ФЕЕРИЯ

                                                   (DEJA VU)

                                                                                      другу бесценному

…иногда сквозило что-то во взгляде, который она бросала время от времени на меня. Что-то непонятное. То ли хитрое, то ли весёлое, то ли печальное. Может, это и было любовью? Не знаю… не знаю…

 Мы жили вместе уже неделю. Всего неделю. По утрам так же вставало солнце. И так же закатывалось за горизонт по вечерам, выполнив свою привычную работу по освещению Божьего мира.

Стояло лето. Впрочем, почему стояло? Оно проходило во всей своей красоте, как манекенщица по подиуму, украшенное зеленью листьев, радугой цветов.

       Небо синело. Иногда белые облачка рисовались в нём. Иногда они увеличивались до серых, а то и черных туч, и тогда с них срывались зигзаги молний, ветвясь в своей хищной красоте. А потом приходил гром, в зависимости от расстояния до молний звучавший то piano, то forte. И плеск дождя, который то лил потоком, то едва капал, а то просто висел в воздухе мелкой моросью.

Она была… Впрочем, кому это интересно, кем она была? Женщина… Виденье из прекрасных легенд прошлого… Жрица неведомых богов будущего…

И нам было хорошо вдвоём. Просто хорошо. Мы были ВДВОЁМ. На весь этот мир. На всю Солнечную систему. На всю Галактику. На всю Вселенную. На весь Божий мир.

Надо ли говорить, что мы друг друга любили? Наверно, надо, ибо мы любили друг друга так, что все вечные пары мира блекли по сравнению с нами.

Паоло и Франческа, Тристан и Изольда, Ромео и Джульетта, Мастер и Маргарита – ау! Где вы?!!

Вы там. В прошлом. А мы – здесь. И наша любовь здесь тоже.

Летнее тепло покрывало наши тела потом. Летний ветер овевал их прохладой. Сладкая истома любви рождала негу.

Наши тела парили в небесах, как любовники Шагала, свиваясь в одно целое, как скульптуры Родена.

Это была любовь.

Нет, не так.

Э т о  б ы л а  Л Ю Б О В Ь!!!

Переполненные ей, мы поднимались вверх как два кусочка шоколада в бокале с шампанским (она – тёмный, я – белый), и на самом верху блаженства начинали снова погружаться в Любовь, чтобы снова наполниться ей, и снова подняться вверх, и снова опуститься, и так ad infinitum.

Потом наш мир преображался. И мы ощущали себя персонажами картины или героями книги неизвестного автора.

Разве что всё происходившее с нами было очень и очень знакомым.

Deja vu возможно. Вся жизнь человечества – сплошное deja vu.

И всё это происходило с нами под музыку. Это была очень странная музыка. Представьте себе Моцарта сыгранного на электрогитарах, саксофонах и синтезаторах. Представьте себе “Beatles” сыгранных на клавесине, виоле да гамба и лютне. Представьте себе произведения Дюка Эллингтона или Луи Армстронга сыгранные симфоническим оркестром.

 Музыка звучала вокруг нас и внутри нас. Не громкая и не тихая. Точно такая, как надо.

Внезапно мыльный пузырь мира лопался. Но тут же, сияя всеми красками радуги, рождался снова. И мы тоже становились новыми, оставаясь при этом теми, кем были.

Пространство превращалось во время, а превратившись, тут же рвалось на части. И части этого рваного времени своим звучанием будили в нас Любовь. Любовь чувственную и жаркую, полную огненных страстей.

… зеркало открылось перед нами, как автоматическая дверь роскошного универсама, и мы стремительно пролетели сквозь него на другую сторону.

Там, на другой стороне, всё было покрыто туманом. Туманом, меняющем цвета по мере того, как мы сквозь него пролетали.

Набегавший на нас, он был густо-фиолетовым, но по мере движения в нём, бледнея, становился синим, голубым, зелёным, жёлтым, оранжевым, красным. Красный темнел всё более и более, пока совсем не исчезал из вида.

Мы летели в небесах, а под нами проплывали леса. Леса со всех концов планеты. Джунгли и тайга, лиственные рощи, дубравы, хвойные менялись в каком-то хаотичном беспорядке.

Деревья оставались внизу, а плоды их (по крайней мере, те из них, которые были съедобны) взлетали к нам, и мы, не прерывая полета, могли перекусить то яблоком, то апельсином, то бананом, то киви. Причем, спелость фруктов была именно такая, какая нужна для того, чтобы ими можно было насладиться в полной мере. И мы наслаждались.

Тела наши были наги. Я не видел себя со стороны, но свою прекрасную спутницу мог осматривать сколько душе угодно.

А душе было угодно рассматривать её часами… днями… неделями… месяцами… годами… веками… тысячелетьями… эпохами… эрами… вечно!!!

Ее смуглое по-испански тело украшали маленькие девичьи груди, купола которых увенчивали небольшие, но выпуклые соски. Наверное, от ласки набегающего на нас воздуха, они торчали, как клювики экзотических птенцов.

И на этом загорелом теле выделялся маленький треугольничек белизны. Точнее, он тоже был смугл, но по сравнению с окружающей его кожей казался ослепительно белым.

Посреди белизны виднелось аккуратно подстриженное, курчавое руно, напоминающее каракульчу. Под руном соблазнительно пунцовела роза.

Роза пунцовела не зря. У меня тоже сладостно ныло в паху, и я готов был её любить, где придется. Да хоть в воздухе! В полете!

Пока мы пикировали к земле, где в данный момент был шикарный песчаный пляж у моря, мой язык обошел все укромные местечки её тела, обласкал все его клеточки до единой. И оказавшись на тёплом (не обжигающем, а тёплом!) песке, мы тут же принялись за дело. Дело любви!

Взгляд её рассеялся, как облачка под лучами солнца. Но не прошло и минуты, как её глаза закрылись окончательно. Иногда, впрочем, они открывались, но вряд ли что-нибудь видели, ибо взгляд оставался рассеянным, а сами глаза двигались, как глаза гигантской головы в «Волшебнике Изумрудного города»: каждый сам по себе.

Дыхание стало хриплым, воздух, свистя, прорывался сквозь то открытые, то прикушенные губы. Она издавала звуки, не принадлежащие ни к одному языку мира. Возможно, это был первоязык, только что позаимствованный первыми людьми у животных.

Руки и ноги, подобно лианам, наделенным разумом, свивались, развивались и вновь свивались вокруг моего тела. Острые коготки ногтей впивались мне в спину.

Иногда она приподнимала голову, и её губы принимали форму ожидания поцелуя. Я тут же наклонялся навстречу, и уста наши смыкались не хуже полушарий Отто фон Герике. В этот момент попытка разъять их вряд ли увенчалась бы успехом.

  Во всяком случае, хлопок был бы таким же, как тогда в славном городе Магдебурге. Если не громче.

Но тут приближался пик наслаждения, и она отпускала мои губы, чтобы издать крик. Крик, по сравнению с которым крик Тарзана показался бы щенячьим писком. Крик, который поднял бы на ноги всех жителей планеты, если бы она не была одна на двоих.

По-джентельменски пропустив даму вперед, я тоже издавал какое-то подобие крика, замешанного на хрипе и стоне.

После этой вспышки сладострастия, сравнимой только со вспышкой сверхновой, на наши разгоряченные пылом и любовью тела медленно опускалась нега. Нега, к которой примкнул еле слышный ветерок, дуновение, которого снимало с горящих тел жар и дарило нежную прохладу.

 Наши тела были как будто склеены каким-то супер-мупер клеем, так трудно было разъединить их. Но мы и не хотели этого. Нам было хорошо быть единым телом, ощущая себя мифическим андрогином до того, как его рассек Зевесов перун.

… вода была ни теплее наших тел, ни холоднее их. Она давалась нам во всех ощущениях, кроме температуры. Мы видели её неповторимый цвет, который из художников мог воспроизвести единственно Айвазовский, слышали плеск волн о кромку берега, ноздри щекотал слабый запах йода, а язык чуть-чуть пощипывала её соль.

Осязание же передавало нам её упругость и мягкость. Чистота воды была исключительной. Даже на большом расстоянии от берега можно было увидеть лежащие раковины и бегающих крабов.

Мы шалили в воде, как дети во время отлучки воспитателя. Сначала – вдвоём, потом к нам присоединилась небольшая стайка дельфинов.

Они подныривали под нас, как под терпящих бедствие сородичей, и выталкивали из воды. Они буксировали нас, когда мы хватались руками за их спинные плавники. Они даже позволяли садиться на них верхом.

И тогда, оседлав их, мы мчались в открытое море, подобно новым Ихтиандру и Гуттиэре.

Откуда-то мы знали, что никаких хищников в море не водится, что утонуть мы не сможем даже на его середине.

И мчались вперед и вперед в вихрях солнца, воды и ветра.

Неожиданно на горизонте появлялся остров. Он как будто возникал по нашему желанию.  Да, скорее всего, так оно и было.

  Дельфины сбрасывали нас метрах в пятидесяти от берега, и мы, с шумом барахтаясь, крича и визжа, выбирались на песок, сделавший честь песку любого тропического атолла.

Обитатели пляжа шарахались из-под наших ног, когда мы бежали к ближайшей рощице кокосовых пальм.

И стоило нам добежать до нее, как орехи сами собой стали сыпаться наземь, очень удобно раскалываясь при этом.

Напившись кокосового молока, мы рушились на песок. И я снова начинал сладкие пытки её прекрасного тела. Я поливал его молоком и медленно слизывал это молоко до самой последней капельки.

Её била сладостная дрожь, она трепетала, как листок осины на нежном ветерке. Тело её то выгибалось в дугу, как у делающей мостик гимнастки, то расслабленно выпрямлялось на песке.

Певучие стоны её заводили меня, её движения присоединялись к ним, и я, не сдерживая сладострастного желания, соединялся с ней в одновременно дышащее, сопящее, стонущее тело.

Потом мы опять отдыхали, пока наша страсть не растворялась в воздухе острова.

… мы жили вместе уже неделю… Неужели, неделю? Казалось, прошли века. Были построены и успели рухнуть египетские пирамиды. В металлолом сдали Эйфелеву башню.

А мы всё были вместе. И все попытки разделить нас – были тщетны. Мы были – ВМЕСТЕ.

                                                                                 V – VI. 2003г.