ОСКОЛКИ КРАСНОГО СТЕКЛА

 
 
 
 
Предисловие
 
 На эту умирающую деревеньку, притиснутую сосновым бором к неширокой медленной речке, я набрёл случайно. В  скособоченных, ушедших в землю избушках два старика и пять старушек доживали свой век. Сосновый воздух требовался моей застарелой астме, и я попросился на постой.
 
Старушка, приютившая меня, отличалась от прочих обитателей деревеньки и говором, и манерами, но, прежде всего, своей ярко выраженной семитской внешностью. Вопросы, какой ветер  занёс  её в эти края и что заставляет жить в этой глуши, вертелись на моём языке, но спросить я не решался, боясь разрушить сложившиеся между нами отношения. А были они просто идеальными. В свои семьдесят лет она относилась ко мне тридцатилетнему с истинно материнским чувством, но не навязчиво и без наставлений, требовала называть себя по имени и на «ты».
 
Я прожил у Рахили чуть больше недели, когда небо затянули плотные облака, из которых посыпал мелкий противный дождь. Моя астма живо откликнулась на сырость, и я сразу пожалел о своей авантюре: случись приступ, спасать меня будет некому. Мы сидели на кухне, пили отвар мяты, ждали приезда продуктовой автолавки и слушали карманный приёмник: Майя Кристалинская пела про два берега у одной реки.
- Про меня счастливая говорили все, - тихо повторила Рахиль, и вдруг спросила: - А ты был по-настоящему счастлив?
Я промычал что-то невразумительное про сиюминутное и долговременное счастье, но она меня перебила:
- А я была безмерно счастлива, целых тринадцать лет. Но, как говорится в одном стихотворении, «за всё платить ценой безмерной». Я и заплатила безмерно за каждый годик безмерного счастья.
 
Рахиль задумалась, помолчала и вдруг заговорила каким-то новым, помолодевшим голосом. Я слушал, боясь пропустить хоть слово. Она говорила долго и увлечённо, одну за другой прочитывая страницы своей жизни. Рычание мотора за окном прервало рассказ и она, сунув ноги в сапоги и закутавшись в полиэтиленовую плёнку, пошла за хлебом.
Рахиль вернулась минут через двадцать с хлебом и новостями:
- Степан, водитель автолавки, сказал, что в колхоз прислали прогноз погоды на месяц, так дождь ещё тринадцать дней идти будет. Я думаю, уезжать тебе надо с астмой твоей. Решать тебе, но Стёпа берётся тебя до города довезти. Он сейчас назад поедет и притормозит у нашей калитки. Езжай, как бы беды не приключилось.
Рахиль была права, и я кинулся собирать рюкзак.
Все оставшиеся от отпуска дни и следующие три месяца я записывал рассказ Рахили, редактировал и шлифовал. Наконец  рукопись вчерне была готова, и вот что у меня получилось.
 
 
 
БЕЗМЕРНОЕ СЧАСТЬЕ РАХИЛЬ БЛЮМЕНТАЛЬ
 
Глава 1.
 
 
   Борис Блюменталь ушёл из жизни легко, не мучаясь и не обременяя других. Его сорокалетнее сердце внезапно остановилось, и он упал под ноги коллегам конструкторам. В хвалебных поминальных речах сослуживцы с какой-то непонятной гордостью твердили, что он «сгорел на работе».
 
Рахиль плакала, жалея его, себя и овдовевшую в тридцать восемь мать, но в школе шли выпускные экзамены, и она собралась, получив в награду за стойкость аттестат без единой тройки. Дальнейший жизненный путь был известен ей уже с восьмого класса – только педагогический и только география. Поступила она легко, учёба тоже не была особо обременительной и оставляла время на общественную работу, которой были заняты все свободные часы.
 
 Семён Уваров нашёл свою Рахиль на одном из воскресников, и поначалу напугал  откровенными ухаживаниями, но со временем она поняла, что за маской показного нахальства прячутся робость и переполняющее его искреннее чувство. Случайно узнав, что в детстве папа называл её Рохле, он нахально заявил, что будет называть так же. На возмущенное: «А тебя как называли?» тихо ответил: «Не помню, Рохле. В приюте Уваровым, беспризорники Варом, у Макаренко Сёмычем. Я же сирота с дореволюционным стажем».
 
 Семён был пятью годами старше, закончил что-то юридическое и работал по специальности в какой-то конторе, сокращённое название которой ни о чём Рахили не говорило. Выдержав двухлетний траур, мать снова вышла замуж, и Рахили стало неуютно в их комнатке с посторонним и не слишком приятным мужчиной. Ей удалось договориться о месте в институтском общежитии, и она оставила свой дом к всеобщему удовольствию.
 
 Годы учёбы пролетали так быстро, что Рахиль толком не осознала, как оказалась на пороге выпуска. Самостоятельная жизнь учителя в какой-нибудь Тмутаракани, куда их забросит распределение, пугала всех её сокурсниц, и Рахиль тоже заразилась этим всеобщим страхом. А тут ещё и Семён, буквально по нескольким случайным репликам раскусивший этот её потаённый страх, стал подзуживать:
- А что, Рохле, ты дрова колоть умеешь? Нет, - притворно изумлялся он, - а как же ты в деревне печку топить будешь? Как, ты и печку топить не умеешь? Да, плохи твои дела, в первую же зиму нос отморозишь! – завершал он и заливался счастливым смехом.
Рахиль обижалась и принималась горячо доказывать, что всюду живут наши советские люди, и они не дадут пропасть, что научиться можно всему, было бы желание, а она, Рахиль, трудностей вообще не боится. Он слушал её и кивал головой, но в его  глазах она видела любовь, тоску и тревогу, и обида проходила сама собой, замещаясь в сердце каким-то светлым, ранее неизведанным чувством.
 
Наступила осень. Семён уехал в командировку и исчез из её жизни на целых две недели. Уже на третий день Рахиль осознала, что такое чувство одиночества, занервничала и  затосковала, всё уже понимая, но ещё не разрешая себе в этом признаться. Он появился неожиданно, среди дня, и был непривычно печален.
- Я, Рохле, сегодня сон видел: приезжаю, а тебя нет, и никто не знает, где тебя искать. Мне так нехорошо во сне стало, что думал, помру. Выходи за меня, Рохле, ладно?
Её сердечко сжалось, кровь прилила к щекам, но она отрицательно мотнула головой.
- Почему нет, Рохле, – растерянно забормотал Семён, - чем мы не пара? Я большевик, ты комсомолка, оба с образованием, ну и всё такое прочее. Почему нет?
- Потому, Семён, что ты будешь думать, что я вышла за тебя, чтобы уклониться от распределения, вот почему нет, - её голос дрожал и эти бесконечные «что» сливались в крик какого-то безнадёжного отчаяния.
 
Они стояли на вершине холма, с Волги дул пронизывающий осенний ветер и её била крупная дрожь то ли от холода, то ли от нервного возбуждения. Семён посмотрел на неё серьёзно, даже несколько сурово, и произнёс:
- Рахиль Борисовна Блюменталь! Клянусь своим партбилетом, - он приложил руку к груди, - что никогда не подумаю так, что у меня никогда не будет человека роднее тебя и что, - тут он смутился и почти прошептал, - я буду любить тебя до конца своих дней.
Она стояла перед ним счастливая и умиротворённая, не замечая, как по щекам катятся слёзы, как он осушает их губами, и не воспринимая всё это, как первые в своей жизни поцелуи. Рахиль так и не сказала «да», но этого уже и не требовалось.
- Рохле, завтра у меня отгул за командировку, - голос Семёна слегка дрожал, но с каждым словом в нём всё твёрже звучали командирские нотки, и Рахиль таяла от чувства обретаемой защищённости, - поэтому в пятнадцать ноль-ноль встречаемся в ЗАГСе. Не забудь паспорт. А сейчас извини, мне надо бежать. До завтра!
- Но фамилию я свою оставлю, - крикнула Рахиль ему в спину, - в память об отце!
- Как скажешь, Рохле, не опаздывай! – откликнулся он и сбежал с холма.
 
Назавтра Рахиль переехала к мужу и укладывая в шкаф свои нехитрые пожитки, увидела военную форму с одной «шпалой» на краповой петлице и карающим мечом на рукаве.
- Так ты чекист, Сеня?
Семён внимательно посмотрел на неё и кивнул.
- Ты с револьвером бегаешь за контрой, а они стреляют в тебя и даже могут ранить, - выдохнула Рахиль и в её голосе ему услышалась смесь детского восхищения и материнской тревоги.
- Успокойся, Рохле. С револьверами бегают оперативники, а я следователь – моё дело изобличать уже пойманных врагов. И давай договоримся сразу: больше никаких вопросов о моей работе ты никогда задавать не будешь и ни с кем не будешь о ней говорить.
 
Через несколько дней Рахиль зашла в деканат и оставила заявление с просьбой исключить её из списков на распределение в связи с замужеством и ответственной работой супруга. В комнате были только секретарша и машинистка и Рахиль, коротко объяснив, в чём дело, попросила передать заявление декану. Она вышла в коридор, но остановилась, пропуская студентов, тащивших куда-то столы и стулья.
- А ловко эта евреечка избежала распределения, - услышала она голос секретарши.
- Да, эти жиды устраиваться умеют, своего никогда не упустят, - откликнулась машинистка.
Рахиль резко распахнула дверь.
- Старые, завистливые дуры, - сдерживая брезгливость, сурово произнесла она от порога, - я презираю ваш мещанский антисемитизм и мне жалко вас.
 
 Не прошло и полугода семейной жизни, как Семён стал нервничать, замкнулся, порой сутками пропадал на работе и начал выпивать. Рахиль искала причину в себе, корила себя за невольные промахи, изо всех сил старалась угодить мужу, но всё было тщетно. Однажды, не выдержав, она прямо спросила Семёна, чем стала ему неугодна. Он посмотрел на неё пьяными изумлёнными глазами, бухнулся на колени, обняв её ноги и уткнув лоб ей в живот,  забормотал что-то нечленораздельное, непонятное, про газеты, процессы, врагов и проклятую работу. Она же, уяснив только, что не является причиной его охлаждения, смеялась, ласкалась неумело, по-кошачьи, шептала какие-то глупые, бессмысленные слова, и наконец уснула счастливым детским сном.
 
 Рахиль проснулась среди ночи. В незашторенное окно временами заглядывала бледная луна, выныривая на несколько секунд из вереницы облаков, выхватывала из темноты осунувшееся лицо Семёна, и снова прятала его в ночной черноте. Этот тревожный пунктирный свет  повернул её мысли на его работу и на бесчисленных врагов, количество которых нарастало с каждым днём. Не надо было читать газеты и слушать радио – прямо в её школе чуть ли не ежедневно они обсуждали разоблачение очередного врага народа среди родителей учеников или работников просвещения, и Рахиль с гордостью думала о своём Семёне и его вкладе в это святое дело. Она вдруг прочувствовала значение таких простых слов, как «родной» и «близкий», и ей впервые страстно захотелось подарить хоть что-то этому единственному на свете мужчине, забывшемуся рядом с ней тяжёлым тревожным сном.
- Что я могу ему подарить, - сокрушённо думала влюблённая женщина, - чем могу я, обычная училка, вознаградить этого героя за его титанический труд?
 
Неожиданно простая мысль пронзила всё её существо: ребёнка, надо подарить ему ребёнка! Мысль была мещанская, бабская, но она настолько захватила её, что Рахиль едва сдержалась, чтобы не разбудить мужа немедленно. Остаток ночи прошёл в мечтах и томительном ожидании его пробуждения, но под самое утро сон сморил её, и она проснулась только от громыхания сковородки, на которой Семён разогревал остатки ужина. С той ночи она стала ловить каждое мгновение для осуществления своей идеи, но таких моментов становилось всё меньше. То он отсутствовал по нескольку дней и ночей кряду, то приходил настолько уставшим или пьяным, что его хватало только рухнуть на кровать и уснуть мертвецким сном.
 
Завершался тридцать восьмой год. Рахиль, загруженная сверх меры преподавательской и общественной работой, была почти счастлива, но это «почти» упиралось как в стену в моральное состояние мужа, который всё больше и больше уходил в себя. В самом начале декабря он вдруг заявился домой среди дня растерянный и радостно возбуждённый, схватил жену в охапку, закружил и едва слышно зашептал на ухо:
- Ежова сняли, слышишь? Сняли ежика, наконец! Неужели этот кошмар закончился? – он шептал, кружил её, но вдруг упал на кровать и зарыдал, завыл, как смертельно раненый зверь. Потом внезапно заснул и проспал двое суток, никем не потревоженный и не вызванный срочно на работу. Убирая в шкаф вещи мужа, Рахиль вдруг заметила, что тяжёлая прежде кобура была легка и пуста.
 
 Теперь Семён редко выходил из дома. С раннего утра до поздней ночи он сидел за столом, о чём-то размышлял, что-то писал, сжигая написанное в печи и перемешивая золу кочергой. Рахиль рано убегала в школу, на обратном пути заходила в ведомственный магазин, выкупая паёк, покупала папиросы и ставшую уже привычной четвертинку водки. Дома готовила, мыла посуду, прибиралась, стирала и гладила, проверяла тетради и контурные карты и уже ночью падала без сил в скрипучую кровать. Иногда вечером прибегал посыльный и что-то шептал Семёну на ухо. Он возвращался в комнату с серым каменным лицом, доставал форму, чистил и гладил галифе и гимнастёрку, начищал до блеска сапоги, рассовывал по карманам документы и какие-то бумаги, долго курил, потом ложился в кровать и говорил:
- Рохле! Бросай всё и иди ко мне.
 
В такие ночи Семён одаривал Рахиль необычной ласковостью, но в конце всегда пугал, в последний миг выпрастываясь из неё,  пачкая ноги и простыню тем, что могло бы стать их ребёнком. В одну из таких ночей, привыкшая не обсуждать рабочие дела мужа, Рахиль не выдержала и спросила, что с ним происходит? Семён долго молчал, пытаясь найти ту форму ответа, которая могла бы и что-то объяснить, и не напугать, и сохранить секретность. Неожиданно в памяти всплыло одно из дел прошлого года. Он уже не помнил фамилии того полусумасшедшего поэта, которого он оформил на десять лет по статье за антисоветскую агитацию, но одна строчка из крамольного стихотворения врезалась в память и Семён прошептал:
- За всё платить ценой безмерной…
- За что, Сеня?
- За всё, Рохле, - пробормотал он и снова стал ласкать её отзывчивое тело.
 
 В школе закончилось полугодие, приближались новогодние праздники. Рахиль металась между базаром и распределителем, чтобы добыть продукты и накрыть стол для нескольких гостей. В тот день она вернулась домой рано, принеся лишь две бутылки водки и вино. Семёна в комнате не было. На столе лежал исписанный лист бумаги, и Рахиль бросила в него любопытный взгляд. Она успела прочитать лишь несколько строк, прежде чем услышала шаги возвращающегося мужа, но и те, что прочитались, повергли её в шок:
 
                                                              Начальнику Следственной Комиссии
                                                                  майору НКВД (фамилии она не запомнила)
                                                                         от следователя Уварова С.И.
 
                                            ОБЪЯСНЕНИЕ
 По сути предъявленных мне вопросов могу пояснить следующее:
 
Шаги прозвучали у самой двери, и Рахиль едва успела отпрыгнуть к кухонному столику.
- Зря стараешься, Рохле, в этот раз гостей  не будет, - мрачно произнёс Семён и склонился над своей бумагой.
Новый год отмечали вдвоём. Семён почти не пил и в кровать лёг рано. Рахиль убрала стол, вымыла и расставила посуду, сходила в ванную, надела новую ночную рубашку и пришла к мужу, всем своим нутром готовая к немедленному зачатию, но Семён спал, постанывая и повизгивая во сне.
 
 Первый день тридцать девятого года был мокр, сумрачен и уныл. Они долго валялись в постели, изредка ласкаясь и любясь, но чаще вдыхая дым  папирос и слушая тяжёлые вздохи, то одного, то другой. Сизый дым, повисший под потолком их комнаты, представлялся Рахили внезапно налетевшей тучей, накрывшей её счастье своим чёрным крылом. Проснулись часа в четыре, когда обоим вдруг захотелось есть.
- Картошечки пожарь. А кислая капуста есть? – сладко потянулся Семён.
Рахиль вскочила, накинула халатик и принялась за чистку картошки. Во входную дверь постучали, и она заметалась, разрываясь между картошкой, грязными руками и рукомойником.
- Не суетись, - каким-то деревянным голосом осадил её Семён, - соседи откроют.
 
Они слышали, как открылась входная дверь и как прозвучала фамилия Уваров, они слышали стук каблуков, направленный к их двери, они слышали всё, но оба впали в какое-то оцепенение, прошедшее только после того, как без стука распахнулась дверь их комнаты и на пороге появились два человека в форме НКВД.
- Табельное оружие есть? – спросил тот, что был старшим.
- Сдал ещё в декабре, - отозвался из постели Семён.
- Ещё оружие в доме есть?
- Никак нет.
- Уваров Семён Иванович, кто будет?
- Ты чего, Николай, не узнал что ли?
- Узнал, не узнал…  Документы предъявите.
Семён поднялся, смешно завернувшись одеялом в нелепый кокон, достал из кармана гимнастёрки удостоверение и показал старшему.
- Собирайтесь.
Семён направился к платяному шкафу.
- Надеюсь, дурить не будем? – поинтересовался старший, и прошёл к шкафу вслед за Семёном.
Всё это время Рахиль стояла у кухонного столика, держа в одной руке картофелину, в другой нож.
- Нож быстро положили и прошли в дальний угол, - рявкнул второй, доставая наган.
Рахиль выронила нож и пошла к постели, трясясь, скуля и подвывая. Семён надел форму и шинель, накинул и застегнул портупею с пустой кобурой, и повернулся к Рахили:
- До свидания, - хрипло произнёс он, и Рахиль бросилась к мужу, уже не видя ни страшного нагана, ни злобного лица младшего.
- Назад! Немедленно вернуться на место! – кинулся между ними младший.
- Дай попрощаться с женой, Коля, - просительно произнёс Семён, - будь человеком.
- Не положено! – Николай грозно посмотрел на Семёна и перевёл взгляд на подчинённого, - Обеспечь выход из квартиры.
Младший с наганом выскочил на лестницу и встал за порогом.
- Выходим, - сурово произнёс Николай, вышел в прихожую и отвернулся.
Семён развёл руки, и Рахиль в одно мгновение припала к его груди.
- Что происходит, Сеня? – шепнула она.
- Чистка кадров, - шепнул Семён в ответ, - но я скоро вернусь.
- Выходим, я сказал! – позвал Николай, и Семён пошёл к выходу.
- Жди, Рохле! – крикнул он и скрылся за дверью.
 
Она бросилась за ним, но у самого выхода Николай твёрдо порекомендовал ей не покидать квартиры до утра. Рахиль послушно остановилась на пороге, потом заметалась, бросилась к окну и увидела, как к чёрной машине прошёл Николай, открыл заднюю дверцу и махнул рукой. Повели Семёна. У дверцы он остановился, поднял глаза к окну, увидел её силуэт, хотел махнуть рукой, но конвоир грубо ткнул его в спину и муж исчез в чёрном чреве автомобиля. Одна за другой, как глухие выстрелы, хлопнули дверцы и машина унесла в неизвестность счастье, любовь и саму будущую судьбу.
 
 Уже три часа Рахиль сидела на кровати, пытаясь осознать произошедшее. Мозаика событий последнего месяца вдруг стала складываться в её сознании в цельную картину. Туда вошли и радость мужа от снятия «ёжика», которую она восприняла равнодушно, тем более, что была в те дни  переполнена радостью от отправки на пенсию директора их школы – хама и самодура. Туда же легла эта непонятная стихотворная строчка «за всё платить ценой безмерной» и его странный ответ: «За всё, Рохле». Она сопоставила напугавшую её бумагу под заголовком «Объяснение» с отсутствием револьвера в кобуре и ужаснулась, но успокоила себя его уверенным требованием: «Жди, Рохле!», и стала ждать, как уже не раз ждала из командировок.
 
 Тянулись дни. Каждое утро Рахиль бегала на площадь к телефонной будке и звонила Семёну на работу. Равнодушный голос отвечал, что Уваров отсутствует на рабочем месте, и рекомендовал позвонить завтра. На пятый звонок голос раздражённо приказал ей больше не звонить. «Когда что-то прояснится, вас известят», - произнёс он и повесил трубку. Рахиль, поняв только то, что решения ещё нет, побежала домой, приготовила очередной обед и села ждать мужа, почти уверенная, что он сегодня вернётся. Её сумбурные мысли вращались вокруг их совместной жизни, сжимаясь к какому-то неясному ещё центру, постепенно воплотившемуся в ребёнка. Она разрыдалась, найдя простое и логичное объяснение его странному «убеганию» в кульминацию их близости.
- Дура я, тупая, эгоистичная баба! - почти кричала она сквозь рыдания, -  Прости, Сеня! Ты ведь знал, предвидел такой поворот, а я, мещанка безмозглая, не понимала, что ты меня оберегаешь, думала незнамо что, воображала себе разные гадости. Прости, Сеня, и возвращайся скорее.
 
Все последующие за этим пониманием дни Рахиль провела в смятённом состоянии надежды, отчаяния и вины, попеременно впадая в каждое из них и не находя выхода ни из одного. Между тем заканчивались зимние каникулы, и Рахиль озадачили новые проблемы. По каким-то правилам каждый педагог, у которого был арестован родственник, обязан был немедленно сообщить об этом директору школы. Был ли арестован Семён, Рахиль понять не могла, надо ли сообщать, тоже. На первый урок она отправилась невыспавшейся, подавленной и откровенно к уроку не готовой. Ожидание прихода в класс директора с объявлением об отстранении от занятий парализовало её волю, мысли и речь, и Рахиль Борисовна никак не могла совладать с собой, одновременно ненавидя и презирая себя за непрофессионализм. Она ничего не сказала и отпросилась у директора домой сразу после окончания своих уроков, сославшись на недомогание. Директор отпустил, но напомнил про классное руководство и скорую годовщину смерти Вождя Мирового Пролетариата, «к отмечанию которой её класс обязан быть подготовлен во всеоружии». Рахиль обещала, что всё будет хорошо как всегда, но уходя, чувствовала себя обманщицей, испытывала какое-то подспудное чувство вины лично перед товарищами Сталиным и Лениным и перед будущей Мировой Революцией, рядовым солдатом которой привыкла себя ощущать.
 
 Домой она пошла пешком по свежему хрустящему снегу, путаясь в мыслях и новых чувствах вины, где вина перед мужем переплеталась с виной перед Вождём и всей страной в целом, где уверенность в Сёминой невиновности упиралась как в стену в его же слова: «Мы зря никого не сажаем». Её вдруг посетили страшные мысли о несправедливости власти, но она прогнала их, ужаснувшись самому факту их появления.
 
Ноги с трудом подняли её на третий этаж, руки с трудом отыскали в сумке ключ и долго пытались вставить его в замочную скважину. Она вошла в прихожую и замерла у порога, увидев отсутствие навесного замка на двери своей комнаты. Рахиль крадучись подошла к двери, слегка приотворила и заглянула в щёлку.  Прямо перед ней на стуле висели синие галифе и знакомая до последней пуговицы гимнастёрка. Рахиль со стоном вбежала в комнату. Голый Семён лежал поперёк кровати, что-то бормоча и всхлипывая. Таким пьяным она его видела впервые. Её сердечко бешено забилось, остановилось, пошло снова и она кинулась к стулу, к родным вещам, прижала их к лицу, пытаясь различить знакомый запах среди множества чуждых и страшных. Она целовала  брюки и гимнастёрку до тех пор, пока не ощутила на щеке прикосновение чего-то незнакомого, но не враждебного, заставившего обратить на себя внимание. Рахиль осмотрела гимнастёрку - с малиновых петлиц весело поблескивали новенькие вторые «шпалы». Взгляд, упавший на стол, явил ей кобуру с воронёной ручкой нагана. Рахиль мешком опустилась на пол и всю ночь просидела рядом со своим почти безжизненным мужем. Он проснулся под утро, вскочил, выпил полчайника воды, засмеялся, стал лепетать какие-то ласковые глупости, которые Рахиль не мгла воспринять в истоме поцелуев, и наконец властно завалил в постель и уже не уходил до самых судорог.
 
- Мы уезжаем, Рохле, - сообщил он на следующее утро, - кончился наш горький период. Теперь будем  Зауралье покорять. Я поеду послезавтра, ты - через две недели. Билет тебе доставят, на вокзал проводят, там я тебя встречу. С работы уволься, с матерью простись и не забудь сняться с комсомольского учёта.
 
Глава 2.
 
 Ехать было немногим больше суток, и Рахиль блаженствовала одна в  роскошном купе мягкого вагона. Всё произошло так, как пообещал Семён: ей принесли билет, на машине отвезли к поезду, пожелали счастливого пути и всех благ на новом месте, и наказали передать приветы товарищу Уварову. Она тихо рассмеялась, вспомнив свои сборы. Оказалось, что своих вещей у них с Семёном нет – вся мебель, постельное бельё и даже кухонная утварь принадлежали какому-то хозуправлению и сотрудник, по описи принимавший у неё хозяйство, сильно расстроился, обнаружив пропажу инвентарного номерка с одного из стульев. Рахиль вытащила из-под кровати огромный чемодан, который Семён притащил откуда-то в день своего отъезда и назвал «бегемотом», сложила в него вещи, которые просто утонули в его разверзнутой пасти, несколько книг, пачку облигаций различных займов и обнаружила, что больше паковать нечего.
С работы отпустили мгновенно и, как ей показалось, с радостью. Понизив голос, директор сообщил, что он в курсе, так как ему позвонили, скорбно посетовал, что она не сможет принять участие «в торжествах по поводу 15 годовщины смерти товарища Ленина» и бодро пожелал счастливого пути, счастья в труде и семейной жизни.
 
Сложнее прошло прощание с матерью. После ухода в общежитие Рахиль  забегала домой всего раз пять или шесть, а после замужества зашла всего один раз, чтобы сообщить об этом радостном для всех событии.
- А ты опасная особа, - нервно хихикнул тогда новый мамин муж.
- Чем же я так опасна? – искренне изумилась Рахиль.
- Во-первых, мужем-чекистом, во-вторых – своими соблазнительными формами.
- Мама, он что, совсем идиот? – взорвалась Рахиль.
- Он артист, дочка, и не суди Соломона общими мерками, - заступилась за мужа мать, - артисты люди особенные, не от мира сего, не то, что чертёжники- конструкторы.
 
Рахиль хлопнула дверью и убежала. Теперь она пришла, чтобы сообщить об отъезде.
Мать повела себя и странно, и непривычно: разрыдалась, вспомнила молодость, отца и как тяжело рожала её, неблагодарную Рахиль, в местечке под Бердичевом в условиях немецкой оккупации. Вспомнила, как они втроём бежали в Россию, спасаясь от войны, зелёных и жовто-блакитних, как скитались и бедствовали, пока не осели в Нижнем Новгороде. Она помолчала и неожиданно добавила:
- Правильно его в Горький переименовали, не принёс он мне счастья. Все меня бросили, сначала Борис, теперь ты.
- Неужели артист тебя оставил? – посочувствовала Рахиль.
- Нет ещё, но блудит, кобелина, в открытую, на улицу выйти стыдно – пальцами уже показывают.
Теперь она завела пластинку про подлых мужиков, замучила советами и наставлениями и Рахиль испытала стыдную радость, выйдя наконец на улицу.
 
Вежливо постучавшись, в купе заглянул проводник, поставил перед ней стакан чая с лимоном и сахаром, положил пачку печенья и пожелал приятного аппетита. Она грызла печенье, не замечая сыплющихся крошек, и вспоминала свой последний час пребывания в городе, подарившем ей великую радость любви и смертельный ужас разлуки. 
Рахиль сидела в прихожей  на «бегемоте», когда снизу прозвучал автомобильный клаксон, и через пару минут раздался стук в дверь.
- Входите, открыто, - крикнула она.
Дверь распахнулась, и на пороге возник тот самый Николай. Он был явно смущён, скороговоркой поздоровался, сообщил, что ему приказано проводить её к поезду, запнулся, покраснел и вдруг произнёс:
- Вы простите нас, Рахиль Борисовна, напугали мы вас тогда.
- Прощу, если объясните, что произошло.
- Так у мужа спросили бы, он бы и рассказал.
- Не рассказывает, отшучивается, говорит: «Тебя на верность проверял». А вы объясните мне, за что прощение просите.
Николай удивлённо посмотрел на неё, мотнул головой и склонившись к самому уху, зашептал:
- Не положено, нарушаю, но кто не без греха. У нас ведь что приключилось? Ежова сняли, да вы знаете, в газетах писали. Приехала, значит, комиссия из Москвы, чтобы приспешников его вычислить и вычистить из рядов, как говорится. А как узнать кто беленький, а кто в крапинку? Вот они почти весь начальствующий состав вроде как в отпуск отправили, говоря по ихнему: «вывели за штат». Вызывают их по одному, дрючат, объясниться требуют. Чистят, одним словом, до блеска. Мы с Серёнькой, с тем молодым, что со мной был, в гараже служим, шоферами, а тут выдёргивает нас дежурный и приказывает: «Срочно сюда доставить!» Мы смотрим, а кругом все сержанты из разных вспомогательных служб носятся, как угорелые, ничего не понимают и мчатся по адресам. Мы в машину и поехали, а сами гадаем, что происходит-то? Вот этот Серёнька меня с панталыку-то и сбил. «Едем, говорит, арестовывать». Нам, шоферам, на аресты выезжать часто приходится, да только мы всегда у машин остаёмся, вывод во двор и погрузку обеспечиваем, а тут чужую работу поручили. Как это делается, понятия не имеем. Вот Серёнька и разыграл всё, как в кино показывают. За этот цирк и винюсь перед вами, Рахиль Борисовна.
 
Рахиль стояла, зажмурившись, заново переживая ужас того вечера. Он тронул её за руку, возвращая в действительность.
- А вызывали-то зачем, и почему держали так долго?
- Не положено нам, Рахиль Борисовна.
- Нет уж, говорите, раз начали.
- Верно говорят: «Согрешивший раз, согрешит ещё». Ладно, но только между нами. Никому, даже мужу. Дайте слово.
- Даю.
- Перевели их по тревоге на казарменное положение, и стали они проводить бесконечное собрание. Сидят, друг дружке грехи вспоминают, оправдываются…   Да, что говорить? Вы и сами всё представить можете. В последний день собрали тех, что чистку прошёл, и объявили решение: кого понизили, кому взыскание, некоторых повысили, как вашего. Одних на месте оставили, других, как вас, перевели. Они после этого в нашу столовую отправились. Водки притащили несколько ящиков и так нарезались на радостях, что наутро их, бесчувственных, пришлось по домам развозить. Я и вашего привёз. Раздел, уложил, а он мне: «Догола раздевай! Пусть жена сразу увидит, что жив, не покалечен и причиндалы на месте». Пьяный был, что с пьяного взять? Всё, Рахиль Борисовна, больше ничего не скажу, хоть убейте. Да и ехать нам давно пора – поезд не машина, ждать не будет.
- Спасибо, Николай, - с чувством произнесла Рахиль и протянула ему руку.
- И вам спасибо, - облегчённо ответил он и повернулся к чемодану, - Ух, какой у вас чемоданище, ручку бы не оборвать.
Николай осторожно приподнял чемодан и рассмеялся:
- Велик сундук, да в сундуке пук. Простите.
Он усадил Рахиль в купе, закинул чемодан на багажную полку и снова пожал ей руку.
- Прощай, девушка, счастья тебе, радости и детишек кучу.
 
  Поезд то мчался, то лениво полз, проскакивая полустанки и останавливаясь на станциях. Сквозь закопчённое паровозом купейное окно Рахиль всматривалась в просторы бескрайней страны, искренне радовалась каждому увиденному строительству и боялась пропустить момент переезда через Уральские горы. Урал переехали глубокой ночью, когда утомлённая Рахиль, свернувшись калачиком, мирно посапывала на диване купе мягкого вагона.
 
Она проснулась поздним утром, когда зимнее солнце всеми своими слабыми лучами ударило в окно. По расписанию оставалось ехать часов пять, и Рахиль прильнула к окну, воочию изучая природу Зауралья. Вскоре поезд въехал на какой-то железнодорожный узел, замельтешил по разъездам, запрыгал по разводным стрелкам и замер у вокзала. «Стоянка пять минут», - громыхнуло радио на платформе. До приезда и встречи с Семёном оставалось четыре часа и пятьдесят две минуты. Рахиль вздохнула и  уставилась в окно.
 
 Дверь купе распахнулась. В её проёме возник человек, утопающий в невиданной Рахилью досель меховой шубе, пушистой шапке и меховых сапогах. Человек был сильно навеселе и бережно поддерживался проводником под ручку.
- Ой, и дамочка в купе, - воскликнул человек, всплёскивая короткими меховыми ручонками, - обожаю коротать время в мягком вагоне с дамочками.
- Ваше место слева, Игнатий Прокопыч, - льстиво подсказал проводник, снимая с него шубу и шапку.
- Значит в сердце и теле этой дамочки, - хохотнул нежданный сосед и тяжело плюхнулся на свой диван, - Где там моя сумочка, Кузьмич?  Подай-ка её сюда, - властно приказал он, -  сейчас мы с дамочкой наше питьё выбирать будем.
Проводник нырнул в коридор, и внёс большой прямоугольный кожаный кофр.
- Эта? – подобострастно спросил он, бережно ставя кофр на диван.
- Эта, эта, - сосед расстегнул замки, распахнул крышку и, продемонстрировав Рахили стоящие в четыре ряда бутылки, поинтересовался: - Что же мы пить будем для знакомства и установления глубоких отношений? Молчите, оставляете выбор за мной? Значит, постановим так: для знакомства и сближения мы дёрнем коньячка, потом разбавим портвейном и, если понравимся друг другу, отшлифуем близость шампанским. Так что, Кузьмич, волоки и стопки, и рюмки, и бокалы.
- Помилуйте, Игнатий Прокопыч, - взмолился проводник, - нет стекла кроме стаканов. Вы все рюмки до одной в прошлый проезд побили.
- Я что, вам мало плачу? – возмутился сосед, - вы что, не сподобились новых закупить?
- Сподобились, Игнатий Прокопыч, закупили, да всё в следующий состав загрузили, вы же на нём ехать собирались.
- Ладно, неси стаканы, - смиловистился сосед и Рахиль с изумлением посмотрела на него.
 
Напротив неё сидел невысокий лысоватый мужичок с маленькими сальными глазками, залипшими между пухлых щёчек. «Хомяк», - определила для себя Рахиль, вспомнив прозвище чемодана. Проводник принёс четыре стакана, явно намекая, что до шампанского дело не дойдёт. Выходя, он приободрил Рахиль соболезнующим взглядом, и прикрыл дверь купе.
- Ну, и как тебя величать? – начал атаку «хомяк», разливая коньяк по стаканам, - Что, дамочка строит из себя целку, и набивает себе ценку? Называй цену и не выё..вайся!
Рахиль, впервые попавшая в подобный переплёт, замерла в углу и сжалась наподобие пружины.
- Понятно, - тяжело вздохнул «хомяк», осушил свой стакан и пересел на её диван, - мы не хотим просто так, нашей дамочке нужен повод? Сейчас найдём, – пообещал он, положив свою пухлую ручку на спинку дивана за её спиной, - и сыграем в подкидного дурака на раздевание. В дурака-то играть умеешь? Молчишь? Значит, умеешь. Правила простые: ты проиграла – я с тебя снимаю, что захочу, я проиграл – ты снимаешь с меня, что я захочу. Договорились?
- Что вы себе позволяете? Через четыре часа меня встретит муж, а он, чтоб вы знали, ответственный сотрудник НКВД и не задумываясь, пристрелит тебя, скотина, если я ему пожалуюсь! – в отчаянье выкрикнула Рахиль.
- Ой, ой, ой! Напугала коня тупой бороной, - хорохорился толстячок, но руку убрал и тяжело вздохнув, пересел на своё место и проглотил очередную порцию коньяка, - Шуток не понимаешь, совсем от народа оторвалась, интеллигентка задрипанная?
- И не смейте мне тыкать, - отрезала взбешённая Рахиль, - Обязательно всё мужу расскажу!
 
«Хомячок» затих в своём углу, долго сопел, потом выскочил за дверь и побежал по коридору. Рахиль осторожно выглянула и увидела его круглый зад, торчащий из двери служебного купе. Он вернулся, утирая пот с красного лица, почти упал на свой диван и заныл, вызывая у Рахили не жалость, а презрительное отвращение:
- Простите, барышня, не знаю как вас по имени отчеству, извините пьяного человека. Ну, перебрал малость, с кем не бывает?
- Не прощу, и перестаньте канючить, будьте мужчиной. И ещё: прекратите со мной разговаривать, вы мне неприятны.
«Хомячок» затих и больше не произнёс ни звука.
 
 За окном потемнело. В свете редких фонарей ярко вспыхивали крупные хлопья снега то ли падавшие сверху, то ли взметённые проходящим поездом. Заглянул проводник и отдал ей билет.
- Через пять минут прибываем на вашу станцию, мадам, - важно произнёс он и поспешно добавил: - Можете не спешить – стоянка двадцать минут.
Наконец заскрипели тормоза, поезд дёрнулся, лязгнул буферами и остановился. В коридоре застучали каблуки сапог, дверь откатилась, и на пороге появился облепленный снегом Семён.
- А ответствуй, девушка, похож ли я на Деда Мороза? – театральным басом пророкотал он.
«Хомячок» угодливо захихикал.
- Похож, похож, только бороды не хватает, - откликнулась Рахиль.
- Как доехала моя Снегурочка, не устала ли, не обижал ли кто в пути? – продолжил игру Семён.
Краем глаза Рахиль видела, как «хомяк» покрылся потом и уже хотела пожалеть это жалкое подобие мужчины, но вспомнила свой страх, его хамскую развязность и уверенность в полной своей безнаказанности, и вынесла приговор:
- Всё было хорошо, дедушка, да часов пять назад появился в моём купе сосед и всё путешествие испортил.
- Чего же он хотел, внученька? Али ухаживать начал?
- Да нет, дедушка. Он в картишки предлагал сыграть на раздевание.
«Хомяк» побледнел и замычал что-то невразумительное, а Семён повёл себя до обидного странно. Он добродушно улыбнулся и ласково произнёс:
- Не печалься, внученька, это случается с мужчинами, путешествующими в мягких вагонах. Ладно, пойдём уже, времени у меня в обрез. Тесно здесь, ты выйди, а то мне «бегемота» не вытащить.
 
Рахиль вышла в коридор, испытывая глубочайшую обиду. Она услышала шорох снимаемого чемодана, увидела сам чемодан, выдвинувшийся из купе, и пошла по коридору к тамбуру. Семён догнал Рахиль уже на выходе, когда облепленный снегом проводник подавал ей руку, помогая выйти на платформу.
- Товарищ проводник, - озабоченно произнёс Семён, - там пассажир в четвёртом купе допился до чёртиков, упал и кажется разбил себе нос. Вы бы ему тряпочку какую-нибудь дали, а то все диваны перемажет.
Проводник охнул и помчался в вагон.
- Пойдём, Рохле, у меня и вправду времени мало, да и машину всего на час дали.
Рахиль посмотрела на него сияющими глазами и залилась счастливым смехом.
- Сенька, признайся, ты этому похотливому хомяку нос расквасил, да?
- Что ты, Рохле, как можно? Он сам упал, - смеясь, отвечал Семён, и она смеялась вместе с ним, и вместе со смехом к ней возвращалось чувство потерянной защищённости.
 
Они вышли на привокзальную площадь. У чёрной машины весело смеялись, наблюдая за бесплодными попытками шофёра засунуть чемодан в багажник, и отряхивали друг с друга засыпающий их снег.  Наконец шофёр сдался, и они втянули его в свою игру, заставив смеяться, проголосовать за признание главенства «бегемота» в их автопробеге и предоставление ему начальственного переднего место.
 
Машина медленно поехала в скрытый кисеёй снегопада незнакомый Рахили город.
- Чёрт! Ничего не видно. Только бы аккумулятор не сел, - вскрикивал время от времени шофёр.
- Ты, Константин, уж постарайся довезти нас в целости и сохранности.
- Постараюсь, товарищ старший лейтенант, только бы аккумулятор не подвёл.
Они сидели на заднем сидении, плотно вжавшись друг в друга. Темнота салона, зашторенные снегом боковые окна и вертикально стоящий на переднем сидении чемодан создавали иллюзию уединения, и лежавшая на её колене горячая рука Семёна вдруг требовательно поползла вверх.
- Я так соскучился, - прошептал он и подёргал губами мочку её уха.
- И я, - откликнулась Рахиль, возвращая его руку на место, - А в нашем доме есть, где помыться?
- Во-первых, у нас не дом, а замок, во-вторых, у тебя, королева моя, персональная баня.
- Настоящая? С печкой? У нас что, отдельный дом и без соседей?
- Отвечаю по мере поступления вопросов, - рассмеялся Семён, - печка есть, дом отдельный, соседей много и почти нет.
- Ничего не поняла, Сенька, объясни доходчиво, - прошептала Рахиль и нетерпеливо застучала кулачками по его плечу.
- Рахиль Борисовна, вы знакомы с мудростью «Лучше один раз увидеть, чем тысячу раз услышать»? А коли знакомы, то смирите своё женское любопытство и дождитесь приезда.
 
Машина резко свернула, въехала в арку и затормозила у подъезда. Семён вышел из машины и подал ей руку.
- Вот твой новый дом, Рохле. Чем не замок?
Она очутилась в довольно большом замкнутом дворе, со всех четырёх сторон окружённом высокими домами. Четыре противоположные арки, запиравшиеся на тяжёлые литые ворота, обеспечивали выезд на все стороны света.
- Ты же говорил, что дом отдельный.
- Так он и есть отдельный, - расхохотался Семён, - отдельный дом нашего наркомата. Его в городе так замком и называют.
 
У подъезда здоровенный мужик в тулупе и белом фартуке сгребал снег огромной, под стать себе, лопатой. Несколько разновозрастных мальчишек орудовали лопатами у других подъездов. Семён подхватил Рахиль под руку и повлёк к дворнику.
- Вот, Рахиль, хранитель очагов всего нашего подъезда. Его зовут Равиль. А это, Равиль, и есть моя жена Рахиль. Люди, - вдруг сообразил он, - да вы же тёзки! Да здравствует еврейско-татарская дружба!
Все рассмеялись и даже шофёр, выцарапавший наконец «бегемота» из машины, выдавил сквозь смех: «А ведь точно, тёзки!»
- Равиль, мне на работу надо. Ты уж покажи тёзке всё, ладно?
- Не сомневайтесь, Семён Иваныч, всё расскажу, покажу и помогу, чем надо.
Семён чмокнул её в щёку, запрыгнул в машину и укатил.
 
- С приездом, Рахиль Борисовна, очень рад, очень. Женатый мужчина не должен долго без жены жить.
Рахиль улыбнулась и протянула ему руку.
- Простите, нам не положено, - растерянно произнёс Равиль.
Рахиль бросила на него гневный взгляд и ухватилась за ручку чемодана.
- Тогда и мне помогать не положено. Давайте ключи и говорите, куда нести этого бегемота.
- Вот вы какая, - пробормотал дворник, снял рукавицу и легко пожал её кулачок, сжимавший ручку чемодана, - Пойдёмте в дом.
Он распахнул перед ней тяжёлую дверь и что-то крикнул по-татарски. Мальчишки, сгребавшие снег, подняли головы и прокричали что-то в ответ.
- Сыновья мои, - гордо пояснил Равиль, - помощники.
- Сколько же их у вас?
- Шестеро. Рахиль Борисовна, пожалуйста, говорите мне «ты», здесь так принято.
- Хорошо, Равиль, но только при условии, что на «ты» будем мы оба, и без «Борисовна». Договорились?
- Нам не положено, - тяжело вздохнул Равиль.
- Тогда и нам не положено, - отрезала Рахиль.
- Экая вы. Ладно, но только, когда рядом никого не будет. Пойдём, тёзка, нам на третий этаж.
 
Они поднялись по широкой чистой лестнице и остановились у крепкой красивой двери. Равиль достал из кармана ключ, поковырялся в замке и протянул ключ Рахили.
- Держи, хозяйка. Заходи, чего медлишь? Выключатель на стене справа.
За дверью её встретила чернильная темнота. Она протянула руку, нащупала выключатель и зажмурилась.
- Смелее, - подбодрил Равиль и добродушно рассмеялся.
 
Выключатель щёлкнул, и Рахиль открыла глаза. Она увидела неширокий коридор метров шести-семи длиной, по левой стороне которого она насчитала пять дверей.  Заканчивался он ещё одной закрытой на засов дверью. Рахиль постаралась скрыть своё разочарование, бодро поинтересовавшись, где их комната.
- Так вот она, - почему-то усмехнулся Равиль и указал на предпоследнюю дверь.
 
Рахиль вбежала в комнату и осмотрелась. С высокого потолка свисал шёлковый оранжевый абажур. Под ним в окружении шести стульев располагался овальный обеденный стол, покрытый тяжёлой скатертью. В ближнем к двери углу стояла большая двуспальная кровать,  аккуратно застеленная покрывалом. Боком к огромному, в пол стены окну, расположился письменный стол с бронзовой настольной лампой и чёрным телефонным аппаратом. У противоположной стены блестел глянцевыми листьями фикус в кадке. Больше в комнате ничего не было: ни платяного шкафа, ни кухонного столика.
- Хорошо, просторно и воздуха много, - немного наигранно произнесла Рахиль, - но кухонный стол и керосинку купить придётся.
- Не придётся, - весело рассмеялся Равиль, - иди сюда, хозяйка.
Она вышла из комнаты и оказалась у запертой на засов двери.
- Отпирай скорее, не бойся, не укусит.
 
За дверью оказалась большая кухня, со стоящей посередине дровяной печью на шесть конфорок, двумя большими ящиками с наколотыми дровами, два стола с двумя посудными шкафами и две мойки с проточной водой.
- Твоя сторона левая, правая Зинаиды, соседки твоей по кухне.
- А остальные соседи где готовят?
- А остальных нет, - объявил Равиль и радостно рассмеялся, - И эти-то соседи только по кухне – сготовила, вышла, дверь на засов и царствуй.
- Так весь коридор в дверях, вон комнат сколько. Ты шутишь, да?
- Какие шутки? Беги, осматривай.
 
Она помчалась по коридору, на бегу распахивая двери. Две двери скрывали платяные шкафы, в одном из которых висели вещи Семёна. За третьей обнаружилась интимная комната  со сливным бачком. Рахиль заглянула в последнюю, и онемела от восторга. Ей открылась просторная комната с большой белой ванной, умывальником и чугунной нагревательной колонкой, рядом с которой в ящике лежали напиленные чурбачки для топки.
- Ну, как тебе хозяйство, хозяйка?
- Знаешь, Равиль, я никогда так не жила, я просто ошарашена.
- Теперь поживёшь. Сейчас я покажу тебе, как колонку растопить и пойду, вон снегу сколько навалило. А ты, если что, обращайся без стеснения. Я в восьмом подъезде в подвале живу. Да, дрова на кухню и в ванную мои мальчишки раз в неделю приносят, ты уж постарайся, чтоб хватило.
 
Рахиль успела помыться, постирать, разложить вещи, вновь согреть воду в колонке, а Семёна всё не было. Он появился около восьми вечера, прямо в прихожей разделся догола и бросился в ванную.
- Сейчас, Рохле, только производственную грязь смою.
 
Она стояла у двери, пытаясь унять рвущееся из груди сердце, не выдержала и зашла. Семён стоял под душем с блаженной улыбкой на лице и протягивал к ней руки. Рахиль кинулась к нему, он выключил воду, подхватил, легко поднял и бережно опустил в ванну на колени.
- Прости, любимая, не могу больше ждать, я так соскучился, - шептал он, лаская её.
 
Они вышли обнявшись, счастливые, умиротворённые, навечно скованные взаимной любовью. Семён рылся в шкафу, доставая чистое бельё, когда Рахиль вскрикнула и протянула ему гимнастёрку:
- Сеня, у тебя манжет чем-то измазан. Это что, кровь?
Семён выхватил гимнастёрку и прошипел:
- Вот сволочь, всё-таки измазал меня, вражина.
- Кто измазал? Это кровь, да? Кровь?
Семён взял себя в руки и широко улыбнулся:
- Какая кровь? Краска это. Художник на работе бегает по этажам с банкой акварели и кистью, наглядную агитацию обновляет, вот мы с ним и столкнулись. Я думал, мы просто столкнулись, а он, видишь, на рукав пролил.
- Я сейчас застираю, - протянула руку Рахиль.
- Нет, нет, я сам, - как-то испуганно пробормотал Семён и убежал в ванную.
 
 С этого дня Рахиль зажила новой жизнью. Она вычеркнула из памяти пережитый в Горьком ужас и испытанный в поезде страх, забыла перенесённые горести и обиды, и стала жить, как было написано в одной умной книге, «с чистого листа».
 
Соседи, Зинаида и Павел, оба чекисты, оказались милейшими людьми, тем более, что их редкие встречи происходили только на кухне, а общение ограничивалось обсуждением способов приготовления блюд.
 
Она сходила в Городской отдел народного образования, где её приняли с радостью и предложили место в новой школе посёлка танкового завода, которая ещё строится, но будет открыта к новому учебному году. Ездить было далековато, минут сорок в один конец, но трамвай шёл почти от дома до самого порога школы, и Рахиль с радостью согласилась.
До начала учебного года оставалось более семи месяцев, и она заполнила своё вынужденное безделье изучением города, по которому ходила часами, посещением киносеансов и немногочисленных музеев и выставок. Быт не заедал - прямо в доме находился распределитель, где она получала паёк, и прачечная, через дорогу располагался ресторан с фабрикой-кухней, где можно было брать готовые обеды, в двух трамвайных остановках колхозный рынок.
 
Рахиль томилась своим дневным одиночеством, и мысли о ребёнке снова заполнили её существо. Преодолевая стеснение и брезгливость, она записалась на приём к специалисту.
- Ну что вы так стесняетесь, голубушка? – ласково выговаривал ей врач, - Я доктор, меня стесняться не надо.
Она села в страшное кресло, закусила губу, закрыла глаза и только вздрагивала, ощущая в себе шевеление чего-то чуждого и противного.
- Ну, что вам сказать, голубушка? Я никаких патологий не наблюдаю. Всё у вас в порядке, а что зачатия не происходит, так это бывает. Кто-то беременеет сразу после первой ночи, кто-то годами ждёт. Вы молоды, у вас ещё всё получится. Вы, главное, чаще занимайтесь этим делом, с позами разными поэкспериментируйте, бывает, очень помогает, да витаминчиков покушайте, глядишь, и начнёт животик расти.
 
Рахиль успокоилась и принялась выполнять докторские рекомендации. Семён был в полном восторге. Он почти не пил, лишь изредка позволяя себе опрокинуть за ужином рюмку водки, но раз в месяц напивался «вдрызг», пугая жену ночными стонами и всхлипываниями. Она не корила, понимая, что таким образом он снимает накопившееся напряжение, но наутро царственно принимала его извинения и в знак прощения подносила стакан рассола.
 
 День за днём проходили недели и месяцы. Рахиль скучала, томилась бездельем и одиночеством и с нетерпением ждала вызова в школу.
- Я чувствую себя ёлочной игрушкой, упакованной в вату и спрятанной в коробку до будущего года, - жаловалась она мужу, - Не то, что подруг, даже просто знакомых и то нет.
- Потерпи, Рохле, вот немного разберусь с делами, пригласим мы с тобой моих сослуживцев с их жёнами и невестами, познакомишься, и появятся у тебя и знакомые и подруги.
- А что, Сеня, другой круг знакомств мне запрещён?
- Нет, конечно, но ты пойми: враги хитры. Они ищут любые лазейки, чтобы избежать наказания и бывает, находят способы. Иногда и через жён. Помни об этом, жена чекиста и комсомолка со стажем, помни и не будь, - он обнял её, стал ласкать и тискать, поднял  и понёс на кровать, - дурочкой.
 
 В первых числах августа её, наконец, пригласили в школу на педсовет. Рахиль пришла за час до назначенного срока, прошлась по этажам, заглянула в каждый класс, радуясь за детей и учителей, за себя, страну и город, за всех, получивших ещё одну замечательную школу. Она вбежала в актовый зал, где собрали педсовет, увидела два десятка счастливых одухотворённых лиц, снова обрадовалась, поздоровалась и присела на свободный стул. На сцене, за покрытым красной скатертью столом о чём-то оживлённо беседовали директор школы и дама неопределённого возраста с каким-то значком на груди.
 
- Давайте начнём, товарищи педагоги, - поднялся директор, - и начнём с поздравления нас всех со сдачей в эксплуатацию этого прекрасного здания, которым наш город, наша великая страна, партия и лично товарищ Сталин откликнулись на тягу нашего народа к образованию!
Все дружно зааплодировали, одобрительно переглядываясь и улыбаясь друг другу, и  Рахиль, вместе со всеми аплодируя и улыбаясь, испытала возвышенное и почти утраченное за эти месяцы  чувство сопричастности общему делу.
- Но, товарищи, - продолжил директор, - здание школы всего лишь здание, а не школа. Станет ли оно школой, зависит от нас с вами, и только от нас всех будет зависеть ответ на вопрос, оправдали ли мы доверие партии и товарища Сталина. Прошу всех не забывать этого! Позвольте теперь перейти к представлению преподавателей нашей школы. Прежде всего, я с особенным удовольствием представляю вам нашу заведующую учебной частью Владилену Остаповну Копытко, - директор указал на сидящую рядом даму и захлопал в ладоши.
Все дружно захлопали вслед за ним. Дама с достоинством приподнялась, произнесла хриплым прокуренным голосом «Копытко» и снова опустилась на стул.
- Простите, простите, оговорился, - залепетал директор, - С гордость сообщаю вам, товарищи, что Владилена Остаповна  член ВКП(б) с 1919 года, член бюро нашего райкома партии, награждена знаком «Отличник народного просвещения» и несколько раз лично встречалась с Надеждой Константиновной Крупской.
Он снова зааплодировал, и сорок ладоней подхватили его аплодисменты.
- Теперь позвольте представить вам друг друга.
 
Директор называл учителей, особенно подчёркивая образование, опыт работы и партийно-комсомольскую принадлежность. Учителя вставали, одаривались жидкими аплодисментами и садились на место.
- Учительница географии Блюменталь Рахиль Борисовна. Окончила Горьковский Педагогический институт. Стаж работы в горьковской школе два года, характеристика положительная, член ВЛКСМ с 1931 года, переехала в наш город по месту службы мужа.
Рахиль поднялась и снова присела. Услышав свои фамилии, поднялись и присели ещё несколько учителей.
 
- Вот почти весь наш педагогический коллектив. Отсутствует только учитель математики Белоцкий Станислав Казимирович. Он, товарищи, сейчас находится в больнице, восстанавливается после операции. Станислав Казимирович, товарищи, до последнего времени был военным, преподавал в артиллерийском училище, беспартийный, отмечен медалью «ХХ лет РККА» и знаком «Ворошиловский стрелок». Он был ранен ещё в  Гражданскую войну и сейчас ему удалили осколок из ноги. К первому сентября он вольётся в наш дружный коллектив. А теперь перед нами выступит Владилена Остаповна. Прошу вас, Владилена Остаповна.
 
- Я солидарна с директором, что школа это, прежде всего, учителя. Однако учитель, товарищи, это не только, а можно заострить, не столько предметник, но, прежде всего, воспитатель нового поколения строителей коммунизма и проводник линии партии среди своих учеников. Я надеюсь, все согласны с такой постановкой вопроса?
Послышался одобрительный гул голосов, и кто-то даже хлопнул в ладоши.
- Хочу также напомнить вам завет Владимира Ильича Ленина «Учиться, учиться и ещё раз учиться!» Уверена, что все вы осознаёте, что Владимир Ильич имел в виду не только учеников, но и учителей.
По комнате снова пробежал одобрительный шепоток.
- Я не сомневалась в вас, товарищи, – Владилена Остаповна изобразила на лице подобие улыбки и сурово продолжила, - поэтому каждый шестой день после окончания занятий для всех учителей вводится обязательная политучёба, проводить которую буду я лично. Прошу не опаздывать. Вопросы есть?
Повисла гробовая тишина и Владилена Остаповна удовлетворённо хмыкнула.
- Раз вопросов нет, то все свободны до десяти утра двадцать пятого августа. Тогда мы соберёмся, уточним расписание уроков и решим другие вопросы. И подготовьте свои предложения по организации учебного процесса.
 
- Ну, как школа, понравилась? – поинтересовался Семён, когда они сели ужинать.
Рахиль, с нетерпением ждавшая этого вопроса, отложила вилку и воскликнула:
- Сенька, ты не представляешь себе, какая это прелесть!
Она рассказывала про большие классы с высокими потолками и огромными окнами, про широкие коридоры с бюстами Ленина и Сталина на каждом этаже и актовый зал, где можно ставить настоящие спектакли, а он, улыбаясь, слушал этот страстный рассказ и  любовался её горящими глазами и пылающими щеками.
- А ещё, Сеня, у нас такая завуч – не женщина, а лев в юбке. Помнишь, мы смотрели «Оптимистическую трагедию»? Вот представь себе ту комиссаршу  лет через двадцать. Так и вижу нашу Владилену Остаповну в кожанке и с маузером.
Улыбка сползла с лица Семёна, и он коротко спросил: - Копытко?
- Да, ты её знаешь?
- Лично нет, но слышал. Ты, Рохле, держись от неё подальше и, главное, лишнего при ней не болтай, не надо.
Рахиль озадаченно посмотрела на мужа, но поняла, что объяснять он ничего не будет.
 
 Теперь её жизнь наполнилась содержанием – она буквально восприняла приказ Владилены «подготовить соображения по организации учебного процесса» и часами просиживала над бумагой, записывая пришедшие в голову мысли. На педсовет Рахиль пришла во всеоружии. На этот раз педагогов собрали в тесной учительской. На стене у двери висел большой лист бумаги с заголовком «Расписание уроков на первое полугодие (1 сентября – 31 декабря 1939 года)», перед которым толпились учителя.  Дверь резко распахнулась, и на пороге возникла Владилена Остаповна. Учителя, словно стайка воробьёв, разлетелись по местам.
 
- Надеюсь, что все ознакомились с расписанием, и что вопросов не возникло, - веско произнесла она.
Над головами взметнулась одинокая рука.
- Что у вас?
- У меня просьба, Владилена Остаповна, - поднявшись, пролепетала молоденькая учительница, - Я живу за городом, а расписание автобуса не стыкуется с расписанием уроков. Нельзя ли перенести начало моего урока в четверг в ту или другую сторону на один час?
- Подойдите, - приказала завуч, и просительница испуганно пошла к ней, - читайте вслух, - сурово произнесла она, ткнув пальцем куда-то под сетку расписания.
- Заведующая учебной частью Копытко В.О. – чуть не теряя от страха сознание, прошептала девушка.
- Копытко! Потрудитесь научиться произносить мою фамилию правильно. Теперь читайте здесь, - указала она пальцем в верхний правый угол.
- «Утверждаю». Директор школы Киселёв Н.К. – едва сдерживая слёзы, снова прошептала молодая учительница и замерла, как кролик перед удавом.
- Вам всё понятно, другие вопросы есть? – девушка отрицательно затрясла  головой и опрометью бросилась к своему стулу.
 
Тихо распахнулась дверь и стуча костылями, в комнату проник мужчина в военной форме без знаков различия, но с медалью и значком на груди.
- Извините, опоздал, - произнёс он приятным баритоном и виновато улыбнулся, - силёнок не рассчитал, вот и не успел к трамваю. Пришлось следующего дожидаться.
Произнеся вступительное слово, он привалился к косяку двери.
- Вы, как я понимаю, Белоцкий?
- Он самый, Станислав Казимирович.
- Вы бы сели, товарищ Белоцкий, - пробурчала Владилена Остаповна, ткнув пальцем в свободный стул, - а то возвысились над всем коллективом.
- Обязательно присяду, уважаемая коллега, как только смогу, - спокойно ответил он, - а пока гипс не сняли, позвольте мне постоять.
Копытко бросила на него презрительно-испепеляющий взгляд.
- Ну, что ж, раз вы всё равно стоите, то сообщите, что вам нужно для успешного ведения учебного процесса.
- Ученики, доска, мел, тряпка, - по-военному чётко отрапортовал Белоцкий, - желательно иметь линейку, угольник и циркуль.
- Боюсь, тяжело вам с нашими учениками будет. Это вам, товарищ Белоцкий, не курсанты артучилища, а мальчишки с рабочей окраины, - уколола Владилена.
- Ничего, договоримся как-нибудь, - улыбнулся математик.
 
Учителя, затаив дыхание, следили за их словесным поединком и завуч, поняв, что проигрывает, быстро взяла ситуацию под контроль.
- У кого есть сказать что-то дельное по учебному процессу, кроме мела и тряпки? У вас, Блюменталь? Ну что ж, давайте, товарищи, выслушаем мнение учителя географии.
- Я, товарищи, два года преподавала географию в школе города Горький и если бы вы знали, как я намучилась. Ведь что такое география? Это не только глобус, но и множество различных карт: политические, физические, климатические, карты отдельных стран и материков. Весь этот вспомогательный материал в свёрнутом виде хранится в учительской, занимая много места и создавая множество неудобств учителям. Об них всё время спотыкаются, они падают,  быстро рвутся и становятся непригодными для изучения школьной программы. А как хорошо было бы устроить в нашей школе отдельный класс географии. Карты можно было бы натянуть на деревянные рамки, закрепить на общей стойке и открывать нужную на данном уроке карту. У нас соседняя школа располагалась в здании бывшей гимназии, и у них такой класс сохранился с дореволюционных времён. Я была там и видела. Это так удобно, товарищи. И сами карты не портятся, и время на их  развешивание не тратится. А ещё в таком классе можно было бы развесить портреты выдающихся географов прошлого и настоящего с их мудрыми изречениями. А ещё…
- Достаточно, мы вас поняли, - оборвала Рахиль Владилена Остаповна, - Кто хочет высказаться, товарищи?
Гробовое молчание повисло в учительской, и Владилена Остаповна удовлетворённо улыбнулась.
 
- Раз вам нечего сказать, то скажу я. Давайте внимательно посмотрим на то, что предложила нам учительница Блюменталь. А предложила она нам ни больше, ни меньше, как создать ей тепличные условия для работы. Она, видите ли, «намучилась» с картами и требует…  А позвольте спросить, чего же требует от нас комсомолка Блюменталь? А вот чего, товарищи. Она требует, чтобы мы перенесли в нашу советскую школу гнилые приёмы царской гимназии. Мне нужно будет серьёзно поработать с вами, Блюменталь, на политучёбе. Что касается портретов. В каждом классе находятся портреты товарищей Ленина и Сталина. Этого вполне достаточно. Что касается мудрых изречений. Предложение здравое и вы, товарищи учителя, изучите дома труды наших вождей, подберёте их высказывания, имеющие отношение к вашему предмету, выпишите их на отдельные листки с обязательным указанием источника и принесёте на ближайшую политучёбу. Первого сентября всем быть в школе на её официальном открытии к восьми ноль-ноль. На этом всё. Все свободны.
 
 Рахиль пошла домой пешком, минуту за минутой прокручивая в голове своё страшное и совершенно несправедливое, на её взгляд, унижение, которому её подвергло «Копыто», как она окрестила про себя завуча. Не зная другой дороги, она шла вдоль трамвайных путей, и звонки вагоновожатых перед очередными остановками отзывались в ней звонками к окончанию урока, требовавшими переключения внимания на новую тему. До первого звонка она переживала обиду на извращённое понимание своих искренних предложений, после второго вспомнила занятия в институте и призыв профессора «не объяснять непринятие аудиторией её, аудитории, неготовность к восприятию лекции, но обратить внимание на себя, лектора, который не сумел донести до слушателей свои мысли». Переключившись, Рахиль быстро признала правоту старшего товарища, осудила себя за косноязычие и неумение чётко, как Белоцкий, излагать свои мысли, за глупые слова «намучилась» и «гимназия», успокоилась мыслью, что всё объяснит на ближайшей политучёбе и села в подошедший трамвай, решив, что ничего не будет рассказывать Семёну.
 
 Это первое сентября запомнилось Рахили несколькими неприятными событиями. Утром на открытие школы, помимо учителей и построенных в колонны по классам учеников, прибыло несколько ответственных лиц города. Учителя приветствовали аплодисментами каждого прибывшего до его выхода на школьное крыльцо. Одним из последних приехал представитель от НКВД, в котором Рахиль узнала начальника мужа. Пару раз он с женой бывал у них в гостях и однажды они с Семёном побывали в гостях у него. Он бодро шёл мимо строя учителей, но увидев Рахиль, остановился, пожал ей руку, поздравил с началом учебного года и склонившись к уху, шепнул, что неплохо бы было отметить это событие в более тесном кругу. Рахиль зарделась, поблагодарила и задумалась, кого из коллег можно было бы пригласить на ужин. Первым на ум пришёл Белоцкий, вызвавший у неё необъяснимую симпатию. Она поискала его взглядом, но не нашла. Вторым кандидатом могла бы стать Владилена Остаповна, но эти вопросы нельзя было решить без Семёна и Рахиль, дождавшись начала приветственных речей,  незаметно ускользнула в директорский кабинет, где был городской телефон. Семён выслушал её вопросы, и коротко ответив: «Из школы никого, наших, три-четыре человека и не сегодня, а в выходной», положил трубку. Едва Рахиль вернулась в строй учителей, как кто-то взял её за локоть. Она обернулась и встретилась с недобрым взглядом Владилены Остаповны.
- Я бы не рекомендовала вам столь открыто демонстрировать коллективу свою близость к органам, - прошептала Копытко.
 
Закончились приветственные речи гостей, и слово взяла завуч.
- Товарищи! Позвольте мне от лица всех учеников и преподавателей нашей школы выразить глубокую благодарность партии и лично товарищу Сталину, который…
Подошёл попрощаться начальник Семёна.
- Так что насчёт моего предложения?
- Ждём вас, Юрий Сергеевич с Мариной в выходной, и ничего с собой не приносите, - весело откликнулась Рахиль.
- Через пять минут прозвучит звонок и вы, первые ученики нашей замечательной школы, войдёте в свои классы. Ещё раз поздравляю вас с новым учебным годом! – завуч завершила своё выступление и повернулась к учителям, - Всем срочно собраться в учительской.
 
Ученики рассыпались по двору, а учителя бросились в учительскую.
- Товарищи учителя, –  сурово произнесла Копытко, - я должна сообщить вам, что вчера органами НКВД были изобличены и арестованы враги народа Станислав Белоцкий и несколько преподавателей артиллерийского училища. Всё это мы подробно обсудим на политучёбе, а пока позвольте представить вам временного преподавателя математики, студента второго курса мелиоративного института Василия Степановича Кузина, который согласился вести уроки, пока Горотдел народного просвещения не пришлёт нам учителя математики. Давайте поприветствуем нового члена нашего дружного коллектива аплодисментами и разойдёмся по классам, – она хлопнула в ладоши и несколько секунд  пристально вглядывалась в лица аплодирующих учителей.
 
 Рахиль возвращалась домой в прескверном настроении. Дребезжащий трамвай мешал сосредоточиться, но она заставила себя собрать разбегавшиеся мысли, додумать их до конца и подвести итог своим размышлениям. Итог был неутешителен: на том августовском педсовете комсомолка Рахиль Блюменталь почувствовала неприязнь к большевику со стажем, члену бюро райкома партии, стойкому борцу за дело Ленина-Сталина и испытала симпатию к человеку, оказавшемуся врагом народа. Несомненно, это был проступок, требовавший наказания, и Рахиль приговорила себя к публичному покаянию на ближайшей политучёбе. Приняв решение, она успокоилась, подумала, что хорошо было бы посоветоваться с мужем, но потом раздумала с формулировкой «сама провинилась, самой и ответ держать».
 
Семён пришёл поздно, хмурый и уставший. Совершив «традиционное омовение», он сел  ужинать.
- Выпьешь немного?
- Ну, налей рюмочку. С новым годом тебя, Рохле и с первым рабочим днём! Ты радио сегодня включала?
- Нет, Сеня,- виновато призналась Рахиль, - за эти месяцы я, оказывается, так отвыкла от детского крика, что решила посидеть в тишине. А что, какое-то важное сообщение было?
- Да, Рахиль Борисовна, с вами не соскучишься. Только представь себе: приходишь ты завтра в школу, все что-то обсуждают, а учительница Блюменталь даже не знает, о чём речь идёт. Что о тебе подумают коллеги?
- Ну, прав ты, прав. Так что случилось?
- Немцы в Польшу вторглись, вот что.
- И что теперь будет?
- Тяжело сказать. Всё от англичан и французов зависит – проглотят как аншлюс и Судеты, ничего не будет, не проглотят – в Европе начнётся война.
- Но нам-то ничего не угрожает, у нас же с ними Договор?
- Конечно, ничего. Пойду-ка я спать, Рохле, глаза совсем закрываются.
Через день Англия и Франция объявили Германии войну.
 
Приближался день политучёбы, и Рахиль постепенно впадала в состояние лихорадочного, почти истерического возбуждения. Она перестала спать, прокручивая в голове предстоящую самоэкзекуцию, пыталась представить реакцию Владилены Остаповны, её суровые, справедливые слова про потерю классового чутья комсомолкой Блюменталь и многое другое, от чего сердце рвалось из груди, а тело покрывалось липким потом.
 
Наступило утро дня казни. Рахиль ехала в школу, совершенно не представляя, как проведёт шесть уроков. Она вошла в учительскую и сразу наткнулась на колючий взгляд Владилены Остаповны.
- Плохо выглядите, Блюменталь, что с вами? Вы случайно не в положении? – громогласно поинтересовалась она, не обращая внимания на присутствие в учительской двух мужчин, - Нам не хотелось бы потерять опытного педагога в середине учебного года.
Рахиль смутилась и умоляюще посмотрела на завуча.
- Все сели и выслушали сообщение, - скомандовала Владилена, - В связи с последними мировыми событиями срочно созывается бюро райкома партии, членом которого, как вам известно, я являюсь. По этой причине политучёбы сегодня не будет. Всё, товарищи, разошлись по классам.
Внутри Рахиль со звоном лопнула натянутая струна, и она неожиданно для себя расплакалась.
- Возьмите себя в руки, Рахиль Борисовна, - примирительно произнесла завуч, - что вы так смутились? Беременность нормальное состояние для замужней женщины. Я, к вашему сведению, тоже была беременной, - закончила она и нежно посмотрела на молодого математика.
 
- Сень, а ты не знаешь мужа нашей Копытко? – спросила дома Рахиль.
- Как тебе сказать, Рохле? И знаю, и не знаю. Его портрет у нас в Комнате Славы висит. Известным здесь чекистом был Степан Кузин, умер то ли в тридцать пятом, то ли в тридцать шестом. А что?
- Похоже, её сын у нас в школе учительствует.
 
Очередная политучёба была посвящена началу европейской войны, об аресте Белоцкого не вспоминали и Рахиль успокоилась, тем более, что события следующих дней закружили и затянули её в свой водоворот. Семнадцатого сентября в Польшу вступила уже наша армия, начав Освободительный поход, десятого октября Литве передали город Вильно и всю Виленскую область, а тридцатого ноября белофинны зачем-то напали на СССР, и началась финская война.
 Рахиль допоздна просиживала в школе, прорисовывая на многочисленных картах новые границы, и уже не вспоминала свой душевный порыв.
 
Стремительно приближался конец полугодия, а с ним Новый год и каникулы.
Однажды на кухне Зинаида протянула ей свёрток.
- Слушай, соседка, мне тут платье предложили, да размер не мой. Примерь, может тебе подойдёт?
Платье было убийственно красивым: длинное, светло фиолетовое, с какой-то умопомрачительной искрой и небольшим аккуратным декольте. Рахиль сразу влюбилась в него, и купила, не раздумывая и не мучаясь виной за нанесённый семейному бюджету ущерб.
  
Вечером тридцатого декабря Семён радостно сообщил ей, что Новый год они будут встречать в Окружном Доме офицеров.
- Оденься посимпатичнее, Рохле. Слушай, кстати, ты немецкий ещё не совсем забыла?
- Почему «кстати», – машинально отозвалась Рахиль, занятая мыслями о завтрашнем наряде, - кое-что ещё помню.
- Вот и хорошо. Завтра в девять я за тобой заеду, будь готова.
 
Тридцать первого занятий не было. Собрались по классам, раздали табели, поздравили детей с наступающим праздником и распустили по домам. Учителя собрались в учительской в ожидании напутственного слова руководства.
- Товарищи! – начала завуч, - Вот и закончилось первое полугодие. Мы хорошо поработали и заслужили право на кратковременную передышку. Вы свободны до последнего дня каникул. В последний день всем собраться к десяти ноль-ноль.
Задвигались стулья, зазвучали весёлые голоса, но всех одёрнул прокуренный голос Владилены Остаповны:
- Разве была команда «Разойдись»? Теперь я должна сообщить вам главное. Вчера в город для ознакомления с нашим передовым опытом прибыла большая делегация из Германии – военные, инженеры и конструкторы. Всем вам категорически запрещается, повторяю: категорически запрещается вступать с ними в любые контакты. Нарушителей моего запрета ожидают большие неприятности. Вот теперь с наступающим Новым годом и все свободны.
Рахиль, не любившая толкаться в очередях, терпеливо ждала, пока все оденутся, когда услышала сзади шёпот Владилены:
- К вам, Рахиль Борисовна, мой запрет не относится.
Рахиль обернулась, но увидела лишь удаляющуюся спину завуча.
 
  Этот день тянулся бесконечно долго. Уже давно высохли тщательно промытые и слегка накрученные волосы, уже было отглажено платье и до зеркального блеска начищены туфли, уже … Да что там перечислять? Уже давно было готово всё, а стрелки часов застыли на цифре шесть и не желали ползти дальше. Рахиль  то вспоминала прошедшие встречи Нового года, которые, как оказалось, почти не оставили ярких впечатлений, то пыталась представить себе грядущий, по существу первый в её жизни настоящий бал.
 
 Возникшее слово «бал», напомнило школу и общественный «суд над Наташей Ростовой». Рахиль тогда выступала обвинителем и клеймила Наташу за мещанство, отсутствие идеалов и прочие грехи. Коснулась она и первого бала, обвинив молодую графиню в отрыве от народа, выразившееся в её стремлении как можно скорее попасть в прогнившее светское общество. Теперь, пролистывая в памяти страницы романа, Рахиль поймала себя на мысли, что её трепетное ожидание бала, мало чем отличается от ожиданий той девочки-подростка, и устыдилась то ли выступления, то ли своего нынешнего состояния.
 
 Наконец стрелки часов подползли к цифре восемь, и Рахиль стала медленно одеваться. Теперь, полностью готовая к выходу, она пыталась разглядеть себя в небольшом зеркале и вспоминала огромные зеркала в гардеробе Дома офицеров, которые всегда поражали её при частых посещениях библиотеки. Она стояла у стола напротив двери, когда щёлкнул замок и в комнату вбежал Семён. Он уже готов был произнести заранее приготовленную шутку, но так и остался стоять в дверях с открытым ртом и изумлённо сияющими глазами.
- Принцесса, - воскликнул муж, падая перед ней на колени, - прости, что нарушаю твой покой, но ещё утром здесь жила замухрышка по имени Рахиль, а теперь вместо неё я встречаю тебя. Ответь, где моя жена Рохле? – Рахиль заливалась звонким смехом, а Семён продолжал свою извечную игру, - Что это? Я слышу смех моей Рохле. Неужели это ты? Не может быть! Твоя красота слепит меня, я ничего не вижу. Только на ощупь я смогу определить ты это или не ты.
Он запустил руки под подол и стал гладить её икры, колени и бёдра.
- Да, это ты, моя Рохле! Но кто сделал из Золушки Принцессу? Кто подарил её такое роскошное платье?
- Не подарил, а продал. И знаешь, Сень, я потратила на него кучу денег, - виновато призналась Рахиль.
- Какие деньги? К чёрту деньги! Они для того и придуманы, чтобы их тратить. Я так хочу обнять тебя, Рохле, но боюсь помять такую красоту.
Рахиль чувствовала себя на седьмом небе, но что-то в облике мужа насторожило её, и она с тревогой спросила:
- Сень, тебя что, выгнали из органов? Почему ты в форме артиллерийского капитана?
- Принцесса, - смеясь, отвечал он, - мы же идём на бал-маскарад. Считай, что это мой маскарадный костюм. Всё, одевайся, и побежали – во дворе автобус ждёт.
 
В полумраке автобуса Рахиль различила знакомые лица соседей по дому - чекистов и их жён -  и улыбнулась, обнаружив, что все обряжены в «маскарадные костюмы» различных родов войск. Она поздоровалась с Юрием Сергеевичем и Мариной, и хотела было сесть на свободное сидение перед ними, но Семён властно потянул её за руку.
- Нам сюда, - шепнул он и показал на неудобное сидение над колесом автобуса.
Вошла ещё одна пара и, сидевший впереди на отдельном месте незнакомый лётчик-полковник приказал двигаться. Дорога от «замка» до ОДО занимала пешком минут двадцать (из ворот налево до конца улицы, затем направо, снова налево и вот он Окружной Дом офицеров), но автобус сразу повернул направо, долго петлял по каким-то улочкам и, наконец, остановился в тёмном проулке метрах в десяти от угла какого-то здания. Полковник повернулся лицом к пассажирам и произнёс загадочную фразу:
- Интервал две. Первый.
С ближнего к двери сидения поднялась пара, вышла из автобуса, дошла до угла и исчезла.
- Второй, - скомандовал полковник, и вторая пара проследовала вслед за первой.
- Третий.
- Следующие мы - шепнул Семён.
 
Они свернули за угол и оказались на площади перед Домом офицеров. К парадному подъезду с разных сторон стекались люди в военной форме. Шли с женщинами, парами и группами, подъезжали на легковых машинах старшие начальники с дамами в мехах и услужливыми адъютантами, и Рахиль снова вспомнила толстовское описание съезда гостей на бал.
 
 На входе у них проверили пригласительные билеты, и Рахиль наконец-то очутилась в сказке среди огромных зеркал, позолоченной лепнины и мраморных колонн. Она крутилась перед зеркалом, ловя в нём восхищённые взгляды мужчин и завистливые их спутниц. У дверей ресторана лейтенант с повязкой «Распорядитель» снова проверил у них приглашения, указал на проставленный в билете номер и важно произнёс:
- Ваш столик номер тридцать семь находится по правой стороне в конце зала.
 
Они пошли через весь зал, всё дальше уходя от наряженной ёлки и эстрады, на которой оркестранты уже настраивали свои инструменты. Их стол был последним в ряду и стоял у окна, занавешенного кремовой шторой. Рахиль огорчённо вздохнула и взялась за стул у окна.
- Сядь, пожалуйста, сюда, - попросил Семён, отодвинув другой стул.
- Ты хочешь, чтобы я сидела спиной к залу и любовалась этой дурацкой шторой? – изумлённо спросила Рахиль и её глаза наполнились слезами.
- От окна дует, любимая, - сурово произнёс муж, - и, пожалуйста, не надо капризничать.
Рахиль сердито посмотрела на него, усевшегося лицом к залу, и пробурчала:
- Часы ещё не пробили двенадцать раз, а Принцесса уже снова превратилась в Золушку.
Семён хотел что-то ответить, но к столу подошли Юрий Сергеевич с Мариной.
- Мне сюда? – спросила Марина и тоже села спиной к залу, не выказав ни недовольства, ни обиды.
- Уютный столик, хорошее место, - похвалил Юрий Сергеевич, и настроение у Рахили испортилось окончательно.
- Командующий со свитой прибыл, -  сообщил Семён. Рахиль повернула голову и увидела идущую к своим столам группу генералов.
 
Через несколько минут послышалась лающая немецкая речь, громкий смех и в зал вошли человек десять военных в незнакомой серой форме.
- А вот и наши немецкие гости пожаловали, - произнёс Юрий Сергеевич и внимательно оглядел зал.
- Как странно, - изумилась Рахиль, - сегодня утром наша завуч категорически запретила всем учителям контактировать с немцами, а мне шепнула, что её запрет на меня не распространяется. Она что, знала, где и как я буду встречать Новый год?
- Конечно, не знала, Рахиль Борисовна, - улыбнулся Юрий Сергеевич, - просто умная опытная женщина здраво рассудила, что жена офицера может пойти с мужем в Дом офицеров, куда наверняка будут приглашены немецкие гости, и избавила вас от лишних волнений.
 
Внезапно наступила тишина, и зал наполнился густым рокочущим басом командующего.
- Товарищи! Сегодня у нас не официальное мероприятие, а просто праздник, поэтому обойдёмся без длинных речей. Давайте выпьем за нашего отца, товарища Сталина, за нашу мать - Родину и за их детище Красную Армию.
Уже зазвенели бокалы и зазвучали голоса, когда послышались какие-то выкрики и вскочившие немецкие военные дружно прокричали:
- Хайль Гитлер! Зиг хайль! Зиг хайль! Зиг хайль!
- Чего это они? – спросила Марина и посмотрела на Рахиль.
- Наверное, тост произнесли, мне отсюда не слышно было, а потом проорали «Да здравствует Гитлер!» и «Да здравствует победа!»
 
Заиграла музыка, и Семён пригласил жену на танец. Рахиль шла через весь зал к танцевальному кругу, кусая губы и боясь расплакаться.
- Перестань кукситься, Рохле, что вдруг случилось? – шептал Семён, кружа её в вальсе.
- Ничего, кроме того, что у меня испортилось настроение. Понимаешь, всё как-то не так, как мечталось. Скоро пройдёт, а пока не сердись на меня.
- В жизни часто бывает не так, как хочется, но это не причина для отмены праздника. Найди в случившемся что-нибудь хорошее и улыбнись. Вот смотри: тебе не понравилось расположение стола, но представь, что нам достался бы вот этот столик, - он указал на стол, стоящий прямо у края круга, - с ума ведь можно сойти от бесконечного мелькания людей, а у нас хорошо, тихо. И потом. Встала ты из-за этого стола и уже в танце. Кто тебя, Принцесса, увидит и оценит? А тут – плывёт моя царевна Лебедь через весь зал, а зал … Ты видела, как на тебя смотрели?
Рахиль покраснела и улыбнулась.
- Вот и молодец, красавица моя. Смотри, как немцы наших женщин расхватали. А тот длинный с тебя глаз не сводит.
 
Длинный что-то крикнул своему приятелю через голову партнёрши. Тот ответил и оба рассмеялись.
- Что он сказал, Рохле? Только не показывай, что понимаешь, - прошептал Семён.
- Длинный сказал: «Посмотри, какая красавица», а короткий ответил: «Прямо конфетка, так бы и облизал всю».
- Вот сволочь!
Другой немец что-то крикнул длинному, тот ответил, и они заржали, как жеребцы.
- Тот сказал: «Эти коровы совсем танцевать не умеют», а длинный в ответ: «Зато у них есть за что подержаться».
Танец закончился, и они снова пошли через весь зал.
- Ты видишь, как на тебя все смотрят, видишь?
 
Теперь Рахиль шла с высоко поднятой головой и улыбалась, улыбалась, улыбалась …
Снова зазвучала музыка, и к ней со всех ног бросился тот, что хотел облизать конфетку. Не обращая внимания на сидящих мужчин, он выставил согнутый локоть и важно произнёс:
- Ich bitte auf den Tanz, das Madchen.
- Да он просто хам, - лениво прокомментировала его приход Марина, - Семён, дай ему в морду.
- Ну, зачем же так? Потанцуй с гостем, неудобно отказывать, - улыбнулся Семён и почему-то покраснел.
 
- Что он там тебе нащебетал? – спросила Марина, когда Рахиль вернулась.
- Стихи про грешную любовь декламировал, скотина, а в конце говорит: «Если бы ты, курица, понимала хоть слово по-немецки, мы бы могли с тобой кой о чём договориться».
- Я же говорила: «Набей ему морду», - Марина была уже сильно подшофе.
 
Рахиль пользовалась успехом. Она танцевала с немцами и мужем, но когда подходили наши, Семён либо говорил, что этот танец уже обещан ему, либо, что жена устала и немного отдохнёт. Рахиль смотрела на него с изумлённым раздражением, и чувство праздника таяло, как первый снег, превращаясь во что-то скверное и нечистое. Подошёл новый немец. Щёлкнув каблуками и мотнув головой, он проговорил на ломаном русском языке:
- Я хотеть приглашать ваш дама. Можна?
- Смотри-ка, и среди них есть приличные люди, - рассмеялась Марина, - ты уж прояви ответную вежливость.
 
Они танцевали медленный фокстрот, когда немец неожиданно остановился и уставился в её лицо.
- Ви ест юде, - полувопросительно полуутвердительно сказал он, ещё раз вгляделся и заключил: - ви ест юде!
- Это что, очень плохо? – раздражённо ответила Рахиль, собираясь немедленно уйти.
Немец удержал её и сказал очень серьёзно и печально:
- Это ест очен плёх. Адолф юде не любить, Адолф юде пук-пук, убивать. Siehe lauf Adolf niht indie Arme? – добавил он, мотнул головой, щёлкнул каблуками и, не проводив на место, ушёл.
 
- Вот что, дорогой муж, - едва сдерживая слёзы, заявила Рахиль, - больше ни с одним немцем я танцевать не буду, хоть убей.
- Расскажи, что случилось. Я пойду и раскрою ему череп! – потребовал Семён.
Рахиль сбивчиво передала разговор.
- А в конце он сказал: «Смотри, не попадись Адольфу в лапы» и сбежал. Представляете? Наглость какая! Этот Адольф в моей стране грозит мне убийством за то, что я еврейка!
Мужчины внимательно выслушали её рассказ, переглянулись, и Юрий Сергеевич поднялся.
- Вот что, друзья, пойду-ка я покурю и подумаю, а вы тут мандарины доедайте – когда ещё такая возможность появится.
 
- Больше Семён я ни с кем танцевать не буду, - решительно заявила Рахиль после ухода начальника, - хватит с меня! И так ощущаю себя какой-то гулящей девкой. И вообще – если хочешь оставаться, оставайся, а я пойду домой.
- Не переживай так, Рохле, не будешь ты больше танцевать, - успокаивал Семён, обнимая и гладя её, - а в три часа все поедем. Полчаса осталось, потерпи, королева моя.
Юрий Сергеевич вернулся минут через двадцать, сел рядом и положил свою ладонь на её сжатый кулачок.
- Рахиль Борисовна, - вкрадчиво заговорил он, - личная просьба, не откажите, ладно? Тут один мой старый знакомый, капитан-танкист, очень хочет с вами потанцевать, да стесняется сильно. Даже напился слегка от стеснения. Ну не откажите, пожалуйста, я уже пообещал ему от вашего имени.
 
Заиграла музыка, певица на эстраде запела что-то томно-протяжное, и Рахиль увидела невысокого крепыша с капитанскими петлицами, пьяной походкой направляющегося к их столу.
- С этим? Хоть убейте, но не буду!
- Будешь, Рахиль! – жёстко сказал Семён, - Это не обсуждается.
 
Рахиль шла через весь зал к танцевальному кругу, проклиная этот бал и Юрия, строящего из себя большого начальника, негодуя на стелящегося перед ним мужа и на себя, рохлю, не умеющую настоять на своём. Она шла, презирая это плетущееся сзади пьяное ничтожество, постоянно натыкающееся на стулья и просящее извинения. Они начали танец, и он неуверенно повёл её вглубь круга, спотыкаясь и задевая других, постоянно пьяно улыбаясь и извиняясь. На них обратили внимание, шушукались, переглядывались и перемигивались, и взбешённая Рахиль уже была готова развернуться и уйти, когда он склонился к её уху. Она напряглась, готовая услышать пьяную сальность, но танкист тихо, но внятно произнёс:
- Рахиль Борисовна, пожалуйста, не кивая головой и не показывая пальцем, опишите мне, где сейчас находится тот Адольф.
Он развернул её в сторону немецких столов, выслушал, развернулся сам, снова повернул, уточнил детали и повёл танец к выходу из круга. Рахиль снова шла через зал, обуреваемая смешанными чувствами. С одной стороны, её восхитило молчаливое чувство локтя двух чекистов, без слов понявших друг друга, и самоотверженность начальника, поднявшегося на защиту чести и достоинства своего подчинённого, с другой стороны, её испугала та лёгкость, с которой они нашли этого пьяного капитана, готового наказать немца за не ему нанесённое оскорбление. Она упала на свой стул, и Марина сунула ей в руку бокал вина:
- Выпей, Рахиль, за новый год. Пусть он принесёт нам с тобой покой и радость. А все мужики - кобели, - она завершила тост и грохнула пустой фужер об пол.
- О, уже четвёртый час. Нам пора домой, - заторопился Юрий Сергеевич, - Вы с нами или до конца останетесь?
- Домой! – властно произнесла Рахиль, и с остервенением разбила об пол свой бокал.
- Не женщины, амазонки! – воскликнул Юрий Сергеевич и повлёк Марину к выходу.
 
Рахиль встала и пошла за ними, но вдруг остановилась и замерла – пьяный танкист сидел рядом с Адольфом с полным фужером водки и о чём-то рассуждал, обняв немца за плечи.
- Пойдём, Рохле, - ласково шепнул Семён и властно повёл её в гардероб.
Они вышли на улицу и свернули за угол. На этот раз их ждала чёрная легковая машина.
 
 Прошло недели три, когда вдруг днём с работы позвонил Семён и попросил к шести надеть фиолетовое платье.
- В наш ресторан пойдём, - пояснил он.
- Что-то будем обмывать?
- Ты, главное, надень, а там посмотрим, - рассмеялся Семён и положил трубку.
 
Около шести в дверь позвонили. На пороге стоял пожилой человек в штатском с серым чемоданчиком в руке.
- А мужа ещё нет дома, - почти недружелюбно произнесла Рахиль, понимая, что поход в ресторан откладывается.
- Я не к мужу, я к вам, Рахиль Борисовна.
- Раздевайтесь, проходите.
- Нет, нет. Натопчу, вон снегу на ногах сколько натащил. Я к вам с поручением, Рахиль Борисовна.  
Он плотно прикрыл дверь и вполголоса произнёс:
- Рахиль Борисовна Блюменталь, от имени моего руководства выражаю вам благодарность за оказанную нам помощь, - он протянул руку и с чувством пожал её, - и вручаю вам награду в виде этого патефона.
Человек поставил чемоданчик к её ногам, открыл и закрыл за собой дверь, оставив Рахиль в полном недоумении. Минут через двадцать пришёл муж. Рахиль стояла у открытого  патефона озадаченная и растерянная, машинально крутя пальцем пустой диск.
- Откуда такое богатство, Рохле? Сознайся, ты его нагло спёрла у кого-нибудь из соседей? Горе мне – теперь я лет пять должен буду таскать тебе передачи, - причитал Семён, смеясь и кружа её по комнате.
- Тебе, Сенька, смешно, а я ничего не понимаю. Мне кажется, это был тот лётчик, полковник, который руководил тогда в автобусе.
- Точно, тот самый, - хохотал он, - ты его так окрылила, что он решил подарить тебе патефон. Слушай, Рохле, - Семён сделал озабоченное лицо, - вот загадка, так загадка, не чета твоему ухажеру: иду домой мимо Военторга, захожу просто так, ничего не надо, а там продают новую пластинку Изабеллы Юрьевой. Ты только представь – я неизвестно зачем покупаю, прихожу домой, а у тебя патефон. Вот чудеса, правда? Давай потанцуем?
Он вынул из пакета пластинку, завел пружину и положил на диск иглу. Чарующий голос Юрьевой наполнил комнату. Рахиль прижалась к его груди и тихо заплакала.
- Сеня, я такая наивная дура. За что ты меня любишь?
- Во-первых, не дура, а дурочка, а во-вторых, за это и люблю.
«Ты помнишь наши встречи
И вечер голубой,
Взволнованные речи,
Любимый мой, родной?»
- рвала сердце Юрьева. В тот вечер в ресторан они так и не попали.
 
 После каникул обстановка в школе немного изменилась. Владилена Остаповна, приструнив педагогов, стала мягче, а к Рахили отнеслась с почти материнским чувством.
- Вот вы, учитель истории, - пеняла она историчке, - обозначили на своих картах наши новые границы? Нет! А Рахиль Борисовна провела. Осталась в школе, потратила своё личное время, но провела. Если вы, Наталья Олеговна, сомневаетесь или не знаете, как их обозначить, то обратитесь к Рахили Борисовне.
 
 Между тем в марте победно ем в марте закончзавершилась Финская война, и Рахиль снова прочертила новые границы, проконсультировав историчку и сделав доклад на политучёбе.
 
 Закончился учебный год, и школа выпустила своих первых десятиклассников.
- Следующий выпуск ваш, Рахиль Борисовна, - напутствовала её Владилена на последнем педсовете, - отдохните летом, как следует, и в бой!
 
 Отоспавшись, перестирав всё, что было можно, и произведя генеральную уборку, Рахиль заскучала. Хотелось читать, но почему-то расхотелось ходить в библиотеку Дома офицеров. Она накупила пластинок и теперь в доме постоянно звучала музыка. Мелодии, весь день сопровождавшие тоскливое ожидание мужа, иногда рождали в ней чувство чего-то  необыкновенно радостного, что непременно должно было произойти в ближайшие дни, и тогда меланхолия заменялась лихорадочным возбуждением, которое вскоре проходило, и снова возвращало её в привычное состояние.
 
 В тот вечер Семён пришёл с озабоченным лицом, молча съел ужин и трагически сообщил:
- Через три дня я уезжаю, Рохле.
- Надолго?
- Ровно на тридцать дней, - он сурово вгляделся в её поникшее лицо и продолжил: - но оставлять замужнюю женщину на такой длительный срок неразумно, легкомысленно и чревато. Поэтому, Рахиль Борисовна, я забираю вас с собой.
- Куда, Сеня?
- Мы едем, - он поднял её на руки и закружил по комнате к постели, - в Дом отдыха НКВД, Рохле! – прошептал он и заглушил поцелуем её восторженный крик.
- Это где, в Крыму, – спрашивала она, лёжа на его плече, - или на Кавказе?
- К чертям Крым и Кавказ, географичка ты моя. Туда в поезде, в жару пять суток тащиться в одну сторону. Потерпи, скоро самолёты начнут летать от нас - прямо на Кавказ, а пока на Урал, в сосновый бор у озера. Кто бывал, говорят, лучшего места в наших краях нет.
- А ведь это, Сеня, наш первый совместный отпуск.
- Подожди, Рохле, вот стану старшим майором – каждый год летом в отпуске буду.
- Когда-то это ещё будет, - рассмеялась Рахиль и потрепала его потный чуб.
- Скоро, Рохле, скоро. Зинаида мне по большому секрету сказала, что вчера видела моё представление на капитана. А там, что осталось: майор да старший. Потерпи, ещё и комиссаршей-генеральшей станешь.
 
 «Бывалые» не обманули – место было сказочным. Пятнадцать домиков на одну семью, разбросанные по сосновому бору, озеро со множеством островков и лодочной станцией, столовая–клуб, где после ужина три раза в неделю показывали кино, волейбольная и танцплощадки, городки и, в завершение, тир, в котором стреляют из настоящего нагана.
- У нас номера домиков совпадают с номерами столиков в столовой, лодочек на лодочной станции и островков на карте озера, - инструктировал их директор Дома отдыха, - прошу соблюдать. На своём островке можете оставлять всё, кроме провизии – за диких зверюшек мы отвечать не можем. Ваш домик номер четыре и хорошего вам отдыха, - козырнул он на прощанье.
 
 Они зажили странной, непривычной им жизнью: лениво поднимались без омерзительного звонка будильника, шли завтракать, плыли в своей лодке на свой остров, персональный песчаный пляж, окружённый деревьями и кустами, заставлял их валяться на себе нагими. На поставленные удочки иногда что-то попадалось, и Семён учил Рахиль подсекать и вытаскивать рыбу, уверяя, что это её добыча, так как попадаются одни самцы, приплывшие полюбоваться наготой его жены. После обеда, утащив свои стаканы с простоквашей, они намазывали друг другу обгоревшие тела и собственные запахи, смешанные с ароматом скисшего молока, приводили их в неистовство, завершавшееся глубоким часовым сном. Вторая половина дня начиналась заходом в тир, где Рахиль однажды попала в десятку, полдником, после которого все отдыхающие собирались перед репродуктором, прослушивали и обсуждали новости. Последней новостью стало принятие Литвы, Эстонии и Латвии в состав СССР.
- Запросились к нам, как немца испугались. А то всё кобенились, засранцы,- отреагировал на сообщение отдыхавший с ними старший майор, и все дружно с ним согласились.
 
- Ты не подумай – я атеистка, - сказала как-то Рахиль, когда они нагишом бродили по пляжу, собирая камешки, - но мы с тобой похожи на Адама и Еву в раю. И знаешь, Сеня, если рай на земле существует, то он находится здесь, в доме отдыха НКВД.
Семён не ответил, но посмотрел на неё странным затравленным взглядом, бросился в озеро и поплыл в сторону от острова.
 Праздник закончился, когда однажды вечером к ним пришёл директор и поставив на стол будильник, веско произнёс:
- Автобус на станцию отходит ровно в шесть утра, прошу не опаздывать.
 
Рахиль вернулась в «замок» отдохнувшей, весёлой и загорелой.
- Ваша жена просто красавица, Семён Иванович, - искренне воскликнул Равиль, встретив их у подъезда, - правда, красавица, - шепнул он ей, когда Семён с чемоданами прошёл в дверь.
- Чем сегодня займёшься, Рохле? – спросил Семён, уходя на работу.
- Пойду, пожалуй, в школу, установлю новые границы СССР, - смеясь, ответила Рахиль, - временами я ощущаю себя главным пограничником страны.
- Никогда больше так не шути, Рахиль, - строго произнёс Семён.
 
Она пришла в пустую учительскую, сдвинула столы, расстелила карты и принялась за дело.
- Похвально, похвально, - послышался за спиной хриплый голос Владилены.
Рахиль вздрогнула и повернулась.
- Великолепно выглядите, Рахиль Борисовна. Вот так советская власть и товарищ Сталин отмечают своих преданных соратников. Кстати, у меня есть для вас партийное поручение, как комсомолке со стажем. С этого года в нашей школе вводится система взаимоконтроля учителей. По моему графику все учителя будут посещать уроки своих коллег, и докладывать на педсовете свои впечатления и замечания. Вам я поручаю контроль за уроками истории Наталии Олеговны. Особенно меня интересует история СССР. Заходите неожиданно, садитесь на свободное место, слушаете и докладываете нам свои впечатления. Задание понятно?
Рахиль кивнула и вернулась к своим делам.
 
Еженедельные педсоветы проходили скучно. Владилена сообщала о приказах Наркомпроса и распоряжениях его Горотдела. Доклады учителей о посещениях чужих уроков сводились к простому впечатлению: «Я мало что поняла из этих синусов и косинусов, но мальчишки работали дружно и это меня порадовало». На педсовете перед седьмым ноября Владилена Остаповна неожиданно подняла Рахиль.
- Попрошу вас, Рахиль Борисовна, поделиться своими впечатлениями об уроках истории, на которых, как я слышала, вы не раз бывали.
- Да, - подтвердила Рахиль, - я побывала на трёх уроках Натальи Олеговны. Рассказывает она живо, интересно, ребята работают дружно, заинтересованно. Вот и всё, что я могу сказать.
Владилена внимательно посмотрела на неё и неодобрительно произнесла:
- Я понимаю, когда учительница ботаники сообщает нам, что ничего не смыслит в синусах и косинусах, но вы, Рахиль Борисовна? Вы, комсомолка, изучавшая в школе историю страны, а в институте историю партии, неужели за все три урока у вас не возникло ни одного замечания преподавателю, не найдётся ни одного совета, который вы могли бы дать Натальи Олеговне, чтобы её уроки стали ещё лучше? Подумайте, Рахиль Борисовна.
Рахиль судорожно перебрала в памяти содержание уроков и, внезапно вспомнив, облегчённо вздохнула.
- Был один момент, на который я хотела бы обратить внимание коллеги. Вы, Наталья Олеговна, всё правильно рассказали об обстановке перед Великой Октябрьской революцией, но само восстание, как мне кажется, вы осветили неверно. Вы сказали, что Временное правительство было настолько слабо, что власть сама упала в руки большевиков, а всем известно, что вооружённое восстание было детально разработано товарищами Лениным и Сталиным. Мне кажется, что в этом вопросе вы недостаточно разобрались.
- Спасибо, Рахиль Борисовна, за прямой и честный ответ. Все свободны, кроме вас, - Владилена брезгливо посмотрела на историчку.
 
Это происшествие не имело каких-то последствий, разве что на ближайшей политучёбе Наталья Олеговна попросила слово и заверила коллег и глубокоуважаемую Владилену Остаповну, что никогда не сомневалась в гениальности плана вооружённого восстания, разработанного и осуществлённого гениальными Вождями Мирового Пролетариата товарищами Лениным и Сталиным. Она искренне раскаялась в произнесении неуклюже построенной фразы, которая могла быть неправильно понята учениками, что совершенно непростительно для учителя истории, и выразила глубокую благодарность Рахили Борисовне, указавшей ей на этот недочёт. Пунцовая и взмокшая историчка села на место.
- Я очень довольна, что критика и самокритика в нашем дружном коллективе идут рука об руку. Абсолютно уверена, что это станет традицией нашей школы, поможет самосовершенствованию учителей и резко повысит их профессиональный уровень, - заключила Владилена Остаповна, давая понять, что инцидент исчерпан.
 
Рутина школьных дел засасывала, и Рахиль скоро забыла, а точнее, выкинула из головы это происшествие, но временами ей стало казаться, что в её  присутствии разговоры в учительской стихают, а Наталья Олеговна смотрит на неё с плохо скрываемым страхом.
Однажды вечером неожиданно позвонила Владилена.
- Рахиль Борисовна, - пересиливая боль, властно проговорила она, - меня кладут в больницу – аппендицит. На время моего отсутствия поручаю вам исполнять обязанности завуча. Директор оповещён. Не подведите и не забудьте про политучёбу.
Трубка часто запищала отбоем, а на Рахиль обрушился водопад чувств, в котором  гордость за признание перебивалась страхом неизведанного, который размывался неуёмным любопытством в познании чего-то нового. Она попыталась найти в себе опору, от которой её чувства могли бы оттолкнуться, но на ум пришла только та первая, после росписи, ночь с Семёном, когда она лишилась девственности.
 
Утром, на пятиминутке перед началом уроков, директор представил её и убежал по своим делам. Рахиль, в одиночестве оставленная стоять перед учителями, неожиданно для себя произнесла, копируя манеру Владилены:
- В наших учебных планах и расписаниях в связи с болезнью Владилены Остаповны, как вы понимаете, изменений не произойдёт. Отдельным поручением Владилена Остаповна дала мне задание провести очередную политучёбу, и вот о чём я подумала, коллеги. Почему бы нам не заслушать доклад Наталии Олеговны про историю наших недавно присоединённых территорий? Правда, было бы очень интересно? -  по учительской прошёл нестройный гул одобрения, - Сегодня второй день недели, вы успеете подготовиться за четыре дня, Наталья Олеговна?
Историчка покрылась лиловыми пятнами, поднялась и кивнула.
- Вот и хорошо, а теперь побежали к нашим мальчишкам, - пошутила Рахиль, и пошла подбирать свои карты.
 
Вечером зазвонил телефон. Семён поднял трубку и насмешливо угрожающе пригрозил:
- Убивать буду мужиков, которые требуют немедленно позвать Рахиль к телефону.
- Требуемая Рахиль слушает, - имитируя мужской бас, отозвалась она в трубку.
- Говорит отец Наташи Юрьевой. Она отравилась и сейчас в больнице, - Рахиль с трудом поняла, что речь идёт о Наталье Олеговне, - и не сможет … - он не закончил фразу, всхлипнул и разъединился.
Рахиль сидела у телефона, прижимая чёрного вестника к груди. Подошёл Семён, вынул из онемевших рук трубку и положил на рычаги. Тут же раздался новый звонок.
- Тебя, кажется - Владилена, - шепнул муж, протягивая ей трубку.
- Меня прооперировали, есть осложнения, - с видимым трудом прохрипела Владилена,- быстро и полно докладывайте. Что в школе?
Рахиль встрепенулась, доложила о своих действиях на посту и.о., рассказала об отравлении и затаилась в ожидании приговора.
- Ваши действия одобряю, - рубила фразы Владилена, - что касается отравления, то тут ещё разбираться надо – случайно эта дамочка отравилась несвежими продуктами или нарочно ядом, боясь разоблачения.  Но …, это забота вашего мужа, а наша с вами задача – обеспечить и проконтролировать …
Она не закончила фразу и положила трубку.
 
Владилена вернулась в начале декабря.
- С удовлетворением отмечаю, - властно вернула она своё право на должность, - что мой выбор исполняющего мои обязанности был верен. Благодарю вас, Рахиль Борисовна. Относительно учительницы истории: следствие выяснило, что наша бывшая коллега была  запойной пьяницей, и однажды по ошибке выпила уксусную эссенцию вместо водки. Мне обещали после зимних каникул прислать нового учителя истории. Все свободны.
 
 Новый, сорок первый год, встречали у Юрия Сергеевича. Они пришли в начале одиннадцатого, но Марина была уже прилично пьяна и агрессивна. Сели за стол, налили за уходящий год, тут же повторили.
- Давай за тебя, Семён, - поднял рюмку Юрий Сергеевич, - за твоё новое звание, капитан. Знаю, твоё представление подписано, - он указал пальцем на потолок и многозначительно улыбнулся, - через месяц  другой будем обмывать третью шпалу. Готовься. Ну, за тебя!
Все выпили. Маринка грохнула пустой рюмкой об стол и перевернула бутылку портвейна на своё новое серебристое платье.
- Ё. твою мать! – взревела она и выскочила из комнаты.
Минут через пять дверь отворилась и на пороге возникла абсолютно голая Маринка.
- Рахиль, давай кобелями махнёмся, а то мне мой хрен осточертел до самой матки, - она задрала ногу и пьяно рассмеялась.
Юрий Сергеевич спокойно поднялся, обнял Марину и вывел за дверь. Из прихожей донеслись звуки двух увесистых пощёчин, и Юрий Сергеевич вернулся за стол. Повисла томительная тишина. Наконец дверь распахнулась и в комнату, кружа колоколом юбки, вплыла Марина.
- Кобели легавые, ненавижу вас всех! - выкрикнула она, задрала юбку, показав всем голый зад, и упала на кровать.
Рахиль с Семёном поднялись.
- Извините, друзья, нервы у неё сдали. Ты знаешь, почему, - бормотал Юрий Сергеевич, суя им в руки бутылки, колбасу и конфеты, - простите, так уж получилось.
 
Они вернулись домой, когда будильник показывал десять минут первого.
- Говорят, как год встретишь, так его и проживёшь,- печально произнесла Рахиль.
- Во-первых – предрассудки, во-вторых, у нас часы спешат, - воскликнул Семён и выставил на часах без одной минуты двенадцать, - С наступающим, любимая!
Они пили вино и танцевали под патефон. Вдвоём им было хорошо, уютно и немного грустно.
- А что с Мариной, - вдруг спросила Рахиль, - чего это она так взбрыкнула?
- Провалила задание, но я тебе этого не говорил.
- Она что, тоже у вас работает?
- Многие знания рождают многие печали, - улыбнулся Семён и чмокнул её в нос.
 
 Последние месяцы перед выпускными экзаменами Рахиль была сама не своя. С первыми весенними ручьями её десятиклассники как с цепи сорвались – прогуливали школу, не выполняли домашние задания, огрызались и грубили. Она ругала их, уговаривала ещё немного потерпеть, умоляла не подводить её, их классного руководителя, но всё было тщетно.
- Я совершенно бездарный педагог, - чуть не плача жаловалась она Семёну.
- Неправда, Рохле, ты – талант! Не хуже самого Макаренко. А у твоих бычков просто кровь по весне заиграла. Я их хорошо понимаю, сам таким был.
Рахиль вяло улыбнулась, обозвала его вруном и подлизой, но успокоилась и даже немного повеселела.
 В середине мая пришло письмо от мамы. Грамотно писать она так и не научилась, и Рахиль целый час продиралась сквозь корявые буквы, пытаясь понять смысл написанного.
- Мама пишет, - рассказывала она за ужином, - что её ждёт фантастическое лето. Представь: они там придумали собрать бригаду артистов и поехать в турне по Западной Украине, чтобы познакомить наших новых граждан с советским искусством. Правда, здорово? Маминого Соломона тоже включили, будет читать стихи советских поэтов, а он, - представляешь? – уговорил их взять маму, чтобы она объявляла номера. Вот умора!
- А что, голос у неё зычный. Куда едут?
- Сначала в Киев, потом в Ровно, Станиславов и ещё куда-то. Там программа дней на сорок, а потом они с Соломоном поедут в Одессу, и до сентября будут проматывать заработанные деньги. Я так рада за неё. Сень, а мы когда на море поедем?
- Как только узнаю, так сразу тебе сообщу, - отшутился Семён.
 
- Завтра идём в ресторан, - весело сообщил он через пару дней.
- По какому поводу гуляем?
- Сослуживцы приглашают, а у них повод всегда найдётся.
Они пришли последними. За сдвинутыми столами уже сидели несколько соседей по дому во главе с Юрием Сергеевичем. Как ни в чём не бывало рядом с ним восседала Маринка.
Наполнили рюмки, Юрий Сергеевич что-то положил в рюмку Семёну и торжественно произнёс:
- Ну, за тебя, капитан!
Семён залпом выпил и выплюнул на ладонь две новенькие «шпалы». Прокричали «Ура!» и налили снова.
- А теперь за тебя, капитанша!
 
Экзамены прошли на удивление нормально, без неожиданностей и срывов, и все дни до выпускного бала Рахиль пребывала в состоянии расслабленного умиротворения, подкреплённого чувством гордости за качественно выполненную работу. Бал удался на славу. Собрались родители, учителя и представители администрации. Выпускники благодарили учителей и особенно своего классного руководителя Рахиль Борисовну, у всех просили прощения за измотанные  нервы, было хорошо и весело. Рахиль приехала домой под утро на первом трамвае и сразу завалилась спать. Сквозь вату сна ей послышался телефонный звонок, но разлепить веки не было сил, и она свернулась калачиком на вдруг ставшей свободной кровати.
 Около двенадцати её разбудил звонок.
- Включи радио, - сказал Семён и положил трубку.
Рахиль недовольно поднялась и воткнула штепсель в розетку.
« … Молотова», - услышала она конец фразы диктора.
«Граждане и гражданки Советского Союза!
Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление:
Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек».
 
Молотов продолжал говорить, но Рахиль не слышала его.
- Мама, мамочка, - шептала она, понимая, что в её семью ворвалась война.
 
Семён пришёл домой только через три дня. Посеревший, со следами длительного недосыпания на осунувшемся небритом лице, он молча прошёл в ванную и запер за собой дверь. Рахиль побежала готовить ужин, но, вернувшись с горячей сковородой, застала его спящим тяжёлым беспокойным сном.
 
  На следующий день она получила открытку от мамы:
«Мы в Кииве. Сиводня первый канцерт и мой первый выход на сценну. Страшно волнуюс. Завтра второй. Двадцатово вечером едим в Ровно. Приедим напишу.
Целую мама. 18 июнья».
Двадцать восьмого по радио сообщили, что немцы заняли Ровно и Рахиль ужаснулась, вспомнив того новогоднего немца и его: «Адолф юде не любить, Адолф юде пук-пук, убивать».
 
                                                               Глава 3.
 
 Первые десять дней войны город жил своей привычной жизнью. Где-то там, на западе, в тысячах километрах от Урала шли тяжёлые бои, сообщения о которых воспринимались здесь, в глубоком тылу, с бесшабашной лихой удалью и даже каким-то детским весельем.
- Вот дурачки, и куда полезли? – с улыбкой говорили друг другу горожане, - Неужели финская ничему их не научила? Два месяца и Гитлеру каюк.
Рахиль, разволновавшаяся из-за мамы, была успокоена рассудительностью Семёна:
- Посуди сама, Рохле, - убеждённо втолковывал он, - если нападение застало их в дороге, то поезд немедленно повернули назад, если в Ровно, то немцы вошли в город только через неделю. Что это значит? – Рахиль недоумённо пожала плечами. – Это значит, Рохле, что гражданское население успели вывезти, а уж гостей - в первую очередь. А что письма нет, так и не должно его ещё быть – война, неразбериха, дезорганизация. Успокойся и жди.
 
 Её мирная жизнь закончилась третьего июля, когда по радио выступил Сталин. Эта речь, обращённая к братьям и сёстрам, названным ещё и друзьями, и слова о том, что «дело идёт о жизни и смерти Советского народа», встряхнули Рахиль, а призыв Вождя направить все силы на разгром врага она восприняла как приказ, отданный лично ей, и побежала в райком комсомола.
- Ты где живёшь? – спросила её смертельно уставшая девушка-инструктор.
- В «замке», - по привычке ответила Рахиль и смутилась.
- Это очень хорошо. Иди в свой райвоенкомат. Они там совсем зашиваются, а рук не хватает. Сейчас я тебе направление выпишу. Сама понимаешь, такую ответственную работу абы кому не поручишь, а ты и комсомолка и из «замка».
 
Рахиль направили в мобилизационный отдел.
- Будешь повестки выписывать. Дело крайне ответственное – ошибёшься, и какой-нибудь мерзавец станет уклоняться от мобилизации, говоря, что повестка была не ему, -  проинструктировал Рахиль ещё более уставший, чем та девушка, капитан.
 Казалось бы, что за работа – взять напечатанный список, подложить под очередную фамилию повестку, переписать в неё данные, сделать в списке отметку, переложить повестку вправо, взять слева новый бланк, подложить под следующую фамилию и так далее, и так далее, и так далее …  Час за часом, список за списком, и вот уже глаза не видят печатного текста, а онемевшая, перепачканная чернилами рука, вместо «Н» выводит «У», но уставший мозг спокойно пропускает странную фамилию «Уиколаев» и становится очевидным, что дальше писать бессмысленно, и пора сделать передышку. Они работали в три смены, и Рахиль потеряла представление о днях недели и времени суток. С мужем она почти не виделась – их графики не совпадали, а в часы редких встреч оба были настолько измотанными, что даже просто разговаривать и то не хотелось.
 Мобилизационный угар продолжался чуть больше месяца, и начал стихать к середине августа. Пятнадцатого капитан прилюдно пожал ей руку, выразил  благодарность «за её, товарища Рахиль Блюменталь, истинный комсомольский патриотизм в деле оказания помощи стране в трудное для неё, страны, время», пообещал направить благодарственные письма в райком комсомола и по месту её работы, пожелал каких-то новых успехов, и сообщил, что с завтрашнего дня она свободна, и может отдохнуть перед своим новым учебным годом.
Рахиль пришла домой, растопила в ванной печку, но так и не дождалась горячей воды, уснув и проспав сутки, никак не реагируя на приход и уход Семёна.
- Да на тебе лица нет, соседка! - встретив её утром на кухне, воскликнула Зинаида.
 
 Радио сообщило об оставлении нашими войсками Николаева и Новгорода, но её географическая память отказывалась проложить чёткую линию между  этими городами. 
На этом фоне снова возникла тревога о матери, но она заставила себя поверить, что с мамой всё благополучно, и весточка от неё придёт со дня на день.
 
Позвонила Владилена с напоминанием о предновогоднем педсовете, который состоится двадцать пятого августа, и Рахиль вновь обрела чувство сопричастности общему делу.
Педсовет открыл директор. Он сообщил, что Владилена Остаповна задерживается, провожая сына-добровольца в действующую армию, что за счёт эвакуированных до сорока пяти-пятидесяти учеников увеличиваются классы, но не удаётся получить новых парт и учителям самим придётся как-то выходить из положения. Вместо мобилизованных в армию учителей физкультуры и немецкого языка директор представил одну «француженку»:
 - Валентина Алексеевна, из эвакуированных, - указал он на пожилую женщину с измождённым лицом, - а физкультуры у нас пока не будет.
 
Куда-то исчез школьный завхоз -  педантичный и исполнительный Карл Фридрихович Паль – и директор представил нового заведующего школьным хозяйством.
- Дорогие учителя, мне мало что удалось достать, но новые географические карты с нашими новыми границами я всё же выбил - радостно сообщил завхоз, и сел на место.
Распахнулась дверь и в учительскую влетела Владилена. Кто-то из учителей приветственно захлопал, и сорок ладоней поддержали его хлопки.
- Я уверена, что ваши аплодисменты адресованы не мне, а всем нашим сыновьям, добровольно вставшим на защиту нашей Родины по призыву товарища Сталина. Я присоединяюсь к вашим аплодисментам! – Владилена хлопнула, и сорок ладоней ответили ей бурной овацией, - Но не только наши сыновья, товарищи, достойны ваших аплодисментов. На адрес нашей школы пришло благодарственное письмо от районного военкомата. Оказывается, наша учительница, Рахиль Борисовна Блюменталь, откликнувшись на призыв товарища Сталина отдать все силы на борьбу с немецко-фашистским вторжением, весь свой отпуск проработала в райвоенкомате, обеспечивая мобилизацию в Красную Армию. От имени нашей школы выражаю вам, Рахиль Борисовна, огромную признательность. Наши вам аплодисменты, - закончила она и снова ударила ладонью об ладонь.
- Теперь обсудим наши школьные проблемы. На сегодняшний день основной проблемой стало размещение учеников в классах. Какие будут соображения и предложения, товарищи?
Повисло тягостное молчание, и только Рахиль неожиданно для себя самой подняла руку.
- Давайте заслушаем Рахиль Борисовну, товарищи, - предоставила ей слово Владилена.
- Я вот, что подумала, Владилена Остаповна, - несмело начала Рахиль, памятуя о своём неудачном выступлении про кабинет географии, - у нас в каждом классе по шестнадцать парт. Если их объединить по две и сделать между ними вкладыши, то мы сможем получить дополнительные места. Сделать это можно прямо первого сентября силами самих учеников. Работа, как мне представляется, не слишком сложная и вполне выполнимая, конечно, под руководством учителя труда. Возникает вопрос, где взять материалы? А помните, весной шефы подарили нам целый грузовик различных обрезков для уроков труда? Вот их можно было бы использовать, как мне кажется.
- А что, товарищи, вполне дельное предложение, - похвалила Владилена, - вот что значит творческий подход к вопросу. Итак, объявляем первое сентября Днём трудового воспитания и назначаем ответственными за его проведение Рахиль Борисовну и преподавателя труда.
 
 После окончания педсовета её задержал завхоз.
- Получите новые карты и подпишите акт о списании старых, - потребовал он.
- А что будет со старыми картами?
- Сожжём согласно инструкции о списании. Что же ещё с ними делать?
- Можно я одну возьму себе? – робко попросила Рахиль.
- Да хоть все забирайте, они теперь никому не нужны.
 
Карту европейской части СССР она закрепила на пустой стене между фикусом и окном и долго вглядывалась в её зелёный окрас, пытаясь мысленно соединить Николаев с Новгородом. Получалось плохо. Пришлось собрать иголки и воткнуть их в названия уже оставленных городов, и тех, за которые, по сводкам Совинформбюро, ещё шли ожесточённые бои, выдернуть из шарфа красную шерстяную нить и натянуть её между торчащими, как незаконченные могильные кресты, иглами, чтобы воочию увидеть постигшую страну катастрофу. Эта, в очередной раз прочерченная граница вызвала у Рахили какие-то смутные и совершенно неправильные мысли, которые она повелела себе признать пораженческими и постановила немедленно изгнать из головы.
 
 Сентябрь принёс множество неожиданностей и фронту, и школе: немцы окружили Ленинград, и вплотную подошли к Москве, а старшие классы почти целиком перешли в ремесленные училища танкового завода.
- Как всё это понимать, Сеня? – спросила она.
- Давай верить в победу, Рохле. Всё остальное – эпизоды войны. Договорились? – требовательно ответил он, и ей сразу стало спокойней.
 
День за днём пролетало первое полугодие. В начале декабря объявили об успешном контрнаступлении под Москвой. Учительницы встрепенулись, и снова заговорили о скором окончании войны. На последней перед каникулами политучёбе эту же мысль развила и Владилена, напомнив, что победа не приходит сама собой, что она полита кровью великого множества рядовых защитников Родины.
- Среди этих рядовых героев войны, сложивших свои головы в борьбе за свободу и независимость нашей Родины, есть и наши с вами коллеги, - сурово произнесла Владилена Остаповна и поднялась из-за стола. Один за другим встали и учителя. – В ноябре под Тулой погиб учитель физкультуры нашей школы Антон Сергеевич Трунов, а в начале декабря в сражении под Москвой смертью храбрых пал Василий Степанович Кузин, тот студент, который прикрыл собой математику при открытии нашей школы.  Почтим их память минутой молчания.
 Учителя разошлись, а Владилена осталась сидеть за столом, суровая и одинокая в своём материнском горе. Рахиль хотела подойти, выразить своё искреннее сочувствие этой железной женщине, но вдруг поняла, что её осведомлённость будет ей неприятна, и тихо выскользнула из учительской.
 
- Поразительная женщина, - восхищённо говорила она вечером Семёну, - просто образец настоящего коммуниста. Такая выдержка, такая самоотверженность! Сень, а откуда у неё такое имя, не знаешь?
- В двадцать четвёртом, после смерти Ленина, многие коммунисты и комсомольцы меняли имена на связанные с Владимиром и Лениным. Наверное, и она тогда же сменила.
 
 Перед самым новым годом объявили о победе в битве за Москву, и Рахиль с радостью отодвинула шерстяную границу на несколько миллиметров на запад. Война шла своим чередом, шерстяная нить бегала по карте, сдвигаясь то вправо, то влево, но тыловая жизнь постепенно обретала какие-то, пусть нелепые, но стабильные рамки. Вновь заработали театры и рестораны, пошли новые фильмы, а в офицерских пайках появились американские консервы и невиданный ранее шоколад.
 
 Весна сорок второго выдалась на редкость тёплой. К середине апреля улицы города запестрели цветастыми довоенными платьями, шляпками и косынками и порой казалось, что нет никакой войны, но война была. Она напоминала о себе то вылетевшим из растворённого окна вдовьим криком жены, получившей похоронку, то ковыляющим на костылях выздоравливающим из ближнего госпиталя, то измождённым лицом ленинградской блокадницы …
 
В ожидании недавно ушедшего трамвая Рахиль в одиночестве стояла на остановке, закрыв глаза и подставив лицо нежаркому весеннему солнцу.
- Что, крыса тыловая, радуешься жизни, пока мы за тебя кровь проливаем? – услышала она хриплый голос.
Два человека лет по двадцать пять, плечо к плечу стоявших перед ней в грязных солдатских шинелях, накинутых поверх госпитальных халатов, смотрели на неё с нескрываемой  злобой. Рахиль отступила назад, увидела четыре костыля и две ноги, снова шагнула вперёд и положила руки на их вздыбленные костылями плечи.
- Спасибо вам за ваш подвиг и вашу самоотверженность, - с искренним чувством произнесла она и поцеловала каждую из небритых щёк.
Солдаты оторопело смотрели на неё уже незлыми повлажневшими глазами.
- У тебя деньги есть? А то поделилась бы, - мягко попросил хриплый.
Рахиль достала кошелёк и вывалила себе на ладонь всё его содержимое.
- Вот, это всё, что есть. Только на трамвай возьму, остальное ваше.
- Ты как знаешь, а я не возьму, - упрямо мотнул головой второй солдат, резко развернулся и запрыгал прочь, ещё плохо управляясь с костылями.
- Э-э-х, сестрёнка! – тоскливо протянул хриплый, махнул рукой и пошёл догонять товарища.
 
Рахиль села у окна и ещё издали увидела «своих» солдатиков, снова стоявших плечом к плечу, всматриваясь в приближающийся трамвай. Она помахала им в открытое окно. Солдаты дружно замахали в ответ и их грубые лица облагородились добрыми улыбками. Рахиль приехала домой переполненная чувствами светлой печали и тихой затаённой радости.
 
 Она застала мужа сидящим за столом и разглядывающим дырки на залитом кровью рукаве гимнастёрки. На забинтованном левом предплечье проступали два кровавых пятна. Рахиль охнула и привалилась к дверному косяку.
- Спокойно, - рассмеялся Семён, - всего лишь глупая производственная травма. Ехал в кузове грузовика по лесной дороге, стоял спиной к движению, а тут ветка торчит и сучок такой тонкий и острый. Вот он и проткнул мне руку насквозь. Так обидно и гимнастёрка совсем новая. Как думаешь, это можно зашить? – спросил он, насаживая обе дырки на палец.
- Горе ты моё неуклюжее. Больно было?
- Терпимо. А у нас пожевать что-нибудь есть?
- Откуда? Я ещё ничего не готовила, так что терпи и жди.
 
Она жарила картошку, когда на кухне появилась Зинаида.
- Ну, как там наш герой?
- Да уж, Аника-воин, - рассмеялась Рахиль, - это надо было так на сучок напороться.
- На сучок? Это он тебе рассказал? Ну, Семён, ну, выдумщик! А ты, Рахиль, как дитя малое – всему веришь.
- Что случилось, Зиночка? – побледнев, взмолилась Рахиль, - Рассказывай, не томи.
- Ладно, уж только между нами. Никому в своей школе ни слова! Ясно? Тут в январе полк формировали для отправки на фронт, так четыре дезертира напали на патруль, убили офицера и трёх солдат, забрали оружие и как сквозь землю провалились. Ничего удивительного – местные деревенские, всё кругом знают. И начали они куролесить. Магазин ограбили, продавщицу убили, потом на военных напали – два трупа, три раненых. Оружием разжились, даже два автомата у них появилось. Из винтовок обрезы наделали, ещё пистолеты. В общем, серьёзная банда организовалась. Искали их долго, а сегодня с утра сообщение, что вроде они в деревеньке километров в сорока от города. Быстро собрали всех, кто под рукой оказался, в грузовики и в деревню. А деревенька домов пятнадцать, да при каждом доме и хлев, и сарай, и банька, и поленницы до неба. Место, сама понимаешь, аховое. Разбились на группы, и пошли всё прочёсывать. Одну группу твой повёл. Идут, идут, вдруг из окна баньки автоматная очередь. Солдатика одного наповал, а Семёна ранило. Все залегли, а Семён твой метрах в пяти от этого окна лежит, убитым прикидывается. Бандюга этот диск расстрелял и за другим потянулся, а Семён, хоть и раненый, вскочил, в два прыжка у окна оказался и пристрелил гадину. Вот тебе и сучок. Ему теперь, наверное, орден дадут, а ты «Аника-воин».
 
Рахиль бросилась в комнату, прижала к груди его любимую отчаянную голову и тихо заплакала, повторяя как заклинание: «Сенечка, Сенечка, Сенечка…».
- Ну, будет, будет, - успокаивал он, - а Зинке я длинный язык укорочу, доболтается трепло.
Постепенно она успокоилась, прижалась к мужу и жалобно прошептала:
- Тебя же могли убить. Убить, понимаешь?
- Хочу вам напомнить, Рахиль Борисовна, что идёт война, а ваш муж, между прочим, офицер, - строго и совершенно серьёзно ответил он, - так что утри слёзы, офицерская жена, и накорми наконец своего израненного супруга.
Рахиль вспомнила про картошку и побежала на кухню. Зинаида хлопотала у двух сковородок – своей и соседской.
 
 Этой ночью Рахиль была нежна необыкновенно, сама изумляясь смелости своих ласк. Потом они долго не спали – Семён маялся с растревоженной любовью рукой, а она лежала не шевелясь, вслушиваясь в себя в ожидании чего-то радостного и светлого.
- Я беременна, я беременна, я беременна, - чуть слышно шептала Рахиль и вдруг произнесла громко и отчётливо: - Я беременна, Сеня!
Он встрепенулся, приподнялся на здоровой руке, заглянул в лицо, пытаясь в темноте разглядеть выражение её глаз, ничего не увидел и спросил:
- Давно?
- Уже часа полтора, - уверенно ответила жена.
- Спи, фантазёрка, - разочарованно фыркнул Семён и поцеловал её белеющую в темноте грудь.
 
Рано утром позвонила Владилена.
- Я считаю, Рахиль Борисовна, что сегодняшний день вам лучше провести дома. Не волнуйтесь, я вас подменю, - не терпящем возражений тоном произнесла она и положила трубку.
- Фантастическая женщина! – в очередной раз восхитилась Рахиль.
 
- Семён, а ты когда новые портянки получать будешь? - месяца через полтора мимоходом поинтересовалась Рахиль.
- Да уже на прошлой неделе можно было получить. Недосуг всё. У нас с прошлых лет целая пачка где-то валяется. Тебе-то зачем? Неужели моя принцесса решила пошить себе новое байковое платье? – пошутил он и попытался поднять и покружить жену.
Но Рахиль увернулась и, постучав пальцем по лбу, нравоучительно сообщила:
- Из них хорошие пелёнки получаются, Семён Иванович.
- Не шути так, Рохле. Есть вещи, которыми шутить нельзя.
- А я и не шучу. Будешь получать пелёнки, бери их рулоном, я сама нарежу.
Семён встал на колени, расстегнул халат, задрал рубашку и внимательно осмотрел её живот.
- Ничего нет, Рохле, - растерянно прошептал он, - совсем ничего.
- Мой муж, как я вижу, совсем не рад, - изобразила обиду Рахиль.
- Рад? Конечно, не рад. Я счастлив, Рохле! Понимаешь, счастлив!
 
С этого дня Семён, смыв «производственную грязь» и наскоро поужинав, укладывал Рахиль на кровать, оголял, целовал и гладил её растущий живот, и разговаривал с «наследником». Счастье переполняло Рахиль, изливаясь на плод и мужа, коллег и учеников, прохожих и трамвайных попутчиков.
Она доработала до нового года, и родила сына в ночь на двадцать второй день тысяча девятьсот сорок третьего года.
 
В роддом Семён приехал на машине, бережно принял из рук медсестры тихо поскуливающий комочек человеческой плоти, и совершенно серьёзно представился:
- Здравствуй, сын! Я – твой папа, Семён Иванович Уваров, - и счастливо засмеялся.
Дома Рахиль ждал сюрприз в виде подвешенной к потолку плетёной бельевой корзины.
- Эту люльку тебе Равиль подарил. Говорит, что всех своих сыновей так вырастил. Любит он свою тёзку, ох, любит. Ладно, пусть любит, я не ревную.
 
Назавтра с поздравлениями зашёл Равиль.
- Я тут тебе коляску на лыжах соорудил, - смущённо объявил он, - она там в подъезде стоит. Летом на колёса поставлю, а зимой на лыжах удобнее. Сына показывать будешь, или сглазу боишься? Ишь, как заливается, птенец.
Рахиль вынесла плачущего ребёнка в прихожую.
- Здоров будешь, сынок, расти на радость родителям. Чего буянишь, чего разоряешься?
- Голодный он, вот и кричит.
- У тебя что, молока нет?
Рахиль покраснела и смущённо развела руки.
- Ты, девочка, не смущайся и не красней. Грудь женщине дана не для любования, а чтоб детей выкармливать. Тебе не смущаться надо, а меры принимать. Собирайся, заодно и коляску опробуешь. Тут недалеко одна моя родственница живёт, Зилия, у неё дочке полгода, а молока на взвод хватит. Пойдём, попросимся на кормление.
 
Коляска получилась очень удобной, и Рахиль гордо катила её, улыбкой отвечая на ласковые взгляды прохожих.
- Ты мой ангел хранитель, Равиль, спасибо тебе. Давно спросить хочу, да всё стесняюсь: ты по-русски совсем без акцента говоришь, как так получилось?
- Так я же здесь родился и вырос, и школу здесь закончил. Женился на девушке из деревни, сюда привёз, в комнатку, где с родителями и младшей сестрой проживал. И так тесно всем, а как первый сын родился, так совсем невмоготу стало. А тут это место подвернулось со служебной площадью, я за него и ухватился. Да и ты, тёзка, без акцента говоришь, как так получилось? – с улыбкой подначил он, и оба рассмеялись.
 
Зилия, крупная женщина с большой белой грудью, кормила малышку. Она не смутилась, не стала прятать обнажённую грудь, наоборот, всем своим видом подчёркнула важность  материнской работы. Рахиль восхитилась её непринуждённостью и подумала, что придуманные людьми моральные нормы частенько идут в разрез с природным предназначением. Равиль тем временем разъяснил ситуацию, Зилия молча протянула руки и вот уже два ротика дружно зачмокали, присосавшись к тёмным сосцам её белой, как само молоко, груди.
 
Равиль, сославшись на дела, ушёл, и Рахиль не сдержала своего восхищения:
- Какой же он замечательный человек, чуть не самый лучший из всех, кого я знаю!
- Очень хороший, - согласилась Зилия, - и очень несчастный: четырёх сыновей на войну отправил, а вчера третью похоронку получил.
 
- Давай так договоримся: сына ко мне три раза в день приносить будешь. Бутылки чистые приноси – я наполню, в перерывах и ночью кормить будешь. И своё давай, сколько есть, материнское ему нужнее моего.
- Спасибо огромное-преогромное тебе, Зилия! Сколько я тебе должна буду?
- Ничего не должна. Молоко мне Аллах подарил, как можно подарками торговать?
 
- Какие хорошие люди у нас в стране, нигде таких нет. Правда, Сень? – шептала ночью Рахиль, - А Равилем я просто восхищаюсь: такое горе у человека, а как держится. Разве можно нас победить, когда такие железные люди в стране есть? Надо Зилие из твоего пайка шоколад и тушёнку отдавать. Хотя нет, свинину она, наверное, не ест. Тогда манку, у неё же ещё трое детей.
- Как скажешь, королева моя, - целуя, шептал Семён.
 
Молоко так и не пришло.
- Не вышло из меня дойной коровки, - сокрушалась Рахиль.
- И даже козы не получилось, - смеялся Семён, гладя аккуратные грудки жены и пощипывая бока и ягодицы, - но ты не расстраивайся, птица моя.
- Какая ещё птица?
- Забыл, как называется, та, что снесёт яйцо, а выкармливать птенца другим …
Он не успел договорить, как маленькие кулачки жены забарабанили по его груди.
- Значит, я кукушка, да? Кукушка, да? – смеялась Рахиль, а Семён кружил её и целовал, целовал …
 
В счастливых заботах незаметно пролетел год. В начале февраля наши войска освободили Ровно, а через пару недель Семён предупредил о своей скорой длительной командировке.
- Ты продумай, что нужно сделать пока я не уехал, - наставлял он жену, - сколько соломенной вдовой пробудешь, не знаю, может быть, и месяц.
- Куда едешь, если не секрет?
- Сам пока не знаю, говорят, куда-то на Кавказ.
- Так ты, наверное, море увидишь, - порадовалась за мужа Рахиль.
 
В середине февраля Семён уехал, так и не сказав куда. Его не было целый месяц, и Рахиль извелась за время самой длительной их разлуки.
 
Она стирала в ванной и страшно испугалась, когда кто-то тронул губами её шею, но поняв, внезапно разревелась, как маленькая девочка. Семён укачивал её, сидя на краю ванны, слизывал катящиеся по щекам слезинки и шептал какие-то ласковые глупости. Рахиль млела от его прикосновений и рыдала ещё сильней.
 
- Ты видел море? – спросила Рахиль, когда Семён наигрался с сыном.
- Нет, Рохле, оттуда, где я был, море не видно. А посмотри лучше, что я нам привёз.
Семён положил на стол инкрустированный камнями кинжал и большую брошь с зелёным камнем, в окружении серебряных листьев.
- Красота какая, - восхитилась Рахиль, - это что за камни?
- Наверняка стекляшки, но как сделано! На Кавказе отличные мастера живут. У нас в доме ни одной по-настоящему красивой вещи не было, на которых Борькин вкус развивать можно, теперь целых две будет. Жаль, что у кинжала одна стекляшка выпала, ну да ничего, найдём ювелира и починим. Давай поужинаем, а то я так соскучился по твоей яичнице, стряпуха моя любимая.
 
Летом Семён пришёл с известием, что одного его сослуживца перевели в Москву, и он забирает трёхлетнюю дочку от частной няньки.
- Вот адрес, сходи, поговори, если хочешь. Она ещё и по-французски с детьми балакает.
Рахиль сходила. Нянькой оказалась та самая Валентина Алексеевна, которая преподавала французский язык у них в школе.
- Ушла я, Рахиль Борисовна, из школы. Пустое это занятие учить французскому детей танкового завода, на что он им? Набрала я группу детишек и вожусь с ними. Раньше трое их было, потом Игорька в садик удалось пристроить, теперь Настеньку в Москву увозят, один Женечка у меня остался. Помните у Пушкина: «Судьба Евгения хранила, сперва Мадам за ним ходила …» Прямо про меня сказано. А Бореньку вашего я, конечно, с удовольствием возьму, тем более, что я недалеко от школы живу. Вам очень удобно будет: на работу едете – сыночка привозите, с работы едете – забираете. Завтраком и ужином дома кормите, а обед с собой в судках приносите, а я разогрею и покормлю.
 
Вечером Рахиль позвонила Владилене, и доложила, что готова с первого сентября выйти на работу.
- Я не сомневалась в вашем профессионализме, патриотизме и приверженности нашей школе, - с пафосом произнесла завуч, и положила трубку.
- Сень, я не поняла, мне выходить на работу или нет?
- Выходи, в случае чего получишь под зад копытом, - отшутился муж.
 
В середине августа Семён пришёл с работы хмурый, наскоро поужинал и попросил Рахиль присесть.
- Прости, Рохле, за плохую весть, - Рахиль внутренне сжалась, сразу поняв, о чём он будет говорить, - Я послал запрос коллегам в Ровно, и сегодня получил ответ. Они арестовали фашистского приспешника, который всю оккупацию немцев в ресторане игрой на пианино развлекал. Он оказался из той концертной бригады, где твоя мама была. Показывает, что выехали они в Ровно 20 июня вечером, а приехали 21 днём. Пианист этот всю дорогу какую-то деваху обхаживал, которая домой возвращалась. Когда приехали, все в гостиницу при вокзале пошли, а он у девахи ночевать пристроился. Утром 22 немцы налетели и железнодорожную станцию бомбить стали. Одна из бомб прямо в гостиницу угодила. Он туда не ходил, но больше никого из них в городе никогда не видел. Коллеги говорят, что по их сведениям все в гостинице погибли. Ещё раз прости.
 
Рахиль долго плакала  в ванной,  жалея свою жизнелюбивую мать, себя осиротевшую и Борьку, у которого теперь не осталось ни дедушек, ни бабушек.
 
На августовский педсовет Рахиль пригласила по телефону секретарь директора.
- Постепенно обюрокрачиваетесь, - улыбнулся Семён, - значит, жизнь налаживается и войне скоро конец.
 
Педсовет, как всегда, вела сильно постаревшая за год Владилена. Представив новых учителей и «вновь влившуюся в наши ряды» Рахиль Борисовну, она напомнила про политучёбу и поинтересовалась предложениями учителей по улучшению школьной работы.
- Рахиль Борисовна раньше вносила очень дельные предложения, послушаем, что она предложит на этот раз.
Рахиль поднялась, мучительно соображая, что бы такое предложить, и неожиданно для самой себя произнесла:
- В подсобке я увидела неуничтоженные старые карты, среди которых несколько карт Европы. Давайте развесим их в старших классах, и пусть дежурные ежедневно перед началом уроков слушают сводки Совинформбюро и передвигают линию фронта. Одну карту можно повесить возле раздевалки, я сама могла бы за ней следить.
- А что, товарищи, очень толковое предложение. Вот что значит творческий подход. Учитесь и равняйтесь, - закончила Владилена и Рахиль густо покраснела от её похвалы.
 
Из куска красной ткани и иголки она сделала флаг, который, под восторженные крики и аплодисменты, торжественно вонзила в «Берлин» утром 9 мая 1945 года.
 
Ещё не закончилась война (со дня на день ждали капитуляции Японии), а город уже зажил мирной жизнью. Один за другим приходили эшелоны с демобилизованными солдатами, повсюду возникали «блошиные» рынки, заполненные разномастными трофеями. Откуда-то повылезали спекулянты, которых в войну не было видно. Город заполнили слухи об ограблениях и убийствах.
- Всё, как и должно после войны быть, - успокаивал Равиль, - после гражданской то же самое было. Постепенно утрясётся, успокоится и придёт в норму.
 
- У меня завтра сдача норм по стрельбе, освобожусь часов в одиннадцать, и будем мы с тобой, Рохле, отдыхать. В кино сходим, говорят, трофейные фильмы привезли, пообедаем в ресторане, потом заберём у няньки Борьку и в парк, на качели-карусели отведём, - предупредил за ужином Семён, - Как план, королева моя?
- Принимается, мой повелитель.
 
Они были красивой парой – Семён в кителе с золотыми майорскими погонами и тремя боевыми орденами на груди, и Рахиль в модной шляпке и кокетливо повязанном газовом шарфике. И шли они по улице под ручку степенно, никуда не торопясь, прогуливаясь.
 
Человек двадцать пять окружили пьяного мужичка в линялой гимнастёрке без погон, отбивавшего чечётку и дурным голосом оравшего частушки. Толпа время от времени взрывалась одобрительным смехом и криками: «Эх, жарь – говори!»
Подойдя ближе, Рахиль услышала:
 
Когда Ленин умирал, Сталину наказывал:
«Много хлеба не давай, мясо не показывай».
 
Если б не было зимы, не было бы холода,
если б не было колхозов, не было бы голода.
 
Хорошо в колхозе жить – сменная всё пища:
утром чай, в обед чаёк, вечером чаище.
 
Семён остановился, обмотал носовым платком руку, прямо сквозь толпу подошёл к частушечнику и со всей силы ударил в лицо. Мужичок рухнул на землю, и Семён дважды влепил сапогом в его окровавленные губы. Толпа ахнула, взвизгнула и разбежалась. Семён достал свисток и засвистел каким-то особым свистом.  С разных сторон ему ответили свистками, и вскоре два милиционера подскочили к товарищу майору.
- Плохо службу несёте, - строго выговаривал майор, - под вашим носом антисоветскую агитацию разводят, а вы не слышите. Будете наказаны. Этого мерзавца доставить в управление.
Семён размотал платок, обтёр им кровь с сапога и бросил на землю.
- Извини, Рохле, кино отменяется. Я ненадолго заскочу на работу и сразу домой.
Он не пошёл на трамвайную остановку, а встав между рельсами, властно поднял руку. Трамвай остановился, и майор госбезопасности не спеша поднялся в вагон.
 
Рахиль шла, ничего не видя сквозь застилавшие глаза слёзы. Её толкали, обзывали, но она не чувствовала, не слышала, не воспринимала внешнее, сосредоточившись на внутреннем: «как он мог, как он мог …» Какой-то мальчишка, как бы случайно, толкнул её в бок, и Рахиль полетела на дорогу, под визг тормозов и матерщину водителя. Внезапно шофёр осёкся, выскочил из машины и бросился к ней.
- Рахиль Борисовна, это вы? Простите, не узнал. Константин я, тот, кто вас на вокзале встречал. Что с вами, вам плохо? Садитесь, я вас домой отвезу.
У подъезда он спросил, не проводить ли до квартиры, она отрицательно мотнула головой, с трудом поднялась на этаж, с трудом открыла дверь, не раздеваясь, упала на постель, и забилась в истерике.
 
Семён вернулся часа через два, бросился к жене, обнял, приласкал, спросил, что случилось. Она повернула к нему помятое заплаканное лицо, и выкрикнула сквозь рыдания:
- Как ты мог? Как ты мог ударить человека сапогом в лицо? Как ты мог?
- Понятно, - Семён изменился в лице, посуровел, его голубые глаза посерели и приобрели металлический оттенок, - А ну, встать.
Он не крикнул, даже не повысил голос, но произнёс это так, что Рахили стало страшно, и она послушно выполнила приказание.
 
- Рахиль Борисовна, внимательно выслушайте и запомните то, что я сейчас скажу. Только что вы пожалели и назвали «человеком» мерзкого коварного врага нашей страны и советской власти. Хочу вам напомнить, как несколько лет назад вы радовались разбитому носу своего обидчика. Тогда это касалось лично вас, и вы не считали наказание чрезмерным. Сегодня враг публично оскорблял наш строй, товарищей Ленина и Сталина, а бывшая комсомолка и действующая учительница закатила истерику чекисту за то, что он заткнул сапогом поганый вражий рот. Что с вами, Рахиль Борисовна? Один враг, которого я допрашивал, назвал меня опричником. Он думал меня оскорбить, а я горжусь этим званием. Вражина не знал, что «опричник»  означает «особенный». Да, мы особенные! Партия и  товарищ Сталин доверили нам охрану нашей страны, нашей власти, и мы будем охранять, не жалея ни  своей крови, ни вражеской. А теперь, Рахиль, пойди в ванную, умойся холодной водой, обдумай сказанное и дай оценку своему поведению.
 
Запершись в ванной, Рахиль напряжённо думала:
- Семён прав, прав, прав! Что со мной? То мне симпатичен враг Белоцкий, то антисоветчика-частушечника жалею. Какая страшная война по стране прокатилась, сколько крови пролилось, вон Равиль трёх сыновей отдал победе, а я из-за разбитой губы врага в истерику впала. Не эстетично, когда сапогом в лицо бьют, но в данном случае абсолютно правильно. Сколько неустойчивых людей собрал вокруг себя этот агитатор, двадцать, тридцать? Разве мог чекист Уваров равнодушно пройти мимо? И агитатора этого надо было не просто задержать, а наказать, немедленно и на глазах этих самых людей, чтобы неповадно было.
Она умылась холодной водой, вошла в комнату и искренне произнесла:
- Ты прав, Семён, абсолютно прав. Прости меня, если …
Он не дал ей закончить, подхватил, закружил, приласкал.
- Всё, забыли и в архив сдали. Пудри носик, и бежим обедать, я голоден, как стая голодных волков.
 
Шли годы. Как и предсказывал Равиль, жизнь вошла в колею. Борька рос, и уже что-то лопотал по-французски. Отмечая его шестилетие, задумались о школе.
- Не вовремя ты, Борис, родился: как раз посреди учебного года. Как думаешь, мама, возьмут сына в школу в этом сентябре или на будущий отложат?
- Не знаю, надо с Владиленой посоветоваться.
Но посоветоваться не довелось.
 
На первой в феврале политучёбе, Владилена достала из портфеля газету:
- Не уверена, что все учителя ознакомились с передовицей в «Правде» от 28 января. А между тем, эта статья требует не только прочтения, но и пристального изучения. Давйте попросим Рахиль Борисовну прочитать её всему коллективу вслух. Садитесь на мой стул и начинайте.
- «Об одной антипатриотической группе театральных критиков», - прочитала заголовок Рахиль.
Она читала с выражением, выделяя голосом наиболее значимые места и подчёркивая выводы. Закончив читать, она протянула Владилене газету и встала, чтобы пересесть на своё место.
- Одну минуточку, Рахиль Борисовна. Поделитесь, пожалуйста, своими соображениями относительно прочитанного.
- Какими соображениями? – не поняла Рахиль, - Я ни одного спектакля не видела и ни одной рецензии не читала, мнению центральной партийной газеты доверяю полностью и личного мнения по этому вопросу не имею.
- Не делайте вид, что вы не понимаете, о чём вас спрашивают. Вы – единственная в нашей школе представительница нации, о которой идёт речь в этой статье. Я спрашиваю о вашем отношении к антипатриотическим настроениям среди евреев, проживающих в Советском Союзе.
- Владилена Остаповна, какое у меня может быть отношение, кроме отрицательного? Антипатриотические настроения недопустимы среди наших граждан любой национальности …
- Не увиливайте от ответа, - перебила Владилена, - Вы еврейка и, значит, несёте определённую ответственность за то, что творится в вашей нации.
- Тогда вы, судя по фамилии, украинка, несёте ответственность за всех бандеровцев, - истерично выкрикнула Рахиль, и выбежала из учительской.
 
- За что она меня так, Сень, что я ей плохого сделала? – возмущалась Рахиль, - Что значит русский, украинец, еврей? Разве мы все не граждане Советского Союза? Она теперь сожрёт меня. Надо из этой школы уходить, но она такая мстительная, что сделает всё, чтобы меня ни в одну школу не взяли.
 
Выходной день прошёл в слезах и тоскливом ожидании неминуемой расплаты, и в школу она приехала бледная, взвинченная, на грани нервного срыва.
 
У входа в школьную раздевалку стоял директор, и приглашал учителей и старших учеников пройти в актовый зал. Сердце замерло, потом бешено застучало,  и Рахиль едва не потеряла сознание.
Прозвучал звонок на урок, и директор вышел на сцену.
- Товарищи учителя и товарищи ученики, с прискорбием сообщаю вам, что сегодня ночью
нас покинула Заслуженная учительница, член партии с девятнадцатого года, - по мере того, как директор перечислял титулы покойницы, к лицу Рахили приливала кровь, и к окончанию панегирика: - наш дорогой и любимый завуч Копытко Владилена Остаповна, - она ужаснулась той внутренней радости, которую испытала.
 
- Сень, неужели она из-за меня умерла, не пережила, что ей возражают?
- Нет, Рохле, у неё это четвёртый инфаркт был, она ведь очень тяжёлую жизнь прожила. У нас в управлении её портрет с чёрной лентой и биографией выставили, так чего там только нет: и побег из петлюровского плена, и тиф, и кулацкая пуля.
- Она что, вашей сотрудницей была?
- Нештатной, - коротко ответил Семён.
 
В конце апреля прислали нового завуча, мрачного однорукого фронтовика, и Рахиль обратилась за советом к нему.
- Вообще-то я не приветствую пребывание учеников и их родителей в стенах одной школы, но в вашем случае возражать не буду. Пусть только учительница младших классов поговорит с вашим сыном, и определит степень его готовности.
 
Рахиль сидела в трамвае, подставив лицо весеннему солнцу, когда над ней раздался женский визг:
- Нет, вы только посмотрите на эту жидовку! Расселась, лярва, а русский инвалид стой и жди, пока у ней совесть из задницы проклюнется. Петь, дай жидене в морду.
- А чо? Я могу, - откликнулся хриплый мужской голос.
Рахиль открыла глаза. Вульгарная баба и мужик с наколками на пальцах склонились над ней в пьяном кураже.
- Как вы себя ведёте, что вы себе позволяете? – в испуге закричала она и с надеждой посмотрела на окружающих.
Пассажиры отворачивались, делали вид, что спят или читают газету, и Рахили стало по-настоящему страшно.
- Вали отсюда по-быстрому, а то я морду твою жидовскую пером распишу, - прошипел татуированный мужик, и Рахиль в ужасе выскочила из вагона.
 
- Что происходит, Сеня, почему никто не возмутился, не заступился? Там же фронтовики были, которые немцев не боялись, а тут что, пьяного хулигана испугались? Что происходит, Семён? – требовала ответа Рахиль, но Семён молчал и только тяжело вздыхал.
 
По мере того, как прогревался воздух на улице, нагревалась и обстановка в обществе. Всё больше антисемитских статей появлялось в газетах, всё чаще на улицах зазвучало слово «жид» и слухи, что где-то из трамвая жидка выкинули, весело обсуждались горожанами.
Эту странно возникшую волну массового неприятия евреев Рахиль в полной мере ощущала и в репликах трамвайных попутчиков, и в косых взглядах продавщиц и прохожих. Да что улица, когда и в родной школе было не лучше: то кто-то из учеников восьмого класса нацарапал посреди доски «Бей жидов!», и этот призыв нагло торчал перед всем классом, то со школьного двора доносился звонкий детский голосок: «Сколько время? Два еврея, третий жид по верёвочке бежит!» Однажды, подойдя к двери учительской, она услышала, как кто-то с восторгом рассказывал: «Перехватила записку, которую в классе друг другу перебрасывали, а там стишки «Рахитичная Рахиль пробежала восемь миль, и попала в мышеловку рахитичная жидовка». В учительской смеялись, и Рахиль ушла, чтобы не увидеть и не узнать весельчаков.
 
С трудом дотянув до конца учебного года, она заперла себя в четырёх стенах квартиры и даже на кухню выходила, убедившись, что Зинаиды на ней нет. Оставалась ежедневная пытка четырёхкратной поездки в трамвае, но приходилось терпеть – нянька была необходима.
 
С прогулок Борька тащил в дом всё, что занимало его воображение, и Рахиль часто недоумевала, пытаясь догадаться о назначении того или иного предмета, прежде чем отнести его на помойку. Осколок толстого красного стекла, принесённого сыном с очередной прогулки, напомнил Рахили про стекляшку, выпавшую из кинжала. По дороге к няньке она видела вывеску ювелирной мастерской и не откладывая дело в долгий ящик, назавтра же зашла в неё. Спросив пожилого ювелира, сможет ли он из стекла сделать подобие камня и вставить его в ювелирное изделие и получив утвердительный ответ, она пообещала зайти вечером.
- Паспорт не забудьте, мы ювелирку по паспортам оформляем, - напутствовал Рахиль ювелир.
 
Вечером она отдала ювелиру кинжал и стекло, оформила квитанцию и хотела уже бежать к Валентине Алексеевне за сыном, как ювелир остановил её вопросом:
- Вы действительно хотите поставить стекло, а не камень?
- Зачем ставить камень, когда кругом стекло?
Ювелир с интересом посмотрел на Рахиль, но уговаривать не стал.
- Будете продавать, обратитесь ко мне, я вам хорошего покупателя порекомендую.
- Спасибо, обязательно обращусь, - пообещала Рахиль.
 
Прошло три дня. Рахиль отвезла Борьку к няньке и собралась штопать носки, как раздался дверной звонок. Несколько человек в милицейской форме со старшим в звании капитана и Равиль с женой вошли в квартиру.
- Здравствуй, Равиль, здравствуй, Нафиза, - поприветствовала «своих» Рахиль, - В чём дело? – поинтересовалась она у «пришлых».
- Блюменталь Рахиль Борисовна? – поинтересовался капитан, - документы предъявите.
- А в чём, собственно дело? – спросила Рахиль, обращаясь к Равилю, но он отвёл глаза и опустил голову.
- Давайте договоримся сразу: вопросы задаю я, а вы на них отвечаете коротко, ясно и исчерпывающе. Паспорт, - сурово произнёс капитан и протянул руку.
Рахиль пожала плечами и пошла в комнату. Все молча двинулись за ней.
Капитан мельком заглянул в паспорт, и сунул его в карман.
- Какие из этих предметов вам знакомы? – капитан положил на стол пачку фотографий.
- Этот и этот, - она отложила две фотографии и снова потребовала объяснить цель прихода.
Капитан молча протянул листок.
- Что это?
- Ордер на обыск. Предлагаю добровольно выдать краденые предметы.
- Да как вы смеете, - взвилась Рахель, - мой муж ответственный сотрудник ГПУ, я всё ему расскажу про ваше поведение.
- Всё, высказалась? Теперь заткни глотку и прочисть уши, ворюга: твой муж уже четыре часа даёт признательные показания. Где брошь, мать твою! – неожиданно рявкнул капитан, и Рахиль дрожащей рукой показала на ящик стола.
 
Другой милиционер кинулся к столу и достал брошь.
- Совсем жиды обнаглели – даже не прячут ворованное, - тут ещё бумаги какие-то есть.
 Капитан перелистал бумаги, вынул свидетельство о Борькином рождении и спросил, где сын. Милиционер записал нянькин адрес и позвал помощника:
- Пахомов, бери машину, лети по этому адресу, забери пацана и вези в детдом, - он протянул Пахомову адрес и свидетельство о рождении, - и запиши его евреем, нехера жидёнку под русской фамилией прятаться. А ты собирайся, к мужу поедешь.
- Куда поеду? – не сразу поняла Рахиль.
- Как это «куда», - рассмеялся капитан, - к мужу, в тюрьму.
Рахиль растерянно оглядела всех, и остановила взгляд на Равиле. Он закрыл глаза и опустил голову.
 
Так закончилось тринадцатилетнее счастье Рахили Борисовны Блюменталь.
 
 
 
ЗА ВСЁ ПЛАТИТЬ ЦЕНОЙ БЕЗМЕРНОЙ
 
   Ноябрьские праздники в тот год удлинились за счёт выходных и я, набив рюкзак городскими гостинцами, поехал к Рахили. Она искренне обрадовалась мне, взяла конфеты и печенья, и побежала угощать товарок.
Обговорив житьё-бытьё и здоровье, я приступил к главному:
- Рахиль, - я положил на стол папку с рукописью, - я записал твой рассказ о счастье. Не могла бы ты прочитать мою писанину, и сделать замечания?
- Записал? Зачем? Ты что, писатель?
- Нет, так, для себя пописываю. Это, Рахиль, не совсем запись. Я на основе твоей истории сотворил нечто наподобие романа, - бормотал я смущённо, - прочитай, пожалуйста.
Она взяла папку, нацепила очки и ушла к себе, а я пошёл бродить по осеннему лесу, слушать тишину и насыщать бронхи целебным воздухом соснового бора.
 
Уже смеркалось, когда Рахиль вышла из своей комнаты. В сумерках я не мог понять, от чего красны её глаза – от напряжённого чтения или слёз.
- Всё верно, - со вздохом произнесла героиня моего романа, - Я там сделала несколько поправок, но это твоё творение, - она не закончила мысль и спросила: - Будешь публиковать?
- Нет, конечно, кто его опубликует? Напечатаю на машинке, переплету и положу в ящик. Только, Рахиль, роман-то не закончен, нет концовки, судьбы персонажей не прояснены и получается, что он о счастье с  непонятным трагическим концом.
- Концовку хочешь? Что ж, расскажу тебе всё без утайки, - Рахиль помолчала и добавила, - только давай завтра, устала я, да и не готова так сразу наизнанку выворачиваться.
 
Назавтра Рахиль долго не могла начать, вздыхала, гремела посудой и, наконец, села напротив:
- Ну, что тебе рассказать? Спрашивай.
- Что за история с кинжалом? Я так и не понял.
- Я тоже не до конца разобралась. Только на суде и поняла, в чём нас обвиняют. Семён показывал так: послали его в командировку на Кавказ. Теперь я понимаю, что чеченцев с ингушами выселяли. Он с двумя солдатиками заходит в один дом, а там мужчина  кинжалом на него замахивается. Солдатик стрельнул, мужчина упал, солдаты его утащили, а кинжал Семён взял на память о неудавшемся покушении. Зачем ещё и брошь прихватил, сам не знает. Бес, говорит, попутал.
 
Чеченца этого не убили, а только ранили. Милиция его нашла и на суд притащила. Он показывает иначе. Оказывается, он реставратор, взял из музея кинжал и брошь, чтобы отреставрировать. Тут офицер с двумя солдатами врывается, солдат стреляет, а больше реставратор ничего не помнит.
 
Прокурор свою версию рассказывает: воспользовавшись командировкой, используя служебное положение, Семён сколотил банду, которая целенаправленно похищала музейные ценности, а жена помогала их сбывать. Я отнекиваюсь, а ювелир говорит, что собиралась кинжал продать, и хотела через него найти покупателя. Вот такая история.
 
- А потом что было, Рахиль?
- Потом было наказание, что ещё могло быть? Но не это главное. Главное то, что в тюрьме и потом в лагере я сильно свою жизнь пересмотрела, можно сказать перелицевала. Пока шло следствие, я в большой камере сидела. Там все вперемешку обитали, и политические, и уголовные. Через несколько дней возвращается с допроса одна политическая и аж светится вся. К ней с вопросами, а она радостно так: «Мне вдруг следователя поменяли, убрали от этого зверя Уварова.  Может, новый не таким садистом будет». Я тогда не придала значения её словам: думаю, наговаривает. А тут ещё одна сокамерница за Семёном числилась и то же самое говорит. Я в тюрьме впервые задумалась, что такое «хороший следователь», но тогда мне не до размышлений было. Шла я по уголовной статье о хищении социалистической собственности в особо крупном размере и следователь мой был  милицейский, но тоже не подарок. Тогда пропало девятнадцать музейных предметов, и следователь твердит, как попугай: «Где остальные? Запрятаны? Указывай где. Проданы? Отвечай кому. Колись, морда жидовская ...» и всё в таком роде. Бить не бил, но обещал всякое: и в мужскую камеру «случайно» запихнуть, и к туберкулёзным подсадить, и лампу в глаза направлял, и голодом морил, и  в туалет …   Да что говорить, сам представить можешь.
 
С Семёном я за полгода дважды виделась – на очной ставке и в суде. Он всё на себя брал, доказывал, что я ничего не знала, но никто слушать не хотел. Тогда всё так совпало, так сплелось, как нарочно: и антиеврейская кампания, и очередная «чистка» органов, и борьба с послевоенным воровством и бандитизмом, и соперничество милиции с госбезопасностью. А тут всё вместе: сотрудник органов безопасности - вор и бандит, а жена - еврейка и сбытчица краденого, да ещё не говорят, куда остальные семнадцать предметов подевали, ну так получите сполна. И получили. Семёну дали пятнадцать лет, мне – восемь.
 
Про жизнь  свою лагерную рассказывать не буду, не хочу. Одно скажу: плохо там, лучше туда не попадать. Я тебе про думы свои расскажу. Всем физически тяжело, а мне ещё и морально очень тяжко было.  В лагере опять все вперемешку и политика, и уголовка. Женщины шепотом рассказывают про следствие и суд. Матёрые «подвигами» хвалятся, а политические недоумевают, за что им мучения такие выпали. Рассказывают, как следователи им дела шили, как признания выколачивали, как других оговаривать заставляли. Одна женщина портрет Сталина вышивала, так соседка донесла, что она в лицо вождю иголкой тыкала. Арестовали, заставили сознаться, что она через колдовство хотела вред причинить, и загнали в лагерь. Таких историй много было. Тогда я снова задумалась о «хорошем» следователе. Что значит «хороший»? Хороший учитель – хорошо учит, хороший дворник – хорошо убирает, а что делает хорошо следователь? Хорошо дела шьёт? Хорошо выколачивает липовые признания?
 
Меня швеёй определили. Сижу за машинкой, строчу, что велят, а в голове мысли крутятся. С самого своего рождения я жила, как все – бедно и скромно, часто впроголодь, а вышла замуж и всё переменилось. От мужа пришла квартира, стабильная зарплата, паёк, о котором раньше и не мечталось, да много чего пришло и главное, что всё воспринялось мной как должное, как оценка государством самоотверженного труда следователя Уварова. А мысли всё быстрее крутятся и всё страшнее становятся.  Ночами снится то кровавое пятно на гимнастёрке, про которое он сказал, что краска, то  окровавленное лицо пьяного плясуна-частушечника, то кровь на руках, которую Семён тщетно пытается смыть. С ужасом вспоминала я, как он, приходя с работы, первым делом лез в ванную, чтобы «смыть производственную грязь», а потом ласкал меня этими самыми кровавыми руками. В общем, поняла я, что счастье моё целиком зависело от несчастья других, и чем несчастнее становились другие, тем больше счастья копилось в моём доме. А ещё я поняла, за что наказана. Не за кражу кинжала и брошки, а за украденное и присвоенное счастье других людей. За всё платить ценой безмерной.
 
Рахиль надолго замолчала, уйдя в свои мысли и воспоминания, потом продолжила:
- Была  ещё одна проблема, которая сильно мне жизнь портила. Статья у меня была серьёзная, срок большой и никто, ни уголовницы, ни администрация не верили, что у меня ничего не запрятано на воле, все хотели отщипнуть свой кусочек. Одни посылали на тяжёлую работу и обещали перевести на лёгкую, «если ты, ну сама понимаешь …», другие унижали и даже били. Отстали только года через два, когда убедились, что ни одного письма и ни одной посылки я не получила. И то решили, что запрятано, но где, знаю только я. Недели за две до освобождения одна рецидивистка позавидовала мне: «Счастливая ты: откинешься, выкопаешь заныканное, купишь домик у моря и будешь греть пузо на солнце, да йодом дышать. А я погуляю пару месяцев, и снова на нары».
 
Я слушаю её и думаю: «Свобода свободой, только что мне с ней делать, как в ней выживать буду? Ничего ведь нет, ни денег, ни жилья, ни родни самой дальней, а есть только справка об освобождении да клеймо «воровка», которое мне до конца дней не отмыть». Тогда уже съезд этот прошёл, политику досрочно выпускать стали и реабилитировать. Жизнь им, конечно, загубили, и здоровье отняли, но на воле они невинно пострадавшие достойные люди. Не то, что я, которая даже пересмотра дела добиваться не может – меня ведь, как в лагере говорят, «на кармане взяли». Всё, про лагерь больше не хочу, если тебе подробности нужны, то выдумывай любые, не ошибёшься.
 
Еду я в город своего былого счастья и перебираю знакомых, к которым за помощью обратиться можно, да только таких не находится. Задремала, и мне вдруг Равиль, дворник из «замка», приснился. Обрадовалась я, и решила прямо к нему идти. Пришла, а в подвале его совсем другой дворник живёт, о Равиле ничего не знает и гонит меня со двора:
- Нечего посторонним возле этого дома тереться!
 
Вышла на улицу, присела на лавочку и не могу придумать, куда податься. Никто нигде меня не ждёт, только Равиль мог бы мне обрадоваться, но как его найти, ума не приложу. Думала, думала и про Зилию, ту, которая Борьку выкормила, вспомнила и побежала к ней, как к последней надежде. Бегу, и непонятно какого Бога молю, чтобы на месте была, не съехала, не умерла. Застала я Зилию. Узнала она меня, хоть столько лет прошло, и накормила, и переночевать оставила. Рассказала, что жильцов замка сильно перетрясли, кого уволили, кого посадили. Равиля тоже уволили, он в деревню к жене уехал. А ещё рассказала, что приказали Равилю квартиру нашу подготовить к новому заселению. Он вещи наши собрал, в «бегемота» уложил и к себе отнёс, а когда уезжать собрался, принёс чемодан Зилие и наказал передать мне, если приду.
- Равиль и патефон с пластинками забрал, он у сына моего старшего – они с невесткой пластинки крутят. Тебе патефон ни к чему, где ты с ним таскаться будешь, а мы у тебя его выкупим. А чемодан твой огромный вон там в углу стоит.
 
Открыли мы чемодан, а там и платье моё любимое, и туфли на каблуке, и шляпки …  Всё это добро Зилия для невестки купила. Хотела для сына семёнов костюм выходной и туфли взять, да я не дала, дескать, вернётся, так будет во что одеться. Зилия посмотрела на меня удивлённо:
- Ты что, ничего не знаешь? Равиль рассказывал, как весь ваш дом месяц обсуждал, что с твоим мужем случилось. Отправили его на лесоповал, а там он с каким-то человеком встретился, которого сам же в лагерь определил. Тот мужа твоего и зарубил. Он даже месяца в лагере не пробыл.
 
Знаешь, чем отличаются мозги лагерника от мозгов нормального человека? Нормальный мыслит эмоционально, а лагерник рационально. Другая зашлась бы в рыданиях, забилась  в истерике, а я подумала: «Повезло тебе, Семён, лёгкая и быстрая смерть тебе досталась. Спасибо тому зеку, что избавил тебя от многолетних мучений. А мог бы рассказать всем, кто ты такой. Что б с тобой тогда было? Представить страшно. Я никому не говорила, чем мой муж занимался». Очерствела я, да и любовь моя в каком-то болоте утонула. Продала я семёновы вещи, ничего на память не оставила.
 
Думала я, что у меня деньги появились, да только деньгами они были пока в кошельке лежали, а как начала тратить, так и узнала их реальную цену. Выправила паспорт, стала о будущем размышлять. Казалось бы, чего думать? Надо сына отыскивать, да из детского дома вытаскивать. Так, да не так. Вот найду, приеду к нему и что дальше? Представлюсь, а мне в ответ: «Вот и хорошо. Забирайте сына и счастливого пути». А куда я его по этому «счастливому пути» поведу? Денег нет, крыши над головой нет, работы нет.  А в детском доме он и сыт, и одет, и учится. Задумаешься тут. Думай не думай, а искать надо. Знала я, что после войны у нас в области три детдома было: один в городе, а два где-то там, далеко. Пошла в городской, а его уже лет шесть как закрыли, детей по другим детдомам раздали, а в какой Бориса отправили, это надо в архиве смотреть.
 
Пиши, говорят, мамаша, запрос, а мы искать будем. А кого искать? Я даже не знаю, под какой Борька фамилией записан. Тот, что арестовывал, велел помощнику под еврейской записать, а под какой записали, откуда мне знать? Написала два запроса на обе фамилии. Обещали ответ по почте выслать. Указала адрес Зилии, а сама в детдом на край области поехала. Нет там Бориса, и не было. Я на другой край, в другой детдом, там тоже нет. Тут все деньги и закончились. Нашла я неподалёку фабричку швейную с общежитием, и устроилась по лагерной специальности. И работа такая же, как в лагере, и работницы в основном бывшие зэчки. Как и не выходила на волю.
 
Доработала я до отпуска, получила отпускные и уволилась. Приехала к Зилие, и пошла в архив ответа на свои запросы требовать, а там, оказывается, пожар был, все детдомовские документы сгорели. Нашла Зилия женщину одну, которая в том детдоме уборщицей работала. Она рассказала, что детей по возрастам разделили и в разные детдома отправили. Борькин возраст отправили в соседнюю область, а куда не знает.
 
Стала я в той области по детдомам кататься и снова деньги закончились. Пришлось опять швейную фабрику с общежитием искать. Так и мыкалась целых четыре года, пока нашла. Получила ответ на очередной запрос: « Борис Семёнович Блюменталь, 1943 года рождения, после окончания семилетки направлен в ремесленное училище № такой-то, которое закончил в 1960 году по специальности «токарь 2 разряда». Направлен на работу в такой-то город, на такой-то завод».        А город этот – областной центр, что в восьмидесяти километрах отсюда.
 
В очередной раз увольняюсь, и еду к сыну, кровинушке своей. Всю дорогу представляю себе, какой он теперь восемнадцатилетний, на кого похож, как встретит и всё такое. Приехала, нашла завод и общежитие, где Борис обитает, а его дома нет. Сижу на вахте, жду. Народ снуёт туда-сюда. Вдруг вахтёрша кричит: «Блюменталь, подойди!» Хромая, подходит тщедушный паренёк. Вроде бы немного похож на папу моего, а может и не похож, я его уже смутно помню. Подошёл, и грубо так спрашивает: «Чего надо?» Вахтёрша обиженно отвечает: «Мне ничего не надо, а тебя мать дожидается». Борис презрительно посмотрел на меня, и повёл в садик возле общежития. Вот когда наступила настоящая расплата за украденное у людей счастье! Сижу рядом с сыном, и чувствую, что чужая я ему, что стыдится он матери воровки, что привык без матери обходиться, а эта незнакомая тётка ему в тягость и планы на вечер нарушает.
 
Я ему про арест рассказываю, а по глазам вижу, что ни слову не верит. Спрашиваю, как жил все эти годы? А он зло мне бросает: «По вашей милости так хорошо, что и врагам не пожелаю». И вижу, весь он этой злобой напитан, как губка, и брызжет она из него во все стороны. Про ногу спросила: почему хромает, а он: « Друзья антисемиты потрудились». Я никогда от национальности своей не страдала. Были отдельные всплески на бытовом уровне, но в пик всеобщего антисемитизма я уже в лагере сидела, а там этого не было. А Борис в самый разгар в детдом угодил. Записали его евреем, и началась травля. Дети травят, воспитатели поощряют, а тут «дело врачей» подоспело и все в травлю включились. В новый детдом перевели, так ведь не одного, а вместе с другими. Они и туда травлю перенесли. В ремесленном училище с теми же ребятами учился, и на завод с ними же попал. И так его антисемиты воспитали, что стал он ненавидеть всё и вся, от собственных родителей до страны и власти. Я его успокаиваю, а он мне:  « У вас своя жизнь, у меня своя. У вас свои взгляды, у меня свои. Вы с отцом мне жизнь сломали, так не смейте меня успокаивать». Сказал, и ушёл, даже не спросив, есть ли у меня деньги, есть ли где остановиться. А у меня в этом городе ни одной знакомой души, кроме вахтёрши. К ней и обратилась. Она хоть и обижена была на Бориса, но женщина добрая: открыла мне чулан, где стоял продавленный диван, да лопаты с мётлами хранились, и разрешила переночевать. От неё же узнала, что на окраине есть ткацкая фабрика с общежитием, а при ней цех по пошиву постельного белья. И стала я снова швеёй.
 
Мы с Борисом хоть и жили в одном городе, но виделись редко, раза три – четыре за год, да и то, когда я к нему приходила. Сам ни разу не зашёл, а когда я приходила, всячески недовольство выказывал. Через какое-то время и эти встречи стали невозможны. Устроился к ним в цех один деревенский парень, в город перебравшийся, разговорились они с Борисом. У парня дом в деревне остался, так Борис чуть не за литр водки его выкупил, и стал в пятницу после работы в него уезжать, чтобы выходные не в общежитии проводить. В выходной мне его не застать, а после работы тащиться через весь город, чтобы на злобу его наткнуться мне не хотелось. Так и жили, почти не видясь, лет пять.
 
Однажды он ко мне пришёл и говорит:
- Раз я жидовская морда, то должен среди таких же морд жить. Решил я в Биробиджан перебраться и не желаю, чтобы с этими местами меня хоть что-то связывало. Хочу дом деревенский на вас переписать, делайте с ним, что хотите: живите, продайте, сожгите.
Съездили мы, переписали дом, и Борис исчез без прощания, без письма какого-нибудь, как чужой, малознакомый человек.
 
 В семидесятом мне пятьдесят пять стукнуло. Оглянулась я на жизнь свою и ужаснулась: двадцать лет за ненавистной машинкой горбатилась. Решила всё, хватит, вышла на пенсию и переехала сюда. Пенсия маленькая, но у колхозников местных она ещё меньше, так что жить можно. Года четыре назад получаю письмо: «Прощайте, уезжаю на историческую родину». Я не заплакала, а только подумала: «Здесь тебя антисемиты за еврейскую мать травили. Дай тебе Бог, чтобы там тебя семиты за русского отца травить не стали».
Вот, всё тебе как на духу выложила, а теперь извини …
Рахиль ушла в свою комнату. Я слышал, как закрылась дверь, как под тяжестью тела заскрипела кровать и послышались сдавленные рыдания.
 
Я оставил на столе транзистор, взял рюкзак и почти побежал через лес к шоссе, торопясь скорее добраться до города, и навестить маму, которую не видел уже дней десять.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
  
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

© Copyright: Андрей Владимирович Глухов, 2016

Регистрационный номер №0333403

от 9 марта 2016

[Скрыть] Регистрационный номер 0333403 выдан для произведения:
 
 
 
 
Предисловие
 
 На эту умирающую деревеньку, притиснутую сосновым бором к неширокой медленной речке, я набрёл случайно. В  скособоченных, ушедших в землю избушках два старика и пять старушек доживали свой век. Сосновый воздух требовался моей застарелой астме, и я попросился на постой.
 
Старушка, приютившая меня, отличалась от прочих обитателей деревеньки и говором, и манерами, но, прежде всего, своей ярко выраженной семитской внешностью. Вопросы, какой ветер  занёс  её в эти края и что заставляет жить в этой глуши, вертелись на моём языке, но спросить я не решался, боясь разрушить сложившиеся между нами отношения. А были они просто идеальными. В свои семьдесят лет она относилась ко мне тридцатилетнему с истинно материнским чувством, но не навязчиво и без наставлений, требовала называть себя по имени и на «ты».
 
Я прожил у Рахили чуть больше недели, когда небо затянули плотные облака, из которых посыпал мелкий противный дождь. Моя астма живо откликнулась на сырость, и я сразу пожалел о своей авантюре: случись приступ, спасать меня будет некому. Мы сидели на кухне, пили отвар мяты, ждали приезда продуктовой автолавки и слушали карманный приёмник: Майя Кристалинская пела про два берега у одной реки.
- Про меня счастливая говорили все, - тихо повторила Рахиль, и вдруг спросила: - А ты был по-настоящему счастлив?
Я промычал что-то невразумительное про сиюминутное и долговременное счастье, но она меня перебила:
- А я была безмерно счастлива, целых тринадцать лет. Но, как говорится в одном стихотворении, «за всё платить ценой безмерной». Я и заплатила безмерно за каждый годик безмерного счастья.
 
Рахиль задумалась, помолчала и вдруг заговорила каким-то новым, помолодевшим голосом. Я слушал, боясь пропустить хоть слово. Она говорила долго и увлечённо, одну за другой прочитывая страницы своей жизни. Рычание мотора за окном прервало рассказ и она, сунув ноги в сапоги и закутавшись в полиэтиленовую плёнку, пошла за хлебом.
Рахиль вернулась минут через двадцать с хлебом и новостями:
- Степан, водитель автолавки, сказал, что в колхоз прислали прогноз погоды на месяц, так дождь ещё тринадцать дней идти будет. Я думаю, уезжать тебе надо с астмой твоей. Решать тебе, но Стёпа берётся тебя до города довезти. Он сейчас назад поедет и притормозит у нашей калитки. Езжай, как бы беды не приключилось.
Рахиль была права, и я кинулся собирать рюкзак.
Все оставшиеся от отпуска дни и следующие три месяца я записывал рассказ Рахили, редактировал и шлифовал. Наконец  рукопись вчерне была готова, и вот что у меня получилось.
 
 
 
БЕЗМЕРНОЕ СЧАСТЬЕ РАХИЛЬ БЛЮМЕНТАЛЬ
 
Глава 1.
 
 
   Борис Блюменталь ушёл из жизни легко, не мучаясь и не обременяя других. Его сорокалетнее сердце внезапно остановилось, и он упал под ноги коллегам конструкторам. В хвалебных поминальных речах сослуживцы с какой-то непонятной гордостью твердили, что он «сгорел на работе».
 
Рахиль плакала, жалея его, себя и овдовевшую в тридцать восемь мать, но в школе шли выпускные экзамены, и она собралась, получив в награду за стойкость аттестат без единой тройки. Дальнейший жизненный путь был известен ей уже с восьмого класса – только педагогический и только география. Поступила она легко, учёба тоже не была особо обременительной и оставляла время на общественную работу, которой были заняты все свободные часы.
 
 Семён Уваров нашёл свою Рахиль на одном из воскресников, и поначалу напугал  откровенными ухаживаниями, но со временем она поняла, что за маской показного нахальства прячутся робость и переполняющее его искреннее чувство. Случайно узнав, что в детстве папа называл её Рохле, он нахально заявил, что будет называть так же. На возмущенное: «А тебя как называли?» тихо ответил: «Не помню, Рохле. В приюте Уваровым, беспризорники Варом, у Макаренко Сёмычем. Я же сирота с дореволюционным стажем».
 
 Семён был пятью годами старше, закончил что-то юридическое и работал по специальности в какой-то конторе, сокращённое название которой ни о чём Рахили не говорило. Выдержав двухлетний траур, мать снова вышла замуж, и Рахили стало неуютно в их комнатке с посторонним и не слишком приятным мужчиной. Ей удалось договориться о месте в институтском общежитии, и она оставила свой дом к всеобщему удовольствию.
 
 Годы учёбы пролетали так быстро, что Рахиль толком не осознала, как оказалась на пороге выпуска. Самостоятельная жизнь учителя в какой-нибудь Тмутаракани, куда их забросит распределение, пугала всех её сокурсниц, и Рахиль тоже заразилась этим всеобщим страхом. А тут ещё и Семён, буквально по нескольким случайным репликам раскусивший этот её потаённый страх, стал подзуживать:
- А что, Рохле, ты дрова колоть умеешь? Нет, - притворно изумлялся он, - а как же ты в деревне печку топить будешь? Как, ты и печку топить не умеешь? Да, плохи твои дела, в первую же зиму нос отморозишь! – завершал он и заливался счастливым смехом.
Рахиль обижалась и принималась горячо доказывать, что всюду живут наши советские люди, и они не дадут пропасть, что научиться можно всему, было бы желание, а она, Рахиль, трудностей вообще не боится. Он слушал её и кивал головой, но в его  глазах она видела любовь, тоску и тревогу, и обида проходила сама собой, замещаясь в сердце каким-то светлым, ранее неизведанным чувством.
 
Наступила осень. Семён уехал в командировку и исчез из её жизни на целых две недели. Уже на третий день Рахиль осознала, что такое чувство одиночества, занервничала и  затосковала, всё уже понимая, но ещё не разрешая себе в этом признаться. Он появился неожиданно, среди дня, и был непривычно печален.
- Я, Рохле, сегодня сон видел: приезжаю, а тебя нет, и никто не знает, где тебя искать. Мне так нехорошо во сне стало, что думал, помру. Выходи за меня, Рохле, ладно?
Её сердечко сжалось, кровь прилила к щекам, но она отрицательно мотнула головой.
- Почему нет, Рохле, – растерянно забормотал Семён, - чем мы не пара? Я большевик, ты комсомолка, оба с образованием, ну и всё такое прочее. Почему нет?
- Потому, Семён, что ты будешь думать, что я вышла за тебя, чтобы уклониться от распределения, вот почему нет, - её голос дрожал и эти бесконечные «что» сливались в крик какого-то безнадёжного отчаяния.
 
Они стояли на вершине холма, с Волги дул пронизывающий осенний ветер и её била крупная дрожь то ли от холода, то ли от нервного возбуждения. Семён посмотрел на неё серьёзно, даже несколько сурово, и произнёс:
- Рахиль Борисовна Блюменталь! Клянусь своим партбилетом, - он приложил руку к груди, - что никогда не подумаю так, что у меня никогда не будет человека роднее тебя и что, - тут он смутился и почти прошептал, - я буду любить тебя до конца своих дней.
Она стояла перед ним счастливая и умиротворённая, не замечая, как по щекам катятся слёзы, как он осушает их губами, и не воспринимая всё это, как первые в своей жизни поцелуи. Рахиль так и не сказала «да», но этого уже и не требовалось.
- Рохле, завтра у меня отгул за командировку, - голос Семёна слегка дрожал, но с каждым словом в нём всё твёрже звучали командирские нотки, и Рахиль таяла от чувства обретаемой защищённости, - поэтому в пятнадцать ноль-ноль встречаемся в ЗАГСе. Не забудь паспорт. А сейчас извини, мне надо бежать. До завтра!
- Но фамилию я свою оставлю, - крикнула Рахиль ему в спину, - в память об отце!
- Как скажешь, Рохле, не опаздывай! – откликнулся он и сбежал с холма.
 
Назавтра Рахиль переехала к мужу и укладывая в шкаф свои нехитрые пожитки, увидела военную форму с одной «шпалой» на краповой петлице и карающим мечом на рукаве.
- Так ты чекист, Сеня?
Семён внимательно посмотрел на неё и кивнул.
- Ты с револьвером бегаешь за контрой, а они стреляют в тебя и даже могут ранить, - выдохнула Рахиль и в её голосе ему услышалась смесь детского восхищения и материнской тревоги.
- Успокойся, Рохле. С револьверами бегают оперативники, а я следователь – моё дело изобличать уже пойманных врагов. И давай договоримся сразу: больше никаких вопросов о моей работе ты никогда задавать не будешь и ни с кем не будешь о ней говорить.
 
Через несколько дней Рахиль зашла в деканат и оставила заявление с просьбой исключить её из списков на распределение в связи с замужеством и ответственной работой супруга. В комнате были только секретарша и машинистка и Рахиль, коротко объяснив, в чём дело, попросила передать заявление декану. Она вышла в коридор, но остановилась, пропуская студентов, тащивших куда-то столы и стулья.
- А ловко эта евреечка избежала распределения, - услышала она голос секретарши.
- Да, эти жиды устраиваться умеют, своего никогда не упустят, - откликнулась машинистка.
Рахиль резко распахнула дверь.
- Старые, завистливые дуры, - сдерживая брезгливость, сурово произнесла она от порога, - я презираю ваш мещанский антисемитизм и мне жалко вас.
 
 Не прошло и полугода семейной жизни, как Семён стал нервничать, замкнулся, порой сутками пропадал на работе и начал выпивать. Рахиль искала причину в себе, корила себя за невольные промахи, изо всех сил старалась угодить мужу, но всё было тщетно. Однажды, не выдержав, она прямо спросила Семёна, чем стала ему неугодна. Он посмотрел на неё пьяными изумлёнными глазами, бухнулся на колени, обняв её ноги и уткнув лоб ей в живот,  забормотал что-то нечленораздельное, непонятное, про газеты, процессы, врагов и проклятую работу. Она же, уяснив только, что не является причиной его охлаждения, смеялась, ласкалась неумело, по-кошачьи, шептала какие-то глупые, бессмысленные слова, и наконец уснула счастливым детским сном.
 
 Рахиль проснулась среди ночи. В незашторенное окно временами заглядывала бледная луна, выныривая на несколько секунд из вереницы облаков, выхватывала из темноты осунувшееся лицо Семёна, и снова прятала его в ночной черноте. Этот тревожный пунктирный свет  повернул её мысли на его работу и на бесчисленных врагов, количество которых нарастало с каждым днём. Не надо было читать газеты и слушать радио – прямо в её школе чуть ли не ежедневно они обсуждали разоблачение очередного врага народа среди родителей учеников или работников просвещения, и Рахиль с гордостью думала о своём Семёне и его вкладе в это святое дело. Она вдруг прочувствовала значение таких простых слов, как «родной» и «близкий», и ей впервые страстно захотелось подарить хоть что-то этому единственному на свете мужчине, забывшемуся рядом с ней тяжёлым тревожным сном.
- Что я могу ему подарить, - сокрушённо думала влюблённая женщина, - чем могу я, обычная училка, вознаградить этого героя за его титанический труд?
 
Неожиданно простая мысль пронзила всё её существо: ребёнка, надо подарить ему ребёнка! Мысль была мещанская, бабская, но она настолько захватила её, что Рахиль едва сдержалась, чтобы не разбудить мужа немедленно. Остаток ночи прошёл в мечтах и томительном ожидании его пробуждения, но под самое утро сон сморил её, и она проснулась только от громыхания сковородки, на которой Семён разогревал остатки ужина. С той ночи она стала ловить каждое мгновение для осуществления своей идеи, но таких моментов становилось всё меньше. То он отсутствовал по нескольку дней и ночей кряду, то приходил настолько уставшим или пьяным, что его хватало только рухнуть на кровать и уснуть мертвецким сном.
 
Завершался тридцать восьмой год. Рахиль, загруженная сверх меры преподавательской и общественной работой, была почти счастлива, но это «почти» упиралось как в стену в моральное состояние мужа, который всё больше и больше уходил в себя. В самом начале декабря он вдруг заявился домой среди дня растерянный и радостно возбуждённый, схватил жену в охапку, закружил и едва слышно зашептал на ухо:
- Ежова сняли, слышишь? Сняли ежика, наконец! Неужели этот кошмар закончился? – он шептал, кружил её, но вдруг упал на кровать и зарыдал, завыл, как смертельно раненый зверь. Потом внезапно заснул и проспал двое суток, никем не потревоженный и не вызванный срочно на работу. Убирая в шкаф вещи мужа, Рахиль вдруг заметила, что тяжёлая прежде кобура была легка и пуста.
 
 Теперь Семён редко выходил из дома. С раннего утра до поздней ночи он сидел за столом, о чём-то размышлял, что-то писал, сжигая написанное в печи и перемешивая золу кочергой. Рахиль рано убегала в школу, на обратном пути заходила в ведомственный магазин, выкупая паёк, покупала папиросы и ставшую уже привычной четвертинку водки. Дома готовила, мыла посуду, прибиралась, стирала и гладила, проверяла тетради и контурные карты и уже ночью падала без сил в скрипучую кровать. Иногда вечером прибегал посыльный и что-то шептал Семёну на ухо. Он возвращался в комнату с серым каменным лицом, доставал форму, чистил и гладил галифе и гимнастёрку, начищал до блеска сапоги, рассовывал по карманам документы и какие-то бумаги, долго курил, потом ложился в кровать и говорил:
- Рохле! Бросай всё и иди ко мне.
 
В такие ночи Семён одаривал Рахиль необычной ласковостью, но в конце всегда пугал, в последний миг выпрастываясь из неё,  пачкая ноги и простыню тем, что могло бы стать их ребёнком. В одну из таких ночей, привыкшая не обсуждать рабочие дела мужа, Рахиль не выдержала и спросила, что с ним происходит? Семён долго молчал, пытаясь найти ту форму ответа, которая могла бы и что-то объяснить, и не напугать, и сохранить секретность. Неожиданно в памяти всплыло одно из дел прошлого года. Он уже не помнил фамилии того полусумасшедшего поэта, которого он оформил на десять лет по статье за антисоветскую агитацию, но одна строчка из крамольного стихотворения врезалась в память и Семён прошептал:
- За всё платить ценой безмерной…
- За что, Сеня?
- За всё, Рохле, - пробормотал он и снова стал ласкать её отзывчивое тело.
 
 В школе закончилось полугодие, приближались новогодние праздники. Рахиль металась между базаром и распределителем, чтобы добыть продукты и накрыть стол для нескольких гостей. В тот день она вернулась домой рано, принеся лишь две бутылки водки и вино. Семёна в комнате не было. На столе лежал исписанный лист бумаги, и Рахиль бросила в него любопытный взгляд. Она успела прочитать лишь несколько строк, прежде чем услышала шаги возвращающегося мужа, но и те, что прочитались, повергли её в шок:
 
                                                              Начальнику Следственной Комиссии
                                                                  майору НКВД (фамилии она не запомнила)
                                                                         от следователя Уварова С.И.
 
                                            ОБЪЯСНЕНИЕ
 По сути предъявленных мне вопросов могу пояснить следующее:
 
Шаги прозвучали у самой двери, и Рахиль едва успела отпрыгнуть к кухонному столику.
- Зря стараешься, Рохле, в этот раз гостей  не будет, - мрачно произнёс Семён и склонился над своей бумагой.
Новый год отмечали вдвоём. Семён почти не пил и в кровать лёг рано. Рахиль убрала стол, вымыла и расставила посуду, сходила в ванную, надела новую ночную рубашку и пришла к мужу, всем своим нутром готовая к немедленному зачатию, но Семён спал, постанывая и повизгивая во сне.
 
 Первый день тридцать девятого года был мокр, сумрачен и уныл. Они долго валялись в постели, изредка ласкаясь и любясь, но чаще вдыхая дым  папирос и слушая тяжёлые вздохи, то одного, то другой. Сизый дым, повисший под потолком их комнаты, представлялся Рахили внезапно налетевшей тучей, накрывшей её счастье своим чёрным крылом. Проснулись часа в четыре, когда обоим вдруг захотелось есть.
- Картошечки пожарь. А кислая капуста есть? – сладко потянулся Семён.
Рахиль вскочила, накинула халатик и принялась за чистку картошки. Во входную дверь постучали, и она заметалась, разрываясь между картошкой, грязными руками и рукомойником.
- Не суетись, - каким-то деревянным голосом осадил её Семён, - соседи откроют.
 
Они слышали, как открылась входная дверь и как прозвучала фамилия Уваров, они слышали стук каблуков, направленный к их двери, они слышали всё, но оба впали в какое-то оцепенение, прошедшее только после того, как без стука распахнулась дверь их комнаты и на пороге появились два человека в форме НКВД.
- Табельное оружие есть? – спросил тот, что был старшим.
- Сдал ещё в декабре, - отозвался из постели Семён.
- Ещё оружие в доме есть?
- Никак нет.
- Уваров Семён Иванович, кто будет?
- Ты чего, Николай, не узнал что ли?
- Узнал, не узнал…  Документы предъявите.
Семён поднялся, смешно завернувшись одеялом в нелепый кокон, достал из кармана гимнастёрки удостоверение и показал старшему.
- Собирайтесь.
Семён направился к платяному шкафу.
- Надеюсь, дурить не будем? – поинтересовался старший, и прошёл к шкафу вслед за Семёном.
Всё это время Рахиль стояла у кухонного столика, держа в одной руке картофелину, в другой нож.
- Нож быстро положили и прошли в дальний угол, - рявкнул второй, доставая наган.
Рахиль выронила нож и пошла к постели, трясясь, скуля и подвывая. Семён надел форму и шинель, накинул и застегнул портупею с пустой кобурой, и повернулся к Рахили:
- До свидания, - хрипло произнёс он, и Рахиль бросилась к мужу, уже не видя ни страшного нагана, ни злобного лица младшего.
- Назад! Немедленно вернуться на место! – кинулся между ними младший.
- Дай попрощаться с женой, Коля, - просительно произнёс Семён, - будь человеком.
- Не положено! – Николай грозно посмотрел на Семёна и перевёл взгляд на подчинённого, - Обеспечь выход из квартиры.
Младший с наганом выскочил на лестницу и встал за порогом.
- Выходим, - сурово произнёс Николай, вышел в прихожую и отвернулся.
Семён развёл руки, и Рахиль в одно мгновение припала к его груди.
- Что происходит, Сеня? – шепнула она.
- Чистка кадров, - шепнул Семён в ответ, - но я скоро вернусь.
- Выходим, я сказал! – позвал Николай, и Семён пошёл к выходу.
- Жди, Рохле! – крикнул он и скрылся за дверью.
 
Она бросилась за ним, но у самого выхода Николай твёрдо порекомендовал ей не покидать квартиры до утра. Рахиль послушно остановилась на пороге, потом заметалась, бросилась к окну и увидела, как к чёрной машине прошёл Николай, открыл заднюю дверцу и махнул рукой. Повели Семёна. У дверцы он остановился, поднял глаза к окну, увидел её силуэт, хотел махнуть рукой, но конвоир грубо ткнул его в спину и муж исчез в чёрном чреве автомобиля. Одна за другой, как глухие выстрелы, хлопнули дверцы и машина унесла в неизвестность счастье, любовь и саму будущую судьбу.
 
 Уже три часа Рахиль сидела на кровати, пытаясь осознать произошедшее. Мозаика событий последнего месяца вдруг стала складываться в её сознании в цельную картину. Туда вошли и радость мужа от снятия «ёжика», которую она восприняла равнодушно, тем более, что была в те дни  переполнена радостью от отправки на пенсию директора их школы – хама и самодура. Туда же легла эта непонятная стихотворная строчка «за всё платить ценой безмерной» и его странный ответ: «За всё, Рохле». Она сопоставила напугавшую её бумагу под заголовком «Объяснение» с отсутствием револьвера в кобуре и ужаснулась, но успокоила себя его уверенным требованием: «Жди, Рохле!», и стала ждать, как уже не раз ждала из командировок.
 
 Тянулись дни. Каждое утро Рахиль бегала на площадь к телефонной будке и звонила Семёну на работу. Равнодушный голос отвечал, что Уваров отсутствует на рабочем месте, и рекомендовал позвонить завтра. На пятый звонок голос раздражённо приказал ей больше не звонить. «Когда что-то прояснится, вас известят», - произнёс он и повесил трубку. Рахиль, поняв только то, что решения ещё нет, побежала домой, приготовила очередной обед и села ждать мужа, почти уверенная, что он сегодня вернётся. Её сумбурные мысли вращались вокруг их совместной жизни, сжимаясь к какому-то неясному ещё центру, постепенно воплотившемуся в ребёнка. Она разрыдалась, найдя простое и логичное объяснение его странному «убеганию» в кульминацию их близости.
- Дура я, тупая, эгоистичная баба! - почти кричала она сквозь рыдания, -  Прости, Сеня! Ты ведь знал, предвидел такой поворот, а я, мещанка безмозглая, не понимала, что ты меня оберегаешь, думала незнамо что, воображала себе разные гадости. Прости, Сеня, и возвращайся скорее.
 
Все последующие за этим пониманием дни Рахиль провела в смятённом состоянии надежды, отчаяния и вины, попеременно впадая в каждое из них и не находя выхода ни из одного. Между тем заканчивались зимние каникулы, и Рахиль озадачили новые проблемы. По каким-то правилам каждый педагог, у которого был арестован родственник, обязан был немедленно сообщить об этом директору школы. Был ли арестован Семён, Рахиль понять не могла, надо ли сообщать, тоже. На первый урок она отправилась невыспавшейся, подавленной и откровенно к уроку не готовой. Ожидание прихода в класс директора с объявлением об отстранении от занятий парализовало её волю, мысли и речь, и Рахиль Борисовна никак не могла совладать с собой, одновременно ненавидя и презирая себя за непрофессионализм. Она ничего не сказала и отпросилась у директора домой сразу после окончания своих уроков, сославшись на недомогание. Директор отпустил, но напомнил про классное руководство и скорую годовщину смерти Вождя Мирового Пролетариата, «к отмечанию которой её класс обязан быть подготовлен во всеоружии». Рахиль обещала, что всё будет хорошо как всегда, но уходя, чувствовала себя обманщицей, испытывала какое-то подспудное чувство вины лично перед товарищами Сталиным и Лениным и перед будущей Мировой Революцией, рядовым солдатом которой привыкла себя ощущать.
 
 Домой она пошла пешком по свежему хрустящему снегу, путаясь в мыслях и новых чувствах вины, где вина перед мужем переплеталась с виной перед Вождём и всей страной в целом, где уверенность в Сёминой невиновности упиралась как в стену в его же слова: «Мы зря никого не сажаем». Её вдруг посетили страшные мысли о несправедливости власти, но она прогнала их, ужаснувшись самому факту их появления.
 
Ноги с трудом подняли её на третий этаж, руки с трудом отыскали в сумке ключ и долго пытались вставить его в замочную скважину. Она вошла в прихожую и замерла у порога, увидев отсутствие навесного замка на двери своей комнаты. Рахиль крадучись подошла к двери, слегка приотворила и заглянула в щёлку.  Прямо перед ней на стуле висели синие галифе и знакомая до последней пуговицы гимнастёрка. Рахиль со стоном вбежала в комнату. Голый Семён лежал поперёк кровати, что-то бормоча и всхлипывая. Таким пьяным она его видела впервые. Её сердечко бешено забилось, остановилось, пошло снова и она кинулась к стулу, к родным вещам, прижала их к лицу, пытаясь различить знакомый запах среди множества чуждых и страшных. Она целовала  брюки и гимнастёрку до тех пор, пока не ощутила на щеке прикосновение чего-то незнакомого, но не враждебного, заставившего обратить на себя внимание. Рахиль осмотрела гимнастёрку - с малиновых петлиц весело поблескивали новенькие вторые «шпалы». Взгляд, упавший на стол, явил ей кобуру с воронёной ручкой нагана. Рахиль мешком опустилась на пол и всю ночь просидела рядом со своим почти безжизненным мужем. Он проснулся под утро, вскочил, выпил полчайника воды, засмеялся, стал лепетать какие-то ласковые глупости, которые Рахиль не мгла воспринять в истоме поцелуев, и наконец властно завалил в постель и уже не уходил до самых судорог.
 
- Мы уезжаем, Рохле, - сообщил он на следующее утро, - кончился наш горький период. Теперь будем  Зауралье покорять. Я поеду послезавтра, ты - через две недели. Билет тебе доставят, на вокзал проводят, там я тебя встречу. С работы уволься, с матерью простись и не забудь сняться с комсомольского учёта.
 
Глава 2.
 
 Ехать было немногим больше суток, и Рахиль блаженствовала одна в  роскошном купе мягкого вагона. Всё произошло так, как пообещал Семён: ей принесли билет, на машине отвезли к поезду, пожелали счастливого пути и всех благ на новом месте, и наказали передать приветы товарищу Уварову. Она тихо рассмеялась, вспомнив свои сборы. Оказалось, что своих вещей у них с Семёном нет – вся мебель, постельное бельё и даже кухонная утварь принадлежали какому-то хозуправлению и сотрудник, по описи принимавший у неё хозяйство, сильно расстроился, обнаружив пропажу инвентарного номерка с одного из стульев. Рахиль вытащила из-под кровати огромный чемодан, который Семён притащил откуда-то в день своего отъезда и назвал «бегемотом», сложила в него вещи, которые просто утонули в его разверзнутой пасти, несколько книг, пачку облигаций различных займов и обнаружила, что больше паковать нечего.
С работы отпустили мгновенно и, как ей показалось, с радостью. Понизив голос, директор сообщил, что он в курсе, так как ему позвонили, скорбно посетовал, что она не сможет принять участие «в торжествах по поводу 15 годовщины смерти товарища Ленина» и бодро пожелал счастливого пути, счастья в труде и семейной жизни.
 
Сложнее прошло прощание с матерью. После ухода в общежитие Рахиль  забегала домой всего раз пять или шесть, а после замужества зашла всего один раз, чтобы сообщить об этом радостном для всех событии.
- А ты опасная особа, - нервно хихикнул тогда новый мамин муж.
- Чем же я так опасна? – искренне изумилась Рахиль.
- Во-первых, мужем-чекистом, во-вторых – своими соблазнительными формами.
- Мама, он что, совсем идиот? – взорвалась Рахиль.
- Он артист, дочка, и не суди Соломона общими мерками, - заступилась за мужа мать, - артисты люди особенные, не от мира сего, не то, что чертёжники- конструкторы.
 
Рахиль хлопнула дверью и убежала. Теперь она пришла, чтобы сообщить об отъезде.
Мать повела себя и странно, и непривычно: разрыдалась, вспомнила молодость, отца и как тяжело рожала её, неблагодарную Рахиль, в местечке под Бердичевом в условиях немецкой оккупации. Вспомнила, как они втроём бежали в Россию, спасаясь от войны, зелёных и жовто-блакитних, как скитались и бедствовали, пока не осели в Нижнем Новгороде. Она помолчала и неожиданно добавила:
- Правильно его в Горький переименовали, не принёс он мне счастья. Все меня бросили, сначала Борис, теперь ты.
- Неужели артист тебя оставил? – посочувствовала Рахиль.
- Нет ещё, но блудит, кобелина, в открытую, на улицу выйти стыдно – пальцами уже показывают.
Теперь она завела пластинку про подлых мужиков, замучила советами и наставлениями и Рахиль испытала стыдную радость, выйдя наконец на улицу.
 
Вежливо постучавшись, в купе заглянул проводник, поставил перед ней стакан чая с лимоном и сахаром, положил пачку печенья и пожелал приятного аппетита. Она грызла печенье, не замечая сыплющихся крошек, и вспоминала свой последний час пребывания в городе, подарившем ей великую радость любви и смертельный ужас разлуки. 
Рахиль сидела в прихожей  на «бегемоте», когда снизу прозвучал автомобильный клаксон, и через пару минут раздался стук в дверь.
- Входите, открыто, - крикнула она.
Дверь распахнулась, и на пороге возник тот самый Николай. Он был явно смущён, скороговоркой поздоровался, сообщил, что ему приказано проводить её к поезду, запнулся, покраснел и вдруг произнёс:
- Вы простите нас, Рахиль Борисовна, напугали мы вас тогда.
- Прощу, если объясните, что произошло.
- Так у мужа спросили бы, он бы и рассказал.
- Не рассказывает, отшучивается, говорит: «Тебя на верность проверял». А вы объясните мне, за что прощение просите.
Николай удивлённо посмотрел на неё, мотнул головой и склонившись к самому уху, зашептал:
- Не положено, нарушаю, но кто не без греха. У нас ведь что приключилось? Ежова сняли, да вы знаете, в газетах писали. Приехала, значит, комиссия из Москвы, чтобы приспешников его вычислить и вычистить из рядов, как говорится. А как узнать кто беленький, а кто в крапинку? Вот они почти весь начальствующий состав вроде как в отпуск отправили, говоря по ихнему: «вывели за штат». Вызывают их по одному, дрючат, объясниться требуют. Чистят, одним словом, до блеска. Мы с Серёнькой, с тем молодым, что со мной был, в гараже служим, шоферами, а тут выдёргивает нас дежурный и приказывает: «Срочно сюда доставить!» Мы смотрим, а кругом все сержанты из разных вспомогательных служб носятся, как угорелые, ничего не понимают и мчатся по адресам. Мы в машину и поехали, а сами гадаем, что происходит-то? Вот этот Серёнька меня с панталыку-то и сбил. «Едем, говорит, арестовывать». Нам, шоферам, на аресты выезжать часто приходится, да только мы всегда у машин остаёмся, вывод во двор и погрузку обеспечиваем, а тут чужую работу поручили. Как это делается, понятия не имеем. Вот Серёнька и разыграл всё, как в кино показывают. За этот цирк и винюсь перед вами, Рахиль Борисовна.
 
Рахиль стояла, зажмурившись, заново переживая ужас того вечера. Он тронул её за руку, возвращая в действительность.
- А вызывали-то зачем, и почему держали так долго?
- Не положено нам, Рахиль Борисовна.
- Нет уж, говорите, раз начали.
- Верно говорят: «Согрешивший раз, согрешит ещё». Ладно, но только между нами. Никому, даже мужу. Дайте слово.
- Даю.
- Перевели их по тревоге на казарменное положение, и стали они проводить бесконечное собрание. Сидят, друг дружке грехи вспоминают, оправдываются…   Да, что говорить? Вы и сами всё представить можете. В последний день собрали тех, что чистку прошёл, и объявили решение: кого понизили, кому взыскание, некоторых повысили, как вашего. Одних на месте оставили, других, как вас, перевели. Они после этого в нашу столовую отправились. Водки притащили несколько ящиков и так нарезались на радостях, что наутро их, бесчувственных, пришлось по домам развозить. Я и вашего привёз. Раздел, уложил, а он мне: «Догола раздевай! Пусть жена сразу увидит, что жив, не покалечен и причиндалы на месте». Пьяный был, что с пьяного взять? Всё, Рахиль Борисовна, больше ничего не скажу, хоть убейте. Да и ехать нам давно пора – поезд не машина, ждать не будет.
- Спасибо, Николай, - с чувством произнесла Рахиль и протянула ему руку.
- И вам спасибо, - облегчённо ответил он и повернулся к чемодану, - Ух, какой у вас чемоданище, ручку бы не оборвать.
Николай осторожно приподнял чемодан и рассмеялся:
- Велик сундук, да в сундуке пук. Простите.
Он усадил Рахиль в купе, закинул чемодан на багажную полку и снова пожал ей руку.
- Прощай, девушка, счастья тебе, радости и детишек кучу.
 
  Поезд то мчался, то лениво полз, проскакивая полустанки и останавливаясь на станциях. Сквозь закопчённое паровозом купейное окно Рахиль всматривалась в просторы бескрайней страны, искренне радовалась каждому увиденному строительству и боялась пропустить момент переезда через Уральские горы. Урал переехали глубокой ночью, когда утомлённая Рахиль, свернувшись калачиком, мирно посапывала на диване купе мягкого вагона.
 
Она проснулась поздним утром, когда зимнее солнце всеми своими слабыми лучами ударило в окно. По расписанию оставалось ехать часов пять, и Рахиль прильнула к окну, воочию изучая природу Зауралья. Вскоре поезд въехал на какой-то железнодорожный узел, замельтешил по разъездам, запрыгал по разводным стрелкам и замер у вокзала. «Стоянка пять минут», - громыхнуло радио на платформе. До приезда и встречи с Семёном оставалось четыре часа и пятьдесят две минуты. Рахиль вздохнула и  уставилась в окно.
 
 Дверь купе распахнулась. В её проёме возник человек, утопающий в невиданной Рахилью досель меховой шубе, пушистой шапке и меховых сапогах. Человек был сильно навеселе и бережно поддерживался проводником под ручку.
- Ой, и дамочка в купе, - воскликнул человек, всплёскивая короткими меховыми ручонками, - обожаю коротать время в мягком вагоне с дамочками.
- Ваше место слева, Игнатий Прокопыч, - льстиво подсказал проводник, снимая с него шубу и шапку.
- Значит в сердце и теле этой дамочки, - хохотнул нежданный сосед и тяжело плюхнулся на свой диван, - Где там моя сумочка, Кузьмич?  Подай-ка её сюда, - властно приказал он, -  сейчас мы с дамочкой наше питьё выбирать будем.
Проводник нырнул в коридор, и внёс большой прямоугольный кожаный кофр.
- Эта? – подобострастно спросил он, бережно ставя кофр на диван.
- Эта, эта, - сосед расстегнул замки, распахнул крышку и, продемонстрировав Рахили стоящие в четыре ряда бутылки, поинтересовался: - Что же мы пить будем для знакомства и установления глубоких отношений? Молчите, оставляете выбор за мной? Значит, постановим так: для знакомства и сближения мы дёрнем коньячка, потом разбавим портвейном и, если понравимся друг другу, отшлифуем близость шампанским. Так что, Кузьмич, волоки и стопки, и рюмки, и бокалы.
- Помилуйте, Игнатий Прокопыч, - взмолился проводник, - нет стекла кроме стаканов. Вы все рюмки до одной в прошлый проезд побили.
- Я что, вам мало плачу? – возмутился сосед, - вы что, не сподобились новых закупить?
- Сподобились, Игнатий Прокопыч, закупили, да всё в следующий состав загрузили, вы же на нём ехать собирались.
- Ладно, неси стаканы, - смиловистился сосед и Рахиль с изумлением посмотрела на него.
 
Напротив неё сидел невысокий лысоватый мужичок с маленькими сальными глазками, залипшими между пухлых щёчек. «Хомяк», - определила для себя Рахиль, вспомнив прозвище чемодана. Проводник принёс четыре стакана, явно намекая, что до шампанского дело не дойдёт. Выходя, он приободрил Рахиль соболезнующим взглядом, и прикрыл дверь купе.
- Ну, и как тебя величать? – начал атаку «хомяк», разливая коньяк по стаканам, - Что, дамочка строит из себя целку, и набивает себе ценку? Называй цену и не выё..вайся!
Рахиль, впервые попавшая в подобный переплёт, замерла в углу и сжалась наподобие пружины.
- Понятно, - тяжело вздохнул «хомяк», осушил свой стакан и пересел на её диван, - мы не хотим просто так, нашей дамочке нужен повод? Сейчас найдём, – пообещал он, положив свою пухлую ручку на спинку дивана за её спиной, - и сыграем в подкидного дурака на раздевание. В дурака-то играть умеешь? Молчишь? Значит, умеешь. Правила простые: ты проиграла – я с тебя снимаю, что захочу, я проиграл – ты снимаешь с меня, что я захочу. Договорились?
- Что вы себе позволяете? Через четыре часа меня встретит муж, а он, чтоб вы знали, ответственный сотрудник НКВД и не задумываясь, пристрелит тебя, скотина, если я ему пожалуюсь! – в отчаянье выкрикнула Рахиль.
- Ой, ой, ой! Напугала коня тупой бороной, - хорохорился толстячок, но руку убрал и тяжело вздохнув, пересел на своё место и проглотил очередную порцию коньяка, - Шуток не понимаешь, совсем от народа оторвалась, интеллигентка задрипанная?
- И не смейте мне тыкать, - отрезала взбешённая Рахиль, - Обязательно всё мужу расскажу!
 
«Хомячок» затих в своём углу, долго сопел, потом выскочил за дверь и побежал по коридору. Рахиль осторожно выглянула и увидела его круглый зад, торчащий из двери служебного купе. Он вернулся, утирая пот с красного лица, почти упал на свой диван и заныл, вызывая у Рахили не жалость, а презрительное отвращение:
- Простите, барышня, не знаю как вас по имени отчеству, извините пьяного человека. Ну, перебрал малость, с кем не бывает?
- Не прощу, и перестаньте канючить, будьте мужчиной. И ещё: прекратите со мной разговаривать, вы мне неприятны.
«Хомячок» затих и больше не произнёс ни звука.
 
 За окном потемнело. В свете редких фонарей ярко вспыхивали крупные хлопья снега то ли падавшие сверху, то ли взметённые проходящим поездом. Заглянул проводник и отдал ей билет.
- Через пять минут прибываем на вашу станцию, мадам, - важно произнёс он и поспешно добавил: - Можете не спешить – стоянка двадцать минут.
Наконец заскрипели тормоза, поезд дёрнулся, лязгнул буферами и остановился. В коридоре застучали каблуки сапог, дверь откатилась, и на пороге появился облепленный снегом Семён.
- А ответствуй, девушка, похож ли я на Деда Мороза? – театральным басом пророкотал он.
«Хомячок» угодливо захихикал.
- Похож, похож, только бороды не хватает, - откликнулась Рахиль.
- Как доехала моя Снегурочка, не устала ли, не обижал ли кто в пути? – продолжил игру Семён.
Краем глаза Рахиль видела, как «хомяк» покрылся потом и уже хотела пожалеть это жалкое подобие мужчины, но вспомнила свой страх, его хамскую развязность и уверенность в полной своей безнаказанности, и вынесла приговор:
- Всё было хорошо, дедушка, да часов пять назад появился в моём купе сосед и всё путешествие испортил.
- Чего же он хотел, внученька? Али ухаживать начал?
- Да нет, дедушка. Он в картишки предлагал сыграть на раздевание.
«Хомяк» побледнел и замычал что-то невразумительное, а Семён повёл себя до обидного странно. Он добродушно улыбнулся и ласково произнёс:
- Не печалься, внученька, это случается с мужчинами, путешествующими в мягких вагонах. Ладно, пойдём уже, времени у меня в обрез. Тесно здесь, ты выйди, а то мне «бегемота» не вытащить.
 
Рахиль вышла в коридор, испытывая глубочайшую обиду. Она услышала шорох снимаемого чемодана, увидела сам чемодан, выдвинувшийся из купе, и пошла по коридору к тамбуру. Семён догнал Рахиль уже на выходе, когда облепленный снегом проводник подавал ей руку, помогая выйти на платформу.
- Товарищ проводник, - озабоченно произнёс Семён, - там пассажир в четвёртом купе допился до чёртиков, упал и кажется разбил себе нос. Вы бы ему тряпочку какую-нибудь дали, а то все диваны перемажет.
Проводник охнул и помчался в вагон.
- Пойдём, Рохле, у меня и вправду времени мало, да и машину всего на час дали.
Рахиль посмотрела на него сияющими глазами и залилась счастливым смехом.
- Сенька, признайся, ты этому похотливому хомяку нос расквасил, да?
- Что ты, Рохле, как можно? Он сам упал, - смеясь, отвечал Семён, и она смеялась вместе с ним, и вместе со смехом к ней возвращалось чувство потерянной защищённости.
 
Они вышли на привокзальную площадь. У чёрной машины весело смеялись, наблюдая за бесплодными попытками шофёра засунуть чемодан в багажник, и отряхивали друг с друга засыпающий их снег.  Наконец шофёр сдался, и они втянули его в свою игру, заставив смеяться, проголосовать за признание главенства «бегемота» в их автопробеге и предоставление ему начальственного переднего место.
 
Машина медленно поехала в скрытый кисеёй снегопада незнакомый Рахили город.
- Чёрт! Ничего не видно. Только бы аккумулятор не сел, - вскрикивал время от времени шофёр.
- Ты, Константин, уж постарайся довезти нас в целости и сохранности.
- Постараюсь, товарищ старший лейтенант, только бы аккумулятор не подвёл.
Они сидели на заднем сидении, плотно вжавшись друг в друга. Темнота салона, зашторенные снегом боковые окна и вертикально стоящий на переднем сидении чемодан создавали иллюзию уединения, и лежавшая на её колене горячая рука Семёна вдруг требовательно поползла вверх.
- Я так соскучился, - прошептал он и подёргал губами мочку её уха.
- И я, - откликнулась Рахиль, возвращая его руку на место, - А в нашем доме есть, где помыться?
- Во-первых, у нас не дом, а замок, во-вторых, у тебя, королева моя, персональная баня.
- Настоящая? С печкой? У нас что, отдельный дом и без соседей?
- Отвечаю по мере поступления вопросов, - рассмеялся Семён, - печка есть, дом отдельный, соседей много и почти нет.
- Ничего не поняла, Сенька, объясни доходчиво, - прошептала Рахиль и нетерпеливо застучала кулачками по его плечу.
- Рахиль Борисовна, вы знакомы с мудростью «Лучше один раз увидеть, чем тысячу раз услышать»? А коли знакомы, то смирите своё женское любопытство и дождитесь приезда.
 
Машина резко свернула, въехала в арку и затормозила у подъезда. Семён вышел из машины и подал ей руку.
- Вот твой новый дом, Рохле. Чем не замок?
Она очутилась в довольно большом замкнутом дворе, со всех четырёх сторон окружённом высокими домами. Четыре противоположные арки, запиравшиеся на тяжёлые литые ворота, обеспечивали выезд на все стороны света.
- Ты же говорил, что дом отдельный.
- Так он и есть отдельный, - расхохотался Семён, - отдельный дом нашего наркомата. Его в городе так замком и называют.
 
У подъезда здоровенный мужик в тулупе и белом фартуке сгребал снег огромной, под стать себе, лопатой. Несколько разновозрастных мальчишек орудовали лопатами у других подъездов. Семён подхватил Рахиль под руку и повлёк к дворнику.
- Вот, Рахиль, хранитель очагов всего нашего подъезда. Его зовут Равиль. А это, Равиль, и есть моя жена Рахиль. Люди, - вдруг сообразил он, - да вы же тёзки! Да здравствует еврейско-татарская дружба!
Все рассмеялись и даже шофёр, выцарапавший наконец «бегемота» из машины, выдавил сквозь смех: «А ведь точно, тёзки!»
- Равиль, мне на работу надо. Ты уж покажи тёзке всё, ладно?
- Не сомневайтесь, Семён Иваныч, всё расскажу, покажу и помогу, чем надо.
Семён чмокнул её в щёку, запрыгнул в машину и укатил.
 
- С приездом, Рахиль Борисовна, очень рад, очень. Женатый мужчина не должен долго без жены жить.
Рахиль улыбнулась и протянула ему руку.
- Простите, нам не положено, - растерянно произнёс Равиль.
Рахиль бросила на него гневный взгляд и ухватилась за ручку чемодана.
- Тогда и мне помогать не положено. Давайте ключи и говорите, куда нести этого бегемота.
- Вот вы какая, - пробормотал дворник, снял рукавицу и легко пожал её кулачок, сжимавший ручку чемодана, - Пойдёмте в дом.
Он распахнул перед ней тяжёлую дверь и что-то крикнул по-татарски. Мальчишки, сгребавшие снег, подняли головы и прокричали что-то в ответ.
- Сыновья мои, - гордо пояснил Равиль, - помощники.
- Сколько же их у вас?
- Шестеро. Рахиль Борисовна, пожалуйста, говорите мне «ты», здесь так принято.
- Хорошо, Равиль, но только при условии, что на «ты» будем мы оба, и без «Борисовна». Договорились?
- Нам не положено, - тяжело вздохнул Равиль.
- Тогда и нам не положено, - отрезала Рахиль.
- Экая вы. Ладно, но только, когда рядом никого не будет. Пойдём, тёзка, нам на третий этаж.
 
Они поднялись по широкой чистой лестнице и остановились у крепкой красивой двери. Равиль достал из кармана ключ, поковырялся в замке и протянул ключ Рахили.
- Держи, хозяйка. Заходи, чего медлишь? Выключатель на стене справа.
За дверью её встретила чернильная темнота. Она протянула руку, нащупала выключатель и зажмурилась.
- Смелее, - подбодрил Равиль и добродушно рассмеялся.
 
Выключатель щёлкнул, и Рахиль открыла глаза. Она увидела неширокий коридор метров шести-семи длиной, по левой стороне которого она насчитала пять дверей.  Заканчивался он ещё одной закрытой на засов дверью. Рахиль постаралась скрыть своё разочарование, бодро поинтересовавшись, где их комната.
- Так вот она, - почему-то усмехнулся Равиль и указал на предпоследнюю дверь.
 
Рахиль вбежала в комнату и осмотрелась. С высокого потолка свисал шёлковый оранжевый абажур. Под ним в окружении шести стульев располагался овальный обеденный стол, покрытый тяжёлой скатертью. В ближнем к двери углу стояла большая двуспальная кровать,  аккуратно застеленная покрывалом. Боком к огромному, в пол стены окну, расположился письменный стол с бронзовой настольной лампой и чёрным телефонным аппаратом. У противоположной стены блестел глянцевыми листьями фикус в кадке. Больше в комнате ничего не было: ни платяного шкафа, ни кухонного столика.
- Хорошо, просторно и воздуха много, - немного наигранно произнесла Рахиль, - но кухонный стол и керосинку купить придётся.
- Не придётся, - весело рассмеялся Равиль, - иди сюда, хозяйка.
Она вышла из комнаты и оказалась у запертой на засов двери.
- Отпирай скорее, не бойся, не укусит.
 
За дверью оказалась большая кухня, со стоящей посередине дровяной печью на шесть конфорок, двумя большими ящиками с наколотыми дровами, два стола с двумя посудными шкафами и две мойки с проточной водой.
- Твоя сторона левая, правая Зинаиды, соседки твоей по кухне.
- А остальные соседи где готовят?
- А остальных нет, - объявил Равиль и радостно рассмеялся, - И эти-то соседи только по кухне – сготовила, вышла, дверь на засов и царствуй.
- Так весь коридор в дверях, вон комнат сколько. Ты шутишь, да?
- Какие шутки? Беги, осматривай.
 
Она помчалась по коридору, на бегу распахивая двери. Две двери скрывали платяные шкафы, в одном из которых висели вещи Семёна. За третьей обнаружилась интимная комната  со сливным бачком. Рахиль заглянула в последнюю, и онемела от восторга. Ей открылась просторная комната с большой белой ванной, умывальником и чугунной нагревательной колонкой, рядом с которой в ящике лежали напиленные чурбачки для топки.
- Ну, как тебе хозяйство, хозяйка?
- Знаешь, Равиль, я никогда так не жила, я просто ошарашена.
- Теперь поживёшь. Сейчас я покажу тебе, как колонку растопить и пойду, вон снегу сколько навалило. А ты, если что, обращайся без стеснения. Я в восьмом подъезде в подвале живу. Да, дрова на кухню и в ванную мои мальчишки раз в неделю приносят, ты уж постарайся, чтоб хватило.
 
Рахиль успела помыться, постирать, разложить вещи, вновь согреть воду в колонке, а Семёна всё не было. Он появился около восьми вечера, прямо в прихожей разделся догола и бросился в ванную.
- Сейчас, Рохле, только производственную грязь смою.
 
Она стояла у двери, пытаясь унять рвущееся из груди сердце, не выдержала и зашла. Семён стоял под душем с блаженной улыбкой на лице и протягивал к ней руки. Рахиль кинулась к нему, он выключил воду, подхватил, легко поднял и бережно опустил в ванну на колени.
- Прости, любимая, не могу больше ждать, я так соскучился, - шептал он, лаская её.
 
Они вышли обнявшись, счастливые, умиротворённые, навечно скованные взаимной любовью. Семён рылся в шкафу, доставая чистое бельё, когда Рахиль вскрикнула и протянула ему гимнастёрку:
- Сеня, у тебя манжет чем-то измазан. Это что, кровь?
Семён выхватил гимнастёрку и прошипел:
- Вот сволочь, всё-таки измазал меня, вражина.
- Кто измазал? Это кровь, да? Кровь?
Семён взял себя в руки и широко улыбнулся:
- Какая кровь? Краска это. Художник на работе бегает по этажам с банкой акварели и кистью, наглядную агитацию обновляет, вот мы с ним и столкнулись. Я думал, мы просто столкнулись, а он, видишь, на рукав пролил.
- Я сейчас застираю, - протянула руку Рахиль.
- Нет, нет, я сам, - как-то испуганно пробормотал Семён и убежал в ванную.
 
 С этого дня Рахиль зажила новой жизнью. Она вычеркнула из памяти пережитый в Горьком ужас и испытанный в поезде страх, забыла перенесённые горести и обиды, и стала жить, как было написано в одной умной книге, «с чистого листа».
 
Соседи, Зинаида и Павел, оба чекисты, оказались милейшими людьми, тем более, что их редкие встречи происходили только на кухне, а общение ограничивалось обсуждением способов приготовления блюд.
 
Она сходила в Городской отдел народного образования, где её приняли с радостью и предложили место в новой школе посёлка танкового завода, которая ещё строится, но будет открыта к новому учебному году. Ездить было далековато, минут сорок в один конец, но трамвай шёл почти от дома до самого порога школы, и Рахиль с радостью согласилась.
До начала учебного года оставалось более семи месяцев, и она заполнила своё вынужденное безделье изучением города, по которому ходила часами, посещением киносеансов и немногочисленных музеев и выставок. Быт не заедал - прямо в доме находился распределитель, где она получала паёк, и прачечная, через дорогу располагался ресторан с фабрикой-кухней, где можно было брать готовые обеды, в двух трамвайных остановках колхозный рынок.
 
Рахиль томилась своим дневным одиночеством, и мысли о ребёнке снова заполнили её существо. Преодолевая стеснение и брезгливость, она записалась на приём к специалисту.
- Ну что вы так стесняетесь, голубушка? – ласково выговаривал ей врач, - Я доктор, меня стесняться не надо.
Она села в страшное кресло, закусила губу, закрыла глаза и только вздрагивала, ощущая в себе шевеление чего-то чуждого и противного.
- Ну, что вам сказать, голубушка? Я никаких патологий не наблюдаю. Всё у вас в порядке, а что зачатия не происходит, так это бывает. Кто-то беременеет сразу после первой ночи, кто-то годами ждёт. Вы молоды, у вас ещё всё получится. Вы, главное, чаще занимайтесь этим делом, с позами разными поэкспериментируйте, бывает, очень помогает, да витаминчиков покушайте, глядишь, и начнёт животик расти.
 
Рахиль успокоилась и принялась выполнять докторские рекомендации. Семён был в полном восторге. Он почти не пил, лишь изредка позволяя себе опрокинуть за ужином рюмку водки, но раз в месяц напивался «вдрызг», пугая жену ночными стонами и всхлипываниями. Она не корила, понимая, что таким образом он снимает накопившееся напряжение, но наутро царственно принимала его извинения и в знак прощения подносила стакан рассола.
 
 День за днём проходили недели и месяцы. Рахиль скучала, томилась бездельем и одиночеством и с нетерпением ждала вызова в школу.
- Я чувствую себя ёлочной игрушкой, упакованной в вату и спрятанной в коробку до будущего года, - жаловалась она мужу, - Не то, что подруг, даже просто знакомых и то нет.
- Потерпи, Рохле, вот немного разберусь с делами, пригласим мы с тобой моих сослуживцев с их жёнами и невестами, познакомишься, и появятся у тебя и знакомые и подруги.
- А что, Сеня, другой круг знакомств мне запрещён?
- Нет, конечно, но ты пойми: враги хитры. Они ищут любые лазейки, чтобы избежать наказания и бывает, находят способы. Иногда и через жён. Помни об этом, жена чекиста и комсомолка со стажем, помни и не будь, - он обнял её, стал ласкать и тискать, поднял  и понёс на кровать, - дурочкой.
 
 В первых числах августа её, наконец, пригласили в школу на педсовет. Рахиль пришла за час до назначенного срока, прошлась по этажам, заглянула в каждый класс, радуясь за детей и учителей, за себя, страну и город, за всех, получивших ещё одну замечательную школу. Она вбежала в актовый зал, где собрали педсовет, увидела два десятка счастливых одухотворённых лиц, снова обрадовалась, поздоровалась и присела на свободный стул. На сцене, за покрытым красной скатертью столом о чём-то оживлённо беседовали директор школы и дама неопределённого возраста с каким-то значком на груди.
 
- Давайте начнём, товарищи педагоги, - поднялся директор, - и начнём с поздравления нас всех со сдачей в эксплуатацию этого прекрасного здания, которым наш город, наша великая страна, партия и лично товарищ Сталин откликнулись на тягу нашего народа к образованию!
Все дружно зааплодировали, одобрительно переглядываясь и улыбаясь друг другу, и  Рахиль, вместе со всеми аплодируя и улыбаясь, испытала возвышенное и почти утраченное за эти месяцы  чувство сопричастности общему делу.
- Но, товарищи, - продолжил директор, - здание школы всего лишь здание, а не школа. Станет ли оно школой, зависит от нас с вами, и только от нас всех будет зависеть ответ на вопрос, оправдали ли мы доверие партии и товарища Сталина. Прошу всех не забывать этого! Позвольте теперь перейти к представлению преподавателей нашей школы. Прежде всего, я с особенным удовольствием представляю вам нашу заведующую учебной частью Владилену Остаповну Копытко, - директор указал на сидящую рядом даму и захлопал в ладоши.
Все дружно захлопали вслед за ним. Дама с достоинством приподнялась, произнесла хриплым прокуренным голосом «Копытко» и снова опустилась на стул.
- Простите, простите, оговорился, - залепетал директор, - С гордость сообщаю вам, товарищи, что Владилена Остаповна  член ВКП(б) с 1919 года, член бюро нашего райкома партии, награждена знаком «Отличник народного просвещения» и несколько раз лично встречалась с Надеждой Константиновной Крупской.
Он снова зааплодировал, и сорок ладоней подхватили его аплодисменты.
- Теперь позвольте представить вам друг друга.
 
Директор называл учителей, особенно подчёркивая образование, опыт работы и партийно-комсомольскую принадлежность. Учителя вставали, одаривались жидкими аплодисментами и садились на место.
- Учительница географии Блюменталь Рахиль Борисовна. Окончила Горьковский Педагогический институт. Стаж работы в горьковской школе два года, характеристика положительная, член ВЛКСМ с 1931 года, переехала в наш город по месту службы мужа.
Рахиль поднялась и снова присела. Услышав свои фамилии, поднялись и присели ещё несколько учителей.
 
- Вот почти весь наш педагогический коллектив. Отсутствует только учитель математики Белоцкий Станислав Казимирович. Он, товарищи, сейчас находится в больнице, восстанавливается после операции. Станислав Казимирович, товарищи, до последнего времени был военным, преподавал в артиллерийском училище, беспартийный, отмечен медалью «ХХ лет РККА» и знаком «Ворошиловский стрелок». Он был ранен ещё в  Гражданскую войну и сейчас ему удалили осколок из ноги. К первому сентября он вольётся в наш дружный коллектив. А теперь перед нами выступит Владилена Остаповна. Прошу вас, Владилена Остаповна.
 
- Я солидарна с директором, что школа это, прежде всего, учителя. Однако учитель, товарищи, это не только, а можно заострить, не столько предметник, но, прежде всего, воспитатель нового поколения строителей коммунизма и проводник линии партии среди своих учеников. Я надеюсь, все согласны с такой постановкой вопроса?
Послышался одобрительный гул голосов, и кто-то даже хлопнул в ладоши.
- Хочу также напомнить вам завет Владимира Ильича Ленина «Учиться, учиться и ещё раз учиться!» Уверена, что все вы осознаёте, что Владимир Ильич имел в виду не только учеников, но и учителей.
По комнате снова пробежал одобрительный шепоток.
- Я не сомневалась в вас, товарищи, – Владилена Остаповна изобразила на лице подобие улыбки и сурово продолжила, - поэтому каждый шестой день после окончания занятий для всех учителей вводится обязательная политучёба, проводить которую буду я лично. Прошу не опаздывать. Вопросы есть?
Повисла гробовая тишина и Владилена Остаповна удовлетворённо хмыкнула.
- Раз вопросов нет, то все свободны до десяти утра двадцать пятого августа. Тогда мы соберёмся, уточним расписание уроков и решим другие вопросы. И подготовьте свои предложения по организации учебного процесса.
 
- Ну, как школа, понравилась? – поинтересовался Семён, когда они сели ужинать.
Рахиль, с нетерпением ждавшая этого вопроса, отложила вилку и воскликнула:
- Сенька, ты не представляешь себе, какая это прелесть!
Она рассказывала про большие классы с высокими потолками и огромными окнами, про широкие коридоры с бюстами Ленина и Сталина на каждом этаже и актовый зал, где можно ставить настоящие спектакли, а он, улыбаясь, слушал этот страстный рассказ и  любовался её горящими глазами и пылающими щеками.
- А ещё, Сеня, у нас такая завуч – не женщина, а лев в юбке. Помнишь, мы смотрели «Оптимистическую трагедию»? Вот представь себе ту комиссаршу  лет через двадцать. Так и вижу нашу Владилену Остаповну в кожанке и с маузером.
Улыбка сползла с лица Семёна, и он коротко спросил: - Копытко?
- Да, ты её знаешь?
- Лично нет, но слышал. Ты, Рохле, держись от неё подальше и, главное, лишнего при ней не болтай, не надо.
Рахиль озадаченно посмотрела на мужа, но поняла, что объяснять он ничего не будет.
 
 Теперь её жизнь наполнилась содержанием – она буквально восприняла приказ Владилены «подготовить соображения по организации учебного процесса» и часами просиживала над бумагой, записывая пришедшие в голову мысли. На педсовет Рахиль пришла во всеоружии. На этот раз педагогов собрали в тесной учительской. На стене у двери висел большой лист бумаги с заголовком «Расписание уроков на первое полугодие (1 сентября – 31 декабря 1939 года)», перед которым толпились учителя.  Дверь резко распахнулась, и на пороге возникла Владилена Остаповна. Учителя, словно стайка воробьёв, разлетелись по местам.
 
- Надеюсь, что все ознакомились с расписанием, и что вопросов не возникло, - веско произнесла она.
Над головами взметнулась одинокая рука.
- Что у вас?
- У меня просьба, Владилена Остаповна, - поднявшись, пролепетала молоденькая учительница, - Я живу за городом, а расписание автобуса не стыкуется с расписанием уроков. Нельзя ли перенести начало моего урока в четверг в ту или другую сторону на один час?
- Подойдите, - приказала завуч, и просительница испуганно пошла к ней, - читайте вслух, - сурово произнесла она, ткнув пальцем куда-то под сетку расписания.
- Заведующая учебной частью Копытко В.О. – чуть не теряя от страха сознание, прошептала девушка.
- Копытко! Потрудитесь научиться произносить мою фамилию правильно. Теперь читайте здесь, - указала она пальцем в верхний правый угол.
- «Утверждаю». Директор школы Киселёв Н.К. – едва сдерживая слёзы, снова прошептала молодая учительница и замерла, как кролик перед удавом.
- Вам всё понятно, другие вопросы есть? – девушка отрицательно затрясла  головой и опрометью бросилась к своему стулу.
 
Тихо распахнулась дверь и стуча костылями, в комнату проник мужчина в военной форме без знаков различия, но с медалью и значком на груди.
- Извините, опоздал, - произнёс он приятным баритоном и виновато улыбнулся, - силёнок не рассчитал, вот и не успел к трамваю. Пришлось следующего дожидаться.
Произнеся вступительное слово, он привалился к косяку двери.
- Вы, как я понимаю, Белоцкий?
- Он самый, Станислав Казимирович.
- Вы бы сели, товарищ Белоцкий, - пробурчала Владилена Остаповна, ткнув пальцем в свободный стул, - а то возвысились над всем коллективом.
- Обязательно присяду, уважаемая коллега, как только смогу, - спокойно ответил он, - а пока гипс не сняли, позвольте мне постоять.
Копытко бросила на него презрительно-испепеляющий взгляд.
- Ну, что ж, раз вы всё равно стоите, то сообщите, что вам нужно для успешного ведения учебного процесса.
- Ученики, доска, мел, тряпка, - по-военному чётко отрапортовал Белоцкий, - желательно иметь линейку, угольник и циркуль.
- Боюсь, тяжело вам с нашими учениками будет. Это вам, товарищ Белоцкий, не курсанты артучилища, а мальчишки с рабочей окраины, - уколола Владилена.
- Ничего, договоримся как-нибудь, - улыбнулся математик.
 
Учителя, затаив дыхание, следили за их словесным поединком и завуч, поняв, что проигрывает, быстро взяла ситуацию под контроль.
- У кого есть сказать что-то дельное по учебному процессу, кроме мела и тряпки? У вас, Блюменталь? Ну что ж, давайте, товарищи, выслушаем мнение учителя географии.
- Я, товарищи, два года преподавала географию в школе города Горький и если бы вы знали, как я намучилась. Ведь что такое география? Это не только глобус, но и множество различных карт: политические, физические, климатические, карты отдельных стран и материков. Весь этот вспомогательный материал в свёрнутом виде хранится в учительской, занимая много места и создавая множество неудобств учителям. Об них всё время спотыкаются, они падают,  быстро рвутся и становятся непригодными для изучения школьной программы. А как хорошо было бы устроить в нашей школе отдельный класс географии. Карты можно было бы натянуть на деревянные рамки, закрепить на общей стойке и открывать нужную на данном уроке карту. У нас соседняя школа располагалась в здании бывшей гимназии, и у них такой класс сохранился с дореволюционных времён. Я была там и видела. Это так удобно, товарищи. И сами карты не портятся, и время на их  развешивание не тратится. А ещё в таком классе можно было бы развесить портреты выдающихся географов прошлого и настоящего с их мудрыми изречениями. А ещё…
- Достаточно, мы вас поняли, - оборвала Рахиль Владилена Остаповна, - Кто хочет высказаться, товарищи?
Гробовое молчание повисло в учительской, и Владилена Остаповна удовлетворённо улыбнулась.
 
- Раз вам нечего сказать, то скажу я. Давайте внимательно посмотрим на то, что предложила нам учительница Блюменталь. А предложила она нам ни больше, ни меньше, как создать ей тепличные условия для работы. Она, видите ли, «намучилась» с картами и требует…  А позвольте спросить, чего же требует от нас комсомолка Блюменталь? А вот чего, товарищи. Она требует, чтобы мы перенесли в нашу советскую школу гнилые приёмы царской гимназии. Мне нужно будет серьёзно поработать с вами, Блюменталь, на политучёбе. Что касается портретов. В каждом классе находятся портреты товарищей Ленина и Сталина. Этого вполне достаточно. Что касается мудрых изречений. Предложение здравое и вы, товарищи учителя, изучите дома труды наших вождей, подберёте их высказывания, имеющие отношение к вашему предмету, выпишите их на отдельные листки с обязательным указанием источника и принесёте на ближайшую политучёбу. Первого сентября всем быть в школе на её официальном открытии к восьми ноль-ноль. На этом всё. Все свободны.
 
 Рахиль пошла домой пешком, минуту за минутой прокручивая в голове своё страшное и совершенно несправедливое, на её взгляд, унижение, которому её подвергло «Копыто», как она окрестила про себя завуча. Не зная другой дороги, она шла вдоль трамвайных путей, и звонки вагоновожатых перед очередными остановками отзывались в ней звонками к окончанию урока, требовавшими переключения внимания на новую тему. До первого звонка она переживала обиду на извращённое понимание своих искренних предложений, после второго вспомнила занятия в институте и призыв профессора «не объяснять непринятие аудиторией её, аудитории, неготовность к восприятию лекции, но обратить внимание на себя, лектора, который не сумел донести до слушателей свои мысли». Переключившись, Рахиль быстро признала правоту старшего товарища, осудила себя за косноязычие и неумение чётко, как Белоцкий, излагать свои мысли, за глупые слова «намучилась» и «гимназия», успокоилась мыслью, что всё объяснит на ближайшей политучёбе и села в подошедший трамвай, решив, что ничего не будет рассказывать Семёну.
 
 Это первое сентября запомнилось Рахили несколькими неприятными событиями. Утром на открытие школы, помимо учителей и построенных в колонны по классам учеников, прибыло несколько ответственных лиц города. Учителя приветствовали аплодисментами каждого прибывшего до его выхода на школьное крыльцо. Одним из последних приехал представитель от НКВД, в котором Рахиль узнала начальника мужа. Пару раз он с женой бывал у них в гостях и однажды они с Семёном побывали в гостях у него. Он бодро шёл мимо строя учителей, но увидев Рахиль, остановился, пожал ей руку, поздравил с началом учебного года и склонившись к уху, шепнул, что неплохо бы было отметить это событие в более тесном кругу. Рахиль зарделась, поблагодарила и задумалась, кого из коллег можно было бы пригласить на ужин. Первым на ум пришёл Белоцкий, вызвавший у неё необъяснимую симпатию. Она поискала его взглядом, но не нашла. Вторым кандидатом могла бы стать Владилена Остаповна, но эти вопросы нельзя было решить без Семёна и Рахиль, дождавшись начала приветственных речей,  незаметно ускользнула в директорский кабинет, где был городской телефон. Семён выслушал её вопросы, и коротко ответив: «Из школы никого, наших, три-четыре человека и не сегодня, а в выходной», положил трубку. Едва Рахиль вернулась в строй учителей, как кто-то взял её за локоть. Она обернулась и встретилась с недобрым взглядом Владилены Остаповны.
- Я бы не рекомендовала вам столь открыто демонстрировать коллективу свою близость к органам, - прошептала Копытко.
 
Закончились приветственные речи гостей, и слово взяла завуч.
- Товарищи! Позвольте мне от лица всех учеников и преподавателей нашей школы выразить глубокую благодарность партии и лично товарищу Сталину, который…
Подошёл попрощаться начальник Семёна.
- Так что насчёт моего предложения?
- Ждём вас, Юрий Сергеевич с Мариной в выходной, и ничего с собой не приносите, - весело откликнулась Рахиль.
- Через пять минут прозвучит звонок и вы, первые ученики нашей замечательной школы, войдёте в свои классы. Ещё раз поздравляю вас с новым учебным годом! – завуч завершила своё выступление и повернулась к учителям, - Всем срочно собраться в учительской.
 
Ученики рассыпались по двору, а учителя бросились в учительскую.
- Товарищи учителя, –  сурово произнесла Копытко, - я должна сообщить вам, что вчера органами НКВД были изобличены и арестованы враги народа Станислав Белоцкий и несколько преподавателей артиллерийского училища. Всё это мы подробно обсудим на политучёбе, а пока позвольте представить вам временного преподавателя математики, студента второго курса мелиоративного института Василия Степановича Кузина, который согласился вести уроки, пока Горотдел народного просвещения не пришлёт нам учителя математики. Давайте поприветствуем нового члена нашего дружного коллектива аплодисментами и разойдёмся по классам, – она хлопнула в ладоши и несколько секунд  пристально вглядывалась в лица аплодирующих учителей.
 
 Рахиль возвращалась домой в прескверном настроении. Дребезжащий трамвай мешал сосредоточиться, но она заставила себя собрать разбегавшиеся мысли, додумать их до конца и подвести итог своим размышлениям. Итог был неутешителен: на том августовском педсовете комсомолка Рахиль Блюменталь почувствовала неприязнь к большевику со стажем, члену бюро райкома партии, стойкому борцу за дело Ленина-Сталина и испытала симпатию к человеку, оказавшемуся врагом народа. Несомненно, это был проступок, требовавший наказания, и Рахиль приговорила себя к публичному покаянию на ближайшей политучёбе. Приняв решение, она успокоилась, подумала, что хорошо было бы посоветоваться с мужем, но потом раздумала с формулировкой «сама провинилась, самой и ответ держать».
 
Семён пришёл поздно, хмурый и уставший. Совершив «традиционное омовение», он сел  ужинать.
- Выпьешь немного?
- Ну, налей рюмочку. С новым годом тебя, Рохле и с первым рабочим днём! Ты радио сегодня включала?
- Нет, Сеня,- виновато призналась Рахиль, - за эти месяцы я, оказывается, так отвыкла от детского крика, что решила посидеть в тишине. А что, какое-то важное сообщение было?
- Да, Рахиль Борисовна, с вами не соскучишься. Только представь себе: приходишь ты завтра в школу, все что-то обсуждают, а учительница Блюменталь даже не знает, о чём речь идёт. Что о тебе подумают коллеги?
- Ну, прав ты, прав. Так что случилось?
- Немцы в Польшу вторглись, вот что.
- И что теперь будет?
- Тяжело сказать. Всё от англичан и французов зависит – проглотят как аншлюс и Судеты, ничего не будет, не проглотят – в Европе начнётся война.
- Но нам-то ничего не угрожает, у нас же с ними Договор?
- Конечно, ничего. Пойду-ка я спать, Рохле, глаза совсем закрываются.
Через день Англия и Франция объявили Германии войну.
 
Приближался день политучёбы, и Рахиль постепенно впадала в состояние лихорадочного, почти истерического возбуждения. Она перестала спать, прокручивая в голове предстоящую самоэкзекуцию, пыталась представить реакцию Владилены Остаповны, её суровые, справедливые слова про потерю классового чутья комсомолкой Блюменталь и многое другое, от чего сердце рвалось из груди, а тело покрывалось липким потом.
 
Наступило утро дня казни. Рахиль ехала в школу, совершенно не представляя, как проведёт шесть уроков. Она вошла в учительскую и сразу наткнулась на колючий взгляд Владилены Остаповны.
- Плохо выглядите, Блюменталь, что с вами? Вы случайно не в положении? – громогласно поинтересовалась она, не обращая внимания на присутствие в учительской двух мужчин, - Нам не хотелось бы потерять опытного педагога в середине учебного года.
Рахиль смутилась и умоляюще посмотрела на завуча.
- Все сели и выслушали сообщение, - скомандовала Владилена, - В связи с последними мировыми событиями срочно созывается бюро райкома партии, членом которого, как вам известно, я являюсь. По этой причине политучёбы сегодня не будет. Всё, товарищи, разошлись по классам.
Внутри Рахиль со звоном лопнула натянутая струна, и она неожиданно для себя расплакалась.
- Возьмите себя в руки, Рахиль Борисовна, - примирительно произнесла завуч, - что вы так смутились? Беременность нормальное состояние для замужней женщины. Я, к вашему сведению, тоже была беременной, - закончила она и нежно посмотрела на молодого математика.
 
- Сень, а ты не знаешь мужа нашей Копытко? – спросила дома Рахиль.
- Как тебе сказать, Рохле? И знаю, и не знаю. Его портрет у нас в Комнате Славы висит. Известным здесь чекистом был Степан Кузин, умер то ли в тридцать пятом, то ли в тридцать шестом. А что?
- Похоже, её сын у нас в школе учительствует.
 
Очередная политучёба была посвящена началу европейской войны, об аресте Белоцкого не вспоминали и Рахиль успокоилась, тем более, что события следующих дней закружили и затянули её в свой водоворот. Семнадцатого сентября в Польшу вступила уже наша армия, начав Освободительный поход, десятого октября Литве передали город Вильно и всю Виленскую область, а тридцатого ноября белофинны зачем-то напали на СССР, и началась финская война.
 Рахиль допоздна просиживала в школе, прорисовывая на многочисленных картах новые границы, и уже не вспоминала свой душевный порыв.
 
Стремительно приближался конец полугодия, а с ним Новый год и каникулы.
Однажды на кухне Зинаида протянула ей свёрток.
- Слушай, соседка, мне тут платье предложили, да размер не мой. Примерь, может тебе подойдёт?
Платье было убийственно красивым: длинное, светло фиолетовое, с какой-то умопомрачительной искрой и небольшим аккуратным декольте. Рахиль сразу влюбилась в него, и купила, не раздумывая и не мучаясь виной за нанесённый семейному бюджету ущерб.
  
Вечером тридцатого декабря Семён радостно сообщил ей, что Новый год они будут встречать в Окружном Доме офицеров.
- Оденься посимпатичнее, Рохле. Слушай, кстати, ты немецкий ещё не совсем забыла?
- Почему «кстати», – машинально отозвалась Рахиль, занятая мыслями о завтрашнем наряде, - кое-что ещё помню.
- Вот и хорошо. Завтра в девять я за тобой заеду, будь готова.
 
Тридцать первого занятий не было. Собрались по классам, раздали табели, поздравили детей с наступающим праздником и распустили по домам. Учителя собрались в учительской в ожидании напутственного слова руководства.
- Товарищи! – начала завуч, - Вот и закончилось первое полугодие. Мы хорошо поработали и заслужили право на кратковременную передышку. Вы свободны до последнего дня каникул. В последний день всем собраться к десяти ноль-ноль.
Задвигались стулья, зазвучали весёлые голоса, но всех одёрнул прокуренный голос Владилены Остаповны:
- Разве была команда «Разойдись»? Теперь я должна сообщить вам главное. Вчера в город для ознакомления с нашим передовым опытом прибыла большая делегация из Германии – военные, инженеры и конструкторы. Всем вам категорически запрещается, повторяю: категорически запрещается вступать с ними в любые контакты. Нарушителей моего запрета ожидают большие неприятности. Вот теперь с наступающим Новым годом и все свободны.
Рахиль, не любившая толкаться в очередях, терпеливо ждала, пока все оденутся, когда услышала сзади шёпот Владилены:
- К вам, Рахиль Борисовна, мой запрет не относится.
Рахиль обернулась, но увидела лишь удаляющуюся спину завуча.
 
  Этот день тянулся бесконечно долго. Уже давно высохли тщательно промытые и слегка накрученные волосы, уже было отглажено платье и до зеркального блеска начищены туфли, уже … Да что там перечислять? Уже давно было готово всё, а стрелки часов застыли на цифре шесть и не желали ползти дальше. Рахиль  то вспоминала прошедшие встречи Нового года, которые, как оказалось, почти не оставили ярких впечатлений, то пыталась представить себе грядущий, по существу первый в её жизни настоящий бал.
 
 Возникшее слово «бал», напомнило школу и общественный «суд над Наташей Ростовой». Рахиль тогда выступала обвинителем и клеймила Наташу за мещанство, отсутствие идеалов и прочие грехи. Коснулась она и первого бала, обвинив молодую графиню в отрыве от народа, выразившееся в её стремлении как можно скорее попасть в прогнившее светское общество. Теперь, пролистывая в памяти страницы романа, Рахиль поймала себя на мысли, что её трепетное ожидание бала, мало чем отличается от ожиданий той девочки-подростка, и устыдилась то ли выступления, то ли своего нынешнего состояния.
 
 Наконец стрелки часов подползли к цифре восемь, и Рахиль стала медленно одеваться. Теперь, полностью готовая к выходу, она пыталась разглядеть себя в небольшом зеркале и вспоминала огромные зеркала в гардеробе Дома офицеров, которые всегда поражали её при частых посещениях библиотеки. Она стояла у стола напротив двери, когда щёлкнул замок и в комнату вбежал Семён. Он уже готов был произнести заранее приготовленную шутку, но так и остался стоять в дверях с открытым ртом и изумлённо сияющими глазами.
- Принцесса, - воскликнул муж, падая перед ней на колени, - прости, что нарушаю твой покой, но ещё утром здесь жила замухрышка по имени Рахиль, а теперь вместо неё я встречаю тебя. Ответь, где моя жена Рохле? – Рахиль заливалась звонким смехом, а Семён продолжал свою извечную игру, - Что это? Я слышу смех моей Рохле. Неужели это ты? Не может быть! Твоя красота слепит меня, я ничего не вижу. Только на ощупь я смогу определить ты это или не ты.
Он запустил руки под подол и стал гладить её икры, колени и бёдра.
- Да, это ты, моя Рохле! Но кто сделал из Золушки Принцессу? Кто подарил её такое роскошное платье?
- Не подарил, а продал. И знаешь, Сень, я потратила на него кучу денег, - виновато призналась Рахиль.
- Какие деньги? К чёрту деньги! Они для того и придуманы, чтобы их тратить. Я так хочу обнять тебя, Рохле, но боюсь помять такую красоту.
Рахиль чувствовала себя на седьмом небе, но что-то в облике мужа насторожило её, и она с тревогой спросила:
- Сень, тебя что, выгнали из органов? Почему ты в форме артиллерийского капитана?
- Принцесса, - смеясь, отвечал он, - мы же идём на бал-маскарад. Считай, что это мой маскарадный костюм. Всё, одевайся, и побежали – во дворе автобус ждёт.
 
В полумраке автобуса Рахиль различила знакомые лица соседей по дому - чекистов и их жён -  и улыбнулась, обнаружив, что все обряжены в «маскарадные костюмы» различных родов войск. Она поздоровалась с Юрием Сергеевичем и Мариной, и хотела было сесть на свободное сидение перед ними, но Семён властно потянул её за руку.
- Нам сюда, - шепнул он и показал на неудобное сидение над колесом автобуса.
Вошла ещё одна пара и, сидевший впереди на отдельном месте незнакомый лётчик-полковник приказал двигаться. Дорога от «замка» до ОДО занимала пешком минут двадцать (из ворот налево до конца улицы, затем направо, снова налево и вот он Окружной Дом офицеров), но автобус сразу повернул направо, долго петлял по каким-то улочкам и, наконец, остановился в тёмном проулке метрах в десяти от угла какого-то здания. Полковник повернулся лицом к пассажирам и произнёс загадочную фразу:
- Интервал две. Первый.
С ближнего к двери сидения поднялась пара, вышла из автобуса, дошла до угла и исчезла.
- Второй, - скомандовал полковник, и вторая пара проследовала вслед за первой.
- Третий.
- Следующие мы - шепнул Семён.
 
Они свернули за угол и оказались на площади перед Домом офицеров. К парадному подъезду с разных сторон стекались люди в военной форме. Шли с женщинами, парами и группами, подъезжали на легковых машинах старшие начальники с дамами в мехах и услужливыми адъютантами, и Рахиль снова вспомнила толстовское описание съезда гостей на бал.
 
 На входе у них проверили пригласительные билеты, и Рахиль наконец-то очутилась в сказке среди огромных зеркал, позолоченной лепнины и мраморных колонн. Она крутилась перед зеркалом, ловя в нём восхищённые взгляды мужчин и завистливые их спутниц. У дверей ресторана лейтенант с повязкой «Распорядитель» снова проверил у них приглашения, указал на проставленный в билете номер и важно произнёс:
- Ваш столик номер тридцать семь находится по правой стороне в конце зала.
 
Они пошли через весь зал, всё дальше уходя от наряженной ёлки и эстрады, на которой оркестранты уже настраивали свои инструменты. Их стол был последним в ряду и стоял у окна, занавешенного кремовой шторой. Рахиль огорчённо вздохнула и взялась за стул у окна.
- Сядь, пожалуйста, сюда, - попросил Семён, отодвинув другой стул.
- Ты хочешь, чтобы я сидела спиной к залу и любовалась этой дурацкой шторой? – изумлённо спросила Рахиль и её глаза наполнились слезами.
- От окна дует, любимая, - сурово произнёс муж, - и, пожалуйста, не надо капризничать.
Рахиль сердито посмотрела на него, усевшегося лицом к залу, и пробурчала:
- Часы ещё не пробили двенадцать раз, а Принцесса уже снова превратилась в Золушку.
Семён хотел что-то ответить, но к столу подошли Юрий Сергеевич с Мариной.
- Мне сюда? – спросила Марина и тоже села спиной к залу, не выказав ни недовольства, ни обиды.
- Уютный столик, хорошее место, - похвалил Юрий Сергеевич, и настроение у Рахили испортилось окончательно.
- Командующий со свитой прибыл, -  сообщил Семён. Рахиль повернула голову и увидела идущую к своим столам группу генералов.
 
Через несколько минут послышалась лающая немецкая речь, громкий смех и в зал вошли человек десять военных в незнакомой серой форме.
- А вот и наши немецкие гости пожаловали, - произнёс Юрий Сергеевич и внимательно оглядел зал.
- Как странно, - изумилась Рахиль, - сегодня утром наша завуч категорически запретила всем учителям контактировать с немцами, а мне шепнула, что её запрет на меня не распространяется. Она что, знала, где и как я буду встречать Новый год?
- Конечно, не знала, Рахиль Борисовна, - улыбнулся Юрий Сергеевич, - просто умная опытная женщина здраво рассудила, что жена офицера может пойти с мужем в Дом офицеров, куда наверняка будут приглашены немецкие гости, и избавила вас от лишних волнений.
 
Внезапно наступила тишина, и зал наполнился густым рокочущим басом командующего.
- Товарищи! Сегодня у нас не официальное мероприятие, а просто праздник, поэтому обойдёмся без длинных речей. Давайте выпьем за нашего отца, товарища Сталина, за нашу мать - Родину и за их детище Красную Армию.
Уже зазвенели бокалы и зазвучали голоса, когда послышались какие-то выкрики и вскочившие немецкие военные дружно прокричали:
- Хайль Гитлер! Зиг хайль! Зиг хайль! Зиг хайль!
- Чего это они? – спросила Марина и посмотрела на Рахиль.
- Наверное, тост произнесли, мне отсюда не слышно было, а потом проорали «Да здравствует Гитлер!» и «Да здравствует победа!»
 
Заиграла музыка, и Семён пригласил жену на танец. Рахиль шла через весь зал к танцевальному кругу, кусая губы и боясь расплакаться.
- Перестань кукситься, Рохле, что вдруг случилось? – шептал Семён, кружа её в вальсе.
- Ничего, кроме того, что у меня испортилось настроение. Понимаешь, всё как-то не так, как мечталось. Скоро пройдёт, а пока не сердись на меня.
- В жизни часто бывает не так, как хочется, но это не причина для отмены праздника. Найди в случившемся что-нибудь хорошее и улыбнись. Вот смотри: тебе не понравилось расположение стола, но представь, что нам достался бы вот этот столик, - он указал на стол, стоящий прямо у края круга, - с ума ведь можно сойти от бесконечного мелькания людей, а у нас хорошо, тихо. И потом. Встала ты из-за этого стола и уже в танце. Кто тебя, Принцесса, увидит и оценит? А тут – плывёт моя царевна Лебедь через весь зал, а зал … Ты видела, как на тебя смотрели?
Рахиль покраснела и улыбнулась.
- Вот и молодец, красавица моя. Смотри, как немцы наших женщин расхватали. А тот длинный с тебя глаз не сводит.
 
Длинный что-то крикнул своему приятелю через голову партнёрши. Тот ответил и оба рассмеялись.
- Что он сказал, Рохле? Только не показывай, что понимаешь, - прошептал Семён.
- Длинный сказал: «Посмотри, какая красавица», а короткий ответил: «Прямо конфетка, так бы и облизал всю».
- Вот сволочь!
Другой немец что-то крикнул длинному, тот ответил, и они заржали, как жеребцы.
- Тот сказал: «Эти коровы совсем танцевать не умеют», а длинный в ответ: «Зато у них есть за что подержаться».
Танец закончился, и они снова пошли через весь зал.
- Ты видишь, как на тебя все смотрят, видишь?
 
Теперь Рахиль шла с высоко поднятой головой и улыбалась, улыбалась, улыбалась …
Снова зазвучала музыка, и к ней со всех ног бросился тот, что хотел облизать конфетку. Не обращая внимания на сидящих мужчин, он выставил согнутый локоть и важно произнёс:
- Ich bitte auf den Tanz, das Madchen.
- Да он просто хам, - лениво прокомментировала его приход Марина, - Семён, дай ему в морду.
- Ну, зачем же так? Потанцуй с гостем, неудобно отказывать, - улыбнулся Семён и почему-то покраснел.
 
- Что он там тебе нащебетал? – спросила Марина, когда Рахиль вернулась.
- Стихи про грешную любовь декламировал, скотина, а в конце говорит: «Если бы ты, курица, понимала хоть слово по-немецки, мы бы могли с тобой кой о чём договориться».
- Я же говорила: «Набей ему морду», - Марина была уже сильно подшофе.
 
Рахиль пользовалась успехом. Она танцевала с немцами и мужем, но когда подходили наши, Семён либо говорил, что этот танец уже обещан ему, либо, что жена устала и немного отдохнёт. Рахиль смотрела на него с изумлённым раздражением, и чувство праздника таяло, как первый снег, превращаясь во что-то скверное и нечистое. Подошёл новый немец. Щёлкнув каблуками и мотнув головой, он проговорил на ломаном русском языке:
- Я хотеть приглашать ваш дама. Можна?
- Смотри-ка, и среди них есть приличные люди, - рассмеялась Марина, - ты уж прояви ответную вежливость.
 
Они танцевали медленный фокстрот, когда немец неожиданно остановился и уставился в её лицо.
- Ви ест юде, - полувопросительно полуутвердительно сказал он, ещё раз вгляделся и заключил: - ви ест юде!
- Это что, очень плохо? – раздражённо ответила Рахиль, собираясь немедленно уйти.
Немец удержал её и сказал очень серьёзно и печально:
- Это ест очен плёх. Адолф юде не любить, Адолф юде пук-пук, убивать. Siehe lauf Adolf niht indie Arme? – добавил он, мотнул головой, щёлкнул каблуками и, не проводив на место, ушёл.
 
- Вот что, дорогой муж, - едва сдерживая слёзы, заявила Рахиль, - больше ни с одним немцем я танцевать не буду, хоть убей.
- Расскажи, что случилось. Я пойду и раскрою ему череп! – потребовал Семён.
Рахиль сбивчиво передала разговор.
- А в конце он сказал: «Смотри, не попадись Адольфу в лапы» и сбежал. Представляете? Наглость какая! Этот Адольф в моей стране грозит мне убийством за то, что я еврейка!
Мужчины внимательно выслушали её рассказ, переглянулись, и Юрий Сергеевич поднялся.
- Вот что, друзья, пойду-ка я покурю и подумаю, а вы тут мандарины доедайте – когда ещё такая возможность появится.
 
- Больше Семён я ни с кем танцевать не буду, - решительно заявила Рахиль после ухода начальника, - хватит с меня! И так ощущаю себя какой-то гулящей девкой. И вообще – если хочешь оставаться, оставайся, а я пойду домой.
- Не переживай так, Рохле, не будешь ты больше танцевать, - успокаивал Семён, обнимая и гладя её, - а в три часа все поедем. Полчаса осталось, потерпи, королева моя.
Юрий Сергеевич вернулся минут через двадцать, сел рядом и положил свою ладонь на её сжатый кулачок.
- Рахиль Борисовна, - вкрадчиво заговорил он, - личная просьба, не откажите, ладно? Тут один мой старый знакомый, капитан-танкист, очень хочет с вами потанцевать, да стесняется сильно. Даже напился слегка от стеснения. Ну не откажите, пожалуйста, я уже пообещал ему от вашего имени.
 
Заиграла музыка, певица на эстраде запела что-то томно-протяжное, и Рахиль увидела невысокого крепыша с капитанскими петлицами, пьяной походкой направляющегося к их столу.
- С этим? Хоть убейте, но не буду!
- Будешь, Рахиль! – жёстко сказал Семён, - Это не обсуждается.
 
Рахиль шла через весь зал к танцевальному кругу, проклиная этот бал и Юрия, строящего из себя большого начальника, негодуя на стелящегося перед ним мужа и на себя, рохлю, не умеющую настоять на своём. Она шла, презирая это плетущееся сзади пьяное ничтожество, постоянно натыкающееся на стулья и просящее извинения. Они начали танец, и он неуверенно повёл её вглубь круга, спотыкаясь и задевая других, постоянно пьяно улыбаясь и извиняясь. На них обратили внимание, шушукались, переглядывались и перемигивались, и взбешённая Рахиль уже была готова развернуться и уйти, когда он склонился к её уху. Она напряглась, готовая услышать пьяную сальность, но танкист тихо, но внятно произнёс:
- Рахиль Борисовна, пожалуйста, не кивая головой и не показывая пальцем, опишите мне, где сейчас находится тот Адольф.
Он развернул её в сторону немецких столов, выслушал, развернулся сам, снова повернул, уточнил детали и повёл танец к выходу из круга. Рахиль снова шла через зал, обуреваемая смешанными чувствами. С одной стороны, её восхитило молчаливое чувство локтя двух чекистов, без слов понявших друг друга, и самоотверженность начальника, поднявшегося на защиту чести и достоинства своего подчинённого, с другой стороны, её испугала та лёгкость, с которой они нашли этого пьяного капитана, готового наказать немца за не ему нанесённое оскорбление. Она упала на свой стул, и Марина сунула ей в руку бокал вина:
- Выпей, Рахиль, за новый год. Пусть он принесёт нам с тобой покой и радость. А все мужики - кобели, - она завершила тост и грохнула пустой фужер об пол.
- О, уже четвёртый час. Нам пора домой, - заторопился Юрий Сергеевич, - Вы с нами или до конца останетесь?
- Домой! – властно произнесла Рахиль, и с остервенением разбила об пол свой бокал.
- Не женщины, амазонки! – воскликнул Юрий Сергеевич и повлёк Марину к выходу.
 
Рахиль встала и пошла за ними, но вдруг остановилась и замерла – пьяный танкист сидел рядом с Адольфом с полным фужером водки и о чём-то рассуждал, обняв немца за плечи.
- Пойдём, Рохле, - ласково шепнул Семён и властно повёл её в гардероб.
Они вышли на улицу и свернули за угол. На этот раз их ждала чёрная легковая машина.
 
 Прошло недели три, когда вдруг днём с работы позвонил Семён и попросил к шести надеть фиолетовое платье.
- В наш ресторан пойдём, - пояснил он.
- Что-то будем обмывать?
- Ты, главное, надень, а там посмотрим, - рассмеялся Семён и положил трубку.
 
Около шести в дверь позвонили. На пороге стоял пожилой человек в штатском с серым чемоданчиком в руке.
- А мужа ещё нет дома, - почти недружелюбно произнесла Рахиль, понимая, что поход в ресторан откладывается.
- Я не к мужу, я к вам, Рахиль Борисовна.
- Раздевайтесь, проходите.
- Нет, нет. Натопчу, вон снегу на ногах сколько натащил. Я к вам с поручением, Рахиль Борисовна.  
Он плотно прикрыл дверь и вполголоса произнёс:
- Рахиль Борисовна Блюменталь, от имени моего руководства выражаю вам благодарность за оказанную нам помощь, - он протянул руку и с чувством пожал её, - и вручаю вам награду в виде этого патефона.
Человек поставил чемоданчик к её ногам, открыл и закрыл за собой дверь, оставив Рахиль в полном недоумении. Минут через двадцать пришёл муж. Рахиль стояла у открытого  патефона озадаченная и растерянная, машинально крутя пальцем пустой диск.
- Откуда такое богатство, Рохле? Сознайся, ты его нагло спёрла у кого-нибудь из соседей? Горе мне – теперь я лет пять должен буду таскать тебе передачи, - причитал Семён, смеясь и кружа её по комнате.
- Тебе, Сенька, смешно, а я ничего не понимаю. Мне кажется, это был тот лётчик, полковник, который руководил тогда в автобусе.
- Точно, тот самый, - хохотал он, - ты его так окрылила, что он решил подарить тебе патефон. Слушай, Рохле, - Семён сделал озабоченное лицо, - вот загадка, так загадка, не чета твоему ухажеру: иду домой мимо Военторга, захожу просто так, ничего не надо, а там продают новую пластинку Изабеллы Юрьевой. Ты только представь – я неизвестно зачем покупаю, прихожу домой, а у тебя патефон. Вот чудеса, правда? Давай потанцуем?
Он вынул из пакета пластинку, завел пружину и положил на диск иглу. Чарующий голос Юрьевой наполнил комнату. Рахиль прижалась к его груди и тихо заплакала.
- Сеня, я такая наивная дура. За что ты меня любишь?
- Во-первых, не дура, а дурочка, а во-вторых, за это и люблю.
«Ты помнишь наши встречи
И вечер голубой,
Взволнованные речи,
Любимый мой, родной?»
- рвала сердце Юрьева. В тот вечер в ресторан они так и не попали.
 
 После каникул обстановка в школе немного изменилась. Владилена Остаповна, приструнив педагогов, стала мягче, а к Рахили отнеслась с почти материнским чувством.
- Вот вы, учитель истории, - пеняла она историчке, - обозначили на своих картах наши новые границы? Нет! А Рахиль Борисовна провела. Осталась в школе, потратила своё личное время, но провела. Если вы, Наталья Олеговна, сомневаетесь или не знаете, как их обозначить, то обратитесь к Рахили Борисовне.
 
 Между тем в марте победно ем в марте закончзавершилась Финская война, и Рахиль снова прочертила новые границы, проконсультировав историчку и сделав доклад на политучёбе.
 
 Закончился учебный год, и школа выпустила своих первых десятиклассников.
- Следующий выпуск ваш, Рахиль Борисовна, - напутствовала её Владилена на последнем педсовете, - отдохните летом, как следует, и в бой!
 
 Отоспавшись, перестирав всё, что было можно, и произведя генеральную уборку, Рахиль заскучала. Хотелось читать, но почему-то расхотелось ходить в библиотеку Дома офицеров. Она накупила пластинок и теперь в доме постоянно звучала музыка. Мелодии, весь день сопровождавшие тоскливое ожидание мужа, иногда рождали в ней чувство чего-то  необыкновенно радостного, что непременно должно было произойти в ближайшие дни, и тогда меланхолия заменялась лихорадочным возбуждением, которое вскоре проходило, и снова возвращало её в привычное состояние.
 
 В тот вечер Семён пришёл с озабоченным лицом, молча съел ужин и трагически сообщил:
- Через три дня я уезжаю, Рохле.
- Надолго?
- Ровно на тридцать дней, - он сурово вгляделся в её поникшее лицо и продолжил: - но оставлять замужнюю женщину на такой длительный срок неразумно, легкомысленно и чревато. Поэтому, Рахиль Борисовна, я забираю вас с собой.
- Куда, Сеня?
- Мы едем, - он поднял её на руки и закружил по комнате к постели, - в Дом отдыха НКВД, Рохле! – прошептал он и заглушил поцелуем её восторженный крик.
- Это где, в Крыму, – спрашивала она, лёжа на его плече, - или на Кавказе?
- К чертям Крым и Кавказ, географичка ты моя. Туда в поезде, в жару пять суток тащиться в одну сторону. Потерпи, скоро самолёты начнут летать от нас - прямо на Кавказ, а пока на Урал, в сосновый бор у озера. Кто бывал, говорят, лучшего места в наших краях нет.
- А ведь это, Сеня, наш первый совместный отпуск.
- Подожди, Рохле, вот стану старшим майором – каждый год летом в отпуске буду.
- Когда-то это ещё будет, - рассмеялась Рахиль и потрепала его потный чуб.
- Скоро, Рохле, скоро. Зинаида мне по большому секрету сказала, что вчера видела моё представление на капитана. А там, что осталось: майор да старший. Потерпи, ещё и комиссаршей-генеральшей станешь.
 
 «Бывалые» не обманули – место было сказочным. Пятнадцать домиков на одну семью, разбросанные по сосновому бору, озеро со множеством островков и лодочной станцией, столовая–клуб, где после ужина три раза в неделю показывали кино, волейбольная и танцплощадки, городки и, в завершение, тир, в котором стреляют из настоящего нагана.
- У нас номера домиков совпадают с номерами столиков в столовой, лодочек на лодочной станции и островков на карте озера, - инструктировал их директор Дома отдыха, - прошу соблюдать. На своём островке можете оставлять всё, кроме провизии – за диких зверюшек мы отвечать не можем. Ваш домик номер четыре и хорошего вам отдыха, - козырнул он на прощанье.
 
 Они зажили странной, непривычной им жизнью: лениво поднимались без омерзительного звонка будильника, шли завтракать, плыли в своей лодке на свой остров, персональный песчаный пляж, окружённый деревьями и кустами, заставлял их валяться на себе нагими. На поставленные удочки иногда что-то попадалось, и Семён учил Рахиль подсекать и вытаскивать рыбу, уверяя, что это её добыча, так как попадаются одни самцы, приплывшие полюбоваться наготой его жены. После обеда, утащив свои стаканы с простоквашей, они намазывали друг другу обгоревшие тела и собственные запахи, смешанные с ароматом скисшего молока, приводили их в неистовство, завершавшееся глубоким часовым сном. Вторая половина дня начиналась заходом в тир, где Рахиль однажды попала в десятку, полдником, после которого все отдыхающие собирались перед репродуктором, прослушивали и обсуждали новости. Последней новостью стало принятие Литвы, Эстонии и Латвии в состав СССР.
- Запросились к нам, как немца испугались. А то всё кобенились, засранцы,- отреагировал на сообщение отдыхавший с ними старший майор, и все дружно с ним согласились.
 
- Ты не подумай – я атеистка, - сказала как-то Рахиль, когда они нагишом бродили по пляжу, собирая камешки, - но мы с тобой похожи на Адама и Еву в раю. И знаешь, Сеня, если рай на земле существует, то он находится здесь, в доме отдыха НКВД.
Семён не ответил, но посмотрел на неё странным затравленным взглядом, бросился в озеро и поплыл в сторону от острова.
 Праздник закончился, когда однажды вечером к ним пришёл директор и поставив на стол будильник, веско произнёс:
- Автобус на станцию отходит ровно в шесть утра, прошу не опаздывать.
 
Рахиль вернулась в «замок» отдохнувшей, весёлой и загорелой.
- Ваша жена просто красавица, Семён Иванович, - искренне воскликнул Равиль, встретив их у подъезда, - правда, красавица, - шепнул он ей, когда Семён с чемоданами прошёл в дверь.
- Чем сегодня займёшься, Рохле? – спросил Семён, уходя на работу.
- Пойду, пожалуй, в школу, установлю новые границы СССР, - смеясь, ответила Рахиль, - временами я ощущаю себя главным пограничником страны.
- Никогда больше так не шути, Рахиль, - строго произнёс Семён.
 
Она пришла в пустую учительскую, сдвинула столы, расстелила карты и принялась за дело.
- Похвально, похвально, - послышался за спиной хриплый голос Владилены.
Рахиль вздрогнула и повернулась.
- Великолепно выглядите, Рахиль Борисовна. Вот так советская власть и товарищ Сталин отмечают своих преданных соратников. Кстати, у меня есть для вас партийное поручение, как комсомолке со стажем. С этого года в нашей школе вводится система взаимоконтроля учителей. По моему графику все учителя будут посещать уроки своих коллег, и докладывать на педсовете свои впечатления и замечания. Вам я поручаю контроль за уроками истории Наталии Олеговны. Особенно меня интересует история СССР. Заходите неожиданно, садитесь на свободное место, слушаете и докладываете нам свои впечатления. Задание понятно?
Рахиль кивнула и вернулась к своим делам.
 
Еженедельные педсоветы проходили скучно. Владилена сообщала о приказах Наркомпроса и распоряжениях его Горотдела. Доклады учителей о посещениях чужих уроков сводились к простому впечатлению: «Я мало что поняла из этих синусов и косинусов, но мальчишки работали дружно и это меня порадовало». На педсовете перед седьмым ноября Владилена Остаповна неожиданно подняла Рахиль.
- Попрошу вас, Рахиль Борисовна, поделиться своими впечатлениями об уроках истории, на которых, как я слышала, вы не раз бывали.
- Да, - подтвердила Рахиль, - я побывала на трёх уроках Натальи Олеговны. Рассказывает она живо, интересно, ребята работают дружно, заинтересованно. Вот и всё, что я могу сказать.
Владилена внимательно посмотрела на неё и неодобрительно произнесла:
- Я понимаю, когда учительница ботаники сообщает нам, что ничего не смыслит в синусах и косинусах, но вы, Рахиль Борисовна? Вы, комсомолка, изучавшая в школе историю страны, а в институте историю партии, неужели за все три урока у вас не возникло ни одного замечания преподавателю, не найдётся ни одного совета, который вы могли бы дать Натальи Олеговне, чтобы её уроки стали ещё лучше? Подумайте, Рахиль Борисовна.
Рахиль судорожно перебрала в памяти содержание уроков и, внезапно вспомнив, облегчённо вздохнула.
- Был один момент, на который я хотела бы обратить внимание коллеги. Вы, Наталья Олеговна, всё правильно рассказали об обстановке перед Великой Октябрьской революцией, но само восстание, как мне кажется, вы осветили неверно. Вы сказали, что Временное правительство было настолько слабо, что власть сама упала в руки большевиков, а всем известно, что вооружённое восстание было детально разработано товарищами Лениным и Сталиным. Мне кажется, что в этом вопросе вы недостаточно разобрались.
- Спасибо, Рахиль Борисовна, за прямой и честный ответ. Все свободны, кроме вас, - Владилена брезгливо посмотрела на историчку.
 
Это происшествие не имело каких-то последствий, разве что на ближайшей политучёбе Наталья Олеговна попросила слово и заверила коллег и глубокоуважаемую Владилену Остаповну, что никогда не сомневалась в гениальности плана вооружённого восстания, разработанного и осуществлённого гениальными Вождями Мирового Пролетариата товарищами Лениным и Сталиным. Она искренне раскаялась в произнесении неуклюже построенной фразы, которая могла быть неправильно понята учениками, что совершенно непростительно для учителя истории, и выразила глубокую благодарность Рахили Борисовне, указавшей ей на этот недочёт. Пунцовая и взмокшая историчка села на место.
- Я очень довольна, что критика и самокритика в нашем дружном коллективе идут рука об руку. Абсолютно уверена, что это станет традицией нашей школы, поможет самосовершенствованию учителей и резко повысит их профессиональный уровень, - заключила Владилена Остаповна, давая понять, что инцидент исчерпан.
 
Рутина школьных дел засасывала, и Рахиль скоро забыла, а точнее, выкинула из головы это происшествие, но временами ей стало казаться, что в её  присутствии разговоры в учительской стихают, а Наталья Олеговна смотрит на неё с плохо скрываемым страхом.
Однажды вечером неожиданно позвонила Владилена.
- Рахиль Борисовна, - пересиливая боль, властно проговорила она, - меня кладут в больницу – аппендицит. На время моего отсутствия поручаю вам исполнять обязанности завуча. Директор оповещён. Не подведите и не забудьте про политучёбу.
Трубка часто запищала отбоем, а на Рахиль обрушился водопад чувств, в котором  гордость за признание перебивалась страхом неизведанного, который размывался неуёмным любопытством в познании чего-то нового. Она попыталась найти в себе опору, от которой её чувства могли бы оттолкнуться, но на ум пришла только та первая, после росписи, ночь с Семёном, когда она лишилась девственности.
 
Утром, на пятиминутке перед началом уроков, директор представил её и убежал по своим делам. Рахиль, в одиночестве оставленная стоять перед учителями, неожиданно для себя произнесла, копируя манеру Владилены:
- В наших учебных планах и расписаниях в связи с болезнью Владилены Остаповны, как вы понимаете, изменений не произойдёт. Отдельным поручением Владилена Остаповна дала мне задание провести очередную политучёбу, и вот о чём я подумала, коллеги. Почему бы нам не заслушать доклад Наталии Олеговны про историю наших недавно присоединённых территорий? Правда, было бы очень интересно? -  по учительской прошёл нестройный гул одобрения, - Сегодня второй день недели, вы успеете подготовиться за четыре дня, Наталья Олеговна?
Историчка покрылась лиловыми пятнами, поднялась и кивнула.
- Вот и хорошо, а теперь побежали к нашим мальчишкам, - пошутила Рахиль, и пошла подбирать свои карты.
 
Вечером зазвонил телефон. Семён поднял трубку и насмешливо угрожающе пригрозил:
- Убивать буду мужиков, которые требуют немедленно позвать Рахиль к телефону.
- Требуемая Рахиль слушает, - имитируя мужской бас, отозвалась она в трубку.
- Говорит отец Наташи Юрьевой. Она отравилась и сейчас в больнице, - Рахиль с трудом поняла, что речь идёт о Наталье Олеговне, - и не сможет … - он не закончил фразу, всхлипнул и разъединился.
Рахиль сидела у телефона, прижимая чёрного вестника к груди. Подошёл Семён, вынул из онемевших рук трубку и положил на рычаги. Тут же раздался новый звонок.
- Тебя, кажется - Владилена, - шепнул муж, протягивая ей трубку.
- Меня прооперировали, есть осложнения, - с видимым трудом прохрипела Владилена,- быстро и полно докладывайте. Что в школе?
Рахиль встрепенулась, доложила о своих действиях на посту и.о., рассказала об отравлении и затаилась в ожидании приговора.
- Ваши действия одобряю, - рубила фразы Владилена, - что касается отравления, то тут ещё разбираться надо – случайно эта дамочка отравилась несвежими продуктами или нарочно ядом, боясь разоблачения.  Но …, это забота вашего мужа, а наша с вами задача – обеспечить и проконтролировать …
Она не закончила фразу и положила трубку.
 
Владилена вернулась в начале декабря.
- С удовлетворением отмечаю, - властно вернула она своё право на должность, - что мой выбор исполняющего мои обязанности был верен. Благодарю вас, Рахиль Борисовна. Относительно учительницы истории: следствие выяснило, что наша бывшая коллега была  запойной пьяницей, и однажды по ошибке выпила уксусную эссенцию вместо водки. Мне обещали после зимних каникул прислать нового учителя истории. Все свободны.
 
 Новый, сорок первый год, встречали у Юрия Сергеевича. Они пришли в начале одиннадцатого, но Марина была уже прилично пьяна и агрессивна. Сели за стол, налили за уходящий год, тут же повторили.
- Давай за тебя, Семён, - поднял рюмку Юрий Сергеевич, - за твоё новое звание, капитан. Знаю, твоё представление подписано, - он указал пальцем на потолок и многозначительно улыбнулся, - через месяц  другой будем обмывать третью шпалу. Готовься. Ну, за тебя!
Все выпили. Маринка грохнула пустой рюмкой об стол и перевернула бутылку портвейна на своё новое серебристое платье.
- Ё. твою мать! – взревела она и выскочила из комнаты.
Минут через пять дверь отворилась и на пороге возникла абсолютно голая Маринка.
- Рахиль, давай кобелями махнёмся, а то мне мой хрен осточертел до самой матки, - она задрала ногу и пьяно рассмеялась.
Юрий Сергеевич спокойно поднялся, обнял Марину и вывел за дверь. Из прихожей донеслись звуки двух увесистых пощёчин, и Юрий Сергеевич вернулся за стол. Повисла томительная тишина. Наконец дверь распахнулась и в комнату, кружа колоколом юбки, вплыла Марина.
- Кобели легавые, ненавижу вас всех! - выкрикнула она, задрала юбку, показав всем голый зад, и упала на кровать.
Рахиль с Семёном поднялись.
- Извините, друзья, нервы у неё сдали. Ты знаешь, почему, - бормотал Юрий Сергеевич, суя им в руки бутылки, колбасу и конфеты, - простите, так уж получилось.
 
Они вернулись домой, когда будильник показывал десять минут первого.
- Говорят, как год встретишь, так его и проживёшь,- печально произнесла Рахиль.
- Во-первых – предрассудки, во-вторых, у нас часы спешат, - воскликнул Семён и выставил на часах без одной минуты двенадцать, - С наступающим, любимая!
Они пили вино и танцевали под патефон. Вдвоём им было хорошо, уютно и немного грустно.
- А что с Мариной, - вдруг спросила Рахиль, - чего это она так взбрыкнула?
- Провалила задание, но я тебе этого не говорил.
- Она что, тоже у вас работает?
- Многие знания рождают многие печали, - улыбнулся Семён и чмокнул её в нос.
 
 Последние месяцы перед выпускными экзаменами Рахиль была сама не своя. С первыми весенними ручьями её десятиклассники как с цепи сорвались – прогуливали школу, не выполняли домашние задания, огрызались и грубили. Она ругала их, уговаривала ещё немного потерпеть, умоляла не подводить её, их классного руководителя, но всё было тщетно.
- Я совершенно бездарный педагог, - чуть не плача жаловалась она Семёну.
- Неправда, Рохле, ты – талант! Не хуже самого Макаренко. А у твоих бычков просто кровь по весне заиграла. Я их хорошо понимаю, сам таким был.
Рахиль вяло улыбнулась, обозвала его вруном и подлизой, но успокоилась и даже немного повеселела.
 В середине мая пришло письмо от мамы. Грамотно писать она так и не научилась, и Рахиль целый час продиралась сквозь корявые буквы, пытаясь понять смысл написанного.
- Мама пишет, - рассказывала она за ужином, - что её ждёт фантастическое лето. Представь: они там придумали собрать бригаду артистов и поехать в турне по Западной Украине, чтобы познакомить наших новых граждан с советским искусством. Правда, здорово? Маминого Соломона тоже включили, будет читать стихи советских поэтов, а он, - представляешь? – уговорил их взять маму, чтобы она объявляла номера. Вот умора!
- А что, голос у неё зычный. Куда едут?
- Сначала в Киев, потом в Ровно, Станиславов и ещё куда-то. Там программа дней на сорок, а потом они с Соломоном поедут в Одессу, и до сентября будут проматывать заработанные деньги. Я так рада за неё. Сень, а мы когда на море поедем?
- Как только узнаю, так сразу тебе сообщу, - отшутился Семён.
 
- Завтра идём в ресторан, - весело сообщил он через пару дней.
- По какому поводу гуляем?
- Сослуживцы приглашают, а у них повод всегда найдётся.
Они пришли последними. За сдвинутыми столами уже сидели несколько соседей по дому во главе с Юрием Сергеевичем. Как ни в чём не бывало рядом с ним восседала Маринка.
Наполнили рюмки, Юрий Сергеевич что-то положил в рюмку Семёну и торжественно произнёс:
- Ну, за тебя, капитан!
Семён залпом выпил и выплюнул на ладонь две новенькие «шпалы». Прокричали «Ура!» и налили снова.
- А теперь за тебя, капитанша!
 
Экзамены прошли на удивление нормально, без неожиданностей и срывов, и все дни до выпускного бала Рахиль пребывала в состоянии расслабленного умиротворения, подкреплённого чувством гордости за качественно выполненную работу. Бал удался на славу. Собрались родители, учителя и представители администрации. Выпускники благодарили учителей и особенно своего классного руководителя Рахиль Борисовну, у всех просили прощения за измотанные  нервы, было хорошо и весело. Рахиль приехала домой под утро на первом трамвае и сразу завалилась спать. Сквозь вату сна ей послышался телефонный звонок, но разлепить веки не было сил, и она свернулась калачиком на вдруг ставшей свободной кровати.
 Около двенадцати её разбудил звонок.
- Включи радио, - сказал Семён и положил трубку.
Рахиль недовольно поднялась и воткнула штепсель в розетку.
« … Молотова», - услышала она конец фразы диктора.
«Граждане и гражданки Советского Союза!
Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление:
Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек».
 
Молотов продолжал говорить, но Рахиль не слышала его.
- Мама, мамочка, - шептала она, понимая, что в её семью ворвалась война.
 
Семён пришёл домой только через три дня. Посеревший, со следами длительного недосыпания на осунувшемся небритом лице, он молча прошёл в ванную и запер за собой дверь. Рахиль побежала готовить ужин, но, вернувшись с горячей сковородой, застала его спящим тяжёлым беспокойным сном.
 
  На следующий день она получила открытку от мамы:
«Мы в Кииве. Сиводня первый канцерт и мой первый выход на сценну. Страшно волнуюс. Завтра второй. Двадцатово вечером едим в Ровно. Приедим напишу.
Целую мама. 18 июнья».
Двадцать восьмого по радио сообщили, что немцы заняли Ровно и Рахиль ужаснулась, вспомнив того новогоднего немца и его: «Адолф юде не любить, Адолф юде пук-пук, убивать».
 
                                                               Глава 3.
 
 Первые десять дней войны город жил своей привычной жизнью. Где-то там, на западе, в тысячах километрах от Урала шли тяжёлые бои, сообщения о которых воспринимались здесь, в глубоком тылу, с бесшабашной лихой удалью и даже каким-то детским весельем.
- Вот дурачки, и куда полезли? – с улыбкой говорили друг другу горожане, - Неужели финская ничему их не научила? Два месяца и Гитлеру каюк.
Рахиль, разволновавшаяся из-за мамы, была успокоена рассудительностью Семёна:
- Посуди сама, Рохле, - убеждённо втолковывал он, - если нападение застало их в дороге, то поезд немедленно повернули назад, если в Ровно, то немцы вошли в город только через неделю. Что это значит? – Рахиль недоумённо пожала плечами. – Это значит, Рохле, что гражданское население успели вывезти, а уж гостей - в первую очередь. А что письма нет, так и не должно его ещё быть – война, неразбериха, дезорганизация. Успокойся и жди.
 
 Её мирная жизнь закончилась третьего июля, когда по радио выступил Сталин. Эта речь, обращённая к братьям и сёстрам, названным ещё и друзьями, и слова о том, что «дело идёт о жизни и смерти Советского народа», встряхнули Рахиль, а призыв Вождя направить все силы на разгром врага она восприняла как приказ, отданный лично ей, и побежала в райком комсомола.
- Ты где живёшь? – спросила её смертельно уставшая девушка-инструктор.
- В «замке», - по привычке ответила Рахиль и смутилась.
- Это очень хорошо. Иди в свой райвоенкомат. Они там совсем зашиваются, а рук не хватает. Сейчас я тебе направление выпишу. Сама понимаешь, такую ответственную работу абы кому не поручишь, а ты и комсомолка и из «замка».
 
Рахиль направили в мобилизационный отдел.
- Будешь повестки выписывать. Дело крайне ответственное – ошибёшься, и какой-нибудь мерзавец станет уклоняться от мобилизации, говоря, что повестка была не ему, -  проинструктировал Рахиль ещё более уставший, чем та девушка, капитан.
 Казалось бы, что за работа – взять напечатанный список, подложить под очередную фамилию повестку, переписать в неё данные, сделать в списке отметку, переложить повестку вправо, взять слева новый бланк, подложить под следующую фамилию и так далее, и так далее, и так далее …  Час за часом, список за списком, и вот уже глаза не видят печатного текста, а онемевшая, перепачканная чернилами рука, вместо «Н» выводит «У», но уставший мозг спокойно пропускает странную фамилию «Уиколаев» и становится очевидным, что дальше писать бессмысленно, и пора сделать передышку. Они работали в три смены, и Рахиль потеряла представление о днях недели и времени суток. С мужем она почти не виделась – их графики не совпадали, а в часы редких встреч оба были настолько измотанными, что даже просто разговаривать и то не хотелось.
 Мобилизационный угар продолжался чуть больше месяца, и начал стихать к середине августа. Пятнадцатого капитан прилюдно пожал ей руку, выразил  благодарность «за её, товарища Рахиль Блюменталь, истинный комсомольский патриотизм в деле оказания помощи стране в трудное для неё, страны, время», пообещал направить благодарственные письма в райком комсомола и по месту её работы, пожелал каких-то новых успехов, и сообщил, что с завтрашнего дня она свободна, и может отдохнуть перед своим новым учебным годом.
Рахиль пришла домой, растопила в ванной печку, но так и не дождалась горячей воды, уснув и проспав сутки, никак не реагируя на приход и уход Семёна.
- Да на тебе лица нет, соседка! - встретив её утром на кухне, воскликнула Зинаида.
 
 Радио сообщило об оставлении нашими войсками Николаева и Новгорода, но её географическая память отказывалась проложить чёткую линию между  этими городами. 
На этом фоне снова возникла тревога о матери, но она заставила себя поверить, что с мамой всё благополучно, и весточка от неё придёт со дня на день.
 
Позвонила Владилена с напоминанием о предновогоднем педсовете, который состоится двадцать пятого августа, и Рахиль вновь обрела чувство сопричастности общему делу.
Педсовет открыл директор. Он сообщил, что Владилена Остаповна задерживается, провожая сына-добровольца в действующую армию, что за счёт эвакуированных до сорока пяти-пятидесяти учеников увеличиваются классы, но не удаётся получить новых парт и учителям самим придётся как-то выходить из положения. Вместо мобилизованных в армию учителей физкультуры и немецкого языка директор представил одну «француженку»:
 - Валентина Алексеевна, из эвакуированных, - указал он на пожилую женщину с измождённым лицом, - а физкультуры у нас пока не будет.
 
Куда-то исчез школьный завхоз -  педантичный и исполнительный Карл Фридрихович Паль – и директор представил нового заведующего школьным хозяйством.
- Дорогие учителя, мне мало что удалось достать, но новые географические карты с нашими новыми границами я всё же выбил - радостно сообщил завхоз, и сел на место.
Распахнулась дверь и в учительскую влетела Владилена. Кто-то из учителей приветственно захлопал, и сорок ладоней поддержали его хлопки.
- Я уверена, что ваши аплодисменты адресованы не мне, а всем нашим сыновьям, добровольно вставшим на защиту нашей Родины по призыву товарища Сталина. Я присоединяюсь к вашим аплодисментам! – Владилена хлопнула, и сорок ладоней ответили ей бурной овацией, - Но не только наши сыновья, товарищи, достойны ваших аплодисментов. На адрес нашей школы пришло благодарственное письмо от районного военкомата. Оказывается, наша учительница, Рахиль Борисовна Блюменталь, откликнувшись на призыв товарища Сталина отдать все силы на борьбу с немецко-фашистским вторжением, весь свой отпуск проработала в райвоенкомате, обеспечивая мобилизацию в Красную Армию. От имени нашей школы выражаю вам, Рахиль Борисовна, огромную признательность. Наши вам аплодисменты, - закончила она и снова ударила ладонью об ладонь.
- Теперь обсудим наши школьные проблемы. На сегодняшний день основной проблемой стало размещение учеников в классах. Какие будут соображения и предложения, товарищи?
Повисло тягостное молчание, и только Рахиль неожиданно для себя самой подняла руку.
- Давайте заслушаем Рахиль Борисовну, товарищи, - предоставила ей слово Владилена.
- Я вот, что подумала, Владилена Остаповна, - несмело начала Рахиль, памятуя о своём неудачном выступлении про кабинет географии, - у нас в каждом классе по шестнадцать парт. Если их объединить по две и сделать между ними вкладыши, то мы сможем получить дополнительные места. Сделать это можно прямо первого сентября силами самих учеников. Работа, как мне представляется, не слишком сложная и вполне выполнимая, конечно, под руководством учителя труда. Возникает вопрос, где взять материалы? А помните, весной шефы подарили нам целый грузовик различных обрезков для уроков труда? Вот их можно было бы использовать, как мне кажется.
- А что, товарищи, вполне дельное предложение, - похвалила Владилена, - вот что значит творческий подход к вопросу. Итак, объявляем первое сентября Днём трудового воспитания и назначаем ответственными за его проведение Рахиль Борисовну и преподавателя труда.
 
 После окончания педсовета её задержал завхоз.
- Получите новые карты и подпишите акт о списании старых, - потребовал он.
- А что будет со старыми картами?
- Сожжём согласно инструкции о списании. Что же ещё с ними делать?
- Можно я одну возьму себе? – робко попросила Рахиль.
- Да хоть все забирайте, они теперь никому не нужны.
 
Карту европейской части СССР она закрепила на пустой стене между фикусом и окном и долго вглядывалась в её зелёный окрас, пытаясь мысленно соединить Николаев с Новгородом. Получалось плохо. Пришлось собрать иголки и воткнуть их в названия уже оставленных городов, и тех, за которые, по сводкам Совинформбюро, ещё шли ожесточённые бои, выдернуть из шарфа красную шерстяную нить и натянуть её между торчащими, как незаконченные могильные кресты, иглами, чтобы воочию увидеть постигшую страну катастрофу. Эта, в очередной раз прочерченная граница вызвала у Рахили какие-то смутные и совершенно неправильные мысли, которые она повелела себе признать пораженческими и постановила немедленно изгнать из головы.
 
 Сентябрь принёс множество неожиданностей и фронту, и школе: немцы окружили Ленинград, и вплотную подошли к Москве, а старшие классы почти целиком перешли в ремесленные училища танкового завода.
- Как всё это понимать, Сеня? – спросила она.
- Давай верить в победу, Рохле. Всё остальное – эпизоды войны. Договорились? – требовательно ответил он, и ей сразу стало спокойней.
 
День за днём пролетало первое полугодие. В начале декабря объявили об успешном контрнаступлении под Москвой. Учительницы встрепенулись, и снова заговорили о скором окончании войны. На последней перед каникулами политучёбе эту же мысль развила и Владилена, напомнив, что победа не приходит сама собой, что она полита кровью великого множества рядовых защитников Родины.
- Среди этих рядовых героев войны, сложивших свои головы в борьбе за свободу и независимость нашей Родины, есть и наши с вами коллеги, - сурово произнесла Владилена Остаповна и поднялась из-за стола. Один за другим встали и учителя. – В ноябре под Тулой погиб учитель физкультуры нашей школы Антон Сергеевич Трунов, а в начале декабря в сражении под Москвой смертью храбрых пал Василий Степанович Кузин, тот студент, который прикрыл собой математику при открытии нашей школы.  Почтим их память минутой молчания.
 Учителя разошлись, а Владилена осталась сидеть за столом, суровая и одинокая в своём материнском горе. Рахиль хотела подойти, выразить своё искреннее сочувствие этой железной женщине, но вдруг поняла, что её осведомлённость будет ей неприятна, и тихо выскользнула из учительской.
 
- Поразительная женщина, - восхищённо говорила она вечером Семёну, - просто образец настоящего коммуниста. Такая выдержка, такая самоотверженность! Сень, а откуда у неё такое имя, не знаешь?
- В двадцать четвёртом, после смерти Ленина, многие коммунисты и комсомольцы меняли имена на связанные с Владимиром и Лениным. Наверное, и она тогда же сменила.
 
 Перед самым новым годом объявили о победе в битве за Москву, и Рахиль с радостью отодвинула шерстяную границу на несколько миллиметров на запад. Война шла своим чередом, шерстяная нить бегала по карте, сдвигаясь то вправо, то влево, но тыловая жизнь постепенно обретала какие-то, пусть нелепые, но стабильные рамки. Вновь заработали театры и рестораны, пошли новые фильмы, а в офицерских пайках появились американские консервы и невиданный ранее шоколад.
 
 Весна сорок второго выдалась на редкость тёплой. К середине апреля улицы города запестрели цветастыми довоенными платьями, шляпками и косынками и порой казалось, что нет никакой войны, но война была. Она напоминала о себе то вылетевшим из растворённого окна вдовьим криком жены, получившей похоронку, то ковыляющим на костылях выздоравливающим из ближнего госпиталя, то измождённым лицом ленинградской блокадницы …
 
В ожидании недавно ушедшего трамвая Рахиль в одиночестве стояла на остановке, закрыв глаза и подставив лицо нежаркому весеннему солнцу.
- Что, крыса тыловая, радуешься жизни, пока мы за тебя кровь проливаем? – услышала она хриплый голос.
Два человека лет по двадцать пять, плечо к плечу стоявших перед ней в грязных солдатских шинелях, накинутых поверх госпитальных халатов, смотрели на неё с нескрываемой  злобой. Рахиль отступила назад, увидела четыре костыля и две ноги, снова шагнула вперёд и положила руки на их вздыбленные костылями плечи.
- Спасибо вам за ваш подвиг и вашу самоотверженность, - с искренним чувством произнесла она и поцеловала каждую из небритых щёк.
Солдаты оторопело смотрели на неё уже незлыми повлажневшими глазами.
- У тебя деньги есть? А то поделилась бы, - мягко попросил хриплый.
Рахиль достала кошелёк и вывалила себе на ладонь всё его содержимое.
- Вот, это всё, что есть. Только на трамвай возьму, остальное ваше.
- Ты как знаешь, а я не возьму, - упрямо мотнул головой второй солдат, резко развернулся и запрыгал прочь, ещё плохо управляясь с костылями.
- Э-э-х, сестрёнка! – тоскливо протянул хриплый, махнул рукой и пошёл догонять товарища.
 
Рахиль села у окна и ещё издали увидела «своих» солдатиков, снова стоявших плечом к плечу, всматриваясь в приближающийся трамвай. Она помахала им в открытое окно. Солдаты дружно замахали в ответ и их грубые лица облагородились добрыми улыбками. Рахиль приехала домой переполненная чувствами светлой печали и тихой затаённой радости.
 
 Она застала мужа сидящим за столом и разглядывающим дырки на залитом кровью рукаве гимнастёрки. На забинтованном левом предплечье проступали два кровавых пятна. Рахиль охнула и привалилась к дверному косяку.
- Спокойно, - рассмеялся Семён, - всего лишь глупая производственная травма. Ехал в кузове грузовика по лесной дороге, стоял спиной к движению, а тут ветка торчит и сучок такой тонкий и острый. Вот он и проткнул мне руку насквозь. Так обидно и гимнастёрка совсем новая. Как думаешь, это можно зашить? – спросил он, насаживая обе дырки на палец.
- Горе ты моё неуклюжее. Больно было?
- Терпимо. А у нас пожевать что-нибудь есть?
- Откуда? Я ещё ничего не готовила, так что терпи и жди.
 
Она жарила картошку, когда на кухне появилась Зинаида.
- Ну, как там наш герой?
- Да уж, Аника-воин, - рассмеялась Рахиль, - это надо было так на сучок напороться.
- На сучок? Это он тебе рассказал? Ну, Семён, ну, выдумщик! А ты, Рахиль, как дитя малое – всему веришь.
- Что случилось, Зиночка? – побледнев, взмолилась Рахиль, - Рассказывай, не томи.
- Ладно, уж только между нами. Никому в своей школе ни слова! Ясно? Тут в январе полк формировали для отправки на фронт, так четыре дезертира напали на патруль, убили офицера и трёх солдат, забрали оружие и как сквозь землю провалились. Ничего удивительного – местные деревенские, всё кругом знают. И начали они куролесить. Магазин ограбили, продавщицу убили, потом на военных напали – два трупа, три раненых. Оружием разжились, даже два автомата у них появилось. Из винтовок обрезы наделали, ещё пистолеты. В общем, серьёзная банда организовалась. Искали их долго, а сегодня с утра сообщение, что вроде они в деревеньке километров в сорока от города. Быстро собрали всех, кто под рукой оказался, в грузовики и в деревню. А деревенька домов пятнадцать, да при каждом доме и хлев, и сарай, и банька, и поленницы до неба. Место, сама понимаешь, аховое. Разбились на группы, и пошли всё прочёсывать. Одну группу твой повёл. Идут, идут, вдруг из окна баньки автоматная очередь. Солдатика одного наповал, а Семёна ранило. Все залегли, а Семён твой метрах в пяти от этого окна лежит, убитым прикидывается. Бандюга этот диск расстрелял и за другим потянулся, а Семён, хоть и раненый, вскочил, в два прыжка у окна оказался и пристрелил гадину. Вот тебе и сучок. Ему теперь, наверное, орден дадут, а ты «Аника-воин».
 
Рахиль бросилась в комнату, прижала к груди его любимую отчаянную голову и тихо заплакала, повторяя как заклинание: «Сенечка, Сенечка, Сенечка…».
- Ну, будет, будет, - успокаивал он, - а Зинке я длинный язык укорочу, доболтается трепло.
Постепенно она успокоилась, прижалась к мужу и жалобно прошептала:
- Тебя же могли убить. Убить, понимаешь?
- Хочу вам напомнить, Рахиль Борисовна, что идёт война, а ваш муж, между прочим, офицер, - строго и совершенно серьёзно ответил он, - так что утри слёзы, офицерская жена, и накорми наконец своего израненного супруга.
Рахиль вспомнила про картошку и побежала на кухню. Зинаида хлопотала у двух сковородок – своей и соседской.
 
 Этой ночью Рахиль была нежна необыкновенно, сама изумляясь смелости своих ласк. Потом они долго не спали – Семён маялся с растревоженной любовью рукой, а она лежала не шевелясь, вслушиваясь в себя в ожидании чего-то радостного и светлого.
- Я беременна, я беременна, я беременна, - чуть слышно шептала Рахиль и вдруг произнесла громко и отчётливо: - Я беременна, Сеня!
Он встрепенулся, приподнялся на здоровой руке, заглянул в лицо, пытаясь в темноте разглядеть выражение её глаз, ничего не увидел и спросил:
- Давно?
- Уже часа полтора, - уверенно ответила жена.
- Спи, фантазёрка, - разочарованно фыркнул Семён и поцеловал её белеющую в темноте грудь.
 
Рано утром позвонила Владилена.
- Я считаю, Рахиль Борисовна, что сегодняшний день вам лучше провести дома. Не волнуйтесь, я вас подменю, - не терпящем возражений тоном произнесла она и положила трубку.
- Фантастическая женщина! – в очередной раз восхитилась Рахиль.
 
- Семён, а ты когда новые портянки получать будешь? - месяца через полтора мимоходом поинтересовалась Рахиль.
- Да уже на прошлой неделе можно было получить. Недосуг всё. У нас с прошлых лет целая пачка где-то валяется. Тебе-то зачем? Неужели моя принцесса решила пошить себе новое байковое платье? – пошутил он и попытался поднять и покружить жену.
Но Рахиль увернулась и, постучав пальцем по лбу, нравоучительно сообщила:
- Из них хорошие пелёнки получаются, Семён Иванович.
- Не шути так, Рохле. Есть вещи, которыми шутить нельзя.
- А я и не шучу. Будешь получать пелёнки, бери их рулоном, я сама нарежу.
Семён встал на колени, расстегнул халат, задрал рубашку и внимательно осмотрел её живот.
- Ничего нет, Рохле, - растерянно прошептал он, - совсем ничего.
- Мой муж, как я вижу, совсем не рад, - изобразила обиду Рахиль.
- Рад? Конечно, не рад. Я счастлив, Рохле! Понимаешь, счастлив!
 
С этого дня Семён, смыв «производственную грязь» и наскоро поужинав, укладывал Рахиль на кровать, оголял, целовал и гладил её растущий живот, и разговаривал с «наследником». Счастье переполняло Рахиль, изливаясь на плод и мужа, коллег и учеников, прохожих и трамвайных попутчиков.
Она доработала до нового года, и родила сына в ночь на двадцать второй день тысяча девятьсот сорок третьего года.
 
В роддом Семён приехал на машине, бережно принял из рук медсестры тихо поскуливающий комочек человеческой плоти, и совершенно серьёзно представился:
- Здравствуй, сын! Я – твой папа, Семён Иванович Уваров, - и счастливо засмеялся.
Дома Рахиль ждал сюрприз в виде подвешенной к потолку плетёной бельевой корзины.
- Эту люльку тебе Равиль подарил. Говорит, что всех своих сыновей так вырастил. Любит он свою тёзку, ох, любит. Ладно, пусть любит, я не ревную.
 
Назавтра с поздравлениями зашёл Равиль.
- Я тут тебе коляску на лыжах соорудил, - смущённо объявил он, - она там в подъезде стоит. Летом на колёса поставлю, а зимой на лыжах удобнее. Сына показывать будешь, или сглазу боишься? Ишь, как заливается, птенец.
Рахиль вынесла плачущего ребёнка в прихожую.
- Здоров будешь, сынок, расти на радость родителям. Чего буянишь, чего разоряешься?
- Голодный он, вот и кричит.
- У тебя что, молока нет?
Рахиль покраснела и смущённо развела руки.
- Ты, девочка, не смущайся и не красней. Грудь женщине дана не для любования, а чтоб детей выкармливать. Тебе не смущаться надо, а меры принимать. Собирайся, заодно и коляску опробуешь. Тут недалеко одна моя родственница живёт, Зилия, у неё дочке полгода, а молока на взвод хватит. Пойдём, попросимся на кормление.
 
Коляска получилась очень удобной, и Рахиль гордо катила её, улыбкой отвечая на ласковые взгляды прохожих.
- Ты мой ангел хранитель, Равиль, спасибо тебе. Давно спросить хочу, да всё стесняюсь: ты по-русски совсем без акцента говоришь, как так получилось?
- Так я же здесь родился и вырос, и школу здесь закончил. Женился на девушке из деревни, сюда привёз, в комнатку, где с родителями и младшей сестрой проживал. И так тесно всем, а как первый сын родился, так совсем невмоготу стало. А тут это место подвернулось со служебной площадью, я за него и ухватился. Да и ты, тёзка, без акцента говоришь, как так получилось? – с улыбкой подначил он, и оба рассмеялись.
 
Зилия, крупная женщина с большой белой грудью, кормила малышку. Она не смутилась, не стала прятать обнажённую грудь, наоборот, всем своим видом подчёркнула важность  материнской работы. Рахиль восхитилась её непринуждённостью и подумала, что придуманные людьми моральные нормы частенько идут в разрез с природным предназначением. Равиль тем временем разъяснил ситуацию, Зилия молча протянула руки и вот уже два ротика дружно зачмокали, присосавшись к тёмным сосцам её белой, как само молоко, груди.
 
Равиль, сославшись на дела, ушёл, и Рахиль не сдержала своего восхищения:
- Какой же он замечательный человек, чуть не самый лучший из всех, кого я знаю!
- Очень хороший, - согласилась Зилия, - и очень несчастный: четырёх сыновей на войну отправил, а вчера третью похоронку получил.
 
- Давай так договоримся: сына ко мне три раза в день приносить будешь. Бутылки чистые приноси – я наполню, в перерывах и ночью кормить будешь. И своё давай, сколько есть, материнское ему нужнее моего.
- Спасибо огромное-преогромное тебе, Зилия! Сколько я тебе должна буду?
- Ничего не должна. Молоко мне Аллах подарил, как можно подарками торговать?
 
- Какие хорошие люди у нас в стране, нигде таких нет. Правда, Сень? – шептала ночью Рахиль, - А Равилем я просто восхищаюсь: такое горе у человека, а как держится. Разве можно нас победить, когда такие железные люди в стране есть? Надо Зилие из твоего пайка шоколад и тушёнку отдавать. Хотя нет, свинину она, наверное, не ест. Тогда манку, у неё же ещё трое детей.
- Как скажешь, королева моя, - целуя, шептал Семён.
 
Молоко так и не пришло.
- Не вышло из меня дойной коровки, - сокрушалась Рахиль.
- И даже козы не получилось, - смеялся Семён, гладя аккуратные грудки жены и пощипывая бока и ягодицы, - но ты не расстраивайся, птица моя.
- Какая ещё птица?
- Забыл, как называется, та, что снесёт яйцо, а выкармливать птенца другим …
Он не успел договорить, как маленькие кулачки жены забарабанили по его груди.
- Значит, я кукушка, да? Кукушка, да? – смеялась Рахиль, а Семён кружил её и целовал, целовал …
 
В счастливых заботах незаметно пролетел год. В начале февраля наши войска освободили Ровно, а через пару недель Семён предупредил о своей скорой длительной командировке.
- Ты продумай, что нужно сделать пока я не уехал, - наставлял он жену, - сколько соломенной вдовой пробудешь, не знаю, может быть, и месяц.
- Куда едешь, если не секрет?
- Сам пока не знаю, говорят, куда-то на Кавказ.
- Так ты, наверное, море увидишь, - порадовалась за мужа Рахиль.
 
В середине февраля Семён уехал, так и не сказав куда. Его не было целый месяц, и Рахиль извелась за время самой длительной их разлуки.
 
Она стирала в ванной и страшно испугалась, когда кто-то тронул губами её шею, но поняв, внезапно разревелась, как маленькая девочка. Семён укачивал её, сидя на краю ванны, слизывал катящиеся по щекам слезинки и шептал какие-то ласковые глупости. Рахиль млела от его прикосновений и рыдала ещё сильней.
 
- Ты видел море? – спросила Рахиль, когда Семён наигрался с сыном.
- Нет, Рохле, оттуда, где я был, море не видно. А посмотри лучше, что я нам привёз.
Семён положил на стол инкрустированный камнями кинжал и большую брошь с зелёным камнем, в окружении серебряных листьев.
- Красота какая, - восхитилась Рахиль, - это что за камни?
- Наверняка стекляшки, но как сделано! На Кавказе отличные мастера живут. У нас в доме ни одной по-настоящему красивой вещи не было, на которых Борькин вкус развивать можно, теперь целых две будет. Жаль, что у кинжала одна стекляшка выпала, ну да ничего, найдём ювелира и починим. Давай поужинаем, а то я так соскучился по твоей яичнице, стряпуха моя любимая.
 
Летом Семён пришёл с известием, что одного его сослуживца перевели в Москву, и он забирает трёхлетнюю дочку от частной няньки.
- Вот адрес, сходи, поговори, если хочешь. Она ещё и по-французски с детьми балакает.
Рахиль сходила. Нянькой оказалась та самая Валентина Алексеевна, которая преподавала французский язык у них в школе.
- Ушла я, Рахиль Борисовна, из школы. Пустое это занятие учить французскому детей танкового завода, на что он им? Набрала я группу детишек и вожусь с ними. Раньше трое их было, потом Игорька в садик удалось пристроить, теперь Настеньку в Москву увозят, один Женечка у меня остался. Помните у Пушкина: «Судьба Евгения хранила, сперва Мадам за ним ходила …» Прямо про меня сказано. А Бореньку вашего я, конечно, с удовольствием возьму, тем более, что я недалеко от школы живу. Вам очень удобно будет: на работу едете – сыночка привозите, с работы едете – забираете. Завтраком и ужином дома кормите, а обед с собой в судках приносите, а я разогрею и покормлю.
 
Вечером Рахиль позвонила Владилене, и доложила, что готова с первого сентября выйти на работу.
- Я не сомневалась в вашем профессионализме, патриотизме и приверженности нашей школе, - с пафосом произнесла завуч, и положила трубку.
- Сень, я не поняла, мне выходить на работу или нет?
- Выходи, в случае чего получишь под зад копытом, - отшутился муж.
 
В середине августа Семён пришёл с работы хмурый, наскоро поужинал и попросил Рахиль присесть.
- Прости, Рохле, за плохую весть, - Рахиль внутренне сжалась, сразу поняв, о чём он будет говорить, - Я послал запрос коллегам в Ровно, и сегодня получил ответ. Они арестовали фашистского приспешника, который всю оккупацию немцев в ресторане игрой на пианино развлекал. Он оказался из той концертной бригады, где твоя мама была. Показывает, что выехали они в Ровно 20 июня вечером, а приехали 21 днём. Пианист этот всю дорогу какую-то деваху обхаживал, которая домой возвращалась. Когда приехали, все в гостиницу при вокзале пошли, а он у девахи ночевать пристроился. Утром 22 немцы налетели и железнодорожную станцию бомбить стали. Одна из бомб прямо в гостиницу угодила. Он туда не ходил, но больше никого из них в городе никогда не видел. Коллеги говорят, что по их сведениям все в гостинице погибли. Ещё раз прости.
 
Рахиль долго плакала  в ванной,  жалея свою жизнелюбивую мать, себя осиротевшую и Борьку, у которого теперь не осталось ни дедушек, ни бабушек.
 
На августовский педсовет Рахиль пригласила по телефону секретарь директора.
- Постепенно обюрокрачиваетесь, - улыбнулся Семён, - значит, жизнь налаживается и войне скоро конец.
 
Педсовет, как всегда, вела сильно постаревшая за год Владилена. Представив новых учителей и «вновь влившуюся в наши ряды» Рахиль Борисовну, она напомнила про политучёбу и поинтересовалась предложениями учителей по улучшению школьной работы.
- Рахиль Борисовна раньше вносила очень дельные предложения, послушаем, что она предложит на этот раз.
Рахиль поднялась, мучительно соображая, что бы такое предложить, и неожиданно для самой себя произнесла:
- В подсобке я увидела неуничтоженные старые карты, среди которых несколько карт Европы. Давайте развесим их в старших классах, и пусть дежурные ежедневно перед началом уроков слушают сводки Совинформбюро и передвигают линию фронта. Одну карту можно повесить возле раздевалки, я сама могла бы за ней следить.
- А что, товарищи, очень толковое предложение. Вот что значит творческий подход. Учитесь и равняйтесь, - закончила Владилена и Рахиль густо покраснела от её похвалы.
 
Из куска красной ткани и иголки она сделала флаг, который, под восторженные крики и аплодисменты, торжественно вонзила в «Берлин» утром 9 мая 1945 года.
 
Ещё не закончилась война (со дня на день ждали капитуляции Японии), а город уже зажил мирной жизнью. Один за другим приходили эшелоны с демобилизованными солдатами, повсюду возникали «блошиные» рынки, заполненные разномастными трофеями. Откуда-то повылезали спекулянты, которых в войну не было видно. Город заполнили слухи об ограблениях и убийствах.
- Всё, как и должно после войны быть, - успокаивал Равиль, - после гражданской то же самое было. Постепенно утрясётся, успокоится и придёт в норму.
 
- У меня завтра сдача норм по стрельбе, освобожусь часов в одиннадцать, и будем мы с тобой, Рохле, отдыхать. В кино сходим, говорят, трофейные фильмы привезли, пообедаем в ресторане, потом заберём у няньки Борьку и в парк, на качели-карусели отведём, - предупредил за ужином Семён, - Как план, королева моя?
- Принимается, мой повелитель.
 
Они были красивой парой – Семён в кителе с золотыми майорскими погонами и тремя боевыми орденами на груди, и Рахиль в модной шляпке и кокетливо повязанном газовом шарфике. И шли они по улице под ручку степенно, никуда не торопясь, прогуливаясь.
 
Человек двадцать пять окружили пьяного мужичка в линялой гимнастёрке без погон, отбивавшего чечётку и дурным голосом оравшего частушки. Толпа время от времени взрывалась одобрительным смехом и криками: «Эх, жарь – говори!»
Подойдя ближе, Рахиль услышала:
 
Когда Ленин умирал, Сталину наказывал:
«Много хлеба не давай, мясо не показывай».
 
Если б не было зимы, не было бы холода,
если б не было колхозов, не было бы голода.
 
Хорошо в колхозе жить – сменная всё пища:
утром чай, в обед чаёк, вечером чаище.
 
Семён остановился, обмотал носовым платком руку, прямо сквозь толпу подошёл к частушечнику и со всей силы ударил в лицо. Мужичок рухнул на землю, и Семён дважды влепил сапогом в его окровавленные губы. Толпа ахнула, взвизгнула и разбежалась. Семён достал свисток и засвистел каким-то особым свистом.  С разных сторон ему ответили свистками, и вскоре два милиционера подскочили к товарищу майору.
- Плохо службу несёте, - строго выговаривал майор, - под вашим носом антисоветскую агитацию разводят, а вы не слышите. Будете наказаны. Этого мерзавца доставить в управление.
Семён размотал платок, обтёр им кровь с сапога и бросил на землю.
- Извини, Рохле, кино отменяется. Я ненадолго заскочу на работу и сразу домой.
Он не пошёл на трамвайную остановку, а встав между рельсами, властно поднял руку. Трамвай остановился, и майор госбезопасности не спеша поднялся в вагон.
 
Рахиль шла, ничего не видя сквозь застилавшие глаза слёзы. Её толкали, обзывали, но она не чувствовала, не слышала, не воспринимала внешнее, сосредоточившись на внутреннем: «как он мог, как он мог …» Какой-то мальчишка, как бы случайно, толкнул её в бок, и Рахиль полетела на дорогу, под визг тормозов и матерщину водителя. Внезапно шофёр осёкся, выскочил из машины и бросился к ней.
- Рахиль Борисовна, это вы? Простите, не узнал. Константин я, тот, кто вас на вокзале встречал. Что с вами, вам плохо? Садитесь, я вас домой отвезу.
У подъезда он спросил, не проводить ли до квартиры, она отрицательно мотнула головой, с трудом поднялась на этаж, с трудом открыла дверь, не раздеваясь, упала на постель, и забилась в истерике.
 
Семён вернулся часа через два, бросился к жене, обнял, приласкал, спросил, что случилось. Она повернула к нему помятое заплаканное лицо, и выкрикнула сквозь рыдания:
- Как ты мог? Как ты мог ударить человека сапогом в лицо? Как ты мог?
- Понятно, - Семён изменился в лице, посуровел, его голубые глаза посерели и приобрели металлический оттенок, - А ну, встать.
Он не крикнул, даже не повысил голос, но произнёс это так, что Рахили стало страшно, и она послушно выполнила приказание.
 
- Рахиль Борисовна, внимательно выслушайте и запомните то, что я сейчас скажу. Только что вы пожалели и назвали «человеком» мерзкого коварного врага нашей страны и советской власти. Хочу вам напомнить, как несколько лет назад вы радовались разбитому носу своего обидчика. Тогда это касалось лично вас, и вы не считали наказание чрезмерным. Сегодня враг публично оскорблял наш строй, товарищей Ленина и Сталина, а бывшая комсомолка и действующая учительница закатила истерику чекисту за то, что он заткнул сапогом поганый вражий рот. Что с вами, Рахиль Борисовна? Один враг, которого я допрашивал, назвал меня опричником. Он думал меня оскорбить, а я горжусь этим званием. Вражина не знал, что «опричник»  означает «особенный». Да, мы особенные! Партия и  товарищ Сталин доверили нам охрану нашей страны, нашей власти, и мы будем охранять, не жалея ни  своей крови, ни вражеской. А теперь, Рахиль, пойди в ванную, умойся холодной водой, обдумай сказанное и дай оценку своему поведению.
 
Запершись в ванной, Рахиль напряжённо думала:
- Семён прав, прав, прав! Что со мной? То мне симпатичен враг Белоцкий, то антисоветчика-частушечника жалею. Какая страшная война по стране прокатилась, сколько крови пролилось, вон Равиль трёх сыновей отдал победе, а я из-за разбитой губы врага в истерику впала. Не эстетично, когда сапогом в лицо бьют, но в данном случае абсолютно правильно. Сколько неустойчивых людей собрал вокруг себя этот агитатор, двадцать, тридцать? Разве мог чекист Уваров равнодушно пройти мимо? И агитатора этого надо было не просто задержать, а наказать, немедленно и на глазах этих самых людей, чтобы неповадно было.
Она умылась холодной водой, вошла в комнату и искренне произнесла:
- Ты прав, Семён, абсолютно прав. Прости меня, если …
Он не дал ей закончить, подхватил, закружил, приласкал.
- Всё, забыли и в архив сдали. Пудри носик, и бежим обедать, я голоден, как стая голодных волков.
 
Шли годы. Как и предсказывал Равиль, жизнь вошла в колею. Борька рос, и уже что-то лопотал по-французски. Отмечая его шестилетие, задумались о школе.
- Не вовремя ты, Борис, родился: как раз посреди учебного года. Как думаешь, мама, возьмут сына в школу в этом сентябре или на будущий отложат?
- Не знаю, надо с Владиленой посоветоваться.
Но посоветоваться не довелось.
 
На первой в феврале политучёбе, Владилена достала из портфеля газету:
- Не уверена, что все учителя ознакомились с передовицей в «Правде» от 28 января. А между тем, эта статья требует не только прочтения, но и пристального изучения. Давйте попросим Рахиль Борисовну прочитать её всему коллективу вслух. Садитесь на мой стул и начинайте.
- «Об одной антипатриотической группе театральных критиков», - прочитала заголовок Рахиль.
Она читала с выражением, выделяя голосом наиболее значимые места и подчёркивая выводы. Закончив читать, она протянула Владилене газету и встала, чтобы пересесть на своё место.
- Одну минуточку, Рахиль Борисовна. Поделитесь, пожалуйста, своими соображениями относительно прочитанного.
- Какими соображениями? – не поняла Рахиль, - Я ни одного спектакля не видела и ни одной рецензии не читала, мнению центральной партийной газеты доверяю полностью и личного мнения по этому вопросу не имею.
- Не делайте вид, что вы не понимаете, о чём вас спрашивают. Вы – единственная в нашей школе представительница нации, о которой идёт речь в этой статье. Я спрашиваю о вашем отношении к антипатриотическим настроениям среди евреев, проживающих в Советском Союзе.
- Владилена Остаповна, какое у меня может быть отношение, кроме отрицательного? Антипатриотические настроения недопустимы среди наших граждан любой национальности …
- Не увиливайте от ответа, - перебила Владилена, - Вы еврейка и, значит, несёте определённую ответственность за то, что творится в вашей нации.
- Тогда вы, судя по фамилии, украинка, несёте ответственность за всех бандеровцев, - истерично выкрикнула Рахиль, и выбежала из учительской.
 
- За что она меня так, Сень, что я ей плохого сделала? – возмущалась Рахиль, - Что значит русский, украинец, еврей? Разве мы все не граждане Советского Союза? Она теперь сожрёт меня. Надо из этой школы уходить, но она такая мстительная, что сделает всё, чтобы меня ни в одну школу не взяли.
 
Выходной день прошёл в слезах и тоскливом ожидании неминуемой расплаты, и в школу она приехала бледная, взвинченная, на грани нервного срыва.
 
У входа в школьную раздевалку стоял директор, и приглашал учителей и старших учеников пройти в актовый зал. Сердце замерло, потом бешено застучало,  и Рахиль едва не потеряла сознание.
Прозвучал звонок на урок, и директор вышел на сцену.
- Товарищи учителя и товарищи ученики, с прискорбием сообщаю вам, что сегодня ночью
нас покинула Заслуженная учительница, член партии с девятнадцатого года, - по мере того, как директор перечислял титулы покойницы, к лицу Рахили приливала кровь, и к окончанию панегирика: - наш дорогой и любимый завуч Копытко Владилена Остаповна, - она ужаснулась той внутренней радости, которую испытала.
 
- Сень, неужели она из-за меня умерла, не пережила, что ей возражают?
- Нет, Рохле, у неё это четвёртый инфаркт был, она ведь очень тяжёлую жизнь прожила. У нас в управлении её портрет с чёрной лентой и биографией выставили, так чего там только нет: и побег из петлюровского плена, и тиф, и кулацкая пуля.
- Она что, вашей сотрудницей была?
- Нештатной, - коротко ответил Семён.
 
В конце апреля прислали нового завуча, мрачного однорукого фронтовика, и Рахиль обратилась за советом к нему.
- Вообще-то я не приветствую пребывание учеников и их родителей в стенах одной школы, но в вашем случае возражать не буду. Пусть только учительница младших классов поговорит с вашим сыном, и определит степень его готовности.
 
Рахиль сидела в трамвае, подставив лицо весеннему солнцу, когда над ней раздался женский визг:
- Нет, вы только посмотрите на эту жидовку! Расселась, лярва, а русский инвалид стой и жди, пока у ней совесть из задницы проклюнется. Петь, дай жидене в морду.
- А чо? Я могу, - откликнулся хриплый мужской голос.
Рахиль открыла глаза. Вульгарная баба и мужик с наколками на пальцах склонились над ней в пьяном кураже.
- Как вы себя ведёте, что вы себе позволяете? – в испуге закричала она и с надеждой посмотрела на окружающих.
Пассажиры отворачивались, делали вид, что спят или читают газету, и Рахили стало по-настоящему страшно.
- Вали отсюда по-быстрому, а то я морду твою жидовскую пером распишу, - прошипел татуированный мужик, и Рахиль в ужасе выскочила из вагона.
 
- Что происходит, Сеня, почему никто не возмутился, не заступился? Там же фронтовики были, которые немцев не боялись, а тут что, пьяного хулигана испугались? Что происходит, Семён? – требовала ответа Рахиль, но Семён молчал и только тяжело вздыхал.
 
По мере того, как прогревался воздух на улице, нагревалась и обстановка в обществе. Всё больше антисемитских статей появлялось в газетах, всё чаще на улицах зазвучало слово «жид» и слухи, что где-то из трамвая жидка выкинули, весело обсуждались горожанами.
Эту странно возникшую волну массового неприятия евреев Рахиль в полной мере ощущала и в репликах трамвайных попутчиков, и в косых взглядах продавщиц и прохожих. Да что улица, когда и в родной школе было не лучше: то кто-то из учеников восьмого класса нацарапал посреди доски «Бей жидов!», и этот призыв нагло торчал перед всем классом, то со школьного двора доносился звонкий детский голосок: «Сколько время? Два еврея, третий жид по верёвочке бежит!» Однажды, подойдя к двери учительской, она услышала, как кто-то с восторгом рассказывал: «Перехватила записку, которую в классе друг другу перебрасывали, а там стишки «Рахитичная Рахиль пробежала восемь миль, и попала в мышеловку рахитичная жидовка». В учительской смеялись, и Рахиль ушла, чтобы не увидеть и не узнать весельчаков.
 
С трудом дотянув до конца учебного года, она заперла себя в четырёх стенах квартиры и даже на кухню выходила, убедившись, что Зинаиды на ней нет. Оставалась ежедневная пытка четырёхкратной поездки в трамвае, но приходилось терпеть – нянька была необходима.
 
С прогулок Борька тащил в дом всё, что занимало его воображение, и Рахиль часто недоумевала, пытаясь догадаться о назначении того или иного предмета, прежде чем отнести его на помойку. Осколок толстого красного стекла, принесённого сыном с очередной прогулки, напомнил Рахили про стекляшку, выпавшую из кинжала. По дороге к няньке она видела вывеску ювелирной мастерской и не откладывая дело в долгий ящик, назавтра же зашла в неё. Спросив пожилого ювелира, сможет ли он из стекла сделать подобие камня и вставить его в ювелирное изделие и получив утвердительный ответ, она пообещала зайти вечером.
- Паспорт не забудьте, мы ювелирку по паспортам оформляем, - напутствовал Рахиль ювелир.
 
Вечером она отдала ювелиру кинжал и стекло, оформила квитанцию и хотела уже бежать к Валентине Алексеевне за сыном, как ювелир остановил её вопросом:
- Вы действительно хотите поставить стекло, а не камень?
- Зачем ставить камень, когда кругом стекло?
Ювелир с интересом посмотрел на Рахиль, но уговаривать не стал.
- Будете продавать, обратитесь ко мне, я вам хорошего покупателя порекомендую.
- Спасибо, обязательно обращусь, - пообещала Рахиль.
 
Прошло три дня. Рахиль отвезла Борьку к няньке и собралась штопать носки, как раздался дверной звонок. Несколько человек в милицейской форме со старшим в звании капитана и Равиль с женой вошли в квартиру.
- Здравствуй, Равиль, здравствуй, Нафиза, - поприветствовала «своих» Рахиль, - В чём дело? – поинтересовалась она у «пришлых».
- Блюменталь Рахиль Борисовна? – поинтересовался капитан, - документы предъявите.
- А в чём, собственно дело? – спросила Рахиль, обращаясь к Равилю, но он отвёл глаза и опустил голову.
- Давайте договоримся сразу: вопросы задаю я, а вы на них отвечаете коротко, ясно и исчерпывающе. Паспорт, - сурово произнёс капитан и протянул руку.
Рахиль пожала плечами и пошла в комнату. Все молча двинулись за ней.
Капитан мельком заглянул в паспорт, и сунул его в карман.
- Какие из этих предметов вам знакомы? – капитан положил на стол пачку фотографий.
- Этот и этот, - она отложила две фотографии и снова потребовала объяснить цель прихода.
Капитан молча протянул листок.
- Что это?
- Ордер на обыск. Предлагаю добровольно выдать краденые предметы.
- Да как вы смеете, - взвилась Рахель, - мой муж ответственный сотрудник ГПУ, я всё ему расскажу про ваше поведение.
- Всё, высказалась? Теперь заткни глотку и прочисть уши, ворюга: твой муж уже четыре часа даёт признательные показания. Где брошь, мать твою! – неожиданно рявкнул капитан, и Рахиль дрожащей рукой показала на ящик стола.
 
Другой милиционер кинулся к столу и достал брошь.
- Совсем жиды обнаглели – даже не прячут ворованное, - тут ещё бумаги какие-то есть.
 Капитан перелистал бумаги, вынул свидетельство о Борькином рождении и спросил, где сын. Милиционер записал нянькин адрес и позвал помощника:
- Пахомов, бери машину, лети по этому адресу, забери пацана и вези в детдом, - он протянул Пахомову адрес и свидетельство о рождении, - и запиши его евреем, нехера жидёнку под русской фамилией прятаться. А ты собирайся, к мужу поедешь.
- Куда поеду? – не сразу поняла Рахиль.
- Как это «куда», - рассмеялся капитан, - к мужу, в тюрьму.
Рахиль растерянно оглядела всех, и остановила взгляд на Равиле. Он закрыл глаза и опустил голову.
 
Так закончилось тринадцатилетнее счастье Рахили Борисовны Блюменталь.
 
 
 
ЗА ВСЁ ПЛАТИТЬ ЦЕНОЙ БЕЗМЕРНОЙ
 
   Ноябрьские праздники в тот год удлинились за счёт выходных и я, набив рюкзак городскими гостинцами, поехал к Рахили. Она искренне обрадовалась мне, взяла конфеты и печенья, и побежала угощать товарок.
Обговорив житьё-бытьё и здоровье, я приступил к главному:
- Рахиль, - я положил на стол папку с рукописью, - я записал твой рассказ о счастье. Не могла бы ты прочитать мою писанину, и сделать замечания?
- Записал? Зачем? Ты что, писатель?
- Нет, так, для себя пописываю. Это, Рахиль, не совсем запись. Я на основе твоей истории сотворил нечто наподобие романа, - бормотал я смущённо, - прочитай, пожалуйста.
Она взяла папку, нацепила очки и ушла к себе, а я пошёл бродить по осеннему лесу, слушать тишину и насыщать бронхи целебным воздухом соснового бора.
 
Уже смеркалось, когда Рахиль вышла из своей комнаты. В сумерках я не мог понять, от чего красны её глаза – от напряжённого чтения или слёз.
- Всё верно, - со вздохом произнесла героиня моего романа, - Я там сделала несколько поправок, но это твоё творение, - она не закончила мысль и спросила: - Будешь публиковать?
- Нет, конечно, кто его опубликует? Напечатаю на машинке, переплету и положу в ящик. Только, Рахиль, роман-то не закончен, нет концовки, судьбы персонажей не прояснены и получается, что он о счастье с  непонятным трагическим концом.
- Концовку хочешь? Что ж, расскажу тебе всё без утайки, - Рахиль помолчала и добавила, - только давай завтра, устала я, да и не готова так сразу наизнанку выворачиваться.
 
Назавтра Рахиль долго не могла начать, вздыхала, гремела посудой и, наконец, села напротив:
- Ну, что тебе рассказать? Спрашивай.
- Что за история с кинжалом? Я так и не понял.
- Я тоже не до конца разобралась. Только на суде и поняла, в чём нас обвиняют. Семён показывал так: послали его в командировку на Кавказ. Теперь я понимаю, что чеченцев с ингушами выселяли. Он с двумя солдатиками заходит в один дом, а там мужчина  кинжалом на него замахивается. Солдатик стрельнул, мужчина упал, солдаты его утащили, а кинжал Семён взял на память о неудавшемся покушении. Зачем ещё и брошь прихватил, сам не знает. Бес, говорит, попутал.
 
Чеченца этого не убили, а только ранили. Милиция его нашла и на суд притащила. Он показывает иначе. Оказывается, он реставратор, взял из музея кинжал и брошь, чтобы отреставрировать. Тут офицер с двумя солдатами врывается, солдат стреляет, а больше реставратор ничего не помнит.
 
Прокурор свою версию рассказывает: воспользовавшись командировкой, используя служебное положение, Семён сколотил банду, которая целенаправленно похищала музейные ценности, а жена помогала их сбывать. Я отнекиваюсь, а ювелир говорит, что собиралась кинжал продать, и хотела через него найти покупателя. Вот такая история.
 
- А потом что было, Рахиль?
- Потом было наказание, что ещё могло быть? Но не это главное. Главное то, что в тюрьме и потом в лагере я сильно свою жизнь пересмотрела, можно сказать перелицевала. Пока шло следствие, я в большой камере сидела. Там все вперемешку обитали, и политические, и уголовные. Через несколько дней возвращается с допроса одна политическая и аж светится вся. К ней с вопросами, а она радостно так: «Мне вдруг следователя поменяли, убрали от этого зверя Уварова.  Может, новый не таким садистом будет». Я тогда не придала значения её словам: думаю, наговаривает. А тут ещё одна сокамерница за Семёном числилась и то же самое говорит. Я в тюрьме впервые задумалась, что такое «хороший следователь», но тогда мне не до размышлений было. Шла я по уголовной статье о хищении социалистической собственности в особо крупном размере и следователь мой был  милицейский, но тоже не подарок. Тогда пропало девятнадцать музейных предметов, и следователь твердит, как попугай: «Где остальные? Запрятаны? Указывай где. Проданы? Отвечай кому. Колись, морда жидовская ...» и всё в таком роде. Бить не бил, но обещал всякое: и в мужскую камеру «случайно» запихнуть, и к туберкулёзным подсадить, и лампу в глаза направлял, и голодом морил, и  в туалет …   Да что говорить, сам представить можешь.
 
С Семёном я за полгода дважды виделась – на очной ставке и в суде. Он всё на себя брал, доказывал, что я ничего не знала, но никто слушать не хотел. Тогда всё так совпало, так сплелось, как нарочно: и антиеврейская кампания, и очередная «чистка» органов, и борьба с послевоенным воровством и бандитизмом, и соперничество милиции с госбезопасностью. А тут всё вместе: сотрудник органов безопасности - вор и бандит, а жена - еврейка и сбытчица краденого, да ещё не говорят, куда остальные семнадцать предметов подевали, ну так получите сполна. И получили. Семёну дали пятнадцать лет, мне – восемь.
 
Про жизнь  свою лагерную рассказывать не буду, не хочу. Одно скажу: плохо там, лучше туда не попадать. Я тебе про думы свои расскажу. Всем физически тяжело, а мне ещё и морально очень тяжко было.  В лагере опять все вперемешку и политика, и уголовка. Женщины шепотом рассказывают про следствие и суд. Матёрые «подвигами» хвалятся, а политические недоумевают, за что им мучения такие выпали. Рассказывают, как следователи им дела шили, как признания выколачивали, как других оговаривать заставляли. Одна женщина портрет Сталина вышивала, так соседка донесла, что она в лицо вождю иголкой тыкала. Арестовали, заставили сознаться, что она через колдовство хотела вред причинить, и загнали в лагерь. Таких историй много было. Тогда я снова задумалась о «хорошем» следователе. Что значит «хороший»? Хороший учитель – хорошо учит, хороший дворник – хорошо убирает, а что делает хорошо следователь? Хорошо дела шьёт? Хорошо выколачивает липовые признания?
 
Меня швеёй определили. Сижу за машинкой, строчу, что велят, а в голове мысли крутятся. С самого своего рождения я жила, как все – бедно и скромно, часто впроголодь, а вышла замуж и всё переменилось. От мужа пришла квартира, стабильная зарплата, паёк, о котором раньше и не мечталось, да много чего пришло и главное, что всё воспринялось мной как должное, как оценка государством самоотверженного труда следователя Уварова. А мысли всё быстрее крутятся и всё страшнее становятся.  Ночами снится то кровавое пятно на гимнастёрке, про которое он сказал, что краска, то  окровавленное лицо пьяного плясуна-частушечника, то кровь на руках, которую Семён тщетно пытается смыть. С ужасом вспоминала я, как он, приходя с работы, первым делом лез в ванную, чтобы «смыть производственную грязь», а потом ласкал меня этими самыми кровавыми руками. В общем, поняла я, что счастье моё целиком зависело от несчастья других, и чем несчастнее становились другие, тем больше счастья копилось в моём доме. А ещё я поняла, за что наказана. Не за кражу кинжала и брошки, а за украденное и присвоенное счастье других людей. За всё платить ценой безмерной.
 
Рахиль надолго замолчала, уйдя в свои мысли и воспоминания, потом продолжила:
- Была  ещё одна проблема, которая сильно мне жизнь портила. Статья у меня была серьёзная, срок большой и никто, ни уголовницы, ни администрация не верили, что у меня ничего не запрятано на воле, все хотели отщипнуть свой кусочек. Одни посылали на тяжёлую работу и обещали перевести на лёгкую, «если ты, ну сама понимаешь …», другие унижали и даже били. Отстали только года через два, когда убедились, что ни одного письма и ни одной посылки я не получила. И то решили, что запрятано, но где, знаю только я. Недели за две до освобождения одна рецидивистка позавидовала мне: «Счастливая ты: откинешься, выкопаешь заныканное, купишь домик у моря и будешь греть пузо на солнце, да йодом дышать. А я погуляю пару месяцев, и снова на нары».
 
Я слушаю её и думаю: «Свобода свободой, только что мне с ней делать, как в ней выживать буду? Ничего ведь нет, ни денег, ни жилья, ни родни самой дальней, а есть только справка об освобождении да клеймо «воровка», которое мне до конца дней не отмыть». Тогда уже съезд этот прошёл, политику досрочно выпускать стали и реабилитировать. Жизнь им, конечно, загубили, и здоровье отняли, но на воле они невинно пострадавшие достойные люди. Не то, что я, которая даже пересмотра дела добиваться не может – меня ведь, как в лагере говорят, «на кармане взяли». Всё, про лагерь больше не хочу, если тебе подробности нужны, то выдумывай любые, не ошибёшься.
 
Еду я в город своего былого счастья и перебираю знакомых, к которым за помощью обратиться можно, да только таких не находится. Задремала, и мне вдруг Равиль, дворник из «замка», приснился. Обрадовалась я, и решила прямо к нему идти. Пришла, а в подвале его совсем другой дворник живёт, о Равиле ничего не знает и гонит меня со двора:
- Нечего посторонним возле этого дома тереться!
 
Вышла на улицу, присела на лавочку и не могу придумать, куда податься. Никто нигде меня не ждёт, только Равиль мог бы мне обрадоваться, но как его найти, ума не приложу. Думала, думала и про Зилию, ту, которая Борьку выкормила, вспомнила и побежала к ней, как к последней надежде. Бегу, и непонятно какого Бога молю, чтобы на месте была, не съехала, не умерла. Застала я Зилию. Узнала она меня, хоть столько лет прошло, и накормила, и переночевать оставила. Рассказала, что жильцов замка сильно перетрясли, кого уволили, кого посадили. Равиля тоже уволили, он в деревню к жене уехал. А ещё рассказала, что приказали Равилю квартиру нашу подготовить к новому заселению. Он вещи наши собрал, в «бегемота» уложил и к себе отнёс, а когда уезжать собрался, принёс чемодан Зилие и наказал передать мне, если приду.
- Равиль и патефон с пластинками забрал, он у сына моего старшего – они с невесткой пластинки крутят. Тебе патефон ни к чему, где ты с ним таскаться будешь, а мы у тебя его выкупим. А чемодан твой огромный вон там в углу стоит.
 
Открыли мы чемодан, а там и платье моё любимое, и туфли на каблуке, и шляпки …  Всё это добро Зилия для невестки купила. Хотела для сына семёнов костюм выходной и туфли взять, да я не дала, дескать, вернётся, так будет во что одеться. Зилия посмотрела на меня удивлённо:
- Ты что, ничего не знаешь? Равиль рассказывал, как весь ваш дом месяц обсуждал, что с твоим мужем случилось. Отправили его на лесоповал, а там он с каким-то человеком встретился, которого сам же в лагерь определил. Тот мужа твоего и зарубил. Он даже месяца в лагере не пробыл.
 
Знаешь, чем отличаются мозги лагерника от мозгов нормального человека? Нормальный мыслит эмоционально, а лагерник рационально. Другая зашлась бы в рыданиях, забилась  в истерике, а я подумала: «Повезло тебе, Семён, лёгкая и быстрая смерть тебе досталась. Спасибо тому зеку, что избавил тебя от многолетних мучений. А мог бы рассказать всем, кто ты такой. Что б с тобой тогда было? Представить страшно. Я никому не говорила, чем мой муж занимался». Очерствела я, да и любовь моя в каком-то болоте утонула. Продала я семёновы вещи, ничего на память не оставила.
 
Думала я, что у меня деньги появились, да только деньгами они были пока в кошельке лежали, а как начала тратить, так и узнала их реальную цену. Выправила паспорт, стала о будущем размышлять. Казалось бы, чего думать? Надо сына отыскивать, да из детского дома вытаскивать. Так, да не так. Вот найду, приеду к нему и что дальше? Представлюсь, а мне в ответ: «Вот и хорошо. Забирайте сына и счастливого пути». А куда я его по этому «счастливому пути» поведу? Денег нет, крыши над головой нет, работы нет.  А в детском доме он и сыт, и одет, и учится. Задумаешься тут. Думай не думай, а искать надо. Знала я, что после войны у нас в области три детдома было: один в городе, а два где-то там, далеко. Пошла в городской, а его уже лет шесть как закрыли, детей по другим детдомам раздали, а в какой Бориса отправили, это надо в архиве смотреть.
 
Пиши, говорят, мамаша, запрос, а мы искать будем. А кого искать? Я даже не знаю, под какой Борька фамилией записан. Тот, что арестовывал, велел помощнику под еврейской записать, а под какой записали, откуда мне знать? Написала два запроса на обе фамилии. Обещали ответ по почте выслать. Указала адрес Зилии, а сама в детдом на край области поехала. Нет там Бориса, и не было. Я на другой край, в другой детдом, там тоже нет. Тут все деньги и закончились. Нашла я неподалёку фабричку швейную с общежитием, и устроилась по лагерной специальности. И работа такая же, как в лагере, и работницы в основном бывшие зэчки. Как и не выходила на волю.
 
Доработала я до отпуска, получила отпускные и уволилась. Приехала к Зилие, и пошла в архив ответа на свои запросы требовать, а там, оказывается, пожар был, все детдомовские документы сгорели. Нашла Зилия женщину одну, которая в том детдоме уборщицей работала. Она рассказала, что детей по возрастам разделили и в разные детдома отправили. Борькин возраст отправили в соседнюю область, а куда не знает.
 
Стала я в той области по детдомам кататься и снова деньги закончились. Пришлось опять швейную фабрику с общежитием искать. Так и мыкалась целых четыре года, пока нашла. Получила ответ на очередной запрос: « Борис Семёнович Блюменталь, 1943 года рождения, после окончания семилетки направлен в ремесленное училище № такой-то, которое закончил в 1960 году по специальности «токарь 2 разряда». Направлен на работу в такой-то город, на такой-то завод».        А город этот – областной центр, что в восьмидесяти километрах отсюда.
 
В очередной раз увольняюсь, и еду к сыну, кровинушке своей. Всю дорогу представляю себе, какой он теперь восемнадцатилетний, на кого похож, как встретит и всё такое. Приехала, нашла завод и общежитие, где Борис обитает, а его дома нет. Сижу на вахте, жду. Народ снуёт туда-сюда. Вдруг вахтёрша кричит: «Блюменталь, подойди!» Хромая, подходит тщедушный паренёк. Вроде бы немного похож на папу моего, а может и не похож, я его уже смутно помню. Подошёл, и грубо так спрашивает: «Чего надо?» Вахтёрша обиженно отвечает: «Мне ничего не надо, а тебя мать дожидается». Борис презрительно посмотрел на меня, и повёл в садик возле общежития. Вот когда наступила настоящая расплата за украденное у людей счастье! Сижу рядом с сыном, и чувствую, что чужая я ему, что стыдится он матери воровки, что привык без матери обходиться, а эта незнакомая тётка ему в тягость и планы на вечер нарушает.
 
Я ему про арест рассказываю, а по глазам вижу, что ни слову не верит. Спрашиваю, как жил все эти годы? А он зло мне бросает: «По вашей милости так хорошо, что и врагам не пожелаю». И вижу, весь он этой злобой напитан, как губка, и брызжет она из него во все стороны. Про ногу спросила: почему хромает, а он: « Друзья антисемиты потрудились». Я никогда от национальности своей не страдала. Были отдельные всплески на бытовом уровне, но в пик всеобщего антисемитизма я уже в лагере сидела, а там этого не было. А Борис в самый разгар в детдом угодил. Записали его евреем, и началась травля. Дети травят, воспитатели поощряют, а тут «дело врачей» подоспело и все в травлю включились. В новый детдом перевели, так ведь не одного, а вместе с другими. Они и туда травлю перенесли. В ремесленном училище с теми же ребятами учился, и на завод с ними же попал. И так его антисемиты воспитали, что стал он ненавидеть всё и вся, от собственных родителей до страны и власти. Я его успокаиваю, а он мне:  « У вас своя жизнь, у меня своя. У вас свои взгляды, у меня свои. Вы с отцом мне жизнь сломали, так не смейте меня успокаивать». Сказал, и ушёл, даже не спросив, есть ли у меня деньги, есть ли где остановиться. А у меня в этом городе ни одной знакомой души, кроме вахтёрши. К ней и обратилась. Она хоть и обижена была на Бориса, но женщина добрая: открыла мне чулан, где стоял продавленный диван, да лопаты с мётлами хранились, и разрешила переночевать. От неё же узнала, что на окраине есть ткацкая фабрика с общежитием, а при ней цех по пошиву постельного белья. И стала я снова швеёй.
 
Мы с Борисом хоть и жили в одном городе, но виделись редко, раза три – четыре за год, да и то, когда я к нему приходила. Сам ни разу не зашёл, а когда я приходила, всячески недовольство выказывал. Через какое-то время и эти встречи стали невозможны. Устроился к ним в цех один деревенский парень, в город перебравшийся, разговорились они с Борисом. У парня дом в деревне остался, так Борис чуть не за литр водки его выкупил, и стал в пятницу после работы в него уезжать, чтобы выходные не в общежитии проводить. В выходной мне его не застать, а после работы тащиться через весь город, чтобы на злобу его наткнуться мне не хотелось. Так и жили, почти не видясь, лет пять.
 
Однажды он ко мне пришёл и говорит:
- Раз я жидовская морда, то должен среди таких же морд жить. Решил я в Биробиджан перебраться и не желаю, чтобы с этими местами меня хоть что-то связывало. Хочу дом деревенский на вас переписать, делайте с ним, что хотите: живите, продайте, сожгите.
Съездили мы, переписали дом, и Борис исчез без прощания, без письма какого-нибудь, как чужой, малознакомый человек.
 
 В семидесятом мне пятьдесят пять стукнуло. Оглянулась я на жизнь свою и ужаснулась: двадцать лет за ненавистной машинкой горбатилась. Решила всё, хватит, вышла на пенсию и переехала сюда. Пенсия маленькая, но у колхозников местных она ещё меньше, так что жить можно. Года четыре назад получаю письмо: «Прощайте, уезжаю на историческую родину». Я не заплакала, а только подумала: «Здесь тебя антисемиты за еврейскую мать травили. Дай тебе Бог, чтобы там тебя семиты за русского отца травить не стали».
Вот, всё тебе как на духу выложила, а теперь извини …
Рахиль ушла в свою комнату. Я слышал, как закрылась дверь, как под тяжестью тела заскрипела кровать и послышались сдавленные рыдания.
 
Я оставил на столе транзистор, взял рюкзак и почти побежал через лес к шоссе, торопясь скорее добраться до города, и навестить маму, которую не видел уже дней десять.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
  
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

 

СОБРАТЬСЯ БЫ БОГАМ

ДОРОГА К ДЕТСКОМУ САДУ