Брид

Брид появился на свет на две-три недели раньше положенного срока - так спешил он в этот мир. Происхождением своего нестандартного имени он был обязан капризу одинокой матери, которая настолько горячо любила своего бывшего мужа, Бориса Родионовича Индианаполис-Добрынинского (между прочим, безответственно и подло бросившего семью), что нарекла сына аббревиатурой его инициалов. За неименьем мужа, весь запас своих нежных, но болезненно пылких чувств бедная женщина обрушила на новорожденного сына и, будучи в известной степени ханжой и идеалисткой, вскоре привила ему мнение, что в мире земном всё устроено по справедливости, простой, логичной и всеобщей; так что с тем, кто никому не сделал дурного, ничего страшного приключиться попросту не может. Ранние годы детства Брид этого мнения всецело и придерживался, но как скоро ему предстояло разувериться в нём! И если первые годы жизни он пребывал ещё в чайно-розовых тонах счастливого неведения и материнской любви (несколько гипертрофированной, надо признать; мать даже отобрала своего сыночка из толстых мозолистых рук воспитателей детского сада, когда тот расхворался всего после двух-трёх его посещений), большую часть времени проводя в своей уютной сомоновой детской, то неизбежные первые контакты с внешним миром внушили ему некоторое сомнение в разумности копошащегося вокруг людского общества. Так, например, на закате светлой эпохи отсутствия социальных обязанностей, имел место такой случай.
Однажды Брид невинно играл во дворе с отпрыском знакомого семейства, бывшим на пару лет его моложе. Подвижного Брида раздражала отсталость и тупость младшего товарища, но он, как правило, находил, чем им обоим заняться. И вот, после очередной игры, мальчишки присели отдохнуть на кривые разновысокие брусья, для галочки установленные каким-то безруким умельцем в совершенно голом (не считая пары чахлых берёз), гулком дворе. По обыкновению угрюмо отмалчиваясь, соседский малыш неловко слез с металлической трубы и, отыскав в траве короткую палку, зачем-то наглухо вогнал её в дуло меньшей по высоте перекладины. От нечего делать Брид тоже спустился наземь и тоже нашёл себе палку. Однако никакой игры не завязалось; младший с отупелым упорством молодого бычка, пыхтя и кряхтя, тщетно тянул деревяшку из трубы, а скучающий Брид иногда легонько постукивал по ней своей, более длинной палкой. От скуки он стал рассматривать бледно-серую кирпичную стену родного десятиэтажного дома, который о ту пору выглядел преувеличенным и загадочным, как и почти всё вокруг. Он даже не заметил, как младший товарищ оказался на лопатках с насилу выдернутой деревяшкой; розовый блин его отёчного лица скорчился уродливой гримасой, предваряющей неотвратимый раскат рыданий. Как на зло, в этот момент поблизости оказался юный агрессивный дегенерат из супротивного дома; был он постарше и посильнее обоих мальцов. Решив великодушно вмешаться с целью установления справедливости, он задал соответствующий вопрос опрокинутому пострадавшему, уже в голос рыдающему и жукообразно сучащему ножками, на что тот, без раздумий, тычком короткого пальца выставил Брида своим безусловным обидчиком. От ощущения тотальной нелогичности ситуации у юного Брида даже перехватило дыхание. Он стал было оправдываться, но злобный детина, вполне довольный таким положением вещей, взялся пребольно колотить его. Обида жгучей несправедливости затмила мокрые глаза Брида и, неожиданно для себя самого, он был захлёснут волной праведной ярости. В его руке по-прежнему оставалась палка, ею он и ответил незваному заступнику, да так, что тот поспешил немедленно ретироваться на свою территорию, а разгорячённый Брид ещё некоторое время его преследовал, одновременно плача и ругаясь. Здесь подоспели матери и мигом разобрали своих сыновей по домам, искренне веря, что виноват ни в коем случае не их отпрыск. Для Брида, однако, сделано было исключение - дома ему досталось больше, чем двум другим вместе взятым.
Тем не менее, случившееся пока не ожесточило юное сердце Брида и вскоре он вновь посветлел. Мать же с тех пор стала пуще прежнего оберегать маленького сына от всяческих внешних воздействий, будь то дуновение лёгкого сквознячка или нагло любопытствующий взгляд дворового хулигана. Делалось это до самого последнего момента, и, таким образом, в школу Брид отправился с представлениями совершенно утопическими и по-детски счастливыми, по дороге улыбаясь каждой пичужке и каждому цветку. Улыбался он, впрочем и встречным прохожим; на взрослых (особенно на матерей) его невинная улыбка действовала умиляюще, дети же, напротив, отчего-то смущались и хмурились. О том, что свои права на существование ему придётся каким-либо образом отстаивать, Брид и не помышлял, и тем хуже оказалось для него, когда, в первый же день учёбы, его одноклассник, - развязный хамоватый задира с грязными всклокоченными вихрами, - ни с того ни с сего взял и заехал Бриду ногой в живот с приличного разбега. Даже не боль и не корчи сопутствующего удушья шокировали тогда онемевшего Брида, - поразила его сама не укладывающаяся в голове иррациональность инцедента, дьявольски похожая на историю с палкой, но теперь укрупнённая пропорционально возросшей боли. И когда на следующей же перемене он с запоздалыми слезами на больших, всему миру распахнутых глазах испрашивал правды у пожилой, болезенно тучной учительницы, кто-то (так и оставшийся для него инкогнито) с силой толкнул его в спину, в то время как педагог, будто повинуясь хорошо известным ему правилам жестокой игры, с неожиданной для своей комплекцией проворностью отступил на шаг в сторону, и легковесный Брид, пролетев пару метров по текстурированному бойким шумом перемены воздуху (ему показалось тогда, что он повис в нём и медленно плыл; водянисто растекались прозрачные крики и смех вокруг, а перед глазами восстало какое-то ярчайшее, белое воспоминание, похожее на момент рождения), хлопнулся о молчаливую твердь холодного гранитного пола. На сей раз нестерпимая, захлёстывающая сознание боль в коленной чашечке поразила Брида пуще самих обстоятельств; он елозил по полу, сочясь флегмой, как раненное членистоногое, в то время как толпа любопытствующих, обступив его жадным кольцом, потешалась забавным этим движениям. Сквозь марево слёз, пеленой искажающее белый свет из обширных окон весело зелёненького коридора, Бриду тогда почудилось, будто учительница сардонически смеётся вместе со всеми.

Подрастая, Брид всё больше отдалялся от окружающей действительности в пользу мира воображения. Стал он очень молчалив, хотя и не угрюм; почти перестал обращать внимание на стадную суету школы и обезьянничанье одноклассников, зато научился примечать вещи, о которых иные, как ему казалось, и не подозревали. Так он обнаружил, что общепринято неодушевлённые предметы на самом деле живут своей собственной жизнью, и то, что они позволяют людям собой распоряжаться - с их стороны не более, чем снисходительная любезность.
Примечательно также, что в ту пору развилось у Брида некое осознание собственной исключительности, неизвестно на чём основанное, и порой отдающее юношеским тщеславием. Нет, Брид не считал себя лучше других, но был априорно уверен, что его ожидает какая-то особая, непредсказуемо авантюрная и возвышенная судьба, в то время как его сверстники уже обзавелись грубыми чертами, весьма читаемо намечающими портрет их вполне заурядного будущего.
Завершая данное вступление в рассказ, созданное единственно с целью охарактеризовать личность Брида на момент его событий, стоит парой аллегорий обозначить основные черты Бридова темперамента.
Вот стыдливый человек, в разгар дня идущий по многолюдной центральной улице города, под давлением мочеиспускательного позыва всё наростающей остроты и силы. Ежесекундно озираясь по сторонам в поисках места, подходящего для разрешения нужды, он при этом держит в уме, что уже один вид его выдаёт постыдную (а именно таковой она ему и кажется), неотвязную потребность, и что любые признаки стороннего веселья - насмешка над ним, а всякое мимолётное слово - обсуждение его и осуждение. Перед вытаращенными от почечного давления глазами этого нервного человека то и дело проплывают различного рода забегаловки и питейные заведения, зайти в которые лишь с целью посещения уборной он неимоверно стесняется; тут и там открываются беспокойному взору зовущие проулки, кусты и подворотни, но из страха быть кем-то замеченным за пакостным делом, человек продолжает идти вперёд, проклиная всё на свете, и в первую очередь - себя и своё бренное тело. Осознание собственной глупости, слабости и неприспособленности к окружающей среде доводят несчастного буквально до бешенства, а конец всей этой миниатюрной трагедии - явление, нередкое среди малых детей и доживающих свой век стариков.
Таков Брид был во всём, что касалось текущих надобностей и пребывания на людях.
А вот издалека идущий путник, истерзанный куда более глубокими нуждами. К ночи добравшись до глухой деревеньки из двух-трёх изб, недобро косящихся с горбатых холмов, и совершенно выбившись из сил, он остро ощущает в себе полный букет первоочерёдных физических необходимостей, но даже мощный их натиск не способен перебороть чудовищную врождённую стеснительность (уже отмеченную в примере первом). Однако идти дальше путник так или иначе не в состоянии, поэтому, со скрежетом одолевая тиски нелюдимости, он-таки подходит, а вернее - воровато подкрадывается к одному из жилищ (ветхая соломенная крыша, давно не беленные стены, роскошно раскинувшийся поверху вайдово-лазурный небосклон, усеянный блёстками звёзд, а ещё - свежесть ночной прохлады, стрекотанье кузнечиков в медленно колосящейся ржи, и так далее), но уже почти занеся над дощатой дверью тощую пыльную длань, путник мешкает, озадаченно замирает и бог весть ещё сколько времени рассеянно переминается на крыльце, безнадёжно застряв в незримом внутреннем к о н ф л и к т е, содрогаясь на распутье между стыдом и голодом, между собственной нуждой и страхом кого-нибудь ею потревожить. Со стороны он выглядит, мягко говоря, странно - то приникает, прислушиваясь, к шероховатой двери, то отбегает от неё на десяток шагов; то опасливо заглядывает в запыленные крестовины спящих оконец, то, всполошённый ночным шорохом, ныряет в колючий кустарник...
Таким образом, вторая картина схожа с первой, однако в ней обнаруживается другая особенность Брида - возвышение чужих интересов над интересами собственными. Побеспокоить кого-то ради личной пользы - для Брида было смерти подобно. С другой стороны, он всегда был готов практически на всё, о чём бы его ни попросили, поскольку нрав имел робкий, мягкий и услужливый, так что всякий, кто держался с Бридом приветливо и дружелюбно, мог при желании как угодно его использовать.




Брид сам не знал, зачем поехал в санаторий "Чёрный холм". Когда общественный работник, вдруг возникший посреди скучного урока, объявил об этой возможности, поднялась такая суета, такой "лес рук" желающих вздыбился в кислый воздух класса, что не чуждый конформизму Брид тоже изъявил желание ею воспользоваться. Однако несмотря на то, что с того момента и до самого окончания учебного года все только об этом и говорили, в итоге вышло так, что от своего класса Брид поехал один-одинёшенек. Липкая духота присутственных мест, сбор необходимых справок, непристойные аспекты медицинского осмотра, и вот уже Брид в ожидании автобуса сидит с утра пораньше на палевом рюкзачке с нашивкой в виде самой известной в мире мыши, выслушивая прощально-печальные материнские напутствия (всхлипами подёргивались покатые, развитые сумочным атлетизмом плечи и дряблые серенькие щёки, намокал кружевной платок у потускневших от минувших горестей глаз). Точкой отправки был избран дворик центра помощи детям (в котором по злой иронии содержались одновременно и тщедушные изнеженные бедняжки, перенесшие половое насилие, и маниакальные бездомные дылды, пуще всего обожающие его причинять). Вокруг сгрудилось множество провожатых, провожающих и проважаемых (писаные торбы, дорожные сумки, материнские хлипанья, табачный дым, вездесущие спортивные портки), отовсюду летело предвкушающее отвязную жизнь жеребецкое ржание, производилось спешное пополнение пивных и сигаретных запасов.
Наконец чудовищно зловонный алый "Икарус" с костно-эмалевыми, пыльными боками грузовых отсеков, смердя дизелем, неуклюже вполз под арочный изгиб околодворной теплотрассы, и после погрузочной толкучки Брид уселся в самом его хвосте. Просаленные кресла, тошнотворная духота, бесконечно банальная болтовня, пшикающие откручиванья газировочных пробок, миазмы зубной гнили, взмахи рук в запыленных окнах... Душевыворачивающе тронувшись под массовое фальцетное "У-у-у!!!", автобус тяжело и мучительно выехал на центральную улицу городка (по одну сторону - тоскливая серо-кирпичная больница и свеженькие дюжинные дома с травянистыми козырьками, по другую - старосоветский гастроном, дощатый частный сектор и унылый пустырь). Дребезжа каждою запчастью и омерзительно круто затормаживая на светофорах, "Икарус" с четверть часа рычал вдоль улицы, а затем, миновав заплёванный автовокзал, - где, под гофрированным навесом в форме сплюснутого "Y", на изгибах длинных лавок томно нежились похмельные бомжи (Брид с ужасом отметил одного такого в подробностях - абсолютно беспалый, безносый, тщетно пытающийся закурить только что найденный у подножья лавки бычок), - выехал на шоссе, настолько ухабистое, что казалось, нижний отдел позвоночника вот-вот перемелется в труху. Длилось оно, к счастью, недолго - где-то через полчаса автобус свернул на междугороднюю магистраль, где взял относительно гладкий, скучно монотонный ход.
Кто спал, кто ел, кто говорил, когда по левому борту прополз идентичный попутный "Икарус" с немо гогочущими пассажирами, дружно оттопырившими средние пальцы в адрес обгоняемых. Следом прошуршал ещё и ещё один. Поскольку дело касалось вопросов чести, самые рьяные ухорезы бранно затребовали набрать скорость и вырваться вперёд, на что недостойный водитель, скукожась над неохватным рулевым колесом, сипло бормотал что-то о воспитании, и даже тогда не прибавил газу, когда уже почти весь автобус в голос скандировал своё требованье вперемешку с огненными угрозами и унизительными поношениями, от которых покраснел бы и мрачный стоик.
Брида меж тем крепко укачало. Зевая и зеленея, он в страхе понимал, что если его не вырвет по дороге, это будет сущее чудо, и когда через час-полтора автобус преодолел тягучий холмовой подъём и размашисто завернул на дерябый гравий околосанаторного двора, от катарсиса его удержало лишь то, что какой-то впереди сидящий хват, стриженный в сальный полубокс, с издёвкой спросил у Брида, не передать ли ему пакет. Негодование и стыд мгновенно оттеснили рвотный позыв, и Брид немедленно пришёл в себя, благостно улыбаясь и качая пушистой головой.
Собственно санаторий состоял из одного единственного корпуса о семи этажах, стоящего на отшибе шершавого холма, за антрацитовый цвет которого он и получил своё название. Вид у корпуса был тоскливый и даже чуть зловещий. Странная мозайка грязно-серого и тускло-рыжего кирпича наводила на мысль о перебоях с материалом во время строительства, хлипкий землисто-халвичный цемент местами выступал из неаккуратных швов жирными выпуклостями, похожими на сохлый крем слоёного торта; под косым карнизом сводчатой крыши поналеплено было великое множество ласточкиных гнёзд, острыми кругами вились окрест их серпокрылые, наперебой пищащие обитатели. Напротив корпуса, вниз по холму бежал жидкий, корявый но на удивление тёмный буковый лес. Подле обширного крыльца, в ожидании распределения толпились пассажиры ранее прибывших автобусов. Вывернув сумки из багажного отделения, новоявленная группа немедленно рванулась вперёд в порядке буфетной очереди. Оставшись позади, Брид подкармливал печеньем печальную трёхногую дворнягу и лишь тогда двинулся с места, когда большая часть толпы рассосалась по номерам. В конце концов очередь дошла и до него. Нервозный распорядитель отвёл Бриду место в двухкомнатном номере на вышнем этаже; его комната оказалась проходной, с ним её делили двое - один улыбчивый, высокий, прыщеватый, другой - с пшеничной шевелюрой "под горшок" и желчным прищуром. Но самое страшное содержалось по соседству; в порядке телесных габаритов и - как следствие - респектабельности: один массивный, с покойной тяжестью в жестах, мощной челюстью и беззлобным, но серьёзным взором под завоями жёстких тёмных волос, другой - нехорошо румяный, веснушчатый и на вид весь какой-то сальный, пропитанный нездоровой похотью, третий - громко и тяжело сопящий, хотя сам довольно поджарый, очень смуглый, черноволосый и полногубый, в аккуратной голубой рубашке с коротким рукавом, придающей ему неуловимое сходство с сотрудником правоохранительных органов.
Но всё это открылось Бриду не сразу. Первым делом роздано было бельё, и непривыкший к бытовым операциям Брид битый час возился с пододеяльником - уголки непослушного одеяла то и дело отвратительно ускользали, а само оно сбивалось в неразборчивый комок, вновь и вновь заставляя начинать всё сначала, меж тем как гораздо более спорые жильцы потихоньку уже посмеивались в сторонке, начиная выглядывать в Бриде то, чем он вскоре неизбежно станет среди всех этих здоровых, крепких, неудовлетворённых ребят.
Первый день незаметно минул в сутолоке обустройства, в обвыкании новых звуков и запахов, в осмотре территории. Бридова половина номера была потемней, за счёт нависшей над окнами мохнатой ели, зато имела выход на широкую лоджию, куда, хлопая дверьми, поочерёдно метались курить все, за исключением Брида и высокого, улыбчивого парня, как-то неосязаемо к нему благоволящего. На ржаво-линолеумном полу валялись чудовищно пыльные паласы, цвет которых определить было так же трудно, как цвет одноцентровых кругов, катающихся под смежёнными веками. Изжелта-белые обои были, как водится, ободраны и исписаны шутливо-пугающими предостережениями предыдущих заездов. Продавленные койки имели вид измученный и убогий, тумбочки вымазаны были чем-то липким, всюду зудели, кружась, мухи, и партизански перебегали, суча сяжками, прусаки; в уборную страшно было зайти... Но всё же было отчего-то хорошо. Раннее лето беззастенчиво струилось в распахнутые форточки, впуская внутрь голоса ласточек; против окна сочно пролегла на стене кровавая полоса заката, тонкая, словно бритвенный порез на обойной плоти; шлёпая выключателем и выходя, заходя и шлёпая выключателем, бубнил какую-ту псевдоугрожающую муру тяжелосопящий, в рубашке с коротким рукавом... Блаженно растянувшись на твёрдой койке, Брид сладко уснул, а за дверью ещё полночи гремели, смеялись...


Порой случалось, что Брида буквально передёргивало, когда вместе с вафельной оболочкой мороженого меж зубов ненароком зажёвывался краешек носового платка, оборачивающего стаканчик по неукоснительному гигиеническому правилу его болезненно чистоплотной матери. И вот, где-то в знойном парке, держа за руку не то водителя автобуса, не то нервного распорядителя, не то ещё кого-то, грубо под неё подделывающегося, Брид жадно куснул хладно-сливочный пломбир, но вместо сладкой свежести гадливо ощутил, как его рот битком набился носовыми платками, плотно пропитанными кисло-солёной, вязкой слизью. Гадливо клацая зубами, в полумраке проснувшийся Брид не сразу осознал, где находится, зато мгновенно понял, что с ним случился ринит, подобных которому он раньше не знал. Распухшие ноздри были залеплены густыми выделениями, похожими на раздавленные внутренности насекомого, в горле стоял омерзительный слизистый ком, и долго ещё Брид, хрипя и хныча, отхаркивался и отсмаркивался в заплёванную, забеленную зубной пастой раковину. Мутное, в каплях, зеркало беспристрастно следило за этими жалкими конвульсиями. Посветлевший номер меж тем оказался пустующим, и Брид догадался, что жильцы, должно быть, уже сошли к завтраку. Прошлёпав тапками по ковровым пролётам, он спустился тоже и, руководствуясь мощным смрадом жирных котлет, без труда отыскал тусклую столовую. Котлет, впрочем, никаких не было, а вместо них, за длинными фанерно-пластиковыми столами с откидными лавками, мрачные санаторные ковыряли ложками манную кашу и прихлёбывали сомнительного цвета тёплый чай. Пожав плечами, Брид покинул столовую и через вестибюль вышел на улицу, где, икающий на бетонном парапете сальный субъект, пуще прежнего нездорово румяный, нечленораздельно подозвал его к себе. Через полминуты грубого, с повторениями, агрессивного монолога, Бриду стало ясно, что у его соседа по номеру чудовищное похмелье, вследствие чего ему "до зарезу" нужны деньги и сигареты. Поскольку ни того, ни другого у Брида не оказалось, а "где хочешь ищи" на нём не срабатывало, он был за ненадобностью отпущен - гораздо дальше, чем собирался идти.

В лесу стояла царственная благодать. Узловато поникшие ветви комлистых старых буков, иззеленённых мхом, тощие, почти прямые стволы юных буков, - чуть изогнутых у земли против склона, - ломкий буковый валежник - и больше никакой растительности, за исключением подножных сорняков. Еле ползли по сухой земле бесформенные пятна света, надломленные древесными кронами. По левую руку от змеистой тропинки, ведущей его, Брид заметил подкошенный железобетонный забор с ромбическим выступами; свернув к нему, он услышал шелест приглушённого диалога. На маленьком травянистом холмике, под сенью опасно накренившихся плит, сидя на корточках, двое бледных ребят возрастом едва ли старше Брида (впрочем, выглядел он до потешного моложаво) неумело, но с явным удовольствием затягивались дешёвыми сигаретками. Заметив его, они насторожились, один даже угрюмо выступил вперёд, намереваясь прогнать незваного гостя, но когда выяснилось, что опасности тот не представляет, с него было взято слово о неразглашении увиденного и даже предложено было покурить. Брид раньше этого не пробовал, и теперь странно было ощущать во рту бумажно-ватный привкус фильтра и незажжённого табака. Предполагая приступ кашля и едкий вкус дыма, воспоследующий вспышке протянутой ему грошовой зажигалки, Брил был приятно уливлён тому, что курить оказалось несложно, да и не слишком уж неприятно. С каждой затяжкой чувствуя спад кровяного давления, раззевавшийся Брид тревожно расслышал вдали подножный хруст сухолома. "М е с т н ы е!" - громким шёпотом выпалил один из сотоварищей по отраве, срываясь бежать. Второй незамедлительно последовал его примеру; не вполне понимая в чём дело, присоединился к ним и Брид, предварительно втоптав окурок в землю.
Наскоро достигнув номера под шум воображаемого преследования, он долго ещё потом избавлялся от новоявленного орального привкуса с помощью зубной щётки.



Посреди чёрных пустот слабо светится лестничная площадка, словно видимая глазами жулика-спектатора, вылетевшего далеко за пределы игровой карты. На ней находится некий не поддающийся описанию объект, с мучительной переменностью изменяющий форму от размеров булавочной головки, до масштабов совершенно необъятных, выходящих за рамки самой окружающей черноты. На смену его вечной пульсации приходит унылый абстрактный пейзаж, состоящий из пупырчатой охряной местности под простором бесцветного неба; его рельеф сродни мельчайшим внутрикишечным волоскам, разросшимся в половину человеческого роста. Заплетаючи спотыкаясь, мучительно путаясь в этих жадно живых волосках, он бредёт бесконечно вперёд, к отдалённой взлётной полосе, на которую заходит уже нестерпимо блестящий, тонкий, как игла, самолёт, и невыносимо торжественный женский голос объявляет: "И ВОТ ПРИШЁЛ ОН ПЕРВЫМ!!!"
С этого отвлечённого кошмара неизменно начинался очередной пароксизм Бридовой ангины, коих он перенёс за свою недолгую жизнь несметное количество. Сдавленно низвергая в унитаз скромную вечернюю трапезу (стакан кефира да еле сладкая сухая булка) вперемешку с кремовым гландовым гноем, пышущему жаром Бриду бредилось, что мерзкая горловая жаба сейчас его задушит, что вот она, скользкая, сидит, квакая, в наболевшей гортани...
Надо ли говорить, каким гадким показалось Бриду следующее утро - как нарочно пасмурное, да ещё и принесшее вместе с собой глумливого надзирателя, то есть - воспитателя, гугниво объявившего о новом непреложном правиле ежеутренней зарядки. Вяло и сонно побрели за ним все, кроме самого крупного, ответившего на призыв лишь отворотом одеяла, где помимо ничем не прикрытого гузна ещё и топорщился громоздкий, грозящий побоями волосатый кулак.
Кряхтя, зябко зевая и с болью глотая носовую слизь, Брид с четверть часа покорячился на хрустком гравии прохладного санаторного двора во всеобщем идиотическом танце, - похожем на спектакль душевнобольных, - после чего немедленно вернулся в номер, занырнул под одеяло и, дрожа, сжался в комок, заложив руки меж бёдер, как делал всегда, хворая; и тут кто-то резко сорвал с него одеяло. Рядом на кровати, не сводя с Брида коварных каштановых глаз, сидел сопун в голубой милицейской рубашке. "Не вздумай заразить меня, сопливчик", - предостерёг он и, навалившись всем телом, впился тяжёлым ртом в горячие губы ошалевшего Брида.



"Итак, помимо индейского имени, и конкретного племенного статуса, каждому из вас отныне надлежит иметь как можно большее количество вампумов. Именно их число, а ни что иное, впредь будет определять ваше достоинство перед лицом племени и тот уровень уважения, который оно вам окажет. Вампумы вы можете получить взамен денег (но не наоборот) в кассе организационного комитета, сиречь - племенного совета, либо заслужить их, прелюдно проявив свою храбрость, творческие дарования и другие достоинства. Презренное ничтожество, вообще не имеющее вампумов, будет сурово преследоваться, вплоть до изгнания из племени без предоставления транспортных средств и тормозка."
Так говорил, брызжа слюной в тугой микрофон, стоящий в центре двора старший вожатый - долговязый молодой верзила с куцей русой чёлкой, чьё лицо практически полностью состояло из амарантовых прыщей, исполненных жёлто-бежевой гночевицы, а взгляд был скрыт скверно-коричневыми линзами пластмассовых очков.
"И в довершение хочу напомнить, что начиная с сегодняшнего дня - и до самого конца заезда, в ясную погоду - непосредственно перед корпусом, а в дождливую - в спортивном зале - организуется ежевечерняя ДИСКОТЕКА!"
На последнем слове сочный прыщ на его скуле разрешился миниатюрным гнойным гейзером, а окружающая толпа возликовала так, будто отныне и во веки веков пребудет мир на Земле - после чего дружно хлынула в столовую к обеду.
Затираемый толпой шмыгающий носом Брид так и не взял в толк, как, собственно, следует воспринимать квази-индейский бред акне-вожатого, и в конце-концов, пожав плечами, отнёс его к категории похмельного вздора (его отец в былые времена, впьяную развалившись на кухонном уголке, выдвигал ко заутрене положения и похлеще).

Тот неизбежный момент, когда Брид наконец стал вместилищем всеобщей агрессии, наступил в этот же день, во время "тихого часа". Подхвативший-таки насморк, и оттого ещё тяжелей обычного дышащий милицейско-рубашечный фрукт притеснил Брида в коридорчике номера и не слишком сильно, но всё же довольно болезненно хватил его костяшками по плечу. Последовавшее за этим "Ай!" настолько увеселило агрессора, что следующие полминуты он только и занимался воспроизведением этих тонких, плаксивых восклицаний, не обращая внимания на вялое сопротивление жертвы. Словно акулы, встрепенувшиеся в холодных водах от ощущения открытой крови поодаль, словно дворовые псы, завидевшие через улицу многообещающий продовольственный пакет, несомый рассеянным пешеходом, все, кто был в комнате, внимательно навострились к насилию. Отвлеклись от засаленных карт по-турецки сидящие на койке Бридовы соседи по комнате, бросил щёлкать хилым магнитофоном сальный крепыш, без конца затиравший до дыр одну и ту же унылую рэп-композицию, выжидающе приостановил удары и сам миронарушитель; и неизвестно во что бы всё это вылилось, кабы, щёлкнув шпингалетом, не вышел из душной ванной альфа-самец номера, внимательно поглядывая на каждого и медленно вытирая могучий торс махровым полотенцем. Опасаясь проявлять агрессию в присутствии негласного вожака, нападающая сторона временно отступила, мощно втягивая воздух заложенными ноздрями, однако начало было положено и все, кроме, пожалуй, самого Брида, это вполне прочувствовали.


С тех пор не проходило и дня, чтобы кто-нибудь из жильцов не удостоил Брида своим вниманием в виде отвратительно пошлого словца, тычка, пинка, затрещины или туго оттянутого среднего пальца, пущенного в чело (последнее особенно веселило мучителей своим звонким звучанием). Более всего отличался кандидат, подхвативший ринит - его приставания всегда имели гадкую перверсивную подоплёку, хотя о самом случае заражения о ни разу не заикался. Чем было заслужено этакое обращение, Брид не понимал, - даром что был на две, а то и на три головы ниже своих мучителей, значительно легче и мягче каждого из них, а его цыплячьи косточки под глупым спортивным костюмчиком так и манили своей лакомой беззащитностью. Жалкие же попытки оказать сопротивление, казалось, ещё больше раззадоривали настырных садистов, и поскольку в номере теперь ему не было прохода (лишь рослый улыбчивый парень да чистоплотный здоровяк относились к нему лояльно - первый даже поддерживал с Бридом подобие приятельских отношений, - никогда, впрочем, за него не вступаясь, а последний был слишком силён, чтобы развлекаться его унижением), Брид всё чаще пропадал за пределами корпуса, то скитаясь в буковом лесу, где порой встречались ему знакомые курильщики, нет-нет да угощавшие его сигаретами, то в одиночестве сидя на отшибе холма и печально глядя в знойно-мглистую пологую даль с россыпью утлых деревенек в травянистых низинах, а не то - спускаясь вниз к излучистому шоссе, где на бешеной скорости мчались непрерывные авто, да ещё промахивали порой тёмно-зелёные скорые поезда на отдалённом переезде, навевая тоскливые фантазии о неведомых краях.
Прямо через дорогу (где, по санаторной легенде, однажды сбило машиной незадачливого отдыхающего) помещался оформленный в виде малороссийской хаты магазинчик, где можно было втридорога приобрести шоколад, лимонад, мороженое, жвачку, слабооалкогольные напитки, табачные изделия и прочие атрибуты счастливого детства, и куда категорчески запрещалось ходить под угрозой исключения из санатория. Однажды под вечер, стоя напротив магазина и провожая взглядом тяжелогружёные фуры, на опасной скорости выныривающие из-за поворота, Брид заметил темноволосую девушку в бежевой майке и до колен подвёрнутых оливковых брючках, сходящую с холма неподалёку от него. Бойко перебежав через дорогу, она на минуту исчезла в магазине, откуда вышла с явно разочарованным видом и направилась прямо к Бриду, у которого перехватило дыхание от экстремальной близости свистящих мимо неё автомобилей. Вблизи близорукий Брид хорошенько рассмотрел её лицо - резкая смесь игривой надменности, ранней порочности и неокрепшей женственности в опасно острых чертах. В присутствии таких особ Бриду делалось душно от чувства собственной инфантильности. "Не отпускает, стерва, курево", - развязно пожаловалась она Бриду. - "Может ты дерзнёшь?" - и тут же протянула ему скомканную купюру. Несмотря на явную нелогичность просьбы, - девушка выглядела на добрых пять лет его старше, - польщённый Брид не стал возражать и принял деньги. Лавируя между машинами, он пересёк дорогу, оттянул на себя магазинную дверь, украшённую выцветше-голубой рекламой содовой воды, и нарочито уверенно вступил внутрь. Сердце его бешено колотилось, а потолочный вентилятор нелепо ерошил светлые волосы, покуда он пересекал пыльный пол, исчерченный абрикосовой искосью извне бьющего света. Навстречу ему лениво тусклел безличный взгляд дородной приказчицы, укрепившейся мосластыми локтями на грязном прилавке и настолько разомлевшей от жары и ожирения, что проворная комнатная муха могла совершенно безнаказанно совершать прогулки по её низкому лбу, чем охотно и пользовалась. Сам прилавок оказался настолько запущен, что наименования сигаретных марок лишь с большим трудом различались под его мутным стеклом, не говоря уже о ценниках; консультироваться же на эту тему с приказчицей неискушённый Брид ни за что бы не осмелился; досадуя, что не спросил у девушки конкретного названия, он до тех пор вглядывался в прилавок, пока не разобрал в нём псевдогеральдику знакомо синей пачки, из которой его угощали под сенью забора. Придав своему лицу какое-то дикое выражение, чтобы бы хоть сколько-нибудь его состарить, Брид огласил свой выбор, робко выкладывая купюру на прилавок, где та, дрогнув, вяло распустилась пожухлым цветком. В ответ на это приказчица с неумолимым подозрением во взгляде, - каким-то образом передавшимся и фасеточным глазам мухи, сидящей у неё на лбу, - разумно предположила, что покупатель, должно быть, ещё слишком молод, чтобы курить.
Сразу несколько небылиц, походя сочинённых им на этот случай, сплелись в одну, главную роль в которой играл выдуманный дедушка - закоснелый дымильщик, намертво прикованный к кровати по причине закупорки сосудов обеих ног и неспособный прожить без никотина и четверти часа.
Придав недоверчиво-брезгливое выражение своим студенистым брылам, приказчица отпустила-таки Бриду пачку сигарет и небрежно высыпала на прилавок сдачу, а пока он дрожащими руками её собирал, строго предупредила, что в следующий раз продаст сигареты только л и ч н о дедушке, даже если для этого ему придётся добираться до магазина ползком.




В награду за храбрость Брид был приглашен вечером в девичье крыло. Расчитанный на двоих жилиц, тихий номер отличался разительной чистотой; по обе стороны от балкона высились мягкие кровати с вензельными изголовьями, на подоконнике стояла хрустальная ваза с геранью и крокусами, по стенам цвели нетронутые соцветья узорных обоев, не было видно насекомых, да и вообще вся обстановка в целом ярко контрастировала систематической мерзости Бридова бытия в мужицком крыле. И кабы не обсценные комментарии санаторной действительности со стороны пригласившей Брида девицы, - успевшей в течение дня выкурить большую часть купленных сигарет, - вполне можно было б решить, что он оказался в совершенно другом месте. В номере также присутствовала, сияя личиком ангела, юная барышня в белом платье из тонкого льна, делившая кров с новой знакомой Брида, и был ещё обходительный в манерах худощавый клиент в жилетике поверх рубашечки, в основном предпочитающий тактично помалкивать и авантажно улыбаться. Чуть позже присоединились ещё двое - маленькая хромоногая девчушка с перекошенным лицом в пунцовых пятнах, - оказавшаяся младшей сестрой темноволосой девицы, приехавшей сюда
л е ч и т ь с я, - и один из местных аборигенов - жовиальный румяный субчик в картузе, с вылущенными резцами, моментально испортивший Бриду настроение своими похабными прибаутками, имевшимися у него, казалось, абсолютно на любой случай жизни. В качестве стимулятора непринуждённой беседы абориген принёс с собой карюю пластиковую бутыль дешёвого портвейна, комплект одноразовых стаканчиков и большую хрустящую пачку картофельных чипсов. Бухнув всё это на пол в центре комнаты вопреки наличию стола и усевшись подле на корточки, проигнорировав стулья, он разрядил мимолётное напряжение каким-то туповатым, но беззлобным каламбуром, и компания расположилась на кроватях - по левую руку от эпицентра событий - черновласая девица вместе с сестрой и молчаливым парнем, по правую - сконфуженный Брид и ангелоликая барышня.
Порвав пакет, открыв бутыль и неряшливо разлив портвейн по стаканам, субъект в картузе объявил какой-то заздравный трюизм и осушил свой стакан, прежде чем остальные успели поднести вино к губам. Определённая сноровка употребления чувствовалась также в черноволосой, все же остальные были явными профанами; маленькая сестрица так и вовсе подавилась напитком, - словно это был бензин, - окропив напротив сидящих фонтаном рубиновых брызг.
Бриду грубый вкус портвейна не понравился, а его скоропостижное действие показалось более чем сомнительным, и было странно, что иные (как его отец, к примеру) сжигают спиртом всю свою жизнь, рвут и калечат себя и других - чтобы в итоге остаться ни с чем. Однако за компанию Брид потихоньку цедил выпивку, закусывая солёными чипсами, что делали и остальные, меж тем как жовиальный товарищ всерьёз налегал на вино, всё больше болтая и хорохорясь. В его ближайших планах был поход за идентичной тарой, - к вящему раскрепощению духа, - а затем - танцы в паре с брюнеткой, со всеми известными последствиями, виды на которые он ни от кого не скрывал, расписывая их чуть ли не в подробностях и щедро сдабривая соответствующими поговорками. В конце концов, расценив улыбчивое молчание угодной дамы за непротивление, он сорвался с пола и, напоследок угостив всех желающих сигаретами, покинул номер, обещав вернуться.
Между тем за окном темнело. Из томной голубизны перелившись в ультрамарин, - а там уже взыграв бирюзовым отливом, - из номера видный участок восточного небосвода стал постепенно гаснуть, - насыщаясь пепельной синевой, - таять в полупрозрачном вечернем смоге. Считая, что это придаст ему импозантности перед дамами, маленький Брид закурил сигарету, причём сделал это (в каком фильме он такое увидел?) от зажжённой сигареты брюнетки, с нежной ловкостью поймав её обхваченную браслетом кисть, когда она возвращалась на место после отворения балконных дверей. Чистым концентратом лета в номер полыхнул свежевечерний июньский воздух вперемешку с гомоном ласточек; а Брид заметил, что его жест произвёл некоторое впечатление - черноволосая вздёрнула острую бровь, её сестрица недоумённо приоткрыла свой кривой ротик, выронив демонстративную сигарету, некурящая ангелоподобная красавица чуть дольше обычного задержала на нём взгляд (что было самым главным), один лишь молчаливый паренёк, склонив голову, беззвучно хохотнул. Тем временем портвейн, подогревая жилы, требовал энергического выхода. Особа в белом платье зажгла на тумбочках несколько свечек-таблеток, и всюду таинственно зашевелились причудливых форм тени. Молчун достал из-под жилета новенькую колоду глянцевитых карт и приглашающе протрещал по ней ногтем. Придвинув стол, взялись перекидываться. В лидерах были брюнетка и хозяин колоды, по другую сторону успеха находился невнимательный Брид, всё время, краснея, проигрывающий, что было особенно противно на фоне весёлых взглядов и сигаретной тошноты. Поочерёдно оставаясь то дураком, то козлом, то ещё чёрт знает чем, разобиженный Брид уже собирался бросить карты, когда в коридоре послышался слоновий топот и в номер ввалился, - сдув свечи, как нечисть, - чудовищно пьяный субчик с обещанной новой бутылкой портвейна в руках. Было ясно, что он где-то успел уже как следует наддать оборотов, о чём свидетельствовал неровный аллюр, которым он достиг центра комнаты, стойкий ацетоновый чад, драконьи доносящийся из его небрежно приотворённого рта (Брид даже передумал закуривать), а также испакощенный мелом чёрный спортивный костюм, переодетый на смену синему из соображений строгости стиля. После настойчивых приглашений, больше похожих на домогательства примата, он увлёк-таки с собой даму сердца, и даже оставил - не то в порыве щедрости, не то по забывчивости - бутыль портвейна.
Разгорячённый пойлом Брид, бестолково улыбаясь, потянулся за ней и насилу свернул крышку (для чего пришлось надеть на ладонь подол футболки), но компанию ему составил лишь тасующий колоду молчун, за вечер не произнесший, кажется, и полудюжины слов. Неумело наливая, Брид почувствовал, что робеет, тушуется, и вообще может теперь лишь напоказ выпивать и курить, тщась доказать свою взрослость, но никак не способен нарушить сложившееся молчание хоть одним уместным словом. Что ж, сказывалось отсутствие опыта. Однако молчаливый субъект, отпив вина, неожиданно взял инициативу в свои руки. "Моя бабка была колдуньей. И я кое-чему научился у неё. Хотите увидеть?" - раздельно проговорил он в сумерки.
Да, конечно, было бы любопытно и сладко-страшно увидеть. Тогда колдуний потомок испросил у барышень иголку и красную губную помаду, после чего принялся рисовать на обоях над кроватью нечто вроде языков пламени. "Перестань, нам из-за тебя достанется", - захныкала маленькая сестра. Но огнеписец заверил её, что после р и т у а л а всё это исчезнет. Покончив с огнём (получилось как будто три костра), он кольнул иголкой сперва указательный палец, а затем мизинец левой руки (маленькая сестрёнка зажмурила глаза, а девочка в белом платье болезненно покривилась, кратко вдохнув сквозь зубы, словно кололи её саму) и с помощью выступившей крови пририсовал под огнём длинный хвост со стреловидным концом, слева и справа - наподобие кавычек - уши, похожие на свиные, а сверху тщательно вывел число зверя. Засим, преклонив голову и закрыв глаза, колдун забормотал тихим, но разборчивым свистящим шёпотом: "Встану я, раб Михаил, не благословясь, пойду, не перекрестясь, из избы не дверьми, а со двора не в вороты, в пустую хоромину или в чистое поле, и стану я призывать царей и князей чёрных, диаволов земляных и водяных, крылатых и мохнатых, воздушных и болотных, лесных и домовых, крымских и черемисских, саксонских и заморских – пойдите ко мне, сообщнику своему и угоднику Сотонину рабу Михаилу, своею поданною силою призываю вас на свое дело, будете помогатели во всем с своею силою тысящми и миллионы, послужите мне, а я сам вам послужу своею головою. Призываю вас, царей чёрных великих, царь великий Велигер, князь великий Итас, кривой, наболшой, ты же нарицаешься Ирод, царь, князь великий диавол Аспид, князь великий диавол Василиск, князь диавол Енарей, князь диавол Семен, князь диавол Индик, князь диавол Халей..."
"Смотрите!" - воскликнула девочка, боязно приникая к Бриду льняным плечом.
Алые языки нарисованного пламени пришли в еле заметное движение, волнообразно облизывая обойные цветы. Душные сернистые пары вползли в сумеречный воздух комнаты. А через долгое мгновение бездыханной тишины санаторной корпус сотрясло фундаментальным ударом в подножье, от которого дрогнули стёкла в рамах и опрокинулась ваза с геранью и крокусами. Стены прониклись басистыми пульсациями; под окнами раздался рёв одержимого восторга. Девочка в белом платье зарылась в пропахшего куревом парализованного Брида, овеяв его запахом фиалки и страха. Маленькая сестрица с гнусавым воплем слетела с кровати и исчезла, хромая, за дверью. "Да расслабтесь вы, это же проверка звука", - спокойно сказал колдун. - "Дискотечная пора". Сконфуженно отникая от Брида, перепуганное дитя изъявило желание спуститься вниз, навстречу воздуху, что и было сделано - сквозь малиновую ковёрную глухоту лестничных пролётов, в сепиевой неясности безвкусных бра, мимо теневых фигур, стекающих вниз навстречу безмозглому биению басов. По пути утратив молчаливого сотоварища, они вышли на улицу вдвоём. В сизых конусах фонарей, устало уставившись в асфальт и шаркая ногами в прямоугольнике танцплощадки, по углам увенчанной тяжеловесными колонками образца прошлого тысячелетия, депрессивная толпа лунатично пережёвывалась в такт чудовищно примитивной звуковой структуре, а время от времени какой-нибудь пьяный чурбан выныривал из её волн, истошно вопя и обливаясь пивом в припадке токсического угара.
И речи не было о том, чтобы остаться здесь, и тихая чета безмолвно двинулась в обход, и далее по склону, к темнеющим на звёздчато-сапфирном небе перстосплетениям кривых ветвей; меж тем на горизонте тлели тени турмалиновой зарницы.
Брид рассказал ей то немногое, что знал о себе. Поведал о том, что цвет, сейчас густо разлитый в небе - его любимый; о том, что в возрасте семи лет его бросил отец; рассказал о излюбленных приключенческих книгах, невинных мультфильмах, фантастическом кино и кровопролитных видеоиграх, которые он, компилируя в сознании и обогащая воображением, превращал в свои собственные, никому не доступные приключения; о том, что ему комфортно в уединении и неуютно в обществе, о том, что по гороскопу друидов он - орешник, а по цветочному - наперстянка, и что всё это, в сущности, ерунда, которой почему-то придаёт значение его мать... Вспомнив о ней, Брид не утаил и то, что она, мать, рыдая в очередном пароксизме разлуки, почитала за долг ледяным душем вымывать из сына всё, что считала грязными мыслями, которые возникали, или, вероятно, могли у него возникать глубокой ночью, когда он, невинный, спал, ни о чём не подозревая, и как мать потом прижимала его к своей необъятной груди в холодной ванне, обливаясь горючими слезами любви и раскаяния, в то время как в горле у ошарашенного, в мурашках, Брида зарождалось уже новое обострение ангины, как всегда проявящее себя через день...
И девочка, немо выслушав, в ответ справедливо рассказала о том, учит французский язык и носит контактные линзы; что обожает белый шоколад и лабрадоров; что в раннем детстве видела, как мальчика подбросило вверх на капоте промахнувшей спортивной машины, и как его череп раскололся о ребро бордюра, точно спелый арбуз; рассказала о том, что и её семья разбилась - отец отсёк себе пальцы фрезой, начал пить, блудить, и теперь скитается незнамо где, больной сифилисом; и что больше всего на свете она любит играть в бадминтон, смотреть на закат и ездить верхом...
В действительности же, говорить не было нужды и охоты, и так они и шли всё время молча, углубляясь в шуршащий лес, она - накручивая на палец чайный локон, он - заложив руки в карманы и пожёвывая сорванный стебелёк канареечника, а за их спинами смазывались в пространстве монотонные ритмические ходы, всё больше напоминая неумолимый такт ритуальных перкуссий.


Следующий вечер означился важным мероприятием - просмотром кинофильма. Когда наскоро переоборудованный для этой цели актовый зал - с вытерто-кумачовыми тонами засаленных кресел, узкими подлокотниками и прохладным запахом плесени - заполнился примерно на треть, включили проектор, и на экран прыснули мгновенно узнанные Бридом титры бессмысленного, но очень зрелищного боевика, поставленного по одной из любимейших его видеоигр. После малозначительной словесной перепалки двух возникших в кадре азиатских атлетов в футуристично-самурайских костюмах, вспыхнул хореографичный бой с высокими криками, зычными ударами и крошащимися стенами; поёживаясь от визуального удовольствия, Брид во все глаза смотрел за поединком, хотя знал наизусть каждый следующий выпад; но вот, не успел ещё поверженный боец осесть в бетонную пыль, а низкопробное электронное сопровождение - смолкнуть, как экран внезапно дрогнул, поехал и вдруг засиял палевым флёром п о р н о г р а ф и ч е с к о г о ф и л ь м а. Шокированный Брид был тем более поражён, что прежде ничего подобного не видел, а по залу меж тем разнеслись довольные самецкие покрякиванья. Фильмовый звук был жирно тягуч, гулок и хлюпок, содержание "диалогов" сводилось лишь к размыто-утвердительным междометиям, а про видеоряд и говорить нечего; однако самым страшным Бриду показалось змеисто раскольцовывающееся наползание неведомого, жадно тяжелого, гиперемического чувства в самом корне его телесного состава. Охваченный отвращением и ужасом, пуритански воспитанный Брид метнулся прочь из зала, наступая на вольготно расставленные, горячие ноги, под вульгарные насмешки искушённых зрителей, среди которых были, надо заметить, и дамы.
Закрывшись в пустом номере, Брид решил было принять холодный душ, но волосатое мыло и ржавая ванна заставили его передумать, потому, постояв с четверть часа на прохладном балконе в созерцании качаемых ветром еловых ветвей, Брид прилёг на койку и неожиданно быстро уснул.
То, что его разбудило, первые мгновения было похоже на немыслимый кошмар, навеянный скабрезным кино, однако осязательные ощущения вскоре доказали Бриду ужасающую реальность происходящего - над ним, простынями привязанном к койке, стояли в полутьме: сальный, сопящий, и стриженный в горшок, все трое - с плотоядными взглядами, спущенными штанами и приапически напряжёнными чреслами. Кривые узловатые колени страшно тенились в сумраке, жаркие несвежие дыхания доставали до лица вперемешку с рыбьими запахами возбуждённой плоти, прозрачные капли слизи выступали с натуженных комлей... Вскричав, Брид тщетно забился под своими хлопчато-бумажными путами, как буйный сумасшедший, но был завален тяжёлой подушкой, и во влажной тьме номера теперь было слышно только его пером приглушённое подвывание, деловитое покряхтыванье парней, их похотливое постаныванье и липкое почавкиванье мануальной стимуляции. А в тот момент, когда горячие струи стали пульсирующе низвергаться на его тело, титаническая тоска и отчаяние переполнили задыхающегося Брида - он был одинок, слаб и беспомощен во враждебном мире безжалостных перверсий и злорадного садизма, а избавления и помощи ждать было неоткуда. Нежные очертания его детства на глазах обращались в заусенчатые зазубрины ада.

На следующее утро, влача по ступеням ком постельного белья, - пропитавшегося, несмотря на замывания, белково-металлическим запахом, - Брид сошёл на три этажа вниз - к своим новым соседям. Естественно, предварительно пришлось согласовать этот вопрос с угреватой вожатой в узко-стальных выпуклых очках. Поинтересовавшись причиной переезда и предложив пару нелепых ракировок, она с удовольствием отпустила Брида, узнав, что у того совсем нет вампумов, дабы он "не портил ей статистику отряда".
Новый номер заслуженно слыл "самым грязным в санатории"; ленивые обитатели запустили его так, что казалось - хуже не получилось бы сделать даже нарочно. Под ногами х р у с т е л а грязь, настолько заскорузлая, что не разобрать было ковра; под кроватями лежал толстый слой серой пыли, которая, попав в ноздри чувствительному Бриду, немедленно спровоцировала обострение ринита; количество тараканов, комаров, моли, муравьёв и мух (позже обнаружились ещё и кусачие клопы) наводило на мысль о срочной дезинсекции; мёртвые насекомые печально чернели в кефирно-белых полдничных стаканах, их размазанные тапками останки сливались с неразборчивым обойным узором; вывороченные розетки опасно свисали из стен; и в этом антивеликолепии царственно сидело на кроватях трио жильцов - двое из них (по всей видимости, друзья) были, судя по одежде, воспитаны на музыкальных телеканалах (застиранные футболки с логотипами модных полурок-групп, клетчатые рубашки, символика вульгарных мультфильмов на взлохмаченных джинсах), третий же, похоже, не получил воспитания вообще - облачённый в серо-болотный спортивный костюм, он сидел в туфлях на кровати и лузгал семечки, смачно сплёвывая слюнявую шелуху себе на грудь, на простынь и на пол. В довершение ко всему в комнате стояла сногсшибательная духота - рамы были наглухо запечатаны, как вскоре выяснилось - от века.
Робко засвидетельствовав своё почтение и удостоившись в ответ лишь сухого "здоро'во, коль не шутишь", Брид прошёл, скрипя подошвами, к своему койко-месту, оказавшемуся до нельзя избитой фанерной конструкцией с изрядным креном вниз и вбок. Мучительно возясь с липким постельным бельём, всё время сваливающимся с кроватных неровностей, Брид всей спиной ощущал на себе изучающие взгляды и наростающие смешки, засасываясь в страшное дежавю.
Вдруг, оторвавшись от семечек, лузгатель настороженно повёл кривым, пористым носом и с издёвкой спросил: "Тебя что, шкет, за рукоблудие сюда сослали что ли?"
Перекрёстный взрыв смеха объявил старт спортивной агрессии; на Брида навалились с тыла, закутали в малафейное одеяло и началась долгая, изощрённая "тёмная".


Накануне так называемой "Королевской ночи" - последней в заезде, сильно дождило. Приникнув к холодному, запотевшему стеклу в окне широкого линолеумного коридора во втором этаже, Брид печально наблюдал за мириадами сползающих капель, каждая из которых содержала перевёрнутое отражение внешнего мира - матово-оловянные разводы облаков, смазанно-зелёные контуры отсыревших буков поодаль корпуса, чёрный асфальт у его стен. Холодный пол содрогнулся под ногами - в спортивном зале началась ранняя праздничная дискотека; каждый глухой удар её чужеродного, нездорового веселья всё глубже погружал Брида в пучину мрачных мыслей, от которой его отвлекла какая-то шумиха за спиной. Обернувшись, он увидел пёструю компанию в полторы дюжины подростков, облепивших супротивную стену; неизвестно, как долго они здесь находились и откуда взялись - Брид никогда раньше их не встречал. В отличие от повально тренировочных предпочтений в одежде, бытующих в санатории, вещи этих ребят выделялись разительным разностильем - от не в меру просторной, многослойной хип-хоп мешковатости и кожаных косух с ниспадающими на плечи прядями мальчишеских волос, до готичного траура и "детоцветочной" комфортной небрежности. Кеды, берцы, тапки и кроссовки переминались, шаркали, взвизгивали по полу под тихий и доброхотливый междоусобный говорок; плескался искренний смех, сияли открытые улыбки; у иных девушек в волосах вплетены были цветы... Но даже не сама эклектичность внешностей поразила Брида, и не всеобщая неформальность коллектива удивила его - более всего он восхитился той междустрочной лёгкости, что порхала в их общении, сводя на нет всякую возможность цинизма и замкнутости, исключая сардоничность и надругательство, но своим мелодическим поблеском будто высвобождая друг друга на полное взаимоприятие, простосердечие.
Умиротворённо улыбаясь в сторонке, Брид не решался, да и не хотел подойти к ним - слишком невзрачным себе он казался - щупленький инфантильный малолеток в синяках и нелепом спортивном костюмчике, пропахшем дегенеративным семенем; а тёплая компания меж тем, поворковав минут десять, навсегда ушла от него в неизвестном направлении.
Отвернувшись к окну, Брид начал было вновь погружаться в ритмический транс самоуничижения, как звонкий подзатыльник столкнул его лоб со стеклом, раздавшимся угрожающим дребезжанием. Автором удара оказался болотно-серый подсолнечный тип из новой обители Брида; непристойно обжимая левой рукой какую-то малорослую, пухлявую девицу, - у которой нос, рот и глаза походили на полые дыры, выеденные проказой в серой желеистой коже дряблого лица, - он кольцевидно парил в воздухе правой, словно собирая в ней силу для следующей оплеушины.
Брид не слышал их смеха и слов, даже если они и звучали - в его мотающейся голове лишь звенели поочерёдные всполохи тугих тумаков, и каждый следующий будто отправлял его всё глубже в безболезненное транквилизаторное безмыслие, в котором вместо сознания была лишь слайдовая нарезка из чьих-то старых, жухлых, мрачных снов.
Но вот над увлечёнными лицами уродливой четы вдруг расцвела гнойным инфильтратом вопросительная физиономия старшего вожатого. Сугубо полицейским тоном спросив, что здесь, собственно, происходит, а после справившись о индейских именах и числе вампумов каждого, вожатый отпустил с миром изуверскую пару, а Брида крепко взял за шкирку, - будто он был нашкодившим щенком, - и, протащив по лестнице на следующий этаж, провёл гулкими тёмными коридорами в люминесцентный кабинет "совета вождей", что состоял из него самого, уже известной Бриду угреватой вожатой в очках, и ещё какого-то нервного, безъюморного и очень развязного субъекта с трёхдневной щетиной на угрюмом лице. Не получив удовлетворительного ответа ни на один из своих нелепых вопросов, старший вожатый порылся в груде агитационного хлама, наваленного на полу кабинета, и откопал там полувыжатый тюбик зубной пасты и баллончик аэрозольной краски цвета малахита. Буззвучно встали с мест своих двое других вожатых, и силой усадили Брида в кресло, вкрученное в пол. Пока старший, выпукло отражая очками голубые полосы ребристых ламп, с угрожающей ухмылкой приближался к отрешённо сникшему пленнику, тот успел отметить, что тугие прыщи на лице вожака, похоже, подвластны были закону капельного слияния, сползаясь из маленьких белёсых папул в огромные жёлтые блямбы, напоминающие инфицированные ожоговые волдыри.
Кашлянув Бриду в лицо, вожатый патетично огласил импровизированный приговор, согласно которому выходило, что член племени, по какой бы то ни было причине отказывающийся принимать участие в денежно-эквивалентной системе вампумового оборота, и более того - не желающий даже наречь себя индейскими именем, - в качестве первого предупреждения будет внешне осквернён и выставлен в таком виде на всеобщее обозрение. Проговорив это и сделав многозначительную паузу, вожатый хорошенько взболтал краску, аппетитно стуча нутряными шариками, а его помощники покрепче налегли на Брида с обеих сторон, хотя тот и не выказывал попыток сопротивления. Брид закрыл глаза и пульвелизаторная струя обжигающе хлынула ему в чело. Как следует прокрасив всю волосистую часть его головы, вожатый выдавил на ладонь колбаской вьющийся холмик белоснежной зубной пасты и скрупулёзно растёр её по лицу и ушам пленного.
Мятный запах, жжение и горечь унижения преследовали Брида, пока двое помощников тащили его вниз по лестнице в сторону крепнущих дискотечных толчков, в то время как старший вожатый гордо вышагивал впереди походкой штандартенфюрера. И вот впереди, в обширно высокой, небесно-голубой стене, мягко сереющей под смуро текущими в окна сумерками, забелели двойные двери спортивного зала, пульсирующие взводнями низких частот. В тот миг, когда старший вожатый, открыв одну из дверей, - впустил в коридор стробоскопические вспышки, ведьмины визги и бьющий в грудь грохот, - да мешкотно отдвигал уже шпингалет второй, Брид, собрав остаток сил, отчаянно рванулся из сдерживающих рук, - расслабленных прежним отсутствием попыток бегства, - и ринулся форсированным спринтом прочь по коридорам, под вспышки потолочных ламп, под крики преследователей, под перебивающий дискотечную пульсацию шум собственных сердца и лёгких. Пролетев, сбивая паласы, сквозь пустынный, слезами размытый вестюбиль, Брид врезался в тяжелые входные двери, и вырвался под массивные капли всесмывающего дождя, хрипло и тяжко дыша, как беглый каторжник.
По щиколотку увязая в раскисшей земле, насквозь промокший Брид, рыдая, побрёл незнамо куда сквозь мокрый серо-зелёный, страшно изгибистый лес, где каждое дерево походило на узловатое чудище; порывы ветра срывали с ветвей холодные потоки дождевой влаги, хлюпала под ногами грязь, пенилась, мешаясь со слезами, зубная паста, по плечам бежали малахитовые струи. Споткнувшись об узловатый корень, кривой скобой торчащий из земли, Брид рухнул в жёсткие заросли канареечника, ползком добрался до буковой сени и, оказавшись на мягком мху, немедленно лишился чувств.
Уже рассвело, когда он очнулся, продрогший, простуженный, с тяжёлым сердцем. Влажные пары стояли над росистой травой, туманный утренний свет сочился сквозь широколистные кроны; где-то в вышине заливались зяблики, а вдали деловито трещал дятел и грустно ухала кукушка.
Нехотя поднявшись, Брид с ломотой в теле потащился в ознобе вверх к корпусу, перед которым уже стоял наизготовку квартет "Икарусов", обхваченных мрачной толпой отъезжающих; тут и там виднелись на олимпийках тщетно замытые пятна зубной пасты, темнели на лицах свежие фиолетовые кровоподтёки, сухо сокращались диафрагмы, жадно пилась содовая вода, и все вели себя очень тихо, как в траур. Не удосужившись подняться за палевым рюкзачком с нашивкой в виде самой известной в мире мыши, Брид бочком прокрался в автобус и занял место в печальном его хвосте, в душных облаках дизеля и перегара. Никто даже не обратил внимания на маленького подростка в раскиселившемся спортивном костюмчике и зеленоватыми слипшимися волосами на бледной, несуразно большой голове.