоих... Но теперь уж не так страшно. Задача — вырубить их поочередно. Ближайший ко мне, тот, кого я не положил первым ударом, выгибаясь, хочет наброситься снизу, жалеть гадов нельзя, бью каблуком, попал то ли по горлу, то ли по подбородку, он тюфяком валится на пол. Мы — двое против четверых. Но я просчитался, пришедшая тем троим подмога опытнее и сильнее первой волны. Явная банда. Слух уже не фиксирует их блатных выкриков, надежда ни инстинкт... точняк, могут подрезать. Перехватываю занесенную руку, фу черт, опять неудача, он выкручивается и чиркает меня по рукаву. Боли не чувствую, но знаю, еще миг и заалеет кровь... Порезал все-таки, гад!
       И тут я невольно обращаю внимание на своего подручного. Лицо парня мгновенно белеет, в нечеловеческом броске разбрасывая прочь налетчиков, он сцапывает поранившего меня. Да так ловко сграбастывает, хватает того за шиворот и брюки на заднице, легонько, как мешок с дерьмом, поднимает и резко бьет головой, как тараном по оконному стеклу. Стекло со звоном колется, летят брызги. Напарник со спокойствием складского грузчика роняет дрыгающую ногами ношу на пол, тот орет благушей — от страха или от боли. Миг, и он тем же макаром ловит зазевавшегося на крутую сцену другого молодчика, тот визжит как резаный поросенок. Парень, теперь я отчетливо слышу, говорит:
       — А тебе, щенок, сейчас спину сломаю, — однако не крушит ему позвоночник, а просто слегка тукает головой о спинку сиденья, юнец сразу уходит в аут. Трое лежат, остальные трусливо ретируются, сыпля блатные угрозы. Мой спаситель спокойно, но громко отвечает им:
       — Еще не понятно? Ну и чмо... Да я сейчас с поезда вас скину! — и делает пугающий выпад в сторону хулиганья. Юнцов как ветром сдуло.
       Очухался, отоваренный мною, спотыкаясь, наталкиваясь на пассажиров, держась за шею, торопливо смывается. Парень кладет рядком на скамью две конфискованные финки, смотрит с улыбкой на меня. Затем приподымает за шиворот двоих оставшихся налетчиков, дает по очереди каждому пинка под зад. Того, что с порезанной рожей, явно не держат ноги, падает и отползает под сиденье, второй ошалело улепетывает вслед остальным.
       Но тут приходят в чувства шокированные пассажиры. Девушка — первопричина завязавшейся драки, забилась в угол сиденья и истерически рыдает. Остальные очевидцы подымают настоящий хай.
       Первой запричитала донельзя раскормленная женщина, казалось, что ее колыхающиеся груди вот-вот покинут вырез платья. По своему выговору определенно хохлушка, она с причитанием запела на своем южно-российском наречии:
       — Та что же вы, ироды, с хлопчиком-то сотворили?.. Так неужто можно «человика» убивать? Усе лицо у парубка в крови...
       Вызвав своими речами негодующий отклик в вагонной толпе, она подплыла к очухавшемуся молодчику и принялась оттирать тряпицей кровь с его физиономии. По правде сказать, мордашка его не так уж сильно пострадала. Хохлушка еще настырней возопила:
       — Ой, милый сыночка, как они тебя изуродовали-то! Ой, бедненький, — и, встав в рост, как на майдане, возопила:
       — Ой, гляньте, люди-добры, живого местечка нема на его лице. Усе изрезано, гляньте, люди...
       И подходили любопытные посмотреть, и негодовали на нашу зверскую расправу. Один здоровенный дядя все выкрикивал:
       — Глаза, глаза его, посмотри, не вытекли ли? Каково теперь парню слепому?..
       Подл человек! Минут десять назад все эти милосердные гуманисты трепетали в страхе, молили Господа — кабы пронесло, кабы не задело. Теперь же, убедившись, что им ничто не угрожает, прекрасно понимая, что мы не уличная шпана, готовы вылить на нас ушаты помоев. Рады исторгнуть на нас все те проклятья, которые в минуту страха заготовили против хулиганствующей шайки, побитой же нами. Сейчас уже мы козлы отпущения, каждый считал своим долгом выразить осуждение, неприятие, иные даже презрение...
       Лишь один человек, девушка, первая подвергнувшаяся хамскому нападению юнцов, оправившись от слез, подошла ко мне, поблагодарила и взялась перевязать мое запястье носовым платком.
       Нашелся, как всегда случается после драки, слишком грамотный гражданин, именно тот деликатный дядечка, проигнорированный шпаной. Он предложил вагонному сообществу на ближайшей станции сдать нас в милицию за чистую, по его мнению, уголовщину. Он чрезмерно активно стал агитировать себе союзников и вскоре преуспел. Раздались патетические словеса о недопустимости и противозаконности самосуда, нашелся умник, выкликнув: «Распоясались, как палачи в ГУЛАГе!» — видимо, наслушался Голоса Америки. Одна сухонькая старушка, по замашкам из сельской интеллигенции, осуждающе произнесла в подловленной удачно тишине:
       — Они такие же бандиты, они хуже, они бьют беззащитных...
       Смышленый гражданин с группкой единомышленников, было, собрался идти на розыски дежурного по электричке милиционера. И что удивительно, ни единого голоса не раздалось в нашу защиту, никто не подумал вступиться за нас — а ведь мы рисковали ради них же своими шкурами, одни мы и больше никто.
       Мы понимающе переглянулись с напарником — опять вдвоем против всех. Он иронично усмехнулся, обращаясь ко мне и ко всем, раздельно выговорил:
       — Вот сволота, в безопасности привыкли толпой права качать...
       Тут с пеной у рта вознегодовал ученый гражданин:
       — Учтите, молодой человек, мы не позволим себя шельмовать, мы не в дремучем лесу, не на Клондайке каком-то. Извольте уважать людей! Знайте, вы жестоко поплатитесь за учиненное безобразие в общественном месте.
       Но мой напарник не дал ему закончить, он пристально посмотрел на страстного умника и медленно произнес, равнодушно-деловым тоном:
       — Если ты, дядя, не уймешься, я тебе стукачу, отрежу твой поганый язык. Понял меня? Сядь на место и умри!
       Гражданин сразу поник, развел руками, мол, я не в силах при таком произволе представлять интересы общества. Сел на свое место и отвернулся к окну. Прочие его сподвижники быстренько рассосались по вагону. Только дура-хохлушка все продолжала вякать, мне показалось, что она, причитая, гладит подранка по белокурым волосикам. Мой напарник, уже явно раздраженный, прикрикнул на нее:
       — Слушай, кукла, прекрати давить на нервы! Уж если он мил тебе, — носком ботинка указал на замолкшего налетчика. — Дай ему свою грудь, пусть пососет, авось подлечится...
       Хохлушка, разинув рот, не нашлась, что ответить. Тем временем поезд, сбавляя ход, приближался к остановке.
       — Пошли, друг, — это он уже мне, а то они нас точно ментам сдадут. Мне сегодня не с руки чалиться по КПЗ. — И он пошел к выходу, прихватив свой тощий рюкзачок, я вышел вслед за ним.
       На перроне он торопливо потянул за мой рукав:
       — Ну, парень, попали мы в историю?! Надо рвать когти, эти суки нас обязательно заложат. Мне уж тогда точняк не отмахаться. Предлагаю следующий вариант. Бежим за вокзал, там стоянка такси, берем тачку и шуруем к ближайшему метро (мы уже подъезжали к столице).
       Мы шмыгнули за угол, оказались на маленькой площади, уставленной лавочками и киосками. Удачно тормознули пустое такси, просили шофера надбавить газку, мол, спешим, опаздываем. Спустя двадцать минут, ступив на перрон метрополитена, мы лишь тогда сообразили — познакомиться. Парня, в прямом смысле спасшего меня, звали Алексеем. Проехав три остановки, он сошел, сославшись на неотложные дела, на прощанье крепко пожал мою руку:
       — Ну, Серега — будь здоров! — последние его слова.
       Я запомнил его на всю жизнь...
      
      
       Глава пятая 
    
       Алексей — поэт?! Поэтическое творчество — весьма деликатное дело, требующее особой, комфортной обстановки, не терпящее рядом обыденной суеты, да и просто постороннего присутствия. Он же не смущался сочинять стихи на людях. Ему абсолютно безразличен шум в больничной палате, ребятня ли затеяла подкроватную войну, бурный ли эксцесс идет по поводу свежих простыней или колыхает воздух самодовольное чавканье соседа, утоляющего голод. Алексей, углубившись в свои растерзанные записи, микроскопической вязью плетет «узоры» стиха.
       Сказать по правде, я не поклонник Лехиных сочинительств. Он не умел выдерживать ритм стиха, строфы колыхались, косолапо спотыкаясь, выскакивали из стихотворного потока, рифма была совсем не оригинальной, порой даже затертой, узнаваемой. Частенько его вирши грешили заумью и откровенной бессмыслицей, да и вообще, лирические темы были избиты, без свежей струи, не брали за живое.
       Более-менее ему удавалось начало стихотворения, некая завязка повествования, выражение своего первоначального авторского чувства:
      
       «Не обойду своим вниманьем
       Блондинку с карими глазами...»
      
       Продолжай он в таком ключе, еще можно бы говорить о поэзии в ее первоначальном смысле. Но, увы, дальше он не шел, сходил на какие-то банальные рассуждения, ненужные уточнения. Всполохи чуждых смыслу стиха аллюзий путали его мысль, стихотворение делалось громоздким, аморфным, тонуло в сонме ненужных слов, в итоге становилось просто косноязычным. Поэзия умирала, не успев родиться. Сам автор наверняка понимал, что не все ладно в его творческих потугах, поэтому зачастую сглаживал впечатление от зачитанного иронией, но это ему не всегда удавалось, ибо нельзя иронизировать над собственным призванием, а он искренне позиционировал себя поэтом.
       Справедливости ради следовало бы сказать ему это прямо в глаза. Но поставьте себя на мое место, каково выказать незадачливому поэту вердикт о его бесталанности, да и кто на такое способен. По-моему, столь нелицеприятное суждение равнозначно намеренно нанесенной обиде. Я кровно обидел бы его. Разумеется, любой разумный человек, получив подобный удар под дых, станет держать себя в руках... Проще прикинуться жизнерадостным оптимистом, сотворить не обиженный вид и даже в чем-то согласиться с критиком. Но это только внешне, всякий рифмоплет внутренне будет бесконечно уязвлен.
       Горька та правда, которая указывает на твое бескрылое место в жизни. Не рыпайся, мальчик, выше головы все равно не прыгнешь, ты такой же смертный, как и все... Твой удел прост и обыден — добывать в поте лица хлеб свой, плодить детей, короче, быть как все. А как не хочется парню, мнившему себя поэтом, относящего себя к избранникам духа, спуститься с небесных эмпиреев на грешную землю, лишиться сладких надежд на людское признание, самому растоптать свою лиру. Обидно и несправедливо...
       Ох, как несправедливо — ощущать себя творцом, видеть мир через поэтическую призму, иметь в душе сокровенные мысли и чувства, которые следует лелеять как искру божию, и в тоже время, оставаться в глазах людей просто Лехой, обыкновенным человеком.
       Непосвященные считают, что за дурацкая блажь — кропать стишки, лучше бы настоящим полезным делом занялся. Кому нужно пустое бумагомарание — если тебя и печатать-то не собираются? А ты пытаешься доказать профанам, что в редакциях не боги сидят и не им судить, кто истинный поэт. Приводишь примеры из истории литературы о не признанных поначалу гениях, но слабы твои аргументы, они в прах разбиваются о людское недоверие и даже презрение. В глазах окружающих выглядишь блажным чудаком, как тот прорицатель Баллах, бродивший в сирийских пустынях, выдавая себя за кого-то великого. Неужели тебе не суждено влиться в славный цех литераторов, в когорту небожителей, на «законном» основании творящих поэзию? И меркнет день, и горечь терзает душу, и белый свет не мил...
       По-моему, безжалостно подвергать ближнего подобным пыткам. Вот и нахваливал я стихи Алексея, правда, не слишком уж восторженно, давая понять, что пока он еще не Пушкин, но не все сразу... Алексей очень внимательно, не перебивая, выслушивал мою «критику», уточнял отдельные моменты, затем в чем-то соглашался, а где-то и недоумевал: «Неужели не ясно?! Должно быть именно так, и вот почему...». Не каждый самодеятельный автор ведет себя подобным образом, иные просто «усераются», доказывая свое видение, Алексей же был внешне скромен, он прислушивался к чужому мнению, одним словом, не был высокомерным.
       Процесс обстоял приблизительно так... Сочинив новый «опус», зачитав его, выслушивал отзыв и, коли тот целиком положительный, перебелял стихотворение, писал дарственную надпись (обычно в шутливом тоне), кудряво расписывался и вручал оригинал кому-нибудь из благодарных слушателей. Если стих не получался, он подолгу вымарывал его и, если все-таки не выходило, прятал в свой архив. Пока мы лежали в больнице, у него скопилась вполне увесистая пачка разномастных листков с удачными и неудачными виршами. Впрочем, и у меня собралась небольшая подборка Лехиных стихов. Потом иные из них потерялись. Впрочем, и не жалею особенно, но кое-что сохранилось. Не хочу быть голословным, вот одно из них:
      
       К листопаду...
      
       Не засти глаза, будто я ослеп
       Хрусткой пеленой эти две версты...
       Желтая метель, замети мой след
       Мраморной тоской, шелестом листвы.
       Что я потерял, в чем я обеднел?..
       Желтая метель, отведи мой вздох,
       Лучше заблуди в хороводе дней,
       В немоте страниц, в шуме поездов.
       Растравить бы душу щелочью обиды,
       Разрубить бы сердце напрочь, как чурбан...
       В ежике травы для меня забытый
       Желтая метель, разыщи наган.
       Бесприютен я, лишь об этом разве,
       Можно потужить, вздор все остальное.
       Желтая метель, подари мне праздник,
       Душу отогрей, пусть она не ноет.
       Впрочем, и не надо... Просто "се-ля-ви"...
       Сыплет золотыми осень, не жалея,
       Звон стоит упругий, только знай — лови!
       Эти две версты — чудная аллея,
       Чудная аллея — эти две версты
      
       Вот, пожалуйста, образчик Лехиной поэтики. Правда — это высокий «штиль». Часто он ухарствовал, сочинял слишком уж натуралистические стихи о кутежах, драках и женщинах, но сам сознавал — подобные строки так, шалость. Надо заметить, что особенно пошлые стихи он никому не дарил.
       Помимо того, что Алексей был стихотворцем, он являлся отличным рассказчиком. Второе качество, несомненно, больше привлекало к нему людей. Я тоже любил слушать его истории.
       Он мастерски пересказывал прочитанные книги, повествовал в лицах, с жаром, с каким-то кипучим артистизмом, отчаянно жестикулировал руками, даже вскакивал с постели в одном нижнем белье. Его темперамент завораживал слушателей, они как бы становились соучастниками описываемого действия. Созерцать его было одно удовольствие. Когда же Алексей поведывал истории из своей жизни, то тут эмоции уходили на задний план. Он как бы заново перепроверял имевший место факт, заново осмысливал происшедшее, оценивал причастных тому людей, анализировал, соглашался, отвергал. Вспомнив ускользнувшую ранее подробность, недоуменно разводил руками. В общем, заново переживал случившееся с ним, эта особо примечательная его черта, поблажки он никому не давал, в том числе и себе.
       Алексей, не скупясь, описывал свою жизнь, приводил нелестные подробности, другой на его месте был бы менее откровенен. Леха же — сама простота, вот, мол, весь я тут, нечего мне скрывать от честной компании, вся моя жизнь на распашку, потому как нечего мне стыдиться. Много чего порассказал он нам, даже как-то неловко, с его же слов, пересказывать «житие» парня. Хотя и не отрицаю, возможно, и приукрасил он кое-какие моменты, утаил уж вовсе неприглядные инциденты. Оно и понятно — в таком деле без вранья не обойтись, поэтому и прощаю парня. Хотя, на мой взгляд, он не любил рисоваться, всякая показуха глубоко претила ему.
       Лучше будет, если я попытаюсь по его рассказам восстановить общую канву его биографии, подобно тому, в чем преуспели наши кадровики...
       Итак, Алексей единственный ребенок своих родителей.
       Его отец, номенклатурный работник, в последние годы занимал крупный пост в областном центре, имел персональную «Волгу». Про отца Алексей совсем не рассказывал, оставалось только гадать, что это за личность. Скорее всего, и сам Алексей не мог дать адекватной оценки своему родителю, видел его урывками, больше по вечерам, вечно занятого, усталого, немногословного, абсолютно равнодушного к делам своей семьи. Смыслом существования отца была работа, фанатичный трудоголик, он отдавался ей без остатка, оттого и сгорел раньше времени: инфаркт, еще инфаркт, в итоге — кусок серого гранита на воинском кладбище в тенистом углу, где покоятся представители областной элиты.
       Мать — музейный работник. Эстетка — так называл ее сын. Не в обиду матери, Алексей считал ее полной противоположностью отцу. С его слов, она витала в каких-то заоблачных далях, читала в основном писателей девятнадцатого века, воздыхала по их наивным сентенциям, не будучи религиозной, много рассуждала о поиске нравственных основ, хотя абсолютно не понимала ни своего века, ни людей, окружавших ее. Жила в какой-то придуманной сентиментальной идиллии, где все честно и порядочно, если же на ее пути встречалась грязь, она спешила скорей переступить ее, делая вид, что теневых сторон бытия как бы и не существует. Одним словом — тепличный цветок.
       По окончании средней школы Алексей, вопреки желанию отца и матери, поступил в Рязанское десантное училище и успешно закончил его. Он не пояснил причину своего выбора, скорее всего, это была свойственная парням его круга жажда истинно мужского дела, потребность проявить себя героически. Честно сказать — достойный поступок. Не каждый отпрыск благополучного семейства польстится на карьеру офицера-десантника, где главную роль играют не связи родителей, а то, каким ты сам сделал себя.
       После училища Алексей служил в Прибалтике, в городе, неисправимо погрязшем в местном национализме, но впечатляющем пряной благородной стариной, украшенной католической экзотикой. Здесь-то и начинается загадочная полоса его жизни, толком он ничего не рассказывал. Из вскользь брошенных замечаний у меня сложилось мнение, что, обретя долгожданные звездочки на погонах, он, возомнив себя гусаром, пустился в загулы: рестораны, уик-энды на побережье, белокурые девочки с прелестным акцентом. Погорел он на какой-то драке с морячками, похвалялся, мол, сильно они тогда наподдали зарвавшимся «торгашам». Алексея, разжаловав, выгнали из армии. А затем, как говаривали древние греки: «Покатилась амфора бездонная...».
       Кем только Алексей не работал: был снабженцем, поднялся от простого экспедитора до начальника отдела в заводике запчастей Минавтопрома. Но опять не повезло. Успел, по его словам, «с дуру ожениться», но семейного счастья не получилось, пошли бытовые неурядицы, женины истерики — супруга, как я понял, «известная артистка», да еще подзуживала стерва-свекровь, развод оказался неизбежным. Потом Леха инженерил в каком-то вычислительном центре, трудился проектировщиком в железнодорожном строительном тресте, проектировал теплотрассы (эва, куда жизнь закидывает человека), работал даже главным энергетиком в НГЧ (контора гражданских сооружений отделения дороги). Потом соблазнился длинным рублем и ушел в шабашники, бросил прежнюю жизнь к чертовой бабушке и уехал на все четыре стороны. По возвращению с заработков устроился в отдел железнодорожной охраны — оперативником.
       Я как-то неподдельно поинтересовался, как ему удавалось работать на ответственных инженерных должностях, не имея специального образования? Алексей простодушно усмехнулся:.
       — А причем здесь образование? Ты полагаешь, коли человек имеет соответствующие корочки, ему можно доверить любое дело? Как бы не так...
       — Ну, это и дураку ясно, по Сеньке и шапка...
       — Вот и сам понимаешь. Конечно, без корочек неловко, особенно поначалу, любой гад норовит наплевать в душу, старается поставить на место, особенно жмут кадровики. Ну а потом свыкаются, убеждаются в итоге, что я дельный малый, — он невесело усмехнулся, провел рукой по своей шевелюре, — вот такие дела...
       — Послушай, я не о том, как тебе удавалось войти в курс дел? Сам посуди, ведь нет никакой связи между снабжением, энергетикой и строительством? Объясни, если я неправ...
       — Ну как сказать, снабженец он всегда в курсе насущных проблем, а они везде одинаковы: нехватка стройматериалов, всяких там труб для инженерных коммуникаций, запчастей к автотранспорту, а уж комплектующие для производственного цикла, те по договору поставят. Да и связь вполне очевидная: снабжение, строительство, энергетика — по сути вехи одного процесса. А вот сноровка снабженца — ей цены нет, для любого начальника толковый снабженец уже полдела. Сам посуди, находясь в автономном режиме, ему необходимо быть не только инициативным и предприимчивым, но изворотливым и хитрым. Контактируешь с людьми разного ранга, к каждому нужно найти подход, втереться в доверие, умилостивить, порой и взятку дать, а уж проставить выпивку, само собой. Настоящая «школа производства», куда там профсоюзам...
       А чтобы вникнуть в обыденную инженерскую работу, особого ума не надо, есть наработки твоих предшественников, всякая там литература, начиная с инструкций, да и особой эрудиции и активности не требуется, обыкновенный рутинный процесс, главное, отчеты вовремя составляй. Ну а если человек обладает практической сметкой, не боится начальства, не лезет за словом в карман — ему любая работа по плечу.
       — Ну хорошо, коли так, — мне и крыть-то было нечем.
       Что мне нравится в Алексее? Пожалуй, излишне говорить, что парень он смелый, решительный, несомненно, бывал в лихих передрягах, выходил из них, как правило, победителем, случались иногда и утраты, но без них никак нельзя. Я уверен, он надежный мужик, не подведет, не сдаст, не сольет, как сейчас принято говорить. И друзья у него есть — такие же напористые и прямолинейные ребята.
       И еще он считает себя поэтом, и я не могу ему в том отказать. И сохранил в душе целомудренное отношение к женщине, я специально приберег для концовки одно из самых сокровенных стихотворений Алексея, он никогда не читал его вслух:
      
       Ты чиста, как невесты фата
       в гуле свадебном.
       Ты чиста, как вода,
       в жажду найденная.
       Ты чиста, словно мрамор
       кипенно-белый.
       Ты чиста, словно храмы,
       греками сделанные.
       Ты чиста, словно лебедь
       жемчужно-матовый.
       Ты чиста, словно гребень
       заснеженный в Андах.
       Ты чиста, словно роза
       ночью теплой.
       Ты чиста, словно грезы
       души неопытной.
       Ну а я нечаянно
       променял тебя
       на отродье Каиново.
       Ну а я — хвала театру,
       променял тебя
       на Клеопатру.
       Ну а я
       — проклятье прошлому,
       променял тебя
       на девицу пошлую.
       Ну а я
       — пропади все пропадом...
       Я люблю ее по частям и оптом.
       Я люблю ее с сигаретою.
       Я люблю ее не одетую.
       Я люблю ее скандальную.
       Я люблю ее печальную.
       Я люблю ее не блестящую.
       Я люблю ее навязчиво.
       Я хочу ее ежевремено.
       Я хочу ее сделать беременной.
       Я хочу ее видеть моей.
       Я хотел ее множество дней...
       Ты чиста, как слеза несмелая.
       Ты чиста, как облако белое.
       Ты чиста, как любовь неумелая.
       Ты прости меня,
       что так сделал я...
      
      
       Глава шестая
    
       Мое внимание привлек крупный, спортивно подтянутый мужчина в серой, ладно скроенной тройке. Он одиноко расположился за угловым столиком, полумрак, царивший в зале ресторана, скрадывая побочные детали, с графической четкостью вырисовывал его по-орлиному острый профиль, высокий, покатый лоб, сжатые губы, пронзительный взор. Особенно интересны его руки, крупные, сильные и в то же время с музыкально-тонкими пальцами. Благородные кисти то судорожно сжимались, обнажая бойцовскую маслоковатость, то пружиняще выкидывали пальцы, как бы демонстрируя неукротимый норов самого их хозяина. Вероятно, мужчина хотел остаться незамеченным, оттого и сел в темный угол, но подобная конспирация не прятала его.
       Даже моя спутница, гулящая намалеванная девица, украдкой оценивающе поглядывала в его сторону. Помнится, я тогда язвительно пошутил над девкой, мол, импозантный мужик, а?.. Признаться, даже чуточку забеспокоился, вот сейчас «тройка» лениво поднимется и пригласит Наташку на тур танца. Та, разумеется, не откажет, а попробуй я встрянуть, фыркнет стерва и останется с новым кавалером. К тому же девчонка знает мои финансовые возможности, действительно, патовая ситуация, где уж мне тягаться с красавчиком, имея единственную десятку в брючном кармашке. Но «тройка», изредка сканируя посетителей зала, не задерживал на нас своего взгляда, видимо, мы абсолютно безразличны ему. Я даже испытал подобие благодарности к тому мужику: сидит человек тихо, скромно, не выпендривается, не лезет на рожон...
       Совершенно успокоившись на его счет, я заботливо подливал Наташке сладкое шампанское, дурил головку девчонки пошленькими анекдотцами, лихорадочно соображая в то же время, как бы половчее улизнуть из ресторана деликатно, чтобы не опозориться из-за своей неплатежеспособности. Но весь вид Наташки говорил об обратном, ей определенно не хотелось покидать ресторанный уют, отправляться в холодный октябрьский вечер к черту на кулички — жил я далеко от центра. Легкий хмель и мои ухаживания кружили ей голову, кабацкая интригующая атмосфера, лабухи, пиликающие модные мелодии — все это настраивало на лирический лад. Девица щебетала пошленькие глупости, даже выказала свои матримониальные иллюзии, должно посчитав меня наконец-то подвернувшимся женишком.
       Тем временем появилась ресторанная певичка, пышнотелая бабеночка в летах, но в откровенном молодежном комбинезоне... с начесом под Пугачеву. Да и репертуар ее был из «рождественских вечеров» пятилетней давности, но ничего, сойдет для «сельской местности», сгодится под водочку и бефстроганов.
       Серая же тройка не подавал активных признаков жизни. Лениво потягивал марочное винцо, аристократически промокал губы белоснежной салфеткой, поглядывал на певицу равнодушным стеклянным взором. Должно, мужик кого-то ждал, по всему видно — его вечер еще впереди. Я, человек не шибко изобретательный, почему-то уверился в то, что рано или поздно в зал обязательно вплывет ненашенская цаца в импортных шмотках, в золотых побрякушках, с нимбом сверкающих отбеленных волос, с лучистой светло-оранжевой кожей и бездонными, как древний колодец, глазами. Но что поделать — каждый рубит дерево по себе... Моя подруга Наташка тоже все прекрасно понимает. У нее нет прозрачных кружевных пеньюаров, ей никогда не подарят сторублевые духи «Шанель», не повезут домой в черной «Волге»» с шелковыми занавесками, ничего нет у нее за душой, кроме ее двадцати двух лет и сволочной работы продавщицы в бакалейном отделе гастронома. Она скромная дурнушка, провинциальная девчушка без особых претензий...
       Кого же все-таки ожидает серая тройка? Неужели так весь вечер просидит в одиночестве? Впрочем, сдался он мне... рядом Наташка, милое создание, у нас все еще впереди...
       К угловому столику по-деловому быстро подошли двое не наших мужиков. Высокий, угрюмого склада тип с квадратной челюстью, седая шевелюра острижена на манер римского легионера, лоб и щеки в вертикальных морщинах. Рожа примечательная, не приведи господь встретить такого где-нибудь в темном переулке, бандитская, прямо скажу, рожа. Да и комплекция у дяди, что твой лось — битюг был порядочный. Второй, низенький, худенький — живчик лет сорока, смазливый на мордашку, как многие его соплеменники, он по-южному темпераментно жестикулировал холеными ручонками, патетически потрясал ими над лысоватой головкой. Ну и парочка — заинтересовался я...
       Хлипкий живчик что-то настойчиво доказывал, компенсируя недостающие аргументы артистическими пассами рук и изгибами туловища, седой бугай-дегенерат угрожающе крякал как можно весче, подтверждая слова своего приятеля. «Серая тройка», облокотившись на спинку стула и закинув ногу на ногу, снисходительно улыбаясь, молча выслушивал странную парочку. Каких либо зримых эмоций его лицо не выражало, казалось, он пропускает гневные тирады еврея и угрозы седого мимо ушей.
       Я прислушался к их возгласам. Абсолютно ничего нельзя разобрать. «Живчик» требовал каких-то гарантий, настаивал на каком-то сроке, седой «легионер» злобно хрипел... уж о чем, совершенно не понять. Особенно усердствовал еврейчик, он кружил вокруг стола, будто ощипанный в потасовке петушок, право, было смешно смотреть на него. Как мне показалось, доводы двоих не смогли переломить «серую тройку», мужик казался неумолимым, невозмутимо улыбаясь, был эпикурейски спокоен. «Живчик», с пеной во рту, махал руками-крылышками, его приятель-амбал немо ворочал каменной челюстью, в его облике теперь просматривалась откровенная агрессивность. Назревал скандал! Наташка толкнула меня в бок:
       — Чего они? Глянь, чего они затеяли?.. — в ее голосе дрожал неподдельный страх, девица почуяла — неминуемо быть драке. И тут я, наконец, отчетливо расслышал неприглядную бранную лексику. Матерились оба: еврей роскошно по-одесски, поминая и маму, и дедушку, и самую дальнюю родню, седой «легионер» — скупо произносил тяжелые фразы, будто кувалдой вколачивая их в землю. «Серая тройка» презрительно молчал, хилый «живчик» кружил как наскипидаренный, седой же угрожающе набычился. Но вот «тройка» что-то отрывисто произнес...
       И тут весь зал огласил угрожающе матерный рев седого «легионера», видимо, призванный навеять на окружающих ужас и страх. Затем бугай выхватил из кармана пиджака массивный выкидной нож, щелчок, и вот уже хищно блеснуло стальное жало. У меня все похолодело внутри — сейчас здоровенная урка приколет малого...
       Но «серая тройка» оказался необычайно шустрым, он ловко перехватил занесенную над собой руку «седого» и было почти вывернул ее. Ах, неудачно, пальцы малого сорвались с запястья уголовника, прием не сработал, но и выпад бугая пошел впустую. Посмотрели бы вы тогда на его перекошенное от злобы лицо: на щеках вздулись немыслимые желваки, глаза налились кровью — разъяренный бык, одним словом. Чуть отступив, он опять изготовился сделать колющий выпад. Ну, пропал парень, точно теперь его зарежет... Здоровяк прет как танк. Но «серая тройка» ловко уходит вбок, громила всей массой ломится вперед, тычет острием ножа в пустоту. Он безрассудно разъярен, очумело размахивает ножом по сторонам, лишь бы задеть, лишь бы порезать, лишь бы пустить кровь. Как тут остановить такую мельницу, разве же пристрелить?.. Бугай упорно наседает на парня, они кружат вокруг столика, стулья отброшены в сторону. Бандюга стал наклоняться, пытаясь лезвием достать малого через столешницу. И тут, как в замедленной съемке, на его кумпол обрушивается бутыль шампанского, бутыль взрывается, бугай мордой бьется об стол, хватается за скатерть и, утягивая сервировку за собой, валится на спину. С ним покончено. Странно, но его здоровенный нож почему-то уже оказался в руке «серой тройки». Малый запарено оглядывается по сторонам.
       И вдруг раздался неистовый заячий визг, поначалу я и не сообразил, откуда он исходит. А это, оказывается, завизжал еврейчик, почуял, наверное, падла, что смерть пришла? Пищит, а свое дело знает, пятится от стола к проходу, но «тройка» бесцеремонно хватает его за шиворот и бросает на устоявший поодаль стул. «Живчик» покорно присел и даже поджал ножки под сиденье стула. Все, он уже сдался на милость победителя, готов, если нужно, пасть на колени, только не бейте его...
       И тут завершающим аккордом по ресторанному залу пронесся всеобщий выдох отступившего страха. Раздался множественный скрежет отодвигаемых стульев, некоторые чрезмерно восприимчивые посетители ринулись в гардероб. С одной женщиной даже приключилась истерика, она стала выкликивать нечленораздельные фразы, перемежаемые дурным смехом, ее подруги принялись отпаивать впечатлительную особу минеральной водой.
       Тем временем «серая тройка», даже не взглянув на поникшего живчика, поднял валявшийся стул, обстоятельно усевшись, актерским жестом сбросил ножик на полированную столешницу.
       Его дыхание прерывисто, лицо здорово побелело, на лбу застыли крупные капли пота. Нелегко сейчас малому — какой толк из того, что он вышел победителем в этом поединке? Достав носовой платок, разодрав его не две части, он стал перевязывать все же пораненные пальцы, помогая зубами, затянул потуже повязки. Потом, приведя себя в порядок, успокоился, деловито оглядел шокированный зал. Все зажухались, молчат, стараются не встретиться взорами с парнем. Заметив трусливо сжавшуюся в углу молоденькую официантку, «тройка» хозяйским жестом подзывает ее к себе. Девушка, семеня заплетающимися ногами, приблизилась к «чистому» столику. Заикаясь, она что-то вопрошает. Но парень пока что не расположен давать ей отчет. Графинчик с чистой, как слеза, жидкостью с подноса официантки перекочевывает в его не раненую руку. В одно мгновение содержимое выплескивается в округлый хрустальный бокал. Малый приподымает фужер, зачарованно смотрит через него на свет, как через магический кристалл, затем медленно выпивает, созерцаемый ненасытными глазами зачарованной ресторанной толпы. Бережно поставив опорожненную емкость на столешницу, он поворачивается к застывшей в почтительном книксене официантке. Та хочет что-то вымолвить, но не может, нервный спазм перекрыл ей горло, не в силах справиться с нервами, девушка заплакала, эка напугалась, бедная... «Тройка» в недоумении, достает бумажник, отсчитывает несколько крупных купюр и сует их в кармашек фартучка официантки. И, наконец, отчетливо, чтобы всем было слышно, произносит:
       — Да не переживай ты, глупая, успокойся, иди к шефу, вызывайте милицию, — и, отрешенно подперев щеку рукой, скованно застыл, словно что-то обдумывая.
       Вдруг седой бугай, до того скрюченно валявшийся поодаль, как ненужный предмет, подал признаки жизни. Крепкая. видимо, у него оказалась башка?.. Пришлось «тройке» вместе с «живчиком» оттащить громилу от прохода и, полусидящим прислонить к стенке. Лишь только сейчас я обратил внимание, что «живчик» все время прижимал к животу тонюсенький кожаный портфельчик, вот еще канцелярская крыса...
       Появился метрдотель, или как там его, «тройка», опередив его возмущение, будто он здесь главный, отдал тому понятные им обоим приказания. Ресторатор, подозвав официанток, быстренько проинструктировал их и побежал к выходу встречать милицейский наряд.
       Патрульные не заставили себя долго ждать. Урезонивая продиравшихся в входные двери посетителей, в зал протиснулось трое милиционеров.
       Они по-боевому сориентировались, взяв столик с «тройкой» и евреем-канцеляристом в кольцо. Но я уже не слышал их вопросов, не слышал ответа малого, схватив Наташку в охапку, я оттащил ее в противоположную сторону. Не хватало мне еще попасть в свидетели по уголовному делу, обойдутся, как-нибудь без меня...
       Из фойе доносился невообразимый гвалт — раздевалку закрыли, испугались, что люди не заплатят по счетам. Две официантки упрашивали гостей вернуться за свои столики, пошла какая-то неразбериха, все смешалось...
       «Серая тройка» встал. Милиционер помоложе было бросился расчищать проход, но его попытка оказалась вовсе ненужной. Люди сами расступились перед малым, околдовано смотрели на него, как на невиданное диво, он был «героем» сегодняшнего дня. Так, видимо, родятся легенды и мифы, чего теперь не навыдумывает досужий обыватель, разукрашивая домыслами сегодняшнее происшествия в ресторане «Волна».
       Один я, тогда нашелся, — сказал пожилой официантке, чтобы женщины до приезда скорой присмотрели за серым бугаем, оказали первую помощь. Странное дело, никто, даже милиционеры, не сделали попытки обследовать его состояние, может, жизнь уже еле теплится в нем?.. Невероятно, но у всех разом сложилось какое-то отвратное отношение к громиле, будто и не человек он вовсе, а какой-то монстр. Помнится, даже официантка огрызнулась на мою просьбу: «Буду я еще за ним ухаживать, ни хрена ему, мордовороту, не сделается». И как ее осуждать? Да и мне что, больше всех надо?..
       Вскоре приехала скорая помощь. Седого здоровяка, наскоро обработав из выездной аптечки, перевалили на выцветшие носилки и вынесли вон.
       Постепенно ажиотаж в ресторане стал спадать. В зале быстренько прибрали. Доселе молчавшие оркестранты тихонечко заиграли унылую мелодию.
       Нашелся даже человек, знакомый с «серой тройкой». Он назвал его первоначально Алексеем Петровичем, потом просто Лехой, утверждал, что давно знает парня. Мужик был заметно на взводе, язык его заплетался, но все обступили рассказчика, стараясь не проронить ни словечка из сказанного им. Гражданин тот, видимо, никогда в жизни не имевший подобной популярности, вскоре совсем зарапортовался. Он стал утверждать, что Лексей Иванычу (перекрестил уже) ничего не будет за проломленную башку громилы. Якобы Семеныч(?) работает в органах, мол самый, что ни на есть — контрразведчик. Мужик уже плел, что Алексей показывал ему уж очень секретный документ или удостоверение, из которого выходило, что Леха сам тотчас бы мог арестовать тех милиционеров, которые недавно забрали его. Любопытные радетели истины настойчиво подливали в рюмку осведомленного рассказчика, и вскорости он, вконец осоловев, заснул, раскинув руки по стопу, сметая посуду и закуску. Кажется, потом того мужика свезли в вытрезвитель, не завидую ему, когда он прочухается...
       С Наташкой в тот вечер у нас ничего не вышло. Девчонка обиженно скулила, винила меня в том, что у нее расшатались нервы. Вот стерва-девка, выходит, это я — чуть ли не я укокошил того седого бугая. Впрочем, я на Наташку не в обиде. У самого, после этой передряги три дня кошки в душе скребли. Согласитесь, удовольствие ниже среднего, не каждому такое по нутру...
       Вот такую душещипательную историю поведал сокамерникам в КПЗ один щеголеватый молодой человек, в черной овчиной шубе. Забрали молодчика, с его слов, по навету соседки — припадочной старухи-спекулянтки, якобы за дебоширство. Разумеется, это их «семейное» дело — пусть сами разбираются. Паренек же был веселый, компанейский, добрый, наконец, скажу вам... В камере был нещадный холод — зима, подвал предвариловки топят плохо, да и форточка нещадно сквозила. Людей, правда, набилось порядочно, дышали все усердно, но сами понимаете, это как мертвому припарки, холодно было, однако... Особенно не повезло тощему интеллигентного вида человеку, снятому прямо с поезда, без пальто и шапки. Вот попал человек в переделку... Мы сочувствовали ему, как это бедолагу угораздило, ведь недолго и туберкулез схватить в таких условиях. Не скрою, были и такие, кто все больше отмалчивался — своя хата с краю...
       Так вот, парень, рассказавший нам про Алексея, оказался мировым малым. Когда вечером объявили отбой, все стали устраиваться на полатях, полураздетый интеллигент, обхватив туловище руками, было улегся у кого-то в ногах, малый же просто сказал:
       — Эй, приятель, иди сюда, ляжем рядом, укроемся моей шубой. Я, брат, знал, куда иду — в шубе-то красота! Ну, теперь не бойся... не пропадешь...
      
      
       Эпилог
    
       Жил по-дурацки, и — сгорел по-дурацки... Что еще скажет о Лехе благопристойный обыватель, всем смыслом своего существования покорный рабским заповедям: терпи и не высовывайся, не болтай лишнего, говори не то, что думаешь, а то, что от тебя хотят. А власть предержащие, кто для них Алексей? Одно недоразумение, лишняя головная боль, а может, и «лишний человек» в худших традициях классиков русской литературы. О «советской» лучше умолчать, если вы когда-нибудь задумывались о сути этой глянцевой лажи?..
       «Потемкинские деревни» вдохновляют лишь законченных идиотов да наивных учителок, изучающим жизнь по книжкам, включенным в учебные программы средней школы. Есть, конечно, люди, неистово верящие в идеально выверенные тексты «столпов истины», возможно, и себя причисляют к праведникам, да и не в укор им скажу, не каждый способен задать (хотя бы самому себе) вечные больные вопросы.
       Мне запомнились слова, как-то произнесенные Алексеем, сказанные всуе, они, тем не менее, запали в мое сердце. Я прежде читал их где-то, но теперь они неразрывно слились с личностью Лехи, будто он сам сформулировал ту прописную истину: «Когда все люди начнут говорить только правду — не станет зла!»
       Слышу сонм раздраженных голосов, кликушеские возгласы безропотной черни:
       — Да ему-то можно говорить такие вещи... Тем, кому нечего терять, окромя своих цепей, ничего не стоит следовать той морали. Видали мы таких удальцов?! Они смелы, пока ветром подбиты, а посади ему на шею ораву детишек, больную жену, мать-старушку, брата-инвалида...
       Резонно, ничего не попишешь... Можно, «не отходя от кассы», продолжить сердобольный перечень: некормленую домашнюю скотину, неоплаченный кредит за покупку в рассрочку, нескончаемую очередь на квартиру и, наконец, очередь в рай...
       Даже воинствующий профессиональный безбожник (при некотором умственном допущении), конечно, не стремится попасть в преисподнюю, более того, не хочет, чтобы жизнь его стала адом. Уж они, эти марксисты-чекисты, как ни кто понимают — какова адская жизнь... Знают, потому как уготовили ее своим оппонентам, намеренно создают таковую для них. Думаю, не стоит пояснять особо, безбожники совсем не то, что и атеисты, безбожник — человек, по сути своей не признающий евангельские заповеди, отвергший всякую нравственность, им руководит личная корысть — и более ничего (лозунгами он только прикрывает собственную алчность). Им наплевать на людей, они в душе смеются над идеалами, они всем роют яму — и им это сходит с рук. Безбожников много, они умеют плодить себе подобных, иначе им нельзя, они этим и сильны, они — сила!
       Такими вот сумбурными мыслями завершаю я последнюю главу своего рассказа. Если кто-то из Вас знает еще что-нибудь из Лехиной жизни, а главное — как и где он теперь, продолжите это повествование.
      
               
           

© Copyright: Валерий Рябых, 2014

Регистрационный номер №0190600

от 13 февраля 2014

[Скрыть] Регистрационный номер 0190600 выдан для произведения:
Алексей Божий человек

         (Рукопись неизвестного, случайно найденная мной
         на скамье зала ожидания старого Павелецкого вокзала).
         
         
         Думаю, неведомый сочинитель не обидится на меня, если я предпошлю его рассказу строки из романа Юрия Бондарева «Игра» - определенно, автор разделял точку зрения Бондарева, как и мою также.
         «...Но я уверен вот в чем: сейчас нужен герой, который задавал бы людям вечные вопросы по каждому поводу. Многие его сначала будут принимать за идиота, но это не беда. Дон Кихот бессмертен...»
                                                                   «Игра» Ю.В.Бондарев.
         
         
         Нас шестеро в тесной больничной палате. Пять ходячих, не обделенных силой и разумом мужиков, шестой – мальчик, младший школьник. Дитя балованное и непоседливое, ни малейшего намека на какое-либо воспитание. Ох, эта всепрощающая бабушкина (нетрудно догадаться чья) любовь?! Мальчишка начисто отстранен от обязанностей, нет даже навыков элементарного самообслуживания. Достаточно взгляда на его постель – «Иовово гноище», - окрестил его один больной. Одеяло, простыни, подушка, сплюснутый матрац - все закручено в один сползший к стене жгут, слежалый и затоптанный, пацан в своих шумных играх не разбирал где пол, где кровать, верно, в его воображении царила единообразная пересеченная местность, которую он неугомонно вымерял вдоль и поперек.
         Мы, пациенты ЛОР-отделения, по-разному реагировали на мальчишку. Один из нас, плотник по профессии, плешивый, иссушенный табаком и женой, пытался читать мальцу проповеди, однако нотации плотника отскакивали от пацана как от стенки горох. Второй, страдающий от гайморита, крупный мужичина, наоборот, поощрял парня на разные шалости, считал, что в столь раннем возрасте не пристало походить на пришибленного старичка. Третий, путевой обходчик, воспринимал мальчишку, как   искушение всякому терпению, всем видом подчеркивал ту стойкость, с коей ему приходится переносить каверзы, творимые мальчиком и его приятелями. Надо сказать, что пацан вскоре сдружился с другими больничными карапузами, те регулярно ходили к нему в гости...
         О, это воистину было зрелище?! Ребятня по-пластунски елозила по полу, с гиканьем, на всем скаку запрыгивала на несчастную кровать товарища, прыгала на ней, маршировала, кувыркалась и вдобавок, еще нещадно шумела. Наконец, кто-нибудь из взрослых, не выдержав бедлама, гнал детвору прочь, частенько матерно выражаясь, впрочем, наши детки отнюдь не тепличные цветочки, от нецензурного слова в обморок не падают. Итак, присмирев для виду, они убегали до следующего «мамаево»                         нашествия...
         Пожурив беспокойных ребятишек, мы само собой начинали обсуждать  педагогические проблемы. Тема, признаться, животрепещущая для нашей палаты. Каждый имел свой, особый взгляд на воспитание, однако сходились в частностях и, прежде всего, в том, почему медперсонал не следит за детьми, попавшими в больничные стены. Не обихаживает их, не пестует, не кормит с ложечки. Конечно, в штате медучреждения не предусмотрена должность воспитательницы, но все же, порядок есть порядок. Да, и как ни как - они женщины?! Нас возмущало равнодушие медсестер. Разве так можно, неужто их обязанность лишь вовремя  отоварить контингент уколами и лекарствами? Ну, и, кроме того, нас особенно бесило, что они без пятнадцать десять бесцеремонно гасят экран телевизора, объявив отбой, с одной явной целью - завалиться самим на боковую. 
         А теперь об «иововом гноище»…. Думаю каждого, взиравшего на оное, хоть раз царапнула коготком мыслишка: «Нехорошо как-то, пусть и неряшливому ребенку   спать в таком гнездовье, а мы, взрослые, равнодушно делаем вид, что все нормально?». Чем думать, куда проще, встать и поправить сбитую постель. Но какое-то странное чувство цепко удерживало нас. Похоже, прикосновение к детской кровати, - обабит, уронит мужское достоинство, ущемит в правах.… Наверняка, каждый осознавал вздорность подобного мнения, но пересилить себя не пытался, вдобавок, еще думал: «А, что я рыжий, почему я должен первым...?» Ох, как мы не хотим показать пример, ждем, что нас поведут за собой, да и не лавры первопроходцев смущают, а так..., - не мое дело, одним оловом.
         Мы все показывали вид, что заняты более насущным. Кто листал зачитанную газету, кто, с неменьшей миной серьезности, перебирал в тумбочке склянки и кульки с провизией, кто, просто, философски неприступно взирал на потолок. Перед самым отбоем все-таки кликали медсестру, которую, правда, не скоро и дозовешься, а и придут, подоткнут простыни и были таковы. 
         Так бы нашему мальцу и спать на «каменьях», если не Лёха, накануне прописанный в нашу палату. Видать Лехина шкура тоньше, не заскорузлей, он не стерпел подобного бардака, чинно и обстоятельно расправил мальчишкину постель. И тяжесть спала с нашей совести, братство не осрамилось, лишь почему-то было малость неловко  перед Алексеем. Но конфуз быстро прошел, мы стали оживленно болтать, стремясь скорее выплеснуть нехороший отстой из глубин души.
         Начало положено. Куда-то ушли глупые предрассудки, еще вчера гасившие  наши сердечные порывы, не дающие прорезаться исконной потребности в помощи слабому, куда-то делась щепетильность... Теперь, чуть ли не в захват, мы старались удружить нашему подопечному, обиходить его. Одно коробит, творя благие поступки, невольно умиляешься собой. Совершаешь, ну совсем мизерное доброе дело, а все равно, украдкой оглядываешься на остальных, ждешь одобрения, похвалы.
         А пока - пацан, из-за которого в наших сердцах произошла очистительная  ломка, покойно посапывал, натянув до подбородка колючее, шерстяное одеяло. Он абсолютно не оценил Лехину заботу, принял ее как должное, окажись воспитанней, наверное, сказал бы дяде – спасибо. Но откуда у него взяться учтивости, впрочем, как и мы, никто из нас не выразил Лехе своей признательности. Хотя соврал - дух благодарности все же витал в стенах больничной палаты.
         Алексей лежал вторую ночь. Странно говорить - «лежал», когда человек ходил, ел, читал, смотрел телевизор, в общем-то, двигался. Также странно, если не в большей степени, говорить о человеке, что он «сидит», когда он - или находится в «местах не столь отдаленных», или занимает какое-то руководящее кресло, например «сидел замом в горисполкоме», да уж, - поставлен на сидение… 
         
         Расскажу, как мы познакомились с Алексеем. Он поступил в больницу перед самым отбоем. Большинство уже улеглось спать,  электричество в палате погашено. Наступило то благостное состояние, когда каждый пребывает наедине только с собой. Сон еще не овладел плотью и разумом, но его неизменный приход наполняет тело теплом и каким-то умиротворением - день прожит, здоровье идет на поправку - покой и нега... 
         И вдруг, резко распахивается входная дверь, врывается слепящий сноп света, возмутительно громко начинает командовать дежурная медсестра. Больные недовольно заворочались, закряхтели, хотя и не спал еще никто, провисшие постели скрипуче задребезжали - тоже, поди, форма протеста: «Почто спать мешаете?»
         И вот, среди нас оказался новый «постоялец»: высокий темноволосый парень, лет тридцати пяти. Первое, что бросилось в глаза, при взгляде на него, так это большой марлевый тампон, приклеенный лейкопластырем к тому месту, где у нормальных людей находится нос. Странное дело, в общепринятом смысле носа у парня не было, лишь снизу марли вывернуто проступала сплюснутая пипка с широкими ноздрями. Наше любопытство было тотчас удовлетворено, оказалось, новичка некто ударил молотком по носу так, что тот целиком ввалился вовнутрь.
         Ужас, да и только?! Ситуация скажу вам не из приятных, куда уж там печальней. Другой на его месте, верно, волосы бы рвал - как никак «нос», проблема с которым еще когда, широко и художественно обрисована в гоголевской повести, абсурдная ситуация, по мне утрата носа равнозначна потере лица. Впрочем, парень особенно не унывал, происшедшее расценивал как очередную каверзу в своей богатой на всякие ляпсусы жизни, видать судьба не особенно щедро обходилась с ним. А может, просто бравировал, за беспечным балагурством скрывал от людей свое горе. Ну, что же – такое поведение заслуживает  уважения!
         Как-то так вышло - его кровать оказалась возле моей. Алексей пожаловался на одолевавший голод. Я предложил подхарчиться из моих запасов. Есть ему тяжело. Дыхалка не работает, попробуй, сглотни кусок, как говориться, ни вздохнуть, ни перднуть... Насытившись с горем пополам, утолив жажду, подождав малость, и так и не услышав моего любопытного вопроса, он сам поведал свою историю.
         Уже потом, после выхода из больницы, я не потерял того парня из виду. По правде сказать, больше я с ним не встречался, но слышал о нем от других, много чего слышал…
         Действительно, в своих кругах он был личностью широко известной, сын видных родителей, а уж дед вовсе областной прокурор, так что затеряться в толпе ему не удалось бы при всем желании. 
         Кроме того, у меня оказалось несколько рукописных листов, написанных рукой  Алексея, передала одна знакомая, выйдя замуж, переехавшая в другой регион. 
         Вот я и счел за нужное рассказать, что знаю или слышал о нем, ничего не прикрашивая, короче – за что купил, за то и продаю…
         
Глава первая
         
         Блеклое туманное утро расползалось окрест, проникая холодными, липкими  щупальцами в самые потаенные места города, сея кругом кисло-приторный запах поздней осени, вызывая апатичную скуку и раннюю усталость на душе. Одинокие прохожие, согнувшись пополам от порывов хищного ветра, запахнув полы пальто от промозглой стужи, плотно, в ниточку сжав свои уста, кособоко спешат по своим делам. Прошмыгнет такой человек мимо, обдаст смрадом нафталина или цепким дурманом дешевого одеколона, увертливым ужом вильнет в заволоченных дымкой глазах и напрочь исчезнет, растворится в тусклом мареве. Странный смутный образ, из какой-то давно прочитанной книги вызывают эти эфемерные контакты с прохожими, будто безучастные создания по другую сторону реки Забвенья проскальзываю мимо с одной лишь, ведомой им целью. 
         То и дело принимается моросить хилый, безнадежно надоедливый дождь, возбуждая тоску по недавно оставленному дома теплу и уюту. Скорей бы захлопнуть за собой стеклянную дверь заводской проходной. А может быть обитую коленкором дверцу подвальной мастерской, тяжелые вокзальные монстры или еще, какой иной защитный предел многочисленных учреждений и контор. Скорей бы уж оказаться под надежным кровом, в сухом помещении, что хорошего ждать от такой слякоти - одни лишь недуги бродят косяками. 
         Алексей, как можно глубже засунув заледенелые кисти в карманы плаща, надвинув на лоб замшевый кемель, вглядываясь лишь под ноги, в надежде  уберечь ботинки от безбрежного моря черно-бурой грязюки – спешил в отличие от прочих  восвояси. Отнюдь, не родительский кров или милый сердцу собственный уголок, согретый молодой женой ждал его, нет, он торопился в обшарпанный номер местной гостиницы, где уже пятые сутки коротал свободное время. А, что поделать - командировочный. В голову лезли блажные мыслишки. Вот провисшая, хлобыставшая на сквозняке вывеска гастронома, может зайти, прикупить горячительного. Вот - телефонная будка, цепочка кирпичей протянулась к ней через рябь большущей лужи. Взять, да и набрать номерок хорошенькой копировальщицы из технического отдела, пригласить девушку в киношку, просто так, назначить свиданье. Мысли колготились сами по себе, Алексей даже не гнал их прочь, пусть скребутся в черепке, - как пришли, так и уйдут. Какая только ерунда не заползет в башку, по причине одолевшей сырости и слякоти.
         Внезапно, до Алексея донесся настораживающий сердце шум. Определенно, где-то поблизости затеялась свара. И как только людям охота лаяться в такую непогодь, собаки и те, поджав хвосты, отсиживаются под навесом? Человеку же - все нипочем, лишь бы выплеснуть грязь из своего нутра в душу ближнего. Вспомнилась старая марийская легенда.
         Бог, сотворив плоть первого человека, решил отдохнуть перед тем, как «вдохнуть в нее жизнь. Он поручил собаке охранять распластанное на земле тело, а сам отправился по своим надобностям. Тут явился враг рода человеческого - дьявол. Но собака не подпускала его, тогда дьявол нагнал стужу, собака же соблазнилась, обещанной ей теплой шерстью и разрешила сатане подойти к еще бездыханному телу. Дьявол оплевал тело и вымазал его дерьмом. Явившийся бог, очень опечалился, увидев содеянное, он проклял собаку и попытался вычистить первоплоть от плевков и дряни, но столь сильно она была изгажена, что бог не выдержал, махнул рукой и вывернул тело наизнанку - пусть, хоть, снаружи будет чистым, - так и остался человек с мерзостью внутри...
         Алексей намерился пройти мимо ссорящихся, нарочно убыстрил шаг, вогнул голову - ввязываться не хотелось, зачем…? Пусть попранную справедливость восстанавливают те, кому за это платят деньги, во всяком случае, он не унтер Пришибеев. Вообще-то было совестно, зазорно не собственной трусости, неловко от собственного желания остаться в стороне. Но с иллюзиями пора покончить, следует навсегда уяснить, что чужие делишки меня не касаются, именно делишки - в основном у людей мало серьезных дел, в которые стоит вмешиваться постороннему. Как правило, обывателя тяготят его пошлые проблемы, и до банальной суеты вокруг них никому нет дела, - ну разве лишь когда пахнет откровенным криминалом. Во всем остальном, подобает посылать их к лешему. Парень хотел остаться в стороне, но под ложечкой уже тоскливо заныло, сердце учащенно забилось, кровь, пульсируя, прилилась к рукам, - верный признак, что драки не миновать...
         Неистовый, срывающийся на высоких нотах, крик прорезал пространство. Женщина звала на помощь. И как не истеричен, был ее зов, как не заученно, по шаблону повторяла она, смешно звучащую в наше время архаичную фразу: «Караул! Караул, убивают!» - Алексей уже не мог пройти мимо. Он знал - зовут его, лишь он один нужен сейчас той женщине, в нем - ее спасение.
         Алексей забежал за угол приземистого складского здания и недоуменно  остановился.  Он рассчитывал застать здесь распоясавшегося насильника и его беззащитную жертву. Тут же, мягко выражаясь, творился целый спектакль. Участниками лицедейства были трое крепко сбитых парней, в рабочих робах. Двое, повыше ростом, избивали третьего, тот неуклюже отмахивался от их ударов. Те же, видя свое явное превосходство, все больше входили в раж, еще минута-другая и парень, сбитый с ног, будет валяться в тестообразной грязи. Возле дерущихся металась и громко вопила испитая, тонконогая женщина лет тридцати, неряшливо одетая, похожая на бродяжку. В сторонке, по-стеночке склада, выбрав местечко посуше, толпились зеваки. Порой из-за   угла выглядывали вопрошающие лица, интересуясь - отчего это гражданка так сильно кричит. Разнимать драчунов никто не собирался, лишь громко возмущались, мол, нет никакого порядка, и где только милиция….
         Алексей долго не раздумывал. Он шагнул вперед, поймал занесенную руку одного из работяг, с силой пригнул ее вниз и, глядя в помутневшие от злобы глаза парня, спокойно спросил:
          -  В чем дело? Чего его бьете? Что вам сделал?
         Парень набычился. Он, явно, не ожидал, что кто-то отважится помешать им вершить мордобой. Он, даже весь задрожал, затрясся от негодования, еще миг и разъяренной кошкой прыгнет на Алексея, вцепится зубами, ногтями, всем своим большим, натруженным телом, в его горло. Алексей не стал дожидаться кровожадного прыжка, заученным ударом, справа в челюсть, – положил взбешенного работягу к своим ногам. Тот, приземлившись, заорал благим матом, елозя в грязи. Его напарник, оставшись в одиночестве, бросив жертву, резво отскочил в сторону и заверещал: «Наших бьют, наших бьют!» Алексей еще не успел опомниться, как к нему подскочили и истязатель и истязуемый, они размахивали ручищами, намериваясь зацепить ими Алексея.
         Пришло осознание, что попал впросак - не стоило вмешиваться в эту гнусную свару, следовало бы пройти мимо. Но дело сделано, а отступать Алексей не привык. Резко выгнувшись, он ушел от удара, продолжавшего вопить «Наши бьют» парня, сделал  подсечку - и еще один вояка барахтается в луже. Алексей, презрительно наблюдал, как бывшая жертва суетливо бросилась вызволять из грязи своих давешних обидчиков. Работяги с утра были под сильным «градусом» и оторвать их от «матери сырой земли» было делом нелегким. Негодующе сплюнув, Алексей повернулся спиной к отоваренным молодцам. «Какая мразь?!», - успел он лишь подумать, как вдруг кто-то прыгнул ему на плечи, вцепился костлявыми пальцами в волосы. Конечно, то была, недавно взывавшая к помощи, баба.
         - Ах ты, стерва проклятая! - Алексей тряхнул плечами, пытаясь сбросить окаянную бабенку, да не тут-то было, она, словно клещ впилась в его спину. Тогда, он завел руку назад, ухватил за подол бабьего пальтеца, стал отдирать ее от своей спины. Женщина визжала, словно резанная. Краем глаза Алексей засек, что зевак заметно прибавилось, он  разозлился. Какой-то сухонький мужчина в шапке-пирожке звонким фальцетом вопил обращаясь больше к толпе:
         - Эй вы, гражданин! Не смейте обижать женщину! Кому я говорю, оставьте ее!
         - Да, пошел ты! - Алексей злобно ругнулся. Он понимал, что  представлен в дурацком виде, хуже некуда. Но, все же ловко наклонившись, перевалил тетку через плечо, но не скинул ее в грязь, вослед своим дружкам, а дождался, когда она встанет на ноги. Женщина при перевороте видимо сильно заголилась, оставив волосы Алексея в покое, она принялась спешно оправлять нескромно задранные одежды.
         Но тут, на Алексея всей цепной сворой набросилась, вывалянная в грязи троица. Алексею этот балаган уже поперек горла - видно, придется надолго положить их рядком, иначе не отстанут. Он смачно уделал ближнего из парней - тот рухнул оземь по хозяйски широко раскинув руки. На очереди был самый здоровенный громила, Алексей уже собрался его нокаутировать, как вдруг толпа зевак истошно завопила. Алексей среагировал на крик - он увидел высоко занесенный над собой слесарный молоток?! Хрустящая боль огненным жалом пронзила голову. На мгновенье, только не мгновенье Алексей потерял сознанье, но вот он уже увернулся от очередного замаха молотка...
         Все! Алексей понял - здесь не шутки шутят.... Отработанным ударом ребра ладони он сбил опешившего громилу с ног, тот лег рядом с приятелем - капитально отключился. Алексей напрягся, его мутило, но возле него еще кружил парень с молотком - один удачный выпад которого и, пожалуй, Алексей ляжет рядом с теми двумя.
         Баба визжала, зеваки что-то шумели. Конечно, Алексей был страшен в тот миг - разъяренный, весь в крови… Перед ним стояла только одна цель - не дать тому парню уйти.... Двор заполнил какой-то новый, непривычно-странный звук - это был крик, но крик не человека, так сверестят подраненные зайцы. До Алексея дошло…. Он разглядел побелевшую от животного страха мордашку, продолжавшего кружить парня, который  испускал вопль животного ужаса, и это предрешило его судьбу. 
         В Алексее проснулся дикий зверь. Он неуклонно шел на визжавшего парня, тот понял, что возмездие неотвратимо, силы покинули его, он оттолкнул от себя молоток, еще могущий сослужить службу. Варварское орудие шмякнулось в грязь, тукнувшись оземь, молоток встал торчком, вверх рукоятью. Обезумевший от страха  малый, едва отшатнулся на ватных ногах, но было поздно. Разящий кулак Алексея прошелся прямо в торец, парень зашатался и как-то уж очень медленно стал крениться назад, Алексей же слегка развернулся, и ударил его влет пинком по боку, сделав дикий скачок, и тем же приемом врезал по другому боку. «Досыкался сука!», - кольнула довольная мыслишка. Парень замертво свалился к ногам Алексея.
         И лишь после того, как последний противник распростерся у его стоп, Алексей поднес руку к лицу и тыльной стороной ладони стал утирать густую массу крови, налипшую на подбородке и губах. Он намеренно медлил, но вот пальцы прикоснулись к отчаянно болевшему месту. Алексей внутренне ужаснулся, не обнаружив не только переносицы, но и самого носа. Невыразимая злоба нашла на него. Куда излить эту злобу, -
         разве лишь добить того сопляка, которому он пришел на выручку, и который изуродовал его. Алексей уже сделал бездумный шаг к скрючившемуся парню. Но на его пути оказалась женщина-мегера. Она что-то шептала, заламывала руки и, вдруг, рухнула на колени. Алексея всего трясло, ему ничего не стоило отпихнуть ее со своего пути как ветошку, и тогда бы он просто размазал бы подлого парня по земле, размазал бы как кучу дерьма. Но он не тронул женщины. Пронзительно вгляделся в ее сморщенное и зареванное лицо, окинул ее тщедушную фигуру, в замызганном грязью пальто…. Рвань порядочная?!
         И тут его ожгла до боли нестерпимая мысль - найдется ли такая, которая смогла бы подобно этой бродяжке, не щадя живота, преданной сукой броситься на помощь ему - Алексею. Он отер с губ кровь, смахнул ее гущу резким взмахом кисти...
         Он хотел, было повернуться и уйти, но в тот же миг его запястья стиснули чьи-то сухие, сильные пыльцы. Перед ним оказался молоденький лейтенант милиции. Алексей сразу все смекнул и хрипло выговорил:
         - Лейтенант, не держите меня, кто же станет вытирать кровь с моей рожи? Не бойтесь, никуда не сбегу. Дураку ясно - мне надо не в бега, а в больницу.
         Алексей понимал - нет смысла рассыпаться перед милиционером.
         В глазах этого ушлого стража порядка - он самый настоящий бандит, ни за что, ни про что избивший ребят-производственников. Будет, что будет?! Мудак лейтенант повел себя соответственно, Алексей знал логику ему подобных. Мент взялся угрожать Алексею, к трем, вывалянным в грязи верзилам явно благоволил, собрался уже отпустить их на все четыре стороны. Но не успел…
         К ним протиснулась подвижная пожилая женщина, в строгом пальто и цигейковой шапочке, в руках она держала черный, дутый ридикюль. Алексей машинально отметил - верно, там ученические тетрадки? Учительница осторожно прикоснулась к рукаву милицейской шинели и твердым, властным голосом отчеканила:
         - Товарищ милиционер, позвольте ввести вас в курс дела. Этот молодой человек, - она оглянулась на Алексея, - совершенно не виноват. Скорее наоборот.... Я вам сейчас все подробно расскажу,- и она, вполне адекватно поведала о случившемся, так как была очевидцем драки с самого ее начала.
         Выходило, что троица в рабочих робах и примкнувшая к ним девица распивали за углом бормотуху, потом у них произошла ссора - двое стали избивать своего собутыльника, а женщина-алкашка звать на помощь. Вот тут некстати и оказался Алексей со своим заступничеством.
         Молодой лейтенант теперь уже по-другому оглядел Алексея, однако, порядок есть порядок - в салон милицейского Рафика затолкали всех пятерых. Ожившие шаромыги, пытались взять своё отборным матом и угрозами, но Алексей не реагировал на их злобный клекот. Так что пьяное отребье, малость повыступав, успокоилось, двое - совесть которых была относительно чиста, даже чуток вздремнули, пока их везли в отделение.
         Дежурный капитан быстро разобрался в случившемся, выразил Алексею свое сочувствие, даже пожурил – незачем, мол, связывался с шантрапой...
         Пока дежурный фельдшер обрабатывал его рану, троих в зюзю окосевших парней отвели в кутузку, дурно пахнувшую алкашку выпроводили вон, чему поспособствовал пожилой старшина из спецприемника, он мудро заметил:
         - Ну, ее стерву к бесу! Не хватало нам возжакаться с ней! Эти швали заблюют камеру, обсерутся - после не продохнешь.... Пусть её, валяется на улице, чище воздух будет!
         Таким образом, пока писался протокол, пока правился, пока наводились справки -  прошло часа полтора. Выходит, что доставили Алексея в больницу часа через два после драки. Хирург посмотрел, обработал рану и отправил Алексея в наш город, так как в районной больничке не оказалось настоящего ЛОР-отделения.
         И вот теперь лежит он на продавленной кровати и пытается разжевать ослабшими челюстями, упругую резину дешевой колбасы и слежавшийся кусок ржаного хлеба. На праздный вопрос: откуда у него такая каратистская сноровка, это надо - уложить трех здоровых верзил, Алексей с улыбкой заметил, что в его практике встречались эпизоды покруче. Впрочем, выходил он всегда сухим из воды, сегодня же сплоховал. Откуда ему было знать, что те парни - осмотрщики колесных пар на железной дороге и молоток их рабочий инструмент, они носят его в голенище сапога. Откуда ему знать-то…. На вопрос, - что станется с теми парнями, Алексей, не задумываясь, ответил:
         - Ну, уж тому, кто меня огрел, определенно «светит срок». Правда, не знаю сколько? Я его… (последовало непечатное слово), за здорово живешь, не прощу. Каково мне теперь всю жизнь ходить с перебитым носом? Всю красоту потерял?! - закончил он, невесело усмехнувшись.

Глава вторая
         
         - Послушай Лёх, почему на твоем лбу такая засечка?
         Мы все посмотрела на Алексея. Верно, над правой бровью рельефно оттенялся изломанный шрам. Днем он мог сойти за складку кожи, в вечернем же свете любой прыщ становится фурункулом, любая отметина на лице приобретает значение, невольно притягивает взор, интригует воображение.
         - Да, есть такое дело…? Бандитская пуля, одним словом, - Алексей шутливо подначил нам. Однако он не прочь был поведать ту историю.
         - Ну, не тяни душу, рассказывай, - выдал тучный гайморитник. - Ну, чего уж там, давай?! – подали голоса остальные.
         Алексей уселся в постели поудобней, выжидающе замер, искушая нас. Наконец, в звенящей тишине, хрипловатым баском он приступил к  рассказу:
         - В общем, получилось так, что я остался на мели. Денег взять неоткуда, занимать у приятелей, - он пожал плечами, - не в моих правилах. Да и сумма требовалась немалая, вряд ли кто из них способен одолжить ее. Чтобы не тянуть резину, сразу поясню, что я окончательно порвал с женой, короче говоря – развод. Но сами понимаете, куда прогонишь взбалмошную бабу с ребенком, не выгонишь ее на улицу, в чем мать родила. Естественно, пришлось уйти самому. Квартира, мебель - все осталось ей. Ну, мы тогда условились, чтобы она ко мне не имела никаких претензий, я разом отвалю ей семь кусков, как говорится, «зад об зад, и в новую жизнь вольной птицей». Три косых у меня имелось.
         Я не долго ломал голову, вспомнил былые связи по шабашке, созвонился с ребятами - меня тиснули в одну артель. Договор дороже денег – пять штук мне дали авансом, парни знали - все будет о’кей. Ну, и почапал я в Казахстан, осваивать целинные и залежные земли.
         Вкалывал там, наверное, уже с полгода. Все было пучком. Но вот, однажды, выпало мне ехать за лесом в соседний район. На шабашке-то как - сам себе экспедитор, шофер и инкассатор. Дело прошлое, сами понимаете, порой, случалось катать кругленькую сумму, без этого не обойтись - весь подряд наш. Так вот, кругом голая степь на сотни верст, безлюдье, вроде, как в той  пословице: тайга - медведь начальник.  Долго ли напороться на каких-нибудь архаров, ну и держали мы для такого случая  артельный наган. 
         Значит, еду уже с лесом обратно. Кузов под завяз. Душа поет - дельце я обделал славненько. Удачно выпил там с мужиками, раскумарились мы, ну и сумму мне по дружбе скостили. Не подумайте, что я жлоб, какой - деньги артельные, утаивать их не собирался, просто, предвкушал заслуженный триумф.
         Ну, и с дуру, решил обернуться побыстрей. Расстоянье совсем ерунда, к утру должен быть на месте. И как бес попутал, прохлопал ушами - не залил запасную канистру водой. А денек выдался - не приведи господь, адское пекло. Свой промах я клял уже через час. В радиаторе выкипала вода, возвращаться обратно не имело смысла, думал одолжить воду у первого встречного, сам не раз помогал водителям в такой беде, авось, пронесет, бог даст…. Но вообще-то брала оторопь - места глухие, встречной машины может и не быть. Но делать нечего, где наша не пропадала, придется ехать с передыхом. Кое как, с грехом пополам пропилил сотню километров, паркую грузовик в тень, благо нашелся приличный курган. А сердце ноет, разрывается, ругаю себя, на чем свет стоит: «Дурачина ты, простофиля!», - а самому не до смеха, что пришлось «Золотую рыбку» цитировать. Молю бога, в прямом смысле, молюсь, чтобы хоть какой-нибудь завалящий «захар» показался на горизонте. Но тщетно. Хоть надуй в радиатор, да не чем, сам весь потом изошел. Делать нечего - придется ждать, пока спадет жара. Мотор гробить никак нельзя, да и особенно не горит. За ночь, с божьей помощью, доеду до бетонки. Обидно, конечно, но что поделать?!
         А сам, то и дело взбегаю на курган, оглядываю окрестности - не пылит ли там какой-нибудь «студебекер». Так промаялся часа три. Но видно, не судьба. Жарища стоит: «Фу, - думаю, - хватит себя мучить!». Сошел к машине, постелил фуфайку у колес. Только присел, чу?! Гудит что-то, словно шмель?! Навострил уши, различаю урчанье: «Ура! Машина!».
         Взлетел я на холм, махаю остервенело фуфайкой, ну прямо, как «робинзон» на необитаемом острове. Меня заметили, смотрю, Газик поворачивает в мою сторону. Слава богу! Бегу, что есть мочи ему на встречу, ног под собой не чую – повезло! Подбегаю. Из кабинки выползает парень лет двадцати пяти, лицо скуластое, но не казах - глаза васильково голубые,  чуб белесый, а кожа аж багровая - упарился молодец.
         - Слушай друг, выручай?! - я к нему сразу со своей бедой. Гляжу, а парень, что-то не того…. Мнется, переступает с ноги на ногу.
         Я ему, мол, да ты чего, да ты не дрейфь, я заплачу, раз такое дело.
         Слышал я, попадаются в степи порой куркули - воду продают. Сам думаю, черт с ней десяткой, зато на день раньше буду, червонец муть - дело не встанет. 
         Парень попался какой-то непонятный?! И да, и нет? Я ему: 
         - Да чего ты жмешься-то, в самом деле, сегодня я, завтра ты, - люди должны выручать друг друга, без этого нельзя в дороге, пропадем. – Чувствую, - уговорил. Он только жалится, якобы, у самого воды в обрез. Я посмотрел, мать честная (?!), - у него две бочки столитровки полным полны. Ну, думаю: «Язви твою в корень, набить бы тебе хавку скотина, да ладно, провались ты пес...»
         Парень, видно, просек мои мысли. Стал оправдываться, что везет воду туда-сюда.... Все равно вижу, врет подлец. Налил он мне канистру. Надо с ним рассчитаться. Лезу в бумажник, отщелкиваю ему червонец. Спрашиваю - хватит ли? Вижу, он весь аж дрожит, увидев у меня такую кучу деньжищ. Так бы и проглотил целиком весь лопатник, но еще не совсем успел рехнуться, сообразил: «Хватит, хватит!», - щебечет пересохшим ртом. А сам не может взгляд оторвать от бумажника, сглатывает пресную слюну.
         - Что, много денег, - игриво спросил у парня, - вот бы тебе все, да?! - хитро посмеиваюсь. Откуда мне знать, что своей дурацкой шуткой я разбудил нем  зверя.
         - Ну, бери, бери десятку, - и довольно радушно предлагаю. - Давай закусим. У меня вот имеется сухая колбаса, помидорчики, хлеб свежий, ну, а вода, стало быть, твоя. 
         Парень отупело кивает. Тут, я его уже разглядел. Неказистый малый, роста небольшого, коротконогий, тощий какой-то, в общем, совсем неухоженный.
         - Ты, что по вербовке? - спрашиваю его, он утвердительно кивает, я продолжаю по свойски. - Ну, а как житуха, не жалеешь, что подался в Казахстан? Много на лапу выходит?
         Парень неохотно цедит сквозь зубы, вижу, не ахти много. А меня, словно черт разжигает, нарочно сотворив серьезную мину, деловито замечаю, якобы, сегодня ни за что, ни про что, а десятку положил в карман. Развиваю мысль дальше, мол, в степи на одних таких «десятках» можно «Жигуль» сбить.
         Малый недоверчиво посапливает. «Эх ты, пентюх сопатый?!» - смеюсь я про себя. Рассупонив рюкзак, достав провизию, зову пацана. Он сел бочком, но не решается первым ухватить кусок.
         - Бери, бери - не стесняйся!
         Дело налаживается, малый жует, аж за ушами трещит. Знакомства ради выясняю – кто, да что? Он из Нечерноземья, закончил СПТУ на водителя, отслужил в армии, потом решил сбить деньжат к свадьбе. Он уж и домик в деревне пригляд, ладный домок - пятистенка. Да вот, только зря он приехал на целину, думал - здесь деньги лопатой гребут, а она (деньга-то) за здорово живешь в руки не дается, вкалывать надо. Было собирался - разорвать контракт к чертовой матери, да не гоже возвращаться на село с пустыми руками - люди засмеют.
         - Да, дела, - начинаю я философствовать, - так не годится. Впрочем, ты еще молодой, здоровый, чего голову-то повесил - веселей смотри на жизнь, деньги веселых любят! А если, по правде сказать, то и не в них проклятых счастье. Пока молод, старайся увидеть мир, с людьми больше знайся, жизнь прекрасна сама по себе. Вот мы с тобой закусываем здесь, в выгоревшей степи, нам жарко, нам душно, но поверь, когда-нибудь лет через двадцать ты непременно вспомнишь этот день и поймешь: « Это здорово, когда в жизни есть такие дни, а не одна тишь, гладь, да божья благодать!».
         Парень понимающе кивал головой, но я понимал, он не разделял моего оптимизма, какая-то забота угнетала его. И вдруг, ни с того, ни с  сего он спрашивает меня:
         - А много у вас денег при себе? Не страшно в степи постольку возить?
         Не придав значения его вопросу, я, балагуря, ответил:
         - Да, тысяч пять - шесть наберется. А кого бояться, сам видишь - ты да я, а кроме нас - живности разве лишь одни байбаки. Да, и почем кто знает – какие деньги я везу? А и еще, скажу, если бы даже и знали, кто станет мочить человека за такую малость? Посуди сам.
         Парень облизнул губы и опустил глаза, смутная тень пробежала по его лицу. Я стал собирать харчи, спросил:
         - Возьмешь себе в дорогу? Бери! Все лучше ехать на полный желудок - воды у тебя завались...
         - Не надо. У меня есть с собой..., - и почему-то смутился,  чуть не заикаясь предложил. - А может, вы хотите чайку, у меня есть в термосе, я мигом...
         - Годится! Давай свой чай! «Гони поэт варенье, гони поэт чаи...», - я взял нож и стал нарезать хлеб тонкими ломтиками.
         Вдруг, в моем сердце надрывно екнуло. Я поднял глаза и узрел нависшую над собой монтировку. Не знаю, что сработало во мне?! Я кошкой отпрыгнул в сторону, но видать, все же чуток промедлил. О лоб тупо чиркнула тяжелая сталь. Но я уже на ногах. Заламываю парню руку, железка гулко стукается оземь. По виску и переносице течет кровь, утираю ее запястьем, кажется, - живой. Подминаю парня под себя, завожу его перехваченную руку с силой за спину, малый дико вопит, чуть ослабляю нажим....
         - Ах ты, сукин сын, ишь, что удумал - гаденыш!
         Парень только сопит. Я знаю, он совсем обалдел от страха, наверняка прощается с жизнью, но молчит - тварюга. Мне надоело возжакаться с ним, легонько бью его по шее ребром ладони, он валится навзничь, знаю, минут пять будет лежать пластом. Иду к машине, смотрю в зеркало обзора. Да, хорошо он задел меня?! Впрочем, бог миловал, слегка лишь порвал кожу на лбу, не метнись я в сторону, наверняка бы раскроил черепок.
         Вот подлюка! Беру непочатую бутыль водки (ребята велели купить в медицинских целях - у нас сухой закон), смачиваю рану, щиплет зараза, обматываю голову полотенцем. Ну, наверное, и вид у меня, - настоящий шейх пустыни?! И тут, толчок в голову - у меня же за сиденьем запрятан наган. Выхватываю его. Рука начинает предательски дрожать. Но я не придурок какой-нибудь, конечно, не позволю себе калечить беззащитного человека, а следовало бы крепко проучить! Впрочем, я уже знаю, что буду делать?!
         Подхожу к мальчишке, слегка толкаю его носком сапога. Он прочухался, но продолжает лежать. Приказываю ему встать. Он покорно подымается. Широко раскрытыми глазами следит за стволом нагана, угадывает свою судьбу. Ну, что же, не стану пока его разочаровывать.
         - Зачем ты хотел замочить меня? - спрашиваю сурово.
         - Я не хотел, это случайно, - лопочет он заплетающимся языком.
         - Не виляй жопой, будь мужиком…. Так, зачем?!
         - Я не хотел убивать! Мне нужны деньги, очень нужны, я не мог ждать! Они мне нужны сейчас, я получил письмо...
         - А при чем здесь письма?
         - Пишут, что Васька Ильин сватается, - он замешкался, но, сглотнув, продолжил, - сватается за мою девчонку. А она говорит, якобы надоело ходить в девках, если Славка через месяц не вернется с целины, то, ей богу, выйду за Василия…
         - Ну и чесал бы домой, зачем по большим дорогам людей караулишь?
         - Не караулю я, мне деньги нужны были. Очень сильно нужны! Без денег мне вертаться никак нельзя.
         - Что, засмеют в деревне? Скажут - херово на целине работал, бездельник?
         - Маманя пишет, невестин отец передал: «Славка Варьке не пара, вот когда заимеет «Жигули» - пусть тогда и сватается?».
         - Так я тебе сказал, у меня не больше шести косых. Выходит ты подержанный «Жигуль» решил купить?
         - Нет, у меня уже есть три тысячи, я накалымил.
         -  Ну, и что мне с тобой делать теперь? Сучонок, ты поганый?!
         - Дядя, простите меня! Отпустите! Возьмите все мои деньги…
         Я сейчас их принесу. Они всегда со мной, они в кабине, - он, было, хотел рвануть к совему автомобилю.
         - Назад курва! За кого ты меня принимаешь дубина?
         Парень встал как вкопанный. Его лицо прочернело...
         - Открывай кузов, выливай всю воду из бочек, до капли выливай.
         Парень не шелохнулся, лишь вогнул вниз голову.
         - Кому сказал, быстро!
         Он метнулся к машине, откинул борт, перевалил бочки на бок. Вода весело зажурчала, сливаясь в иссушенную солнцем рыжую почву. Земля тотчас впитала влагу,  ох, как ненасытна эта земля.
         - Теперь слей бензин и воду из радиатора! Ну, мне повторить?! - и я навел на него наган. Малый исполнил и этот приказ.
         - Так, иди сюда, верни мой червонец!
         Дрожащая рука парня протиснулась в маленький брючный кармашек, с усилием извлекла сложенную купюру, робко протянула мне смятую десятку.
         - Вот так-то оно лучше! А теперь, иди к «Газону» и моли господа, чтобы кто-нибудь, когда-нибудь проезжал этой дорогой. Иди!
         - Не оставляйте меня! Не оставляйте меня! Простите меня, дядя?! 
         - Я уже простил  тебя «сынок», так что радуйся. Кстати, напиши своей девице, что чуть не отправил, на тот свет человека. И еще напиши ей, - пусть она выходит дамуж за Василия. Тебе еще рано обзаводиться семьей, ты еще сопляк несчастный…
         Я медленно подошел к своей машине, побросал в кабину вещички, не глядя на вопившего юнца, залез внутрь, завел мотор, наддал газку, и, покатил. Лишь на краткое мгновенье в зеркальце заднего обзора качнулись «Газик» с перевернутыми бочками, да фигура парня, махавшего рукой.
         Доехал я без приключений. Наши ребята были довольны моей оперативностью. Когда я им рассказал о степном налетчике, они обозвали меня болваном:
         По их мнению, - следовало бы, связать малого и сдать куда следует. А теперь, от него можно ждать всякой гадости. Очевидно, наклепает в милицию, выставит меня  разбойником. А что? Номер машины он безусловно запомнил, попробуй, докажи теперь, что не рыжий, бросил человека подыхать без воды в степи? А менты, точняк поверят ему, ведь он пострадавшая сторона. «Вот и схлопочешь ты, Леха, минимум суток пятнадцать! Расценят твою педагогику, как надругательство над личностью человека. Ты, брат, не смейся ...».
         Доводы ребят поколебали мою самоуверенность. Стало муторно и пакостно, словно это я замыслил укокошить человека. А что, ведь тогда в моем мозгу шелохнулась коварная мыслишка - стрельнуть в юнца и концы в воду...
         Опасения ребят не сбылись. Правда, я почти целый месяц ходил сам не свой, решил для себя: если малый окажется стопроцентным говнюком, то я расшибусь, но достану его и накажу по полной программе.
         Алексей закончил свой рассказ. Он явно устал, вытянув длинные ноги, упоенно  испустил возглас удовлетворения. Мы молчали. Все сразу не укладывалось в голове, следует ли верить этой байке? Возможно Алексей заливает нам, а мы ослы и уши развесили…
         - Алёх, а ты больше не встречал того малого, ну того с монтировкой?
         Алексей улыбнулся, поправив повязку на носу, помедлил, провел ладонью по шевелюре:
         - Как же, встречал?! Встречал гаврика, раза два встречал…
         - Ну и что? Как он? Как он повел себя после всего?
         - Признаться, мне тоже было любопытно - что он предпримет? В первый раз, увидав меня, скажу без прикрас, – задрожал как осиновый лист, и задом, задом залез в свой «Газон», и, давай бог ноги…
         Мне поначалу показалось смешным, но потом, я призадумался. У нас в артели работал один доцент-психолог, натурально, кандидат наук из ростовского универа.  Так вот, он выдал мне информацию к размышлению. Вкратце ее суть: юнец, определенно, получил сильный нервный шок, и еще не известно во что это выльется, он даже может стать маньяком. Вобьет в голову, что через меня надо переступить, будто, пока я жив - ему не будет жизни. Ну, и станет искать удобный случай разделаться со мной, и буду я с ним мытариться… Доцент все так красочно обрисовал, с массой прецедентов, что я даже озлился на него, мол, какой ты, хрен, психолог - растравил мою душу… Впрочем, все ерунда...
         Второй раз, я приметил физию того малого на районной доске почета - он, видишь ли, ударник труда в своем совхозе...
         А у меня в кармане уже лежали билеты на скорый поезд «Алма-Ата – Москва».
         
Глава третья
        
         Случалось ли вам испытать одиночество в зыбком купе пассажирского поезда? Как томителен, как удручающе тягостен ход времени. Глаза застилает матовый глянец низкого потолка, ветер заунывно свербит в бесполезных дырочках вентиляции, спертая, с запахом пересушенных простыней духота, удавкой стягивает легкие. Всякие житейские заботы и телесные потребности перебарывает одно неотвязное желание - отринуть наросшую на душе коросту,  заменить рефлектирующие мысли апатичным покоем, лишенным позывов плоти, уносящим надолго в безвременье. Хочется до хруста в суставах вытянуть ноги, прикрыв отяжелевшие веки, обратить внутренний взор на черную пустоту перед собой, напрочь ускользнуть от мирской юдоли. И ехал бы, и ехал бы так всю оставшуюся жизнь, обособленным от чьего-то участия и опеки зашоренным субъектом, предоставленным только самому себе.
         Впрочем, каждый знает, как эфемерно это призрачно расслабленное состояние. Плоть пересиливает. Ноет затекшая от обездвижения спина, щемит, согнутая не под тем углом, шея, давит переполненный мочевой пузырь. Да, видать, нельзя уйти от бренности тела, отринуть его даже на миг, не то что забыть о нем, оно так и норовит уязвить горделивого спесивца банальной очевидностью простых физиологических нужд, а уж игнорировать плоть вовсе нельзя – непременно жестоко отомстит.
         И вот, спеленатый жгутом зудящих мышц, начинаешь ворочаться, удобней укладываться, и вдруг, взглянув в широкое окно, без задней мысли утихомиришься, ублаженный, убаюканный пейзажем за окном. Там, за помутневшим стеклом хлябь осенняя или скользящий ночной сумрак, белый степной саван или нескончаемая зелень лесопосадок. Однако, со временем монотонная картина начинает тяготить, взор ищет места преткновения, воображаемого пункта остановки. И тогда опять приходят воспоминания. Их уже не гонишь, они всякие, они обо всем, - ну хотя бы, как однажды ты ехал с товарищем из Хабаровска во Владивосток…
         Возможно история покажется банальной и непричесанной, не  достойной упоминания, но, во всяком случае, она имела место быть, значит и своя мораль у нее имеется. 
         Мы с Петькой Челпановым отправились во Владик кутнуть «как полагается», напоследок попьянствовать, проститься, видимо навсегда,  с Дальним Востоком. В купе с нами соседствовал невзрачного вида, посконный и скучный мужичок. Он, отвернувшись напрочь к стенке, толи делал вид, что спит усталым беспробудным сном, толи, просто, из-за свойств характера не хотел общения с нами. Его широкая спина в грубой, байковой рубахе вовсе  не способствовала  нашему кутежному настроению, подавлялось желание сполна отдаться щедрой энергии, завинченной в прохладной бутыли сорокаградусной. Конечно, мы с Петькой не были жлобами, разумеется, пригласили дядьку разделить нашу «скромную трапезу». Но мужичок, сославшись на язвенную болезнь, отказался. Бог ему судия. Мы особенно не настаивали. Хозяину видней - пить с чужими ребятами или воздержаться. Всякое бывает в дороге.  Может статься, что мужик-увалень везет с «богом и людьми забытого» прииска черте знает какие деньги. Возможно  (проза жизни), он завзятый спекулянт, сбагрил машину чеснока, а теперь выкобенивается, корчит из себя святую невинность. Вот и пролеживает бока на лежанке без матраца и белья, не на что, мол, полочку застелить. Опасается, вдруг  сочтут богатым, при деньгах, еще тукнут, чего доброго.
         Знавал я таких пентюхов с жизненным кредо: «Победней, да поплоше - прожить проще». Если говорить откровенно, такой попутчик, что палка в колесе, смотрит на тебя бирюком, столп нравственности какой-то, даже совестно на его глазах водку хлебать, ни анекдот отмочить, ни о девках поговорить….  Люди с вечным укором во взоре.
         - О чем скорбим дядя? Не горюй мужик, прорвемся?! - Петька, взлохматив свою покрытую инеем шевелюру,  взялся со слезой напевать «Снегирей». Песня была про курсантов, сложивших головы под Москвой,  но она и про него, вечного курсанта, готового хоть завтра на передовую. 
         Рассказать вам о Петьке, вышла бы целая книжка в черном коленкоровом переплете, да уж как-нибудь потом сподоблюсь.
         После Лермонтовки пытались попасть в вагон-ресторан, но не повезло - слишком рано. В соседнем вагоне, остановились покурить с забавными девчонками-студентками, в колом сидевших форменках-хаки - стройотрядовки. Петька как всегда, с серьезным выражением лица, загнул какую-то ахинею, девицы попадали от смеха.  Девушкам нравятся веселые ребята. Собрать бы  Петькины истории в кучу, вышел бы пухлый томик жизнеутверждающей лирики. Почитать бы Петькины стихи, непременно, какой-нибудь деятель произнес подобно классику: «Новый Пастернак явился?!».
         - Пошли уж,  ладно пошли, - тяну я его, - пойдем, не то с тобой, точняк,  в ментовку  загребут.
         Петька нехотя подчиняется. Пришли, брякнулись на неубранную постель, незлобиво перебрехиваемся между собой. Наш попутчик тем временем немного повеселел, стал деловитым, как выяснилось, пришло его время собирать  вещички на выход. По-своему он даже подольщается к нам, мол, хорошие ребята попались, веселые, дай бог здоровья.
         -  Дядя, - ерничает Петька, - уж коли, бог есть,  обязательно, нас не оставит…
         Мужик сошел в Бикжне. Мы, прильнув к окну, наблюдаем за ним. Дядек ступив на перрон, широко расставив ноги, по-хозяйски твердо встал на своей земле, вот малость передохнет,  оглядится и потопает восвояси,  стряхнув, как дурное наваждение, всякую память о двух забулдыгах и матершинниках.
         - Будь здоров дядя! - хочется прокричать ему вослед, но мы помалкиваем, переглянувшись, как два охламона, отвечаем мысленно каждый за него: «Обязательно буду!».
         Вагон тряхнуло,  перрон откачнулся и, набирая скорость, пополз назад, попятился и исчез давешний попутчик. И в нас что-то отщипнулось, осталось на невзрачном полустанке. Убаюкивающее покачивание вагона, наводило тупую сонливость в голове, не хотелось внимать людской речи, а уж тем паче пошевелить языком. Мы расслабились, отрешенно посоловели…
         Неожиданно зеркальная дверь купе тихо откатилась, без металлического лязга и скрипа. Открытый проем загородило двое парней, лет тридцати, чуть моложе нас с Петром. Одеты в дешевые, соломенного цвета штормовки, порядком застиранные, местами видна грубая штопка. Брючки - дудочкой, - мало кому из портных удается сузить штанины, не выворотив наружу карманы. И я, по молодости, пользовался услугами швей-надомниц, штамповавших тогда клешеные брюки с передними кармашками, потом охладел к моде, но стараюсь покупать импортные вещи, не уважаю наш, отечественный ширпотреб. В руках ребят портфели – грубые  подушки из кожемита, далеко не родня изящным кейсам с кодовыми замками.
         Парни громоздко ввалились в купе, неловко потоптались, что-то буркнули себе под нос, должно приветствуя нас, запихнули свой нехитрый багаж в нишу над дверью. Мы с Петькой понимающе переглянулись, оценивая новых попутчиков на предмет возможной потасовки. Ребята аккуратно присели в наших ногах, друг против друга. Потом стали переговариваться какими-то неясными, с недомолвками, фразами, даже немного заспорили.
         Я не вник в суть их беседы, да она меня и не интересовала. Занимало другое. Знаете, бывает так…. На  твоем горизонте появляется новый человек, подсознательно прикидываешь его на себя, - ты сильнее или он, в смысле волевых качеств, но и физическая составляющая не маловажна, доведись драться - кто еще победит?! Так вот - мы с Петькой явно сильней. Ребята, видимо, произвели подобный анализ и наверняка с тем же результатом. Они как-то стеснялись нас, старались быть предупредительно вежливыми, даже говорили вполголоса. Но все же мы как-то не стыковались с ними, в купе воцарилась скованная, натянутая атмосфера. Что за причина? Мы к парням не испытывали неприязни, парни как парни, очевидно простые рабочие парни, судя по узловатым мозолистым рукам. Так в чем разница между нами? Видимо мы с Петькой более битые и нахрапистые мужики, ну а те ребята помоложе, поскромней, возможно даже воспитанней нас. И еще, важна взаимная притертость. Это, как еще не приработанные друг к дружке мельничные жернова, или по современному, как новенькие сопряженные детали. Обе выполнены по ГОСТу, но нужно погонять их в «одной упряжке», тогда они притрутся, приспособятся - не станут заедать.
         Сами понимаете, если вы не из куркулиной породы, невыносимо играть в молчанку с попутчиком, заведомо, будучи человеком общительным, компанейским. Контакт возеикае не сразу. скрежет по нервам - как камень в водосточной трубе, туда - сюда, бьется о стенки… Но, слово за слово, мы разговорились с ребятами.
         Само собой, коснулись дежурных, животрепещущих тем. Петька отъявленный критикан и спорщик, поднял явно провокационные вопросы, я пытался его урезонить - куда там…. Однако, наши попутчики оказались не лыком шиты, они методически, в пух и прах разбили высосанные из пальца Петькины доводы. По правде сказать, их аргументы, возникни потребность их тщательно проанализировать, были не совсем безукоризненны, но спорить с ними, особенно с похмелья, было нелегко. Например, бесило нас с Петькой, что ребята, признавая ленность, отсутствие инициативы, порой даже преступную халатность среди руководителей любого уровня, уж очень либерально рассуждали о степени наказания нерадивых начальников.
         Мы с Петром стояли за применение к таким чинушам строгих, карательных санкций, обыгрывая сталинский лозунг: «Советская власть строга, но справедлива!». Попутчики же налегали на соблюдение законности, якобы вожди учили бережному обращению с людьми. Мы с Петькой были в корне не согласны. Петька яростно негодовал, в расчете сбить ребят с толку, приводил массу житейских примеров, порой совсем нелепых. Они, скорее всего, опасаясь  не связываться с поддатыми парнями, стали уходить от прямых ответов, где можно поддакивали, однако в принципиальных вопросах упорно стояли на своем. 
         Задорный Петькин пыл иссяк, он, да и я вместе с ним, ощутили настоятельную потребность взбодрить голову алкоголем, ибо стало совсем невтерпеж. Предложили ребятам присоединиться к нам. Парни заменжевались, но чувствовалось, что они не прочь залить за воротник. Сразу видно человека склонного к выпивке…. Ребята малость поломались, посетовали, мол, неудобно как-то, сами-то они на мели, пить за чужой счет.
         Мы с Петькой не стали разводить «антимонии», широким жестом  пригласили парней к столу, те скромно подсели, поначалу говорили какие-то безгласые слова, дабы проявить подобающую учтивость, оказавшись в роли нахлебников. Но выпивка есть выпивка?!  Пропустили по одной, другой, третьей…. Хорошего человека легко отличить по тому, как он пьет водку. Подлец начнет мудрить, накручивать словесную шелуху, превратит  простое, как вздох действо, в скопище ужимок, выкрутасов, как бы намекая, что он приобщен к некому таинственному ритуалу, а ты, вроде как неотесанное мурло. Простой, открытый мужик не станет задерживать товарища, тяпнет, а уж потом выскажется по делу. По сей день помню присловье моего старого наставника, бывало натянет стакан, и по доброму крякнет: «Хороша, но дороговата?!», - да так задушевно, по свойски. Наши парни пили по-доброму, не уклоняясь от налитого, но и не гнали собак, лишь бы поскорей нахлебаться. Но водка - есть водка, пришло время мы все порядком захмелели. Попутчики молодцы, умели себя держать в компании, кажется, я не услышал от них ни одного матерного слова,  самостоятельные  ребята. 
         Душа требовала праздника, хотелось ей настоящего размаха, хотелось кутежа с женщинами, с шампанским в хрустальных фужерах.
         Петька потащил в ресторан. Ребята оказались надежными собутыльниками, и речи не было, чтобы развалить честную кампанию. Нас даже льстило, что парни ни при деньгах - представилась возможность проявить истинно русское хлебосольство, а оно, как всем известно, состоит в разливанном море вина.. .Короче, просидели мы в вагоне-ресторане до закрытия. Крепкие оказались ребятишки, не облевались, не попадали, не ползали, как последняя рвань, молодцы (!), уважаю таких людей…
         Как мы попали в свое купе - не помню. Просыпаюсь к утру, кошки на душе скребут (оно так всегда у меня с сильного перепоя), муторно, пакостно, выть хочется. Нашелся, все же среди нас умный человек, запасся двумя бутылями портвейна - похмелились, полегчало в голове и в сердце…
         Новые знакомые стали нам настоящими друзьями. Абсолютно не чувствовалось никакой скованности и подобия отчужденности, вот как быстро выпивка сближает людей, и что у нее проклятой такая бесовская сила?!
         На какой-то станции один из парней - Юрка, сгонял в орсовский магазинчик, малый оказался пробивной, приволок три белых. Начали по новой. Однако былого веселья что-то не наблюдалось. Толи довлел факт скорого расставания с новыми друзьями, толи вообще, в головы закрались гнетущие мысли о бренности бытия, и нашем постылом уделе.
         Все заделались «вольными философами». Мы с Петькой ратовали за богоискательство,  считая его ключом к повышению всеобщей нравственности, панацеей от людской черствости и растущей скаредности. Парни в общем соглашались с нами, но как я заметил, в их рассуждениях не было свойственного нам пессимизма. Они смотрели на жизнь шире, она привлекала их неизведанной новизной, они упрямо считали, что им непременно повезет, короче, верили в светлое будущее…. И вот тогда, их розовый оптимизм стал мне не по душе. Моя собственная житуха почему-то ни как не складывалась, удача не хотела идти в руки, постоянно на моем пути вставали препятствия, преграды, препоны, одним словом, нет разгона, а значит и хода в жизни…
         У Петьки тоже не лучше моего - одна маета…. Два сапога пара - мы с Петькой, угораздило же нас уродиться на свет божий столь неудачливыми. А парни должно счастливчики, видно мало их била жизнь, ну,  и дай бог им…, коли так.
         Вот и Владивосток. Мы долго расставались, пожимая «честные лапы» друг дружке, никак не могли разойтись, оно и понятно, были опять  на «сильном взводе». Петька, тот лез по-пьяному целоваться, клялся в вечной дружбе…, чего только не наговорит пьяно возбужденный человек. Признаюсь, я в какой-то момент тогда стал трезветь, и уже воспринимал наше прощанье взглядом стороннего наблюдателя, понимал его затянувшийся характер. Но не по-русски просто сказать парням:  «Покеда!», - дурно с хорошими людьми расставаться по-свински, поспешая по своим  делишкам. Но все преходяще в этом мире, как говориться, у тех ребят своя свадьба, у нас своя…. Разошлись, как в море корабли…
         Во Владике мы кутнули порядком. Но это уже совсем не тот разговор?! Расскажу когда-нибудь в другой раз…
         Через неделю, еле переставляя ноги (ох и вымотались, скажу вам), протиснулись мы с Петькой в тамбур столичного экспресса, тупо отыскали нужное купе, насилу сдвинули с мертвой точки осевшую дверь.
         Ба, знакомые всё лица! Наши давешние попутчики-собутыльники! Каков случай, а…?! Здорово ребята – Юра, Саша, Петя, Алексей!
         Только, теперь их не узнать – скромных прежних парней. Они приоделись, ну хоть на светский раут. Сашка в темной тройке, подстрижен как японский дипломат, Юрка, тот в коже и микровельвете, смотрится не меньшим франтом. Впрочем, самое последнее дело обнюхивать чужое тряпье. Касательно меня, - не вижу особого смысла выряжаться, как говорил один приятель-шабашник: «Главное, - не одёжа и рожа, а то, что не боюсь но’жа (ударение на первом слоге)!». Глупая,  конечно, сентенция, друган лукавил. Каждый знает по себе, что мужика должно выделять из толпы - сколько за ним стоит денег?! Если нет бабла - какой это мужик,  так, одни штаны…
         Слово, за слово - опять намечается «ресторация». С похмелюги какой разговор, что за  беседа, одна только сердечная недостаточность. Тем паче повод налицо - за встречу! Теперь уж Юрка и  Сашка инициаторы, тянут нас, намекают - их черед угощать. Пригляделся я к ребятам, -  выросли на целую голову, во взгляде сила и независимость, чувствуется - парни при деньгах. Действительно, фартовые пацаны! Наше дело поспешать, а то флотские набегут, мест не останется.
         Выпили весьма знатно, наши знакомые разошлись не на шутку, даже переборщили. К чему такой кураж, мы скромные люди, не купи-продай или старатели-удальцы? Что питье, что закусь – первый сорт! Я так даже и не вырубился, все помню, как по нотам. Наконец дело дошло до платежа, наши друзья рады стараться, достают (Матка Боска!) - вот такие вот, огромадные лопатники. Ну, а распахнули чрево - коричневый хруст! Знатно живут бродяги! Дело к вечеру - захватили много чего с собой, пили всю ночь…
         Вдрызг окосев, ребята, наконец, рассказали, кто они такие. Особых подробностей естественно, не помню, да и Петька особо не врубился:
         Наши новые друзья по восемь лет отбухали в колонии строгого режима. Отсидели от звонка до звонка. Обжаловать, подавать на кассацию даже и не пытались - статья расстрельная, как бы хуже не вышло... Дело было громкое, даже мы слышали треп по этому поводу. Посадили  их двоих, остальные вышли сухими, наши парни оказались крепкими - не раскололись. Но, как видите, и после отсидки не сломались. Крутые оказались ребятишки, я их сильно зауважал! Они знали - их доля не пропадет, вот и не впутали больше никого. Во Владике получили по аккредитиву, но сам куш еще впереди?!
         Интересно, почему парни доверились нам? Да, и не в пьяни дело, наверное, мы с Петькой смогли внушить им уважение, - правильно вели себя, правильные слова говорили, да и так видно, что, будучи вовсе не блатными, живем по законам человеческого братства.
         Такие вот дела, друг Горацио. Утром протрезвев, мы с Петькой ничем не намекнули о ночном откровении. Говорили, по-прежнему много: о литературе, об истории, о бабах, конечно, коснулись даже темы любви. Начитанными оказались Юрка и Санька, палец им в рот не клади, битые мужики, одним словом… 
         
         
Глава четвертая.
         
         Ничто, пожалуй, так удручающе не действует на меня, как ощущение собственного бессилия. Каждый из нас подвластен этому безнадежному чувству, оно поражает в самые сокровенные минуты, настигает в самый решительный момент, оно отравляет жизнь, заставляет стыдиться самого себя и не признаваться себе в этом. Результатом происшедшего душевного надлома являются низменные внутренние метаморфозы: нарастание черствой озлобленности и даже, невесть откуда взявшиеся ростки подлости. Стараюсь выполоть их по корню, не дать им возможности апеллировать к сознанию, захлестнуть мои поступки - проклятое семя, но оно неуничтожимо, замирает, затихает до поры до времени, чтобы в следующий раз с новой, неувядающей силой разбередить мое сердце.
         Должно безмерно счастлив тот, кто ощущает себя сильным телом и духом. Кто уверен, что они не подведут в случае необходимости, и оттого не страшится жизненных обстоятельств и способен победить любого противника. Он свысока смотрит на людишек, которые опасливо обходят острые углы, бегут, сломя голову, от мнений вопреки  начальственному, на тех, кои в затхлом  своем быту не могут противостоять хамству и оттого терпят позор от всяческих наглецов.
         Мне далеко от озвученного идеала, и вовсе не потому, что страшусь обыкновенной физической боли. Ею вполне можно пренебречь, знаю по опыту, не раз был измордован. Но остро, панически боюсь собственного унижения, когда меня на глазах завороженной толпы будут топтать, смешивать с грязью, а я не сумею противостоять, оказать должного отпора, не слажу, одним словом. Боюсь стыда, срама. Это хуже навязчивого кошмара, сносить оскорбления и не дать отпора, потому что бессилен, а перед тобой стена, о которую можно только разбить голову.
         И еще я знаю, человек, хоть на миг усомнившийся, хоть на мгновение допустивший возможность своего поражения, уступивший сволочи - уже трус, ибо нет у него духовного мужества, ибо нет у него веры в справедливость, и нет правды в жизни.
         Откуда почерпнуть стойкость, где набраться решимости, веры в правое дело,  когда нет места честному бою, когда против тебя блатная спаянность и трусливое равнодушие толпы. 
         И еще, как много в нашем народе ложного христианского сострадания, жалости к недобитой нечисти, слюнявого либерализма. Как лицемерен обыватель, называя в лицо  дворовых хулиганов - отчаянными ребятами, а всуе, костерящий их на чем свет стоит. А посмотрите на гуманистические конструкции наших социальных педагогов: тяжелое детство, пьяные гены родителей, губительное влияние улицы, равнодушие окружающих…. Будто человек не обладает данной от бога свободой выбора, будто он не знает с молока матери, что такое хорошо и что такое плохо. Всё напридуманное - химеры, это ложь, оправдывающая зло. Нет иных причин лиха в человеке, кроме него самого. Если он негодяй, если он ублюдок – глупо искать общественные причины его скотства, те изъяны гнездятся в воле человека, он сам подавил в себе добро, он сам себя поставил на службу дьяволу.
         Где выход? Надо, просто, давить выродков, давить как слизняков и мокриц. Нужно изничтожать всякую мразь, расплющивать ее асфальтовым катком. Уничтожать их. Нельзя лить лицемерные слезки, нельзя плакаться о загубленной душонке злодея. 
         И еще, по-моему, подлец и душа - понятия не совместные…
         
         Случилось мне как-то возвращаться из командировки пригородной электричкой – извечный наш дефицит мест в пассажирских поездах. Время послеобеденное, майское  ядреное солнце нещадно припекало сквозь двойные вагонные стекла, нераспечатанные с зимы. Спертая духота сдавила легкие, заложила нос, высушила горло колючей промокашкой. Сомлевшие от жары, разморенные пассажиры, уныло погрузились в свое естество, казалось, уже ничто не выведет их из состояния безропотной апатии. Даже ехавшие семьями, их легко узнать по обилию скарба и посоловевшим детишкам, прикорнувшим на коленях родителей, не пытались вопреки матримониальным правилам наладить свой вагонный быт. Все, словно сомнамбулы, ритмично покачиваясь от вагонной тряски, сонно безмолвствовали.
         И вдруг - идиллическая картина мигом нарушилась.
         В вагон, разнузданно горланя, ввалилась орава возбужденных юнцов, заполнив душное пространство тканью, обшарпанной джинсовой расцветки. Разумеется, они были под сильным подпитием… Неприятно находится в обществе пьяных, полностью расторможенных молодчиков. Так и хочется обозвать их – скотами. Хотя, не честно оскорблять братьев наших меньших, - любое животное, даже самое нечистоплотное для меня безмерно симпатичнее пьяного человека. Да еще и пьяный - пьяному рознь. Если кто просто валяется где-нибудь под забором, пускает слюнявые пузыри, а зеленые мухи копошатся на его роже, тогда, прости меня господи, - черт с ним. Пройду мимо или переступлю, как через замшелое бревно и никаких оскорблено негодующих мыслей. Но иная пьяная гадина начинает отравлять мир миазмами бранных слов, а  то, и нагло задираться, осквернять душевный покой, короче, портить людям жизнь. Знакомо ли вам  то безотрадное чувство, наступившее вас после остервенелой выходки пьяного отребья, только что топтавшего ваше Я? Случается осадок, точнее боль от той душевной травмы сопровождает человека всю оставшуюся жизнь. И если бы только чисто моральные потери, как много пострадало буквально, то есть потерпели от пьяного налетчика  физически, были избиты, изувечены, убиты, наконец…
         Мерзко вспоминать случившийся на ваших глазах кошмар, еще горше оказаться потерпевшей стороной, стать человеком, достоинство которого беспардонно унижено, растоптано, человеком над которым глумились…
         Стоило пьяным юнцам вломиться в вагон, пассажиры выжидающе замерли.  Люди, в большинстве своем, уже научены, каких последствий следует ожидать от нетрезвых великовозрастных деток. Верно, каждый подумал в те минуты:
         - Бог даст, пронесет, парни погорланят, поматерятся, глядишь, и с миром уйдут, слезут через парочку остановок. Ну, а уж если не сойдут, да начнут приставать, то - чур, чур, только не меня...
         Однако свора молодчиков была настроена явно агрессивно. Их было человек шесть, в основном акселераты гвардейского роста, - язви их душу. Отвратительные лица были у юнцов, одним словом морды подонков, выискивающих объект глумления.  Пассажиры притихли, прижухались, словно перед бурей. 
         И вот она найдена - горемычная жертва?! Трое юнцов остались в проходе, перегородив его, другая тройка - по виду самые, что ни на есть отъявленные подлецы стали приставать к молоденькой женщине, одиноко сидевшей на третьей скамье от входа. Девушка интеллигентной внешности, симпатичная, модно одетая, - выбор юнцов дураку понятен. Их попытка нахамить, натолкнулась на ее молчаливый протест, это еще больше подогрело распоясавшихся наглецов. Они стали собирать на ее голову непотребные гадости. Мужчина средних лет, оказавшись неподалеку, попытался деликатным образом урезонить молодчиков, но его «культурное обхождение», лишь спровоцировало их на еще большее хамство. Рявкнув мужчине: «Дядя заткни поганое хайло», - они с еще большей изощренностью стали оскорблять женщину. Доброжелатель, получив отпор, тотчас замолчал, видно вовремя сообразил, что шпаны ему не урезонить, лишь накличешь беду на свою голову. 
         Во мне все горело! Ну, кажется, настал тот момент, который как дамоклов меч висел надо мной всю жизнь. Я не мог не вступиться, их площадная брань резала мой слух, негодование распирало мою грудь. Махнув на себя рукой, я подошел к оборзевшим юнцам, стараясь сдержать волнение, взялся, было отчитывать молокососов, да куда там…. Понял потасовка неизбежна, и сила на их стороне. Эх, жаль, ничего нет в руках, ну да ладно, погибать, так с музыкой.... 
         И вот, они обступили меня, ощетинились, изготовились к броску. Знаю, с этой мразью нельзя церемониться, нужно бить первым, иначе сомнут, но все чего-то жду…. Смотрю, двое из них запустили руки в  карманы, наверняка полезли за ножами. В голове мелькнуло, неужели никто не поддержит меня?! Плохо одному, забьют до смерти, прирежут как барана.
         Бью первого попавшего под руку, черт, не совсем удачно, он и не думает вырубаться. Вижу, как напружинился второй, он щелкает плоским зализанным предметом (выкидной нож?!), всплеснуло лезвие, оно невольно гипнотизирует меня, перед глазами выстраиваются замедленные кадры. Юнец делает колющий выпад, я  плавно, будто в невесомости ухожу в сторону, ударяю по вооруженной руке носком ботинка. Проклятье, нож не выпадает из его пальцев…. Кажется, всё, мне крышка?! Боковым зрением отмечаю, как третий заходит для атаки, его рука так же ощетинена финкой….
         И вдруг, как гора с плеч! Пришла помощь! Сладостный прилив жизни пьянит меня. С другого конца вагона подскакивает мужик спортивной наружности. Ударом ребра ладони по шее, он кладет одного из налетчиков на пол. К нам метнулись остальные юнцы. Пятеро против двоих?! Но теперь уж не так страшно. Задача - вырубить их  поочередно. Ближайший ко мне, тот, кого я не положил первым ударом, выгибаясь, хочет наброситься снизу, жалеть гадов нельзя, бью каблуком, попал толи по горлу, толи по подбородку, он тюфяком валится на пол. Мы - двое против четверых. Но я просчитался,  пришедшая тем троим подмога опытнее и сильнее первой волны. Явная банда. Слух уже не фиксирует их блатных выкриков, надежда ни инстинкт, точняк, могут подрезать. Перехватываю занесенную руку, фу черт, опять неудача, он выкручивается и чиркает меня по рукаву. Боли не чувствую, но знаю, еще миг и заалеет кровь…. Порезал все-таки, гад! 
         И тут я невольно обращаю внимание на своего подручного. Лицо парня  мгновенно белеет, в нечеловеческом броске, разбрасывая, прочь налетчиков, он сцапывает поранившего меня. Да так ловко сграбастывает, хватает того за шиворот и брюки на заднице, легонько, как мешок с дерьмом приподымает, и резко бьет головой, как тараном по оконному стеклу. Стекло со звоном колется, летят брызги. Напарник со спокойствием складского грузчика роняет дрыгающую ногами ношу на пол, тот орет благушей – от страха ли, от боли. Миг, и он тем же макаром ловит зазевавшегося на крутую сцену другого молодчика, тот визжит как резаный поросенок. Парень, теперь я отчетливо слышу, говорит:
         - А тебе щенок, сейчас спину сломаю, - однако не крушит ему позвоночник, а просто слегка тукает головой о спинку сиденья, юнец сразу уходит в аут. Трое лежат, остальные трусливо ретируются, сыпля блатные угрозы. Мой спаситель, спокойно, но громко отвечает им:
         - Еще не понятно?! Ну и чмо?! Да я сейчас с поезда вас скину! - и делает пугающий выпад в сторону хулиганья. Юнцов как ветром сдуло.
         Очухался, отоваренный мною, спотыкаясь, наталкиваясь на пассажиров, держась за шею, торопливо смывается. Парень кладет рядком на скамью две конфискованные финки, смотрит с улыбкой на меня. Затем приподымает за шиворот двоих оставшихся налетчиков, дает по очереди каждому пинка под зад. Того, что с порезанной рожей, явно не держат ноги, падает и отползает под сиденье, второй ошалело улепетывает вслед остальным.
         Но тут приходят в чувства шокированные пассажиры. Девушка – первопричина завязавшейся драки забилась у голо сиденья и истерически рыдает. Остальные очевидцы  подымают настоящий хай.
         Первой запричитала донельзя раскормленная женщина, казалось, что ее колыхающиеся груди вот-вот покинут вырез платья. По своему выговору определенно хохлушка, она с причитанием запела на своем южно-российском наречии:
         - Та, что же вы, ироды, с хлопчиком-то сотворили?! Так неужто можно человика  убивать? Усё лицо у парубка в крови…
         Вызвав своими речами негодующий отклик в вагонной толпе, она подплыла к очухавшемуся молодчику и принялась оттирать тряпицей кровь с его физиономии. По правде сказать, мордашка его не так уж сильно пострадала. Хохлушка еще настырней возопила:
         - Ой, милый сыночка, как они тебя изуродовали-то?! Ой, бедненький, - и встав в рост, как на майдане возопила. - Ой, гляньте люди-добры, живого местечка нема на его лице. Усе изрезано, гляньте люди!
         И подходили любопытные посмотреть и негодовали на нашу зверскую расправу. Один здоровенный дядя все выкрикивал:
         - Глаза, глаза его посмотри, не вытекли ли?! Каково теперь парню слепому?!
         Подл человек! Минут десять назад все эти милосердные гуманисты трепетали в страхе, молили господа - кабы пронесло, кабы не задело. Теперь же, убедившись, что им ничто не угрожает, прекрасно понимая, что мы не уличная шпана, готовы вылить на нас ушаты помоев. Рады исторгнуть на нас все те проклятья, которые в минуту страха заготовили против хулиганствующей шайки, побитой же нами. Сейчас уже мы козлы отпущения, каждый считал своим долгом выразить осуждение, неприятие, иные даже  презрение...
         Лишь один человек, девушка, первая подвергнувшаяся хамскому нападению юнцов, оправившись от слез, подошла ко мне, поблагодарила и взялась перевязать мое запястье носовым платком.
         Нашелся, как всегда случается после драки, слишком грамотный гражданин, именно тот деликатный дядечка, проигнорированный шпаной. Он предложил вагонному сообществу на ближайшей станции сдать нас в милицию, за чистую, по его мнению, уголовщину. Он чрезмерно активно стал агитировать себе союзников и вскоре преуспел. Раздались патетические словеса о недопустимости и противозаконности самосуда, нашелся умник, выкликнув: «Распоясались, как в Гулаге?!», должно наслушался Голоса Америки. Одна сухонькая старушка, по замашкам из сельской интеллигенции,  осуждающе произнесла в подловленной удачно тишине:
         - Они такие же бандиты, они хуже, они бьют беззащитных…!
         Смышленый гражданин с группкой единомышленников было собрался идти на розыски дежурного по электричке милиционера. И что удивительно, ни единого голоса не раздалось в нашу защиту, никто не подумал вступиться за нас - а ведь мы рисковали ради них же своими шкурами, одни мы и больше никто.
         Мы понимающе переглянулись с напарником - опять вдвоем против всех. Он, иронично усмехнулся, обращаясь ко мне и ко всем, раздельно выговорил:
         - Вот сволота, в безопасности привыкли толпой права качать?
         Тут с пеной у рта вознегодовал ученый гражданин:
         - Учтите, молодой человек, мы не позволим себя шельмовать, мы не в дремучем лесу, не на Клондайке каком-то. Извольте уважать людей! Знайте, вы жестоко поплатитесь за учиненное безобразие в общественном месте.
         Но мой напарник не дал ему закончить, он пристально посмотрел на страстного умника и медленно произнес, равнодушно деловым тоном:
         - Если ты дядя не уймешься, я тебе, стукачу, отрежу твой поганый язык. Понял меня? Сядь на место и умри!
         Гражданин сразу поник, развел руками, мол, я не в силах, при таком произволе  представлять интересы общества. Сел на свое место и отвернулся к окну. Прочие его сподвижники быстренько рассосались по вагону. Только дура-хохлушка все продолжала вякать, мне показалось, что она, причитая, гладит подранка по белокурым волосикам Мой напарник, уже явно раздраженный, прикрикнул на нее:
         - Слушай, кукла, прекрати давить на нервы! Уж если он мил тебе, - носком ботинка указал на замолкшего налетчика. - Дай ему свою грудь, пусть пососет, авось подлечится…
         Хохлушка, разинув рот, не нашлась, что ответить. Тем временем поезд, сбавляя ход, приближался к остановке.
         - Пошли друг, - это он уже мне, а то они нас точно ментам сдадут. Мне сегодня  не с руки чалиться по КПЗ. - И он пошел к выходу, прихватив свой тощий рюкзачок, я вышел вслед за ним.
         На перроне, он торопливо потянул за мой рукав:
         - Ну, парень, попали мы в историю?! Надо рвать когти, эти суки нас обязательно заложат. Мне уж тогда точняк не отмахаться. Предлагаю следующий вариант. Бежим за вокзал, там стоянка такси, берем тачку и шуруем к ближайшему метро (мы уже  подъезжали к столице).
         Мы шмыгнули за угол, оказались на маленькой площади, уставленной лавочками и киосками. Удачно тормознули пустое такси, просили шофера надбавить газку, мол, спешим, опаздываем. Спустя двадцать минут, ступив на перрон метрополитена, мы лишь тогда сообразили - познакомиться. Парня, в прямом смысле спасшего меня, звали Алексеем. Проехав три остановки, он сошел, сославшись на неотложные дела, на прощанье крепко пожал мою руку:
         - Ну, Серега - будь здоров! - последние его слова. Я запомнил его на всю жизнь.
         
Глава пятая
         
         Алексей – поэт?! Поэтическое творчество – весьма деликатное дело, требующее особой, комфортной обстановки, не терпящее рядом обыденной суеты, да и просто постороннего присутствия. Он же не смущался сочинять стихи на людях. Ему абсолютно безразличен шум в больничной палате, ребятня ли затеяла подкроватную войну, бурный ли эксцесс идет по поводу свежих простыней или колыхает воздух самодовольное чавканье соседа, утоляющего голод. Алексей, углубившись в свои растерзанные записи, микроскопической вязью плетет «узоры» стиха.
         Сказать по правде, я не поклонник Лехиных сочинительств. Он не умел выдерживать ритм стиха, строфы колыхались, косолапо спотыкаясь, выскакивали из стихотворного потока, рифма была совсем не оригинальной, порой даже затертой, узнаваемой. Частенько его вирши грешили заумью и откровенной бессмыслицей, да и вообще, лирические темы были избиты, без свежей струи, не брали за живое. 
         Более-менее ему удавалось начало стихотворения, некая завязка повествования,  выражение своего первоначального,  авторского чувства:
         
         «Не обойду своим вниманьем 
         Блондинку с карими глазами…»
           
         Продолжай он в таком ключе, еще можно бы говорить о поэзии в ее первоначальном смысле. Но, увы, дальше он не шел, сходил на какие-то банальные рассуждения, ненужные уточнения. Всполохи чуждых смыслу стиха аллюзий путали его мысль, стихотворение делалось громоздким, аморфным, тонуло в сонме ненужных слов, в итоге становилось просто косноязычным. Поэзия умирала, не успев родиться. Сам автор наверняка понимал, что не все ладно в его творческих потугах, поэтому зачастую сглаживал впечатление от зачитанного иронией, но  это ему не всегда удавалось, ибо нельзя иронизировать над собственным призванием, а он искренне позиционировал себя поэтом.
         Справедливости ради, следовало бы сказать ему  это прямо в глаза. Но поставьте себя на мое место, каково выказать незадачливому поэту вердикт о его бесталанности, да и кто на такое способен. По-моему, столь нелицеприятное суждение равнозначно намеренно нанесенной обиде. Я кровно обидел бы его. Разумеется, любой разумный человек, получив подобный удар под дых, станет держать себя в руках, проще прикинуться жизнерадостным оптимистом, сотворить не обиженный вид, и даже в чем-то согласиться с критиком. Но это только внешне, всякий рифмоплет внутренне будет бесконечно уязвлен.
         Горька та правда, которая указывает на твое бескрылое место в жизни. Не рыпайся мальчик, выше головы все равно не прыгнешь, ты такой же смертный, как и все. Твой удел прост и обыден - добывать в поте лица хлеб свой, плодить детей, короче, быть как все. А как не хочется парню, мнившему себя поэтом, относящего себя к избранникам духа, спуститься с небесных эмпиреев на грешную землю, лишиться сладких надежд на людское признание, самому  растоптать свою лиру. Обидно и несправедливо?!
         Ох, как несправедливо - ощущать себя творцом, видеть мир через поэтическую призму, иметь в душе сокровенные мысли и чувства, которые следует лелеять, как искру божию,  и в тоже время, оставаться в глазах людей просто Лехой, обыкновенным человеком.
         Непосвященные считают, что за дурацкая блажь - кропать стишки, лучше бы настоящим, полезным делом занялся. Кому нужно пустое бумагомарание - если тебя и печатать-то не собираются? А ты пытаешься доказать профанам, что в редакциях не боги сидят, и не им судить, кто истинный поэт. Приводишь примеры из истории литературы, о не признанных поначалу гениях, но слабы твои аргументы, они в прах разбиваются о людское недоверие и даже презрение. В глазах окружающих выглядишь блажным чудаком, как тот прорицатель Баллах, бродивший в сирийских пустынях, выдавая себя за кого-то великого. Неужели тебе не суждено влиться в славный цех литераторов, в когорту небожителей, на «законном» основании творящих поэзию? И меркнет день, и горечь терзает душу, и белый свет не мил…
         По-моему, безжалостно подвергать ближнего подобным пыткам. Вот и нахваливал я стихи Алексея, правда, не слишком уж восторженно, давая понять, что пока он еще не Пушкин, но, не все сразу…. Алексей очень внимательно, не перебивая, выслушивал мою «критику», уточнял отдельные моменты, затем в чем-то соглашался, а где-то и  недоумевал: «Неужели не ясно?! Должно быть именно так, и вот почему…». Не каждый  самодеятельный автор ведет себя подобным образом, иные просто «усераются», доказывая свое видение, Алексей же был внешне скромен, он прислушивался к чужому мнению, одним словом, не был высокомерным.
         Процесс обстоял приблизительно так….  Сочинив новый «опус», зачитав его, выслушивал отзыв, и коли тот целиком положительный, перебелял стихотворение, писал дарственную надпись (обычно в шутливом тоне), кудряво расписывался и вручал оригинал кому-нибудь из благодарных слушателей. Если стих не получался, он подолгу вымарывал его, и если все-таки не выходило, прятал в свой архив. Пока мы лежали в больнице, у него скопилась вполне увесистая пачка разномастных листков с удачными и неудачными виршами. Впрочем, и у меня собралась небольшая подборка Лехиных стихов. Потом, иные из них поистерялись, впрочем и не жалею особенно, но кое-что сохранилось. Не хочу быть голословным, вот одно из них:
                      
                        К листопаду…
         
         Не засти глаза, будто я ослеп 
         Хрусткой пеленой эти две версты
         Желтая метель замети мой след 
         Мраморной тоской, шелестом листвы 
         Что я потерял, в чем я обеднел 
         Желтая метель отведи мой вздох 
         Лучше заблуди в хороводе дней 
         В немоте страниц, в шуме поездов 
         Растравить бы душу щелочью обиды
         Разрубить бы сердце напрочь, как чурбан 
         В ежике травы, для меня забытый 
         Желтая метель разыщи наган 
         Бесприютен я,  лишь об этом разве 
         Можно потужить, вздор все остальное 
         Желтая метель подари мне праздник 
         Душу отогрей, пусть она не ноет 
         Впрочем, и не надо, просто « се-ля-ви»
         Сыплет золотыми, осень не жалея 
         Звон стоит упругий, только знай – лови!
         Эти две версты - чудная аллея 
         Чудная аллея - эти две версты
         
         Вот, пожалуйста, образчик Лехиной поэтики. Правда - это высокий «штиль». Часто он ухарствовал, сочинял слишком уж натуралистические стихи о кутежах, драках, женщинах, но сам сознавал - подобные строки, так шалость. Надо заметить, что особенно пошлые стихи он никому не дарил.
         Помимо того, что Алексей был стихотворцем, он являлся отличным рассказчиком. Второе качество, несомненно, больше привлекало к нему людей. Я тоже любил слушать его истории.
         Он мастерски пересказывал прочитанные книги, повествовал в лицах, с жаром, с каким-то кипучим артистизмом, отчаянно жестикулировал руками, даже вскакивал с постели в одном нижнем белье. Его темперамент завораживал слушателей, они как бы становились соучастниками описываемого действия. Созерцать его было одно удовольствие. Когда же Алексей поведывал истории из своей жизни, то тут эмоции уходили на задний план. Он как бы заново перепроверял имевший место факт, заново осмысливал происшедшее, оценивал причастных тому  людей, анализировал, соглашался, отвергал. Вспомнив, ускользнувшую ранее подробность, недоуменно разводил руками. В общем, заново переживал случившееся с ним,  эта особо примечательная его черта, поблажки он никому не давал, в том числе и себе.
         Алексей, не скупясь, описывал свою жизнь, приводил нелестные подробности, другой на его месте был бы менее откровенен.  Леха же - сама простота, вот, мол, весь я тут, нечего мне скрывать от честной компании, вся моя жизнь на распашку, потому как нечего мне стыдиться. Много чего порассказал он нам, даже как-то неловко с его же слов пересказывать «житие» парня. Хотя и не отрицаю, возможно, и приукрасил он кое-какие моменты, утаил уж вовсе неприглядные инциденты. Оно и понятно – в таком деле без вранья не обойтись, поэтому и прощаю парня. Хотя, на мой взгляд, он не любил рисоваться, всякая показуха глубоко претила ему.
         Лучше будет, если я попытаюсь по его рассказам восстановить общую канву его биографии, подобно тому, в чем преуспели наши кадровики;
         Итак, Алексей единственный ребенок своих родителей.
         Его отец номенклатурный работник, в последние годы занимал крупный пост в областном центре, имел персональную «Волгу». Про отца Алексей совсем не рассказывал, оставалось только гадать, что это за личность. Скорее всего, и сам Алексей не мог дать адекватной оценки своему родителю, видел его урывками, больше по вечерам, вечно занятого, усталого, немногословного, абсолютно равнодушного к делам своей семьи. Смыслом существования отца была работа, фанатичный трудоголик, он отдавался ей без остатка, оттого и сгорел раньше времени: инфаркт, еще инфаркт, в итоге - кусок серого гранита на воинском кладбище, в тенистом углу, где покоятся представители областной элиты. 
         Мать - музейный работник. Эстетка - так называл ее сын. Не в обиду матери, Алексей считал ее полной противоположностью отцу. С его слов, она витала в каких-то заоблачных далях, читала в основном писателей девятнадцатого века, воздыхала по их наивным сентенциям, не будучи религиозной, много рассуждала о поиске нравственных основ, хотя абсолютно не понимала ни своего века, ни людей окружавших ее. Жила в какой-то придуманной сентиментальной идиллии, где все честно и порядочно, если же на ее пути встречалась грязь, она спешила скорей переступить ее, делая вид, что теневых сторон бытия, как бы и не существует. Одним словом,  – тепличный цветок.
         По окончании средней школы Алексей вопреки желанию отца и матери поступил в Рязанское десантное училище и успешно закончил его. Он не пояснил причину своего выбора,  скорее всего, это была свойственная парням его круга жажда истинно мужского дела, потребность  проявить себя героически. Честно сказать, - достойный поступок. Не каждый отпрыск благополучного семейства польстится на карьеру офицера-десантника,  где главную роль играют не связи родителей, а то, каким ты сам сделал себя.  
         После училища Алексей служил в Прибалтике, в городе, неисправимо погрязшем в местном национализме, но впечатляющем пряной, благородной стариной, украшенной  католической экзотикой. Здесь-то и начинается загадочная полоса его жизни, толком он ничего не рассказывал. Из вскользь брошенных замечаний, у меня сложилось мнение, что, обретя долгожданные звездочки на погонах, он, возомнив себя гусаром, пустился в загулы: рестораны, уик-энды на побережье, белокурые девочки с прелестным акцентом.  Погорел он на какой-то драке с морячками, похвалялся, мол, сильно они тогда наподдали зарвавшимся «торгашам». Алексея, разжаловав, выгнали из армии. А затем, как говаривали древние греки: «Покатилась амфора бездонная?!». 
         Кем только Алексей не работал: был снабженцем, поднялся от простого экспедитора до начальника отдела в заводике запчастей Минавтопрома.  Но опять не повезло. Успел, по его словам «с дуру ожениться», но семейного счастья не получилось, пошли бытовые неурядицы, женины истерики - супруга, как я понял, «известная артистка», да еще подзуживала стерва-свекровь, развод оказался неизбежным. Потом Леха инженерил в каком-то вычислительном центре, трудился проектировщиком в железнодорожном строительном тресте, проектировал теплотрассы (эва, куда жизнь закидывает человека), работал даже главным энергетиком в НГЧ (контора гражданских сооружений отделения дороги). Потом  соблазнился длинным рублем и ушел в шабашники,   бросил прежнюю жизнь к чертовой бабушке и уехал на все четыре стороны.  По возвращению с заработков устроился в отдел железнодорожной охраны – оперативником.
         Я как-то неподдельно поинтересовался, как ему удавалось работать на ответственных инженерных  должностях, не имея специального образования? Алексей простодушно усмехнулся:.
         - А причем здесь образование? Ты полагаешь, коли человек имеет соответствующие корочки,  ему можно доверить любое дело?  Как бы не так...
         -  Ну, это и дураку ясно, по Сеньке и шапка?!
          - Вот и сам понимаешь. Конечно, без корочек неловко, особенно поначалу, любой гад  норовит наплевать в душу, старается  поставить на место, особенно жмут кадровики. Ну, а потом свыкаются, убеждаются в итоге, что я дельный малый, - он невесело усмехнулся, провел рукой по своей шевелюре, - вот такие дела…
         - Послушай, я не о том, как тебе удавалось войти в курс дел? Сам посуди, ведь нет никакой связи между снабжением, энергетикой и строительством? 0бъясни, если я неправ?!
         - Ну, как сказать, снабженец, он всегда в курсе насущных проблем, а они везде одинаковы: нехватка стройматериалов, всяких там труб для инженерных коммуникаций, запчастей к автотранспорту, а уж комплектующие для производственного цикла, те по договору поставят. Да  и связь вполне очевидная: снабжение, строительство, энергетика - по сути, вехи одного процесса. А вот сноровка снабженца – ей цены нет, для любого начальника толковый снабженец уже пол дела. Сам посуди, находясь в автономном режиме, ему необходимо быть не только инициативным и предприимчивым, но изворотливым  и хитрым. Контактируешь с людьми разного ранга, к каждому нужно найти подход, втереться в доверие, умилостивить, порой и взятку дать, а уж проставить выпивку, само собой. Настоящая «школа производства» куда там профсоюзам…
         А чтобы вникнуть в обыденную инженерскую работу особого ума не надо, есть наработки твоих предшественников, всякая там литература, начиная с инструкций, да и особой эрудиции и активности не требуется, обыкновенный рутинный процесс, главное, отчеты вовремя составляй. Ну, а если человек обладает практической сметкой, не боится начальства, не лезет за словом в карман – ему любая работа по плечу.
         -  Ну, хорошо коли так, - мне и крыть-то было нечем.
         Что мне нравится в Алексее? Пожалуй, излишне говорить, что парень он смелый, решительный, несомненно, бывал в лихих передрягах, выходил из них, как правило, победителем, случались иногда и утраты, но без них никак нельзя. Я уверен, он надежный мужик, не подведет, не сдаст, не сольет, как сейчас принято говорить. И друзья у него есть, такие же напористые и прямолинейные ребята. 
         И еще, он считает себя поэтом, и я не могу ему в том отказать…. И…, сохранил в душе  целомудренное отношение к женщине, я специально приберег для концовки одно из самых сокровенных стихотворений Алексея, он никогда не читал его вслух:
          
         Ты чиста, как невесты фата
                                 в гуле свадебном
         Ты чиста, как вода
                          в жажду найденная
         Ты чиста, словно мрамор
                                 кипенно-белый
         Ты чиста, словно храмы 
                               греками сделанные
         Ты чиста, словно лебедь
                                 жемчужно-матовый
         Ты чиста, словно гребень
                                заснеженный в Андах
         Ты чиста, словно роза
                               ночью теплой
         Ты чиста, словно грезы
                               души неопытной
         
         Ну, а я нечаянно
         Променял тебя
                      на отродье Каиново
         Ну, а я - хвала театру
         Променял тебя  
                     на Клеопатру
         Ну, а я 
                  – проклятье прошлому
         Променял тебя
                     на девицу пошлую
         Ну, а я 
               – пропади все пропадом
         Я люблю ее по частям и оптом
         Я люблю ее с сигаретою
         Я люблю ее не одетую
         Я люблю ее скандальную
         Я люблю ее печальную
         Я люблю ее не блестящую
         Я люблю ее навязчиво
         Я хочу ее ежевремено
         Я хочу ее сделать беременной
         Я хочу ее видеть моей
         Я хотел ее множество дней
         
         Ты чиста, как слеза несмелая
         Ты чиста, как облако белое 
         Ты чиста, как любовь неумелая
         Ты прости меня, 
                      что так сделал я… 
        
        
Глава шестая
         
         Мое внимание привлек крупный, спортивно подтянутый мужчина в серой, ладно скроенной тройке. Он одиноко расположился за угловым столиком, полумрак, царивший в зале ресторана, скрадывая побочные детали, с графической четкостью вырисовывал его по орлиному  острый профиль, высокий, покатый лоб, сжатые губы, пронзительный взор. Особенно интересны его руки: крупные, сильные, и в тоже время, с музыкально-тонкими пальцами. Благородные кисти то судорожно сжимались, обнажая бойцовскую маслоковатость, то пружиняще выкидывали пальцы, как бы демонстрируя неукротимый норов самого их хозяина. Вероятно, мужчина хотел остаться незамеченным, оттого и сел в темный угол, но подобная конспирация не прятала его. 
         Даже моя спутница, гулящая намалеванная девица, украдкой, оценивающе поглядывала в его сторону. Помнится, я тогда язвительно пошутил над девкой, мол, импозантный мужик, а…? Признаться, даже чуточку забеспокоился, вот сейчас «тройка» лениво поднимется и пригласит Наташку на тур танца. Та, разумеется, не откажет, а попробуй я встрянуть, фыркнет стерва и останется с новым кавалером. К тому же девчонка знает мои финансовые возможности, действительно патовая ситуация, где уж мне тягаться с красавчиком, имея единственную десятку в брючном кармашке. Но «тройка», изредка сканируя посетителей зала, не задерживал на нас своего взгляда, видимо, мы абсолютно безразличны ему. Я даже испытал подобие благодарности к тому мужику: сидит человек тихо, скромно, не выпендривается, не лезет на рожон…
         Совершенно успокоившись на его счет, я заботливо подливал Наташке сладкое шампанское, дурил головку девчонки пошленькими анекдотцами, лихорадочно соображая в то же время, как бы половчее улизнуть из ресторана, деликатно, чтобы не опозориться из-за своей неплатежеспособности. Но весь вид Наташки говорил об обратном, ей определенно не хотелось покидать ресторанный уют, отправляться в холодный октябрьский вечер к черту на кулички - жил я далеко от центра. Легкий хмель и мои ухаживания кружили ей голову, кабацкая интригующая  атмосфера, лабухи, пиликающие модные мелодии - все это настраивало на лирический лад. Девица щебетала пошленькие глупости, даже выказала свои матримониальные иллюзии, должно посчитав  меня наконец-то подвернувшимся женишком. 
         Тем временем появилась ресторанная певичка, пышнотелая бабеночка в летах, но в откровенном молодежном комбинезоне, с начесом под Пугачеву. Да и репертуар ее был из «рождественских вечеров» пятилетней давности, но ничего, сойдет для «сельской местности», сгодится под водочку и бифстроганов…
         Серая же тройка не подавал активных признаков жизни. Лениво потягивал марочное винцо, аристократически промокал губы белоснежной салфеткой, поглядывал на певицу равнодушным, стеклянным взором. Должно, мужик кого-то ждал, по всему видно - его вечер еще впереди. Я, человек не шибко изобретательный, почему-то уверился в то, что рано или поздно в зал обязательно вплывет ненашенская цаца, в импортных шмотках, в золотых побрякушках, с нимбом сверкающих отбеленных волос, с лучистой светло-оранжевой кожей и бездонными, как древний колодец глазами. Но что поделать - каждый рубит дерево по себе?!  Моя подруга Наташка тоже все прекрасно понимает. У нее нет прозрачных кружевных пеньюаров, ей никогда не подарят сторублевые духи «Шанель», не повезут домой в черной «Волге»» с шелковыми занавесками, ничего нет у нее за душой, кроме ее двадцати двух лет и сволочной работы продавщицы в бакалейном отделе гастронома. Она скромная дурнушка, провинциальная девчушка без особых претензий…
         Кого же все-таки ожидает серая тройка? Неужели, так весь вечер просидит в одиночестве? Впрочем,  сдался он мне, рядом Наташка, милое создание, у нас все еще впереди…
         К угловому столику по-деловому быстро подошли двое не наших мужиков. Высокий,  угрюмого склада тип с квадратной челюстью, седая шевелюра, острижена на манер римского легионера, лоб и щеки в вертикальных морщинах. Рожа примечательная, не приведи господь встретить такого где-нибудь в темном переулке, бандитская, прямо скажу, рожа. Да и комплекция у дяди, что твой лось, - битюг был порядочный. Второй, низенький, худенький - живчик лет сорока, смазливый  на мордашку, как многие его соплеменники, он по-южному темпераментно жестикулировал холеными ручонками, патетически потрясал ими над лысоватой головкой. Ну и парочка - заинтересовался я?!
         Хлипкий живчик что-то настойчиво доказывал, компенсируя недостающие аргументы артистическими пассажами рук и туловища, седой бугай-дегенерат угрожающе крякал, как можно весче подтверждая слова своего приятеля. «Серая тройка», облокотившись на спинку стула, закинув ногу на ногу, снисходительно улыбаясь, молча выслушивал странную парочку. Каких либо зримых эмоций его лицо не выражало, казалось, он пропускает гневные тирады еврея и угрозы седого мимо ушей.
         Я прислушался к их возгласам. Абсолютно ничего нельзя разобрать. «Живчик» требовал каких-то гарантий, настаивал на каком-то сроке, седой «легионер» злобно хрипел, уж о чем, совершенно не понять. Особенно усердствовал еврейчик, он кружил вокруг стола, будто  ощипанный в потасовке петушок, право, было смешно глядеть на него. Как мне показалось, доводы двоих не смогли переломить «серую тройку», мужик казался неумолимым, невозмутимо улыбаясь, был эпикурейски спокоен. «Живчик», с пеной во рту, махал руками-крылышками, его приятель амбал немо ворочал каменной челюстью, в его облике теперь просматривалась откровенная агрессивность. Назревал скандал!  Наташка толкнула меня в бок:
         - Чего они?! Глянь, чего они затеяли?! - в ее голосе дрожал неподдельный страх, девица почуяла – неминуемо быть драке. И тут я, наконец, отчетливо расслышал неприглядную бранную лексику. Матерились оба: еврей роскошно по-одесски, поминая и маму, и дедушку, и самую дальнюю родню, седой «легионер» - скупо произносил тяжелые фразы, будто кувалдой вколачивая их в землю. «Серая тройка» презрительно молчал, хилый «живчик» кружил, как наскипидаренный, седой же угрожающе набычился. Но вот «тройка», что-то отрывисто произнес…
         И, тут весь зал огласил угрожающе матерный рев седого «лигионера», видимо призванный навеять на окружающих ужас и страх. Затем бугай выхватил из кармана пиджака массивный выкидной нож, щелчок, и вот уже хищно блеснуло стальное жало. У меня все похолодело внутри - сейчас здоровенная урка приколет малого…
         Но «серая тройка», оказался необычайно шустрым, он ловко перехватил занесенную над собой руку «седого» и было, почти вывернул ее.  Ах, неудачно, пальцы малого сорвались с запястья уголовника, прием не сработал, но и выпад бугая пошел впустую. Посмотрели бы вы тогда на его перекошенное от злобы лицо: на щеках вздулись немыслимые желваки, глаза налились кровью, - разъяренный бык, одним словом. Чуть отступив, он опять изготовился сделать колющий выпад. Ну, пропал парень, точно теперь его зарежет?! Здоровяк прёт как танк! Но «серая тройка» ловко уходит вбок, громила всей массой ломится вперед, тычет острием ножа  в пустоту. Он безрассудно разъярен, очумело размахивает ножом по сторонам, лишь бы задеть, лишь бы порезать, лишь бы пустить кровь. Как тут остановить такую мельницу, разве же пристрелить?! Бугай упорно наседает на парня, они кружат вокруг столика, стулья отброшены в сторону. Бандюга стал наклоняться, пытаясь лезвием достать малого через столешницу. И тут, как в замедленной съемке, на его кумпол обрушивается бутыль шампанского, бутыль взрывается, бугай мордой бьется об стол, хватается за скатерть и, утягивая сервировку за собой, валится на спину. С ним покончено. Странно, но его здоровенный нож почему-то уже оказался в руке «серой тройки». Малый запарено оглядывается по сторонам. 
         И, вдруг, раздался неистовый заячий визг, поначалу я и не сообразил, откуда он исходит. А это, оказывается, завизжал еврейчик, почуял, наверное, падла, что смерть пришла? Пищит, а свое дело знает, пятится от стола к проходу, но «тройка» бесцеремонно сграбастывает его за шиворот и бросает на устоявший поодаль стул. «Живчик» покорно присел и даже поджал ножки под сиденье стула. Все, он уже сдался на милость победителя, готов, если нужно пасть на колени, только не бейте его…
         И тут, завершающим аккордом по ресторанному залу, пронесся всеобщий выдох отступившего страха. Раздался множественный скрежет отодвигаемых стульев, некоторые чрезмерно восприимчивые посетители ринулась в гардероб. С одной женщиной даже приключилась истерика, она стала выкликивать нечленораздельные фразы, перемежаемые дурным смехом, ее подруги принялись отпаивать впечатлительную особу минеральной водой.
         Тем временем «серая тройка», даже не взглянув на поникшего живчика, поднял валявшийся стул,  обстоятельно усевшись, актерским жестом сбросил ножик на полированную столешницу.
         Его дыхание прерывисто, лицо здорово побелело, на лбу застыли крупные капли пота. Нелегко сейчас малому, - какой толк из того, что он вышел победителем в этом поединке? Достав носовой платок, разодрав его не две части, он стал перевязывать все же пораненные пальцы, помогая зубами, затянул потуже повязки. Потом, приведя себя в порядок, успокоился, деловито оглядел шокированный зал. Все прижухались, молчат, стараются не встретиться взорами с парнем. Заметив, трусливо сжавшуюся в углу молоденькую официантку, «тройка» хозяйским жестом подзывает ее к себе. Девушка, семеня заплетающимися ногами, приблизилась к «чистому» столику. Заикаясь, она что-то вопрошает. Но парень, пока что не расположен, давать ей отчет. Графинчик, с чистой, как слеза жидкостью, с подноса официантки перекочевывает в его не раненую руку. В одно мгновение его содержимое выплескивается в округлый хрустальный бокал. Малый приподымает фужер, зачарованно смотрит через него на свет, как через магический кристалл, затем медленно выпивает, созерцаемый ненасытными глазами зачарованной ресторанной толпы. Бережно поставив опорожненную емкость на столешницу, он  поворачивается к застывшей в почтительном книксене официантке. Та хочет что-то вымолвить, но не может, нервный спазм перекрыл ей горло, не в силах справиться с нервами, девушка заплакала, эко напугалась, бедная…. «Тройка» в недоумении, достает бумажник, отсчитывает несколько крупных купюр, сует их в кармашек фартучка официантки. И, наконец, отчетливо, чтобы всем было слышно, произносит:
         -  Да, не переживай ты, глупая, успокойся, иди к шефу, вызывайте милицию, - и отрешенно подперев щеку рукой, скованно застыл, словно что-то обдумывая.
         Вдруг седой бугай, до того скрюченно валявшийся поодаль, как ненужный предмет, подал признаки жизни. Крепкая должно быть у него оказалась башка?! Пришлось «тройке» вместе с «живчиком»,  оттащить громилу от прохода и, полусидящим, прислонить к стенке. Лишь только
         сейчас я обратил внимание, что «живчик» все время прижимал к животу тонюсенький кожаный портфельчик,  вот еще канцелярская крыса.
         Появился метрдотель, или как там его, «тройка», опередив его возмущение, будто он здесь главный, отдал тому понятные им обоим приказания. Ресторатор, подозвав официанток, быстренько проинструктировал их, побежал к выходу, встречать милицейский наряд.
         Патрульные не заставили себя долго ждать. Урезонивая продиравшихся в входные двери посетителей, в зал протиснулось трое милиционеров.
         Они по-боевому сориентировались, взяв столик с «тройкой» и евреем канцеляристом  в кольцо. Но я уже не слышал их вопросов, не слышал ответа малого, схватив Наташку в охапку, я оттащил ее в противоположную сторону. Не хватало мне еще попасть в свидетели по уголовному делу, обойдутся, как-нибудь без меня.
         Из фойе доносился невообразимый гвалт - раздевалку закрыли, испугались, что люди не заплатят по счетам. Две официантки упрашивать гостей вернуться за свои столики, пошла какая-то неразбериха, все смешалось…
         «Серая тройка» встал. Милиционер помоложе было бросился расчищать проход, но его попытка оказалась вовсе ненужной. Люди сами расступились перед малым, околдовано смотрели на него, как на невиданное диво, он был «героем» сегодняшнего дня. Так, видимо, родятся легенды и мифы, чего теперь не навыдумывает досужий обыватель, разукрашивая домыслами  сегодняшнее происшествия в ресторане «Волна».
         Один я, тогда нашелся, - сказал пожилой официантке, чтобы женщины до приезда скорой присмотрели за серым бугаем, оказали первую помощь. Странное дело, никто, даже милиционеры, не сделали попытки обследовать его состояние, может жизнь уже еле теплится в нем? Невероятно, но у всех разом сложилось какое-то отвратное отношение к громиле, будто и не человек он вовсе, а какой-то монстр. Помнится, даже официантка огрызнулся на мою просьбу: «Буду я еще за ним ухаживать, ни хрена ему, мордовороту не сделается». И как ее осуждать?! Да и мне, что больше всех надо? 
         Вскоре приехала скорая помощь. Седого здоровяка, наскоро обработав из выездной аптечки, перевалили на выцветшие носилки, и вынесли вон.
         Постепенно ажиотаж в ресторане стал спадать. В зале быстренько прибрали. Доселе молчавшие оркестранты тихонечко заиграли унылую мелодию. 
         Нашелся даже человек, знакомый с «серой тройкой». Он назвал его первоначально  Алексеем Петровичем, потом просто Лехой, утверждал, что давно знает парня. Мужик был заметно на взводе, язык его заплетался, но все обступили рассказчика, стараясь не проронить ни словечка из сказанного им. Гражданин тот, видимо, никогда в жизни не имевший подобной популярности, вскоре совсем зарапортовался. Он стал утверждать, что Лексей Иванычу (перекрестил уже) ничего не будет за проломленную башку громилы. Якобы Семенович (?!) неофициально работает в органах, мол, самый, что ни на есть - контрразведчик. Мужик уже плел, что Алексей показывал ему уж очень секретный документ или удостоверение,  из которого выходило, что Леха сам тотчас бы мог арестовать тех милиционеров, которые недавно забрали его. Любопытные радетели истины настойчиво подливали в рюмку осведомленного рассказчика, и вскорости он, вконец осоловев, заснул, раскинув руки по стопу, сметая посуду и закуску. Кажется, потом того мужика свезли в вытрезвитель, не завидую ему, когда он прочухается…
         С Наташкой в тот вечер у нас ничего не вышло. Девчонка обиженно скулила, винила меня в том, что у нее расшатались нервы. Вот стерва-девка, выходит, это я - чуть ли не я укокошил того седого бугая. Впрочем, я на Наташку не в обиде. У самого, после этой передряги дня три кошки в душе скребли. Согласитесь, удовольствие ниже среднего, не каждому такое по нутру…
         Вот такую душещипательную историю поведал сокамерникам в КПЗ один щеголеватый молодой человек, в черной овчиной шубе. Забрали молодчика, с его слов, по навету соседки - припадочной старухи-спекулянтки, якобы за дебоширство. Разумеется, это их «семейное» дело - пусть сами разбираются. Паренек же был веселый, компанейский, добрый, наконец, скажу вам…. В камере был нещадный холод – зима, подвал предвариловки топят плохо, да и форточка нещадно сквозила. Людей, правда, набилось порядочно, дышали все усердно, но сами понимаете, это как мертвому припарки, холодно было, однако…. Особенно не повезло тощему интеллигентного вида человеку, снятому прямо с поезда, без пальто и шапки. Вот попал человек в переделку?! Мы сочувствовали ему,  как это бедолагу угораздило, ведь недолго и туберкулез схватить в таких условиях? Не скрою, были и такие, кто все больше отмалчивался - своя хата с краю…
         Так вот, парень, рассказавший нам про Алексея, оказался мировым малым. Когда вечером, объявили отбой, все стали устраиваться на полатях, полураздетый интеллигент, обхватив туловище руками, было улегся у кого-то в ногах, малый же просто сказал:
         - Эй, приятель, иди сюда, ляжем рядом, укроемся моей шубой. Я, брат, знал куда иду - в шубе-то красота! Ну, теперь не боись…, не пропадешь…
         
Эпилог
        
         Жил по-дурацки, и - сгорел по-дурацки?! Что еще скажет о Лехе благопристойный обыватель, всем смыслом своего существования покорный рабским заповедям: терпи и не высовывайся, не болтай лишнего, говори не то, что думаешь, а то, что от тебя хотят. А власть предержащие, кто для них Алексей? Одно недоразумение, лишняя головная боль, а может и «лишний человек» в худших традициях классиков русской литературы. О «советской» лучше умолчать, если вы когда-нибудь задумывались о сути этой глянцевой лажи? 
         «Потемкинские деревни» вдохновляют лишь законченных идиотов, да наивных учителок, изучающим жизнь по книжкам, включенным в учебные программы средней школы. Есть, конечно, люди, неистово верящие в идеально выверенные тексты «столпов истины», возможно и себя причисляют к праведникам, да и не в укор им скажу, не каждый способен задать (хотя бы самому себе) вечные, больные вопросы.
         Мне запомнились слова, как-то произнесенные Алексеем, сказанные всуе, они, тем не менее, запали в мое сердце. Я прежде читал их где-то, но теперь они неразрывно слились с личностью Лехи, будто он сам сформулировал ту прописную истину: «Когда все люди начнут говорить только правду - не станет зла!». 
         Слышу сонм раздраженных голосов, кликушеские возгласы безропотной черни: 
         - Да, ему-то можно говорить такие вещи. Тем, кому нечего терять окромя своих цепей, ничего не стоит следовать той морали. Видали мы таких удальцов?! Они смелы пока ветром подбиты, а посади ему на шею ораву детишек, больную жену, мать старушку, брата инвалида…
         Резонно, ничего не попишешь…. Можно (не отходя от кассы) продолжить сердобольный перечень: некормленую домашнюю скотину,  неоплаченный кредит за покупку в рассрочку, нескончаемую очередь на квартиру, и, наконец, очередь в рай…
         Даже воинствующий профессиональный безбожник (при некотором умственном допущении), конечно, не стремится попасть в преисподнюю, более того, не хочет, чтобы жизнь его стала адом. Уж они, эти марксисты-чекисты, как ни кто понимают - какова адская жизнь?! Знают потому, как уготовили ее своим оппонентам, намеренно создают таковую для них. Думаю, не стоит пояснять особо, безбожники, совсем не то, что и атеисты, безбожник – человек, по сути своей, не признающий евангельские заповеди, отринувший всякую нравственность, им руководит личная корысть - и более ничего (лозунгами он только прикрывает собственную алчность). Им наплевать на людей, они в душе смеются над идеалами, они  всем роют яму - и им это сходит с рук. Безбожников много, они умеют плодить себе подобных, иначе им нельзя, они этим и сильны, они – сила?! 
         Такими вот сумбурными мыслями завершаю я последнюю главу своего рассказа.  Если кто-то из Вас, знает еще что-нибудь из Лехиной жизни, а главное – как и где он теперь, продолжите сие повествование. 
         
         
         1986 г.
           
        
       

 
Маттео и Мариучча
Степан
Рейтинг: 0 516 просмотров
Комментарии (0)

Нет комментариев. Ваш будет первым!