Исповедь

            Я не помню, когда стала Алисой. Наверное, лет в десять. Сначала это было даже забавно - подражать мультяшной героине: носить клетчатые платья и отзываться на новое щекочущее горло имя. Родители были в восторге. Они радовались, что я нашла себе новую игру и не слишком часто верчусь у них перед глазами.

            Если бы я только знала, куда приведёт меня эта игра.

            Впрочем, ко мне всегда относились, как к марионетке. Когда была нужна - дёргали за ниточки и подсказывали нужные слова, когда же надоедала - прятали в тёмный угол - и забывали на время.

            Я была даже рада побыть вымышленным персонажем. Мне нравилось дразнить свой язык иностранными словами - отец требовал от меня истинно лондонского произношения и забывать своё имя.

            Для всех остальных я была дочерью банкира. Лет до семи, я даже не думала, кто мой отец - тогда он ещё не был банкиром. Мама говорила, что он секретарь и всегда вздыхала, точно ей было жаль отца. Я же довольствовалась тем, что меня вовремя кормят и позволяют играть с куклами ровно до половины девятого вечера

            Отец приходил позже - он заходил в мою комнату и смотрел на меня. Казалось, что он извиняется, но я спала, или делала вид, что сплю, и не могла ничего сказать ему.

            С Людочкой Головиной я подружилась в первом классе. Мы оказались за одной партой - голубоглазая светловолосая Людочка. и я -  тихая и скромная шатенка.

            Сначала наша дружба была похожа на игру. Так, наверное, играют на сцене - воображая друг друга врагами, друзьями и еще бог весть кем по воле драматурга и режиссёра. Я сама вообразила Людочку своей подругой. Отец не возражал. Он восторгался вместе со мной, и даже стал приглашать Людочку в дом.

            Мы вместе играли, делали уроки - и, наконец, нам стало скучно  быть просто Оболенской и Головиной. Собственные имена показались нам слишком скучными, захотелось чего-то более сказочного.

            Вероятно, я действительно чем-то походила на ту мультяшную Алису. Как в Людочке жила некая очень внешне благовоспитанная, но чересчур глупая и надменная Принцесса. Мы долго кривлялись перед зеркалом и на все лады распевали: «Али-и-са!!!», «Принцесс-са-а!!!».

            Нам было весело. Людочка была рада поиграть в новую игру. Она даже немного приосанилась и стала ходить на цыпочках, задирая вверх голову и делая вид. что всерьёз верит в своё королевское происхождение. Я же довольно складно зачирикала по-английски. стараясь перестать говорить глупости. и жить, как настоящая взаправдашная Алиса.

            Родители то ли не замечали наших глупостей. то ли считали их нормальными. Отец притерпелся к моей любви к клетчатым платьям. Он даже начал кормить меня овсянкой и говорил со мной по-английски.

            Людочка же стала гордиться своими золотистыми волосами. Она специально выставляла напоказ свою шевелюру и с каждым годом всё сильнее увязала в своём нелепом вымысле.

            После девятого класса мы обе остались в гимназии. Именно в ту осень я впервые почувствовала страх. В наш класс пришла новенькая- дочь редактора газеты. Её звали Инна, Инна Крамер. Наглая темноволосая и уже - не девочка.

            Людочке было не по себе от её ядовитых взглядов. Она продолжала воображать себя Принцессой и, хотя втайне завидовала Инне, на людях смотрела на неё, как врач-эпидимиолог на вошь С интересом и брезгливостью.

.           Я понимала, что эта девчонка завидует нам. В гимназию нас привозили, мы были первыми ученицами в классе, и наша тайна никого особо не волновала. В отличие от тайны Инны Крамер.

            Она любила рассказывать о своих постельных забавах. Мы относились к этой болтовне с презрением. Быть с каким-то незнакомцем голой - от одной мысли об этом у нас по телу пробегали мурашки. Я пыталась понять, что приятного находит Инна в этих забавах. Ненавистное прилагательное сверлило мне мозг, заставляя потеть и смущаться.

            Отцовский шофёр не задерживался в нашем доме. Закрыв за ним дверь, я начинала изнывать от скуки. Было интересно, поставить себя на место Инны. Просто перестать быть гимназисткой, быть Алисой, и стать кем-то третьим.

            Именно тогда я и решилась в первый раз сознательно оголиться. Не для того, чтобы принять ванну. Не для того, чтобы попозировать матери. А просто побыть голой. Голой и безымянной.

            Нагота стала моим наваждением. Я слишком привыкла называть себя Алисой, что с трудом понимала, кто я? Кто я без привычного клетчатого платья?

            Отец уже начал уставать от моего лицедейства. Он считал, что я перешла границу. Пора было кончить играть в куклы и взрослеть. Но как? Я не знала.

Отражение в зеркале не могло дать мне дать дельного совета. Оно было голым, розовым и безымянным. Я пыталась уверить себя, что я всё ещё сказочная Алиса, или, на худой конец - Нелли Оболенская. но кто-то внутри говорил мне: «Нет...»

            Я пыталась топнуть ногой и прогнать этого надоеду. Но он распалялся ещё сильнее и тупо - по-комариному пищал: «Чем докажешь? чем докажешь?»...

            Доказательств у меня не было.

            Я стала бояться наготы - бояться быть никем. Невидимка брал надо мной власть. Он то тупо смеялся и подсказывал разные гадости, то заставлял глупо краснеть и оглядываться на дверь. Отец возвращался поздно, а мать, мать в последние годы почти не бывала не только дома, но и в стране.

            Я могла делать, что хочу. Точнее, то, что хотел невидимка. Я переставала быть Алисой, но не становилась и сама собой.

            Так прошла вся осень. Когда ко мне приходила Людочка - я была одета. Мне иногда хотелось перестать стесняться и предстать голой и перед ней. Но нагота была какой-то нелепой. Точно я была марионеткой из театра Карабаса Барабаса.

            Мы ещё не догадывались, что вдоволь насмотримся на свою наготу...

            Людочка стала меняться. Она что-то скрывала от меня. Я также старалась не вспоминать лишний раз о невидимке, отгоняя его, как могла.

            Людочка ещё жила своим старым образом. Она всё также становилась то ли на пуанты, то ли просто на цыпочки и шла к зеркалу, слегка прикрыв глаза. Так ходят невесты и выдуманные сказочниками Принцессы.

            Людочке было тесно в обычном мире. Она выдумывала свой мир, где за неё делали всё. Она не спешила взрослеть, как, впрочем, и я...

            Нас не интересовали дела родителей. Нас не интересовали свои собственные дела. Даже уроки мы делали механически, зная, что всё равно будем в фаворе. Возможно, не будь этих лёгких пятёрок, мы бы и повзрослели - а так. Так мы продолжали играть.

            Людочка всё чаще вспоминала о Крамер. Вероятно, её задевало чужое хвастаство. Инна слишком живо описывала свои победы. Она не стыдилась говорить о самом тайном - Людочка делала вид, что краснеет, а сама навостряла уши и вся обращалась в слух..

            Я честно пыталась представить Инну голой. Представить, как она сидит верхом на очередном мальчишке и позволяет ему проникать внутрь. Как парень лапает её за попу, а Инна обязательно глупо скалится, словно тропическая обезьяна. Я боялась захотеть того же самого. Было глупо представать нелепой целкой с наполовину вывихнутыми мозгами.

            Я боялась стать жертвой. Быть жалкой и мелкой жертвой. Что-то подсказывало мне, что это возможно.

            Зато Людочка продолжала играть. Она действительно верила в свою избранность.

            Заканчивался 1997 год. Мне вот-вот должно было исполниться 16 лет. Меня угораздило родиться в самом конце декабря, и этот факт очень волновал меня, очень. Сначала родители отмечали мой день рождения. затем «день рождения» СССР, а затем с чувством выполненного долга готовились к встрече Нового года..

            Так было и на этот раз. Начинались школьные каникулы. и на мой праздник заявилась сияющая словно бы ещё не совсем старинный дублон Людочка. Она вообще одевалась, как героиня какого-то японского мультсериала - слегка кокетливо и с претензией на сексуальность.

            Так она выглядела и сейчас - со своими бледно-жёлтыми кудряшками и любопытными глазками.

            Мы ели сладкий торт и пили газированную воду. Затем, когда наши животы наполнились, а в телах появилась странная леность, в дверь гостиной постучали.

            «Да-да...» - отозвались мы хором.

            Это был мой отец. На нём не было прикида Деда Мороза, но выглядел он также глупо. втаскивая огромные, похожие на цирковые тумбы, коробки. Я даже представила на них дрессированных львов и едва не расхохоталась. Казалось, отец готовился взмахнуть невидимым хлыстом и закричать «Алле!».

            Вместо этого он по-дурацки улыбнулся и. словно клоун пропищал: «Сюрприз!»

            Крышки с коробок были сняты, и мы тотчас сунули в них свои любопытные носы.

            Людочка завизжала от восторга. В её коробке было самое настоящее платье Принцессы - и не только платье, но и белье, и тонкие шелковые чулки, и похожие на сказочные туфельки. На мою долю досталось слегка франтоватое белое платье с бантом, полосатые чулки и забавные старомодные туфельки. Вероятно, так и одевалась сказочная Алиса.

            Людочке не терпелось примерить всё это богатство. Но она стыдилась переодеваться при моём отце. Я выразительно посмотрела на отца, и тот тотчас скрылся за дверью.

            Мы бросились к коробкам.

            Моё переодевание не заняло много времени. зато раздевшаяся донага Людочка стала походить на ощипанного цыплёнка. Я впервые увидела её голой, конечно, мне было интересно, как выгляжу без одежды; но Людочка то ли не замечала моей наготы, то ли была озабочена своей собственной.

            Наконец, устав от её шмыганий и топтания на одном месте, я стала обряжать её, словно бы манекен в одной сексуальной игре. Людочка лишь деревянно улыбалась и как-то заторможено подавала мне то одну, то другую конечность.

            Наконец мы стали тем, кем мечтали... Людочка тотчас закривлялась и, встав на цыпочки, поспешила к настенному зеркалу. В ней не было Принцессы - казалось, что это камеристка рядится в чужие одежды и очень боится быть пойманной на месте преступления... Я была рядом и тупо соображала, а кто я сама - может, Алиса, а может, не Алиса.

            Из-за этих глупых игр я стала забывать своё настоящее имя. Оно проваливалось в небытиё, словно горошина в щель пола.

            На следующий день родители повезли нас на бал-маскарад в гимназию. Была вторая половина дня - город был грязен и нелеп, и родительские иномарки могли вызвать лишь раздражение. У отца было красивое «Вольво», а отец Людочки щеголял довольно красивым «Мерседесом» цвета слоновой кости.

            Директриса ожидала нас на крыльце школы. Она всегда лебезила перед нашими родителями. Вот и сейчас она то и дело забегала откуда-то сбоку и трещала, как сорока..

            Я не собиралась переодеваться в директорском кабинете. Однако спорить было бы скучно. Зато Людочка едва не лопалась от гордости, словно бы мыльный пузырь. В кабинете, кроме нас осталась и секретарша моего отца. Она занималась в основном Людочкой - моя подружка вела себя, как детсадовка - она раздевалась, но отчего-то стыдилась этого, старательно прикрываясь то снятой одеждой, то предметами мебели.

            Нас превратили в сказочных героинь. Я очень боялась, что мы как-нибудь оконфузимся. Для Деда Мороза у нас был сюрприз:  целый месяц мы готовили один номер - отец где-то отыскал очень интересную мелодию - автор этой музыки родился в Рублёвске, но теперь жил в Германии.

            В актовом зале было ярко и многолюдно. Наше преображение не ускользнуло от чужих глаз - мы единственные выглядели шикарно - остальные костюмы попахивали нафталином.

            Инна, например, предстала в виде корсарши - костюм морской разбойницы очень шёл ей. Она даже почувствовала лёгкий трепет, а возомнившая себя испанской инфантой Людочка едва не грохнулась в обморок, представляя, как её берут в плен и непременно оголяют.

            Крамер ненавидела нас обеих. Для неё мы были дурочками, маменькиными дочками и капризулями. Вот и теперь она готовилась подставить нам подножку.

            Людочка привыкла все разборки сваливать на меня. Я старалась не слишком отдаляться от Ея Высочества, без дельных советов Людочка могла натворить бог весть чего...

            Она терялась от первого ехидного слова и начинала напоминать потерявшую завод куклу.

            Однако сейчас Инна была благосклонна. Она была слегка уязвленна. но старалась не выдать своей зависти - ведь в отличие от Людочки она уже познала счастье плотской любви.

            Наш номер удался. Мы довольно слаженно оттанцевали менуэт и получили заслуженный Гран-при. Радостный праздник постепенно становился прошлым. Наши одноклассники поспешили в класс, а мы в директорский кабинет.

            На выходе из зала меня остановил слегка озабоченный отец Людочки. Из-за рано поседевших волос он чем-то напоминал писателя Ивана Сергеевича Тургенева. Я остановилась и стала слушать, что он мне говорит.

            Степан Акимович беспокоился о дочери. Мне стало стыдно, за себя. за Людочку. Глаза цеплялись за паркетины на полу. Они боялись взглянуть в лицо моему виз-а-ви...

            Я поняла только то, что меня назначают телохранительницей Людочки. И когда Степан Акимович умолк, я что-то бодро пообещала ему и пулей побежала к парадной лестнице, посверкивая подошвами туфель и своими полосатыми чулками.

            В директорском кабинете было тихо, только грустно вздыхали напольные часы. Отцовская секретарша деловито оголила нас и сложила костюмы в коробки. Мы же стояли, нагишом, не имея желания вновь становиться Нелли и Людочкой.

            Костюмы были уложены, а наше одежда и современное бельё просто просились на наши порядком озябшие тела. Но мы не спешили одеваться.

            Вдруг я поймала в зеркале своё отражение и невинно поинтересовалась: «Кто мы?»

            -Что? - отозвалась Людочка.

            - Кто мы, когда голые?

            Людочка не ожидала от меня такого вопроса. Она дёрнулась, словно бы от зубной боли и глупо заморгала.

            - Я - Людмила Головина! Ты - Нелли Оболенская! - сорвалось с её пухлых губок.

            -А чем мы это докажем? - продолжала допытываться я.

            Людочка испугалась. Она всегда пугалась неприятных вопросов. И не любила ничего доказывать - даже теоремы.

            - Вот оденемся - и докажем. Или документы покажем.

            Сказав случайно что-то в рифму, она возгордилась ещё сильнее. Я же с каким-то сожалением смотрела на её голое тело и собиралась мучить её дальше.

            - А если у нас не будет ни документов, ни одежды?.. Нам ведь могут не позволить одеться, а документы отобрать и сжечь. Кем мы тогда будем?

            Людочка занервничала. От испуга она едва не схватила мои трусы и стала натягивать их на себя. Я отобрала у неё своё бельё и подала ей её собственные трусы.

            Одевание не спасло нас. Теперь в одинаковых костюмах мы были нелепы, словно галки на снегу. Людочка ещё не до конца верила, что одета, а я не верила, что стала Нелли Оболенской.

            «Ты - никто!»- трепетало в моих ушах.

 

            После праздника отец отвёз меня в игрушечный магазин. Он верил, что все неприятности женщины лечат шоппингом. Я не решилась противоречить отцу, а честно прошлась вдоль стеллажей, выбирая себе очередного плюшевого друга. Мысли о тотальной и безымянной наготе проходили. Они были лишь случайным мороком.

            Голубой заяц смотрел на меня. Я потянулась к игрушке и вопросительно посмотрела на отца. Тот кивнул.

            Расторопная продавщица быстро оформила нашу покупку. Спустя минут пять я уже выходила на покрытое снегом крыльцо, как-то по-детски улыбаясь.

            Мой взгляд упал на стоящую невдалеке нищенку, женщина просила милостыню. Она уже порядком озябла и была очень жалкой. Я невольно порылась в карманах и выудив пару синеватых купюр поспешила к нищенке.

            Не знаю, что заставило меня быть щедрой.

            Отец ничего не сказал мне. Он не одобрял моего поступка, но и не был против.

 

            Моя мама была в то время в Лондоне. Он уехала на рождественские каникулы, собираясь походить по музеям и уладить свои художественные дела.

            Обычно мне было плевать на одиночество. Представлять себя Алисой можно было и в одиночку. Я целыми днями валялась на паласе и играла с телеприставкой.

            С коробки и корпуса приставки мне улыбался добродушный слоненок, а с высоты комода за всем наблюдал мой новый друг.

            Он мало походил и на Белого Кролика, и на Мартовского Зайца. Зато мама могла написать очередной мой портрет и назвать его «Алиса №...»...

            Одно лишь обстоятельство пугало меня. Отец откуда-то приволок новую домработницу. Эта старая и похожая на залежалого робота женщина ужасно действовала мне на нервы. Она ходила почти беззвучно и нависала над тобой в самый неподходящий момент.

            Сейчас она возилась в кухне, готовя отцу лёгкий ужин. Отцу нравилось ужинать в обществе меня. мамы и иногда случайно зашедших деловых партнёров. Я и представить себе не могла, что скоро за нашим семейным столом появится Вера Ивановна Яхонтова.

            Она чем-то околдовала моего отца. Он видимо и сам побаивался этой ведьмы, я чувствовала, что он молодеет на глазах, превращаясь сначала в молодого специалиста, затем в студента-старшекурсника, затем. Так, постепенно я видела своего отца сопливым детсадовцем. Это было ужасно. Я сама боялась превратиться в детсадовку и окончательно прогнуться пред этой сушёной щукой.

            Вера Ивановна была моим проклятьем - была Бастиндой и фрекен Бок в одном флаконе. Я же уже начала уставать и от неё, и от своего шкодливого приятеля. чьи советы безоговорочно принимала.

            Невидимка пошло хихикал, когда видел меня нагишом. Ему нравилось находить изъяны в моём теле. нравилось зло подшучивать надо мной. Я же продолжала верить, что ещё свободна, что стоит мне сказать «волшебное заклинание», и Невидимка пропадёт . словно сонный и липкий морок.

            В тот день я лежала на полу и играла. Переходя с уровня и на уровень, и тихо взвизгивая от удовольствия. Мне не было дела ни до настойчивого постукивания часов, ни до возни Веры Ивановны - часы не тикали, а именно стучали, заставляя вспоминать о мытарствах любимой героини в том полураю-полуаду.

            Наконец они прозвенели ровно восемь раз - отец пил чай по Гринвичу и не терпел опозданий. Он вообще считал меня исполнительной и добродушной куклой. Я не спорила, спорить было бесполезно - даже за чаем, отец не смотрел на меня, он или утыкал свой взгляд в газету, или смотрел вбок, словно так ещё и несостоявшийся жених...

            Тогда я едва успела придти в столовую вовремя. Отец читал очередной номер «Коммерсанта», он даже не ответил на мой книксен привычным кивком. напротив, я была явно лишней.

            - Нелли, ты помыла руки? - спросил он меня.

            Я покраснела. С таким же успехом он мог спросить, сходила ли я по-большому и вытерла ли попу. Задыхаясь от злости, я протянула ему под нос свои в меру влажные ладони. Отец оглядел их и небрежно кивнул в сторону стола.

            Там уже стоял вполне готовый самовар. Отцу нравилось жить наполовину по русским, наполовину по британским обычаям. Будь его воля. я давно уже спала в общем дортуаре. Но мать не позволяла ему вольничать...

            Но теперь её стул пустовал. Я не любила, когда это случалось. Тогда на это место мог претендовать кто угодно, даже назойливый и похабный Невидимка.

            Вера Ивановна вошла не слышно. Она двигалась, двигалась, и от этих беззвучных движений по спине начинал стекать ручеёк пота. Я чувствовала её спиной, задом. От мимолётных взглядов у меня сводило лопатки. Казалось, что кто-то невидимый вот-вот вытянет меня из-за стола и начнёт играть мною, словно куклой.

            Наконец, слегка пригубив чай, я не выдержала. Эта старая дура мостилась на мамино место. На меня пахнуло сложным амбре из лекарств и давно прокисших духов. Вера Ивановна по-лошадиному заулыбалась.

            - Папа, я не буду пить чай с прислугой! - выкрикнула я, невольно отодвигаясь от Яхонтовой и краснея.

            Отец дипломатично молчал. От выпитого чая меня потянуло на серьёзный разговор, но отец не был готов к этому разговору. Его глаза смотрели на распахнутую двустворчатую дверь - он предлагал одной из нас удалиться, но вот кому?

            - Почему? - сорвалось с тонких по-каренински губ отца.

            - Это место мамы! - слишком по-театральному выкрикнула я и стала вставать, невольно опрокидывая стул.

            Вера Ивановна продолжала сидеть, она чем-то напоминала мультяшную Герцогиню, но сейчас, сейчас я была не Алисой.

            За мной не бросились вдогонку. Наверное, им обоим было всё равно - наглотаться снотворного я не могла, а капризы, капризы бывают у каждого подростка.

            В кладовой было пусто и тихо. Я забежала сюда сгоряча, злость на Веру Ивановну постепенно проходила, но я боялась показаться слабой и первой пойти на мировую...

            Наконец, успокоившись и проклиная себя за несдержанность, я поднялась с жёсткого табурета. Мысль, что меня могут здесь запереть, не приходила мне в голову. Я встала, подошла к двери, но та была крепко заперта.

            Тогда я по-настоящему испугалась.

            Невидимка тотчас начал глумиться надо мной. Вдобавок к его писку в моём животе начинался настоящий шторм, видимо злость на Веру Ивановну расстроила мне желудок.

            Боясь ненароком запачкать бельё, я рывком стянула колготки вместе с трусами. Босая, с голыми ногами я выглядела как-то дико, и мне пришлось распрощаться и с платьем.

            Нагота не принесла мне покоя. Освобожденный анус стал всё чаще напоминать о себе, что-то зловонное уже лезло из него, напоминая цветом не слишком умело сваренный кофе.

            Наконец, я сдалась. Тупо села на корточки и стала делать то, что положено делать в уборной. Мои фекалии покрывали пол, а сердце билось, словно у загнанного зайца.

            На моё счастье в кладовке не было света. Я боялась, что лампочка не перегорела, а просто выключена, и она вспыхнет, и я увижу всю мерзость, что сделала.

            -Обсирушка, обсирушка... - глумился Невидимка, касаясь меня чем-то скользким. Я сжималась в комок и тихо шипела: «Отстань!»...

            Свет всё-таки вспыхнул. Я не поняла, кто его включил, но в двери стал поворачиваться ключ - я попыталась найти пятый угол в этой каморке, но все мои старания были напрасны.

            Я догадалась, что это отец. Возможно, я учуяла запах табака или одеколона. Было странно сидеть перед отцом голой, над свеженаваленным курганчиком из эскриментов.

            Отец презирал меня. Он мог сделать со мной, что угодно - на  ум пришла странная судьба грибоедовской Софьи.

            Я отделалась лёгким испугом - сушеная щука принесла полное ведро воды, а отец забрал все мои вещи кроме трусов.

            Мыть пол трусами было мерзко, я стала задыхаться от собственной вони, ноздри давно молили о пощаде, а в душе рождался непонятный пугающий трепет.

            Я уже не была ни дочерью, ни квартиранткой, а Вера Ивановна перерастала из простой надоедливой прислуги в кого-то другого, возможно. даже в мачеху.

            Я тупо тёрла пол, выжимала испачканные трусы и глотала слёзы. Отец мог не отдать мне одежды. он вообще мог посадить меня на цепь и кормить как собаку. Я боялась стать безымянной - игра в Алису лишила меня воли.

            Где-то через час, озябнув и устав, я решила высунуть нос из кладовки. Короткими перебежками добралась до ванны и воровато встала под  в меру, тёплый душ...

            Я и представить не могла, что ужас ждёт меня впереди.

            Вера Ивановна ждала меня в комнате.

Она заставила меня убрать приставку, а затем из небольшого холщового мешочка высыпала на пол мелкие и порядком увядшие горошинки. Я тупо смотрела на её действия и понимала, что сильнее, и сильнее увязаю в болоте сиротства.

            - На колени встань! - велела Вера Ивановна моему озябшему телу.

            Тело подчинилось.  Я сама не заметила, как приняла эту постыдную позу - одно мгновение я себе самой напоминала дешёвую проститутку - стоя на четвереньках, я ужасно беспокоилась за свой зад. Старуха смотрела на мои обе дырки и улыбалась какой-то скользкой, почти змеиной улыбочкой.

            «А ты у нас, оказывается, целочка?!» - прошипела она.

            На моих покрасневших глазах показались слёзы.

            Отец позорно дезертировал. Он, наверное, любовался моей одеждой, как какой-нибудь пошлый фетишист, а я - дочь банкира и первая ученица в классе, ощущала себя самой презренной двоечницей.

            Старуха ушла, хлопнув дверью. Никто не мешал мне встать с колен и спрятаться пусть не под одеяло, так под кровать. Но подлый страх заставлял меня стоять на коленях и тупо кусать губы от злости.

            Часы послушно отбивали четверти часа. Я не следила за стрелками, я старалась понять, кем стала - покорной падчерицей, робкой служанкой или кем-то третьим. не имеющим ни пола, ни возраста.

            Только после полуночи, я решилась переменить диспозицию

 На коленях оставались следы от горошин, слёзы прожгли в коже длинные и узкие дорожки, а сердце ухало, словно паровой молот на стройке.

 

* * *

            Прошло два месяца. О своих переживаниях я старалась помалкивать. Случай в кладовке заставил меня быть осторожнее. Ненавистная Вера Ивановна поселилась в нашем доме надолго. Она постоянно напоминала о себе какой-то вознёй.

            В одно из февральских воскресений я разоспалась дольше обычного. Было как-то неловко. Мне снилась обычная ночная бредятина - там была я, то есть Алиса, какие-то звери, и странное действо, в результате которого я оказывалась абсолютно голой.

Любопытные звери тщательно исследовали моё тело. Они сначала тупо наблюдали, как я барахтаюсь в луже из собственных слёз, а затем - голую мокрую и несчастную меня просто распинали на каком-то подобии операционного стола.

            Проснулась я от света специальной бестеневой лампы. Конечно, то была не лампа, а заглянувшее в окно солнце, но моему телу было всё равно. Оно лежало, напрягая грудями ткань ночнушки..

Я поспешила встать и лсторожно подошла к трельяжу. Мне нравилось сравнивать все три своих отражения, напевая очередной иноязычный хит и думая о чём угодно, только не о Вере Ивановне.

            Вдруг в моих ушах зазвучал тонкий и противный голосок Невидимки. Он вновь кружил рядом со мной, подобно надоедливому комару. кружил и что-то внушал.

            Надо сказать, я уже избавилась от ночнушки и стояла совершенно голая, миленькая голая шатенка - отличница и первая кандидатка в медалистки...

            Не помню, как, но я поддалась его сладкой болтовне. Трельяж стал гораздо выше меня, я теперь смотрела на него внизу вверх и устраивалась поудобнее, желая совершить то, чего и ожидал от меня Невидимка.

            И самое ужасное случилось. Я нагло срала, срала на пол, какая-нибудь невоспитанная дворняга, срала и даже находила в этом некую радость. Невидимка хихикал. Умом я понимала, что меня непременно накажут, но желание нагадить было сильнее доводов разума.

            Вера Ивановна вошла в комнату не слышно. Она взяла меня за ухо и рывком подняла в полный рост.

            На меня вновь дохнуло запахом духов и мерзкого лекарства. Дохнуло и запахом свежих, не успевших отвердеть фекалий.

            Вера Ивановна высекла меня. Она била меня по ягодицам, била брезгливо, точно выбивала пыльный ковёр, а я тупо ревела в подушку и содрогалась от каждого шлепка.

            Я не запомнила, когда закончилась экзекуция. Чистая и злобная старушенция ушла прочь, по-солдатски постукивая каблуками своих домашних туфель, я ненавидела эти фасонистые туфли с подковками, ненавидела Веру Ивановну, ненавидела так, что не знала на кого согнать свою злость...

            И тут мне на глаза попался слишком веселый заяц. Он тупо улыбался, он был свидетелем моего позора, он не пришёл на помощь.

            Я соскочила с постели и, едва не поскользнувшись на куче дерьма, стала лихорадочно избивать ни в чём не повинного зверя...

            От этого занятия меня отвлёк телефонный звонок. Я вздрогнула и, ухватив довольно потрепанного зайца, я бросилась к двери.

            Бежать по дому нагишом было не стыдно. Я отчего-то подумала. что на том конце провода голос моей мамы. И, когда в онемевшую трубку вливались мои возмущенные крики, я была сама не своя.

            Но судьба жестоко посмеялась надо мной. Там, там на том конце была не мама, а Инна, противная пошлая Нина со своим хвастовством.

Она тихо хихикала надо мной - ведь не может отличница быть такой дурой, какой тогда была я. Это было невозможно, совершенно невозможно.

            Я всё выболтала ей, как последняя лохушка...

            Инна теперь знала обо всём - о невидимке, о том случае в кладовке, в общем, обо всём...

 

            Прошло две недели. Моя подружка отмечала свой день рождения. Ей повезло - её поздравляли дважды - как женщину и как новорождённую. От чувства гордости Людочка прямо-таки расцветала - она напоминала редкую розу в неумело составленном букете из полевых трав.

            Оказывается, я совсем её не знала. В Людочке гнездилось совершенно незнакомое мне существо. Она была бездарной капризулей, этакой дешёвой снобкой.

            В квартире Головиных кроме гостей были ещё два существа - они были совершенно обнажёнными. если не принимать в расчёт школьных парадных передничков. Девушек звали, как краснодонских героинь - Ульяна и Любовь.

            Они, совсем не стыдились своей тотальной наготы - ведь в гостиной веселились в основном девчонки. Они шепотом обсуждали груди и попы этих подавальщиц и очень гордились своей нарядной одетостью.

            Даже то, что за ними по пятам ходит смуглолицый чернявый парень не смущало их. Мне показалось это странным- возможно. Людочка чем-то их припугнула - но не могли же они привыкнуть ходить голышом и без стеснения показывать всем свои гладкие розовые головы. Людочка ужасно гордилась своими золотистыми локонами - на фоне своих убогих родственниц, она. действительно, выглядела Принцессой.

            Девчонки постепенно теряли чувство меры. Они смялись и казались мне слегка пьяными. Людочка была уверенна, что умело дирижирует этим разноголосым оркестром, но это было неправдой - она была такой же марионеткой, как и другие.

            Тогда, что-то спасло меня от падения. Возможно отцовский звонок - он отрезвил меня, готовую уже расстаться и с нарядным платьем, и с исподним - нагота была как-то слишком желанна.

            Но возможно, я саама накликала себе беду. Накликала то, что вскоре увидела во сне. увидела и испугалась. Быть голой и бритоголовой было страшно - меня в любой момент могли наградить пенделем или увесистым подзатыльником, могли походя лишить самой важной гордости - непорочности девичьих гениталий.

            Там, во сне я уже не была ни собой, ни Алисой. Там было лишь моё опозоренное тело. Возможно, не увидь я этого дикого сна, я продолжала бы разыгрывать привычную комедию и назойливо врать всем, а, прежде всего, самой себе.

 

            Молодая женщина на мгновение оторвалась от клавиатуры компьютера, сохранила файл и откинулась на спинку стула. Она погружалась в прошлое - скорее прошлое требовало, чтобы она погрузилась в него. Вспомнила всё.

            30 апреля. Я запомнила этот день. Было уже довольно тепло. довольно тепло. В тот день мой отец предал меня. Он сделал это походя, польстившись на довольно мерзкую улыбку Веры Ивановны.

            Эта сухая злобная женщина отняла его у меня. Он больше не любил меня как раньше, я попыталась пустить в ход единственное женское оружие - слёзы, но мой родитель лишь поморщился и перешагнул через меня, как через грязное бревно где-нибудь в лесу.

            Я долго плакала. Плакала и надеялась, что он вернётся, что он всё ещё любит меня. Но тиканье часов явно показывало, отец не собирается возвращаться - он далеко и он - счастлив.

            Звонок в дверь сначала обрадовал меня. Я была готова на всё - вновь полночи простоять на горохе или вымыть пол этим дурацким клетчатым платьем, или вообще навсегда прекратить воображать себя Алисой, если бы...

            Но за дверью был не отец. За дверью была Инна, какой-то парень и какая-то странно улыбающаяся Людочка.

            Моя подружка глуповато улыбалась и казалась немного пьяной. Возможно, она уже пригубила стаканчик пивка.

            Они вошли в дом. Я была рада по-своему отомстить отцу. мне надоело разыгрывать из себя недотрогу. бояться своих тайных мыслей и вообще киснуть в свои шестнадцать лет.

            Пьянка и игра в карты спустили меня с поводка. Я уже не следила за временем, а когда некогда священное для меня платье было притоптано, словно бы грязная половая тряпка я уже не была прежней.

            Быть развратной оказалось не так уж страшно. Я отважно облизывала Людочкины гениталии. стараясь запустить язык. как можно глубже, рядом постанывал ненавистная и такая нелепая Инна. Она вначале тупо обсасывала член Рахмана. а затем в позе амазонки старательно прочищала им свою вагину.

            Я плохо помнил, когда прекратилось это сумасшествие. Мы каким-то образом оказались в родительской спальне - полуденное солнце пробудило нас.

            Француз Курбе мог запечатлеть нас на полотне вместо своих «Спящих». Пьяненькая Людочка обвивала меня, от неё всё ещё пахло пивом. Людочка, милая Людочка - она также стала иной - как впрочем, и я - в наготе подруги было что-то новое, она походила на полинявшую гиену.

            Тогда я возненавидела её. Людочке было невозможно вновь стать Принцессой, да и я не годилась больше на роль Алисы. Она попыталась кое-как натянуть свой некогда идеально чистый матросский костюмчик и уйти прочь, слегка пошатываясь, то ли от выпитого спиртного, то ли от страха.

 

 

            Мы и представить себе не могли, что расплата будет такой скорой.

            В тот день нас привезли в один из городских дворцов культуры - читать доклады о Великой Отечественной войне. Людочка была на верху блаженства, она думала, что ветераны смогут разглядеть её смазливое личико и посчитают, по крайней мере, двойником своей боевой подруги.

            По-настоящему ей было плевать и на доклад, и на этих стариков. Она могла быть лишь Принцессой. Людочка видимо слишком быстро позабыла, что ещё недавно лежала поперёк софы и сносила все мои неумелые ласки. Только чудо спасло её от дефлорации...

            Теперь, выпив для храбрости валерьянки, она смело поносила всех - случайных дезертиров, пропавших без вести, и хотела быть святее, чем даже сама Зоя Космодемьянская. Мне стало не по себе. Я то знала, что Людочка боится почти всего - от лая собак, до громкого окрика.

            Мне пришлось читать свой доклад в полной тишине. Я боялась соврать - ведь мне было дороже моё тело - груди, попа, живот. Я помнила, как Вера Ивановна наказывала меня, как я рыдала, боясь ко всему прочему обмочить простынь.

            Когда я с трудом дочитала последний лист - старики устроили мне овацию. Я стояла, крепко сжав губы - на моём лице не было улыбки, было стыдно веселиться. Я, маленькая и глупая фантазёрка ещё не знала, что правдивость своих мыслей нам придётся доказывать делом...

            Вспотевшая от испуга Людочка захотела пи-пи. Я вела её, словно детсадовку. Людочка слегка присмирела и всё прикрывалась своим докладом, словно бы паспортом на оккупационной бирже труда.

            У самых дверей уборной нам заступил дорогу лысый ветеран. Он начал кричать на Людочку, вопли старика могли привести к непоправимому конфузу - Людочка была готова пустить струю здесь, её лицо из целлулоидного постепенно стало походить на резиновое..

            - Брали бы пример со своей подруги - она хоть не врала... - прогрохотал старик мне в спину.

            Я втолкнула Людочку в спасительный сортир. Людочка долго сидела в кабинке - она, видимо боялась этого крикуна, мне было не по себе. Мы, действительно, выделывались и врали - меня испугала бы обычная лабораторная спиртовка не то чтобы острая двуручная пила или раскаленная докрасна буржуйка.

            Наконец, оправившись, из своего убежища выползла словоохотливая блондинка-докладчица. Руки Людочки мелко дрожали, она за чем то полезла в свою сумочку - и, о, ужас, выронила довольно толстый пакет с фотографиями.

            Разноцветные картинка упали на пол, точно так же, как в ту ночь падали карты - но только вместо королей, валетов и дам на них были мы с Людочкой - потные похотливые и противные.

            Людочка не узнавала себя, а я не узнавала Людочку. Точнее я видела лишь то, что Людочка скрывала под своими трусами, видела свой шаловливый язык и краснела, краснела, краснела.

            Кровь ударила мне в голову. Этого позора можно было не пережить. Возможно, этими правдивыми картинками любуется кто-то ещё. Людочка едва не свалилась без чувств.

            От нас требовали немного - несколько сот долларов. Конечно, откуда у школьниц доллары. Я знала, где мой отец хранит свои карманные деньги - он не скрывал от меня расположение сейфа, надеясь, что я не буду злоупотреблять своим знанием.

            Взять всего три купюры - и возможно о нашем прегрешении не узнают в гимназии. А возможно этим доброжелателем может оказаться противная Инна, мстя нам за прежний снобизм непорочных дев.

            Надо было что-то делать. Я вдруг представила, как директриса пристально разглядывает наши гениталии, как заставляет меня высунуть язык, а затем долго смотрит на фото через лупу.

            Отец бы точно отказался от меня. Не улыбалось ссориться и с Зинаидой Васильевной - эта истеричка считала меня сумасшедшей, она и к Людочке относилась как-то странно, совсем не по-матерински.

            Итак, я стала воровкой. Достать доллары было просто, страшнее была неизвестность. Всё походило на какой-то нелепый сон, но во сне можно проснуться и обнаружить себя в мокрой постели, а вот в жизни...

            Я не знаю, почему не догадалась спросить совета у отца. Он был чужим, к тому же я уже успела уничтожить оба комплекта фотографий, не желая, чтобы отец видел меня в таком виде...

 

            Стрелку нам назначили возле весёлого летнего кафе.

            Был праздник, был тот самый праздник со слезами на глазах.

            На нас не обращали внимание. Людочка ужасно гордилась. что не стала воровкой. Я же смотрела на её горделивую физиономию и была готова бросить её посреди толпы. Светловолосой гордячке хотелось разом всего - гамбургеров, пива и «Кока-колы».

            Ко времени стрелки Людочка выглядела, как последняя дурочка. Я уже сожалела, что пошла не одна. Людочка могла лишь канючить, просить птичьего молока и по-собачьи преданно заглядывать в глаза.

            Она первая попалась на удочку - просто согласившись пойти за ряженым человеком - незнакомец походил на грустного клоуна, он уводил Людочку, как Белый Кролик - Алису. И я поспешила за ними.

            Нас похитили. Автомобиль завёлся - и мы поехали, поехали туда, где...

            Минут через пятнадцать мы обе благополучно обоссались. Запах от мокрого белья и одежды был нестерпим, я едва н потеряла сознание от собственной вони. Теперь от нас пахло, как от свиней.

            Очень скоро нам стало всё равно - возвращаться домой я не хотела - отец мог просто-напросто отказаться от меня - он слишком любил деньги. иначе не мог бы быть банкиром.

            Его дочь не имела права на ошибку. Теперь, став воровкой, я обрезала все пути - я уже не была Алисой, я не была Нелли. Я стала безымянной, как и тот, кого по привычке звала Невидимкой.

            Нас привезли в какую-то нелепую контору. Казалось, что в этом помещение остановилось время - часы показывали семь часов, помещение было стылым и голым. Таким же голым, как и мы.

            Да, мы разделись. Без вонючих костюмов, без всего того. чем ещё недавно так дорожили мы стали никем...

            Мы не решились привередничать - и стали есть вместе с незнакомцами. Клоуны посмеивались. Нам не чего было скрывать. Очень скоро мы привыкли не замечать своей обнаженности, а клоуны относились к нам, как к куклам...

            Правда я попыталась сыграть роль героини - но мне вывернули руку и просто вынули из ослабевшей руки не слишком острый столовый нож...

            На следующий день мы потеряли последний шанс. К вечеру мы с Людочкой были обработаны. мы стали рабынями, простыми рабынями - голыми. бритоголовыми и послушными.

            Но об этом мы догадались позже...

            Судьба разнесла нас в разные стороны - так течение реки уносит сор - один просто тонет, другой прибивает к берегу. Горделивая Людочка оказалась на самом дне - теперь ей не чем было гордиться - золотистые волосы ушли в небытиё, а её тупость и неумелость стали заметны, как становится заметна клякса в чистой тетради.

 

            Я не узнавала в Какульке ту, которую так недавно по привычке называла Принцессой. Людочка притерпелась и к глумливому прозвищу, и к наготе, она боялась лишь одного - неизбежного изнасилования.

            Людочка презирала себя - она считала, что где-то в её теле ещё притаилась не до конца изгнанная королевская дочь. Я же удивлялась. как не разглядела всю голость Людочки раньше, когда она ещё имела право быть одетой.

            Моя служба казалась Людочке лёгкой. Она, наверное, завидовала мне - играть день-деньской с Артуром было проще, чем мыть унитазы и время от времени кричать, подражая ошалевшей наседке, на лукошке с куриными яйцами.

            Людочка боялась возвращаться назад, боялась будущего - стать женщиной под скопищем похотливых пьяных тел было страшнее, чем то, что приходилось делать мне...

            Хозяйка решила сделать меня своей наложницей. Она быстро заставила меня быть покорной - после того, что я сделала с Людочкой, было глупо разыгрывать недотрогу. К тому же вкус шоколадных конфет прекрасно маскировал запах хозяйкиных соков.

            Теперь я объедалась шоколадом, время от времени ублажала свою госпожу и чего-то ждала. Может быть старости.

            Бежать из этого полуада-полурая было невозможно. По ночам я слышала лай голодных собак, четвероногие сторожа бегали по двору и рычали на всё, что движется.

Хозяйка гладила меня по гладкой, как бильярдный шар голове, гладила и заставляла вновь и вновь тревожить языком то, что было так противно, но чему я боялась противиться.

            Скорая смерть не входила в мои планы - мне хотелось жить - пусть и без привычной причёски, без клетчатого платья, без всего того, что так легко убедило меня, что я - Алиса.

            Голое тело и обритая наголо голова убеждали меня в обратном - хозяйка была просто помешана на Древнем Египте. А я, мне было всё равно - возвращение к отцу было страшнее, чем вся эта мерзость.

            Спустя месяц в нашей жизни произошли странные перемены - в странном доме появилась та, чья судьба была решена. Решена нами.

            Приехавшая в дом кандидатка в секретарши была похожа на прежнюю Людочку, как две капли воды... Казалось, что это прежняя Людочка вернулась дразнить нынешнюю ушедшую глубоко в отстой Какульку...

            Судьба этой красивой блондинки была ужасна. И если нынешняя Какулька нашла себе друга в этом страшном мире, то горделивая Лора стала вообще никем. На неё свалились все страшные невзгоды...

            В один из дней в наш дом приехали красивые певицы - они были немного старше нас - их также раздели и заставили петь арии. Девушки пели, а затем, перебрав шампанского, долго и старательно вместе со мной ублажали ненавистную всем госпожу. Клеопатра собиралась оставить их при себе, она нуждалась в новых рабынях.

            Блондиночка же показала себя во всей красе - она была на концерте и глупо лыбилась. глядя на голеньких певиц. Тогда мне хотелось сделать рокировку - вытряхнуть её из красивого голубого платья лишить красивых волос и заставить быть тем. кем была моя гимназическая подруга....

            И мои мечты сбылись. Певицы благополучно избежали плена. А вот она - красивая блондинка...

            Красивая блондинка была оголена, превращена в жалкое существо - теперь она старательно драила унитазы. Боясь, лишний раз поднять голову. Зато Людочка наконец-то избавилась от позорного прозвища.

            Теперь уж телу Лоры  приходилось отвечать за все фантазии мерзкого кривоногого пузатого Мустафы - этот похожий на древнего сатира человечишка был помешан на сексе, но не со своей женой, а с жалкими, пахнущими экскрементами рабынями..

            В ту ночь крики несчастной разрывали мне перепонки. Она вопила, как приготовленная к бойне свинья. Кричала, затем скулила. Её крики вгоняли меня в краску.

            Совсем рядом, в соседней комнате, была моя подруга. Она всё ещё не верила, что навсегда избавилась от позорного прозвища. Не верила и я...

            Утром Людочка уехала - уехала под видом лже-секретарши. А настоящая поруганная секретарша едва не отомстила самому слабому, она собиралась отыграться на сыне своего мучителя - Артур сам завёл себя в западню.

            Но самое грязное было впереди. Людочка едва не была поругана ещё раз - ненавистная Клео попыталась отомстить ей - она надеялась получить свою долю удовольствия в купе. Но...

            Фараонесса оказалась там, где меньше всего хотела оказаться. Теперь уж ей приходилось прогибаться, ползать на коленках и лизать чужие исходящие похотью дырки.

            Я не верила, что мне удастся бежать. Отец мог отказаться видеть во мне дочь - кому интересна жалкая бритоголовая опущенка: теперь я не имела права называть себя Алисой. Хороша Алиса - с перепачканными губами, с новыми рабскими привычками.

            Да и Людочка больше не хвалилась своим королевским происхождением. Она вдруг ощутила себя никем - чем-то невообразимо амёбным. Теперь от неё пахло хлоркой, яичным желтком и собственным её страхом.

            Она узнала самую страшную тайну. Ради своего мнимого девства она пожертвовала своей родной сестрой. Пожертвовала, не подумав, просто от страха перед безжалостным мужским орудием...

            Я сбежала во время пикника. Сбежала, не зная, что наткнусь на свою родную мать. Она была совсем  рядом - каким-то чудом выехала на пленер именно сюда - на берег тихой равниной речушки.

            Ей пришлось сыграть роль отца из евангельской притчи - да я была блудной, блудной дочерью - бритоголовой, голой, униженной. Но дочерью, а не ожившей магазинной куклой. Во мне уже не осталось ни капли Алисы. Она испарилась, давая возможность, расти новому существу - расти настоящей Нелли Оболенской.

            И мне не хотелось играть. Игра была под запретом, теперь приходилось учиться жить. Просто жить...

            Меня отправили в приятную ссылку - я жила теперь в уединении - в небольшой келейке, жила, не думая о ранее приятных фантазиях. Теперь я готовилась к другому - к честной не выдуманной жизни.