Белый домик в саду. Часть 3

Прокашлявшись и выпив глоток воды, чтобы успокоиться, Иван Сергеевич продолжал давать показания:
- Да, году в восьмидесятом, когда село засыпало в сильную вьюгу, я позвонил Грыцю и Петру. Телефон взял у бабы Ули, сказал, что дело есть...
( Чуть рассвело, но село уже давно проснулось. Слава Богу, откопали вчера всех и обошлось без людских жертв. За ночь дорожки с таким трудом прорытые через метровые снега, не засыпало и можно было  передвигаться, увязая всего по щиколотки. Марьяна прибежала в сельсовет самой первой из всех, доложила, что все дома на Лесной отрыты. Я улыбнулся, в который раз залюбовавшись дивчиной. Лицом она была очень похожа на мать в юности, такая же глазастая, толстенная коса до пояса, ровный носик, длинные ресницы, оттеняющие глубину черных глаз, белокожая, губы-вишенки. Только Олюнька была русой и глаза синие-синие. А Марьянка - чисто мать только вот цвета цыганистые. И в кого она такой уродилась? На все село черноволосая и черноглазая у нас только баба-соловьиха. Да только Тарасовы тут при чем? Чего-то мысли дурацкие в башку лезут... Работать надо. Работать."
-- Доброго ранку, Марьяна. Рад ,что ты справилась. Как парни? Помогали? Слушались? Не перечили?
-- Ой, да что вы, Иван Сергеевич! Парни у меня - золото. Я к бабе Уле, можно? А то вчера с ног уже валились, дров не много принесли и то от соседей. К дровнице не пробиться было. Руки уже не слушались... Вот я сбегаю,  откопаю дорожку до дровницы, растоплю и назад. Отпустите?
-- Конечно, беги, дочка, беги...
" Охрипла вон девка, замучилась совсем. Вот это метель! А голосок то у ней серебряный прям, беречь такой голос надо. Хорошо её Уля научила, а Марьянка за хор взялась ого как! И репертуар расширила и новые таланты привлекла. Огонь-девка!"

***
 
  Телефон у меня Петра и Грыця с давних пор был. Еще когда к матери они приезжали взял, на всякий пожарный. Да вот  не пришлось звонить раньше. Тут же решил, что пора. Долго набирал на диске цифры кода и номер. Пару раз  сбился. Начал заново. У Петра дома трубку не брали. На работе секретарша сказала, что Петра Панкратовича еще нет. Набрал Грыця.
-- Алё! - раздалось почти сразу и так громко, словно Грыць проорал в ухо.
-- Алё! Грыць, это я, Иван Петренко, сосед ваш, помнишь такого?
-- Кто-кто? Плохо слышу...
-- Я! Иван Петренко! Сосед ваш! Слышишь меня?
-- Иван? Какой к черту Иван? Я на работу спешу!
-- Грыць, я про маму хочу поговорить с тобой. Ты слышишь?
-- Какую маму? У меня приём расписан на месяц вперед. Записывайтесь в порядке очереди, товарищ.
-- Грыць, ну ёма-ё! Про твою маму! Бабу Улю!
-- Я не Грыць, а Григорий Панкратович. Выкладывайте свою просьбу. У вас пол минуты! - рявкнуло в трубке.
 И я, абсолютно опешив от самого тона, вдруг начал говорить с  просительными интонациями:
-- Григорий Панкратович, у нас ЧП. Вчера засыпало пол-района. Вашу мать откопали только ночью. Всё благополучно. Но ей уже трудно одной управляться. Понимаете?
-- Я вас не слышу! - гремела трубка, вибрируя мембраной, - перезвоните позже. Я спешу.
И раздались гудки. Я покрутил телефонной трубкой, недоуменно слушая эти гудки и опять набрал номер Петра, впервые закурив в кабинете.
-- Приёмная  директора шахты " Первое мая" слушает вас.
­­-- Здравствуйте, девушка, мне бы Петра Панкратовича! По личному! Очень надо! Передайте ему, что с матерью его беда! Мой номер? Диктую!
" Господи, еще и врать пришлось... Во Грыць меня из колеи выбил. А ведь играли вместе, росли...кусок хлеба делили буквально. Друг за дружку заступались, в одних девчонок влюблялись... Что же случилось с ним?"
Уже глубоко за полдень зазвонил телефон, судя по гудку, меж город.
-- Да-да! Петренко слушает!
-- Привет, Иван. Что с матерью? -- требовательно спросил голос, - жива?
-- И тебе не хворать, Петр, жива - жива баба Уля. Тут просто дело есть одно, вроде и не моё... Но хотел бы тебя попросить...- я мялся, не зная, как перейти к  делу, - понимаешь, матери твоей самой тяжко уже. Вчера у нас ЧП было.  Засыпало всё село. Еле откопали потом дома. А если бы не успели? Три дня мело...
-- Но успели же? Молодец, Иван. Спасибо за службу. У тебя всё?
--  Пэтько, ты чего? Какая служба, ты мать забери к себе лучше. Она не молода уже, тяжко ей в селе....
-- Знаешь, Иван, не будь мы с тобой с одной песочницы, так сказать, послал бы я тебя сейчас на... прямым текстом. Не твоё это дело! Понял? Мы сами с матерью разберемся! И не звони мне больше, не отрывай от важных дел! - его голос набирал и набирал обертоны, и внезапно оборвался гудками. Трубка едва не вывалилась из рук. Я оказывается сжевал фильтр сигареты пока говорил. Во рту был гадкий вкус, словно клопа-вонючку раскусил и он так и не исчез до вечера.)

1985 год
-- И что вам ответили при разговоре сыновья Ульяны Казимировны?
-- Грыць сослался на плохую слышимость и оборвал разговор. А Пётр... он просто послал меня... лесом. Посоветовав, не совать нос в чужие семейные дела.
-- А к Василию вы тоже звонили?
-- Нет. После разговора с двумя старшими сыновьями желания звонить к Василию не было.
Всё время пока председатель сельсовета отвечал на вопросы, Пётр сидел с каменным выражением лица, играя желваками. Грыць морщился как от зубной боли и иногда полуоборачивался, обводя зал, со страдальческим  выражением  : " Вы слышали этот бред?" Василий темнел лицом, опускал глаза и сжимал кулаки.
-- Почему же сельсовет не помог гражданке Тарасовой дальше?
-- Мы не отказывались помочь. Как вы не понимаете? Это было её решение! Баба Уля привыкла сама решать о себе. На ней ведь семья всегда была, потом хозяйство. Вот так она и решила...

 1980-й.

 В доме бабы Ули вкусно пахло пирогами. Гостья сидела, упрямо поблескивая глазами, на стареньком стуле и пыталась убедить хозяйку. Ульяна Казимировна, стояла перед ней, как на уроке, слегка оперевшись на стол одной рукой и не соглашалась:
-- Нет, Марьянка, я не буду больше петь. Сцена не место для старух. Да и голос уже не тот. Треснул он этот зимой пока я Зорьку звала... Была соловьиха - да вся вышла.
-- Ну что вы наговариваете на себя, Ульяна Казимировна? Легкая хрипотца, конечно, появилась, но можно ведь партию   переписать для солистки, тональность понизить. Откуда у нас еще сопраниссимо найти? У вас теперь сопрано-альт, но какой богатющий тембр! Помните как вы пели - " Біла хата в саду...біла хата як лебідь у морі..."? -- напела Марьяна, -- А все слушали, забыв дышать! Помните?
-- Хм, Марьяна, а спой-ка ты мне эту песню.
-- Да ладно вам, Казимировна, не могли вы её забыть.
-- А я и не забывала. Я голос твой услышать хочу. Пой, сказано тебе!
 И Марьяна запела, в начале тихо, словно пробуя слова на вкус, потом вошла в образ, закрыла черные глазищи-озера и уже на полный голос допела до конца.
Тихо падає цвіт, тихо падає цвіт, наче роси.
Скільки весен і літ, я шукав твої очі і коси...
Скільки весен і літ..скільки весен і літ..
Я шукав, твої очі і коси...
 
 Голос Марьяны звенел чудесным серебряным колокольцем, заполняя каждый уголок большого дома. Он вырвался на улицу, вплелся в весеннее  песнопение птиц и они, заслушавшись, умолкли. На другом конце улицы, баба Яна Швец, развешивая мокрое белье   на длинном   шнуре через весь двор, услышала эту песню и улыбнулась. " Неужели соловьиха опять петь начала?" Но вдруг  в припеве вплелся  другой голос, более глубокий, но чуть ниже и с легкой хрипотцой. А первый солировал, переливаясь звенящими колокольцами, поднимался  все выше и выше,  соперничая по красоте звучания с солонинными трелями. " Марьянка? Откуда? Парчуны никогда не пели... И у Олюньки голосок милый, но слабый...."

 
 Баба Уля подхватила припев, чуть слабее, чтобы только оттенить голос солистки, на слух построила партию второго голоса и оплела своим этот колокольчик, рвущийся из горла Марьяны. Песня окончилась, но обе женщины сидели какое-то время молча.
-- Ну вот, а ты мне - одна соловьиха в селе, да так и есть, одна теперь - ты, -- с грустной улыбкой резюмировала баба Уля. -- Надо же, все уши прожужжала, мол  только аккомпанировать способна. А вон какой голосок! Прям как я в молодости... - и осеклась, услышав свои слова. -- Иди и пой, соловушка... Иди и пой. Иди-иди, Марьянка, мне подумать надо... И маме привет передавай.

 Когда дверь за Марьяной хлопнула, баба Уля упала на колени и так и доползла до угла с божницей. Не зажигая лампадку, дотянулась только до свечки и поставила её перед иконой.
-- Прости, Боже, грех мне страшный... Прости, не ведала я, что творила... Прости, Отче... А теперь я наказана, и Василько мой наказан... И нет мне прощения и покоя на этом свете... Прости меня, Боже...

****  1960-й

 Вечерело. Август выдался жарким.  Ульяна весь день копала картошку, перекусив куском черного хлеба с салом. Вода во фляге - подарок старшего Петра после армии, нагрелась и имела противный металлический вкус. Поле с картошкой было далеко за селом. Не хотелось уходить домой поесть-попить. Знала,что чуть расслабится и потом будет уже тяжелее. Оставалось всего восемь рядков докопать. Младшенький Василько, возил тачкой картошку домой в погреб. Докапывала уже одна. Руки были заняты привычной работой, розовые и желтые клубни выворачивались, радуя размером и количеством. " Уродила картоха, слава Богу. Будет что есть зимой.."- думала Уля, и засунув прядь выбившихся черных, чуть тронутых сединой волос под платок, опять с исступлением кромсала  землю. А голову полнили мысли. " Василько в этом году оканчивает свой горнодобывающий. В самой Москве его институт. Красный диплом будет у парня. Перспективы. Только вот не напортил бы себе ничего сам... Ой, и почему из всех девок в селе он Олюньку выбрал? Да, девка красивая, ничего не скажешь. И характером она добрая и его, вижу, любит. Ждала все семь лет пока он служил и учился. Никого к себе не подпустила. А почтальоншу так каждое утро еще за селом встречает. Мне люди донесли... Только вот, отец её... Ох, поломает мой Василько себе жизнь, если свяжется с ними... Ох, поломает..."
-- Мам, а мам! -- замахал пилоткой  с края поля Василий, -- объявляю забастовку! На сегодня хватит! Еще три мешка и все. Завтра докопаем.
Разогнулась Ульяна с трудом, чуя как волна боли прошла вдоль спины. В лицо пахнуло изрезанным чернозёмом, сухой полынью, острым запахом картофеля, только что извлеченного из лона земли.
-- Ладно, сынок, ты тоже, верно, устал уже? Завтра так завтра.
Быстро собрали крупные клубни, погрузили на тачку, мелкие,что не вошли в мешки, накидали в кучу и прикрыли травой. Так постоит.

   Шли пыльной полевой дорогой навстречу закату. А тот полыхал во всё небо, словно неведомый художник разлил ведро золотого и алого масла, которое смешалось полосами, разукрасив полотно синевы невероятной гаммой. Уля запела. Запела свою любимую  " Ніч яка місячна". Василько притих, заслушавшись переливчатого голоса, и столько тоски было в словах песни, что обернувшись от матери, взрослый крепкий парень смахнул слезу.
-- Мам, - когда отпела Ульяна, заговорил он хрипло, - диплом получу и будем сватов засылать.
Ульяна потемнела лицом, скорбно поджала губы.
-- К Олюньке?
-- Ну, а к кому же, мам? -- удивленно глянул на неё сын.
-- А ты хорошенько подумал, Васылько? -- и не дав ему ответить зачастила, остановившись и прижав руку к левой груди, сердце казалось вот-вот выскочит от внезапно нахлынувшей острой боли. - Отец Олюньки только вышел. Бандеровец он, сынок. Не будет тебе ни карьеры, ни нормального распределения. Зашлют к черту на кулички, никто не глянет на диплом твой красный. Разве ж я буду тебя видеть? Ты подумай, подумай, сынок. Жизнь свою ломаешь. Не для того я жилы рвала, что бы вы быкам хвосты крутили. Нешто, нету в Москве девок совсем? Не сошелся же на ней свет клином!
Василь набычился, в потемневших глазах заполыхали недобрые искры. Но Ульяну вдруг охватила слабость и она, глухо охнув, повалилась прямо в придорожную пыльную траву.
-- Мама!!!!

 Две недели Ульяна пролежала в больнице. Врач хотел месяц, минимум, её держать, инфаркт все же. Но Ульяна упросила отпустить домой. Под подписку. Надо было собирать Васылька в далёкую Москву. Да и Рыжуха, корова её, вот-вот должна была отелиться, как такое дело доверить парню совсем молодому да и отвыкшему, слегка уже, от жизни сельской? Васылько носился с матерью, как возле сбитого яйца, по вечерам не пропадал, как раньше. Старался по дому всю работу переделать. Только глаза не поднимал и ночью ворочался, скрипя зубами. Уехал в средине сентября. Но Новый Год прислал открытку и отчет, что готовит диплом, а сам на практике где-то в тундре, куда и письма-то не дойдут. Просил не писать пока. Обещал весной навестить. В марте Игорь Парчун внезапно женился на Олюньке, а через месяц она родила дочь. Назвали девочку Марьяной. Ульяна после болезни редко выходила со двора, всё еще была на больничном. В школе её подменяли, коллеги заходили проведать по пути из леса, местных сплетен не донесли. Да и не любила Ульяна кости перемывать никогда. " Ну вот и уладилось всё" - подумала, услышав о свадьбе Олюньки. Так тому и быть. От рассказа соседки Марфы Петренко о том, что невеста плакала всю свадьбу так, что её отливали, отмахнулась. Брюхата, что с неё взять? Парчун парень суровый, старше Олюньки на десять лет, войну прошел, вернулся без ноги. А за Олюнькой он чах чуть не с малолетства. Видать, не устояла девка, пока Васылько учился. Что ж, так бывает. Это жизнь...

Продолжение следует.