УЧИТЕЛЬНИЦА ПЕРВАЯ МОЯ

            УЧИТЕЛЬНИЦА ПЕРВАЯ МОЯ

Помнить себя я начал рано. Мать и сейчас говорит, что я не мог это помнить, потому, что совсем маленький был. А я помню отца своего, помню криницу возле хаты, помню, как ловили плотву в ручье за огородом плетеной корзиной. Была тогда сильнейшая гроза, и вода поднялась высоко, а мы пой­мали первую рыбу в моей жизни.

Затем помню радугу, детские пляски по лужам, восхища­лись радугой на небосводе... Для нас это было невиданное зрелище, праздник маленькой души.

Отца я уже не помню, он исчез из моей детской памяти навсегда. Мать с отцом разошлись, и дороги наши — тоже. Навечно. Потом семья наша переехала в поселок Ольховики. Домов там было мало — по пальцам можно перечесть. Зато лес начинался прямо за огородами — могучий, брянский лес. И все мое детство связано с этим лесом, с соломенными крышами, с березовым соком. Мы пили березовый сок из глиняных крынок, чуть подернутых тонким ледком. Туда утренней, алой зарей забрался морозец.

Я помню свое босоногое детство и русские печи, на ко­торых можно было, и согреться, и отлежаться, и наиграться вволю. Еще я помню, как и все дети с брянщины, линии окопов и обрывки колючей проволоки — все это начина­лось сразу за околицей, здесь были самые партизанские ме­ста. И земляники там было премного, и похожа она на кровь наших солдат, которые погибли здесь, нас защищая...

И смотрела на нас, детишек малых, каждая ягодка радос­тно; растите, мол, милые, без всякой войны, набирайтесь силы земной и радости. И клонила ягода свою буйную красную голову нам навстречу, и чистые росинки, сверкая перламут­ром своим, омывали ее.

А вот и большая воронка от взрыва нашего самолета. Дотянул тот до леса, подбитый, и рухнул там, но летчика немцы не нашли. Видать, жив, герой остался, и партизанил где-то в этих местах, но так и не объявился после войны. Может, и погиб где-то геройски.

А зимой почти всякая активная жизнь прекращалась; хаты заметало под самую крышу снегом, и в лесу страшно выли волки. На цепи взахлеб лаяла немецкая овчарка — верный пес Рекс. Как его не сожрали тогда волки — уму непостижимо, а он охранял и нас, и корову, и птицу разную. Только свет мать притушит в керосиновой лампе, как вой рвал наши души, жутко было. Чуть добавит свет, и тихо становится вокруг, только Рекс не успокаивается, чует он серых разбойников, а они рядом были, в темной ночи бродили.

В школу мы ходили за пять километров, в другое село. Иногда и на санях возили, всякое бывало. Еще я помню, как громадный лось вышел к школе и смотрел на детей. Потом повернулся грациозно и спокойно ушел в лес, вот это и был праздник настоящий для нас, детишек малых.

Помню хорошо, как я уезжал с бабушкой на Дальний Восток. Ранее утро было тогда, и мать провожала нас с другой ба­бушкой на поезд. Резво неслись сани по лесной дороге. Тут и выскочил белый заяц из стога сена и понесся в лес мимо нас, запрокидывая задние ноги. Это была плохая примета, и мы стояли и думали, что делать дальше? Но что-то менять было уже поздно. Мать тихонько заплакала и тронула вожжи. Ло­шадь только этого и ждала и понесла меня в новую, неизве­стную мне жизнь. И остались в детской памяти моей церковь на холме, действительно храм в детском воображении, расши­тые рушники на иконах, да рубашки невиданной красоты, хлеб горячий из русской печи, да соломенные крыши.

Долго добирались мы с бабушкой до Биробиджана. Пока в Москве погостили, затем в Краснодаре, потом еще где-то, и отстал я в учебе, сам того не ведая. Дедушка мой, Марк Ива­нович, и привел меня в школу. Здесь я и увидел впервые Дину Михайловну, мою первую учительницу. Очень краси­вая была она, а разговаривала с нами сердечно и просто, не похожая на городских женщин. Конечно, она сразу поняла что за «сюрприз» к ней пожаловал в моем лице. Отстал я сильно в учебе, сам без отца, и матери рядом нет, и язык такой, что сам черт голову сломит от набора  разных слов.

Но Дина Михайловна не смеялась, она могла и по дру­гой причине не брать меня; я пошел в школу раньше семи лет, и одного этого было достаточно для любой другой учи­тельницы, но не для нее. Погладила она меня по голове, заглянула в мои глаза и сказала:

— Пусть ходит Гриша в школу, что ему дома сидеть, а догонит других, то пусть и учится дальше.

Хотя и сама она мало верила в то, что такое возможно, но не отказалась от меня.

Это, по тем временам маленький подвиг был. А по ны­нешним, то сразу героя присвоить надо. Потому что нет сей­час таких учителей, которые, за просто так будут убивать свое личное время на всякого деревенского мальчишку, бес­платно с ним заниматься.

Я приведу пример из перестроечных времен. Вызывает меня учительница моего старшего сына Сергея в школу.

— Ваш Сережа не успевает по математике и ведет себя плохо.

А я знал, что сын мой возомнил себя героем и многое берет на себя зря. И других защищает перед лицом классного руко­водителя и открыто осуждает ее поступки. А то, что она непра­вильно поступает, это и я понимал, но сказал ему другое.

Учителя надо уважать в любом случае. Запомни это, сынок.

Но заставить уважать ее никто не в силах: ни отец, ни мать, ни другие люди. И что меня взбесило тогда, я не хочу менять это слово:

— Платите мне деньги, и я буду заниматься с ним, а так я его все равно оставлю на второй год. Он уже надоел мне. Вот тут я вспомнил свою Дину Михайловну, свою вторую мать,

— Сергей, выйди в коридор, — попросил я сына, — нам поговорить надо.

Мы с его учительницей с одного года и воспитывались в одно время. Сколько я сделал людям добра и никогда ни с кого не взял ни одной копейки, за всю мою жизнь. Были мы и октябрятами, и пионерами, и комсомольцами, но отку­да взялись такие выродки, которые сразу всю страну запол­нили, что только за деньги все продадут, и душу тоже.

Красивая офицерская жена, она жила не хуже других, у которых вообще не было работы, но жажда денег уже точи­ла ее душу. Я ей рассказывал про свою первую учительницу, которая не жалела ни сил, ни времени, и занималась со мной не за деньги. А сколько было у нее таких детишек, как я, и ни от кого она не отказалась, всех учила терпеливо и добро­совестно.

А прежде всего учила любить свою Родину, помогать людям в беде, помогать дедушкам и бабушкам, учила жить по совести!

Смеялась та учительница:

—  Другие сейчас времена, и жить надо по-другому!

Она смеялась над самым святым, что было в моей душе, над трудом моей первой учительницы, над всей ее жизнью.

И ей я все высказал тогда, что думаю о ней. Ведь мы ровесники, и я имел на это какое-то моральное право. Она так и не поняла меня. И тогда я зашел к директору и сказал, что такой учительнице нельзя воспитывать детей, она преж­де всего научит детей, что все покупается и продается. И Родина тоже. И вот сейчас мы пожинаем плоды того уче­ния: деньги, деньги, деньги. Обидно, но мы сами возродили в людях жадность, бездушие, жажду наживы.

Тогда «правда» оказалась на стороне той демократки. Она все же оставила Сергея на второй год и не помогала ему ни в чем.

Моя семья распалась вскоре, и дети оказались в Израиле.

Кто-то сейчас скажет, что она права, та учительница. Так слушайте меня. Я все объясню вам, господа, доступно и тол­ково.

Сейчас Сергей служит в чужой армии, он помнит зло, которое ему причинила та учительница, и он может выплес­нуть его на хороших людей. Он наемник, ему все равно кого убивать — лишь бы платили деньги. Деньги, прежде всего, а не люди — так она его учила. И, несомненно, он выместит свое зло на других людях, у него есть оружие, а это уже страшно. И попадись ему та учительница или ее муж офи­цер, то они для него враги наипервейшие, на всю жизнь.

А я свою учительницу вспоминаю с благодарностью и почитаю ее, как мать родную, и не смогу иначе. И детям своим много рассказывал про нее, и пусть они лучше по­мнят мою Дину Михайловну, ее доброту. Тогда и другим людям будет легче жить, и помогать все будут друг другу, и счастливы все будут.

Я не хочу писать больше про зло, но так уж получилось, что накипело на душе, то и выплеснулось наружу. Только время всех рассудит, и все на место поставит, и обидно будет тогда, жизнь ведь ушла уже.

Помню я еще, как заболел, как жался я к обогревателю и не мог согреться. Заметила это Дина Михайловна и отпра­вила меня домой. А там я уже слег окончательно: темпера­тура поднялась до сорока градусов, врач признал двухсто­роннее воспаление легких, и меня увезли в больницу.

Помню я, как она навещала меня, как одноклассники кричали мне под окном что-то, а я не слышал их толком. Но не это главное. Я не был одинок, ни на миг, и это заслуга моей Дины Михайловны. А сколько времени своего она потратила на то, чтобы научить меня говорить. Ведь в моем лексиконе были и русские, и украинские, и белорусские слова, да еще, если все это по-деревенски сказать, и звучало смеш­но. Но Дина Михайловна не смеялась;

— Гриша, скажи это слово так, а это — вот так, — и терпеливо переучивала меня. Она часто бывала в гостях у моего дедушки Марка Ивановича и у бабушки Анастасии Григорьевны, и они трое подружились на всю жизнь. И пока не приехала моя мать, она заменяла мне ее. Я не чувствовал себя одиноким никогда, и дружат они до сих пор.

Старенькие уже, и седые совсем, и очень больные, а все стремятся кому-то помочь, и куда-то спешат на помощь. Они совсем другое поколение людей, прошедших через всю войну, все ее беды, голод и слезы. И опять они оказались в нищете, опять слезы, опять кругом война и горе. А они все равно стремятся сделать людям добро, хотя самим жить несладко.

Я не мог плохо учиться у нее, у моей Дины Михайловны. Я догнал остальных ребят и учился с ними до конца все десять лет. Я и сейчас помню, как я получил первую пятерку по арифметике. Всем раздали тетради с контрольными рабо­тами, у всех стояли оценки, а у меня не было. Тут и подошла ко мне Дина Михайловна, наклонилась ко мне и спросила;

—  Гриша, ты сам все решал?

Я утвердительно кивнул головой. И тут же, на моих гла­зах, она вывела в тетради жирную пятерку. Моя душа летала от счастья, и ее тоже!

Начальные классы — самые лучшие из всех десяти лет учебы. И только потому, что учила меня Дина Михайловна. Я так и не нашел потом общий язык ни с кем из учителей. Наверное, это из-за моего характера, а, скорее всего из-за того, что я не встретил лучше человека, чем Дина Михайловна.

Вот такая моя первая учительница, Дина Михайловна. Школьная пора — это самый яркий свет в моей жизни, и не только в моей, за весь ее пятидесятилетний учительский стаж.

Мне стыдно было идти к Дине Михайловне, ведь я еще ничего не сделал в жизни своей особенного. Но не это ей надо, а главное, что я пришел. Ведь она не покидала меня на протяжении всей моей жизни, огорчалась моим неудачам и радовалась успехам. Она совсем седая и почти ослепла, ей уже за семьдесят лет, но мы все, ее ученики, дороги ей и близки, как и раньше. Четыре часа пролетели быстро, все интересовало Дину Михайловну, всех детей моих? она знала, и все ей были дороги, как и я.

А сколько таких учеников у нее было, и всем находи­лось место в ее сердце, и детям их, и родным. Вот такая душа у нее — добрая и великая, а себе места не осталось.

Такой же добрый и дядя Леша, муж Дины Михайловны. Вся его жизнь прошла в труде и заботах. Когда-то красивый и статный, он не потерял своего величия и сейчас. И пре­краснейшей души человек. Приняли они меня, как родного сына, и накормили меня, и напоили, и все не знали, куда усадить да чем угостить.

Так и застали нас Ольга и маленький Сережа — дочь и внук Дины Михайловны. Ольгу я с детства не видел и практически про нее ничего не знаю. С Сережей познако­мились быстро — геройский мужик растет и чем-то похож на моего сына Витю, тот такой же был маленький, скром­ный и веселый, а сейчас служит в израильской армии.

А бабушка своего внука не нахвалит: «Он у меня моло­дец, чтобы я без него делала. Он мне всегда помогает, знает, что я ничего не вижу, и даже радио мне провел. Собрал где-то провода и громкоговоритель возле кровати поставил — вот он умник, какой, и ручки у него золотые...»

Слушается бабушку Сережа. Ему десять лет всего, а тол­ковый парень растёт. Я пожал ему его рабочую руку — молодец!

Пора и мне удаляться, загостился я что-то совсем, со­весть потерял.

Всем вам, я желаю счастья и крепкого здоровья, долгих лет жизни!