Главная → Проза → Малые формы → Новеллы → Исповедь Людочки (полный вариант)

Исповедь Людочки (полный вариант)

23 апреля 2013 - Денис Маркелов
Людмила Головина
Исповедь «Принцессы», ставшей Какулькой
1
            Я уже не помню, кто первый решил, что… я - Принцесса. Вероятно, это был мой отец. Кажется, он тогда разглядывал одну из картин Диего Веласкеса, а затем посмотрел на меня, играющую на ковре, и произнёс это роковое сладкое слово.
            Я не сразу поняла, что он назвал этим словом меня. Тогда ещё я была вполне нормальной, и не верила словам взрослых. Они всегда говорили не то, что чувствовали, особенно моя мать со странным и пугающим именем - Зинаида.
            Она старалась смотреть на меня, как на затейливую механическую куклу. Честное слово, я отчего-то побаивалась эту строгую женщину и ни разу не назвала её тем простым двусложным словом, которым обычно пользуются все дети, называя свою родительницу.
            Мне хватало отца. Я любила его, как любят добрых мужчин все наивные девочки. Отец охотно играл со мной, оставляя Зинаиду Васильевну в одиночестве. Но та, кажется не имела никаких претензий к моему отцу, а попросту погружалась в мир красивых, тщательно выверенных звуков – или, слушая грампластинки, или отправляясь в гости к таким же изысканным дамам – её подругам по школе.
            Отец делал из меня подобие инфанты Маргариты. Я очень быстро научилась делать книксен, а главное, главное, я могла не пользоваться той тесной и страшной комнатой, в которую ходил и мой отец, и такая вредная Зинаида Васильевна. Отец сказал, что там живёт голодный осьминог. И мне не стоит садиться на то странное дырявое кресло, что этим креслом никогда не стала пользоваться настоящая Принцесса.
            Я удивлялась – никто не называл моего отца Королём. Наверное, он и впрямь не был моим отцом, просто притворялся им – оберегая меня – королевскую дочь – от различных и очень коварных врагов. Мне нравились эти фантазии. Я надеялась, что когда-нибудь стану настоящей королевой, что уеду из этой тесной квартиры, где мне всё так враждебно и противно…
 
            Одним майским днём отец взял с собой на демонстрацию. Я сидела у него на плечах и размахивала ярким красным флажком с золотистыми словами. Я тогда не умела толком читать, но верила тому, что говорил отец, и была уверена, что там написано: «Мир, Труд, Май!».
            В уши залезала наглая, но весёлая музыка. Мне хотелось улыбаться, подражая другим людям. Все смотрели на меня, а я старательно повторяла слова веселой песни о Москве.
            После того как мы все прошлись по главной площади города, мне стало скучно. Взрослые складывали у стены портреты старых и не очень старых дяденек, складывали там знамёна и спешили уйти прочь, словно нашкодившие дети. Отец также поспешил перейти на тротуар, как вдруг навстречу нам попался человек тоже с девочкой на плечах.
            Эта девочка была чем-то похожа на лягушку. Наверное, из-за зелёного в клетку платья. Она отчего-то довольно громко и весело прокричала: «А я – Алиса!»…
            Именно тогда я впервые соврала. Точнее назвалась тем роковым сладким словом. Отец был увлечён беседой с отцом той девочки, и не обратил внимания на мою детскую ложь. Точнее ему была приятна эта ложь…
            Только в школе я узнала настоящее имя «Алисы». Оно было каким-то скользким, словно только что пойманная рыба. «Нелли» - повторяла я, боясь назвать своё. «Людочка» - вертелось на языке, словно до предела обсосанная карамелька.
            Нас посадили за одну парту. Было забавно сидеть рядом и секретничать, заглядывая друг другу в прописи. Мне казалось, что эта девочка – моя маленькая служанка, что она должна прислуживать мне, а не быть моим другом.
            Нелли совсем не противилась навязанной ей роли. Напротив, получала от этого удовольствие. Ей нравилось быть рядом со мной и сносить все мои капризы – домашней девочки, которая никогда не бывала в детском саду.
            Моя мать… моя мать… Я чувствовала, что права, называя Зинаиду Васильевну по имени и отчеству. Она не часто заходила за мной в школу, словно бы боялась выдать себя. А когда приходила, была всегда строгой и недовольной.
            В один из майских дней со мной случился конфуз. Тогда у нас была контрольная работа по арифметике. Я ужасно старалась сделать всё так, как надо и даже не почувствовала, как обмочилась. Струя мочи предательски бежала по ногам, марая мои белые колготки. Я покраснела – дурно пахнуть и вызывать у других детей смех я вовсе не желала.
            И потому мне вовсе не хотелось сидеть с голыми ногами. Мальчишки предвкушали моё расставание с мокрыми колготками и трусами. Им не терпелось заглянуть под подол моего форменного платья.
            По мнению Зинаиды Васильевны, подглядывают только за скверными и непослушными девочками. Я не хотела быть скверной и непослушной. Тем более она не скрывала, что если я стану такой, она поставит меня в угол, а то и побьёт своим узким и красивым пояском.
            Отец не давал бить меня. Я была рада, что Зинаида Васильевна не заходит в мою комнату. Я могла жить там спокойно, как кукла в своём особом домике. Отцу нравилось, что в моём дневнике есть красивые алые цифры, похожие на красивые кораблики с флажками на бушприте.
            И вот теперь.
            Нелли дала мне слово, что доведёт меня до дома. Учительница долго пила эринит – и потом ругала нас обеих. Но мне было совсем не жалко эту рыхлую женщину.
            Она не хотела видеть во мне Принцессу. Совсем, как Зинаида Васильевна.
            Тогда, расставшись с Нелли, я впервые испугалась. Зинаида Васильевна легко и быстро оголила меня. Мне было ужасно стыдно – какие-то мгновения – и я была уже розовой, а затем совершенно красной.
            Казалось, что брезгливые слова Зинаиды Васильевны, словно узкие прутья, рисуют на моём теле множество ромбов. Она втолкнула меня в комнату – и поспешила уйти.
            Тогда я до вечера просидела, словно обескрыленный ангелок…
 
            С годами ужас того дня стал забываться.
            Да и Зинаида Васильевна более не так явно досаждала мне. Она смотрела на меня, как на опостылевшую, но очень выгодную квартирантку. Я могла жить своей жизнью.
            Нелли стала вхожа в нашу квартиру. Зинаида Васильевна ужасно боялась чужих людей. Она просто выходила из себя, когда видела в подъезде незнакомцев. В каждом не слишком опрятном мужчине ей чудился коварный домушник.
            Отец не спешил потакать её капризам. Он словно бы дожидался какого-то особого дня, как настоящий сказочный Король. Да и сама Зинаида теперь казалась мне настоящей Ведьмой, от которой мне, как настоящей Принцессе надо держаться на расстоянии.
            Я хорошо помнила, как плакала в тот вечер, когда отец зашёл в комнату. Как совершенно не стыдилась своей детской обнаженности.
            Отец искупал меня и уложил в постель, Я даже не догадывалась, что он выстирал мои колготки и трусы, выстирал, как будто был только моим слугой, а не отцом.
            Зинаида презирала моего отца. Она старалась не выдавать своего неприятия на людях, но наедине с отцом всегда злобно шипела, словно очеловеченная змея.
            Визиты Нелли терзали её. Мы часто запирались в моей детской и глупо по-детски секретничали, играя привычные и совсем необременительные роли.
            Тогда я ещё не знала, куда нас заведут эти игры.
            Нелли, как и я, упивалась своей ролью маленькой леди. А я играла роль гишпанской принцессы, играла и старалась всем походить на ту милую Маргариту.
            Конечно, я не была дочерью Филиппа Четвёртого. Это была только Игра. Но я верила в эту Игру, прячась в этот образ как в только свою комнату. Я никому не говорила, что до сих пор хожу на горшок. Страх перед унитазами сопрягался с презрением к Зинаиде Васильевне, я не могла восседать там, где уже побывал её наглый зад.
            Отец не мешал нашим играм. Он только приносил деньги, на которые покупались продукты, и старался вести себя тихо и незаметно, как любой поданный.
            Я же всё больше ощущала свою власть над ним. Отец отчего-то обожал меня.… Значит, я не была сиротой, значит, я и впрямь была его дочерью.
 
            В тот роковой для нас с Нелли год я уже окончательно окунулась в привычную сказку. Привыкла отзываться на свой самозваный титул. Надувать губы и улыбаться, как законченная гламурная идиотка.
            Жизнь со всеми её трудностями проходила мимо меня. Я не желала её видеть, к ней прикасаться, как к чему-то грязному и неопрятному.
            Но вашей сказка появился новый персонаж. Всегда одетая в чёрное Инна и впрямь казалась молодой ведьмой. Она ненавидела нас за наши фантазии. А мы боялись и завидовали ей одновременно.
            Инна давно играла в другие, более опасные игры, и смотрела на нас свысока, словно на глупых фарфоровых кукол. Я же, как могла, оберегала свой мио от этой злобной фурии. В мою заветную щелку ещё пока никто не опускал монеты.
            Нам хватало наших забавных диалогов… Даже то, что мы ещё пока не видели друг друга без привычных костюмов, добавляло нам благонравия. Алиса, правда, скрывала один факт из своей биографии, как и я, когда меня почти силком усадили голышом на фыркающую и недовольную лошадь. Точнее это была пони – ей было жарко и хотелось пить.
            Отец уверял, что с распущенными волосами и голая я похожа на одну даму из Ковентри. Что я также могу быть для кого-то желанной.
            Я и сама это чувствовала, разглядывая это фото. Моё тело было уже почти окончательно готово для того, чтобы предстать перед взглядом мужчины. Груди, ещё недавно бывшие едва заметными бугорками, теперь наливались соком, как спелые груши.
            Нелли также показала мне своё ню… Она покраснела и призналась, что такой же снимок остался у того мальчишки, с которым она сидит на листе кувшинки. Тогда ей совсем не хотелось смотреть на ту дырочку, из которой вылетает птичка, да и этот потный и наглый мальчишка пугал её своей близостью.
            Она вдруг подумала, что очень скоро, мы обе должны будем сделать то, что уже сделала Инна. Имя её нового парня вызывало у Нелли кривоватую ухмылку, словно бы она боролось с приступом зубной боли. Но и у меня, и у неё зубы были всегда в идеальном порядке. Доктора не прикасались к ним своими ужасными инструментами. Я всегда боялась, что так же опозорюсь в стоматологическом кресле, как когда-то на контрольной работе.
            Инна гордилась своими постельными подвигами. Я ужасно стеснялась – во мне пробуждалось какое-то неясное веселье, хотелось избавиться от строгого почти делового костюма и зарозоветь на зависть всем другим девчонкам, Отец говорил, что я словно бы сошла с картины Боттичелли. И говорил, что сделает в ванной такое панно, чтобы я могла любоваться своим двойником.
            Я всё больше убеждалась, что мой отец слабый человек. Внешне, он чем-то походил на Ивана Тургенева. Если бы я была немного умнее, я бы догадалась о своём статусе, но пока я ничего не хотела видеть. Мне нравилось играть роль Принцессы.
 
            Всё началось в тот ужасно нелепый пред-предпоследний день декабря. Всюду уже витал приятный дух новогодья. А у моей подруги был день рождения. Я не могла даже подумать, что именно с этого дня я начну свой путь в …ад
            Отец к этому дню подготовил для нас сюрприз. Пока мы с Нелли лакомились праздничным тортом, к черному ходу дома привезли коробки с маскарадными костюмами – вечером в нашей гимназии устраивался бал-маскарад.
            Мы готовились к этому празднику. Наши родители предложили станцевать перед Дедом Морозом несколько па из Менуэта. Мне показалось очень просто поиграть в эту игру. К тому же музыка одного немца была какой-то очень строгой и печальной, словно бы предназначенной для механических фигур в каминных часах.
            Мы делали это очень часто. Родителям нравилось, что мы так жаждем успеха – отец говорил, что я танцую, как настоящая Принцесса.
            Нелли блистала в образе советской мультяшной Алисы. Её платье и полосатые чулки, и ещё какое-то ощущение игры придавало пикантности нашим репетициям. Отец уверял, что мы удивительно гармоничная пара, зато Зинаида Васильевна почти не удостаивала нас взглядом.
            Мне хотелось досадить Инне. Я мысленно представляла её голой. Но не такой голой, какой она была со своим мальчиком, но такой, какой были те женщины мужчины и женщины, которых сгоняли ко рвам фашисты. Наверняка, Инна также трепетала бы перед смертью. Мне не нравилась её каркающая фамилия – Крамер. Инна была темноволосой и очень противной. Зато я была похожа на сказочную принцессу и на строгую девушку в чёрной форме, которую звали Барбарой Крейн.
            Я пугалась желания этого сходства. И на уроках я вела себя также, строго и брезгливо, старательно пряча свой страх. Остальные не спешили проверять меня на прочность. Разумеется, в их головах таились сладостные картины того, как я буду ползать на коленях и пожирать то, что только что изверг наружу мой зад. Я терпеть не могла этих жалких коричневых червяков. Всё, что я ела, превращалось в них – это было каким-то проклятьем. Вероятно, я попусту переводила продукты, ничего не давая взамен, кроме опостылевших мне пятёрок.
            Я явно была лишней и в школе, и дома… Мне позволяли грубить и быть самодовольной, позволяли до поры до времени, еще не решаясь пожертвовать, как обычно жертвую надоедливой и подленькой пешкой, которая метит в ферзи...
 
            В тот вечер я едва не опозорилась. Выпитое за праздничным столом ситро уже успело превратиться в мочу, когда ко мне подошла мерзкая и похожая на злую волшебницу Инна. Я была напугана; казалось, что взмахни Инна невидимым жезлом, и я останусь совершенно голой, как та берёза, что норовила забраться в окна нашего класса.
            Отвечать на проделки мира солоноватой струёй входило у меня в привычку. Я понимала, что это слишком по-детски, но примерно, как скунс пыталась отогнать страх вонью.
            Но тогда, тогда мои дорогие панталоны оказались не замаранными. Ко мне на выручку пришла Нелли. несмотря на своё красивое платье, она вела себя, словно бы Жанна Д’ Арк, словно бы была закована в латы.
            Она страстно вошла в роль заступницы. Инна попятилась и убежала прочь, словно бы наглая дворовая собака.
            Моя честь была спасена. Отец был явно благодарен моей заступнице. Он вёл себя, как последний «ботаник» говоря ей какие-то комплименты, а Нелли со строгостью взирала на удалившуюся в тень развратницу.
            Мне было не по себе, и когда мы вновь остались наедине друг с другом. Наши роскошные костюмы успели перекочевать в довольно большие, похожие на цирковые тумбы, коробки. А мы стояли совершенно раздетые, не в силах побороть сладостный плен наготы.
            Нелли её совершенно не стыдилась. В отличие от меня, чью принадлежность к королевскому роду ещё означала маленькая, похожая на золочённую рюмочку, коронка.
            Я понимала, что выгляжу глупо, что надо как можно скорее спрятать себя и не могла даже двинуть рукой.
            В это самое мгновение прозвучал довольно рассудительный и строгий голос Нелли. Она слово бы подавала реплику в спектакле.
            - Кто мы сейчас? – долетело до моих, наверняка уже порядком помалиновевших ушей.
            - Что? - вздрогнула я, боясь оросить свои бёдра тем, во что уже успела превратиться выпитая мной за праздничным столом «Фанта».
            - Ну, кто мы сейчас, когда голые… - неожиданно спокойно повторила Нелли.
            Я посмотрела на неё с испугом и недоверием. Я это точно это помню, потому что увидела своё лицо в зеркале. Та зазеркальная Принцесса явно была готова продать свой титул за жизнь.
            - Ну, ты - Нелли Оболенская, а я – Людмила Головина.
            - А чем мы это докажем? – невинно, словно ребёнок, продолжала свой допрос Нелли.
            - А мы документы покажем, - глупо выпалила я…
            Нелли явно издевалась надо мной. Я не выдержала и протянула руку к лежащим на кресле белоснежным трусикам.
            - Ну, откуда у нас… документы. Из… - Нелли довольно смело произнесла матерный синоним того заветного места, которым я так дорожила, в отличие, от такой неразборчивой Крамер.
            Я покраснела, и даже не почувствовала, как подруга выдернула у меня из руки трусы…
            - Это - мои…
            - А мы оденемся…
            - А если нам не позволят одеться. Если нам всегда придётся быть такими… Чем докажем?
            Я противно затряслась. Перспектива всю жизнь быть безымянной и голой не входила в мои планы.
            Мне вдруг представилось, как мы с Нелли сидим в классе, в чём мать родила, и готова была тотчас же упасть в обморок.
            - А у нас причёски разные. И волосы - я блондинка, а ты- шатенка…
            - А если у нас не будет больше волос. Если мы и там голыми будем... Как те женщины в концлагере. Как мы докажем, что мы – это мы…
            Нелли явно пугала меня. Я вдруг закусила губу и поспешно удостоверилась в наличии на моей голове довольно богатой и стильной шевелюры.
            - Вот видишь… Значит, никакие мы с тобой ни Алиса, и ни Принцесса. А попросту – никто…
 
            В тот вечер я долго не могла уснуть. Было страшно почувствовать себя никем. Да и какой должна быть Людмила Головина – я толком и не знала.
            Зинаида Васильевны давно превратила меня в куклу. Я умела, есть за общим столом, и довольно пристойно проводить время в своей комнате. Большего от меня не требовали – и относились, как к слабоумной.
            Кроме Нелли я ни с кем толком не сближалась. И даже не выходила вечерами во двор. Отец не спешил меня отпускать из моего маленького королевства, он попросту давал мне иллюзию моего всевластия, наблюдая, как её с каждым днём всё сильнее превращаюсь в самодвижущуюся куклу…
 
            Мы продолжали «дружить». В общем, мы общались, не замечая, как становимся чужими друг другу. Да и впереди нас ожидало нечто ужасное.
            Отец был уверен, что Инна наверняка натравит на меня хулиганов. Я вообще слегка боялась этой злючки – Инна была рада покуражиться, но что-то ей мешало или ва-банк. Она завидовала мне – тому, что у меня ещё нетронутая ничьим членом вагина, что меня привозят в школу, и что я – Принцесса.
            Инна же была совсем иной. Она не стеснялась своей наготы, даже бравировала ею. Мне ужасно хотелось удостовериться в её порочности – подсмотреть за ней, когда она будет скакать на члене у Рахмана, как на старой дворовой качалке. Тогда я чувствовала, как мои щёки краснеют и становится совсем не стыдно думать о том, что и я, могу быть такой же смелой и розовой.
            Дома я всё чаще задумывалась над своим телосложением. Ведь Принцессы иногда прикидывались богинями – и даже позволяли писать себя разным великим художникам. Правда вряд ли испанская инфанта согласилась бы предстать перед миром в костюме Евы. Ведь тогда она могла бы сойти за прачку или посудомойку.
            Оставаясь наедине с собой в ванной комнате, я пыталась беседовать со своим отражением. Но, то лишь шевелило губами, передразнивая меня. Я злилась на своего двойника, ещё не зная, что такой существует в действительности.
            Между тем приближался день моего шеснадцатилетия. Мне хотелось быть радостной словно принцессе Авроре. Родители в детстве показали мне этот длинный балет.
            Я считала, что мен должны поздравлять как королевскую дочь. А для любой Принцессы были потребны фрейлины – в мыслях я упивалась их лестью.
            Родители сделали вид, что рады моему решению. Отец даже согласился оставить меня наедине с моим праздником – он, правда, решил сделать мне сюрприз, пригласив в качестве служанок двух моих кузин. У этих девчонок случилась какая-то странная болезнь, и их головы были гладкими, как бильярдные шары.
            В детстве я потешалась над этими инопланетянками. Они наверняка собирались отомстить мне, так же как Руслан Черномору. Вероятно, вся моя сила и заключалась в моих золотистых прядях, и без них я стала бы сразу же обреченной и жалкой, словно бы маленький уродливый Цахес.
            Сёстры оказались очень податливыми. Они охотно сбросили с себя свои дешёвые шмотки и принялись сооружать разнообразные закуски под лимонад, «Кока- колу» и «Фанту». Я ещё ни разу не пробовала спиртного, а к дешёвой газировке относилась, словно бы к божественному нектару.
            У матери оказалось в шкафу два школьных передника. В них сёстры выглядели презабавно. Я взирала на них с лёгким презрением – гордясь тем, что ничего не делаю сама, а только время от времени покрикиваю на этих неумех.
            Сёстры притворялись глухонемыми. Вероятно, им ужасно хотелось что-либо сказать, или даже пукнуть – но они боялись этого сделать.
            Разнообразные бутерброды и салаты скоро заполнили стол в гостиной.
            Ровно в пять пополудни в квартире стали появляться гости.
            Сёстры сидели в моей комнате. Они забавлялись там с дешёвой головоломкой, не подавая почти никаких признаков жизни. Мне ужасно хотелось, чтобы все увидели моих служанок
            Но что-то останавливало меня. Возможно, кто-то специально подталкивал меня к пропасти – в мыслях я и допустить не могла, что могу стать такой же некрасивой, а, тем более, голой.
            Однако кому-то нужно было разносить чай и разрешать большой праздничный торт.
            Сёстры старательно упаковали меня в праздничное платье, предварительно насладившись видом моего испражнения. Я специально сделала это при них, памятуя о голодном и злом осьминоге.
            Разумеется, мои фекалии чем-то пахли. Но я гордилась собой – ведь запах моего дерьма тревожил ноздри этих деревенских девчонок – им, разумеется, доводилось нюхать и другие более стойкие ароматы.
            Я и представить себе не могла, что дни моего владычества подходят к концу. Мне было радостно, и я улыбалась. Вероятно, та вела бы себя и опьяненная свободой Золушка, забыв о грязных горшках и давно не метеной комнате.
            Только Нелли не разделила моей радости. Она с трудом прожёвывала бутерброды с сервелатом, глотая газировку, словно бы плохо разведенный уксус. Круглые и мягкие ягодицы сестёр – я едва сдерживалась, чтобы не пощупать их – вызывали у неё лишь гримаску отчаяния.
            Мы все гордились своими нарядами. Розоватость этих двух дур была нестерпима.
 
            Отец так и не узнал, что я сотворила в тот вечер. Когда он вернулся – сёстры уже были одеты и не сказали ему ни слова. Мне самой показалось, что день моего триумфа был только сном.
            Как я хотела бы, чтобы сном было и то, что ожидало меня впереди.
            Однако, всё по порядку.
            Спустя день я ещё задирала нос, словно бы оставалась в своём праздничном платье. Мне ужасно трудно было притворяться ученицей – все преподаватели казались мне глупыми слугами
            Перед уроком алгебры я от нечего делать марала доску крестами и ноликами. Это было глупо и по-детски – но я же была инфантой.
            Инна довольно громко читала очередное скабрезное письмо. Оно было напечатано в газете с забавным названием «СПИД-ИНФО». Там говорилось о злоключениях одной глупой отличницы, которая сначала потешалась над судьбами «бесстыжих» девчонок, а потом сама покорно снимала трусы в компании великовозрастных хулиганов.
            От этого рассказа у меня довольно скоро забилось сердце и подозрительно быстро повлажнело в трусах. Я больше всего боялась обмочиться – вид мокрых белых колготок так и стоял перед глазами – они напоминали кроличьи лапы.
            «А вот я бы ни за что бы на свете не сняла бы трусов… Хоть меня режь!» - патетично и глупо воскликнула я, словно самодеятельная актриса, поспешившая со своей репликой.
            «Реплика» Инны заставила меня покраснеть и вжаться в доску. Я понимала, что кроме мочеиспускания могу получить ещё и обморок. И впрямь была бледна как пластмассовая кукла.
            Только Нелли пришла ко мне на выручку. Она прокричала какие-то дерзкие слова – и Инна замолчала, и словно гадюка, скользнула под камень.
            Мы больше не говорили о моём дне рождении. Нелли не спрашивала меня про Любовь и Ульяну. А я уже жалела, что так подло поступила с ними.
            Нам двоим дали задание - написать сочинение на тему Великой Отечественной войны. Написать то, что мы думаем о ней.
            Я слегка смущалась и нервничала. Я не понимала, что должна написать – ведь мне ужасно нравилась Барбара Крайн. Я бы сама хотела носить чёрный мундир и наказывать плетьми.
            То, что женщин раздевали донага и брили наголо – меня тоже возбуждало. Весь мир был населён двойниками моих двоюродных сестёр. Я двух представила, как буду повелевать этими человекообразными существами.
            Но написать это в сочинении я не могла. Не потому что боялась. Просто привыкла получать пятёрки и мнить себя очень талантливой.
            Нелли сказала, что поможет мне с сочинением.
            Где-то за две недели мы справились.
            К весенним каникулам мы уже сдали свои работы и стали ожидать решения РайОНО.
            К концу апреля стало ясно, что от нашей гимназии свои доклады на праздничном собрании прочтём мы с Нелли. Я и подруга были очень рады и выскочили из здания нашей гимназии с идиотскими улыбками на лицах.
            Но вид наших отцов был сумрачен.
            Нас буквально затащили в автомобили.
            Не знаю, как повела себя Нелли, но я чувствовала себя обманутой. Отец сказал, что они с Зинаидой поедут на дачу, а что меня оставляют на праздники одну.
            Я была обижена – отец явно стыдился меня, словно бы я вновь описалась и сидела сейчас без трусов и без колготок…
 
            Дома я впервые всерьёз испугалась. Зинаида бушевала, как бешеная собака. Она размахивала перед носом отца почтовым конвертом и визжала, как ошалевшая от безнаказанности болонка.
            Я поспешила переодеться в любимый матросский костюмчик и робко появиться из двери, зная, что мы вновь будем обедать в гостиной.
            За обедом я ждала появления кузин. Мне повсюду мерещились их голые тела. Отец тупо поглощал окрошку, стараясь выглядеть спокойным - а я вообще считал себя украшением всей трапезы.
            Зинаида Васильевна вскоре очистила стол. Меня попросили уединиться в комнате.
            Я не слышала, как родители ушли из квартиры, не слышала, как отъехал «Мерседес» отца. Зато услышала, как довольно нагло поёт наш придверный соловей.
И тогда я сделала первую ошибку - пошла, открывать дверь. Я открыла её, даже не посмотрев в глазок.
            Вид Инны и Рахмана напугал меня. Они были похожи на милых красивых преступников. Особенно Рахман. Я видела его всего один раз – в моём доме, и тогда ужасно стеснялась, думая, что соё шикарное платье абсолютно прозрачно. Такой мальчишка вполне мог заставить меня раздеться. И. разумеется, догола…
            Я сама, сама привела эту парочку в дом к Оболенским. Это было подло – но мне было страшно… Рахман и Инна пасли меня, как корову, подгоняя невидимой хворостиной.
 
            Нелли также была оскорблена своим отцом. Он призналась мне в этом позже, когда мы обе уже были голыми. Нагота больше не казалась нам страшной.
            После игры в карты было подло притворяться скромницами. Мы давно потеряли стыд, и ласкали друг дружку, как обезумевшие от наступления весны кошки. Меня удивляло собственное распутство, вероятно, кто-то невидимый держал над моей головой крестовину с крепкими, но отчего-то невидимыми нитями.
            Мы играли в догонялки, трепеща своими нежными ягодицами, и устраивая забег по всем комнатам. Потом танцевали дурацкий танец, держа друг друга за поясницы и прыгая, как сексуально озабоченные кролики.
            Эта ночь была похожа на долгий сон, из которого нельзя уйти по-английски. Даже оказавшись на большой постели, лёжа на ней в обминку, как лежат милые развратницы на картине одного француза мы уверяли себя, что будем прежними, когда откроем глаза.
            Однако розовость наших тел и озябшее состояние душ нас заставило поскорее разойтись по углам. Нелли была уже не совсем той Нелли, которая могла назваться Алисой.
            Я же уже была не невинной скромницей. Что-то перемкнуло и в моей голове. То, что делала Инна, оказалось так желанно, что я теперь думала, что и без дорогого платья я останусь Принцессой…
 
            На экране портативного ДВД-проигрывателя возникли кадры дешёвого порномультфильма. Молодой женщине было неловко смотреть на это, но образ голубоглазой жертвы обстоятельств напоминал ей её саму – в те годы, когда детство ещё бунтовало в её пятой точке.
            Секс – странная кем-то навязанная гимнастика – нелепые поцелуи гениталий – поцелуи взаглот – от этих поцелуев возникает нелепое чувство счастья – счастья, которое растворяется в мир, как дурманящий дым в комнате.
            Она вдруг подумала, что было бы, если бы она так и не увидела собственного тела. Не выпрыгнула из приятного для взрослых образа маленькой и глупой властительницы. Ей, кутающуюся в воображаемую мантию, было страшно почувствовать лёгкость наготы.
            Эльфиана старательно обрабатывала член Байсата. Этот наглый вторгнувшийся в чужой мир похотливый мужлан был сродни тому смуглому парню, который смотрел на них с Нелли, как на Эльфиану и Энн.
            Тогда она ещё не знала, что уже сделала свой выбор.
 
            Чашка крепкого кофе не успокоила меня...
            Я поняла, что во всём была виновата я сама.
            В тот майский день – я ещё притворялась пай-девочкой. Мне было приятно, что множество стариков и старух будут смотреть на меня и слушать мой, нелепый бред о том, чего я не знала, и во что почти не верила.
            Нас вызывали на сцену согласно алфавитному порядку.
            Я вышла, чувствуя желание поскорей прочирикать свой доклад, боялась, что вновь подло опозорюсь, я отчаянно возвышала свой голос и гримасничала.
            Старики слились в моих глазах в какое-то многотельное и многоглазое чудовище. Они смотрели на меня, смотрели и видели кого-то другого.
            Я вспоминала свою любимую героиню. И боялась, что и в меня вонзится пуля. Вонзилась, как вонзилась она в самоуверенную и глупую Барбару.
            И я вдруг почувствовала, что ужасно хочу расстегнуть свою юбку, и не только расстегнуть, но и сбросить с себя, как вонючий и изгаженный мешок.
            Я пыталась вспомнить, а надела ли я трусы.… Вроде бы они были в моих руках, и даже оказались на моих чреслах – но теперь были подозрительно невесомы.
            Стоило мне произнести последние слова, как тишина в зале, обожгла меня, как брошенный за ворот кусок льда. Меня не спешили хвалить, кричать мне «Браво!». Словно бы и впрямь, я просто напросто оголилась перед всей этой толпой.
            Мне ничего не оставалось, как уйти со сцены.
 
            Нелли взошла на сцену, как на эшафот.
            Я боялась признаться себе, но отчего-то хотела, чтобы и её оглушило бы молчание этих противных стариков. Они, вероятно, просто ничего не поняли.
            Но то, что говорила Нелли, было ново. Она не пыталась осуждать, она просто говорила, как маленькая девочка о каких-то глупостях.
            «Я очень люблю своё тело!», - доносилось до меня. – Голос подруги был серьёзен. Вероятно, она и впрямь говорила правду. Я сама вдруг почувствовала, что боюсь. Всё в моём организме пришло в движение, всё стало вдруг дезертировать.
            Я тупо переминалась с ноги на ногу, как цирковая лошадь. Слова Нелли были жгучими, словно укусы огня…
            Старики не спешили перебивать её – ни аплодисментами, ни свистом. Они просто молчали, но в этом молчании не было презрения.
            В омуте зала таились и наши будущие мучители. Они здорово отомстили мне за мою случайную болтливость. Я ещё не знала, что стану презирать не, давно уже
ушедших, людей, но саму себя.
            Гром аплодисментов едва окончательно не оконфузил меня. От шума, мне всерьёз захотелось освободиться от лишнего груза – выпитое и съеденное за ужином и завтраком теперь требовало свободы.
            Я побоялась идти в туалет в одиночку. Страх перед мистическим осьминогом не проходил. Этот монстр мог перепутать мой анус с каким-то иным, таким же потаённом отверстием – и тогда.
            Нелли вышла ко мне без улыбки, словно механическая кукла.
            Я едва смогла уговорить её пойти со мной в уборную. Нелли явно нервничала и ожидала какого-то подвоха.
            Стоящий у дверей уборной старик показался мне сумасшедшим. Он был похож на старую заигранную марионетку – с лицом постаревшей лошади в очках – он смотрел на меня и вдруг начал кричать какие-то злые царапающие слова. Мне даже показалось, что он вот-вот полоснёт меня по щеке воображаемым ножом.
             Голос Нелли слегка отрезвил его.
            А мы поспешили уединиться в этой комнатке.
            Я торопливо рылась в своей сумке, ища набор бумажных салфеток. Их мне давали в школу, чтобы я всегда была во всеоружии.
            Но делать что-либо интимное на людях было противно. Я старалась освобождаться от ненужного груза загодя.
            Тот пакет оказался в моей руке совершенно случайно. Я не помнила, как клала его в сумку. Возможно, его подложили мне, но зачем? и кто?
            Пакет упал на влажный клетчатый пол. И яркие картинки рассыпались по нему, словно игральные картыпо шахматной доске.
            Я не верила своим глазам. С этих картинок на меня смотрела такая же голубоглазая и светловолосая девушка, только абсолютно раздетая.
            Казалось, что она давно потеряла рассудок, её тело кривилось, словно бы в изогнутом зеркале.
            Это были мы… Точнее те ночные двойники. Я не могла поверить, что могу так пошло лыбыться. Мой рот напоминал пасть кричащей ослицы. А Нелли также вела себя, как до конца очеловеченный зверёк, вроде диснеевской белки или бурундука.
            Эти фото могли погубить нас… Я вдруг представила, как меня попросят доказывать своё алиби…
            Нам удалось уйти из этого дурацкого сортира, и вообще из ДК по-английски. По дороге иы молчали - боялись наговорить друг другу царапающих слов. Нелли привела меня к себе. Мы попытались вновь притвориться Алисой и Принцессой, но что-то мешало нам быть искренними.
2
            Деньги для выкупа нашла Нелли. Она попросту обокрала своего папашу, засунув свой нос в домашний сейф.
            В праздничный день было пасмурно и скучно. Иы оделись так, как обычно одеваются на поминки или очень трудный экзамен. У Нелли оказался запасной костюм для меня – и теперь иы и впрямь походили на сводных сестёр.
            Наш путь до городской площади показался мне переходом через Сахару. Мне так помавало незаметно отстать от Нелли и повернуть свои стопы вспять. Страх оказаться виноватой, что-то доказывать, а главное, о чём-то просить.
            Я боялась оказаться слишком слабой. На площади уже закончился парад – и вместо солдат и музыки жужжали моторами авиамодели. Мы с Нелли делали вид, что просто гуляем, ещё не зная, что некто наблюдает и за нами, готовя для нас роковую и совершенно необходимую западню.
            Тот день был полон скуки и страха. Словно бы сама природа стыдилась радоваться – а мы слонялись по площади, как грачи – по пашне. Мне ужасно хотелось стать прежней, забыть то бесстыжее безумство – но проклятые фото так и вертелись перед глазами.
            Я впервые видела себя голой – словно бы в общей бане – где моё тело слишком обычно и порою пошло. Я не могла больше воображать себя Принцессой – словно бы Ева я устыдилась самой себя. Но тяжкий груз наготы – абсолютной наготы – был ещё впереди. Судьба решила избавиться от нас - так работница на игрушечной фабрике избавляется от пошлых и бракованных кукол.
            Но мы этого не знали. Мы ещё верили, что сможем избежать позора, купив его украденными деньгами. Я вновь готовилась пищать одну и ту же фразу, не зная, что меня ждёт новый такой мерзкий и такой правильный «псевдоним».
            То кафе, где нам назначили «стрелку» было полно радостных людей. Они могли патриотично веселиться. Никто не требовал от них ежеминутного подвига – они были уверены – что выпив «Кока-колы» и съев пару пирожков – они прикоснулись к большой тайне.
            Я вела себя тогда очень глупо. Мне нравилось капризничать и невольно глумиться над Нелли. Ведь это она стырила у отца эти роковые доллары, даже не попытавшись найти другой, не такой просто выход.
            И вот теперь я ужасно хотела быть чистой фантазёркой. И когда в очередной раз Нелли отвернулась от меня – я первая заметила этого странного ряженого человека.
            Я уже не помню, кто первый подошёл к нашему столику – Незнайка или Пьеро. Они оба были довольно взрослы – мне казалось, что для них, я показалась лёгкой добычей – глупая девица с волосами макаронинами и с улыбкой законченно идиотки.
            Мне ужасно захотелось блеснуть умом – и я сама решила добыть желанный футляр с плёнкой, совершенно забыв, что доллары хранились в чашечках бюстгальтера моей школьной подруги.
            Я шла за Пьеро, как привязанная. Наверняка и любимая моей подругой Алиса так же безумно преследовала Белого Кролика, совсем не думая, что провалится в кроличью нору.
            В том дворе, куда привёл меня мой поводырь, было сыро и неуютно. Я вдруг почувствовала, что после выпитой за завтраком и в кафе «Кока-Колы» нестерпимо хочу опорожнить и так до конца наполненный мочевой пузырь.
            Пьеро смотрел на меня, словно заезжий маг-иллюзионист. Наверняка он обладал способностями к гипнозу – мне стало неловко, словно бы всё, что скрывало мою наготу, было лишь наспех намалёвано на моём теле – и вот-вот должен был хлынуть первый весенний ливень.
            Я попыталась потянуться к футляру с плёнкой, но тот вдруг исчез.
            Также легко исчезла и я… Точнее мы – с Нелли. Нас легко втолкнули внутрь тёмного фургона – так, наверное, ловят бродячих собак. Дверь захлопнулась – и разом всё стало страшным и непонятным.
            Я не могла ни кричать, ни чувствовать что-либо кроме липкого страха. Из-за этого чувства я даже не сразу поняла, что мы уж куда-то едем.
            Автомобиль кружил по городу. Где-то на десятом повороте я дала волю своему мочевому пузырю – тот был рад избавиться от тяжёсти, а вскоре об этом стал просить и мой кишечник
            Мы ехали долго – я успела пару раз задремать и очень не хотела, чтобы что-то кардинально менялось в нашей судьбе. Не хотела этого и Нелли – она уже всерьёз сожалела о тупом безумстве Вальпургиевой ночи. Наш шабаш из комедии становился трагедией.
            Меня пробудил запах дерьма. Я очень испугалась и даже пощупала свой зад, боясь обнаружить источник запаха там – но это была не я. Это скорее пахло от какой-нибудь свинофермы.
 
            То место, где мы оказались, было похоже на город Зеро. Я знала, почему мужчины любят смотреть этот фильм – там, в кадре мелькает обнаженная секретарша. Она совершенно не стыдится своей раздетости.
            Я ещё не знала, что сама не буду этого стыдиться. Сначала, я пыталась вести себя, как должно – точнее как советовала нам престарелая словесница. Я попыталась дерзко наброситься на Пьеро, но в ответ получила членом по губам – он сумел опозорить меня и отбить всякую охоту геройствовать дальше.
            Когда до моих ушей донеслось роковое: «раздевайся» - я была готова стать до конца никем. Вопрос, мучавший мою подругу, вновь вспыхнул в своём сознании – вспыхнул и погас, окутав меня непроницаемой тьмой равнодушия.
            Я сама не заметила, как осталась во влажных и противно льнувших к моей и так встревоженной промежности трусах. Я не решалась стянуть их – и всё отдаляла этот момент, помня, как почти два месяца назад храбро заявляла, что не сделаю этого шага никогда.
            Однако трусы смилоствовались надо мной. Они сами решили спорхнуть с моих чресл, как иссохший лист по воле обстоятельств покидает родную ветку.
            Скоро рядом со мной также противно и неизбежно зарозовела Нелли. Я старалась не смотреть на неё, она на меня... Мы обе не сводили глаз с наших тюремщиков – презирая друг дружку за слабость.
            Наша дружба теперь была фикцией. Зато желание поскорее оказаться за столом, мешало нашим телам ощутить стыдливость. Даже воздух, что сейчас обнимал их своими прохладными ладонями, был более стыдлив, чем мы с Нелли.
 
            Со стороны нас можно было принять за двух начинающих блядей.
            Я тупо ёрзала по лавке своим опротивевшим даже мне задом. Ёрзала и без стеснения запихивала себе в рот всё, что могли ухватить мои тонкие руки. Мне было страшно думать, что будет чувствовать мой изнеженный желудок – обычно от незнакомой пищи он тотчас расстраивался – я больше всего ненавидела, когда из моего зада струилась зловонная капель. Черные таблетки могли прекратить эту дурацкую морось – но мне было жаль отца, который был вынужден убирать за мной, словно бы за мерзкой и высокомерной сиамской кошкой.
            Еда словно бы в насмешку сама просилась в мой рот. Я глотала, жевала, разглядывала то Незнайку, то Пьеро, только бы не видеть укоряющего взгляда своих сосков. Они таращились обиженно и странно, словно бы зареванный ребёнок.
            Незнайка явно куражился над нами. Он сидел как римский патриций и решал опустить свой большой палец вниз или задрать его вверх.
            Я была уверена в их силе. Да и что я могла думать тогда.
            Меня попросили спеть песню. Я слышала эту песню совсем недавно, она лилась отовсюду, словно бы птичьи трели поутру.
            Я вышла из-за стола и стала послушно сгибать ноги в коленях, сгибать и стараться спеть песню. Мой голос дрожал. А мысли о том, что я уже не совсем человек, но скорее послушная кукла не отпускали.
            Незнайка не спеша ударил ладонью о ладонь. Он видел меня всю – испуганную. голую с тоской и страхом разоблаченной самозванки. Спасительный титул теперь был уже ничем. Я не верила в правду своих слов, как наверняка не верила в то княжна Тараканова.
            Между нами с Нелли возникала глубокая полынья. И было странно, я боялась, что Нелли рассердится и ударит меня по щеке или плюнет в лицо. Я сама была готова плюнуть или ударить, или кинуть под ноги мерзкую пошло желтеющую шкурку банана.
            Мне хотелось вернуться домой, отмотать свой жизненный фильм и смонтировать его по-другому. Я села на лавку и чтобы чем-то занять угодливо кривящийся рот потянулась правой рукой к хвосту золотистой истекающей маслом рыбки.
            - А можно я тоже спою? - с каким-то вызовом прозвучало над моим ухом.
            Голос подруги звучал незнакомо. Она словно бы произносила текст роли…
            Но её песня была похожа на удар кнута. Я сжалась, отлично понимая, что от страха могу опозориться ещё сильнее. И, действительно, опозорилась.
            Выпад Нелли был неожиданен. Она рванулась к готовому аплодировать Незнайке. Тот не ожидал такого дерзкого поступка от уже оголенной и на ¾ покорной девушки. но он не учёл ту единственную четверть, которая ещё была жива.
            - Паук, что ты сидишь, бля! – его тонкий голосок напомнил крик чайки .
            Паук легко разоружил Нелли. Он явно не был похож на глуповатого и вечно ноющего поэта. Я вдруг и расхохоталась. Нет, я смеялась не над корчащей на полу Нелли, я просто не могла не смеяться – смех сам вылетал из моего рта, точно также, как дерьмо при поносе. Люди часто смеются от того, что боятся заплакать. И какают также, желая неожиданной вонью отогнать от себя беду.
            Именно тогда и надорвалась наша дружба. В сущности мы были чужими, незнакомыми. Мы никогда не видели себя голыми и теперь отчего-то не узнавали друг друга. Так, наверняка, лучшие подруги по птичнику ведут себя в витрине универсама. Мы были только девичьими тушками.
            Теперь всё было смешно в нас. Словно бы мы были лишь нарисованы чей-то неумелой рукой. Я смотрела на попу Нелли, смотрела и была готова пнуть эту попу подошвой туфли.
            На первый взгляд нас можно было принять за очеловеченных лошадей. И нам было стыдно. Еда, которой наполнились наши животы, медленно переваривалась, а наши души ёрзали в пятках, как мышки в норках, ожидая, когда толстые и наглые коты отправятся на покой.
            Наши тюремщики даже не смотрели в нашу сторону. Они знали, что сбежать отсюда мы не решимся. Проще было предать самих себя, чем сбежать. В сущности нас уже не было в этом мире.
            У клоунов был в руках небольшой радиоприёмник. Из всех радиостанций он ловил только «Радио России». Голоса дикторов, музыка, наконец просто молчание – всё ударяло нас, награждая невидимыми, но от того ещё более весомыми пощёчинами.
            Постепенно солнечный свет стал покидать этот мир. Его сменил электрический – пустой и холодной. Что-то вроде мочи плескалось в ламповой колбе.
            Стыд давно уже покинул наши тела. Разумом мы ещё понимали, что наги, но страх быть мёртвыми заставлял хвататься за жизнь.
            Между тем из радиоприёмника стали звучать хлёсткие и пугающе строгие слова. Мы слышали их и раньше, стараясь не вдумываться в смысл, тем более не считая себя в чём-то виноватыми. Мы были примерными девочками – мы ни в чём не провинились – и теперь чувствовали себя отчего-то наказанными.
            Мой живот был готов отдать свою дань канализации. Обычно я нормально относилась к необходимости этой дани. Одно из моих отверстий поглощали плоды земли, а из другого вылазили одинаковые, как близнецы – колбаски из непонятного, неведомо откуда берущегося, вещества. Было совсем не важно, что вошло в мой организм – на выходе продукт был одним и тем же.
            Теперь я стыдилась этой необходимости. Мне вдруг захотелось стать пластмассовой и безгласной – уцепиться за вечную жизнь в вечном столбняке. Такие пародии на людей часто оказывались на помойке, но им не было стыдно за это.
            Я же продолжала верить, что всё равно являюсь Принцессой. Что это всего лишь затейливый сон – из серии тех снов, что снятся после слишком бурного дня. Я даже удивлялась, разглядывая себя со стороны, не ведая того, что сон станет ещё затейливее.
            При свете электрической лампочки наше убожество стало виднее.
            Я пыталась внаглую разглядывать Нелли. Теперь без клетчатого платья и привычных ужимок она стала чужой. Я боялась, что эта красивая девушка уже свихнулась – и от того молчит. Я не хотела бы, оказаться на месте Незнайки. Тот небрежно попивал пиво и о чём-то очень быстро спорил со своим темноволосым спутником.
            Его сыпучий, как горох говор слегка смущал. Казалось, что этот рыжеволосый человек чего-то недоговаривает. Я прислонялась к ещё тёплой печке, прислонялась и пыталась не думать о своих фекалиях, что собирались в поход.
            Наконец эти двое обратили внимание на нас. Это было обидно – мы были голыми, а они вели себя как пидарасы, воркуя как голуби, о каких-то совершенно неинтересных вещах. Из кратких фраз я поняла, что Пьеро ненавидит философа Гегеля и обожает Кьеркегора. Оба имени мне ничего не говорили – и мне показалось всё очень скучно. Зато при одной из наиболее ощутимых атак моей фекальной армии я подняла правую руку и совсем по-детски прокричала: «Я какать хочу!».
           
            Светловолосая женщина в прокурорском мундире на время оторвалась от клавиатуры ноутбука. Она сама не верила в то, что так активно набирали на клавиатуре её холёные пальцы. Людочка Головина – её уже никто так не называл. И Принцессой себя она давно не считала. А та перепуганная на смерть блондинка – была всего лишь персонажем, её собственной марионеткой, которой было так приятно играть.
            Она потянулась, как породистая кошка и подошла к кофеварке. Чашка хорошего бразильского кофе – и всё это окажется просто бредом начинающего графомана. Вероятно, они существуют и на небесах – и строчат они вырванными из своих крыл перьями наши непростые судьбы
            Кофе всё сделало похожим на совсем недавно увиденный фильм. Там на экране проходила через свою Голгофу такая же холёная девочка – дочь секретаря районной партийной организации. Она чем-то напомнила ей школьную подругу – наверняка тоже млела от похождений Алисы.
            Её опускали незаметно, и она не замечала этого опускания. От злых мыслей у Людмилы Степановны ускорялся ритм сердца, она словно бы получала новый запас адреналина.
            Анжелика, кажется, эту дурочку звали именно так. Анжелика Набоева. Алексей Балабанов. Людмиле Степановне нравились фильмы этого едкого режиссёра – он явно стебался над всеми хорошими на время гражданами – все мы уроды, притворяющиеся людьми.
            В конце фильма эта дурочка остаётся прикованной к кровати – та женщина с двустволкой вряд ли пошла бы в милицию – скорее это сделал полоумная бабка – алкоголичка, похожая на сказочную колдунью.
            Она даже представила, как эта старая блядь намыливает голову этой испуганной недотроге и сбривает под корень эти темно-каштановые волосы. Как затем заставляет ползать на коленях и мыть пол.
            Она хорошо знала, что значит ощущение лёгкости на голове. Знала, как нелепо трогать вспотевшую от усердия макушку – и вновь и вновь теперь опротивевший фаянс.
 
 
            …В нашем городе гремел салют. Я первая подошла к ведру, присела и, зажмурившись, стала старательно тужиться, давая возможность роковой змее позорно выползти из своего логова. Обычно такие змеи свёртывались в моём личном горшке, как в корзинке у факира. Но теперь, она – змея - упала на дно этого тупого пронумерованного ведра.
            - Писать не хочешь? – участливо спросил один из ряженных подвая мне сложенную вдвое подтирательную салфетку.
            Я провела ею по скукожившемуся от ужаса заду. Подумала, что и «змея» Нелли упала сюда же, и будет сопрягаться с моей змеёй.
            Было противно до тошноты. Наверняка бы так чувствовала себя кукла после первой в её жизни дефекации.
            Эти гады не спешили делать нас куклами.
            Она всё отдала бы за возможность стать целлулоидной. Да и я также. Я даже видела, как нас кладут в похожие на гробы коробки с яркими надписями на крышках. На моей крышке было написано – «Принцесса», а на «гробе» Нелли – «Алиса».
 
            В ту ночь я последний раз была Принцессой.
            Мой сон был нелеп, как долгий и красочный мультфильм. Мне снились умелые и добрые фрейлины – и сама с длинными светлыми волосами. В моём лице проступали черты инфанты Маргариты.
            Это была последняя ночь моей свободы. Я ещё могла сделать выбор. Но отчего-то побоялась этого.
 
            Кофе… Оно всегда приносило нечто новое.
            Вот и теперь.
            Голосок в голове был пискляв и наивен. И этот голосок декламировал:
 


На коленях стояла принцесса
И лизала пиратам хуи.
Вспоминала урок политеса
И смешного дофина Луи.
 
Было стыдно ужасно до рвоты.
И хотелось уснуть навсегда.
Рот почти, что устал от «зевоты».
Была влажной и гадкой пизда…
 
 
Вспоминалась уютная Вена.
И такая престрогая мать.
Вспомнилась случайно измена
И походная эта кровать.
 
И теперь без шелков, как обычно.
С взглядом суки она вновь и вновь
Всё дарила почти что «на отлично»
Гадким бриттам за жизнь – «любовь».
Стихи были похожи на глумливую подсказку.
            Она тогда больше всего боялась показаться смешной. И чем больше боялась, тем сильнее потешала своих мучителей. Спасительное равнодушие не накрывало ей своим пологом – м не только голое тело, но и такая же выставленная на показ съёжившаяся душа трепетала от предвкушения неизбежного позора.
            Теперь ей было стыдно и страшно. Особенно страшно было смотреть, как сидит рядом голая одноклассница – она, словно зеркало, отражала только её мысли и чувства.
            Судьба обезглавленной Марии-Антунееты показалась очень лёгкой. Было бы лучше, если бы она блевала от качки и поминутно делала то, от чего хочется выть и рыдать.
            Она охотно изнасиловала бы этот приторный образ сотни раз. Как это делалось в мерзких японских мультфильмах, где любая философия показывалась через секс. Именно такая разряженная в пух и прах красотка утянула её на самое дно. Именно она была повинна – в тех месяцах мрака, когда она с трудом отделалась от навязчивого морока.
 
 
            …Я потеряла шанс вернуться в город. Теперь всё было кончено. Но я этого ещё не знала.
            Тот день после праздника мы провели в тупой ненависти друг к другу. Меня бесили запахи Нелли – казалось, что она вот-вот пукнет или скажет что-либо грязное.
            Именно тогда и надорвалась наша «крепкая дружба». Надорвалась как и моя резинка от трусов. И теперь с голыми пахами, жалкие, как уже опозоренные домашние собачонки мы старались разойтись по разным углам.
Нам даже пришлось сделать самое страшное – подло и пошло обгадиться. Точнее покакать в нелепое ведро, где наши фекалии соединились бы в объятиях. Зато мы смотрели друг на друга, как на перепачканных в мерзкой грязи свиней.
 
            Но самое страшное было впереди.
            Тогда очнувшись в тёмном и вонючем фургоне я по-настоящему испугалась.
Голова была слишком лёгкой, ей словно бы накачали воздухом, словно яркий праздничный шарик.
            Я дотронулась до воздуха – да именно до воздуха – мои волосы, мои прекрасные волосы куда-то испарились.
            Я думала, что ещё сплю, что всё это просто маленький ночной ужас, который кончится, стоит мне открыть глаза.
            Но вот дверца распахнулась – и в проёме возникли знакомые ряженые фигуры.
Я попыталась оттолкнуть их босыми ногами – но мне не удалось – более сильный и вёрткий Паук вытянул меня на свет и довольно брезгливо шлёпнул по щеке, промолвив: «Комарик!».
            Рядом оказалась голая, как манекен Нелли. Я не сразу узнала её. Она была похожа на ночной манекен – такие голые куклы стояли иногда ночью в витринах.
            - Она такая, как мои сёстры. Значит и я, и я…
            Проклятая гладкость головы была невыносима. Я уже не была привычной златокудрой красавицей – я была бритоголовой опущенкой, я была законченым быдлом. К тому же мне вновь нестерпимо хотелось какать.
            Упасть с воображаемых высот – я не могла поверить, что это случилось.
            Какулька – я ещё не знала, что буду откликаться на это прозвище, буду чистить то, чем всегда брезговала. Разумеется, никакого осьминога я там не обнаружила. Возможно, тот жил только в унитазе, которым пользовалась Зинаида Васильевна. Я ненавидела и её и себя. И чего-то напряжено ждала.
            Нас втолкнули в какую-то комнату. Она походила на вольер с обезьянами. Все обитательницы казались ужасно похожими друг на друга, словно бракованные куклы.
            Такими вот не прошедшими ОТК куклами были и мы с Нелли. Я боялась сглупить, и тотчас же сглупила, привычно растянув вместо складок платья пустой и стылый воздух. Отец приучил меня к книксенам и улыбкам. Я догадывалась, что улыбаюсь слишком приторно – но ничего не могла поделать с этим.
            - Меня зовут Принцесса.
            Голая Нелли показала мне кулак, а я вдруг, как когда-то в детстве высунула язык и тотчас же пропела
            - А её зовут…
            Нелли не дала мне возможности закончить. Ей явно были не по нутру мои кривляния – её голос звучал слишком по-взрослому – в отличие от моего писклявого голоска.
            Тогда… именно тогда всё и решилось. Мой язык стал непослушным – он вдруг затрепетал, и с его кончика полилась ядовитая ложь.
            - Это правда, - приступила к моей спутнице странная слегка курносая девушка.
            Она чем-то напоминала гоголевскую Оксану – и её действительно так и звали – Оксана. Я же приготовилась видеть свою спутницу униженной и оскорбленной. Казалось, что эти девчонки вот-вот возвеличат меня – и я вновь стану Принцессой.
            Но, увы… Они поверили Нелли. Как я не старалась избежать своего позора, но он меня настиг. Было поздно отрекаться и ото лжи, и от такого прилипчивого титула. Я попросту стала делать то, что делают все, когда их кишечник переполнен.
            «Неужели во мне столько дерьма?» - спрашивала я саму себя, морщась от неудобоваримого запаха. Казалось, что мне предлагают съесть склизкую и вонючую колбасу, или взять в рот то, что так нежно обрабатывала своим язычком вовсе небрезгливая Инна.
            За скопищем голых тел Нелли не могла меня видеть. Да она, вероятно, уже не видела во мне подругу – а только подлого лопоухого недомерка вроде мерзкого Горлума.
            Вдоволь натешившись моей трапезой – меня загнали в самый дальний угол. Здесь никого не было кроме параши и совсем незаметной девушки. Она сидела, подогнув под себя ноги, и что-то тихо говорила самой себе, не разжимая губ.
            Я же пыталась по-кошачьи умыться. Но проклятые говнистые пятна становились только заметнее – и от них пахло моим стыдом и болью.
            «Неужели всё… И кто я теперь?»
            От слова «Принцесса» меня едва не вывернуло наизнанку.
            Но и называться своим именем и фамилией я боялась. А что ясли меня покажут отцу – если он увидит, как я чавкала, пожирая собственное дерьмо? Как размазывала её по грудям и животу, как непослушные сладкоежки размазывают подтаявший шоколад?
            - З-дра-авствуй, Какулька, - донёсся до меня чей-то голос.
            Я отчаянно завертела своей лопоухой головой, стараясь понять, кто это со мной разговаривает, и почему этот незнакомец назвал меня Какулькой.
            - Это я, Шутя.
            - Шутя, - сопливо прорыдала я, стараясь унять страх всегда волнующим меня массированием груди.
            - Да, а ты теперь… В общем тебя так будут звать. Хочешь, когда они все уйдут – я помою тебя?
            Девушка старалась говорить плавно, но несколько задерживалась на некоторых звуках.
            На глазах у Шути были очки. Они были круглыми, как у одного длинноволосого мужчины. Отец показывал мне его фото и ещё пел красивую песню на английском языке.
            Шутя, казалось, была самой нормальной в этом бедламе. Мне стало страшно. Отец любил читать повести Гоголя – особенно одну дневник сошедшего с ума чиновника, которому мерещились говорящие собаки. «Всё ясно… Мы – в дурдоме. Нас, наверное, специально сюда привезли. Я сошла с ума…».
 
            Шутя, действительно избавила меня от мерзких гиенистых пятен.
            Она была доброй, но умела как-то уйти в тень, прочь от жгучего ока зла.
            Между её ног позвякивал довольно увесистый колокольчик, а ходила она прыжками, как гигантский кузнечик, из-за стреноженных ног.
            - Это чтобы я не сбежала, и драться толком не могла.
            - Но ты не ела дерьмо? – с опаской спросила я, понимая, что сейчас моё лицо краснее, чем самый спелый томат.
            Шутя успокоила меня на этотсчёт.
            Я поняла только одно, что теперь я была хуже ёрщика и половой тряпки. Что теперь мне – такой брезгливой и высокомерной – придётся брать в руки нечто грязное и ходить вдоль стенок стараясь смотреть всегда себе под ноги, чтобы не попасть ногой на банановую кожуру.
            - А что потом?
            - Тебя просто выебут, - спокойно произнесла Шутя.
            Я как-то не привыкла понимать мат. У меня от его звучания начиналась тряска.
            - То есть… То есть меня изнасилуют.
            - Насилуют свободных. А рабынь – ебут.
            - А Нелли? Её тоже…
            Я едва не выпустила из себя этот скользкий глагол.
            - Нелли. Да её тоже – только её хозяйка приручать станет. Ей наследника трона доверили. А хозяйка со всеми нянями так поступает. Она и со мной пробовала… только вот – не срослось у неё.
            Я посмотрела на Шутю с уважением. Она ничего не придумывала. Она жила сегоднящним днём и не нуждалась в чужих, часто неискренних похвалах.
            Я изредка бросала взгляд на других девчонок. Нелли как-то затерялась в этом сборище – как одинокая берёзка непременно теряется в берёзовой рощице. Она неверняка тоже приучала быть себя незаметной и голой.
 
            Этот долгий день, наконец, закончился.
            Большая лампа была погашена – и в этом мире наступила ночь.
            Мы лежали бок о бок с Шутей. Сначала я боялась, что она начнёт тискать меня. Но Шутя не проявляла ко мне подобного интереса. Напротив, она напоминала маленькую воительницу, готовую встать на мою защиту.
 
            Мой сон был краток.
            Я даже не сумела толком понять сплю и бодрствую – мир вокруг слишком был похож на нелепое и стыдное сновидение.
            «Это всё мне только снится. Я просто лежу в постели с Нелли – и всё это только забавный сон. И вообще это же не я, а – Какулька1»
Это дурацкое прозвище теперь красовалось у меня на спине.
            Я не могла видеть этих корявых букв.
            «Это хорошо, что ты не рыпалась. А то бы это слово у тебя на животе написали. Видишь ту наглую девку. Это Ирина – она тут за экзекутора. Всех лупцует. И ещё забыла спросить – ты петь умеешь?
            - Я в школьном хоре пела, - зачем-то произнесла я.
            - Это хорошо. Значит, квохтать сумеешь. Это не страшно…
 
           
            Утром, они все взгромождались на парашу, как на золотой блистающий яхонтами трон. Сначала Оксана. затем Маргарита, затем Ирина….
            Самой последней испражняться и мочиться предстояло именно мне. Я была хуже всех. В толпе я как-то не сразу узнала Нелли, её выдали карие глаза и какая-то слегка дёрганая улыбка.
            «И совсем она на Алису не похожа. С чего я могла подумать, что она Алиса?»
            Моя ладонь привыкла к гладкости черепа. Шутя показала мне тюбик с специальным кремом – им надо было натирать голову – чтобы та была всегда гладкой.
Мне уже было всё равно – останусь ли я плешивой или вновь смогу красоваться на людях – но теперь мне предстояло делать это чрезвычайно долго.
            Зато теперь я чувствовала себя относительно чистой.
            Даже то, что мне приходилось таскать грязное ведро больше не пугало меня.
            Шутя предупредила меня обо всех подводных камнях. Особенно злой была Маргарита. Она проспорила что-то Оксане – та была уверенна, что первой падёт Нелли, а не я.
            «Её будет дрючить Хозяйка» - вертелось в моей лысой голове.
            Нелли, моя милая Нелли должна была радовать своим языком гениталии неведомой мне Клеопатры. Я едва не подавилась хохотом – услышав имя нашей тюремщицы.
            «Она немного чокнутая. Словно, вампир. Днём дрыхнет, а ночью дурью мается…
 
            Я пыталась представить эту сцену и боялась, что меня вырвет. Нелли не могла этого делать. Это было то же, что дразнить льва, кладя ему в пасть голову.
            В небольшой комнате, где был унитаз и ванна, я всё поняла.
            - Смотри, чтобы чисто было. Если я приду, и тут не будет полярной чистоты - мы отыграемся на твоей попке, крошка.
            Эта недоделанная Гретхен удалилась, покачивая половинками своего изящного зада. Я была готова метнуть в неё вантузом – разумеется, я тогда не знала точного названия этого предмета – мне он казался очень забавным.
            Мне пришлось долго разбираться в назначении разных средств. они казались мне совершенно безобидными – но скоро я поняла свою ошибку.
            Всё это напоминало урок химии. Обычно вместо меня с химикалиями возилась Нелли – учителя считали меня не способной что-либо делать руками.
 
            Теперь мне ничего не мешало. Очень скоро я перестала опасаться и осьминога. Этот осьминог жил скорее внутри меня и время от времени вытаскивал своё щупальце наружу.
            Маргарита явилась, где-то через два часа. Солнце уже вовсю пятнало моё голое тело, моя надзирательница со смаком что-то жевала.
            «А говорили, у тебя руки из жопы растут!» - проговорила она, глотнув последний кусок.
            - Ладно, пора завтракать. Пойдёшь сейчас – повеселишь нас – если нам понравится, мы с тобой  жрачкой поделимся.
            Я уныло побрела в обратный путь.
 
 
            Компания этих уродок ожидала вкусного зрелища. Хлеб у них уже был – и ещё какая-то мерзкая явно подгоревшая каша.
            Я не думала, что смогу это пережить. Разумеется, всем эти хвалённым героиням не приходилось слышать в свой адрес смех. А надо мной нагло потешались – радуясь каждому неверному шагу.
            Моя ни разу не тревожимая ремнём попка соприкоснулась с округлыми предметами. Мне сначала показалось, что я села на  не прогретую южным солнцем гальку. Яйца холодили мне попу. Вероятно, их только что вынули из холодильника
            Я не помню, как сумела пропеть первый раз. Страх быть оскорбленной сильнее заставлял меня стараться. К тому же желание есть.
            Девки жевали, как-то ухитряясь не давиться при приступах смеха. Было бы здорово, если бы они подавились своим варевом. Я смотрела на их физиономии – и вдруг поняла, что ни Шути, ни Нелли, ни двух похожих друг на друга девочек, похожих на Психею с одной французской картины. Правда у них не было теперь красивых прядей…. Но тело и аккуратные груди оставались при них. А, главное робкие овечьи глаза.
            Шутя сказала, что эти девушки – музыкантши. Я вспомнила. как отец решил сделать из меня скрипачку – однако мне ужасно лень было ежедневно водить смычком по четырём натянутым струнам, они орали, как голодные коты – и я скоро поняла, что совершенно бесталанна.
            «Я тоже могла бы быть на их месте, а не возиться с этими проклятыми химикалиями.
            Вдруг совсем рядом раздался звон колокольчика. Я вздрогнула и едва не пустила в свою кладку желтоватую струйку.
            - Опять этот Артур облегчился. Тебя вызывают. Не бойся – мы оставим тебе пожрать.
            Ирина со своими пудовыми грудями и телом классического борца плотоядно улыбнулась. Мне было трудно понять, сколько лет она ходит по земле – голая она казалась  старше меня года на два-три. Вся комната напоминала большой свинарник – думалось, что ещё вчера все они были животными – или станут ими вот-вот.
            Маргарита вновь сопровождала меня.
            Я видела её – и боролась с искусом стать смелее. Ударить по этой попе коленом, захватить за горло – уничтожить их одну за другой. Но смелость покидала меня – мягкотелая Принцесса не позволяла мне стать той, кто теперь поселилась во мне.
 
            В комнате наследника было слишком светло.
            Солнце гуляло по моему телу, смывая с него прежнюю гордыню. Когда-то такой же голой и жалкой была одна из моих кузин. Ульяна или Любовь. Они были слишком похожи. Слишком.
            Мне нужно было всего лишь взять в руки горшок. Ночной детский горшок. Такой же, какой был у меня. Обычно его выносил отец. Он всегда это делал – притворяясь, что ему это доставляет удовольствие. А мне нравилось испражняться, зная, что моё дерьмо будут нюхать другие.
            Теперь таким же гордецом был маленький темноволосый мальчик. Он был смугл и скуласт, и смотрел на меня с презрительной миной римского солдата.
            Я был уверенна, что он не умеет читать. И к тому же он вряд ли мог понять, что написано у меня на спине – ведь слово было отражено в зеркале. Моё новое имя.
 
            Я вернулась в мой новый мир.
            Вернулась, уже не боясь быть смешной.
            В сущности, я стала играть ещё одну роль - удивляясь тому, что боялась этого раньше. И теперь, что-то новое пробуждалось во мне, словно бы какой-то хищный зверёк старательно выедал меня изнутри, заменяя мою плоть своей.
            Мыть унитазы, выносить горшок за Артуром и время от времени устраивать эти глумливые концерты. Я вдруг поняла, что такое ад. Но мне было хорошо – и я не желала другого. Точнее не желала этого Какулька, боящаяся насмешек от тех, кто помнил её ещё Её Высочеством.
            Тогда в комнате я почувствовала страх Нелли. Она старалась ничем не выдать его – но всё-таки боялась. Мы теперь не могли как прежде весело щебетать о пустяках… В сущности, мы друг друга вовсе не знали.
            В отличие от Нелли я спала по ночам. Шутя старательно оберегала моё тело и душу. Она, наверняка, только притворялась, что спит, старательно наблюдая за мной и другими девчонками.
            Мне хотелось забыть о течении времени. Всё равно это будет всегда – лучше уж не вспоминать Прошлое.
 
            Я не отмечала дни… Не смотрела на календарь, даже избегала циферблата часов – положение стрелок были похожи на гримасы – и только.
            Я мыла унитазы во всём большом особняке. Они были в спальне у хозяина, хозяйки, в комнате для гостей. Только Артур не удостоился такой особой привилегии. Нелли мыла его в ванне матери.
            В музыкальной зале упражнялись сёстры Пушкарёвы. Они играли разнообразные пьесы то в две, то в четыре руки. Играли, радуясь тому, что питаются с господского стола и могут спать прямо возле инструмента. Эти девушки оказались здесь из-за своей глупости. Им вдруг очень захотелось «лёгких денег» т после экзамена в музучилище они сели в шикарную старомодную машину.
Их концерт удался. Правда, играть пришлось совершенно обнаженными. Им не позволили оставить даже шёлковые чулки.
            Сонечка и Женя тогда были на грани обморока. Им ужасно хотелось упасть на паркетный блистающий лаком пол. Но валерьянка и какой-то едва заметный укол лишили их последних оков стыдливости.
            Очнулись они уже без волос и со знаками музыкальной громкости на лбах. Было поздно что-то менять. Да и выбор для этих двух девушек был небольшим. Они согласились на предложенные им условия.
            Разумеется, это всё я узнала не сразу. На меня смотрели как на пустое место, и я могла спокойно слушать. Мои оттопыренные уши слегка подрагивали – и любой секрет вызывал радость в моей душе.
            Девчонки что-то говорили про мотыльков. Так они называли случайно попавших в сети милых и глуповатых девушек. Среди них мотыльков не было – но им говорили, что поймать мотылька можно – главное, вовремя взмахнуть сачком.
            Ч тоже мечтала поймать мотылька – и даже не представляла, что поймаю саму себя.
 
            О визите Лоры я узнала в конце мая.
            Точнее я поняла, что это конец мая только по опушившимся там и тут одуванчикам.
            Хозяин объявил, что едет на станцию, встречать свою племянницу, и предупредил, чтобы мы выстроились по определенному сигналу на газоне.
            К тому времени Нелли всегда была подле хозяйки. Руфина редко выходила из дома при дневном свете – но сегодня сделала исключение, считая, что ленч на свежем воздухе ей явно не повредит.
            Фото Лоры я уже видела раньше. Сначала мне показалось, что я просто схожу с ума. На меня смотрела миловидная барышня с вьющимися, как быстроприготовимая лапша, волосами.
            Она улыбалась, как улыбается кукла Барби. Улыбалась моей улыбкой.
От злости я едва не осмелела. Лысой и голой мне было нечего терять. Но одно прикосновение к моему плечу руки Шути остановило весь мой пыл.
            Я уже ненавидела своего дневника. Была готова четвертовать её – заставить ползать передо мной на коленях. Наверняка она рыдала и молила о пощаде, как я предложи я ей в качестве закуски её собственные фекалии.
            Наложница Руфины меня больше не интересовала. Без образа Алисы это тело разом поскучнело.
 
            В строю я стояла самой последней.
            Эта златовласая фифа на меня даже не взглянула.
            Если бы я знала, кто она. Пока что я впитывала её взглядом, как шприц впитывает в себя лекарство или страшный яд. Мысленно моя душа уже прыгнула в это свободное тело, заставив её оказаться в моём – в таком жалком измученном теле.
 
            Вечером я вновь увидела своё «отражение». Оно было похоже на счастливое голографическое фото, словно бы это я выпорхнула из своего безоблачного прошлого и пришла искушать саму же себя
            Мне предстояло ещё раз проинспектировать чистоту санузла этой противной гостьи. Я уж привыкла к своей должности, и даже находила в ней некоторый кайф. Раньше бы я просто не поверила, что буду так просто совать свои руки в логово осьминога.
            Именно тогда всё и решилось.
            Эта красотка готовилась отойти ко мну. Она сидела на кровати, попирая ягодицами бледно-голубое отчаянно измятое платье. Оно напоминало глубокую лужу в ветренний майский день, когда лепестки яблоневых деревьев упадают в воду.
            Телевизор был включён, и на экране разворачивалась настоящая драма.
            Строгая помещица глумилась над Наташей. Та ещё не знала, что скоро распрощается с шёлковым платьем. Его с него снимут, как с манекена, предложив взамен крестьянские обноски. Года три назад я тоже почувствовала страх, страх смешанный с чувством гордости – уж я точно знаю, что со мной такого никогда не случится.
            Но Лора была равнодушна. Она смотрела на экран телевизора, как баран на новые ворота. Смотрела и улыбалась своим потаённым мыслям.
            Её испугало только моё молчание. Она почувствовала меня и со страхом на лице обернулась.
            Я смотрела ей в глаз. Видимо, она приняла меня за выходца из Зазеркалья – потому тотчас провела рукой по своим – таким знакомым мне прядям.
            Именно тогда я поняла, как поступлю с ней. Поступлю, как поступила помещица с Наташей. Но это будет только начало моего мщения.
            Лора теперь была моим врагом. А дрга, который бы остановил меня в ту минуту – рядом не было.
           
            Шутя всё поняла без слов. Мне стало стыдно, вид этой девицы бесил меня. Но сделать роковой шаг, как заманить её в наш мир?
            По словам Оксаны, она приехала сюда работать секретарём.
 
            Я увидела её на следующий день.
            Тогда нашей хозяйке приспичило поиграть в учительницу.
            Она долго говорила о стойкости Зои Космодемьянской и краснодонцев.
            Все слушали её вс вниманием – это льстило этой похабной девке. Она наконец вытащила из кармана халата секундомер и сказала, что хочет проверить нашим тела и души на стойкость.
            Проверка тел должна пройти через пятые точки.
            Нет, она не собиралась хлестать нас ремнём – ей пришла в голову другая идея – нам предстояло просто посидеть на живом еже, стараясь не раздавить его в лепёшку.
            Эта новоявленная секретарша явилась на спектакль, будучи в купальном халате. Я думала, что и её попка подвергнется проверке – но увы…  Строй проверяемых оканчивался на мне.
 
            В один из дней нас всех ожидала встреча с Прекрасным.
            Тогда должен был отмечаться поминальный день – Троицкая суббота.
            Я уже давно считала себя мёртвой – мы были здесь только тенями.
            Сёстры Пушкарёвы казались взволнованными – когда-то и их в такой же уютный день превратили в рабынь. Но теперь хозяйке хотелось насладиться вокалом.
            Пока за певицами ездили – мы, как могли, готовились к их встрече. Девушки вовсе не были такими уж известными примадоннами – у одного очень смазливого тенора.
            Я больше всего на свете боялась полюбить их. Тогда бы я не смогла жить – возможно, их тоже заставят квохтать, но теперь на мотивы арий.
 
            Девушки появились вечером. Они сумели вздремнуть под пение мотора «ЗиМа». За этой машиной и еще за щеголеватой «Чайкой» ухаживал странный молчаливый человек по имени Евсей. Он явно что-то вынюхивал в этом доме.
            Я видала его очень редко. Да и он старался смотреть мимо нас – боясь показаться слишком заинтересованным в нашей наготе.
            Шутя была уверена, что этот человек из милиции.
            Она говорила мне, что скоро всё кончится. И я поеду домой.
            Но я не хотела этого. Боялась, что просто не смогу быть как прежде глупой и надменной королевной – с куриными мозгами и большим, достающим до седьмого неба апломбом.
            Приготовлять примадонн к выступлению пришлось нам.
            Если бы эти девушки знали, что их моют шутиха и золотарка, они бы наверняка упали бы в обморок. Мне уже было не стыдно касаться губкой чужих тел, по крайней мере, это были живые люди, а не унитазы.
 
            Мы дали этим красавицам успокоительное – и они были готовы.
            Концерт начинался со «Времён года» Петра Ильича Чайковского.
            Женя отчаянно изгибалась за инструментом, а её сестра с серьёзным видом объявляла название каждой пьесы, добавляя к нему стихотворный эпиграф.
            Мы с Шутей наблюдали за этим действом в щёлку. После концерта готовился воистину лукуллов пир. Видимо хозяйка была слишком набожной и готовилась к наступающему посту основательно.
            Кроме хозяев и Нелли с её питомцем на огонёк заглянула и разряженная в пух и прах секретарша. Она сидела, как дорогая сувенирная кукла и пошло лыбилась.
            Певицы пели арии из «Пиковой дамы». Я очень боялась, что он с конфузятся и оставят у себя под ногами маленькие лужицы – похожие на брошенные на пол лупы.
            Но этого не случилось.
            Меня попросили удалиться. Шутя шепнула мне на ухо, что всё будет хорошо, и тотчас села на мягкую подушку, готовясь читать стихи.
            Пир продолжался часов до пяти утра, а с рассветом, мы с Шутей пошли убирать остатки празднества.
            В гостиной был настоящий бедлам. Мне уже было не стыдно быть прислугой… На замусоренном полу лежали в доску пьяные солистки. Они громко икали и делали вид, что крепко спят.
            - Прямо, как свиньи, - шепнула мне на ухо Шутя.
            Я поморщилась – я знала, что их ожидает пострижение.
            Именно тогда я впервые подумала о ком-то другом кроме себя. Эти двое были такими же глупыми существами. Они думали только о деньках, иначе не клюнули на наживку в букете.
            «А что, если мне удастся спастись. Мне и Нелли, разумеется.
            На наше счастье хозяйка очень быстро забыла по эту ночь.
Зато её муж во всю готовился к другой. Его интересовали все три дыры самой падшей из нас. Я понимала, что должна на что-то решиться – вид смазливой секретарши подталкивал, словно чей-то более удачный рисунок.
 
            Я многое бы дала, чтобы не вспоминать о том дне. Точнее ночи.
            Хозяева предоставили нам полный карт-бланш.
            Они укатили на какую-то презентацию, оставив в доме нашу жертву и индеферентную ко всему Нелли.
            Та давно пристрастилась к трюфельным конфетам и пожирала их, как свинья пожирает жёлуди.
            Сцена раздевания Наташи стояла перед моими глазами. Я была рада, что эта дурочка невольно подыгрывает мне – она думала, что тоже поедет на презентацию.
            - Наверняка там же будет и мой отец, и отец Нелли. Ведь он мог бы вполне выдать её за меня…».
            Тогда я не знала, что жертвую родной сестрой.
            Лора играла какой-то изящный вальс, когда мы все, одна за другой, стали вплывать в гостиную. Нас было много, словно злобных мышей в балете «Щелкунчик». Однажды на спектакле я едва не описалась от ужаса, когда эта свора стала наседать на Машу.
            Но теперь такой же крысой, была я сама.
            Лора испугано сжалась. Она видимо понимала, что сейчас произойдёт, и чувствовала себя скорей голой. Это красивое платье было непрочной защитой, словно тюлевая занавеска она скорее оголяла её.
            Я первой ударила её. По щеке… Я боялась только одного, что скоро испугаюсь сама, и вновь стану покорной Какулькой.
            Но мой страх переходил в тело моего двойника. Лора сняла серёжки и дорогие наручные часики – точно такие же я потеряла в тот день, когда меня пленили.
            Я ничего не знала тогда.
            Отец просто не говорил ничего мне, боясь, что я сойду с ума от обиды.
            Лора была жалкой, словно окруженная стаей волков заблудшая овечка. Я боялась, что она не выдержит и станет вонять.
            Её завели за рояль и стали методично оголять, как Наташу. По щеке Лоры уже струилась слеза.
            Ирина сняла с неё всё до нитки– всё дорогое шёлковое бельё, вытолкнув на середину комнаты испуганную совершенно оголенную куклу вместо живого человека.
 
            Дальнейшего я не видела. Просто надела на себя всё то, что только, что сняли с Лоры. И мою голову украшал парик из моих собственных волос.
            Я усмехнулась, предвкушая, как эта красавица будет визжать а ля Черномор, прощаясь со своей прелестью.
 
 
            Всю неделю до моего отъезда я провела в затворе.
            Новоявленную Какульку не допускали до моей комнаты.
            Её готовили к роли покорной сучки.
            Я же была рада этому. Иногда мне так и помавало вновь стать Какулькой, но страз разоблачения заставлял гнать прочь это чувство.
            Вернувшись с презентации, Хозяин стал готовиться к Судному Дню.
            Об этом дне я кое-что знала.
            Зинаида Васильевна обожала слушать «Реквием» Моцарта. Она ставила эту пластинку много раз. Особенно выделяя Dies irae.
            Судный день. Подобный день был в одном фильме, когда всех девушек в одном городе стала насиловать банда подонков. Про этот фильм мне рассказал отец – чтобы я не смела гулять в одиночку и встречаться с непроверенными им парнями.
            Тогда я впервые испугалась. Да и тепеорь, чувствовала, что главное испытание ещё впереди.
            Крики моей «сменщицы» с трудом доносились до моих ушей. Она вопила в подвале, смешивая мольбы с проклятьями. Кроме Хоза с верной ему парочкой, над несчастной глумился какой-то очкастый урод. Он отчего-то избегал смотреть на меня и Нелли, словно бы знал нас или наших родителей.
            Рано утром за мой пришла Шутя.
            Я боялась её спросить о Лоре. Поскольку сама на ¾ была ею. Готовясь встретиться с незнакомой мне нижегородкой. Матерью этой фифы.
            Страх вновь подбирался к моему горлу.  Я увязала в нём, как в трясине. А что, если меня арестуют, а что, если Мустафа всё поймёт.
            Евсей приехал на станцию за полтора часа до отправления поезда. Я боялась потерять парик, а он чего-то большего.
            Я ещё не знала, что встречусь в вагоне с Руфиной.
 
            Дальнейшее оказалось вполне бредовым сном.
Я сначала оказалась лицом к лицу с самой главной преступницей. Руфина была чем-то схожа со мной – она так сильно уверовала в свою неуязвимость, что даже в купе вела себя, как в собственной спальне.
            Я понимала, что мы обязательно спалимся. Но отчего-то пошла на риск – ведь эта дура думает, что унижает племянницу своего муженька.
            Я старалась не думать о судьбе моей заместительницы. Она была там, глубоко в Преисподней, а я надеялась вынырнуть из этого омута.
            Появление на пороге людей в милицейской форме явно не входило в планы Руфины. Она попыталась быть независимой, но быстро скисла, как оставленное на солнцепёке молоко.
            Я была счастлива. Милиционеры явно знали о моём пленении.
            - Это племянница моего мужа Лора Константиновна Синявская.
            - Ошибаетесь. Я - Какулька. Вы только что общались с падшей. И сами зачморены.
Я – Людмила Степановна Головина.
 
            Только теперь я полюбила эти три слова.
            Свою фамилию, своё имя, и своё отчество.
            Образ сказочной Принцессы померк. Он растаял как туман, или скорее лживый мираж.
            Ей было неловко быть одетой. Хотелось избавиться от чужой одежды, избавиться и вновь стать человекообразным биороботом. Тем биороботом, каким она ощущала себя все эти месяцы.
 
 
3.
            Но меня никто не собирался звать по имени.
            Особенно Зинаида Васильевна.
            Она смотрела на меня как на пустое место.
            Я чувствовала её презрение. Ведь я теперь была никем, тем самым никем, вообразившим себя всем.
            Ещё тогда, когда я всё рассказала милиции – я почувствовала, что попросту распадаюсь на части от страха. Офицер долго рассматривал «мой» паспорт, потом куда-то звонил.
            Его соединили с квартирой отца. Я отчего-то стала лучше слышать. Видимо, хождение с голым черепом пошло мне на пользу. Отец всё понял. Поняла и я, словно кто-то, как на уроке стал нашёптывать мне спасительную подсказку.
            «Она – творя сестра… Твоя сестра-близнец!».
            Мне захотелось кричать, биться в истерике, как маленькой капризуле, которой не купили стаканчик мороженого или новую куклу. Или не взяли в цирк. Мысли о цирке были невыносимы – мне вновь почудились эти крашеные рожи, от которых уже нельзя было убежать.
            «Значит, папа – всё знал? Знал и врал мне…. Врал и заставлял жить с этой полоумной гордячкой?!».
            Он приехал за мной на следующий день.
            Я вдруг поняла, что стала сиротой. Стала, наконец, взрослой – с разрушенным миром детства. В 16 лет – когда ещё так хочется мира и доброты.
            Только этого – и ничего больше
 
 
 
* * *
           
            Зинаида Васильевна больше не позволяла мне бездельничать.
            Она явно брезговала мной – торжественно запирая от меня прежнее платьевое богатство. Те платья принадлежали капризной королевне, но не мне – голой и опущенной гордячке с гладкой как колено головой.
            Я тупо выполняла все её капризы. Она больше не должна была притворяться доброй, её физиономия теперь была игривее – и я была всего лишь её персональной Золушкой, Золушкой, которую просто напросто выгнали из Дворца за профнепригодность.
            Зинаиде Васильевне был по душе мой спартанский вид. Она словно бы получила взамен изнеженной капризули закаленную в боях рабыню.
            Иногда мне хотелось убить её. Но осталось бы тело. Я не хотела отправляться туда, где и так уже оказалась Руфина. Я собиралась стать другой – перестать тупо выдумывать удобный мне мир, но преображать этот, оттирая его от грязи, делая блестящим как унитаз.
            Это было совсем не страшно. Меня наконец-то научили жить. Одно лишь мешало мне быть спокойной – я разлучилась с Шутей и не знала ничего о ней.
            Именно этой скромной и тихой девушке я была обязана своим преображением. Без неё я бы тупо выпевала я – Принцесса, или попросту сошла с ума, оказавшись под воняющим похотью мужиком.
            На душе было пусто, как перед смертью. Когда знаешь, что мир уже показал тебе свою сказку. Я мыла посуду и чистила картофель. Клубни были лежалыми, и от них терпко пахло скукой.
            Я ходила по комнатам, не замечая того, что нага, словно бы подобно своей пушкинской тёзке перенеслась из дворца Черномора обратно в княжеские палаты – но уже не княжной, а глупой обобранной до нитки шутихой.
            Одно мне не давало покоя. Сохраненное такой страшной ценой девство. Мне хотелось изойти кровью, отдаться сразу и всем, понимая, что мня попросту можно отдать на потеху целой толпе отморозков.
            И я сделала свой выбор.
 
            Вечером, после того, как моя мачеха приняла ванну, я решилась.
            Я решила усыпить её. Нет, не убить. В сущности, я хотела этого. но боялась пойти так далеко. Я просто дала ей немного снотворного и принялась ждать.
            Моему отцу было некуда идти. Он был таким же бездомным, как и я – но он боялся становиться бродягой, бомжом – боялся быть никем не уважаемым.
            Он пришёл – пьяный, оскорбленный, испуганный.
            Я мыла посуду, мыла, не замечая того, что нага. А он смотрел на меня.
            Мне ужасно хотелось стать его. Стать его любовницей, отдать именно ему то, что не захотела отдать Хозу с его подручными.
            Отец исполнил роль Лота. Его милая жёнушка благодаря моим стараниям была давно почти, что соляным столбом. Я представляла. как на неё падает ливень и размывает её, как дождь застоявшуюся до первых весенних дней снежную бабу.
            Утром мы с отцом ушли. Не было времени искать ключи от гардероба, и отец просто прикрыл мою наготу висевшим на вешалке плащом. Он и впрямь напоминал потерянного сбитого с пути праведника. И теперь, когда я совратила его, он был уже не только моим отцом, а испуганым жизнью человеком.
            Я боялась заглянуть в спальню. Не сделал этого и отец. А я не стала спрашивать и просить взглянуть на свою мачеху.
            Нам больше нечего было делать в этой квартире. Она была только декорацией. Только мерзким миражом придуманного нами счастья.
            Отец возвращался к отринутым им пенатам. Возвращался к сестре, а я стала ещё одной инопланетянкой – такой же какими были мои так ещё недавно презираемые мной кузины.
            Теперь моя жизнь начиналась с чистого листа. Прежнее было смыто.  И я понимала, что уже никогда не решусь, стать прежней, что не захочу задирать нос и пошло фантазировать, витая в поднебесье и плюя оттуда на всех близких мне людей.
            Я думала о скромной и такой незаметной Шуте. О взгляде её серых внимательных глаз. Именно её терпение и любовь помогли мне, Она была моим Ангелом, моим Вергилием. Моим Богом.
            Отец больше не выдел во мне капризной Принцессы, он даже не сожалел об утраченной мной прелести. Золотое колечко всевластия вновь укатилось во тьму. А я была свободной и живой, и начинала всё с самого начала. С чистого листа….
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
           
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
           
 
 
 
 
 
 
           
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
           
 
 
 
 
 
 


 
           
 

© Copyright: Денис Маркелов, 2013

Регистрационный номер №0132608

от 23 апреля 2013

[Скрыть] Регистрационный номер 0132608 выдан для произведения:
Людмила Головина
Исповедь «Принцессы», ставшей Какулькой
1
            Я уже не помню, кто первый решил, что… я - Принцесса. Вероятно, это был мой отец. Кажется, он тогда разглядывал одну из картин Диего Веласкеса, а затем посмотрел на меня, играющую на ковре, и произнёс это роковое сладкое слово.
            Я не сразу поняла, что он назвал этим словом меня. Тогда ещё я была вполне нормальной, и не верила словам взрослых. Они всегда говорили не то, что чувствовали, особенно моя мать со странным и пугающим именем - Зинаида.
            Она старалась смотреть на меня, как на затейливую механическую куклу. Честное слово, я отчего-то побаивалась эту строгую женщину и ни разу не назвала её тем простым двусложным словом, которым обычно пользуются все дети, называя свою родительницу.
            Мне хватало отца. Я любила его, как любят добрых мужчин все наивные девочки. Отец охотно играл со мной, оставляя Зинаиду Васильевну в одиночестве. Но та, кажется не имела никаких претензий к моему отцу, а попросту погружалась в мир красивых, тщательно выверенных звуков – или, слушая грампластинки, или отправляясь в гости к таким же изысканным дамам – её подругам по школе.
            Отец делал из меня подобие инфанты Маргариты. Я очень быстро научилась делать книксен, а главное, главное, я могла не пользоваться той тесной и страшной комнатой, в которую ходил и мой отец, и такая вредная Зинаида Васильевна. Отец сказал, что там живёт голодный осьминог. И мне не стоит садиться на то странное дырявое кресло, что этим креслом никогда не стала пользоваться настоящая Принцесса.
            Я удивлялась – никто не называл моего отца Королём. Наверное, он и впрямь не был моим отцом, просто притворялся им – оберегая меня – королевскую дочь – от различных и очень коварных врагов. Мне нравились эти фантазии. Я надеялась, что когда-нибудь стану настоящей королевой, что уеду из этой тесной квартиры, где мне всё так враждебно и противно…
 
            Одним майским днём отец взял с собой на демонстрацию. Я сидела у него на плечах и размахивала ярким красным флажком с золотистыми словами. Я тогда не умела толком читать, но верила тому, что говорил отец, и была уверена, что там написано: «Мир, Труд, Май!».
            В уши залезала наглая, но весёлая музыка. Мне хотелось улыбаться, подражая другим людям. Все смотрели на меня, а я старательно повторяла слова веселой песни о Москве.
            После того как мы все прошлись по главной площади города, мне стало скучно. Взрослые складывали у стены портреты старых и не очень старых дяденек, складывали там знамёна и спешили уйти прочь, словно нашкодившие дети. Отец также поспешил перейти на тротуар, как вдруг навстречу нам попался человек тоже с девочкой на плечах.
            Эта девочка была чем-то похожа на лягушку. Наверное, из-за зелёного в клетку платья. Она отчего-то довольно громко и весело прокричала: «А я – Алиса!»…
            Именно тогда я впервые соврала. Точнее назвалась тем роковым сладким словом. Отец был увлечён беседой с отцом той девочки, и не обратил внимания на мою детскую ложь. Точнее ему была приятна эта ложь…
            Только в школе я узнала настоящее имя «Алисы». Оно было каким-то скользким, словно только что пойманная рыба. «Нелли» - повторяла я, боясь назвать своё. «Людочка» - вертелось на языке, словно до предела обсосанная карамелька.
            Нас посадили за одну парту. Было забавно сидеть рядом и секретничать, заглядывая друг другу в прописи. Мне казалось, что эта девочка – моя маленькая служанка, что она должна прислуживать мне, а не быть моим другом.
            Нелли совсем не противилась навязанной ей роли. Напротив, получала от этого удовольствие. Ей нравилось быть рядом со мной и сносить все мои капризы – домашней девочки, которая никогда не бывала в детском саду.
            Моя мать… моя мать… Я чувствовала, что права, называя Зинаиду Васильевну по имени и отчеству. Она не часто заходила за мной в школу, словно бы боялась выдать себя. А когда приходила, была всегда строгой и недовольной.
            В один из майских дней со мной случился конфуз. Тогда у нас была контрольная работа по арифметике. Я ужасно старалась сделать всё так, как надо и даже не почувствовала, как обмочилась. Струя мочи предательски бежала по ногам, марая мои белые колготки. Я покраснела – дурно пахнуть и вызывать у других детей смех я вовсе не желала.
            И потому мне вовсе не хотелось сидеть с голыми ногами. Мальчишки предвкушали моё расставание с мокрыми колготками и трусами. Им не терпелось заглянуть под подол моего форменного платья.
            По мнению Зинаиды Васильевны, подглядывают только за скверными и непослушными девочками. Я не хотела быть скверной и непослушной. Тем более она не скрывала, что если я стану такой, она поставит меня в угол, а то и побьёт своим узким и красивым пояском.
            Отец не давал бить меня. Я была рада, что Зинаида Васильевна не заходит в мою комнату. Я могла жить там спокойно, как кукла в своём особом домике. Отцу нравилось, что в моём дневнике есть красивые алые цифры, похожие на красивые кораблики с флажками на бушприте.
            И вот теперь.
            Нелли дала мне слово, что доведёт меня до дома. Учительница долго пила эринит – и потом ругала нас обеих. Но мне было совсем не жалко эту рыхлую женщину.
            Она не хотела видеть во мне Принцессу. Совсем, как Зинаида Васильевна.
            Тогда, расставшись с Нелли, я впервые испугалась. Зинаида Васильевна легко и быстро оголила меня. Мне было ужасно стыдно – какие-то мгновения – и я была уже розовой, а затем совершенно красной.
            Казалось, что брезгливые слова Зинаиды Васильевны, словно узкие прутья, рисуют на моём теле множество ромбов. Она втолкнула меня в комнату – и поспешила уйти.
            Тогда я до вечера просидела, словно обескрыленный ангелок…
 
            С годами ужас того дня стал забываться.
            Да и Зинаида Васильевна более не так явно досаждала мне. Она смотрела на меня, как на опостылевшую, но очень выгодную квартирантку. Я могла жить своей жизнью.
            Нелли стала вхожа в нашу квартиру. Зинаида Васильевна ужасно боялась чужих людей. Она просто выходила из себя, когда видела в подъезде незнакомцев. В каждом не слишком опрятном мужчине ей чудился коварный домушник.
            Отец не спешил потакать её капризам. Он словно бы дожидался какого-то особого дня, как настоящий сказочный Король. Да и сама Зинаида теперь казалась мне настоящей Ведьмой, от которой мне, как настоящей Принцессе надо держаться на расстоянии.
            Я хорошо помнила, как плакала в тот вечер, когда отец зашёл в комнату. Как совершенно не стыдилась своей детской обнаженности.
            Отец искупал меня и уложил в постель, Я даже не догадывалась, что он выстирал мои колготки и трусы, выстирал, как будто был только моим слугой, а не отцом.
            Зинаида презирала моего отца. Она старалась не выдавать своего неприятия на людях, но наедине с отцом всегда злобно шипела, словно очеловеченная змея.
            Визиты Нелли терзали её. Мы часто запирались в моей детской и глупо по-детски секретничали, играя привычные и совсем необременительные роли.
            Тогда я ещё не знала, куда нас заведут эти игры.
            Нелли, как и я, упивалась своей ролью маленькой леди. А я играла роль гишпанской принцессы, играла и старалась всем походить на ту милую Маргариту.
            Конечно, я не была дочерью Филиппа Четвёртого. Это была только Игра. Но я верила в эту Игру, прячась в этот образ как в только свою комнату. Я никому не говорила, что до сих пор хожу на горшок. Страх перед унитазами сопрягался с презрением к Зинаиде Васильевне, я не могла восседать там, где уже побывал её наглый зад.
            Отец не мешал нашим играм. Он только приносил деньги, на которые покупались продукты, и старался вести себя тихо и незаметно, как любой поданный.
            Я же всё больше ощущала свою власть над ним. Отец отчего-то обожал меня.… Значит, я не была сиротой, значит, я и впрямь была его дочерью.
 
            В тот роковой для нас с Нелли год я уже окончательно окунулась в привычную сказку. Привыкла отзываться на свой самозваный титул. Надувать губы и улыбаться, как законченная гламурная идиотка.
            Жизнь со всеми её трудностями проходила мимо меня. Я не желала её видеть, к ней прикасаться, как к чему-то грязному и неопрятному.
            Но вашей сказка появился новый персонаж. Всегда одетая в чёрное Инна и впрямь казалась молодой ведьмой. Она ненавидела нас за наши фантазии. А мы боялись и завидовали ей одновременно.
            Инна давно играла в другие, более опасные игры, и смотрела на нас свысока, словно на глупых фарфоровых кукол. Я же, как могла, оберегала свой мио от этой злобной фурии. В мою заветную щелку ещё пока никто не опускал монеты.
            Нам хватало наших забавных диалогов… Даже то, что мы ещё пока не видели друг друга без привычных костюмов, добавляло нам благонравия. Алиса, правда, скрывала один факт из своей биографии, как и я, когда меня почти силком усадили голышом на фыркающую и недовольную лошадь. Точнее это была пони – ей было жарко и хотелось пить.
            Отец уверял, что с распущенными волосами и голая я похожа на одну даму из Ковентри. Что я также могу быть для кого-то желанной.
            Я и сама это чувствовала, разглядывая это фото. Моё тело было уже почти окончательно готово для того, чтобы предстать перед взглядом мужчины. Груди, ещё недавно бывшие едва заметными бугорками, теперь наливались соком, как спелые груши.
            Нелли также показала мне своё ню… Она покраснела и призналась, что такой же снимок остался у того мальчишки, с которым она сидит на листе кувшинки. Тогда ей совсем не хотелось смотреть на ту дырочку, из которой вылетает птичка, да и этот потный и наглый мальчишка пугал её своей близостью.
            Она вдруг подумала, что очень скоро, мы обе должны будем сделать то, что уже сделала Инна. Имя её нового парня вызывало у Нелли кривоватую ухмылку, словно бы она боролось с приступом зубной боли. Но и у меня, и у неё зубы были всегда в идеальном порядке. Доктора не прикасались к ним своими ужасными инструментами. Я всегда боялась, что так же опозорюсь в стоматологическом кресле, как когда-то на контрольной работе.
            Инна гордилась своими постельными подвигами. Я ужасно стеснялась – во мне пробуждалось какое-то неясное веселье, хотелось избавиться от строгого почти делового костюма и зарозоветь на зависть всем другим девчонкам, Отец говорил, что я словно бы сошла с картины Боттичелли. И говорил, что сделает в ванной такое панно, чтобы я могла любоваться своим двойником.
            Я всё больше убеждалась, что мой отец слабый человек. Внешне, он чем-то походил на Ивана Тургенева. Если бы я была немного умнее, я бы догадалась о своём статусе, но пока я ничего не хотела видеть. Мне нравилось играть роль Принцессы.
 
            Всё началось в тот ужасно нелепый пред-предпоследний день декабря. Всюду уже витал приятный дух новогодья. А у моей подруги был день рождения. Я не могла даже подумать, что именно с этого дня я начну свой путь в …ад
            Отец к этому дню подготовил для нас сюрприз. Пока мы с Нелли лакомились праздничным тортом, к черному ходу дома привезли коробки с маскарадными костюмами – вечером в нашей гимназии устраивался бал-маскарад.
            Мы готовились к этому празднику. Наши родители предложили станцевать перед Дедом Морозом несколько па из Менуэта. Мне показалось очень просто поиграть в эту игру. К тому же музыка одного немца была какой-то очень строгой и печальной, словно бы предназначенной для механических фигур в каминных часах.
            Мы делали это очень часто. Родителям нравилось, что мы так жаждем успеха – отец говорил, что я танцую, как настоящая Принцесса.
            Нелли блистала в образе советской мультяшной Алисы. Её платье и полосатые чулки, и ещё какое-то ощущение игры придавало пикантности нашим репетициям. Отец уверял, что мы удивительно гармоничная пара, зато Зинаида Васильевна почти не удостаивала нас взглядом.
            Мне хотелось досадить Инне. Я мысленно представляла её голой. Но не такой голой, какой она была со своим мальчиком, но такой, какой были те женщины мужчины и женщины, которых сгоняли ко рвам фашисты. Наверняка, Инна также трепетала бы перед смертью. Мне не нравилась её каркающая фамилия – Крамер. Инна была темноволосой и очень противной. Зато я была похожа на сказочную принцессу и на строгую девушку в чёрной форме, которую звали Барбарой Крейн.
            Я пугалась желания этого сходства. И на уроках я вела себя также, строго и брезгливо, старательно пряча свой страх. Остальные не спешили проверять меня на прочность. Разумеется, в их головах таились сладостные картины того, как я буду ползать на коленях и пожирать то, что только что изверг наружу мой зад. Я терпеть не могла этих жалких коричневых червяков. Всё, что я ела, превращалось в них – это было каким-то проклятьем. Вероятно, я попусту переводила продукты, ничего не давая взамен, кроме опостылевших мне пятёрок.
            Я явно была лишней и в школе, и дома… Мне позволяли грубить и быть самодовольной, позволяли до поры до времени, еще не решаясь пожертвовать, как обычно жертвую надоедливой и подленькой пешкой, которая метит в ферзи...
 
            В тот вечер я едва не опозорилась. Выпитое за праздничным столом ситро уже успело превратиться в мочу, когда ко мне подошла мерзкая и похожая на злую волшебницу Инна. Я была напугана; казалось, что взмахни Инна невидимым жезлом, и я останусь совершенно голой, как та берёза, что норовила забраться в окна нашего класса.
            Отвечать на проделки мира солоноватой струёй входило у меня в привычку. Я понимала, что это слишком по-детски, но примерно, как скунс пыталась отогнать страх вонью.
            Но тогда, тогда мои дорогие панталоны оказались не замаранными. Ко мне на выручку пришла Нелли. несмотря на своё красивое платье, она вела себя, словно бы Жанна Д’ Арк, словно бы была закована в латы.
            Она страстно вошла в роль заступницы. Инна попятилась и убежала прочь, словно бы наглая дворовая собака.
            Моя честь была спасена. Отец был явно благодарен моей заступнице. Он вёл себя, как последний «ботаник» говоря ей какие-то комплименты, а Нелли со строгостью взирала на удалившуюся в тень развратницу.
            Мне было не по себе, и когда мы вновь остались наедине друг с другом. Наши роскошные костюмы успели перекочевать в довольно большие, похожие на цирковые тумбы, коробки. А мы стояли совершенно раздетые, не в силах побороть сладостный плен наготы.
            Нелли её совершенно не стыдилась. В отличие от меня, чью принадлежность к королевскому роду ещё означала маленькая, похожая на золочённую рюмочку, коронка.
            Я понимала, что выгляжу глупо, что надо как можно скорее спрятать себя и не могла даже двинуть рукой.
            В это самое мгновение прозвучал довольно рассудительный и строгий голос Нелли. Она слово бы подавала реплику в спектакле.
            - Кто мы сейчас? – долетело до моих, наверняка уже порядком помалиновевших ушей.
            - Что? - вздрогнула я, боясь оросить свои бёдра тем, во что уже успела превратиться выпитая мной за праздничным столом «Фанта».
            - Ну, кто мы сейчас, когда голые… - неожиданно спокойно повторила Нелли.
            Я посмотрела на неё с испугом и недоверием. Я это точно это помню, потому что увидела своё лицо в зеркале. Та зазеркальная Принцесса явно была готова продать свой титул за жизнь.
            - Ну, ты - Нелли Оболенская, а я – Людмила Головина.
            - А чем мы это докажем? – невинно, словно ребёнок, продолжала свой допрос Нелли.
            - А мы документы покажем, - глупо выпалила я…
            Нелли явно издевалась надо мной. Я не выдержала и протянула руку к лежащим на кресле белоснежным трусикам.
            - Ну, откуда у нас… документы. Из… - Нелли довольно смело произнесла матерный синоним того заветного места, которым я так дорожила, в отличие, от такой неразборчивой Крамер.
            Я покраснела, и даже не почувствовала, как подруга выдернула у меня из руки трусы…
            - Это - мои…
            - А мы оденемся…
            - А если нам не позволят одеться. Если нам всегда придётся быть такими… Чем докажем?
            Я противно затряслась. Перспектива всю жизнь быть безымянной и голой не входила в мои планы.
            Мне вдруг представилось, как мы с Нелли сидим в классе, в чём мать родила, и готова была тотчас же упасть в обморок.
            - А у нас причёски разные. И волосы - я блондинка, а ты- шатенка…
            - А если у нас не будет больше волос. Если мы и там голыми будем... Как те женщины в концлагере. Как мы докажем, что мы – это мы…
            Нелли явно пугала меня. Я вдруг закусила губу и поспешно удостоверилась в наличии на моей голове довольно богатой и стильной шевелюры.
            - Вот видишь… Значит, никакие мы с тобой ни Алиса, и ни Принцесса. А попросту – никто…
 
            В тот вечер я долго не могла уснуть. Было страшно почувствовать себя никем. Да и какой должна быть Людмила Головина – я толком и не знала.
            Зинаида Васильевны давно превратила меня в куклу. Я умела, есть за общим столом, и довольно пристойно проводить время в своей комнате. Большего от меня не требовали – и относились, как к слабоумной.
            Кроме Нелли я ни с кем толком не сближалась. И даже не выходила вечерами во двор. Отец не спешил меня отпускать из моего маленького королевства, он попросту давал мне иллюзию моего всевластия, наблюдая, как её с каждым днём всё сильнее превращаюсь в самодвижущуюся куклу…
 
            Мы продолжали «дружить». В общем, мы общались, не замечая, как становимся чужими друг другу. Да и впереди нас ожидало нечто ужасное.
            Отец был уверен, что Инна наверняка натравит на меня хулиганов. Я вообще слегка боялась этой злючки – Инна была рада покуражиться, но что-то ей мешало или ва-банк. Она завидовала мне – тому, что у меня ещё нетронутая ничьим членом вагина, что меня привозят в школу, и что я – Принцесса.
            Инна же была совсем иной. Она не стеснялась своей наготы, даже бравировала ею. Мне ужасно хотелось удостовериться в её порочности – подсмотреть за ней, когда она будет скакать на члене у Рахмана, как на старой дворовой качалке. Тогда я чувствовала, как мои щёки краснеют и становится совсем не стыдно думать о том, что и я, могу быть такой же смелой и розовой.
            Дома я всё чаще задумывалась над своим телосложением. Ведь Принцессы иногда прикидывались богинями – и даже позволяли писать себя разным великим художникам. Правда вряд ли испанская инфанта согласилась бы предстать перед миром в костюме Евы. Ведь тогда она могла бы сойти за прачку или посудомойку.
            Оставаясь наедине с собой в ванной комнате, я пыталась беседовать со своим отражением. Но, то лишь шевелило губами, передразнивая меня. Я злилась на своего двойника, ещё не зная, что такой существует в действительности.
            Между тем приближался день моего шеснадцатилетия. Мне хотелось быть радостной словно принцессе Авроре. Родители в детстве показали мне этот длинный балет.
            Я считала, что мен должны поздравлять как королевскую дочь. А для любой Принцессы были потребны фрейлины – в мыслях я упивалась их лестью.
            Родители сделали вид, что рады моему решению. Отец даже согласился оставить меня наедине с моим праздником – он, правда, решил сделать мне сюрприз, пригласив в качестве служанок двух моих кузин. У этих девчонок случилась какая-то странная болезнь, и их головы были гладкими, как бильярдные шары.
            В детстве я потешалась над этими инопланетянками. Они наверняка собирались отомстить мне, так же как Руслан Черномору. Вероятно, вся моя сила и заключалась в моих золотистых прядях, и без них я стала бы сразу же обреченной и жалкой, словно бы маленький уродливый Цахес.
            Сёстры оказались очень податливыми. Они охотно сбросили с себя свои дешёвые шмотки и принялись сооружать разнообразные закуски под лимонад, «Кока- колу» и «Фанту». Я ещё ни разу не пробовала спиртного, а к дешёвой газировке относилась, словно бы к божественному нектару.
            У матери оказалось в шкафу два школьных передника. В них сёстры выглядели презабавно. Я взирала на них с лёгким презрением – гордясь тем, что ничего не делаю сама, а только время от времени покрикиваю на этих неумех.
            Сёстры притворялись глухонемыми. Вероятно, им ужасно хотелось что-либо сказать, или даже пукнуть – но они боялись этого сделать.
            Разнообразные бутерброды и салаты скоро заполнили стол в гостиной.
            Ровно в пять пополудни в квартире стали появляться гости.
            Сёстры сидели в моей комнате. Они забавлялись там с дешёвой головоломкой, не подавая почти никаких признаков жизни. Мне ужасно хотелось, чтобы все увидели моих служанок
            Но что-то останавливало меня. Возможно, кто-то специально подталкивал меня к пропасти – в мыслях я и допустить не могла, что могу стать такой же некрасивой, а, тем более, голой.
            Однако кому-то нужно было разносить чай и разрешать большой праздничный торт.
            Сёстры старательно упаковали меня в праздничное платье, предварительно насладившись видом моего испражнения. Я специально сделала это при них, памятуя о голодном и злом осьминоге.
            Разумеется, мои фекалии чем-то пахли. Но я гордилась собой – ведь запах моего дерьма тревожил ноздри этих деревенских девчонок – им, разумеется, доводилось нюхать и другие более стойкие ароматы.
            Я и представить себе не могла, что дни моего владычества подходят к концу. Мне было радостно, и я улыбалась. Вероятно, та вела бы себя и опьяненная свободой Золушка, забыв о грязных горшках и давно не метеной комнате.
            Только Нелли не разделила моей радости. Она с трудом прожёвывала бутерброды с сервелатом, глотая газировку, словно бы плохо разведенный уксус. Круглые и мягкие ягодицы сестёр – я едва сдерживалась, чтобы не пощупать их – вызывали у неё лишь гримаску отчаяния.
            Мы все гордились своими нарядами. Розоватость этих двух дур была нестерпима.
 
            Отец так и не узнал, что я сотворила в тот вечер. Когда он вернулся – сёстры уже были одеты и не сказали ему ни слова. Мне самой показалось, что день моего триумфа был только сном.
            Как я хотела бы, чтобы сном было и то, что ожидало меня впереди.
            Однако, всё по порядку.
            Спустя день я ещё задирала нос, словно бы оставалась в своём праздничном платье. Мне ужасно трудно было притворяться ученицей – все преподаватели казались мне глупыми слугами
            Перед уроком алгебры я от нечего делать марала доску крестами и ноликами. Это было глупо и по-детски – но я же была инфантой.
            Инна довольно громко читала очередное скабрезное письмо. Оно было напечатано в газете с забавным названием «СПИД-ИНФО». Там говорилось о злоключениях одной глупой отличницы, которая сначала потешалась над судьбами «бесстыжих» девчонок, а потом сама покорно снимала трусы в компании великовозрастных хулиганов.
            От этого рассказа у меня довольно скоро забилось сердце и подозрительно быстро повлажнело в трусах. Я больше всего боялась обмочиться – вид мокрых белых колготок так и стоял перед глазами – они напоминали кроличьи лапы.
            «А вот я бы ни за что бы на свете не сняла бы трусов… Хоть меня режь!» - патетично и глупо воскликнула я, словно самодеятельная актриса, поспешившая со своей репликой.
            «Реплика» Инны заставила меня покраснеть и вжаться в доску. Я понимала, что кроме мочеиспускания могу получить ещё и обморок. И впрямь была бледна как пластмассовая кукла.
            Только Нелли пришла ко мне на выручку. Она прокричала какие-то дерзкие слова – и Инна замолчала, и словно гадюка, скользнула под камень.
            Мы больше не говорили о моём дне рождении. Нелли не спрашивала меня про Любовь и Ульяну. А я уже жалела, что так подло поступила с ними.
            Нам двоим дали задание - написать сочинение на тему Великой Отечественной войны. Написать то, что мы думаем о ней.
            Я слегка смущалась и нервничала. Я не понимала, что должна написать – ведь мне ужасно нравилась Барбара Крайн. Я бы сама хотела носить чёрный мундир и наказывать плетьми.
            То, что женщин раздевали донага и брили наголо – меня тоже возбуждало. Весь мир был населён двойниками моих двоюродных сестёр. Я двух представила, как буду повелевать этими человекообразными существами.
            Но написать это в сочинении я не могла. Не потому что боялась. Просто привыкла получать пятёрки и мнить себя очень талантливой.
            Нелли сказала, что поможет мне с сочинением.
            Где-то за две недели мы справились.
            К весенним каникулам мы уже сдали свои работы и стали ожидать решения РайОНО.
            К концу апреля стало ясно, что от нашей гимназии свои доклады на праздничном собрании прочтём мы с Нелли. Я и подруга были очень рады и выскочили из здания нашей гимназии с идиотскими улыбками на лицах.
            Но вид наших отцов был сумрачен.
            Нас буквально затащили в автомобили.
            Не знаю, как повела себя Нелли, но я чувствовала себя обманутой. Отец сказал, что они с Зинаидой поедут на дачу, а что меня оставляют на праздники одну.
            Я была обижена – отец явно стыдился меня, словно бы я вновь описалась и сидела сейчас без трусов и без колготок…
 
            Дома я впервые всерьёз испугалась. Зинаида бушевала, как бешеная собака. Она размахивала перед носом отца почтовым конвертом и визжала, как ошалевшая от безнаказанности болонка.
            Я поспешила переодеться в любимый матросский костюмчик и робко появиться из двери, зная, что мы вновь будем обедать в гостиной.
            За обедом я ждала появления кузин. Мне повсюду мерещились их голые тела. Отец тупо поглощал окрошку, стараясь выглядеть спокойным - а я вообще считал себя украшением всей трапезы.
            Зинаида Васильевна вскоре очистила стол. Меня попросили уединиться в комнате.
            Я не слышала, как родители ушли из квартиры, не слышала, как отъехал «Мерседес» отца. Зато услышала, как довольно нагло поёт наш придверный соловей.
И тогда я сделала первую ошибку - пошла, открывать дверь. Я открыла её, даже не посмотрев в глазок.
            Вид Инны и Рахмана напугал меня. Они были похожи на милых красивых преступников. Особенно Рахман. Я видела его всего один раз – в моём доме, и тогда ужасно стеснялась, думая, что соё шикарное платье абсолютно прозрачно. Такой мальчишка вполне мог заставить меня раздеться. И. разумеется, догола…
            Я сама, сама привела эту парочку в дом к Оболенским. Это было подло – но мне было страшно… Рахман и Инна пасли меня, как корову, подгоняя невидимой хворостиной.
 
            Нелли также была оскорблена своим отцом. Он призналась мне в этом позже, когда мы обе уже были голыми. Нагота больше не казалась нам страшной.
            После игры в карты было подло притворяться скромницами. Мы давно потеряли стыд, и ласкали друг дружку, как обезумевшие от наступления весны кошки. Меня удивляло собственное распутство, вероятно, кто-то невидимый держал над моей головой крестовину с крепкими, но отчего-то невидимыми нитями.
            Мы играли в догонялки, трепеща своими нежными ягодицами, и устраивая забег по всем комнатам. Потом танцевали дурацкий танец, держа друг друга за поясницы и прыгая, как сексуально озабоченные кролики.
            Эта ночь была похожа на долгий сон, из которого нельзя уйти по-английски. Даже оказавшись на большой постели, лёжа на ней в обминку, как лежат милые развратницы на картине одного француза мы уверяли себя, что будем прежними, когда откроем глаза.
            Однако розовость наших тел и озябшее состояние душ нас заставило поскорее разойтись по углам. Нелли была уже не совсем той Нелли, которая могла назваться Алисой.
            Я же уже была не невинной скромницей. Что-то перемкнуло и в моей голове. То, что делала Инна, оказалось так желанно, что я теперь думала, что и без дорогого платья я останусь Принцессой…
 
            На экране портативного ДВД-проигрывателя возникли кадры дешёвого порномультфильма. Молодой женщине было неловко смотреть на это, но образ голубоглазой жертвы обстоятельств напоминал ей её саму – в те годы, когда детство ещё бунтовало в её пятой точке.
            Секс – странная кем-то навязанная гимнастика – нелепые поцелуи гениталий – поцелуи взаглот – от этих поцелуев возникает нелепое чувство счастья – счастья, которое растворяется в мир, как дурманящий дым в комнате.
            Она вдруг подумала, что было бы, если бы она так и не увидела собственного тела. Не выпрыгнула из приятного для взрослых образа маленькой и глупой властительницы. Ей, кутающуюся в воображаемую мантию, было страшно почувствовать лёгкость наготы.
            Эльфиана старательно обрабатывала член Байсата. Этот наглый вторгнувшийся в чужой мир похотливый мужлан был сродни тому смуглому парню, который смотрел на них с Нелли, как на Эльфиану и Энн.
            Тогда она ещё не знала, что уже сделала свой выбор.
 
            Чашка крепкого кофе не успокоила меня...
            Я поняла, что во всём была виновата я сама.
            В тот майский день – я ещё притворялась пай-девочкой. Мне было приятно, что множество стариков и старух будут смотреть на меня и слушать мой, нелепый бред о том, чего я не знала, и во что почти не верила.
            Нас вызывали на сцену согласно алфавитному порядку.
            Я вышла, чувствуя желание поскорей прочирикать свой доклад, боялась, что вновь подло опозорюсь, я отчаянно возвышала свой голос и гримасничала.
            Старики слились в моих глазах в какое-то многотельное и многоглазое чудовище. Они смотрели на меня, смотрели и видели кого-то другого.
            Я вспоминала свою любимую героиню. И боялась, что и в меня вонзится пуля. Вонзилась, как вонзилась она в самоуверенную и глупую Барбару.
            И я вдруг почувствовала, что ужасно хочу расстегнуть свою юбку, и не только расстегнуть, но и сбросить с себя, как вонючий и изгаженный мешок.
            Я пыталась вспомнить, а надела ли я трусы.… Вроде бы они были в моих руках, и даже оказались на моих чреслах – но теперь были подозрительно невесомы.
            Стоило мне произнести последние слова, как тишина в зале, обожгла меня, как брошенный за ворот кусок льда. Меня не спешили хвалить, кричать мне «Браво!». Словно бы и впрямь, я просто напросто оголилась перед всей этой толпой.
            Мне ничего не оставалось, как уйти со сцены.
 
            Нелли взошла на сцену, как на эшафот.
            Я боялась признаться себе, но отчего-то хотела, чтобы и её оглушило бы молчание этих противных стариков. Они, вероятно, просто ничего не поняли.
            Но то, что говорила Нелли, было ново. Она не пыталась осуждать, она просто говорила, как маленькая девочка о каких-то глупостях.
            «Я очень люблю своё тело!», - доносилось до меня. – Голос подруги был серьёзен. Вероятно, она и впрямь говорила правду. Я сама вдруг почувствовала, что боюсь. Всё в моём организме пришло в движение, всё стало вдруг дезертировать.
            Я тупо переминалась с ноги на ногу, как цирковая лошадь. Слова Нелли были жгучими, словно укусы огня…
            Старики не спешили перебивать её – ни аплодисментами, ни свистом. Они просто молчали, но в этом молчании не было презрения.
            В омуте зала таились и наши будущие мучители. Они здорово отомстили мне за мою случайную болтливость. Я ещё не знала, что стану презирать не, давно уже
ушедших, людей, но саму себя.
            Гром аплодисментов едва окончательно не оконфузил меня. От шума, мне всерьёз захотелось освободиться от лишнего груза – выпитое и съеденное за ужином и завтраком теперь требовало свободы.
            Я побоялась идти в туалет в одиночку. Страх перед мистическим осьминогом не проходил. Этот монстр мог перепутать мой анус с каким-то иным, таким же потаённом отверстием – и тогда.
            Нелли вышла ко мне без улыбки, словно механическая кукла.
            Я едва смогла уговорить её пойти со мной в уборную. Нелли явно нервничала и ожидала какого-то подвоха.
            Стоящий у дверей уборной старик показался мне сумасшедшим. Он был похож на старую заигранную марионетку – с лицом постаревшей лошади в очках – он смотрел на меня и вдруг начал кричать какие-то злые царапающие слова. Мне даже показалось, что он вот-вот полоснёт меня по щеке воображаемым ножом.
             Голос Нелли слегка отрезвил его.
            А мы поспешили уединиться в этой комнатке.
            Я торопливо рылась в своей сумке, ища набор бумажных салфеток. Их мне давали в школу, чтобы я всегда была во всеоружии.
            Но делать что-либо интимное на людях было противно. Я старалась освобождаться от ненужного груза загодя.
            Тот пакет оказался в моей руке совершенно случайно. Я не помнила, как клала его в сумку. Возможно, его подложили мне, но зачем? и кто?
            Пакет упал на влажный клетчатый пол. И яркие картинки рассыпались по нему, словно игральные картыпо шахматной доске.
            Я не верила своим глазам. С этих картинок на меня смотрела такая же голубоглазая и светловолосая девушка, только абсолютно раздетая.
            Казалось, что она давно потеряла рассудок, её тело кривилось, словно бы в изогнутом зеркале.
            Это были мы… Точнее те ночные двойники. Я не могла поверить, что могу так пошло лыбыться. Мой рот напоминал пасть кричащей ослицы. А Нелли также вела себя, как до конца очеловеченный зверёк, вроде диснеевской белки или бурундука.
            Эти фото могли погубить нас… Я вдруг представила, как меня попросят доказывать своё алиби…
            Нам удалось уйти из этого дурацкого сортира, и вообще из ДК по-английски. По дороге иы молчали - боялись наговорить друг другу царапающих слов. Нелли привела меня к себе. Мы попытались вновь притвориться Алисой и Принцессой, но что-то мешало нам быть искренними.
2
            Деньги для выкупа нашла Нелли. Она попросту обокрала своего папашу, засунув свой нос в домашний сейф.
            В праздничный день было пасмурно и скучно. Иы оделись так, как обычно одеваются на поминки или очень трудный экзамен. У Нелли оказался запасной костюм для меня – и теперь иы и впрямь походили на сводных сестёр.
            Наш путь до городской площади показался мне переходом через Сахару. Мне так помавало незаметно отстать от Нелли и повернуть свои стопы вспять. Страх оказаться виноватой, что-то доказывать, а главное, о чём-то просить.
            Я боялась оказаться слишком слабой. На площади уже закончился парад – и вместо солдат и музыки жужжали моторами авиамодели. Мы с Нелли делали вид, что просто гуляем, ещё не зная, что некто наблюдает и за нами, готовя для нас роковую и совершенно необходимую западню.
            Тот день был полон скуки и страха. Словно бы сама природа стыдилась радоваться – а мы слонялись по площади, как грачи – по пашне. Мне ужасно хотелось стать прежней, забыть то бесстыжее безумство – но проклятые фото так и вертелись перед глазами.
            Я впервые видела себя голой – словно бы в общей бане – где моё тело слишком обычно и порою пошло. Я не могла больше воображать себя Принцессой – словно бы Ева я устыдилась самой себя. Но тяжкий груз наготы – абсолютной наготы – был ещё впереди. Судьба решила избавиться от нас - так работница на игрушечной фабрике избавляется от пошлых и бракованных кукол.
            Но мы этого не знали. Мы ещё верили, что сможем избежать позора, купив его украденными деньгами. Я вновь готовилась пищать одну и ту же фразу, не зная, что меня ждёт новый такой мерзкий и такой правильный «псевдоним».
            То кафе, где нам назначили «стрелку» было полно радостных людей. Они могли патриотично веселиться. Никто не требовал от них ежеминутного подвига – они были уверены – что выпив «Кока-колы» и съев пару пирожков – они прикоснулись к большой тайне.
            Я вела себя тогда очень глупо. Мне нравилось капризничать и невольно глумиться над Нелли. Ведь это она стырила у отца эти роковые доллары, даже не попытавшись найти другой, не такой просто выход.
            И вот теперь я ужасно хотела быть чистой фантазёркой. И когда в очередной раз Нелли отвернулась от меня – я первая заметила этого странного ряженого человека.
            Я уже не помню, кто первый подошёл к нашему столику – Незнайка или Пьеро. Они оба были довольно взрослы – мне казалось, что для них, я показалась лёгкой добычей – глупая девица с волосами макаронинами и с улыбкой законченно идиотки.
            Мне ужасно захотелось блеснуть умом – и я сама решила добыть желанный футляр с плёнкой, совершенно забыв, что доллары хранились в чашечках бюстгальтера моей школьной подруги.
            Я шла за Пьеро, как привязанная. Наверняка и любимая моей подругой Алиса так же безумно преследовала Белого Кролика, совсем не думая, что провалится в кроличью нору.
            В том дворе, куда привёл меня мой поводырь, было сыро и неуютно. Я вдруг почувствовала, что после выпитой за завтраком и в кафе «Кока-Колы» нестерпимо хочу опорожнить и так до конца наполненный мочевой пузырь.
            Пьеро смотрел на меня, словно заезжий маг-иллюзионист. Наверняка он обладал способностями к гипнозу – мне стало неловко, словно бы всё, что скрывало мою наготу, было лишь наспех намалёвано на моём теле – и вот-вот \должен был хлынуть первый весенний ливень.
            Я попыталась потянуться к футляру с плёнкой, но тот вдруг исчез.
            Также легко исчезла и я… Точнее мы – с Нелли. Нас легко втолкнули внутрь тёмного фургона – так, наверное, ловят бродячих собак. Дверь захлопнулась – и разом всё стало страшным и непонятным.
            Я не могла ни кричать, ни чувствовать что-либо кроме липкого страха. Из-за этого чувства я даже не сразу поняла, что мы уж куда-то едем.
            Автомобиль кружил по городу. Где-то на десятом повороте я дала волю своему мочевому пузырю – тот был рад избавиться от тяжёсти, а вскоре об этом стал просить и мой кишечник
            Мы ехали долго – я успела пару раз задремать и очень не хотела, чтобы что-то кардинально менялось в нашей судьбе. Не хотела этого и Нелли – она уже всерьёз сожалела о тупом безумстве Вальпургиевой ночи. Наш шабаш из комедии становился трагедией.
            Меня пробудил запах дерьма. Я очень испугалась и даже пощупала свой зад, боясь обнаружить источник запаха там – но это была не я. Это скорее пахло от какой-нибудь свинофермы.
 
            То место, где мы оказались, было похоже на город Зеро. Я знала, почему мужчины любят смотреть этот фильм – там, в кадре мелькает обнаженная секретарша. Она совершенно не стыдится своей раздетости.
            Я ещё не знала, что сама не буду этого стыдиться. Сначала, я пыталась вести себя, как должно – точнее как советовала нам престарелая словесница. Я попыталась дерзко наброситься на Пьеро, но в ответ получила членом по губам – он сумел опозорить меня и отбить всякую охоту геройствовать дальше.
            Когда до моих ушей донеслось роковое: «раздевайся» - я была готова стать до конца никем. Вопрос, мучавший мою подругу, вновь вспыхнул в своём сознании – вспыхнул и погас, окутав меня непроницаемой тьмой равнодушия.
            Я сама не заметила, как осталась во влажных и противно льнувших к моей и так встревоженной промежности трусах. Я не решалась стянуть их – и всё отдаляла этот момент, помня, как почти два месяца назад храбро заявляла, что не сделаю этого шага никогда.
            Однако трусы смилоствовались надо мной. Они сами решили спорхнуть с моих чресл, как иссохший лист по воле обстоятельств покидает родную ветку.
            Скоро рядом со мной также противно и неизбежно зарозовела Нелли. Я старалась не смотреть на неё, она на меня... Мы обе не сводили глаз с наших тюремщиков – презирая друг дружку за слабость.
            Наша дружба теперь была фикцией. Зато желание поскорее оказаться за столом, мешало нашим телам ощутить стыдливость. Даже воздух, что сейчас обнимал их своими прохладными ладонями, был более стыдлив, чем мы с Нелли.
 
            Со стороны нас можно было принять за двух начинающих блядей.
            Я тупо ёрзала по лавке своим опротивевшим даже мне задом. Ёрзала и без стеснения запихивала себе в рот всё, что могли ухватить мои тонкие руки. Мне было страшно думать, что будет чувствовать мой изнеженный желудок – обычно от незнакомой пищи он тотчас расстраивался – я больше всего ненавидела, когда из моего зада струилась зловонная капель. Черные таблетки могли прекратить эту дурацкую морось – но мне было жаль отца, который был вынужден убирать за мной, словно бы за мерзкой и высокомерной сиамской кошкой.
            Еда словно бы в насмешку сама просилась в мой рот. Я глотала, жевала, разглядывала то Незнайку, то Пьеро, только бы не видеть укоряющего взгляда своих сосков. Они таращились обиженно и странно, словно бы зареванный ребёнок.
            Незнайка явно куражился над нами. Он сидел как римский патриций и решал опустить свой большой палец вниз или задрать его вверх.
            Я была уверена в их силе. Да и что я могла думать тогда.
            Меня попросили спеть песню. Я слышала эту песню совсем недавно, она лилась отовсюду, словно бы птичьи трели поутру.
            Я вышла из-за стола и стала послушно сгибать ноги в коленях, сгибать и стараться спеть песню. Мой голос дрожал. А мысли о том, что я уже не совсем человек, но скорее послушная кукла не отпускали.
            Незнайка не спеша ударил ладонью о ладонь. Он видел меня всю – испуганную. голую с тоской и страхом разоблаченной самозванки. Спасительный титул теперь был уже ничем. Я не верила в правду своих слов, как наверняка не верила в то княжна Тараканова.
            Между нами с Нелли возникала глубокая полынья. И было странно, я боялась, что Нелли рассердится и ударит меня по щеке или плюнет в лицо. Я сама была готова плюнуть или ударить, или кинуть под ноги мерзкую пошло желтеющую шкурку банана.
            Мне хотелось вернуться домой, отмотать свой жизненный фильм и смонтировать его по-другому. Я села на лавку и чтобы чем-то занять угодливо кривящийся рот потянулась правой рукой к хвосту золотистой истекающей маслом рыбки.
            - А можно я тоже спою? - с каким-то вызовом прозвучало над моим ухом.
            Голос подруги звучал незнакомо. Она словно бы произносила текст роли…
            Но её песня была похожа на удар кнута. Я сжалась, отлично понимая, что от страха могу опозориться ещё сильнее. И, действительно, опозорилась.
            Выпад Нелли был неожиданен. Она рванулась к готовому аплодировать Незнайке. Тот не ожидал такого дерзкого поступка от уже оголенной и на ¾ покорной девушки. но он не учёл ту единственную четверть, которая ещё была жива.
            - Паук, что ты сидишь, бля! – его тонкий голосок напомнил крик чайки .
            Паук легко разоружил Нелли. Он явно не был похож на глуповатого и вечно ноющего поэта. Я вдруг и расхохоталась. Нет, я смеялась не над корчащей на полу Нелли, я просто не могла не смеяться – смех сам вылетал из моего рта, точно также, как дерьмо при поносе. Люди часто смеются от того, что боятся заплакать. И какают также, желая неожиданной вонью отогнать от себя беду.
            Именно тогда и надорвалась наша дружба. В сущности мы были чужими, незнакомыми. Мы никогда не видели себя голыми и теперь отчего-то не узнавали друг друга. Так, наверняка, лучшие подруги по птичнику ведут себя в витрине универсама. Мы были только девичьими тушками.
            Теперь всё было смешно в нас. Словно бы мы были лишь нарисованы чей-то неумелой рукой. Я смотрела на попу Нелли, смотрела и была готова пнуть эту попу подошвой туфли.
            На первый взгляд нас можно было принять за очеловеченных лошадей. И нам было стыдно. Еда, которой наполнились наши животы, медленно переваривалась, а наши души ёрзали в пятках, как мышки в норках, ожидая, когда толстые и наглые коты отправятся на покой.
            Наши тюремщики даже не смотрели в нашу сторону. Они знали, что сбежать отсюда мы не решимся. Проще было предать самих себя, чем сбежать. В сущности нас уже не было в этом мире.
            У клоунов был в руках небольшой радиоприёмник. Из всех радиостанций он ловил только «Радио России». Голоса дикторов, музыка, наконец просто молчание – всё ударяло нас, награждая невидимыми, но от того ещё более весомыми пощёчинами.
            Постепенно солнечный свет стал покидать этот мир. Его сменил электрический – пустой и холодной. Что-то вроде мочи плескалось в ламповой колбе.
            Стыд давно уже покинул наши тела. Разумом мы ещё понимали, что наги, но страх быть мёртвыми заставлял хвататься за жизнь.
            Между тем из радиоприёмника стали звучать хлёсткие и пугающе строгие слова. Мы слышали их и раньше, стараясь не вдумываться в смысл, тем более не считая себя в чём-то виноватыми. Мы были примерными девочками – мы ни в чём не провинились – и теперь чувствовали себя отчего-то наказанными.
            Мой живот был готов отдать свою дань канализации. Обычно я нормально относилась к необходимости этой дани. Одно из моих отверстий поглощали плоды земли, а из другого вылазили одинаковые, как близнецы – колбаски из непонятного, неведомо откуда берущегося, вещества. Было совсем не важно, что вошло в мой организм – на выходе продукт был одним и тем же.
            Теперь я стыдилась этой необходимости. Мне вдруг захотелось стать пластмассовой и безгласной – уцепиться за вечную жизнь в вечном столбняке. Такие пародии на людей часто оказывались на помойке, но им не было стыдно за это.
            Я же продолжала верить, что всё равно являюсь Принцессой. Что это всего лишь затейливый сон – из серии тех снов, что снятся после слишком бурного дня. Я даже удивлялась, разглядывая себя со стороны, не ведая того, что сон станет ещё затейливее.
            При свете электрической лампочки наше убожество стало виднее.
            Я пыталась внаглую разглядывать Нелли. Теперь без клетчатого платья и привычных ужимок она стала чужой. Я боялась, что эта красивая девушка уже свихнулась – и от того молчит. Я не хотела бы, оказаться на месте Незнайки. Тот небрежно попивал пиво и о чём-то очень быстро спорил со своим темноволосым спутником.
            Его сыпучий, как горох говор слегка смущал. Казалось, что этот рыжеволосый человек чего-то недоговаривает. Я прислонялась к ещё тёплой печке, прислонялась и пыталась не думать о своих фекалиях, что собирались в поход.
            Наконец эти двое обратили внимание на нас. Это было обидно – мы были голыми, а они вели себя как пидарасы, воркуя как голуби, о каких-то совершенно неинтересных вещах. Из кратких фраз я поняла, что Пьеро ненавидит философа Гегеля и обожает Кьеркегора. Оба имени мне ничего не говорили – и мне показалось всё очень скучно. Зато при одной из наиболее ощутимых атак моей фекальной армии я подняла правую руку и совсем по-детски прокричала: «Я какать хочу!».
           
            Светловолосая женщина в прокурорском мундире на время оторвалась от клавиатуры ноутбука. Она сама не верила в то, что так активно набирали на клавиатуре её холёные пальцы. Людочка Головина – её уже никто так не называл. И Принцессой себя она давно не считала. А та перепуганная на смерть блондинка – была всего лишь персонажем, её собственной марионеткой, которой было так приятно играть.
            Она потянулась, как породистая кошка и подошла к кофеварке. Чашка хорошего бразильского кофе – и всё это окажется просто бредом начинающего графомана. Вероятно, они существуют и на небесах – и строчат они вырванными из своих крыл перьями наши непростые судьбы
            Кофе всё сделало похожим на совсем недавно увиденный фильм. Там на экране проходила через свою Голгофу такая же холёная девочка – дочь секретаря районной партийной организации. Она чем-то напомнила ей школьную подругу – наверняка тоже млела от похождений Алисы.
            Её опускали незаметно, и она не замечала этого опускания. От злых мыслей у Людмилы Степановны ускорялся ритм сердца, она словно бы получала новый запас адреналина.
            Анжелика, кажется, эту дурочку звали именно так. Анжелика Набоева. Алексей Балабанов. Людмиле Степановне нравились фильмы этого едкого режиссёра – он явно стебался над всеми хорошими на время гражданами – все мы уроды, притворяющиеся людьми.
            В конце фильма эта дурочка остаётся прикованной к кровати – та женщина с двустволкой вряд ли пошла бы в милицию – скорее это сделал полоумная бабка – алкоголичка, похожая на сказочную колдунью.
            Она даже представила, как эта старая блядь намыливает голову этой испуганной недотроге и сбривает под корень эти темно-каштановые волосы. Как затем заставляет ползать на коленях и мыть пол.
            Она хорошо знала, что значит ощущение лёгкости на голове. Знала, как нелепо трогать вспотевшую от усердия макушку – и вновь и вновь теперь опротивевший фаянс.
 
 
            …В нашем городе гремел салют. Я первая подошла к ведру, присела и, зажмурившись, стала старательно тужиться, давая возможность роковой змее позорно выползти из своего логова. Обычно такие змеи свёртывались в моём личном горшке, как в корзинке у факира. Но теперь, она – змея - упала на дно этого тупого пронумерованного ведра.
            - Писать не хочешь? – участливо спросил один из ряженных подвая мне сложенную вдвое подтирательную салфетку.
            Я провела ею по скукожившемуся от ужаса заду. Подумала, что и «змея» Нелли упала сюда же, и будет сопрягаться с моей змеёй.
            Было противно до тошноты. Наверняка бы так чувствовала себя кукла после первой в её жизни дефекации.
            Эти гады не спешили делать нас куклами.
            Она всё отдала бы за возможность стать целлулоидной. Да и я также. Я даже видела, как нас кладут в похожие на гробы коробки с яркими надписями на крышках. На моей крышке было написано – «Принцесса», а на «гробе» Нелли – «Алиса».
 
            В ту ночь я последний раз была Принцессой.
            Мой сон был нелеп, как долгий и красочный мультфильм. Мне снились умелые и добрые фрейлины – и сама с длинными светлыми волосами. В моём лице проступали черты инфанты Маргариты.
            Это была последняя ночь моей свободы. Я ещё могла сделать выбор. Но отчего-то побоялась этого.
 
            Кофе… Оно всегда приносило нечто новое.
            Вот и теперь.
            Голосок в голове был пискляв и наивен. И этот голосок декламировал:
 


На коленях стояла принцесса
И лизала пиратам хуи.
Вспоминала урок политеса
И смешного дофина Луи.
 
Было стыдно ужасно до рвоты.
И хотелось уснуть навсегда.
Рот почти, что устал от «зевоты».
Была влажной и гадкой пизда…
 
 
Вспоминалась уютная Вена.
И такая престрогая мать.
Вспомнилась случайно измена
И походная эта кровать.
 
И теперь без шелков, как обычно.
С взглядом суки она вновь и вновь
Всё дарила почти что «на отлично»
Гадким бриттам за жизнь – «любовь».
Стихи были похожи на глумливую подсказку.
            Она тогда больше всего боялась показаться смешной. И чем больше боялась, тем сильнее потешала своих мучителей. Спасительное равнодушие не накрывало ей своим пологом – м не только голое тело, но и такая же выставленная на показ съёжившаяся душа трепетала от предвкушения неизбежного позора.
            Теперь ей было стыдно и страшно. Особенно страшно было смотреть, как сидит рядом голая одноклассница – она, словно зеркало, отражала только её мысли и чувства.
            Судьба обезглавленной Марии-Антунееты показалась очень лёгкой. Было бы лучше, если бы она блевала от качки и поминутно делала то, от чего хочется выть и рыдать.
            Она охотно изнасиловала бы этот приторный образ сотни раз. Как это делалось в мерзких японских мультфильмах, где любая философия показывалась через секс. Именно такая разряженная в пух и прах красотка утянула её на самое дно. Именно она была повинна – в тех месяцах мрака, когда она с трудом отделалась от навязчивого морока.
 
 
            …Я потеряла шанс вернуться в город. Теперь всё было кончено. Но я этого ещё не знала.
            Тот день после праздника мы провели в тупой ненависти друг к другу. Меня бесили запахи Нелли – казалось, что она вот-вот пукнет или скажет что-либо грязное.
            Именно тогда и надорвалась наша «крепкая дружба». Надорвалась как и моя резинка от трусов. И теперь с голыми пахами, жалкие, как уже опозоренные домашние собачонки мы старались разойтись по разным углам.
Нам даже пришлось сделать самое страшное – подло и пошло обгадиться. Точнее покакать в нелепое ведро, где наши фекалии соединились бы в объятиях. Зато мы смотрели друг на друга, как на перепачканных в мерзкой грязи свиней.
 
            Но самое страшное было впереди.
            Тогда очнувшись в тёмном и вонючем фургоне я по-настоящему испугалась.
Голова была слишком лёгкой, ей словно бы накачали воздухом, словно яркий праздничный шарик.
            Я дотронулась до воздуха – да именно до воздуха – мои волосы, мои прекрасные волосы куда-то испарились.
            Я думала, что ещё сплю, что всё это просто маленький ночной ужас, который кончится, стоит мне открыть глаза.
            Но вот дверца распахнулась – и в проёме возникли знакомые ряженые фигуры.
Я попыталась оттолкнуть их босыми ногами – но мне не удалось – более сильный и вёрткий Паук вытянул меня на свет и довольно брезгливо шлёпнул по щеке, промолвив: «Комарик!».
            Рядом оказалась голая, как манекен Нелли. Я не сразу узнала её. Она была похожа на ночной манекен – такие голые куклы стояли иногда ночью в витринах.
            - Она такая, как мои сёстры. Значит и я, и я…
            Проклятая гладкость головы была невыносима. Я уже не была привычной златокудрой красавицей – я была бритоголовой опущенкой, я была законченым быдлом. К тому же мне вновь нестерпимо хотелось какать.
            Упасть с воображаемых высот – я не могла поверить, что это случилось.
            Какулька – я ещё не знала, что буду откликаться на это прозвище, буду чистить то, чем всегда брезговала. Разумеется, никакого осьминога я там не обнаружила. Возможно, тот жил только в унитазе, которым пользовалась Зинаида Васильевна. Я ненавидела и её и себя. И чего-то напряжено ждала.
            Нас втолкнули в какую-то комнату. Она походила на вольер с обезьянами. Все обитательницы казались ужасно похожими друг на друга, словно бракованные куклы.
            Такими вот не прошедшими ОТК куклами были и мы с Нелли. Я боялась сглупить, и тотчас же сглупила, привычно растянув вместо складок платья пустой и стылый воздух. Отец приучил меня к книксенам и улыбкам. Я догадывалась, что улыбаюсь слишком приторно – но ничего не могла поделать с этим.
            - Меня зовут Принцесса.
            Голая Нелли показала мне кулак, а я вдруг, как когда-то в детстве высунула язык и тотчас же пропела
            - А её зовут…
            Нелли не дала мне возможности закончить. Ей явно были не по нутру мои кривляния – её голос звучал слишком по-взрослому – в отличие от моего писклявого голоска.
            Тогда… именно тогда всё и решилось. Мой язык стал непослушным – он вдруг затрепетал, и с его кончика полилась ядовитая ложь.
            - Это правда, - приступила к моей спутнице странная слегка курносая девушка.
            Она чем-то напоминала гоголевскую Оксану – и её действительно так и звали – Оксана. Я же приготовилась видеть свою спутницу униженной и оскорбленной. Казалось, что эти девчонки вот-вот возвеличат меня – и я вновь стану Принцессой.
            Но, увы… Они поверили Нелли. Как я не старалась избежать своего позора, но он меня настиг. Было поздно отрекаться и ото лжи, и от такого прилипчивого титула. Я попросту стала делать то, что делают все, когда их кишечник переполнен.
            «Неужели во мне столько дерьма?» - спрашивала я саму себя, морщась от неудобоваримого запаха. Казалось, что мне предлагают съесть склизкую и вонючую колбасу, или взять в рот то, что так нежно обрабатывала своим язычком вовсе небрезгливая Инна.
            За скопищем голых тел Нелли не могла меня видеть. Да она, вероятно, уже не видела во мне подругу – а только подлого лопоухого недомерка вроде мерзкого Горлума.
            Вдоволь натешившись моей трапезой – меня загнали в самый дальний угол. Здесь никого не было кроме параши и совсем незаметной девушки. Она сидела, подогнув под себя ноги, и что-то тихо говорила самой себе, не разжимая губ.
            Я же пыталась по-кошачьи умыться. Но проклятые говнистые пятна становились только заметнее – и от них пахло моим стыдом и болью.
            «Неужели всё… И кто я теперь?»
            От слова «Принцесса» меня едва не вывернуло наизнанку.
            Но и называться своим именем и фамилией я боялась. А что ясли меня покажут отцу – если он увидит, как я чавкала, пожирая собственное дерьмо? Как размазывала её по грудям и животу, как непослушные сладкоежки размазывают подтаявший шоколад?
            - З-дра-авствуй, Какулька, - донёсся до меня чей-то голос.
            Я отчаянно завертела своей лопоухой головой, стараясь понять, кто это со мной разговаривает, и почему этот незнакомец назвал меня Какулькой.
            - Это я, Шутя.
            - Шутя, - сопливо прорыдала я, стараясь унять страх всегда волнующим меня массированием груди.
            - Да, а ты теперь… В общем тебя так будут звать. Хочешь, когда они все уйдут – я помою тебя?
            Девушка старалась говорить плавно, но несколько задерживалась на некоторых звуках.
            На глазах у Шути были очки. Они были круглыми, как у одного длинноволосого мужчины. Отец показывал мне его фото и ещё пел красивую песню на английском языке.
            Шутя, казалось, была самой нормальной в этом бедламе. Мне стало страшно. Отец любил читать повести Гоголя – особенно одну дневник сошедшего с ума чиновника, которому мерещились говорящие собаки. «Всё ясно… Мы – в дурдоме. Нас, наверное, специально сюда привезли. Я сошла с ума…».
 
            Шутя, действительно избавила меня от мерзких гиенистых пятен.
            Она была доброй, но умела как-то уйти в тень, прочь от жгучего ока зла.
            Между её ног позвякивал довольно увесистый колокольчик, а ходила она прыжками, как гигантский кузнечик, из-за стреноженных ног.
            - Это чтобы я не сбежала, и драться толком не могла.
            - Но ты не ела дерьмо? – с опаской спросила я, понимая, что сейчас моё лицо краснее, чем самый спелый томат.
            Шутя успокоила меня на это счёт.
            Я поняла только одно, что теперь я была хуже ёрщика и половой тряпки. Что теперь мне – такой брезгливой и высокомерной – придётся брать в руки нечто грязное и ходить вдоль стенок стараясь смотреть всегда себе под ноги, чтобы не попасть ногой на банановую кожуру.
            - А что потом?
            - Тебя просто выебут, - спокойно произнесла Шутя.
            Я как-то не привыкла понимать мат. У меня от его звучания начиналась тряска.
            - То есть… То есть меня изнасилуют.
            - Насилуют свободных. А рабынь – ебут.
            - А Нелли? Её тоже…
            Я едва не выпустила из себя этот скользкий глагол.
            - Нелли. Да её тоже – только её хозяйка приручать станет. Ей наследника трона доверили. А хозяйка со всеми нянями так поступает. Она и со мной пробовала… только вот – не срослось у неё.
            Я посмотрела на Шутю с уважением. Она ничего не придумывала. Она жила сегоднящним днём и не нуждалась в чужих, часто неискренних похвалах.
            Я изредка бросала взгляд на других девчонок. Нелли как-то затерялась в этом сборище – как одинокая берёзка непременно теряется в берёзовой рощице. Она неверняка тоже приучала быть себя незаметной и голой.
 
            Этот долгий день, наконец, закончился.
            Большая лампа была погашена – и в этом мире наступила ночь.
            Мы лежали бок о бок с Шутей. Сначала я боялась, что она начнёт тискать меня. Но Шутя не проявляла ко мне подобного интереса. Напротив, она напоминала маленькую воительницу, готовую встать на мою защиту.
 
            Мой сон был краток.
            Я даже не сумела толком понять сплю и бодрствую – мир вокруг слишком был похож на нелепое и стыдное сновидение.
            «Это всё мне только снится. Я просто лежу в постели с Нелли – и всё это только забавный сон. И вообще это же не я, а – Какулька1»
Это дурацкое прозвище теперь красовалось у меня на спине.
            Я не могла видеть этих корявых букв.
            «Это хорошо, что ты не рыпалась. А то бы это слово у тебя на животе написали. Видишь ту наглую девку. Это Ирина – она тут за экзекутора. Всех лупцует. И ещё забыла спросить – ты петь умеешь?
            - Я в школьном хоре пела, - зачем-то произнесла я.
            - Это хорошо. Значит, квохтать сумеешь. Это не страшно…
 
           
            Утром, они все взгромождались на парашу, как на золотой блистающий яхонтами трон. Сначала Оксана. затем Маргарита, затем Ирина….
            Самой последней испражняться и мочиться предстояло именно мне. Я была хуже всех. В толпе я как-то не сразу узнала Нелли, её выдали карие глаза и какая-то слегка дёрганая улыбка.
            «И совсем она на Алису не похожа. С чего я могла подумать, что она Алиса?»
            Моя ладонь привыкла к гладкости черепа. Шутя показала мне тюбик с специальным кремом – им надо было натирать голову – чтобы та была всегда гладкой.
Мне уже было всё равно – останусь ли я плешивой или вновь смогу красоваться на людях – но теперь мне предстояло делать это чрезвычайно долго.
            Зато теперь я чувствовала себя относительно чистой.
            Даже то, что мне приходилось таскать грязное ведро больше не пугало меня.
            Шутя предупредила меня обо всех подводных камнях. Особенно злой была Маргарита. Она проспорила что-то Оксане – та была уверенна, что первой падёт Нелли, а не я.
            «Её будет дрючить Хозяйка» - вертелось в моей лысой голове.
            Нелли, моя милая Нелли должна была радовать своим языком гениталии неведомой мне Клеопатры. Я едва не подавилась хохотом – услышав имя нашей тюремщицы.
            «Она немного чокнутая. Словно, вампир. Днём дрыхнет, а ночью дурью мается…
 
            Я пыталась представить эту сцену и боялась, что меня вырвет. Нелли не могла этого делать. Это было то же, что дразнить льва, кладя ему в пасть голову.
            В небольшой комнате, где был унитаз и ванна, я всё поняла.
            - Смотри, чтобы чисто было. Если я приду, и тут не будет полярной чистоты - мы отыграемся на твоей попке, крошка.
            Эта недоделанная Гретхен удалилась, покачивая половинками своего изящного зада. Я была готова метнуть в неё вантузом – разумеется, я тогда не знала точного названия этого предмета – мне он казался очень забавным.
            Мне пришлось долго разбираться в назначении разных средств. они казались мне совершенно безобидными – но скоро я поняла свою ошибку.
            Всё это напоминало урок химии. Обычно вместо меня с химикалиями возилась Нелли – учителя считали меня не способной что-либо делать руками.
 
            Теперь мне ничего не мешало. Очень скоро я перестала опасаться и осьминога. Этот осьминог жил скорее внутри меня и время от времени вытаскивал своё щупальце наружу.
            Маргарита явилась, где-то через два часа. Солнце уже вовсю пятнало моё голое тело, моя надзирательница со смаком что-то жевала.
            «А говорили, у тебя руки из жопы растут!» - проговорила она, глотнув последний кусок.
            - Ладно, пора завтракать. Пойдёшь сейчас – повеселишь нас – если нам понравится, мы с тобой  жрачкой поделимся.
            Я уныло побрела в обратный путь.
 
 
            Компания этих уродок ожидала вкусного зрелища. Хлеб у них уже был – и ещё какая-то мерзкая явно подгоревшая каша.
            Я не думала, что смогу это пережить. Разумеется, всем эти хвалённым героиням не приходилось слышать в свой адрес смех. А надо мной нагло потешались – радуясь каждому неверному шагу.
            Моя ни разу не тревожимая ремнём попка соприкоснулась с округлыми предметами. Мне сначала показалось, что я села на  не прогретую южным солнцем гальку. Яйца холодили мне попу. Вероятно, их только что вынули из холодильника
            Я не помню, как сумела пропеть первый раз. Страх быть оскорбленной сильнее заставлял меня стараться. К тому же желание есть.
            Девки жевали, как-то ухитряясь не давиться при приступах смеха. Было бы здорово, если бы они подавились своим варевом. Я смотрела на их физиономии – и вдруг поняла, что ни Шути, ни Нелли, ни двух похожих друг на друга девочек, похожих на Психею с одной французской картины. Правда у них не было теперь красивых прядей…. Но тело и аккуратные груди оставались при них. А, главное робкие овечьи глаза.
            Шутя сказала, что эти девушки – музыкантши. Я вспомнила. как отец решил сделать из меня скрипачку – однако мне ужасно лень было ежедневно водить смычком по четырём натянутым струнам, они орали, как голодные коты – и я скоро поняла, что совершенно бесталанна.
            «Я тоже могла бы быть на их месте, а не возиться с этими проклятыми химикалиями.
            Вдруг совсем рядом раздался звон колокольчика. Я вздрогнула и едва не пустила в свою кладку желтоватую струйку.
            - Опять этот Артур облегчился. Тебя вызывают. Не бойся – мы оставим тебе пожрать.
            Ирина со своими пудовыми грудями и телом классического борца плотоядно улыбнулась. Мне было трудно понять, сколько лет она ходит по земле – голая она казалась  старше меня года на два-три. Вся комната напоминала большой свинарник – думалось, что ещё вчера все они были животными – или станут ими вот-вот.
            Маргарита вновь сопровождала меня.
            Я видела её – и боролась с искусом стать смелее. Ударить по этой попе коленом, захватить за горло – уничтожить их одну за другой. Но смелость покидала меня – мягкотелая Принцесса не позволяла мне стать той, кто теперь поселилась во мне.
 
            В комнате наследника было слишком светло.
            Солнце гуляло по моему телу, смывая с него прежнюю гордыню. Когда-то такой же голой и жалкой была одна из моих кузин. Ульяна или Любовь. Они были слишком похожи. Слишком.
            Мне нужно было всего лишь взять в руки горшок. Ночной детский горшок. Такой же, какой был у меня. Обычно его выносил отец. Он всегда это делал – притворяясь, что ему это доставляет удовольствие. А мне нравилось испражняться, зная, что моё дерьмо будут нюхать другие.
            Теперь таким же гордецом был маленький темноволосый мальчик. Он был смугл и скуласт, и смотрел на меня с презрительной миной римского солдата.
            Я был уверенна, что он не умеет читать. И к тому же он вряд ли мог понять, что написано у меня на спине – ведь слово было отражено в зеркале. Моё новое имя.
 
            Я вернулась в мой новый мир.
            Вернулась, уже не боясь быть смешной.
            В сущности, я стала играть ещё одну роль - удивляясь тому, что боялась этого раньше. И теперь, что-то новое пробуждалось во мне, словно бы какой-то хищный зверёк старательно выедал меня изнутри, заменяя мою плоть своей.
            Мыть унитазы, выносить горшок за Артуром и время от времени устраивать эти глумливые концерты. Я вдруг поняла, что такое ад. Но мне было хорошо – и я не желала другого. Точнее не желала этого Какулька, боящаяся насмешек от тех, кто помнил её ещё Её Высочеством.
            Тогда в комнате я почувствовала страх Нелли. Она старалась ничем не выдать его – но всё-таки боялась. Мы теперь не могли как прежде весело щебетать о пустяках… В сущности, мы друг друга вовсе не знали.
            В отличие от Нелли я спала по ночам. Шутя старательно оберегала моё тело и душу. Она, наверняка, только притворялась, что спит, старательно наблюдая за мной и другими девчонками.
            Мне хотелось забыть о течении времени. Всё равно это будет всегда – лучше уж не вспоминать Прошлое.
 
            Я не отмечала дни… Не смотрела на календарь, даже избегала циферблата часов – положение стрелок были похожи на гримасы – и только.
            Я мыла унитазы во всём большом особняке. Они были в спальне у хозяина, хозяйки, в комнате для гостей. Только Артур не удостоился такой особой привилегии. Нелли мыла его в ванне матери.
            В музыкальной зале упражнялись сёстры Пушкарёвы. Они играли разнообразные пьесы то в две, то в четыре руки. Играл, радуясь тому, что питаются с господского стола и могут спать прямо возле инструмента. Эти девушки оказались здесь из-за своей глупости. Им вдруг очень захотелось «лёгких денег» т после экзамена в музучилище они сели в шикарную старомодную машину.
Их концерт удался. Правда, играть пришлось совершенно обнаженными. Им не позволили оставить даже шёлковые чулки.
            Сонечка и Женя тогда были на грани обморока. Им ужасно хотелось упасть на паркетный блистающий лаком пол. Но валерьянка и какой-то едва заметный укол лишили их последних оков стыдливости.
            Очнулись они уже без волос и со знаками музыкальной громкости на лбах. Было поздно что-то менять. Да и выбор для этих двух девушек был небольшим. Они согласились на предложенные им условия.
            Разумеется, это всё я узнала не сразу. На меня смотрели как на пустое место, и я могла спокойно слушать. Мои оттопыренные уши слегка подрагивали – и любой секрет вызывал радость в моей душе.
            Девчонки что-то говорили про мотыльков. Так они называли случайно попавших в сети милых и глуповатых девушек. Среди них мотыльков не было – но им говорили, что поймать мотылька можно – главное, вовремя взмахнуть сачком.
            Ч тоже мечтала поймать мотылька – и даже не представляла, что поймаю саму себя.
 
            О визите Лоры я узнала в конце мая.
            Точнее я поняла, что это конец мая только по опушившимся там и тут одуванчикам.
            Хозяин объявил, что едет на станцию, встречать свою племянницу, и предупредил, чтобы мы выстроились по определенному сигналу на газоне.
            К тому времени Нелли всегда была подле хозяйки. Руфина редко выходила из дома при дневном свете – но сегодня сделала исключение, считая, что ленч на свежем воздухе ей явно не повредит.
            Фото Лоры я уже видела раньше. Сначала мне показалось, что я просто схожу с ума. На меня смотрела миловидная барышня с вьющимися, как быстроприготовимая лапша, волосами.
            Она улыбалась, как улыбается кукла Барби. Улыбалась моей улыбкой.
От злости я едва не осмелела. Лысой и голой мне было нечего терять. Но одно прикосновение к моему плечу руки Шути остановило весь мой пыл.
            Я уже ненавидела своего дневника. Была готова четвертовать её – заставить ползать передо мной на коленях. Наверняка она рыдала и молила о пощаде, как я предложи я ей в качестве закуски её собственные фекалии.
            Наложница Руфины меня больше не интересовала. Без образа Алисы это тело разом поскучнело.
 
            В строю я стояла самой последней.
            Эта златовласая фифа на меня даже не взглянула.
            Если бы я знала, кто она. Пока что я впитывала её взглядом, как шприц впитывает в себя лекарство или страшный яд. Мысленно моя душа уже прыгнула в это свободное тело, заставив её оказаться в моём – в таком жалком измученном теле.
 
            Вечером я вновь увидела своё «отражение». Оно было похоже на счастливое голографическое фото, словно бы это я выпорхнула из своего безоблачного прошлого и пришла искушать саму же себя
            Мне предстояло ещё раз проинспектировать чистоту санузла этой противной гостьи. Я уж привыкла к своей должности, и даже находила в ней некоторый кайф. Раньше бы я просто не поверила, что буду так просто совать свои руки в логово осьминога.
            Именно тогда всё и решилось.
            Эта красотка готовилась отойти ко мну. Она сидела на кровати, попирая ягодицами бледно-голубое отчаянно измятое платье. Оно напоминало глубокую лужу в ветренний майский день, когда лепестки яблоневых деревьев упадают в воду.
            Телевизор был включён, и на экране разворачивалась настоящая драма.
            Строгая помещица глумилась над Наташей. Та ещё не знала, что скоро распрощается с шёлковым платьем. Его с него снимут, как с манекена, предложив взамен крестьянские обноски. Года три назад я тоже почувствовала страх, страх смешанный с чувством гордости – уж я точно знаю, что со мной такого никогда не случится.
            Но Лора была равнодушна. Она смотрела на экран телевизора, как баран на новые ворота. Смотрела и улыбалась своим потаённым мыслям.
            Её испугало только моё молчание. Она почувствовала меня и со страхом на лице обернулась.
            Я смотрела ей в глаз. Видимо, она приняла меня за выходца из Зазеркалья – потому тотчас провела рукой по своим – таким знакомым мне прядям.
            Именно тогда я поняла, как поступлю с ней. Поступлю, как поступила помещица с Наташей. Но это будет только начало моего мщения.
            Лора теперь была моим врагом. А дрга, который бы остановил меня в ту минуту – рядом не было.
           
            Шутя всё поняла без слов. Мне стало стыдно, вид этой девицы бесил меня. Но сделать роковой шаг, как заманить её в наш мир?
            По словам Оксаны, она приехала сюда работать секретарём.
 
            Я увидела её на следующий день.
            Тогда нашей хозяйке приспичило поиграть в учительницу.
            Она долго говорила о стойкости Зои Космодемьянской и краснодонцев.
            Все слушали её вс вниманием – это льстило этой похабной девке. Она наконец вытащила из кармана халата секундомер и сказала, что хочет проверить нашим тела и души на стойкость.
            Проверка тел должна пройти через пятые точки.
            Нет, она не собиралась хлестать нас ремнём – ей пришла в голову другая идея – нам предстояло просто посидеть на живом еже, стараясь не раздавить его в лепёшку.
            Эта новоявленная секретарша явилась на спектакль, будучи в купальном халате. Я думала, что и её попка подвергнется проверке – но увы…  Строй проверяемых оканчивался на мне.
 
            В один из дней нас всех ожидала встреча с Прекрасным.
            Тогда должен был отмечаться поминальный день – Троицкая суббота.
            Я уже давно считала себя мёртвой – мы были здесь только тенями.
            Сёстры Пушкарёвы казались взволнованными – когда-то и их в такой же уютный день превратили в рабынь. Но теперь хозяйке хотелось насладиться вокалом.
            Пока за певицами ездили – мы, как могли, готовились к их встрече. Девушки вовсе не были такими уж известными примадоннами – у одного очень смазливого тенора.
            Я больше всего на свете боялась полюбить их. Тогда бы я не смогла жить – возможно, их тоже заставят квохтать, но теперь на мотивы арий.
 
            Девушки появились вечером. Они сумели вздремнуть под пение мотора «ЗиМа». За этой машиной и еще за щеголеватой «Чайкой» ухаживал странный молчаливый человек по имени Евсей. Он явно что-то вынюхивал в этом доме.
            Я видала его очень редко. Да и он старался смотреть мимо нас – боясь показаться слишком заинтересованным в нашей наготе.
            Шутя была уверена, что этот человек из милиции.
            Она говорила мне, что скоро всё кончится. И я поеду домой.
            Но я не хотела этого. Боялась, что просто не смогу быть как прежде глупой и надменной королевной – с куриными мозгами и большим, достающим до седьмого неба апломбом.
            Приготовлять примадонн к выступлению пришлось нам.
            Если бы эти девушки знали, что их моют шутиха и золотарка, они бы наверняка упали бы в обморок. Мне уже было не стыдно касаться губкой чужих тел, по крайней мере, это были живые люди, а не унитазы.
 
            Мы дали этим красавицам успокоительное – и они были готовы.
            Концерт начинался со «Времён года» Петра Ильича Чайковского.
            Женя отчаянно изгибалась за инструментом, а её сестра с серьёзным видом объявляла название каждой пьесы, добавляя к нему стихотворный эпиграф.
            Мы с Шутей наблюдали за этим действом в щёлку. После концерта готовился воистину лукуллов пир. Видимо хозяйка была слишком набожной и готовилась к наступающему посту основательно.
            Кроме хозяев и Нелли с её питомцем на огонёк заглянула и разряженная в пух и прах секретарша. Она сидела, как дорогая сувенирная кукла и пошло лыбилась.
            Певицы пели арии из «Пиковой дамы». Я очень боялась, что он с конфузятся и оставят у себя под ногами маленькие лужицы – похожие на брошенные на пол лупы.
            Но этого не случилось.
            Меня попросили удалиться. Шутя шепнула мне на ухо, что всё будет хорошо, и тотчас села на мягкую подушку, готовясь читать стихи.
            Пир продолжался часов до пяти утра, а с рассветом, мы с Шутей пошли убирать остатки празднества.
            В гостиной был настоящий бедлам. Мне уже было не стыдно быть прислугой… На замусоренном полу лежали в доску пьяные солистки. Они громко икали и делали вид, что крепко спят.
            - Прямо, как свиньи, - шепнула мне на ухо Шутя.
            Я поморщилась – я знала, что их ожидает пострижение.
            Именно тогда я впервые подумала о ком-то другом кроме себя. Эти двое были такими же глупыми существами. Они думали только о деньках, иначе не клюнули на наживку в букете.
            «А что, если мне удастся спастись. Мне и Нелли, разумеется.
            На наше счастье хозяйка очень быстро забыла по эту ночь.
Зато её муж во всю готовился к другой. Его интересовали все три дыры самой падшей из нас. Я понимала, что должна на что-то решиться – вид смазливой секретарши подталкивал, словно чей-то более удачный рисунок.
 
            Я многое бы дала, чтобы не вспоминать о том дне. Точнее ночи.
            Хозяева предоставили нам полный карт-бланш.
            Они укатили на какую-то презентацию, оставив в доме нашу жертву и индеферентную ко всему Нелли.
            Та давно пристрастилась к трюфельным конфетам и пожирала их, как свинья пожирает жёлуди.
            Сцена раздевания Наташи стояла перед моими глазами. Я была рада, что эта дурочка невольно подыгрывает мне – она думала, что тоже поедет на презентацию.
            - Наверняка там же будет и мой отец, и отец Нелли. Ведь он мог бы вполне выдать её за меня…».
            Тогда я не знала, что жертвую родной сестрой.
            Лора играла какой-то изящный вальс, когда мы все, одна за другой, стали вплывать в гостиную. Нас было много, словно злобных мышей в балете «Щелкунчик». Однажды на спектакле я едва не описалась от ужаса, когда эта свора стала наседать на Машу.
            Но теперь такой же крысой, была я сама.
            Лора испугано сжалась. Она видимо понимала, что сейчас произойдёт, и чувствовала себя скорей голой. Это красивое платье было непрочной защитой, словно тюлевая занавеска она скорее оголяла её.
            Я первой ударила её. По щеке… Я боялась только одного, что скоро испугаюсь сама, и вновь стану покорной Какулькой.
            Но мой страх переходил в тело моего двойника. Лора сняла серёжки и дорогие наручные часики – точно такие же я потеряла в тот день, когда меня пленили.
            Я ничего не знала тогда.
            Отец просто не говорил ничего мне, боясь, что я сойду с ума от обиды.
            Лора была жалкой, словно окруженная стаей волков заблудшая овечка. Я боялась, что она не выдержит и станет вонять.
            Её завели за рояль и стали методично оголять, как Наташу. По щеке Лоры уже струилась слеза.
            Ирина сняла с неё всё до нитки– всё дорогое шёлковое бельё, вытолкнув на середину комнаты испуганную совершенно оголенную куклу вместо живого человека.
 
            Дальнейшего я не видела. Просто надела на себя всё то, что только, что сняли с Лоры. И мою голову украшал парик из моих собственных волос.
            Я усмехнулась, предвкушая, как эта красавица будет визжать а ля Черномор, прощаясь со своей прелестью.
 
 
            Всю неделю до моего отъезда я провела в затворе.
            Новоявленную Какульку не допускали до моей комнаты.
            Её готовили к роли покорной сучки.
            Я же была рада этому. Иногда мне так и помавало вновь стать Какулькой, но страз разоблачения заставлял гнать прочь это чувство.
            Вернувшись с презентации, Хозяин стал готовиться к Судному Дню.
            Об этом дне я кое-что знала.
            Зинаида Васильевна обожала слушать «Реквием» Моцарта. Она ставила эту пластинку много раз. Особенно выделяя Dies irae.
            Судный день. Подобный день был в одном фильме, когда всех девушек в одном городе стала насиловать банда подонков. Про этот фильм мне рассказал отец – чтобы я не смела гулять в одиночку и встречаться с непроверенными им парнями.
            Тогда я впервые испугалась. Да и тепеорь, чувствовала, что главное испытание ещё впереди.
            Крики моей «сменщицы» с трудом доносились до моих ушей. Она вопила в подвале, смешивая мольбы с проклятьями. Кроме Хоза с верной ему парочкой, над несчастной глумился какой-то очкастый урод. Он отчего-то избегал смотреть на меня и Нелли, словно бы знал нас или наших родителей.
            Рано утром за мой пришла Шутя.
            Я боялась её спросить о Лоре. Поскольку сама на ¾ была ею. Готовясь встретиться с незнакомой мне нижегородкой. Матерью этой фифы.
            Страх вновь подбирался к моему горлу.  Я увязала в нём, как в трясине. А что, если меня арестуют, а что, если Мустафа всё поймёт.
            Евсей приехал на станцию за полтора часа до отправления поезда. Я боялась потерять парик, а он чего-то большего.
            Я ещё не знала, что встречусь в вагоне с Руфиной.
 
            Дальнейшее оказалось вполне бредовым сном.
Я сначала оказалась лицом к лицу с самой главной преступницей. Руфина была чем-то схожа со мной – она так сильно уверовала в свою неуязвимость, что даже в купе вела себя, как в собственной спальне.
            Я понимала, что мы обязательно спалимся. Но отчего-то пошла на риск – ведь эта дура думает, что унижает племянницу своего муженька.
            Я старалась не думать о судьбе моей заместительницы. Она была там, глубоко в Преисподней, а я надеялась вынырнуть из этого омута.
            Появление на пороге людей в милицейской форме явно не входило в планы Руфины. Она попыталась быть независимой, но быстро скисла, как оставленное на солнцепёке молоко.
            Я была счастлива. Милиционеры явно знали о моём пленении.
            - Это племянница моего мужа Лора Константиновна Синявская.
            - Ошибаетесь. Я - Какулька. Вы только что общались с падшей. И сами зачморены.
Я – Людмила Степановна Головина.
 
            Только теперь я полюбила эти три слова.
            Свою фамилию, своё имя, и своё отчество.
            Образ сказочной Принцессы померк. Он растаял как туман, или скорее лживый мираж.
            Ей было неловко быть одетой. Хотелось избавиться от чужо одежды, избавиться и вновь стать человекообразным биороботом. Тем биороботом, каким она ощущала себя все эти месяцы.
 
 
3.
            Но меня никто не собирался звать по имени.
            Особенно Зинаида Васильевна.
            Она смотрела на меня как на пустое место.
            Я чувствовала её презрение. Ведь я теперь была никем, тем самым никем, вообразившим себя всем.
            Ещё тогда, когда я всё рассказала милиции – я почувствовала, что попросту распадаюсь на части от страха. Офицер долго рассматривал «мой» паспорт, потом куда-то звонил.
            Его соединили с квартирой отца. Я отчего-то стала лучше слышать. Видимл хождение с голым черепом пошло мне на пользу. Отец всё понял. Поняла и я, словно кто-то, как на уроке стал нашёптывать мне спасительную подсказку.
            «Она – творя сестра… Твоя сестра-близнец!».
            Мне захотелось кричать, биться в истерике, как маленькой капризуле, которой не купили стаканчик мороженого или новую куклу. Или не взяли в цирк. Мысли о цирке были невыносимы – мне вновь почудились эти крашеные рожи, от которых уже нельзя было убежать.
            «Значит, папа – всё знал? Знал и врал мне…. Врал и заставлял жить с этой полоумной гордячкой?!».
            Он приехал за мной на следующий день.
            Я вдруг поняла, что стала сиротой. Стала, наконец, взрослой – с разрушенным миром детства. В 16 лет – когда ещё так хочется мира и доброты.
            Только этого – и ничего больше
 
 
 
* * *
           
            Зинаида Васильевна больше не позволяла мне бездельничать.
            Она явно брезговала мной – торжественно запирая от меня прежнее платьевое богатство. Те платья принадлежали капризной королевне, но не мне – голой и опущенной гордячке с гладкой как колено головой.
            Я тупо выполняла все её капризы. Она больше не должна была притворяться доброй, её физиономия теперь была игривее – и я была всего лишь её персональной Золушкой, Золушкой, которую просто напросто выгнали из Дворца за профнепригодность.
            Зинаиде Васильевне был по душе мой спартанский вид. Она словно бы получила взамен изнеженной капризули закаленную в боях рабыню.
            Иногда мне хотелось убить её. Но осталось бы тело. Я не хотела отправляться туда, где и так уже оказалась Руфина. Я собиралась стать другой – перестать тупо выдумывать удобный мне мир, но преображать этот, оттирая его от грязи, делая блестящим как унитаз.
            Это было совсем не страшно. Меня наконец-то научили жить. Одно лишь мешало мне быть спокойной – я разлучилась с Шутей и не знала ничего о ней.
            Именно этой скромной и тихой девушке я была обязана своим преображением. Без неё я бы тупо выпевала я – Принцесса, или попросту сошла с ума, оказавшись под воняющим похотью мужиком.
            На душе было пусто, как перед смертью. Когда знаешь, что мир уже показал тебе свою сказку. Я мыла посуду и чистила картофель. Клубни были лежалыми, и от них терпко пахло скукой.
            Я ходила по комнатам, не замечая того, что нага, словно бы подобно своей пушкинской тёзке перенеслась из дворца Черномора обратно в княжеские палаты – но уже не княжной, а глупой обобранной до нитки шутихой.
            Одно мне не давало покоя. Сохраненное такой страшной ценой девство. Мне хотелось изойти кровью, отдаться сразу и всем, понимая, что мня попросту можно отдать на потеху целой толпе отморозков.
            И я сделала свой выбор.
 
            Вечером, после того, как моя мачеха приняла ванну, я решилась.
            Я решила усыпить её. Нет, не убить. В сущности, я хотела этого. но боялась пойти так далеко. Я просто дала ей немного снотворного и принялась ждать.
            Моему отцу было некуда идти. Он был таким же бездомным, как и я – но он боялся становиться бродягой, бомжом – боялся быть никем не уважаемым.
            Он пришёл – пьяный, оскорбленный, испуганный.
            Я мыла посуду, мыла, не замечая того, что нага. А он смотрел на меня.
            Мне ужасно хотелось стать его. Стать его любовницей, отдать именно ему то, что не захотела отдать Хозу с его подручными.
            Отец исполнил роль Лота. Его милая жёнушка благодаря моим стараниям была давно почти, что соляным столбом. Я представляла. как на неё падает ливень и размывает её, как дождь застоявшуюся до первых весенних дней снежную бабу.
            Утром мы с отцом ушли. Не было времени искать ключи от гардероба, и отец просто прикрыл мою наготу висевшим на вешалке плащом. Он и впрямь напоминал потерянного сбитого с пути праведника. И теперь, когда я совратила его, он был уже не только моим отцом, а испуганым жизнью человеком.
            Я боялась заглянуть в спальню. Не сделал этого и отец. А я не стала спрашивать и просить взглянуть на свою мачеху.
            Нам больше нечего было делать в этой квартире. Она была только декорацией. Только мерзким миражом придуманного нами счастья.
            Отец возвращался к отринутым им пенатам. Возвращался к сестре, а я стала ещё одной инопланетянкой – такой же какими были мои так ещё недавно презираемые мной кузины.
            Теперь моя жизнь начиналась с чистого листа. Прежнее было смыто.  И я понимала, что уже никогда не решусь, стать прежней, что не захочу задирать нос и пошло фантазировать, витая в поднебесье и плюя оттуда на всех близких мне людей.
            Я думала о скромной и такой незаметной Шуте. О взгляде её серых внимательных глаз. Именно её терпение и любовь помогли мне, Она была моим Ангелом, моим Вергилием. Моим Богом.
            Отец больше не выдел во мне капризной Принцессы, он даже не сожалел об утраченной мной прелести. Золотое колечко всевластия вновь укатилось во тьму. А я былав свободной и живой, и начинала всё с самого начала. С чистого листа….
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
           
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
           
 
 
 
 
 
 
           
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
           
 
 
 
 
 
 


 
           
 
 
Исповедь Людочки. (часть вторая).
Рейтинг: 0 756 просмотров
Комментарии (0)

Нет комментариев. Ваш будет первым!