Помочь сайту
Поздравления
Случай на станции Кречетовка. Глава I
29 июня 2019 -
Валерий Рябых
Случай на станции Кречетовка
Глава I
Весть о жестоком убийстве снабженца Семена Машкова и о пожаре, спалившем домишко холостяка, облетела Кречетовку в полчаса. Да и немудрено, ибо поутру «женская половина» поселка обреталась на станционном рынке, покупая втридорога или обменивая на носильные вещи июньскую зелень и ранние овощи у окрестных колхозников. А мужья и сыновья домохозяек, не взятые на фронт по здоровью или броне, успели обсудить эту новость на утренних пересменах в линейных предприятиях.
Люди мололи, конечно, чепуху, но одно знали твердо — убийство и поджог дома не случайное совпадение, а намеренная жестокая расправа.
Семена нашли возле здания узлового клуба — громадного красавца, скорее уместного областному центру, нежели рабочему поселку. Тело в неестественной позе распласталось на асфальтной дорожке, проложенной к забытой в войну танцплощадке. Даже на взгляд дилетанта — обыкновенной поножовщиной или, на худой конец, злодейским грабежом тут не пахло. Интенданта ОРСа не только умело зарезали — мужчине выкололи глаза и откромсали язык. Такого изуверства в обильном криминальном прошлом Кречетовки еще не случалось.
Ну ладно, убили и надругались — зачем же еще и дом-то сжигать? Вот загадка так загадка...
Предположений было много, но главное из них — Сенька пострадал на любовной почве, мужик холостой, ходок еще тот. Только уж месть вышла излишне варварской, и удел лиходея, тут каждому понятно — «вышка»! То, что убийцу найдут, мало кто сомневался — чай не город... Нашлись фантазеры, что подкинули даже меркантильный мотив, якобы у снабженца в кубышке спрятаны золотые червонцы еще царской чеканки. Мол, наворовал добра у ОРСа, ну и сторговал ворованное на сторону. Что уж, явная ерунда. Да и вовсе не вязалось такое скрытное корыстолюбие с еще не старым, компанейским и любящим выпить мужиком.
Вездесущие кречетовцы уже побывали на пожарище, проявив простительное для мещанской психологии любопытство, благо идти недалеко. До Садового проулка, где жил бедолага, из каждого конца жилмассива ходу не больше сорока минут. Зрелище жалкое — вместо привычного взору ладного строения остались только обгорелые стены с черными глазницами окон. Двускатная крыша провалилась вовнутрь. Горелые стропила торчат наружу, как обглоданные вороньи перья. Пристройка деревянной террасы сгорела дотла, только куча серой золы в останках фундамента. Земля вокруг нещадно истоптана, заборчик поломан, везде валяются истерзанные пожитки и смешанный с грязью скарб. Пожарные приехали быстро, но домик снабженца сгорел как спичка.
Если быть честным, кречетовцев уже не удивить видом пожарищ. За год, что идет война, в Кречетовке от частых бомбежек пострадало уйма казенного и частного жилья. Порушенные и обгорелые строения, как гнилые сломанные зубы в щербатом рту, черными провалами зияют на ровно проложенных улицах поселка. Но ту беду творил поганый фашист — лютый враг, вызывающий злобу и ненависть. А вот кто здесь приложил подлую руку?.. Вот в чем загвоздка для жителей поселка. Такая неопределенность рождала подозрительность и страх.
Однако людское любопытство, как говорят, пуще неволи. Нашлись даже такие, кто навострил лыжи в старую местную больничку (труп свезли в тамошний морг), чтобы из первых уст — от болтливых санитарочек разузнать о неслыханном членовредительстве. А коль повезет, то даже и увидеть «растерзанные» останки.
Будь Машков человеком непримечательным, тихой мышкой — убийство знакомого не вызвала бы такого бурного ажиотажа среди обывателей. А он мужчина видный. Не то чтобы ростом вышел или какой приметной статью, нет, но имел редкое свойство — быть среди людей центром внимания, центром притяжения. Где Семен, там шутки и прибаутки. Даже в озябших до дрожи людей, томившихся в очереди к колонке (подачу воды часто перекрывали), малый вносил ноты оптимизма. Снабженец имел способность менять настрой толпы с дрянного на бодрый. Он, как «массовик затейник», мог подобрать душевные ключи к разнородным типам людей. Не сказать, что его любили, но Машков являлся для большинства своим в доску парнем. Ну ладно скромные работяги и домохозяйки... но даже местные урки и станционная шпана, коих с избытком водилось в Кречетовке, своеобразно уважали Семена. И не из-за того, что держал себя по-блатному или давал безотказно на выпивку — жаловали так просто... Да и величали «земелей», «кирюхой» — и все тут. Надо честно сказать: смерть снабженца никого не оставила равнодушным.
И вот наиболее любознательные индивиды зажухались в зарослях сирени, что дико росла в обширном парке напротив здания поселкового совета. Половину барачного строения занимало отделение милиции. Собрались две группы смельчаков, делавших вид, что не замечают друг друга. В одной, относительно взрослой, заводилой оказался местный блатной по прозвищу Космыня. Главарь на присущей молодчикам фене растолковал шпановатым приятелям, что их задача — выведать, кого «мусора» потащат на допрос, ну или кто сам придет «стучать». Вторая группа состояла из окрестных ребят — старшеклассников. Школа-десятилетка расположилась по другую сторону тенистых аллей. Здешние урочища пацаны изучили вдоль и поперек, оттого выбрать удачный наблюдательный пункт мальцам не представило труда. Школьники, начитавшись Конан Дойла, возомнили себя заправскими сыщиками, ничуть не хуже Шерлока Холмса. Правда, конкретной цели перед ними не стояло, ребята следовали лишь «спортивному интересу».
В десять утра, как по заказу для затаившихся «разведчиков», у поссовета остановилась запыленная эмка-воронок. Из передней дверцы вылез долговязый милиционер с кубарями в синих петлицах и скорым шагом, чуть ли не бегом, припустил в отделение. Следом за ним, уже не спеша, вышли из «эмки» средних лет худощавый пехотный капитан и второй, пониже ростом, плотного сложения, во френче, с двумя шпалами на темно-красных петлицах — явно большой начальник. Командиры закурили и стали мирно беседовать, лениво прохаживаясь по дорожке.
— Селезень, сука! — отрекомендовал гэбэшника Космыня. — Бугор городской управы... второго вояку не знаю, наверное, с военной комендатуры... Смотри, братва, сейчас нашенские «властя» на полусогнутых подвалят.
Не стоит быть провидцем... В самом деле, вскоре, на ходу застегивая ворот кителя, поспешал местный участковый. Следом за ним из другой двери трусил председатель совета Игнатов, рано облысевший толстячок в полувоенном френче, чиновник уже загодя обтирал пот с лысины.
— Товарищ старший лейтенант госбезопасности, младший лейтенант милиции Филишин по вашему приказанию прибыл, — как можно громче отрапортовал служака и подобострастно встал навытяжку.
— Чего орешь? — одернул милиционера Селезень и, что-то добавив, лениво протянул кисть председателю совета. Тот нежно пожал ее аж двумя руками и быстро-быстро залепетал, словно в чем-то оправдываясь. Чекист прервал излияния Игнатова угрожающей репликой:
— Потом... потом с тобой разберутся…
Толстяк, застигнутый врасплох столь страшными словами, мгновенно осекся, посерел в лице и отошел в сторону, потупил голову.
— Садись вперед, — скомандовал Селезень участковому. И приказал в сторону посыльного милиционера: — Покарауль тут, Семченко... — И уж тихо предупредил капитана: — На место убийства ехать нет смысла, давно затоптали. Так, со стороны посмотрите на узловой клуб, чтобы иметь общее представление, — усаживаясь поудобней, покряхтывая, добавил: — Пожарище наши облазили, ничего путного не нашли, одно горелое шмотье. Естественно, от бумаг и денежной наличности и следа не осталось. Прокатим мимо потихоньку, чтобы внимания зевак не привлекать. А после поедем в узловую больничку, у них главврач мужик что надо, хирург еще старой закваски, такие люди теперь на вес золота.
Проводив бегающими глазами отъехавший «воронок», Касмыня пояснил приятелям:
— Сычи на место поехали, смотреть, где жмура обнаружили. Потом труп обнюхивать станут. Так что... двое останутся, — ткнул пальцем в самых молодых, — остальные поканали отседова!
Догадливые школьники также смекнули, что «эмка» направилась в сторону клуба, но из-за отсутствия иерархии в собственных рядах, всем скопом метнулись в том направлении.
Кречетовка известна на всю Россию еще с дореволюционной поры. Созданная в год смерти Карла фон Мекка — главного подрядчика Общества Московско-Рязанской железной дороги, к началу нового века она стала крупнейшей на юго-востоке страны сортировочной станцией. Постепенно с годами вокруг образовался густо заселенный рабочий поселок. Кварталы которого длинной виноградной гроздью облепили необозримое паровозо-вагонное царство. Станцию удобства ради по ходу движения расчленили на отдельные уделы: Кречетовка три, два, четыре, один, пять. Почему назвали в таком загадочном порядке — ведомо только «отцам основателям»…
Разумеется, на узле имелись паровозное и вагонное депо, и несчетное количество железнодорожных служб и предприятий, каждое имело собственную контору и огражденные заборами службы. Трудно представить — сколько нужно людей, чтобы обслужить такую махину, растянутую на пять километров. Поначалу при строительстве станции подвизались артельщики и «охотники» из окрестных сел и деревень, расположенных в пешей доступности. Да и имя Кречетовке дали по названию соседнего старинного торгового села. Затем густо повалил мастеровой люд из ближнего города и окрестного уезда, а позже, при советской власти, и из окружающих районов и областей. Народу уйма, с семьями, с малыми детьми — платили как нельзя лучше, такой шанс еще поискать по жизни.
Вот и строились, громоздили собственные домишки поближе к месту работы. Вагонники — рядышком с вагонным, паровозники с паровозным депо, да и другой рабочий люд поблизости. Для привлеченных со стороны специалистов дорога построила казенные строения с многокомнатными квартирами. Высоколобому инженерному персоналу возвели три каменных дома изысканной столичной архитектуры — с рустованными, ажурной кладки стенами, замысловатыми оконными проемами, парадными лестницами, не хватало лишь кариатид и атлантов под балконами. Но зато — все удобства в наличии. В губернском городе такого жилья еще поискать.
При новой власти бытовые аппетиты инженеров, конечно, уменьшились, однако числом спецы резко прибавили. Пришлось строить так называемые итээровские дома: двухэтажные, простенькие по стилю, одни рубленные из бревен, большинство же засыпных, оштукатуренных по фасаду.
Но советская власть и Наркомат путей сообщения проявили неслыханную заботу и о простом рабочем человеке. В конце двадцатых годов по единому генеральному плану поселка было выстроено свыше сотни типовых четырехквартирных домов с собственными приусадебными участками и коллективными сараями. Представляете — четыреста семей рабочих железнодорожников получили бесплатное жилье! Пусть удобства на улице, пусть топить печь, но зато — какие хоромы! Просторные комнаты, высоченные потолки, светлые окна — одним словом, благодать! Жилмассив разместился на Третьей Кречетовке и назывался «Комстрой». Прямые улицы с тротуарами, палисадники ограждены однотипным штакетником. Дождались люди — пришло светлое будущее!
И народ понимал, и ценил проявленную заботу о трудящихся. По чистому зову души кречетовцы разбили напротив домов цветочные клумбы. Улицы «Комстроя» вели к парку и клубу — и везде цветы, незабываемо красочно было в конце лета, когда расцветали гроздья махровых георгинов, — одним словом, живи и радуйся.
Необычайно расцвела Кречетовка перед войной!
Восхищал масштабами четырехэтажный клуб-дворец с портиком из шести дорических колонн, единственный такой по Ленинской дороге. В сквере перед ним памятник вождю — Сталин на постаменте в полный рост, как в областном городе, и даже лучше. Через день крутили новые фильмы, в воскресенье шли детские сеансы за сущие копейки. В зале на втором этаже, где в нише скульптура Ильича, — танцы для молодежи по выходным, а по субботам для семейных пар. На верхних этажах и в боковых приделах комнаты кружков по интересам — развивай вкус и талант. Музыкантам выдавали инструмент, танцорам и актерам костюмы и реквизит — бесплатно. Три библиотеки: профсоюзная, техническая и детская. Во взрослых читальнях кожаные кресла, ковры и дорожки на полу, ну как в Кремле. И везде по стенам развешаны писанные маслом картины в золоченых багетах, а на самых видных местах — портреты руководителей страны, тоже в солидных рамах. Конечно, имелся и просторный буфет, ну как без него. Главе семьи — свежего пивка, супруге — лимонадику (у ОРСА имелся ситровой цех), детишкам — мороженое или конфет. В клуб ходили отдыхать семьями. Мужчины играли на бильярде или читали свежую прессу, женщины больше толпились у стола закройщицы или заседали в зальчике женсовета, туда сильному полу ход закрыт. У детей свои забавы. Главным развлечением, конечно, считалось кино, но часто гастролировали артисты с концертами и спектаклями, даже циркачи и фокусники заезжали.
По той же боковой улице тянулась широченными окнами краснокирпичная школа десятилетка, выстроенная в начале тридцатых. Что поделать, теперь двухэтажное здание превратили в фронтовой сортировочно-эвакуационный госпиталь. Но до войны школа являла собой своеобразный университет. Почему так пафосно? Так тут, помимо обыкновенной ребячьей школы, по вечерам занимались шэрээмщики. Недоучившаяся рабочая молодежь, да и взрослые люди после трудового дня устраняли пробелы в знаниях и получали аттестаты о семилетнем или среднем образовании. По обыкновению бывшие выпускники не порывали тесных связей с альма-матер. Став взрослыми, люди делились с педагогами наболевшим, несли радости и горести, получая здесь дельные, а иногда и нелицеприятные советы. Но и как не похвастать собственными достижениями перед старым наставником, зато сколько ликующих чувств испытывал человек, получив отеческое одобрение или восхищение. К слову, и сами учителя подобраны на славу: обыкновенно в железнодорожных школах зарплата повыше, шли туда люди просвещенные, иные с университетскими дипломами. Имелись даже бывшие гимназические преподаватели. Ну а директор — натуральный сановник, да и для жилья ему предназначался отдельный флигель при школе.
Да что еще присовокупить? В поселке имелась узловая больница с терапией, хирургией, поликлиникой и детским стационаром с роддомом. Имелась баня с женским и мужским отделениями, ставшая в войну санпропускником. Предприятия имели собственные столовые и закусочные. Ну а уж магазинов продуктовых и промтоварных, и копторговских ларьков по пальцам не пересчитать. Имелся даже книжный магазинчик, а на рынке приютился киоск «Когиза». Но никого не оставлял равнодушным магазин готового платья с галантерейным и обувным отделами. Зеркальные витринные окна по фасаду, стены внутри расписаны красочными панно на темы видов спорта. Сильный пол бесстыже привлекали соблазнительные фигуры атлеток, обтянутых трико, а то и чуть не нагишом, в трусиках и маечках. В торговом зале стоял густой парфюмный запах, блистали полированные прилавки, манили примерочные с плюшевым занавесом на кольцах, улыбались нарядные девушки продавщицы. Что касается женщин, то дамы входили в магазин неизменно в приподнятом настроении. Даже если нет лишних денег, да и получка нескоро — не беда. А глаза на что — любуйся модными фасонами одежды, оценивай нарядность, практичность, красоту... смотри воочию, а не с клубного киноэкрана.
Для мужчин организована ОРСом столовая-ресторан, не менее величавое эклектичное сооружение. Там постоянно имелось холодное пенное пиво. Ну а состоятельным клиентам во втором зале прислуживают модно одетые официантки в крахмальных передниках. Тут гостю и винишко с водочкой в запотелом графинчике, и бифштекс с бефстрогановом — с лету с жару. Живи не хочу!
А как не отметить роскошное чудо садово-паркового искусства местного масштаба... Тенистые кленовые и липовые аллеи, дорожки посыпаны зернистым отсевом, тумбы с гипсовыми скульптурами пионеров с горнами, рабочих и работниц с голубями и снопами колосьев, летом холодил воздух многоструйный фонтан, киоски с газводой и мороженым. Беседки в зарослях сирени, клумбы с пряно пахнущими фиалками и пестрым цветочным богатством буржуазных названий. Лепота, — скажет человек деревенский... Культура пришла в провинцию, — отметит нередкий тут столичный житель.
Кречетовка — показательная станция Ленинской дороги, потому тут часто проводились серьезные ведомственные совещания, слеты стахановцев и передовиков отрасли, негласные закрытые семинары высокопоставленных лиц, не раз приезжал и сам Каганович.
Сергей Воронов добирался до Кречетовки «нелегалом». Капитану госбезопасности пришлось облачиться в общевойсковую гимнастерку с одной шпалой в петлице вместо трех в том же звании в «органах». Правда, его удачно посадили на переделанный под транспортник ТБ-3, который совершал дозаправку в ближнем к Кречетовке военном аэродроме. В ладно обустроенном салоне самолета с ним теснились два штабных полковника, очкарики то и знай подозрительно посматривали на армейского капитана, которого доставил на летное поле ЗИС-101. Впрочем, долетели без приключений. Сергею удалось даже выспаться за три часа лету.
Воронову как снег на голову поручили новое дело. Неожиданно, даже впопыхах, отозвали из Бологого, отложив дознание на прифронтовой Калининской дороге. То следствие открыли из-за вопиющих грузовых приписок, потом по факту явного вредительства дело переквалифицировали по пятьдесят восьмой статье. Мистерия получалась неприглядная, арестованы крупные шишки, уже давшие признательные показания.
Сущность предстоящей работы старший майор Синегубов — начальник Транспортного управления излагал в течение сорока минут. В остальном капитан госбезопасности Воронов обязан разобраться сам, додумать детали операции, избежав казусных ситуаций по причине неразберихи войны и ведомственной конкуренции, просчитать действия так, чтобы самому не попасть в вагон некурящих. Впрочем, «регалий» уже и не жалко, главное, не завалить порученное Николаем Ивановичем дело, как Сергей понимал — заведомо дохлое для остальных сотрудников управления.
Вспомнилось, как поехал в очередную командировку, в поезде, расстелив под харчи газету, он случайно напал на приказ народного комиссара обороны от второго марта. В память четко врезались непререкаемые формулировки Верховного. Маршала Кулика обвинили в «пораженческом поведении, невыполнении приказа Ставки, несанкционированном оставлении Керчи и Ростова», в пьянстве, разврате, служебных злоупотреблениях и даже воровстве. Так ведь то — Маршал Советского Союза, и тот «погорел, как швед под Полтавой», а уж капитана «тайного» ведомства запросто сотрут в порошок, и памяти не останется. Впрочем, Воронов заведомо не строил иллюзий на собственный счет. Уж слишком много на памяти чекиста оборвалось блестящих карьер, порушилось человеческих судеб людей честных, да и невиновных в предъявленных преступлениях.
Да ладно уж там генеральских карьер... Двух его закадычных приятелей — старлеев Димку Щеглова и Степку Шубина расстреляли в тридцать седьмом по доносу одного мудака, которого самого шлепнули год спустя. Димку взяли дома, а Степку прямиком из управления среди бела дня. Парень держался молодцом, заверял опешивших очевидцев, что произошла ошибка, разберутся и вернут обратно. Но глаза Степана, прежде чистые и лучистые, доверчиво распахнутые в жизнь, сразу же поменяли жизненный настрой. Нет, в них еще не было первородного ужаса, но уже неотвратимо вкралась внутренняя мука и грусть преданного остракизму парии.
Считается, что через зрительный образ нельзя заразиться физической немочью, ибо нет прямого телесного контакта. Но бацилла несчастья, гнездившаяся в глазах Степана Шубина, уже проникла в Сергея, разрастаясь, стала болезненно посасывать под ложечкой. Душа саднила с утра, томило ощущение уготованной лихой участи. Потом тоскливо-тревожная юдоль отступала, перемалывалась с течением дня, чтобы внезапно кольнуть, ущемить от вскользь услышанного слова — намека на страшный исход. Да и часто стала посещать подлая, каверзная мыслишка: «А что?!». А что, если сослуживцы после применения спецсредств покажут на него, машинально так, упомянут с недомолвкой... Понять то можно... Животная боль низводит человека до скотского состояния, превращает в безвольный субстрат. Не признаваясь себе, на уровне подсознания Сергей затаенно ждал развязки, краха всего и вся. Но друзья не оговорили товарища. Спасибо парням за это и вечная память...
Как каждый чекист в те неспокойные годы, Воронов приучил себя помалкивать, сдерживать эмоции, внешне спокойно наблюдал произвол и несправедливость, царящие в родном ведомстве. Сергей стал завидно сдержанным, даже сухарем, вовсе исключил откровенные разговоры, а уж тем паче душевные излияния. Мужчина заведомо избегал дружеских застолий, да и вскоре перестал выпивать. Кстати, и остальные поступали в принципе так же, безмозглых дураков и пустопорожних болтунов в органах не держали. Старая русская пословица — «от сумы да тюрьмы не зарекайся» — для чекиста имела конкретный смысл. «Дамоклов меч» внезапной, а случалось, и необъяснимой кары считался, пожалуй, главным атрибутом той нелегкой профессии. Но, видно, судьба берегла его.
И вдруг 15 декабря 1938 года!.. Причина, способная выхватить не только из обыденной жизни и забросить на тюремные нары, но и стать весомым поводом исключительной меры... Имя этой причины — Чкалов! Оставалось только Бога молить, чтобы пронесло…
Анкета самого Воронова кристально чиста. Коренной Москвич. Хотя по метрике родился в знаменитом старинном селе Всехсвятском, уже с начала прошлого века ставшем шумным городским пригородом. Лет десять спустя после официального вхождения села в состав Москвы село переименовали в поселок Усиевича, в честь знаменитого революционера. Однако по старинке местность и теперь называют Всехсвятским, несмотря на разросшийся кооперативный сектор «Сокол» и даже открытую в начале осени тридцать восьмого одноименную станцию метро. А трамвай там появился аж в двадцать втором году. Всехсвятское заслуживает тщательного краеведческого экскурса. Будь Сергей свободным энтузиастом, непременно посвятил бы себя этой задаче, уж слишком много знаменательных и даже таинственных событий связано с родными местами.
И еще непременная графа — из рабочих. Пожалуй, что так... Отец полжизни слесарил, поначалу на станции Подмосковная Виндавской железной дороги, потом в механическом цехе завода «Дукс» на Ходынке, потом уже авиационного имени Менжинского. Там в тридцать третьем и скончался за верстаком от инфаркта, хотя, в сущности, нервной батину работу назвать было нельзя. Но необходимы серьезные коррективы. Александр Кузьмич Воронов — старый член партии, еще с дореволюционным стажем. Деятельный участник вооруженного восстания 1905 года, после разгона восстания вынужден скрываться. Через два года, вернувшись в Москву, аж до февраля семнадцатого скитался с подложными паспортами по съемным квартирам. С семьей, естественно, не встречался.
Мать Сергея из захудалой ветви обедневшего дворянского рода Прибытковых. Девицу и выдали по причине наступившего сиротства за настойчивого ухажера, слесаря-универсала Сашку Воронова, впрочем, жившего в полном семейном достатке. Вот так поначалу вполне счастливо сложилось у родителей Сергея. Когда же начались скитания отца, нашелся дальний дядюшка благодетель, взявший под свое крыло молодую женщину с годовалым сыном. Так что в раннем детстве Сергей не бедствовал. В семь лет мальчика записали в местную начальную школу, но стараниями покровителя девятилетнего смышленого парнишку определили в Всехсвятскую гимназию (открытую еще в девятьсот восьмом году). Проще, конечно, было отдать в местное земское училище. Но мать, какая-никакая, но дворянка по крови, настояла на полноценном среднем образовании. Там Сергей проучился четыре года.
Гимназия не престижная, совместного обучения мальчиков и девочек, социального расслоения здесь не было, порядки сложились умеренно-демократические. Так что Сергей вынес за эти годы только отрадные воспоминания. Да и физически паренек рос крепкий и компанейский. Его, по большому счету, никто не обижал даже из старших ребят, не говоря уже о сверстниках. Кстати, будучи еще юным гимназистом, мальчик стал завсегдатаем недавно учрежденной Всехсвятской земской публичной библиотеки.
Вернувшийся в марте семнадцатого отец поступил на службу в прежде Императорский самолетостроительный завод «Дукс», который в декабре восемнадцатого национализировали. Отец там был в почете, в сущности, по специальности не работал, занимался общественными и партийными делами. Потом ушел на фронт бить Деникина. Комиссарил... В бою пехоты против конницы Мамонтова его сильно ранило, и Воронов старший почти год провалялся по московским госпиталям. Здоровье было сильно подорвано, былые заслуги перед партией почему-то не зачлись (Сергей потом понял — из-за жены), и пришлось отцу вспомнить навыки слесаря-инструментальщика. Пришел опять на «Дукс», ставший теперь Государственным авиационным заводом № 1 (ГАЗ № 1).
Отец — коммунист старой школы, честный и принципиальный. Несмотря на извивы судьбы, он неколебимо считал дело Ленина и Сталина правым, и вот эта стойкая идейная убежденность возвышала партийца над серой массой остальных рабочих. Александр Кузьмич, разумеется, избирался членом партийных бюро завода и Краснопресненского района, но чинов не имел, так и умер на рабочем месте в заводском цеху.
Когда отец ушел на фронт, Сергею пришлось стать кормильцем семьи. Пришел он пятнадцатилетним мальчишкой на давно знакомый «Дукс». Поначалу юнца определили учеником к старому приятелю отца — Петровичу. Петрович тот — сварливый старик, по-черному курил махру и любил выпить. Но слесарная наука мастерового дедка оказалась крепкой. Сергей за два года дошагал до пятого разряда, чему в немалой степени помогла учеба на Рабфаке. Конечно, полный романтики парень рвался на фронт, пример отца заразителен, да кто такого отпустит. Мать мечтала, что сын поступит в университет или стоющий институт, но Сергей на заводе уже успел прикипеть всем сердцем к авиации. Парень мечтал не строить самолеты, парень мечтал — летать! На фронт не попал, но вот в Егорьевскую военно-теоретическую школу авиации в двадцать первом дали рекомендацию.
Вот в тех местах теперь далеко известного «Сокола» и возрос Сергей. Облазил с друзьями закоулки окрестных парков и усадеб, перемерили вдоль и поперек русла Ходынки и Таракановки, детскими походами изучили близлежащие села: Покровское-Стрешнево, Коптево, Петровско-Разумовское и Петровское-Зыково. Ребята становились немыми свидетелями траурных процессий на Братском кладбище, где хоронили жертв империалистической войны, а с платформы «Подмосковная» Виндавской железной дороги в тайне от близких катались зайцами в Москву. Здесь же пацаном, в зарослях рощи, теперь носящей имя Чапаевского парка, выпил малец самую первую стопку водки и познал первую девчонку.
За павильоном метро «Сокол» в тени развесистых кленов желтеет ветхая церквушка. Штукатурка стен местами отбилась, зияют рыжие проплешины кирпичной кладки, оконные проемы вкривь вкось забиты корявыми горбылями, кресты над куполом и колоколенкой изуверски погнуты. Зданию церкви всего двести лет, но стены уже стали разрушаться. Как жаль! Московский храм Всех Святых — самое благодатное место его детства. Здесь весной шестого года, после зимних кровавых событий, Сергея крестили православным обрядом. Окунули в купель вопреки воле отца, в его вынужденное отсутствие. Мать, будучи ревностной прихожанкой, наконец исполнила положенный христианский долг. С этой церковью связаны яркие и красочные детские воспоминания. Лес поднятых рук с распустившимися веточками верб и необычайный восторг, когда батюшка окропит святой водой. Пасхальный крестный ход, чарующее мерцание тысяч свечей и торжественный апофеоз — Христос Воскресе, и единодушный ответ народа — Воистину Воскресе! Пряный, берущий за сердце запах березовой листвы и свежескошенной травы на Троицу и Духов день. Церковь, стараниями прихожан и притча изукрашенная зеленью, превращалась в волшебную сказку. Чарующие голоса певчих на клиросе, проникновенный голос батюшки на исповеди и сладкая горечь «Кагора» на причастии... Ведь это было, было, а теперь не стало. В тридцать девятом храм Всех Святых закрыли, а резной пятиярусный иконостас публично сожгли во дворе. Мать не выдержала святотатства, итак тяжело болевшая, через три дня отдала Богу душу. Внутри здания разместился склад стройматериалов. А ведь он, сын покойной, частенько потом приходил сюда и молча стоял в грустных размышлениях...
В начале лета двадцать первого года Сергей оказался восточнее Москвы, в городке Егорьевск. Обилие белых церквей (хотя имелись и красного цвета: Георгиевская и Красный собор), скользкий булыжник на Московской улице, купеческий ампир в центре и разливанное море сельских домиков с резными наличниками и кокошниками... Теперь Сергей Воронов курсант Егорьевской школы авиации Рабоче-крестьянского Воздушного Флота РСФСР, недавно перебазированной из Гатчины в подмосковный город.
Там он и сдружился с одногодком — вихрастым нижегородцем Валеркой Чкаловым. Волжанину так и не удалось получить среднее образование, учеба в Череповецком техническом училище прервалась по закрытию оного. Молодцу пришлось помахать молотом в кузне и покидать уголек в топки котлов. Потом, как и Сергей, Валерий слесарил два года в Канавинском авиапарке и вот теперь в Егорьевске. Чкалова сразу же привлекли в Воронове начитанность и врожденная интеллигентность. Таких качеств у Валерия не имелось, но зато парня отличала искренность и саможертвенная прямота. И еще было чувство товарищества, братства, пожалуй, ценнейшее из свойств его характера. Как говорил поэт: «Они сошлись. Волна и камень, стихи и проза, лед и пламень...».
О чем только не говорили друзья за те полтора года совместной учебы в авиационной школе. Спорили, даже ругались, однажды Валерка в горячности замахнулся на Сергея, но, увидев сталь в глазах москвича, отвел руку и повинился. Молодые они тогда были, ершистые, юная кровь бурлила в жилах. Разумеется, выпивали и крепко, два раза попались в самоволках, отсидели на губе. Само собой, ходили по девкам, в избытке таких обреталось, и хороших, и плохих, на бывших фабриках братьев Хлудовых и Михаила Бардыгина.
Чем живет молодой человек? Конечно — мечтами! И парни мечтали, оба хотели — летать. И как было бы удачно вместе окончить летную школу, получить направление в одну часть и там стать матерыми воздушными асами.
Но Серега, как назло, сломал ногу, упав с турника, крутя «солнышко», и в Борисоглебскую летную школу не попал. Вернулся техником на старый завод. Откуда по ленинскому призыву попал на Лубянку (тоже героическая профессия) и в двадцать три года получил два кубаря на краповых с малиновой окантовкой петлицах. Собственной семьи завести не удалось, да и какая там семья — постоянные командировки и нахлобучки.
И вот в тридцать восьмом Палыч смертельно разбился.
Они не часто, но встречались — Герой Советского Союза, человек прославленный на весь мир, комбриг Чкалов и капитан госбезопасности Воронов. Признаться, уже особой близости не было, да и о чем тут говорить... Их пути-дороги разошлись навсегда, и не только в разные стороны. Да и карьерные вершины, достигнутые каждым из них, в корне несопоставимы. Чкалов кумир советских людей, человек-легенда, к тому же любимец самого вождя. Говорили, Валерию Павловичу, одному из немногих приближенных к Сталину людей, разрешалось говорить лидеру страны «ты». Это очень и очень много значило в тогдашней неофициальной табели о рангах. Человеку на четверть века моложе как то и не подобает обращаться к старшему по возрасту столь фамильярно. А тут — фантастика, одним словом!.. Но это еще не предел. Бытовало распространенное мнение, а это уже звучало настолько серьезно, что лучше лишний раз и не поминать всуе. Чкалов позволял себе рубить в лицо «отцу народов» — самую настоящую правду матку.
За что Сталин благоволил к нему, почему позволял столь многое? Ответ простой. Иосиф Виссарионович видел в Валерии себя молодого. Коба в юности и молодости был столь же порывист, резок, отчаян и беспримерно отважен. Как и Валерий, вождь происходил из самых низов социальной лестницы. Пролетарии — сын сапожника и сын котельщика. И тому и другому приходилось с боем пробиваться в жизни упрямством и кулаками. Это были лихие романтики, которые жаждали приключений и находили напасти на бедную голову. Много чего объединяло летчика и генсека по душевному складу, и еще их роднила вера в справедливость. И пусть каждый понимал ее по-своему, но по сути это было чисто христианское мировосприятие. Они творцы абсолютно нового мира, каждый на своем месте, но это именно так... И потому слова Спасителя: «Не мир пришел Я принести, но меч...» — имели для них, навсегда отвергших старый миропорядок, сакральный путеводный смысл.
Конечно, дистанция между Валерием и Сергеем, как тот не заставлял себя думать противное, не явственно, но ощущалась. В последний год нечасто, но случалось, товарищи захаживали в московские ресторации. Естественно, взоры присутствующих обращались на Чкалова, в зале шелестел приглушенный шепот восхищения, сам факт лицезреть знаменитость приводил людей в судорожный трепет. Да уж, какое тут застолье, а просить отдельный кабинет, ну это считалось позорным жлобством. Так скомкано, как на иголках, просиживали, дай Бог, по полчаса...
Общались чисто по-дружески, Валерий не позволял себе заносчивости, снобизмом по жизни не страдал. Что до отношения окружающих — пусть себе думают, что капитан-чекист пустое место на фоне яркой звезды...
Но иногда приятелям удавалось откровенно побеседовать. Пару раз Сергей заходил к Валерию в контору летчиков испытателей на родном Менжинском. Валерию Павловичу полагался отдельный кабинет с адъютантом. Говорили о многом, но об авиации сущую малость, хотя по логике только эта тема и должна их интересовать. Но оба понимали, что досконально знают о самолетах и летчиках и толочь по-пустому воздух не собирались. И по негласному уговору конкретных вопросов работы каждого старались не касаться. Конечно, болтали о женщинах, о театральных премьерах, о самородках и выскочках-самозванцах в Московском коловращении. И уже серьезно обсуждали то, чем жила страна, что тревожило советских людей — извечный вопрос, тему газетных передовиц и кухонных сплетен, тему войны и мира. Оба отчетливо понимали — сражения с Гитлером не миновать.
В последнюю встречу Валерий Павлович сказал о неожиданном предложении «Отца» стать Наркомом внутренних дел. Валерий даже пошутил, мол, сам ничего не петрю — возьму тебя замом. Новость ошеломительная! Чем руководствовался Сталин, какую игру затевал лидер страны? Вождю, разумеется, известно, что Чкалов не интриган и не царедворец. Народный герой не займет выжидательной оборонительной позиции, начнет рубить с плеча и наломает много дров, и без того слишком много наколотых предшественниками. И еще, как поведет себя хитрожопая лиса — «человек в пенсне», обойденный в ожиданиях, способен на гнусную подлость. Воронову ли не знать о художествах плешивого кавказца — мягко стелет, да жестко спать...
Сергей остро ощутил запах смерти, что бы там не говорили, наличествует такой специфический запах, когда «старуха с косой» уже рядом. «Букет» тот сродни густому вековому настою в старинном полутемном костеле, воздух пронизан предвкушением органного хорала и уже заряжен энергией предстоящего урагана музыки.
Воронов сказал Чкалову:
— Откажись немедля! Валер, представляешь пропасть, куда сдуру загремишь, зачем взваливать такой крест? Или забыл Данте... помнишь, дал почитать в Егорьевске пухлый томик... Или только о девках высматривал? Там начертано над вратами ада — «Оставь надежду, всяк сюда входящий...»
Сергей по службе уже знал, что над воротами первого фашистского концлагеря, открытого в тридцать третьем году, висит такая же надпись. И чекист счел слова флорентийца, взятые у Иоанна Богослова, сполна отвечающие остроте момента. Он страстно хотел уберечь Палыча от опрометчивого шага, потому и настойчиво убеждал Валерия не вляпаться в такое дерьмо.
— Ты сам, Серега, хлебаешь ту тюрьку полной ложкой! — последовала резонная реплика Чкалова.
Что мог он ответить... Воронов пришел в органы, еще руководимые железным Феликсом, когда декларировались холодная голова, горячее сердце и чистые руки. Сергей и не изменил заветам старых чекистов-партийцев. Да и отец одобрил выбор сына, благословил того на бескорыстное служение партии и народу. Другое было время, но вот смысл выходил один — ходу назад уже нет...
Друзья поняли аргументы друг друга. Валерий Павлович уверил Сергея, что и сам не намерен коренным образом менять собственную судьбу, да и масштабы уж слишком невероятны, а он только комбриг. Вроде бы на том и решили... Жизнь как бы стала на место. И вдруг Валерия Павловича не стало...
Потом товарищ Берия покончил с ежовщиной, суровые плакаты с «ежовыми рукавицами» убрали навсегда, но старых друзей уже не вернуть, не говоря уже о неискоренимой горечи в душе и памяти о мерзком животном страхе. Ледяные струйки ужаса растекались по телу, превращали животворную кровь и плоть в стылую онемевшую мертвечину. Чтобы там не говорилось: в пьяной браваде, ради собственного утешения или оправдания — тем, кто испытал тот панический страх, нипочем не забыть ту жуть. Испуг этот въелся в них на уровне подсознания, ибо в дополнение сентенции — «от сумы и от тюрьмы не зарекайся», кожей знают, что цена безразлично чьей жизни, как не хорохорься, — грош-копейка.
Впрочем, тогда, в тридцать восьмом, и закончился карьерный рост Воронова. Сергея держали за стадную скотину, ничего не объяснив, перевели с сильным понижением в Транспортное управление НКВД, и остался он вечным капитаном.
Имелся еще один незабываемый урок в его щедрой на памятные случаи жизни. По специфике службы Сергею приходилось встречаться с неповторимыми судьбами людьми. Врезался в память разговор с исхудалым иеромонахом, вернувшимся из пересылки обратно в Москву на доследование. Беседа, если в условиях тюрьмы считать таковой, самопроизвольно свелась к теме веры и безверия.
Сергей не считал себя воцерковленным человеком в полном смысле этого слова. Разумеется, с такой профессией не станешь открыто посещать православный храм и прилюдно молиться. Получалось, как и большинство советских людей, он, природный русак, предал Господа. Воинственный антиклерикализм считался тогда нормой жизни, а член партии обязан быть стойким атеистом. Рабская покорность этим условиям вошла в привычку, чекист до автоматизма выполнял заведенные правила, признавшие религиозность зловредным предрассудком. Нет, он не смеялся над анекдотами о попах-живоглотах, потому что в памяти остались всехсвятские добродушные батюшки. И уж никак не радовался сносу церквей, ибо жалел красоту, поруганную нечестивцами. Воронов, если честно, презирал чтиво жидов-христопродавцев типа Емельяна Ярославского и Лео Таксиля, тиражируемое «Безбожником» и «Атеистом», ибо в детские годы прочитал Библию от корки до корки. Но приходилось подличать, кривить душой, по-всячески изворачиваться, чтобы не сочли не только верующим, но даже сочувствующим церкви.
Воспитанный религиозной матерью, имея пятерки по Закону Божию, ребенком испытав благодать церковного причастия, Сергей ни за что не превратился бы в закоренелого атеиста, хотя читал, делал конспекты — изучал труды классиков марксизма-ленинизма. Но ничего путного из них не вынес. Наукообразное словоблудие... Скажи он так вслух, поплатился бы головой, да и не встречал еще человека, ставшего духовно обновленным, начитавшись «Анти-Дюринг» или «Материализм и эмпириокритицизм». Наоборот, Сергей счел бы такого субъекта идиотом или извращенцем. Будучи же кадровым чекистом, крепко бы заподозрил в явном лицемерии — нераскрытого контрика. Правда, ему встречались на обязательных просвет-лекториях испитые партейные дамочки, пускавшие слюну, превознося творения классиков, но таковых даже за женщин не считал.
Короче, марксизм для него оставался голой, безжизненной схемой. Объяснять те разительные преобразования, изменившие страну, благотворному влиянию столь абстрактной науки считал лажью, искусственно притянутой за уши. И еще один идеологический казус... Сергей не соотносил Сталина с марксизмом, даже с Лениным... Воронов считал вождя самодостаточной фигурой, сродни Петру Первому. Сталин — великий преобразователь страны и выразитель воли народов России. Генсек сам гениально выбрал путь развития общества и твердой рукой ведет государство к процветанию. Для Сергея Сталин вождь во всех смыслах!
Но причем тут вера и религия?.. Да не скажите... Христианство было и оставалось остовом склада ума Воронова, и главное — покоряло своей моральной силой. Впрочем, человек мало задумывался о философских вопросах веры, религиозности, как для большинства людей природное православное естество само собой разумелось. Сергея ходил по земле, жил, дышал — а над ним, в окружающем мире было всеобъемлющее нечто, имя которому — Бог...
Иноку Варфоломею (уже не забыть благородный лик старца) странно легко удалось убедить Сергея, что вера сама по себе постоянно присутствует в нашей жизни, и не обязательно в религиозном аспекте. Человек знает, что ложась спать, непременно проснется утром, садясь в поезд — верит, что доедет куда надо, уверенно вершит массу неотложных и пустопорожних дел. А если вдуматься, то положительный итог, которых часто спорен, а иногда и не достижим... И дальше, следуя путем простенькой логической цепочки, можно легко объяснить, что вера в божественное отнюдь не сродни детским представлениям о бытийности сказочных персонажей, того же Деда Мороза или Бабы Яги. Да и сравнивать с античным и языческим пантеоном богов здесь не получится. Вера в Бога-Творца основана на присущей личности внутренней подсознательной философии, что отвергает любое безвластие и всякое безначалие. Всему есть начало и причина. Всему есть смысл, а значит и воля Создателя.
Но главное для жизни, что уяснил Сергей из откровений иеромонаха, и постоянно убеждал себя в том — что истинный христианин ничего не должен бояться. Православному страшен только гнев Божий, не греши и не прогневишь Господа. Будь в согласии с Христом. А остальное — в воле Божией, предрешено Богом и вменено делать человеку как раз для его же пользы, но не во вред. Это аксиома. Даже страдания христианин переносит с упованием на божественное предопределение и торжество конечной справедливости. Поэтому — ничего нельзя бояться. «Вручите себя в руце Божии…», и что будет, пусть так и будет...
Сергей понимал это разумом и в Бога верил. В минуты слабости заставлял себя верить... но все равно делалось временами так тоскливо и горько, что и жить не хотелось. Конечно, для православного помыслить так — уже смертный грех. Вот с тем и жил капитан госбезопасности Сергей Воронов, с постоянно саднящей в душе занозой, что в конечном итоге — не миновать дурной исход. И ничего больше не оставалось, как укрощать житейскую юдоль логикой отца Варфоломея.
Начальнику городского отдела внутренних дел, старшему лейтенанту госбезопасности Селезню Петру Сергеевичу в конце мая стукнуло сорок пять лет. Несмотря на «украински-утиную» фамилию, чекист намеренно писал себя в служебных анкетах — русским, и, будь его воля, давно сменил бы именование на Селезнева. Да вот закавыка, чай, не деятель культуры, не писатель или поэт, а в строгом ведомстве наводить тень на плетень не полагалось. По замашкам и говору Петр природный русак и даже намеренно преувеличивал собственную исконную русскость. Чтобы окоротить неуместные шутки над якобы украинским происхождением, мужчина то ли вычитал, то ли сам придумал, якобы в древнем Пскове род Селезней издавна входил в податные списки. Начальству поддакивали, но за глаза язвительно звали «хохлом».
Петра Сергеевича нельзя было назвать малообразованным человеком, все-таки имел пять классов реального училища. Большинство коллег, даже далеко ушедшие вперед по карьерной лестнице, и того не имели. Вот это обстоятельство и отравляло Петру Сергеевичу жизнь, поскольку тот считал себя гораздо умнее других, а командование вовсе не оценило. Селезень уже свыше десяти лет безвылазно сидел на городском отделе. Оттого и начал заплывать жиром, потерял былую атлетическую стать, а ведь в молодости посещал борцовские секции, имел звание чемпиона Ртищево (там начинал службу в органах). Впрочем, жену и двух дочек начальника городского НКВД все устраивало, родные ощущали себя знатью областного масштаба, и душевные терзания мужа и отца их мало беспокоили.
Человеку внутренне смелому и энергичному (запросто участвовал в оперативных рейдах и операциях со стрельбой и погонями), Селезню из-за подспудного страха потерять, что имеешь, часто случалось «шестерить» в отношении с руководством. Потому, предупрежденный звонком из области, что к нему в город направляется сотрудник из самого Наркомата, старший лейтенант тут же принял служебную стойку. Помчался встречать Воронова на аэродром тяжелой авиации — аж за час до подлета самолета. Самолично в отделе каждого проверил, проинструктировал, строго-настрого велел держать язык за зубами, коль спросят о недостатках.
Предвосхищая естественный вопрос Воронова о руководящих работниках, осведомленных о прибытии москвича в город, Селезень сразу же сообщил, что партийные и советские органы намеренно не поставлены в известность.
— Сами, товарищ капитан, решите, нужно ли это для дела...
— Правильно поступил, Петр Сергеевич. И тогда и ответь как на духу — нет ли у органов с местной властью нерешенных проблем или, проще скажу, недоговоренностей, нестыковок?
— Товарищ капитан, какие у городского аппарата проблемы с госбезопасностью, чиновники навек получили прививку, когда тех раком ставили. Власть... Мы здесь власть, товарищ капитан... или не прав?
— Ох, старший лейтенант, лишнее говоришь, следи за языком...
— Понял... товарищ капитан.
В просторном кабинете начальника городского отдела, восседая в мягком кожаном кресле, Сергей просмотрел тонюсенькую папку с делом Машкова Семена Егоровича, 1907 года рождения. Начальник ГО (одновременно и начальник УГБ ГО) постеснялся из уважения занять свое законное место, потому примостился на стуле сбоку стола. Петр Сергеевич, слегка волнуясь, но в меру обстоятельно доложил столичному капитану неучтенные подробности в агентурном деле Машкова. И уж потом, сменив официальный тон на вкрадчиво-доверительный, Селезень, по-стариковски покряхтывая, посетовал:
— Жалко мужика, незаменимый кадр... Много наши с помощью Машкова и с ребятами из ТО Московско-Рязанской контриков повязали, — шмыгнув носом, добавил, — убили, сволочи, да еще издевались над трупом, гады. — Затем горестно поцокал языком, — какая же мразь расколола мужика? — И уже уверенно добавил. — Мои тут взяли двух говнюков, проходящих по разработкам Семена. Да не сознаются, подонки... а честно сказать, товарищ капитан, еще не успели додавить, как положено. Ну, ничего, думаю, расколются, чего попусту дуракам таиться. Кречетовка ведь как на ладони — не получится пыль в глаза пустить. А Семен шустрый малый... на виду торчал, работал без прикрытия — мировой парень. Парень что надо!
— Да уж, потеря невосполнимая, — с сожалением заметил Сергей, отметив невзначай, что старлей не использовал слово «хлопчик» и подумал с удовлетворением: «Точняк не хохол».
— Может, после планерки посмотрите на них, товарищ капитан, скажем так — опытным взором. Уверен, эти обалдуи обосрутся со страху и выложат нужную информацию, — получив утвердительный ответ, взяв внутренний телефон, велел заходить вызванным прежде работникам.
Селезень по старшинству представил сотрудников, Воронова же отрекомендовал как представителя центрального аппарата. Но по той почтительности, с которой держал себя начальник городского отдела, присутствующим стало ясно, что пехотный капитан состоит в немалых чекистских чинах.
На летучку, помимо городских гэбистов, вызвали еще начальников городской и линейной милиции (оба лейтенанты), а также младшего лейтенанта, старшего по узловому оперативному пункту ТО. Особистов полков, дислоцированных в городе и окрестностях, пригласить не сочли нужным, у тех узковедомственное направление.
Селезень кратко изложил существо дела, которое, впрочем, и так... ни для кого не было секретом. Но сам факт изуверской жестокости, конечно, до боли возмущал. Затем Воронову пришлось экспромтом, с импровизированной деталировкой определить стоящие перед командирами оперативные задачи. Капитан старался говорить обыденным в среде коллег языком, сильно не заморачиваясь над выбором фигур речи, а что нельзя донести словом, выражал жестом или полагающейся мимикой.
Картина преступления, сложившаяся в голове Сергея, еще не обрела четких контуров, потому и размытые формулировки не давали прямых ответов:
— Итак, вначале мы обязаны понять — почему, а вернее за что так зверски и вызывающе нагло убили орсовского снабженца. Ведь можно было легко, без лишних проблем приколоть человека в подворотне, а зачем еще и дом сжигать... Что за протестный вызов, что за истерика? Чекистов и милицию — людей служивых запугивать бессмысленно, пустой номер. Видимо, эта маниакальная «достоевщина» — ради устрашения внештатных сотрудников органов, добровольных помощников, людей местных, обжившихся здесь, даже семейных. Лишиться не только собственной жизни, но и семейного крова, это, как говорят одесситы — две большие разницы. — Воронов обвел присутствующих глазами, убедившись, что задел коллег за живое. — Вероятно, «работал» не один человек, а скорее орудовали парой или даже было две группы. Одни убивали, другие поджигали. По сути, дело не шуточное. Хотя бы один стоит на атасе, страхует, коли не так пойдет. А ведь еще предстоит заготовить и принести горючее вещество, проникнуть ночью в дом, наконец, отследить пути-дороги самого Машкова в тот вечер, — повременив, продолжил. — Непросто такую акцию провернуть на одном голом энтузиазме, тут необходим точный расчет и согласованные действия. Естественно, готовились основательно... По горючему понятно — наверняка использовали керосин, проще достать. Бензин как топливо для военных нужд на строгом учете. Керосин для примусов, керосинок и ламп трехлинеек пока что продают в лавках.
Сотрудники органов завозились, раздались противоречивые реплики типа: «Без керосина швах настанет...» или «Закрыть эти лавки к чертовой матери...» — потом разумный голос возвестил: «Надо по талонам выдавать, для учета ...»
Сергей прекратил начавшийся базар взмахом руки:
— Так с кем предстоит работать... как наметить, обрисовать круг подозреваемых лиц... Можно с уверенностью предположить, что местные урки даже за жирный куш вряд ли захотят тупо засветиться, мокруха так не делается. Если уголовникам приспичило кого убить, то грохнут или под шумок, или по-тихому, без огласки. И еще одно замечание. Если Семена убили за сотрудничество с органами, то заказчик убийства не решится связываться с уголовным элементом по причине хронической ненадежности бандюков. Коли негодяй не одной с ними масти (а это определенно так, тут к бабушке не ходи), те сразу же сдадут, не раздумывая — собственная шкура дороже. И еще серьезный фактор — нужна гарантия, что не будет осечки. Дураку ясно — чекисты не спустят на тормозах убийство сотрудника органов или внештатника, подключат к расследованию грамотные кадры. Выходит, убийцам требуется профессиональный, не дилетантский подход. Так и случилось... Судя по подчерку, по эпатажу, по афишированию факта злодейства — похоже на слаженную диверсионную группу.
Слушатели встрепенулись, заволновались...
— Итак, если диверсанты оказались в Кречетовке, то вычислить их, скажем, проблемно... Очевидно, субчики заявились с проходящих мимо составов, которых немеряно на станции, причем идут с трех направлений. У «органов» же нет лишнего времени тотально прошерстить Кречетовку и окрестные селения в местах, где те могли бы затаиться. Да и не исключено, что, выполнив задание, лазутчики сделали ноги, сев на проходящий состав.
Народ в кабинете затих, приуныл...
— Но остается тот, кто вытребовал убийц на дело, затем встретил, дал наводку, возможно, даже сопроводил и объяснил на месте подробно, что делать. Так кто это?!
Кречетовка — станция узловая высшей категории, кадры тут тасуются «дай Бог дороги». Этот «кто» может быть вражеским агентом, внедренным лет десять назад или даже раньше, но не исключаем и новоприбывшего спеца. Поэтому возникает неотложная задача кадровикам, паспортистам — прочесать по волоску иногородних уроженцев из числа служащих и итээр. Крайне сомнительно, что немецкий шпион будет рядиться в маску обыкновенного работяги, хотя не угадаешь... А милиция пусть как следует потрясет окрестную шпану, урки досконально вынюхивают незнакомцев, в особенности приезжих. Ну не мог же вражина бесследно раствориться, хоть на мизер обязан проявить себя. По опыту знаю — обыкновенно пришлые люди вызывают болезненный интерес со стороны местных жителей, особливо у дотошных кумушек-товарок... Вот и ищите по горячим следам...
Изложив соображения на одном неистовом порыве, Воронов перевел дух.
Сотрудники органов и милиции подобрались понятливые, уточнив отдельные моменты предстоящей работы, парни по одному покинули кабинет начальника городского отдела.
Воронов попросил остаться начальника оперативного пункта ТО младшего лейтенанта Андрея Свиридова — прямого подчиненного по линии транспортного управления. Свиридов, молодой белобрысый парень лет двадцати пяти, спортивного телосложения, прошел срочную на границе в Средней Азии, перед войной окончил горьковскую межкраевую школу НКВД. Андрей побывал в переделках с незамиренными басмачами, по направлению работал оперативником в Саратове, потом пошел на повышение. Младший лейтенант понравился Воронову открытым и бесхитростным лицом, сразу видно, что парень добросовестный и честный, не зануда, с таким работать одно удовольствие.
Сергей поручил обустроить для себя рабочее место в оперативном пункте — непосредственно на станции. Попутно дал задания по организации совместной работы и ряд поручений для узловой военной комендатуры. Понимая, что главная тяжесть розыска и поимка диверсантов ляжет на сотрудников транспортного отдела, Воронов велел Свиридову поставить отряд бойцов, по сути, под ружье. Проверить автомашину, оружие, выдать боекомплект, накормить про запас до вечера. Одно радовало, сотрудники оперативного пункта в большинстве оказались людьми обстрелянными, иные даже фронтовики.
Потом Сергей с Селезнем спустились в подвал камер предварительного заключения.
Первым в следственный бокс привели лысоватого парня лет тридцати с опухшей кровящей губой. Не лыком шитый Селезень сразу же оправдался:
— Сам скот с порожек навернулся. Никто мудака не трогал.
Задержанным оказался кладовщик из отделенческого НОДХ (службы материально-технического снабжения). Погорел на том, что перепродал трем залетным фраерам полушерстяные (ПШ) мундиры железнодорожного комсостава. Те покупатели, как потом выяснилось, оказались дезертирами, а один так и вовсе диверсант Абвера (из наших военнопленных). Кладовщика раскрутили по полной, заодно тогда погорел начальник НОДХ и складские прихвостни, правда, уже по линии хищения социалистической собственности. Парня оставили подсадной уткой, а вот на связь с ним определили Машкова.
Лысый кладовщик клялся и божился, что никому не говорил об орсовском Егорыче, но веры воришке уже не было, а возиться с ним было недосуг. Отправили в домзак, велев содержать в общей камере.
Второй оказался несравненно смышленей, да и старше по возрасту, из тех, что добровольно готовы подписать сочиненную на себя ересь, чтобы вконец запутать следствие. Работал в ВЧД (вагонное депо) мастером столярного цеха, само собой, воровал шалевку из вагонов-ледников на обшивку частных домов, но это семечки. Взяли афериста за то, что зимой сорок первого у него гостил (и пил) две недели латыш из Риги, якобы отдыхали вместе в Алуште в санатории. На поверку такого прибалта не оказалось в паспортных столах. А мастер признался, что тот приятель привозил по дешевке рижский денатурат в обмен на вагонную краску. Дальше-больше: прояснилось, что латыш оказался фольксдойче. Но дело само собой заглохло, а вагонник дал подписку о сотрудничестве. На связи оказался опять же Машков. Об хитрожопого мастера мараться не стали и спровадили вслед за лысым «побратимом». Время дорого, пристало ехать на место.
Пока добирались в тряской «эмке» до Кречетовки, у обоих (Воронова и Селезня) закралась каверзная мыслишка, а не вел ли Семен Машков двойную игру. Не выведал ли снабженец сведений, о которых не стал или не хотел докладывать чекистам... Тут три варианта. Скрывал по глупости и недомыслию, в расчете потом блеснуть полученным оперативным мастерством. Второе, покрывал близких знакомых или нужных людей, тут уже просматривается явный корыстный интерес. И третье, легко допустимо, что внештатник водил за нос городское УГБ, играл в поддавки, сливая жалкую шелупонь, действуя так по наущению истинного босса. Которому выгодно вводить в заблуждение органы, преподнося дозированные малозначимые сообщения в обмен на доверительное отношение к Семену. Ну а Машков в меру способностей снабжал «хозяина» вполне конфиденциальной информацией. Ну это, конечно, при допущении, что парень предатель.
Для Селезня, как опытного чекиста, не составляло секрета, что главная цель командировки Воронова отнюдь не расследование убийства Машкова. Что вполне подходящий аргумент для решения главной задачи — ликвидации вражеской агентуры на железнодорожном узле. Пусть даже немецкий шпион не причастен к смерти снабженца, пусть так. Но теперь без зазрения совести стоило перетряхнуть застоялое кречетовское болото. Внедренный немецкий агент отнюдь не пустое место в местном, выражаясь фигурально, бомонде. И только процедив чиновно-бюрократическую среду Кречетовки, заручась компрометирующими показаниями обойденных благами людей, возможно хоть-какое продвижение в деле. И второй, не менее важный элемент — козырь для подковерной игры двух влиятельных ведомств: найти ходы к неприкасаемым персонам, иные пользуются даже покровительством Наркома путей сообщения. Закон тайга — надо медведей держать за яйца...
Теперь Воронов здесь главный начальник. Для него уже собирают личные дела руководителей структурных подразделений станции, их заместителей, инженеров и кротких итээр. А уж пропустить через сито Сергей сумеет: знает, как прищучить «безгрешного ангелочка», дав тонкий намек на толстые обстоятельства...
Так что теперь имеется? Как белый день ясно — немец определенно знает параметры станции, кадровый состав, возможно ему известны телефонные и телеграфные коды. Но вражескому агенту «кровь из носу» нужны текущие количественные и качественные показатели работы станции. Потребно знать текущую информацию по принятым транзитным и разборочным поездам, в том числе и воинским эшелонам. Обязательны цифры по числу сформированных поездов в целом и по категориям. Требуются сведения по отправительским маршрутам, вагонообороту, объемам погрузок и выгрузок в вагонах, тоннах, людях и многое другое — понятное только узким специалистам. Сам Сергей по роду работы в шестом управлении НКВД знал Кречетовку, да и другие крупные ж.-д. узлы как пять пальцев. Но теперь (по проверенному источнику) за Кречетовкой охотится немецкая разведка, и получать достоверную информацию Абвер или РСХА могут только от посвященных лиц, увы, вовсе не рядовых работников станции.
Космыня и дружки балбеса: расхристанный Моряк и гнусавый Урус, сообразили, что воронок направляется в морг, минуя проходные дворы и стройплощадки, добежали до узловой больницы. Там шалопаи присели на корточки в густых зарослях американского клена, как раз напротив входа в мертвецкую. Группа школьников по той же логике, запыхавшись от бега, обосновалась в дикорастущих посадках вдоль забора больницы, где летом ходячие больные справляли нужду. Обе группы, затаив дыхание, внимательно следили за ухабистой дорогой.
Но вот подъехала милицейская эмка. Еще на ходу из нее выскочил участковый Филишин и поспешил в сторону приемного покоя больницы.
— За лепилой вдарился, падла, — прокомментировал Космыня приятелям.
Машина остановилась. Водитель чуть замешкался, открыл заднюю дверцу, выпустил первым капитана, Селезень спереди, вылез из кабины сам.
— Командир не местный, — заключил Космыня, — вишь, как фраерку прислуживают, может, с области прислали — прыщ на ровном месте... — и захихикал, видимо, считая себя докой в казенных делах.
Неслышно переговариваясь, военные закурили. Вскоре семенящей походкой, чуть ли не поддерживаемый участковым за локоть, подошел седой, с бородкой клинышком врач, раскланиваясь, представился. Приехавшая группа вошла внутрь морга.
— Иван Иванович, — Воронов обратился к главврачу, — где здесь запасной выход? - На вопросительный взгляд старичка, улыбаясь, добавил: — Да тут в кустах засела шайка бездельников, словлю придурков, пока тепленькие…
— Да, да, конечно. Дуся, проведи товарища, — велел врач санитарке.
Минуты через две Воронов, осмотревшись на месте, зашел с тыла шпаны, засевшей в тени. Те, не чувствуя подвоха, смачно переговаривались. Сергею не составило труда определить главного из них. Направив на него ТТ, Воронов скомандовал:
— В серой рубахе встать, остальным лежать, рыпнитесь, пристрелю на месте! Лежать, сказал! Ты у них старшой, топай вперед, чуть что — завалю... понял?
— Понял, начальник, — понуро ответил Космыня.
Под прицелом пистолета блатной и капитан зашли в морг.
— Филишин, свяжи дебилу руки! — крикнул Воронов.
Тут же вмешался Селезень.
— Филишин, пошукай там, в «эмке» наручники, одна нога здесь, другая там.
Через минуту Космыня, уже скованный, присев на край топчана, облизывал пересохшие губы. Селезень положил в карман гимнастерки финку, изъятую у шпанюги при беглом досмотре.
Когда начальство ушло в мертвецкую, участковый по-приятельски, но ехидно — словом, добил уркагана:
— Доигрался, сучий потрох! Теперь тебе, паразиту, как пить дать — сидеть, втюхался, дурень, по полной программе, по самое не хочу...
Космыня уже понял, что влип по уши, и понуро свесил голову.
Тем временем двое товарищей главаря стремглав улепетывали прочь от больницы, с опаской оглядываясь назад — ожидали внезапного выстрела.
Школьники, увидав, как Космыню вели под пистолетом, сочли, что военный арестовал злодея, и также быстренько сдернули с места, поспешая поведать друзьям и окрестному люду, как быстро взяли убийцу Семена Машкова.
Иван Иванович, полевой хирург по профессии, не будучи патологоанатомом или судмедэкспертом, не побрезговал осмотреть труп еще раз и здорово помог следствию. Исследуя полость рта убитого Машкова, главврач «ничтоже сумняшеся» заключил, что язык отрезал левша, так как линии разреза шли справа налево. Никто не станет специально выкручивать кисть ради заумной имитации. Убит же Семен одним точным ударом в сердце, что опять подтверждало предположение Воронова о диверсанте-профессионале. Селезень сразу же объявил, что матерых зеков-рецидивистов в Кречетовке нет, так... водится одна шелупонь. Осмотрели одежду Машкова — ничего примечательного. Обратили внимание на татуировки убитого, наколки без тюремных намеков — грубо сработанная женская головка на левом плече и серп и молот на правом, такой идиотской композиции Воронов еще не встречал.
Следующим наступила очередь Космыни.
Воронов раскрутил Ваську Космынина сразу, даже не стал запугивать. Очевидно, «сиделый» малый догадался, в чье ведомство попал. Тут дурака не включишь, вывертываться бесполезно — только хуже навредишь... Да и не отпустят теперь, а «грохнуть» могут запросто по закону военного времени.
Послал шпану на разведку старый вор-рецидивист по кличке Лошак, у местных урок давно ходивший в паханах. Кроме него в Кречетовке, естественно, имелись «деловые бродяги», да и лагерных сидельцев было хоть отбавляй, но Лошара гораздо старше, прошел огонь, воду и медные трубы... Да и являлся дед своеобразным хранителем устоев воровского мира. Этот тертый калач сам жил по понятиям и от окружения требовал неукоснительного исполнения негласного закона. Таким образом, для самого Космыни и прочей шушеры, как грибы росшей на станции, Лошак считался большим авторитетом. Еще год назад эта удалая братия, привязанная к старому вору, орудовала по вагонам товарных поездов, но по причине войны огольцам пришлось поутихнуть. Так... теперь тырили по карманам на рынках, ну и ловчили в пригородных поездах, по старинке называемых «литерами». Случаи гоп-стопа наблюдались редко, но считалось, что чужаку лучше не попадаться шпане в темное время суток на задворках Кречетовки.
Филишин бойким официальным тоном доложил, что у гражданина Конюхова пять лагерных ходок. Что старик давно подозревается в неблаговидных поступках, но прямых улик на него нет, уж больно ловок. А сявки, задержанные за копеечные кражи, Лошака почему-то не сдают... Таким образом, по закону арестовать Конюхова из-за недостатка весомых улик не представилось возможным.
— Ты чего, кретин, несешь! — влез Селезень. — Ты мне ответишь... «Лошадь» эту давно пора выслать к чертовой матери, тут прифронтовая зона. Зажрался, дармоед, на передовую захотел? Я тебе быстро устрою. Развел тут шарманку, понимаешь…
Воронов, махнув рукой, приостановил пыл начальника отдела, обратился к Космыне:
— А что, Лошак — не левша ли? И еще, есть за дедом мокрое дело?
— Да нет, не левша... У него, правда, двух пальцев на левой руке нет, говорил, в лагере отморозил, что ли. А мокрухи за ним нет, точняк знаю. Может, понарошку финорезом в пузо пырнуть, так... попугать пацанов, на понт взять, а чтобы кого убить, навряд думаю. Хотя я за него, гада, отсидел срок, когда Лошак с корешом пытался почту грабануть. Сдуру взял грех на душу, подставили городские блатные зеленого пацана... Свидетель видел двух налетчиков, одного «лба» сразу взяли, ну а тот потом на меня показал, как на соучастника. Сговор, одним словом...
Сергей уже понял, что Лошак вовсе не та фигура, убивал другой, но рыльце у Конюхова определенно в пуху.
— А кто приятели старика из города, знаешь? — Космынин назвал поначалу две клички. Но, не выдержав взгляда Воронова, вспомнил и имена, и фамилии, а затем и адреса.
— А все же, зачем Лошак послал шпионить?
— Сказал, убийство произошло дюже жестокое, непременно случится крутой шмон, могут народ на уши поставить. Потому нужно соломки подстелить... Узнать — кто станет вести следствие и какими силами, — парень сглотнул сухую слюну и замолчал.
— Чего язык проглотил, продолжай по порядку, — ободрил Воронов.
— Грачи... — Космынин стушевался, Сергей нетерпеливо махнул рукой, — ясное дело, поначалу слетятся в мусорскую, — сболтнув по фене, опять запнулся, но увидав, что капитан не обращает внимания на уличный жаргон, продолжил. — Лошак велел затихариться у поселкового совета и ждать приезда гостей. Ну а потом доложить подробно, что да как... Глаз у меня алмаз и память хоть куда...
— Понятно с тобой! — прихлопнул руками Сергей и уже обращаясь к Селезню. — Что скажете, товарищ старший лейтенант... Молчите… А по-моему, дело сдвинулось с мертвой точки. Нужно брать Лошака, немедля брать! А то боюсь, как бы старичок не подался в бега. — Воронов перешел на командный тон, — Петр Сергеевич, ты тут дома, звони в комендатуру, на станцию. Дай ориентировку. И быстрей, быстрей поворачивайся. Надеюсь, старший лейтенант, учить не надо... — и вежливо спросил доктора. — Где у вас тут телефон, Иван Иванович?
— В приемном покое и в кабинете, — главврач непонимающе крутил головой.
— Так, ведите, Иван Иванович, а ты, Филишин, сторожи задержанного.
Селезень из-за спины Воронова показал участковому огромный сизый кулак.
По Кречетовке молниеносно распространилась весть, что «органы» повязали Космыню. И пока того допрашивали и отвозили в линейку, доброхотные сударушки успели оповестить о том мать парня, сорокалетнюю, еще не старую женщину. Изможденная не столько работой, сколь покойным мужем-пропойцей и безалаберным отпрыском, сумевшим оттрубить по малолетке три года в колонии, вдова поначалу восприняла задержание сына внешне спокойно.
— Сколь веревочке не виться, а конец один... Бабы я знаю, уверена, Васек Семена пальцем не тронул. Но теперь на него все грехи спишут, а на кого еще прикажите, вон — какой бедовый сынок уродился. Да еще сидел за Лошака, ведь тот проклятый хотел почту ограбить, а мой дурачок прохрапел, выпивши ту ноченьку, и ни слухом, ни духом не знал, чего бандюки там наворочали. Запугали парня колодники, велели разбой на себя взять, а то в карты проиграют... Васька и признался в том, чего отродясь не делал. Да уж лучше так, а то бы зарезали душегубы. С них, бандитов, станется...
Но сердобольные бабы знают, как довести попавшего в беду человека до кондиции — стоит только сочувственно напомнить о самом страшном, что ждет убийцу.
И наконец Космынина, не выдержав, заголосила, как кликуша:
— Ох, сыночек-кровинушка, и чего ты не слушал мать родную... И чего не уехал к тетке в Пензу, а ведь собирался... Тебя же идолы порешат, им медаль, а тебе, дурная головушка, смертушка-смертная предстоит. И на кого ты меня, старуху, оставил, и чего я на старости лет делать буду. Ой, вогнал мать живьем во гроб!
Одна старенькая бабушка заметила: «Чего ты, Зинка, по сыну причитаешь, как по покойнику, парень живой еще». Но Космылиха не унималась, того гляди, станет рвать на себе волосы.
Женщины, поджав губы, молча наблюдали слезливые излияния соседки и как должное восприняли чей то злорадный шепот, из собравшейся округ толпы: «Доигрался сыночек твой разлюбезный. Сколько с ним чикаться, как с писаной торбой? А то охамел напрочь, никому проходу не дает».
Но, однако, прозвучал и разумный голос:
— Ты бы, Зинуха, шла в поселковый, в милицию. Узнай, куда малого повезли? И ступай там до начальства, проси, может, выпустят? А то и словечка за него некому замолвить, упекут опять по-горячке, куда Макар телят не гонял.
Космынина Зинаида вняла дельному совету, подобралась и пошла к местным властям.
Полуторка с пятью залегшими в кузове вооруженными бойцами тихо остановилась за углом тенистого переулка. И только когда в проулок въехала «эмка» городского отдела, покинув грузовик, к легковушке поспешил молодой военный с дисковым автоматом в руках. В «воронке» рядом с водителем сидел участковый Филишин, капитан Воронов, перехватив ППШ, протянутый Свиридовым, пригласил тэошника присесть рядом.
— Молодец, младший лейтенант, встал как надо. Надеюсь, задачу ребятам путем разъяснил? Рассредоточь бойцов, на рожон пусть не лезут. Если там засели диверсанты и начнут отстреливаться, переждем, надолго ублюдков не хватит. А когда станут удирать… а что гадам останется, жить-то охота — стрелять только по ногам. Окружайте дом!
Когда младший лейтенант ушел, Сергей сказал участковому:
— Ну вот, Юра, действуем, как договорились. Я иду рядом, для виду — скромный пехотный командир. Ты вызываешь Конюхова, если дома — берем сразу, если не один и начнут палить, немедля падай, дальше уж моя задача... Понял?
— Так точно, товарищ капитан.
— Ладно, давай без чинов. Теперь вдохни всей грудью и выдохни... Ну что — пошли на Лошака...
Еще по дороге участковый Филишин подробно, почти в красках, описал, кто таков уркаган Конюхов по прозвищу Лошак. Нарекли сидельца кликухой на зоне (так называли гибрид жеребца и ослицы). Фамилию урки мало кто знал — Лошак и Лошак. Иные по малограмотности, а маститые с намеренной издевкой кликали Лойшаком, на что тот, естественно, обижался. Да, Конюхов, соответственно воровскому прозвищу, отличался поистине двужильной меренячьей силой. Ростом мужик под два метра, широк в кости, но сух и поджар. Ходил сгорбившись, постоянно сплевывая в сторону, числился на учете в тубдиспансере. Болезнь залечили, но бациллоносителем определенно являлся. И как с ним урки пьют из одной кружки... По виду закоренелый босяк и шаромыжник. И зимой и летом ходил в затертой фуфайке (куфайка, как звали в народе) и растоптанных, нечищеных кирзачах. Даже в старости, а было мужику далеко за пятьдесят, был резв и подвижен, говорили, в рукопашной драке редко кто мог деду противостоять. Но и баран безмозглый, упертый и хамоватый... Ну а если копнуть поглубже, поковыряться в рассуждениях и жизненной философии Лошака, то клинически тупой и никчемный человек. Так уж «подопечного» невзлюбил Филишин.
Жил этот лошара один в старом отчем домишке, в промежутках между частыми отсидками хозяина пришедшем в дикое запустение. В доме расположилась ненавистная кречетовцам «малина». Временами там дым стоял коромыслом, раньше даже цыгане на украшенных лентами таратайках приезжали — скупать краденное. Не любили кречетовцы здесь даже мимоходом пройти, как пить дать, подвернется кто-то из шантрапы и самое малое — начнет требовать денег на опохмелку.
Одним словом, зачумленное место, обиталище уркаганов, форточников, щипачей, гоп-стопников и представителей непечатных блатных мастей, причем самых разных возрастов. Там взращивали из шкетов-огольцов натуральных бандюг, на которых клейма ставить некуда, тут кантовались «откинувшиеся» зека, здесь было котловое кружало. Давно бы сравняли это поганое место с землей, но лучше иметь одну засвеченную блатхату, чем тайные, меняющие место вертепы.
Участковый, как положено по уставу, подошел к крыльцу и окликнул хозяина дома. Воронов, сотворив простецкую (точнее, полупьяную) физиономию, стоял позади, едва придерживая висевший сзади автомат. Никто не откликнулся. Филишин ступил на крыльцо и стал стучать в дверь. Полное молчание в ответ.
— Ломай! — тихо произнес Воронов и оказался за спиной милиционера. Одним ударом ноги тот вышиб трухлявую дверцу.
Воронов повел стволом ППШ по углам жилища Лошака, вошел в горенку-прихожку, прошел дальше в спальню — никого. Как говорится, шаром покати. Редкая мебелишка — ветхозаветная, истерзанная... Постель укрыта замасленным тряпьем, как говорят местные, даже «гребостно» к нему прикасаться. Одним словом, отвратительный клоповник. И вот здесь, в такой антисанитарии, блатные пьют, жрут до отвала, дрючат дешевых девок-потаскух и учат жизни падкую до воровской романтики молодежь.
Воронов не допустил Филишина к проведению обыска, велел участковому караулить у двери. Нехитрый скарб Конюхова не нуждался в тщательной проверке, но и поверхностный обыск оказался вполне удачным. В ворохе мусора за печкой Воронову удалось обнаружить пустую банку из-под консервов странного происхождения. Но главное, под матрацем лежанки Лошака Сергей нашел тряпицу с характерными следами еще не запекшейся крови, видимо, обтерли орудие убийства.
«Определенно почистили армейский нож, — решил Воронов, — где вот только сам Лошак?»
Ответ на этот вопрос не заставил долго ждать. После осмотра хижины Конюхова, сложив улики в пакет, заглянули в огородный сарайчик. Сбитый из горбыля, насквозь продуваемый ветрами, но разлапистый и просевший сарай показался Воронову подозрительным. Как назло, фонаря у них не было. Из-за скопления поломанной мебели, водочных ящиков и прочей разбросанной рухляди в темном мареве черт ногу сломит. Сергей потянул участкового за рукав, понятным жестом велел встать у входа. Сам чуть отошел назад, встал сбоку Филишина и громко крикнул:
— Лошак, выходи! Если не сдашься, брошу гранату, нет времени лазать за тобой. Считаю до трех... раз, два...
В недрах сарая произошел шумный обвал. Из двери выскочил здоровенный битюг, в мгновение откинул Филишина в сторону. Но едва рванулся бежать, как тут же получил прикладом автомата по хребту и ничком распластался на земле. Воронов заученным приемом рванул руку амбала за спину, заломил пальцы, уркаган взвыл от боли.
— Иди уж, бегун! — съязвил Сергей, сдерживая порыв дать пинка под зад.
Так и вывел согнутого чуть не корточках Конюхова на улицу, где уже ждали линейщики. Бойцы без лишних слов взнуздали еще не пришедшего в себя Лошака и быстро уложили бедолагу в кузов полуторки.
Воронов решил больше не светиться у поссовета. Поэтому задержанного решили везти в узловой оперативный пункт транспортного отдела, который располагался в ложбине за северной сортировочной горкой. Чтобы добраться до него, полуторке и эмке пришлось медленно прошуршать по пустынным улочкам Третьей Кречетовки, а выехав на прямой, как стрела, большак с гиком промчать остальной отрезок пути. Прибыв на место, Конюхова, взяв под белы рученьки, спровадили в подвальную каталажку, где уже сидел Космыня.
Двоих его подручных, расхристанного Моряка и простуженного Уруса, держали в подвале линейного отдела милиции, расположенного в таком же особнячке чуть поодаль. Час назад перепуганные шпанюжки наперегонки помчались сообщить Конюхову, что «старшого» арестовали. Но главное, шестерки хотели узнать — им-то теперь как быть... Лошаку, ясное дело, — не до них, велел схорониться поукромней. Ну, двойня и спряталась на чердаке «Комстроевского» барака, в коем жил Урусов с родителями. Дурачков взял тепленькими наряд линейного отдела милиции. Ожидавший Воронова милицейский сержант доложил, что пацаны во всем сознались, да и глупо было помалкивать. Капитан велел малость попридержать оглоедов за решеткой. А к вечеру отпустить восвояси, пусть если не поумнеют, то хотя бы на время поутихнут.
Оставшись наедине с Лошаком, Сергей поначалу внимательно разглядел здоровенного жилистого мужика. Топорно сработанное лицо, местами рябое то ли от юношеских угрей, то ли от иной хвори. Озлобленные водянистые глаза запрятаны под нависшими надбровными дугами. Грубые мослаковатые кисти рук в воровских наколках — перстнях и прочей хрени. Одет как работяга, на ножищах давно не чищеные кирзачи. Одним словом, типичный уркаган, которых давить и не передавить…
Сергей не хотел марать руки об уголовника, но и разглагольствовать с ним было недосуг. Капитан воспользовался давно испробованным методом.
— Слушай, Лойшак (вспомнив рассказ Филишина, намеренно испохабил кличку), или как там кличут... — на попытку Конюхова возразить зыкнул кратко, — рот закрой, когда говорю! — и уже с раздражением, но отчетливо выговорил. — Так вот, Лойшак, надеюсь, ты понимаешь — с кем имеешь дело, и потому шутить не люблю. Советую говорить правду. Если мне не понравятся ответы, то могу в два счета развязать твой поганый язык. Все сознаются, еще никто не выдержал, — и намеренно презрительно усмехнулся. — Но ты потом отсюда не выйдешь, тут и сдохнешь, в муках похарчишься... Понятно объясняю... соображаешь, Лойшак?
— Да понял начальник, что ты не мильтон. Да и стар я уже, пыток не снесу.
— Слава Богу, дошло...
— Хер с тобой, спрашивай, что надо.
— Все мое при мне. И запомни называть на «вы» и «гражданин начальник», а еще ругнешься — последние пальцы обломаю.
— Не буду, гражданин начальник.
— Ну, тогда поехали... Но сначала позовем писаря…
Конюхов Василий Игнатович: русский, девяносто третьего года рождения, из крестьян, уроженец села Зосимова, образование два класса приходской школы, — рассказал следующее...
Рейтинг: +2
785 просмотров
Комментарии (9)
| Валерий Рябых # 27 июня 2020 в 19:07 0 | ||
|
| Валерий Рябых # 13 ноября 2020 в 17:34 +1 | ||
|
| Вселенная # 13 ноября 2020 в 19:00 +1 | ||
|
| Валерий Рябых # 14 ноября 2020 в 00:58 +1 | ||
|
| Вселенная # 14 ноября 2020 в 12:12 +1 | ||
|
| Вселенная # 14 ноября 2020 в 20:15 +1 | ||
|
| Валерий Рябых # 14 ноября 2020 в 20:53 +1 | ||
|
| Валерий Рябых # 5 апреля 2023 в 00:52 0 | ||
|
