ГлавнаяПрозаКрупные формыРоманы → Звенья цепи Глава 1

Звенья цепи Глава 1

21 июля 2017 - Виктор Кочетков
article391167.jpg
Пролог
 
       Тускло мерцала ночь. Хутор спал, погруженный в безмолвие. Черные тени домов лежали в окружении пышно цветущих садов. Ясное прозрачное небо светилось отблесками созвездий. В глухой полночной тишине раздавался лишь робкий свист одинокого филина, да монотонное гудение кружащейся мошкары. Ветлы и клены стояли сонными призраками, слегка колыхая листвой и тонко поскрипывая ветвистыми кронами. 
       Леса вокруг раскинулись бесконечными далями. Край топких болот и кристальных озер утонул во мраке. Где-то в самой глуши заповедных кущ, среди сплетений вьюнов и стланика цвел загадочный, волшебный цветок папоротника. Ведьмы слетались на свой дикий шабаш, нечисть из замшелых гнилостных падей выбиралась на гульбище, сонмы нетопырей, прекрасных русалок и полудниц собирались на лесной поляне. Разжигали жаркие костры, творили бесчинства, веселились и визжали, в безумной свистопляске принося кровавое жертвоприношение. Стояла ночь, та самая ночь Купала…
       Василий шел, слегка хмельной, раззадоренный и радостный. Сегодня наконец он исхитрился, сумел поцеловать, вернее, чуть коснуться губами ее мягкой бархатной щеки. Собирались отроки на опушке за селом, натаскали бурелома, возвели шатер из дров, запалили пламя. Хороводы вокруг огня, игры, прятки. Заливались свирели и бубны, грохотали барабаны, звенели колокольчики. Улыбки сияли на лицах красавиц, а ребята в чистых посконных рубахах и новых кожаных поршнях вышагивали горделиво и важно. 
       Он не сводил глаз с Алёнки, самой бойкой и притягательной юницы на свете. Не видел никого, кроме нее, восхищался дивной статью, чудной неземною красой. Плыл вместе с нею в широком плотном круге, взирая нежно и робко, растворяясь в потоке пляшущей молоди. Дева блазнила, сверкала очами, крутила расшитым бусинами подолом, била каблучками оземь, смеялась заливисто, игриво… Василий таял под ее взором, шел вприсядку, вместе с дружками заводил озорной перепляс. И не мог совладать с собой, очарованно глядя на смеющуюся лукавую девицу. 
       Всем хороша Алёнка: и бела, и работяща, и пригожа. Светится вся, будто соткана из солнечных лучей. Мать ее Услада далеко за порубежьем красотою славится, все девке отдала, все забавушке своей завещала. Муж Горыня – лучший княжий ратник, погиб в жестокой сече с половцами-кипчаками. Одни с дочкой остались, не было детей больше. Да бабка, старая Рогнеда, с ними на печи век вековала. Слава дурная за ней шла, кудесницей была старуха. Гости богатые наезжали, прибытку для себя просили, серебром одаривали. Не отказывала Рогнеда никому, всем в делах темных помогала. Ночами окутывалась избушка туманом, дым из трубы черный, смоляной. Выходила в поля, стригла дорожку во ржи, колосья путала. Видели ее в самых неожиданных местах, в банях в виде кадушки дубовой, а то и среди стада волчицей обернется, завоет жутко, коров распугает, пастушка до обморока доведет. Говорили, может она младенцем прикинуться, плачем к себе подманить. Кто на руки возьмет и седьмицы не протянет. В страшных мучениях с жизнью расставался человек.
       Трогать Рогнеду нельзя, княжьи оружники хутор спалят тогда, а жителей засекут. Боялись старуху пуще проказы. Но хворь когда или нужда, шли с поклоном. И помогала кудесница, привечала ласково. А что шалила ночами, пугала хуторян – на то глаза закрывали. Знал Василий про это, не верил, что Алёнка в бабку пошла. У него семья большая, справная. И монеты золотые батюшка в тайнике держит. Надеялся он после жатвы хлебов женитьбу сыграть, забрать девку в свой дом и жить радостно. А там и чада появятся, да погодки – один за другим. Будет он счастлив с любушкой своей…
       Идет Василий мимо спящих изб, мимо распустившихся рябин и зарослей дикого крыжовника. Представляет грядущее, радуется силе молодецкой, вдыхает упоенно свежий, настоянный на медовых травах ночной воздух, улыбается сам себе. Вот и ее дом. Покосившаяся соломенная крыша, а стены крепкие, сосновые. Оконца слюдяные ставенками прикрыты. Спит голубица, сны девичьи, воздушные видит. Может, и о нем вспоминает. А он здесь, рядом совсем, до зари ждать готов, только бы возле любы своей…
       Стоит отрок, мечты, грезы сердце наполняют, дух воспарил высоко-высоко. А не видит ползущего с болот тумана, не слышит шорох пернатых крыл в вышине, не замечает сгущения хлябей небесных. То нежить с праздника бесовского возвращается. Торопится до света успеть, в норы свои забиться. 
        Затеплилась искра в оконце, сквозь щели ставень пробился лучик золотой. Зажгла лампадку Алёнушка, подкинула дровишек, выгребла золу из поддувала. Зелье на печи кипит, дух смрадный в трубу уносит, варево волшебное бабушка завела, приворот вечный готовит. Княжий наказ строгий, суровый. Да и награда немалая. Хочет князь княжну литовскую в жены сыну своему старшему. А через то к землям и богатствам литовским прикоснуться, с тестем замириться по-родственному, передышку земле Русской сделать, от бед и разора оправиться. 
       Все знает Алёна, бабушка ничего от нее не скрывает. Время придет, всю силу ей отдаст, всему научит. Дева юная и так многое умеет, но до поры никому не открывается. Хочет она повелевать, играть на людских слабостях, покорять… Богатства и славы хочет Алёнка, титула княжеского, не иначе. Оттого слушает бабушку, знания тайные перенимает, скорее повзрослеть желает. Невестой, ладушкой князю своему станет. Тому, третьему, младшенькому. А князь-отец никуда и не денется, – уговор у них с бабушкой твердый. Иначе самому не устоять тогда. Мама Услада давно с ним крутит, одинокий князь, бобылем живет. Ну, а эту связь скрывает от людей, святым казаться хочет, непорочным. Но крепко привязан князь, не вырваться ему, не выскочить. Да и не хочет он, любит безумно. Только о земле печется, славы жаждет, ворогов сокрушить поклялся. Братьев своих в опалу, кого и под меч… Не Алёнкина забота в такие дела вникать. А она и не вникает. Зелье варит, бабушке помогает, суженого ждет.
       Стоит Василий возле городьбы, томными мыслями плененный. И столько силушки в руках, столько воли и лихости в груди, что вот взял бы упор, да сдвинул твердь земную! Оглянулся вокруг в поисках воротила… 
       Синяя плотная мгла наплывала стелющимися по земле облаками. Достигла его, окутала непроницаемой тьмой, остудила вскипевшую удаль. Странное скрипение донеслось из близкой дубравы. Невозможно было разгадать направление, но звук приближался. Василий широко раскрытыми глазами вглядывался в сине-зеленую муть. На мгновение мгла распалась на клубящиеся островки, и он увидел, как мимо него катится старое рассохшееся тележное колесо, вздрагивая на колдобинах истлевшими спицами. 
       Ухватился добрый молодец за обод, взметнул высоко вверх, да со всего маху насадил на кол городьбы. Взвизгнуло колесо, село плотно, застряв промеж частокола. Подивился своей хватке Василий, возрадовался по-детски. Усмотрел прогал в тумане, бросил прощальный взгляд дому любимой и пошел восвояси. 
 
       Ужаснулся хутор с рассветом, загомонил в предчувствии страшного. На самой заре косцы увидели задавленную, висящую на изгороди старую Рогнеду. Ворот исподницы глубоко врезался в шею, изрезанное морщинами лицо черно-синее, в жутком оскале, длинный язык свесился на бок, пена застыла на губах. Кто сотворить смел такое, жители и предположить не могли. Завыли старухи, заголосили молодицы, зашлись в плаче малые дети. Все знали, чем окончится это лихо…
       Василий вовсе духом пал, вспомнил ночь вчерашнюю. Чуял, как жжет внутри, растекается, режет боль острая, невыносимая. Ушел в поля, спрятался в колосьях, сжался в стонущий комок. Пролежал так до сумерек, промучился, с лица сошел, почернел весь, осунулся. Встать хотел, домой идти, шевельнуться не смог. Глянь: – Алёна перед ним возникла. Очи сверкают яростно, ланиты пламенем горят, кулачки сжаты грозно, накрепко. Впилась взглядом, насквозь прожгла, всего наизнанку вывернула. За бабушку спрашивала. Только ничего не мог ответить Василий, лишь мычал да головой кивал. Странно, но все понимала девица, все из него выманила, обо всем поведать заставила.
       Заплакал Василий, в ноги пал, отпущения возопил у девы юной. Только не простила она, не пожалела отрока, не дала пощады. Да и как, если дух Рогнеды в ней обретался, к мести призывал, к проклятию. И прокляла Алёнка отрока Василия, на веки вечные предсказала роду его по мужской линии жизни не более тридцати лет и тридцати зим, и не живать более. А смерти лютой, безысходной, мучительной. 
       И в тот час вышел дух из добра молодца, устремился в выси горние, голубые. Померкло солнце, содрогнулась земля, красный кровавый закат взошел в поднебесье. Грозный грохот лошадиных копыт и шорох вынимаемых плетей накрыл лесные тропы. Княжьи оружники торопились на хутор…
 
                                                    Глава 1
 
       Метет поземка по ночной степи, морозный ветер швыряет колючие крошки снега в лицо. Кутается в ворот длинного козьего тулупа Абай, трет щелочки глаз рукавицей, погоняет каурую кобылку. Не так и стар Абай, за шестьдесят слегка, но клонит к земле, гнет немощь давняя, боевая. Уж тридцать лет как с фронта возвратился, посеченный весь, израненный осколками фугасными. Год в госпиталях обретался, шесть операций перенес. Выжил, выстоял, в страданиях будущее у судьбы отвоевал. Маялся, от боли на стену лез, бессонницей мучился. Все же не сломила его тьма фашистская, не смогла в могилу загнать. Счастливо жил Абай. Жена Юлдуз все с ним вынесла, пятерых детей подарила. Взрослые теперь, разъехались кто куда, не захотели в ауле остаться. Образование получать в люди пошли. Радовался Абай, в гости сынов ждал. 
       Плетется кобылка, хвостом машет. Спина, бока в инее, с губ сосульки свисают. Пар изо рта со свистом выходит, ушами прядет настороженно, чутко. В небе звезды сияют, полумесяц как раз впереди зимнюю дорогу освещает. Заметает пурга следы, с пути сбить пытается, запутать возницу норовит. Только не тревожится Абай, все родное в степи, с детства изъезженное, исхоженное. С закрытыми глазами дорогу найдет, по наитию, по чутью глубинному, степному. Сколько в этот улус мальчишкой бегал, затем парнем к ненаглядной звездочке своей!
       Скрипят полозья, след глубокий за собой оставляют. Печален и суров Абай, слезы скупые смахивает, в горле крик отчаянья застыл. Тоска смертная, нутряная, страшная в глазах его читается. Не о себе печется старик… 
       В санях сено, кошма расстелена, войлок верблюжий, белый, мягкий. И разметалось на войлоке том дитё трехлетнее, совсем обнаженное, голенькое. Мечется Андрейка в бреду жарком, ножками чуть подрагивает, кулачки сжаты, ротик приоткрытый. Пищал ребеночек тихо, скулил жалобно. Затих теперь, озяб совершенно, пальчики на ногах темнеть начали. Коснулась жесткая морщинистая рука лобика детского. Теплый еще, на щеках чуть заметно румянец пробивается. Жив пока Андрейка. Скрючился весь, сжался. Мороз за минус двадцать, ветер воет. Как мог Абай от ветра оградил, люльку соорудил. Хотел хотя бы попоной конской накрыть, хоть как-то тепло сохранить. Нельзя. 
       Родители его соседями хорошими, добрыми были. Молодые, веселые, красивые. Недавно появились в ауле. Сергей-то, видно, военный бывший, с выправкой. Лизавета, жена, доктором в медпункте. Муж все по командировкам, дома редко бывал. А она с ребенком в селе одна. Говорили – геологи они будто. Какие-то секретные изыскания в тайге проводили. Там и познакомились. Как к ним в аул их занесло, никто не понимал. Но привыкли. Семья скромная, тихая. Домик купили рядом с Абаем. Отношения хорошие, дружеские. Она, Лизавета, с Юлдуз душа в душу, все по хозяйству, по-женски вместе. Андрейка как внук родной, смышленым мальчишкой рос, постоянно в доме у них. Абая с Юлдуз дедушкой и бабушкой звал, ласковый такой, привязчивый…
       Уехал Сергей куда-то на Витим, за Байкал, за Саяны. Уран там искали, пути-дороги к рудникам смертоносным пробивали. А через месяц и за Лизаветой машина пришла. Срочно в экспедицию вызывали, видно не могли без нее обойтись. Обещала – через месяц обязательно вернутся. Андрейку им оставила, приглядеть просила. Прошел месяц, и другой, и третий… Ни родителей, ни известий от них. Председатель сельсовета запрос делал в район, только не ответили ему. А тут и ребенок простудился где-то. Недоглядели за ним. Да сильна хворь приключилась. Температура высокая, сознание теряет, бредит, мамку зовет. Вот три дня уже в себя не приходил, глаз не открывал. И фельдшера вызывали, и доктор из района приезжал. Все, сказал, не выкарабкается малец. Ничего нельзя поделать. Поздно. 
Собрался Абай к мулле Наби в соседний аул. Целителем тот был знаменитым, многих безнадежных на ноги ставил, молитвами духов болезни изгонял. Ни денег, ни подарков не брал мулла. Призывал лишь к вере в Аллаха милостивого, милосердного. В мечеть людей звал. Недовольна власть советская была, мечеть закрыть порывалась. Но люди возмущались, за муллу крепко стояли. Письма в Москву писали, на областное начальство жаловались. До самого товарища Брежнева письма дошли. Оставили в покое муллу и мечеть не тронули. Люди вздохнули радостно, возблагодарили Аллаха и пророка его Мухаммеда. 
       Поутру приехал Абай в улус. Отыскал муллу, горе свое рассказал. Сдвинул брови старый Наби, лоб наморщил озабоченно:
     – Сколько лет мальчику? – вопросил участливо.
     – Три года ребенку исполнилось в мае, – голос дрогнул у Абая. – Помоги, уважаемый Наби, – слезы брызнули из глаз. – Помрет мальчонка…
       – Не помрет! – мулла просветлел лицом, морщины разгладились, глаза зажглись. – Ты вот что, Абай… Взойдет первая звезда на востоке, – ребенка в сани и ко мне вези сюда в мечеть. Я здесь ждать буду. Только голенького вези в возке открытом. Ничем накрывать нельзя. Всю дорогу так чтобы. Иначе ничего не получится. За два часа доберетесь…
     – Помрет он, Наби, не выдержит дороги, замерзнет!
     – Делай, как я сказал! Иначе точно умрет. Доверься Аллаху, Абай!
     – Я все сделаю! Жди нас к полуночи…
       Стиснул зубы Абай, умчался домой. Все первой звезды дождаться не мог. Наконец спустились сумерки. Подхватил Андрюшку, скинул покрывала. Жена в голос кричит, отдавать не хочет, за порог не пускает. Насилу уговорил, упросил не мешать, довериться мулле. 
Дернул вожжами, – пошла кобылка, понесла споро. Лошадь хоть и не молодая, а быстрая, шустрая, в силе еще. Бежит размеренно, хозяина слушает, команды исполняет. Ночь сгустилась, уже и звезд не видать, все метель скрывает от глаз, снежные порывы в лунном свете вихрями кружат. Лежит мальчик, синеть начал, затих совсем, не шевелится уже. Хлестнул кобылу Абай, понесла пуще. 
       Тут ветер волчий вой донес. Жуткий, протяжный и близкий. Усмотрел старик, как несколько черных комочков по следу двигаются. Бегут неспешно, уверенными в себе, сокращают дистанцию постепенно. Ожег плетью бока лошадиные, взвыл и сам по-звериному, встал во весь рост. Понесла кобылка шибче, заскрипели сани, заметались по дороге. Андрейка чуть в сугроб не вывалился. Держит его одной рукой Абай, другой плетью кобылу хлещет. Несутся розвальни на полном ходу, полозья, будто ножи отточены. Там под попоной двуствольное ружье заряженное припрятано. Знает Абай степь ночную, вьюжную. Припаса охотничьего в достатке в суме у него. Патроны картечью снаряжены, свинцом сеченым. До улуса минут двадцать езды осталось, а волки уже вот они, настигают. 
       Вожак впереди, глаза пламенем дьявольским горят, уши прижаты. Прыжки сильные, широкие. Обходит сани, кобылке в горло вцепиться метит. За ним еще пятеро матерых, крупных, косматых. Прицелился Абай в вожака. Мушка ходит, рука трясется. Под второй рукой Андрейка, ледяной уже, мертвый будто. Злость, ненависть великая к горлу подступила. Не выдержал Абай, взревел страшно, клич древний, племенной из груди выпустил, как тогда, в сорок втором, когда на немецкие окопы тесной цепью шли. Пальнул в вожака дуплетом. 
       Сбилась стая, остановилась на миг. Вожак с шага сбился, в сугроб слетел. Выскочил, отряхнулся и снова вдогон. Кобыла умная, несет, ледышки из-под копыт вылетают. Сама дорогу знает. Тут и огни улуса показались впереди. Не отстают волки, по обеим сторонам дороги расположились, с двух сторон заходят, одновременно прыгнуть хотят, возницу с саней выбить. Исхитрился Абай, перезарядил ружье. Чудом ребенка за ногу схватить успел, – так подбросило на ухабе. Но вот они, серые, взгляд безжалостный, лютый.  Вплотную к саням подобрались. 
       Растерялся старик, духом пал, глаза волчьи к месту пригвоздили. Прыгнули оба одновременно, толкнулись лапами сильно, стремительно. Пасти раскрыты широко, с клыков пена слетает… В пасть эту, в одну-единственную сунул дуло Абай. Что есть силы, нажал курки. Оглушительная вспышка напугала второго, в Андрейку метившего. Промахнулся, вцепился в попону, поволок с саней. Как Абай смог ребенка удержать, не упомнит теперь. Окровавленный убитый волк свалился под ноги остальным. Сбились в кучу, попону нюхали, рычали озлобленно. Вожак поднял морду, завыл пронзительно, жутко. И подхватила вой стая, зашлась в невероятно зловещем, тонком крике, оплакивая погибшего товарища. И содрогнулся Абай в тяжелом страшном предчувствии. На руках мальчика держал, прижимал к себе, дыханием отогреть хотел. 
       Вот и улус, и мечеть вот она. Мулла ждет у калитки, рогожу в руках держит. Подлетели розвальни, остановили бег. У кобылки бока ходуном, хрип, из ноздрей струи пара горячего. Вышел из саней возница, ребенка Наби передал. Тот укутал крепко, ждать наказал. Сам в помещение ушел, в пристройку жилую. 
       Распряг Абай лошадь, долго по переулкам ходил с ней, успокаивал, остужал ей сердце разгоряченное. Затем постучался к знакомым сельчанам, воды теплой попросил. Напоил лошадь, потные бока вытер, кошмой накрыл. Спасла кобылка и его и себя и, надежда есть, Андрейку маленького. 
       Только поздно ночью вышел к продрогшему Абаю мулла. Смотрел озабоченно, беспокойно пряча глаза.
     – Как? – кинулся к нему Абай. – Как он?
     – Приедешь через шесть дней. Заберешь ребенка. – Наби смотрел сосредоточенно, прямо глядя в глаза.
     – Что? – обрадовался и испугался Абай. – Что-то не так?
     – Проклятье на нем страшное! Весь род его проклят, вот что!
     – Как же так, Наби? Ведь малец он совсем…
     – Не знаю, Абай, я сам в испуге, никогда такого со мной не было. Я попробую…
     – Наби, может не надо? Лишь бы от болезни оправился.
     – На все воля Аллаха! Будет милостив к нам ничего не страшно тогда. А ты вот что, Абай!.. Знай: цветок полуночный избавит мальчика. Больше я ничего не знаю, но сделаю, что смогу.
     – Какой цветок, Наби? Не надо…
     – Все, Абай, я все сказал!.. Через шесть дней забирай ребенка. 
       Мулла повернулся и усталой походкой направился к воротам мечети. Отворил двери и, не оглядываясь, скрылся в темном коридоре.
       На шестой день возвратился в улус Абай. Протяжно и тоскливо пел муэдзин с минарета, женщины в траурных платках со слезами на глазах передвигались по переулкам, торопились к мечети, где в ярко освещенном зале, забитом коленопреклоненным народом стоял нарядный дубовый гроб с телом муллы. Все село шепталось, передавало из уст в уста: – в сарае со стены сорвалось старое тележное колесо и переломило хребет Наби, склонившегося над какой-то рухлядью.
       Абай в полном смятении вошел в пристройку мечети. Бегал взволнованно по коридорам, двери отворял, мальчика искал. В одной из комнат услышал оживленные детские голоса. Встал на пороге, всматриваясь подслеповатыми глазами в кучку играющих ребятишек. К нему со всех ног бросился радостный, живой и здоровый Андрейка… 

© Copyright: Виктор Кочетков, 2017

Регистрационный номер №0391167

от 21 июля 2017

[Скрыть] Регистрационный номер 0391167 выдан для произведения: Пролог
 
       Тускло мерцала ночь. Хутор спал, погруженный в безмолвие. Черные тени домов лежали в окружении пышно цветущих садов. Ясное прозрачное небо светилось отблесками созвездий. В глухой полночной тишине раздавался лишь робкий свист одинокого филина, да монотонное гудение кружащейся мошкары. Ветлы и клены стояли сонными призраками, слегка колыхая листвой и тонко поскрипывая ветвистыми кронами. 
       Леса вокруг раскинулись бесконечными далями. Край топких болот и кристальных озер утонул во мраке. Где-то в самой глуши заповедных кущ, среди сплетений вьюнов и стланика цвел загадочный, волшебный цветок папоротника. Ведьмы слетались на свой дикий шабаш, нечисть из замшелых гнилостных падей выбиралась на гульбище, сонмы нетопырей, прекрасных русалок и полудниц собирались на лесной поляне. Разжигали жаркие костры, творили бесчинства, веселились и визжали, в безумной свистопляске принося кровавое жертвоприношение. Стояла ночь, та самая ночь Купала…
       Василий шел, слегка хмельной, раззадоренный и радостный. Сегодня наконец он исхитрился, сумел поцеловать, вернее, чуть коснуться губами ее мягкой бархатной щеки. Собирались отроки на опушке за селом, натаскали бурелома, возвели шатер из дров, запалили пламя. Хороводы вокруг огня, игры, прятки. Заливались свирели и бубны, грохотали барабаны, звенели колокольчики. Улыбки сияли на лицах красавиц, а ребята в чистых посконных рубахах и новых кожаных поршнях вышагивали горделиво и важно. 
       Он не сводил глаз с Алёнки, самой бойкой и притягательной юницы на свете. Не видел никого, кроме нее, восхищался дивной статью, чудной неземною красой. Плыл вместе с нею в широком плотном круге, взирая нежно и робко, растворяясь в потоке пляшущей молоди. Дева блазнила, сверкала очами, крутила расшитым бусинами подолом, била каблучками оземь, смеялась заливисто, игриво… Василий таял под ее взором, шел вприсядку, вместе с дружками заводил озорной перепляс. И не мог совладать с собой, очарованно глядя на смеющуюся лукавую девицу. 
       Всем хороша Алёнка: и бела, и работяща, и пригожа. Светится вся, будто соткана из солнечных лучей. Мать ее Услада далеко за порубежьем красотою славится, все девке отдала, все забавушке своей завещала. Муж Горыня – лучший княжий ратник, погиб в жестокой сече с половцами-кипчаками. Одни с дочкой остались, не было детей больше. Да бабка, старая Рогнеда, с ними на печи век вековала. Слава дурная за ней шла, кудесницей была старуха. Гости богатые наезжали, прибытку для себя просили, серебром одаривали. Не отказывала Рогнеда никому, всем в делах темных помогала. Ночами окутывалась избушка туманом, дым из трубы черный, смоляной. Выходила в поля, стригла дорожку во ржи, колосья путала. Видели ее в самых неожиданных местах, в банях в виде кадушки дубовой, а то и среди стада волчицей обернется, завоет жутко, коров распугает, пастушка до обморока доведет. Говорили, может она младенцем прикинуться, плачем к себе подманить. Кто на руки возьмет и седьмицы не протянет. В страшных мучениях с жизнью расставался человек.
       Трогать Рогнеду нельзя, княжьи оружники хутор спалят тогда, а жителей засекут. Боялись старуху пуще проказы. Но хворь когда или нужда, шли с поклоном. И помогала кудесница, привечала ласково. А что шалила ночами, пугала хуторян – на то глаза закрывали. Знал Василий про это, не верил, что Алёнка в бабку пошла. У него семья большая, справная. И монеты золотые батюшка в тайнике держит. Надеялся он после жатвы хлебов женитьбу сыграть, забрать девку в свой дом и жить радостно. А там и чада появятся, да погодки – один за другим. Будет он счастлив с любушкой своей…
       Идет Василий мимо спящих изб, мимо распустившихся рябин и зарослей дикого крыжовника. Представляет грядущее, радуется силе молодецкой, вдыхает упоенно свежий, настоянный на медовых травах ночной воздух, улыбается сам себе. Вот и ее дом. Покосившаяся соломенная крыша, а стены крепкие, сосновые. Оконца слюдяные ставенками прикрыты. Спит голубица, сны девичьи, воздушные видит. Может, и о нем вспоминает. А он здесь, рядом совсем, до зари ждать готов, только бы возле любы своей…
       Стоит отрок, мечты, грезы сердце наполняют, дух воспарил высоко-высоко. А не видит ползущего с болот тумана, не слышит шорох пернатых крыл в вышине, не замечает сгущения хлябей небесных. То нежить с праздника бесовского возвращается. Торопится до света успеть, в норы свои забиться. 
        Затеплилась искра в оконце, сквозь щели ставень пробился лучик золотой. Зажгла лампадку Алёнушка, подкинула дровишек, выгребла золу из поддувала. Зелье на печи кипит, дух смрадный в трубу уносит, варево волшебное бабушка завела, приворот вечный готовит. Княжий наказ строгий, суровый. Да и награда немалая. Хочет князь княжну литовскую в жены сыну своему старшему. А через то к землям и богатствам литовским прикоснуться, с тестем замириться по-родственному, передышку земле Русской сделать, от бед и разора оправиться. 
       Все знает Алёна, бабушка ничего от нее не скрывает. Время придет, всю силу ей отдаст, всему научит. Дева юная и так многое умеет, но до поры никому не открывается. Хочет она повелевать, играть на людских слабостях, покорять… Богатства и славы хочет Алёнка, титула княжеского, не иначе. Оттого слушает бабушку, знания тайные перенимает, скорее повзрослеть желает. Невестой, ладушкой князю своему станет. Тому, третьему, младшенькому. А князь-отец никуда и не денется, – уговор у них с бабушкой твердый. Иначе самому не устоять тогда. Мама Услада давно с ним крутит, одинокий князь, бобылем живет. Ну, а эту связь скрывает от людей, святым казаться хочет, непорочным. Но крепко привязан князь, не вырваться ему, не выскочить. Да и не хочет он, любит безумно. Только о земле печется, славы жаждет, ворогов сокрушить поклялся. Братьев своих в опалу, кого и под меч… Не Алёнкина забота в такие дела вникать. А она и не вникает. Зелье варит, бабушке помогает, суженого ждет.
       Стоит Василий возле городьбы, томными мыслями плененный. И столько силушки в руках, столько воли и лихости в груди, что вот взял бы упор, да сдвинул твердь земную! Оглянулся вокруг в поисках воротила… 
       Синяя плотная мгла наплывала стелющимися по земле облаками. Достигла его, окутала непроницаемой тьмой, остудила вскипевшую удаль. Странное скрипение донеслось из близкой дубравы. Невозможно было разгадать направление, но звук приближался. Василий широко раскрытыми глазами вглядывался в сине-зеленую муть. На мгновение мгла распалась на клубящиеся островки, и он увидел, как мимо него катится старое рассохшееся тележное колесо, вздрагивая на колдобинах истлевшими спицами. 
       Ухватился добрый молодец за обод, взметнул высоко вверх, да со всего маху насадил на кол городьбы. Взвизгнуло колесо, село плотно, застряв промеж частокола. Подивился своей хватке Василий, возрадовался по-детски. Усмотрел прогал в тумане, бросил прощальный взгляд дому любимой и пошел восвояси. 
 
       Ужаснулся хутор с рассветом, загомонил в предчувствии страшного. На самой заре косцы увидели задавленную, висящую на изгороди старую Рогнеду. Ворот исподницы глубоко врезался в шею, изрезанное морщинами лицо черно-синее, в жутком оскале, длинный язык свесился на бок, пена застыла на губах. Кто сотворить смел такое, жители и предположить не могли. Завыли старухи, заголосили молодицы, зашлись в плаче малые дети. Все знали, чем окончится это лихо…
       Василий вовсе духом пал, вспомнил ночь вчерашнюю. Чуял, как жжет внутри, растекается, режет боль острая, невыносимая. Ушел в поля, спрятался в колосьях, сжался в стонущий комок. Пролежал так до сумерек, промучился, с лица сошел, почернел весь, осунулся. Встать хотел, домой идти, шевельнуться не смог. Глянь: – Алёна перед ним возникла. Очи сверкают яростно, ланиты пламенем горят, кулачки сжаты грозно, накрепко. Впилась взглядом, насквозь прожгла, всего наизнанку вывернула. За бабушку спрашивала. Только ничего не мог ответить Василий, лишь мычал да головой кивал. Странно, но все понимала девица, все из него выманила, обо всем поведать заставила.
       Заплакал Василий, в ноги пал, отпущения возопил у девы юной. Только не простила она, не пожалела отрока, не дала пощады. Да и как, если дух Рогнеды в ней обретался, к мести призывал, к проклятию. И прокляла Алёнка отрока Василия, на веки вечные предсказала роду его по мужской линии жизни не более тридцати лет и тридцати зим, и не живать более. А смерти лютой, безысходной, мучительной. 
       И в тот час вышел дух из добра молодца, устремился в выси горние, голубые. Померкло солнце, содрогнулась земля, красный кровавый закат взошел в поднебесье. Грозный грохот лошадиных копыт и шорох вынимаемых плетей накрыл лесные тропы. Княжьи оружники торопились на хутор…
 
                                                    Глава 1
 
       Метет поземка по ночной степи, морозный ветер швыряет колючие крошки снега в лицо. Кутается в ворот длинного козьего тулупа Абай, трет щелочки глаз рукавицей, погоняет каурую кобылку. Не так и стар Абай, за шестьдесят слегка, но клонит к земле, гнет немощь давняя, боевая. Уж тридцать лет как с фронта возвратился, посеченный весь, израненный осколками фугасными. Год в госпиталях обретался, шесть операций перенес. Выжил, выстоял, в страданиях будущее у судьбы отвоевал. Маялся, от боли на стену лез, бессонницей мучился. Все же не сломила его тьма фашистская, не смогла в могилу загнать. Счастливо жил Абай. Жена Юлдуз все с ним вынесла, пятерых детей подарила. Взрослые теперь, разъехались кто куда, не захотели в ауле остаться. Образование получать в люди пошли. Радовался Абай, в гости сынов ждал. 
       Плетется кобылка, хвостом машет. Спина, бока в инее, с губ сосульки свисают. Пар изо рта со свистом выходит, ушами прядет настороженно, чутко. В небе звезды сияют, полумесяц как раз впереди зимнюю дорогу освещает. Заметает пурга следы, с пути сбить пытается, запутать возницу норовит. Только не тревожится Абай, все родное в степи, с детства изъезженное, исхоженное. С закрытыми глазами дорогу найдет, по наитию, по чутью глубинному, степному. Сколько в этот улус мальчишкой бегал, затем парнем к ненаглядной звездочке своей!
       Скрипят полозья, след глубокий за собой оставляют. Печален и суров Абай, слезы скупые смахивает, в горле крик отчаянья застыл. Тоска смертная, нутряная, страшная в глазах его читается. Не о себе печется старик… 
       В санях сено, кошма расстелена, войлок верблюжий, белый, мягкий. И разметалось на войлоке том дитё трехлетнее, совсем обнаженное, голенькое. Мечется Андрейка в бреду жарком, ножками чуть подрагивает, кулачки сжаты, ротик приоткрытый. Пищал ребеночек тихо, скулил жалобно. Затих теперь, озяб совершенно, пальчики на ногах темнеть начали. Коснулась жесткая морщинистая рука лобика детского. Теплый еще, на щеках чуть заметно румянец пробивается. Жив пока Андрейка. Скрючился весь, сжался. Мороз за минус двадцать, ветер воет. Как мог Абай от ветра оградил, люльку соорудил. Хотел хотя бы попоной конской накрыть, хоть как-то тепло сохранить. Нельзя. 
       Родители его соседями хорошими, добрыми были. Молодые, веселые, красивые. Недавно появились в ауле. Сергей-то, видно, военный бывший, с выправкой. Лизавета, жена, доктором в медпункте. Муж все по командировкам, дома редко бывал. А она с ребенком в селе одна. Говорили – геологи они будто. Какие-то секретные изыскания в тайге проводили. Там и познакомились. Как к ним в аул их занесло, никто не понимал. Но привыкли. Семья скромная, тихая. Домик купили рядом с Абаем. Отношения хорошие, дружеские. Она, Лизавета, с Юлдуз душа в душу, все по хозяйству, по-женски вместе. Андрейка как внук родной, смышленым мальчишкой рос, постоянно в доме у них. Абая с Юлдуз дедушкой и бабушкой звал, ласковый такой, привязчивый…
       Уехал Сергей куда-то на Витим, за Байкал, за Саяны. Уран там искали, пути-дороги к рудникам смертоносным пробивали. А через месяц и за Лизаветой машина пришла. Срочно в экспедицию вызывали, видно не могли без нее обойтись. Обещала – через месяц обязательно вернутся. Андрейку им оставила, приглядеть просила. Прошел месяц, и другой, и третий… Ни родителей, ни известий от них. Председатель сельсовета запрос делал в район, только не ответили ему. А тут и ребенок простудился где-то. Недоглядели за ним. Да сильна хворь приключилась. Температура высокая, сознание теряет, бредит, мамку зовет. Вот три дня уже в себя не приходил, глаз не открывал. И фельдшера вызывали, и доктор из района приезжал. Все, сказал, не выкарабкается малец. Ничего нельзя поделать. Поздно. 
Собрался Абай к мулле Наби в соседний аул. Целителем тот был знаменитым, многих безнадежных на ноги ставил, молитвами духов болезни изгонял. Ни денег, ни подарков не брал мулла. Призывал лишь к вере в Аллаха милостивого, милосердного. В мечеть людей звал. Недовольна власть советская была, мечеть закрыть порывалась. Но люди возмущались, за муллу крепко стояли. Письма в Москву писали, на областное начальство жаловались. До самого товарища Брежнева письма дошли. Оставили в покое муллу и мечеть не тронули. Люди вздохнули радостно, возблагодарили Аллаха и пророка его Мухаммеда. 
       Поутру приехал Абай в улус. Отыскал муллу, горе свое рассказал. Сдвинул брови старый Наби, лоб наморщил озабоченно:
     – Сколько лет мальчику? – вопросил участливо.
     – Три года ребенку исполнилось в мае, – голос дрогнул у Абая. – Помоги, уважаемый Наби, – слезы брызнули из глаз. – Помрет мальчонка…
       – Не помрет! – мулла просветлел лицом, морщины разгладились, глаза зажглись. – Ты вот что, Абай… Взойдет первая звезда на востоке, – ребенка в сани и ко мне вези сюда в мечеть. Я здесь ждать буду. Только голенького вези в возке открытом. Ничем накрывать нельзя. Всю дорогу так чтобы. Иначе ничего не получится. За два часа доберетесь…
     – Помрет он, Наби, не выдержит дороги, замерзнет!
     – Делай, как я сказал! Иначе точно умрет. Доверься Аллаху, Абай!
     – Я все сделаю! Жди нас к полуночи…
       Стиснул зубы Абай, умчался домой. Все первой звезды дождаться не мог. Наконец спустились сумерки. Подхватил Андрюшку, скинул покрывала. Жена в голос кричит, отдавать не хочет, за порог не пускает. Насилу уговорил, упросил не мешать, довериться мулле. 
Дернул вожжами, – пошла кобылка, понесла споро. Лошадь хоть и не молодая, а быстрая, шустрая, в силе еще. Бежит размеренно, хозяина слушает, команды исполняет. Ночь сгустилась, уже и звезд не видать, все метель скрывает от глаз, снежные порывы в лунном свете вихрями кружат. Лежит мальчик, синеть начал, затих совсем, не шевелится уже. Хлестнул кобылу Абай, понесла пуще. 
       Тут ветер волчий вой донес. Жуткий, протяжный и близкий. Усмотрел старик, как несколько черных комочков по следу двигаются. Бегут неспешно, уверенными в себе, сокращают дистанцию постепенно. Ожег плетью бока лошадиные, взвыл и сам по-звериному, встал во весь рост. Понесла кобылка шибче, заскрипели сани, заметались по дороге. Андрейка чуть в сугроб не вывалился. Держит его одной рукой Абай, другой плетью кобылу хлещет. Несутся розвальни на полном ходу, полозья, будто ножи отточены. Там под попоной двуствольное ружье заряженное припрятано. Знает Абай степь ночную, вьюжную. Припаса охотничьего в достатке в суме у него. Патроны картечью снаряжены, свинцом сеченым. До улуса минут двадцать езды осталось, а волки уже вот они, настигают. 
       Вожак впереди, глаза пламенем дьявольским горят, уши прижаты. Прыжки сильные, широкие. Обходит сани, кобылке в горло вцепиться метит. За ним еще пятеро матерых, крупных, косматых. Прицелился Абай в вожака. Мушка ходит, рука трясется. Под второй рукой Андрейка, ледяной уже, мертвый будто. Злость, ненависть великая к горлу подступила. Не выдержал Абай, взревел страшно, клич древний, племенной из груди выпустил, как тогда, в сорок втором, когда на немецкие окопы тесной цепью шли. Пальнул в вожака дуплетом. 
       Сбилась стая, остановилась на миг. Вожак с шага сбился, в сугроб слетел. Выскочил, отряхнулся и снова вдогон. Кобыла умная, несет, ледышки из-под копыт вылетают. Сама дорогу знает. Тут и огни улуса показались впереди. Не отстают волки, по обеим сторонам дороги расположились, с двух сторон заходят, одновременно прыгнуть хотят, возницу с саней выбить. Исхитрился Абай, перезарядил ружье. Чудом ребенка за ногу схватить успел, – так подбросило на ухабе. Но вот они, серые, взгляд безжалостный, лютый.  Вплотную к саням подобрались. 
       Растерялся старик, духом пал, глаза волчьи к месту пригвоздили. Прыгнули оба одновременно, толкнулись лапами сильно, стремительно. Пасти раскрыты широко, с клыков пена слетает… В пасть эту, в одну-единственную сунул дуло Абай. Что есть силы, нажал курки. Оглушительная вспышка напугала второго, в Андрейку метившего. Промахнулся, вцепился в попону, поволок с саней. Как Абай смог ребенка удержать, не упомнит теперь. Окровавленный убитый волк свалился под ноги остальным. Сбились в кучу, попону нюхали, рычали озлобленно. Вожак поднял морду, завыл пронзительно, жутко. И подхватила вой стая, зашлась в невероятно зловещем, тонком крике, оплакивая погибшего товарища. И содрогнулся Абай в тяжелом страшном предчувствии. На руках мальчика держал, прижимал к себе, дыханием отогреть хотел. 
       Вот и улус, и мечеть вот она. Мулла ждет у калитки, рогожу в руках держит. Подлетели розвальни, остановили бег. У кобылки бока ходуном, хрип, из ноздрей струи пара горячего. Вышел из саней возница, ребенка Наби передал. Тот укутал крепко, ждать наказал. Сам в помещение ушел, в пристройку жилую. 
       Распряг Абай лошадь, долго по переулкам ходил с ней, успокаивал, остужал ей сердце разгоряченное. Затем постучался к знакомым сельчанам, воды теплой попросил. Напоил лошадь, потные бока вытер, кошмой накрыл. Спасла кобылка и его и себя и, надежда есть, Андрейку маленького. 
       Только поздно ночью вышел к продрогшему Абаю мулла. Смотрел озабоченно, беспокойно пряча глаза.
     – Как? – кинулся к нему Абай. – Как он?
     – Приедешь через шесть дней. Заберешь ребенка. – Наби смотрел сосредоточенно, прямо глядя в глаза.
     – Что? – обрадовался и испугался Абай. – Что-то не так?
     – Проклятье на нем страшное! Весь род его проклят, вот что!
     – Как же так, Наби? Ведь малец он совсем…
     – Не знаю, Абай, я сам в испуге, никогда такого со мной не было. Я попробую…
     – Наби, может не надо? Лишь бы от болезни оправился.
     – На все воля Аллаха! Будет милостив к нам ничего не страшно тогда. А ты вот что, Абай!.. Знай: цветок полуночный избавит мальчика. Больше я ничего не знаю, но сделаю, что смогу.
     – Какой цветок, Наби? Не надо…
     – Все, Абай, я все сказал!.. Через шесть дней забирай ребенка. 
       Мулла повернулся и усталой походкой направился к воротам мечети. Отворил двери и, не оглядываясь, скрылся в темном коридоре.
       На шестой день возвратился в улус Абай. Протяжно и тоскливо пел муэдзин с минарета, женщины в траурных платках со слезами на глазах передвигались по переулкам, торопились к мечети, где в ярко освещенном зале, забитом коленопреклоненным народом стоял нарядный дубовый гроб с телом муллы. Все село шепталось, передавало из уст в уста: – в сарае со стены сорвалось старое тележное колесо и переломило хребет Наби, склонившегося над какой-то рухлядью.
       Абай в полном смятении вошел в пристройку мечети. Бегал взволнованно по коридорам, двери отворял, мальчика искал. В одной из комнат услышал оживленные детские голоса. Встал на пороге, всматриваясь подслеповатыми глазами в кучку играющих ребятишек. К нему со всех ног бросился радостный, живой и здоровый Андрейка… 
 
Рейтинг: +1 273 просмотра
Комментарии (0)

Нет комментариев. Ваш будет первым!