Загадка Симфосия. День третий

                                    Загадка Симфосия
                                  
                                     День третий


   
       Глава 1
       В которой, посетив келью покойного Афанасия, боярин и Василий беседуют с игуменом Парфением, а затем отыскивают тайное послание Афанасия
      
       Время перевалило за полночь, когда мы с боярином, распаляясь от спешки, протиснулись в келью Афанасия. В тесную каморку сверх всякой меры набилась испуганная, полная любопытства братия. Зеваки немедленно были изгнаны вон, к слову сказать, без всякого протеста с их стороны. Остались мечник Филипп, монастырский травщик Савелий (сказывали, весьма сильный лекарь) да робко притулились к стене два чернеца — живописцы Симеон и Филофей. Странно, но в отличие от тихонечко посапывающих богомазов по-настоящему кручинился только Савелий. Руки его мелко подрагивали, а тонкий слабый голос прерывался слезливыми всхлипами, лекарь горестно воздыхал о постигшей Афанасия участи. Но при всей расторопности и знании дела, травщик уже ничем не мог помочь бедному художнику. Позже я узнал, что они близко знались с покойным, были чуть ли не приятелями.
       Дабы разрядить гнетущую обстановку, Андрей Ростиславич, ласково оборвав причитания Савелия, взялся задавать непритязательные вопросы. Монах сумбурно пояснил, что тело Афанасия обнаружили случайно. Художник отсутствовал на вечерней трапезе, однако никто не всполошился, ибо чернецы зачастую не ходят к ужину, на то, вопреки общежительному правилу, у каждого свой резон. Не устремились искать богомаза и после повечерия, да и кому он особенно нужен-то? Обнаружил убитого Афанасия его собрат по ремеслу Симеон. У болезненного рисовальщика в ночь разболелся правый бок, и он вздумал поклянчить у Афанасия, так же страдавшего печенкой, желчегонного снадобья. Увидав бездыханного товарища, Симеон в ужасе поднял с постели Филофея, чья келья была по соседству. Они-то и всполошили обитель.
       Труп еще не успел окоченеть. Богомазы до прихода лекаря и не пытались уяснить причину погибели собрата. И лишь травщик, обследовав тело, обнаружил на спине под левой лопаткой след точечного укола с капелькой застывшей крови. Афанасия, скорее всего, пронзили обыкновенным шилом, применяемым для сшивки рукописей. Смерть наступила мгновенно, укол пришелся в самое сердце, художник не успел даже вскрикнуть, определенно шильцем орудовал мастак.
       Богомаз Симеон, до того не проронив ни звука, обомлел еще больше, стоило нам обратиться непосредственно к нему. Судорожно потрясая козлиной бородкой, заикаясь от волнения, он мало что смог добавить к словам травщика. Сдается, у безгласного человечка имелось лишь одно желание — отвести от себя подозрение в убийстве. Впрочем, на него и не думали, уж очень незначителен он для прожженного злодея.
       Филофей, к которому обращал взоры помощи Симеон, оказался более серьезным и сметливым. Он обратил внимание боярина на важное обстоятельство. Свечка-ночник в коморке Афанасия на момент их прихода истлела на одну треть. Убийца вряд ли станет затепливать огонь, значит, сам несчастный запалил его. По расчету Филофея, свеча от силы горела полчаса, в тот временной промежуток и прикончили художника.
       Андрей Ростиславич оживился, углядев в показании монаха некую, пусть и тонюсенькую, но ниточку, ведущую к душегубцу. Ясно, что убийство свершилось до полуночницы — самое разбойное время. Надобно опросить чернецов и служек, может, они кого заприметили шастающим в неурочный час. Бог даст, найдется тот, кто что-то видел? Само собой, следовало встретиться с новым игуменом, аввой Парфением.
       Мы перешли в другое крыло спального корпуса.
       Новый настоятель пока обретался в прежней келье. Меня удивило малое число книг и свитков в обиталище старца. Казалось, столь деятельному иноку никак нельзя обойтись без книжной премудрости, но выходит, что можно. Разумеется, о приключившейся беде Парфений узнал гораздо раньше нас, оттого, резко прервав слова наших соболезнований, он без всяких околичностей немедля выложил любопытные сведения.
       Я хорошо помнил, что припадочный Антипий отдал духовнику деньги, умыкнутые им у покойного Захарии. Но чернец не все рассказал нам. Взяв грех на душу, Парфений поведал существенную деталь из исповеди рубрикатора. Тот сообщил старцу, что, поднимаясь в келью библиотекаря, он узрел тень, мелькнувшую в конце коридора. Но не зря Антипа подвизался в рубрикаторах, цепкая память рисовальщика и на сей раз сослужила ему службу. Он признал в ночном фантоме богомаза Афанасия. Антипий исключал вероятность ошибки. Получается, что именно кроткий художник отправил Захарию на тот свет? Но игумен упреждающе изрек:
       — Афанасий не убийца, я знаю это наверняка! — старец решительно отмел преждевременную догадку.
       Мы с боярином переглянулись: «Верно, настоятелю известно нечто большее, коль столь ревностно ограждает богомаза?» Старец, уловив наше недоверие, растолковал:
       — Афанасий оказался на месте убийства раньше Антипия. Одно плохо, обнаружив труп, не поднял тревогу, по всей видимости, смалодушничал.
       Однако боярин закусил удила. Вперившись в настоятеля, он напористо вопросил:
       — Помилуй, отче? Почему ты убежден в его непричастности?
       — Потому что знаю! И не стану более скрывать от вас, что Афанасий передал мне важную записку сразу же после покаянной исповеди Антипия. Как он прознал про Антипу — не ведаю, видно, выслеживал... — оценив произведенное впечатление, игумен вынул из складок рясы клочок пергамента. — Да вот она... Прочтите сами.
       Андрей Ростиславич, сославшись на слабость зрения, передал мне послание художника. Я зачитал весточку, начертанную убористым полууставом: «Афанасий — Парфению. Отец мой, не я лишил жизни инока. Но я знаю убийцу. Когда станешь главным, я откроюсь тебе. Приду сам. Бойся отравы!»
       Я аккуратно сложил листик:
       — Все!..
       Андрей Ростиславич возмутился:
       — Отче, помилуй, как ты мог молчать об этом? Почему не открылся вчера? Возможно, мне удалось бы отвести гибель Афанасия и изловить убийцу?..
       — Я и так, боярин, казню себя за опрометчивость, потому что сам вздумал схватить злодея. Я не хотел впутывать мирян в дела обители, понадеялся на себя. И не успел... Прости.
       — Отче, заклинаю тебя всем святым! Если ты еще что-то знаешь, не таись, поведай мне. Пусть даже придется посягнуть на тайну исповеди. Бог простит! Мы не имеем права мешкать, покамест кат орудует в обители. Грешно сидеть сложа руки, — не забывай в киновии князь! И еще в записке сказано о яде, — отче, ты разумеешь, что может произойти? Стрясется сущий кошмар, нужно срочно предупредить князя.
       — Владимир Ярославич знает об угрозе отравления, сразу же по приезду я известил его. Так что не переживай, боярин, надлежащие меры приняты, да и кашевары люди проверенные. Впрочем, откроюсь тебе. Мы с князем Владимиром загодя приготовились ко всякой неожиданности, хотя, признаюсь, поджидали козни совсем по иному поводу. Князь ведь давно собирался согнать игумена Кирилла и поставить меня, да все не было веского предлога. И вот благодаря тебе, боярин, наши чаянья увенчались успехом. Казалось, мы все продумали, все предусмотрели, но, верно, я где-то просчитался. Опасность исходила не от тех, кто посягал на игуменский посох, она пришла с другой стороны. Только от кого? Ничего не могу понять, и я сдаюсь. Признаю свое полное бессилие! — игумен склонил белую, как лунь, голову.
       Андрей Ростиславич молчал, выжидая, мое же мнение никого не интересовало. Глаза Парфения потухли, потупив взор, он с раскаяньем вымолвил:
       — За три дня произошло второе убийство. Извини меня, старого, что не открылся заблаговременно, я с горечью признаю, что мы тебя использовали как подсадную утку, пустив по следу богомилов. И все получилось лучше некуда... не подкопаешь. И вот теперь я настоятель обители, но на моей совести смерть Афанасия. Видит Бог — я не хотел ее. Не таи на меня зла, боярин, хотелось все устроить по-быстрому. Но, верно, за все подобает платить... — и с мольбой в голосе заключил. — Я прошу тебя, боярин, пособи найти убийц!
       — Ладно, отче, Бог простит! Но ты привел меня в замешательство. Я, как безмозглый пескарь, попался на вашу удочку, сдуру свидетельствовал на еретиков, мною опорочен авва Кирилл. Может, пока не поздно, стоит расковать богомилов, выдрать их для острастки, а неумеху Кирилла спровадить с почетом? — боярин явственно задирался.
       — Ты не прав, Андрей Ростиславич, они заслуживают кары. Мы неминуемо изобличили бы еретиков, но позже... в том тебя заверяю, здесь нет обмана. Ты сам обнаружил крамолу, а мы лишь воспользовались твоей прытью.
       — Тогда не пойму, в чем ваша игра?
       — Мы с князем рассчитывали переключить внимание братии на твои розыскные действия и тем самым явить убийце, откуда ему исходит угроза, чтобы тот затрепыхался. А мы, разметав сети, возьмем его почти что голыми руками...
       — Я нахожусь в обители или в рыбацкой артели? Никогда не думал, что на старости лет заделаюсь мелкой наживкой — живцом. Нечего говорить, заслужил!.. А если он меня или хлеще... — указал в мою сторону, — Василия бы порешил? Как таковое назвать?..
       — Мы с вас глаз не спускали, я не позволил бы волосу упасть с твоей головы. Поверь, мы тщились только о благе. Винюсь и обещаю, что больше от тебя ничего не скрою. Ты не серчай, боярин, пойми меня и помоги нам.
       — Хорошо, Парфений, поверю на слово, подсоблю, так и быть. Позволь, я возьму Афанасьеву цидулку (Парфений утвердительно кивнул). И знаешь, я отсрочу отправку узников в Галич. Хочу опять побалакать с ними, может быть, на сей раз что-то прояснится...
       Получив благословение, мы покинули келью настоятеля. Боярин не преминул поделиться сомненьями:
       — Мне кажется, что Парфений не слишком обескуражен неудачей в поиске убийц. Вчера он алкал заполучить власть в обители. Ему подфартило. Теперь он хочет упрочить завоеванное, — боярин криво усмехнулся, — и не дать вынести сор из избы. Ты видишь, как он пытается заткнуть мне рот. Непонятна роль, отведенная князю Владимиру Ярославичу. Похоже — и его держат за лопоухого пацаненка. Но уж я не позволю водить себя за нос, — и тут же оговорился. — Впрочем, прощаю Парфения, он суздальский корнями, и у меня на него особые виды. Но не в том дело. В обители чинится тайная расправа, и ее подоплека мне не ясна. Нельзя пустить события на самотек. Злодеи не остановятся на содеянном, а я должен помешать им!
       Знаешь, Василий, зачем мне потребовалось послание Афанасия? — и сам себе ответил. — Хочу сличить его ли рукой писано, в нашем положении нужно быть дотошным, иначе как пить дать объегорят. Мы и так с тобой, отче, ходим по лезвию ножа. Есть у меня одна задумка, считаю — стою на правильном пути. Бог даст, выйду на след убийц! Но не буду заранее хвастать. В одном прав игумен Парфений, злодеи должны нас опасаться, больше скажу, они уже боятся нас. Получается, у них нет другого выхода, как разделаться с нами. Спасибо Афанасию за его предупреждение: «Бойся отравы...»
       С сей минуты, Василий, нужно очень внимательно относиться к еде и питью. Лучше брать харч с общего блюда, от вина следует вовсе отказаться. Мы в гадюшнике! Никому нельзя доверяться, в том числе и Владимиру Ярославичу — двудушный он какой-то. Правду на Руси бают, что галичане чистые лисы, выученики византийские, погрязшие в хитростях и интригах.
       Пошли, отче, в камору Афанасия, пошарим там, надеюсь, его бренные останки уже отнесли. Впрочем, не спеши, давай-ка малость подышим чистым воздухом.
       Черная полуночная мгла переменилась на фиолетовый предутренний кисель. Мы, осторожно ступая, обходили спальный корпус в опасении наткнуться на незаметное препятствие и поломать ноги. Но отдыха не получилось, боярин опять возмутился, видно, крепко задели за живое:
       — Да, ловко меня провели, направив по ложному следу, — только теперь я постиг их лукавый умысел. Им потребно громкое имя Суздальского князя, таким образом им удалось отмести притязания епископа Мануила и прочей недовольной братии. Суздаль для князя Владимира что козырная карта! А и моя задача — понудить их чтить и не переменять эти козыри, вот почему я приложил руку к избранию Парфения, — и боярин самодовольно умолк.
       Спровадив служек, чисто прибравших келью после выноса тела, мы бросились искать маргиналии(1) Афанасия. И нам повезло, в поставце в большом обилии находились рецепты красок, выписанные самим живописцем. Сличили подчерки... Несомненно, цидулка написана рукой богомаза. Еще раз боярин поблагодарил покойного за услугу, оказанную нам живым.
       Далее, не сговариваясь, мы стали внимательно просматривать каждый томик, каждый исписанный свиток, благо богомаз не был богат книгами. Разглядывали листы даже на просвет. Ведь обязан же художник оставить хоть малую зацепочку? Раззадорясь, стали перетрясать скудный гардероб и утварь, пришлось простучать столешницы и иконные доски, обшарить ящики с кистями и вапницами(2). И наши старания в благодарении Богу увенчались успехом. В щели за потолочным брусом мы нашли скрученный в трубочку листик тончайшего пергамена. Дрожащими от нетерпения руками Андрей Ростиславич развернул его, лицо боярина вытянулось от удивления. Он подбежал к светильнику, следом и я приник к листу. Текст имелся, но в нем ничего не разобрать. Буквы славянские, но складывались они в какую-то бессмыслицу. Попробовали прочесть их на-греческий, на-латинский, даже на-немецкий манер — смысла не было. Мы переглянулись с боярином, не иначе, запись зашифрована. Но Андрей Ростиславич не отчаялся, наоборот, был доволен:
       — Умница Афанасий (мне было искренне жаль, что эти слова относились к покойнику), — но боярин, не заметив оговорки, продолжил, — конечно, богомаз понимал, что в случае его гибели непременно станут искать в келье. Шифровку найдут, да не всякий ее прочтет. А мы сможем! Он предвидел это, — переведя дух, Андрей Ростиславич похвалился. — Не зря в прошлом, разбирая и готовя посольскую почту, я занимался тайнописью. А ты знай впредь, что Суздальские князья специально собирают трактаты по криптографии, и большинство из них иноязычные. Понятно, — всего я не успел разобрать, но прочитанное усвоил неплохо. Так что в писульках богомаза, Бог даст, разберемся! Хотя нужно время, но ты мне, Василий, поможешь. Пошли скорей ко мне, а то руки так и чешутся...
      
       Примечание:
      
       1. Маргиналии — собственноручные письмена.
       2. Вапницы — емкости с краской.
      
      
       Глава 2
       Где боярин с Василием находят ключ к тайнописи богомаза, но многое не понимают
      
       Да и меня самого до коленной дрожи пробрала неистовая охота, постичь потаенное письмо богомаза. Я поспешно занялся перепиской на припасенной вощаной дощечке загадочного набора букв. Андрей Ростиславич дальновидно посоветовал оставить пробелы меж строк, пригодные для подстановок. Приведу начало Афанасьева хитроумного послания(1): «а м х ш й у у ж й е г у р т л я а э ю ё ё щ ь ь д ь ъ ь я т д я п р р р н у щ к и щ м т о п ё л б п н я н н е и ъ э д ь э ю ж ...». И в таком виде еще несколько строк — совершенно неподвластная рассудку, начисто лишенная смысла белиберда. Я извертел весь лист, пытаясь отыскать хоть какой-нибудь ключик к шифру, но тщетно. Иногда встречались более-менее осмысленные сочетания вроде «тля» или «пня», но они мало что открывали.
       Помнится, будучи послушником, баловался я тайнописью. Потехи ради пересылались мы с приятелем каверзными записками, приводя в недоумение степенных иноков. Безусловно, то были по-детски наивные забавы. Вставляли в словах меж букв другие буквы, согласно строю азбуки переставляли литеры, нумеровали их цифирью в порядке очередности да Бог весть что еще измышляли. Попытка использовать сегодня в помощь себе подобные приемы оказалась напрасной. Никакого проблеска надежды...
       Бесплодно и у вспотевшего от усердия Андрея Ростиславича. И вот спустя час он изрек нудным риторским слогом:
       — В любой тарабарской грамоте, если она сделана по принципу замены одной буквы другими, должно быть членение на слоги, то есть устойчивые сочетание гласных и согласных звуков. Гласных, как ты знаешь, всего семь. Но они используются чаще согласных и иногда повторяются в конце слов, — боярин почему-то перешел на полушепот. — Но тут я не вижу обычных правил расстановки букв. Что вообще-то говорит не об отсутствии закономерности, а лишь о высоком уровне шифровальщика. Сложные головоломки изобрели египетские и византийские мудрецы, но особенно в том отличались арабы. Придется мне еще поднапрячься и вспомнить наставления из позабытых трактатов.
       Андрей Ростиславич поднялся и стал вышагивать по келье, временами подбегал к столу и азартно черкал на листах. Но вот его осенило:
       — Итак, первое, чему наставляют мудрые учителя: необходимо отыскать ключевое слово. Оно обязательно повторяется в тексте. Но как я ни изощрялся, его не обнаружил. В трактатах советуют отыскать узловые буквосочетания. К моей радости — они в наличии... Посмотри на повторение одних и тех букв: «нн», «рр», «ёё». А еще вот эти подборки: «её», «пр», «оп», «эю», «шщ»... Улавливаешь последовательную очередность?.. Как в азбуке... В них-то и запрятана разгадка!
       Подведем итоги. Думаю, ясно, что начертанные значки букв еще не сами буквы, обозначающие звуки. И более того, на протяжении текста каждый значок меняет обозначаемую им букву. Но эта смена значений не хаотична, она строго упорядочена. Наша задача — уловить этот порядок...
       У нас есть подсказка! Обманные значки букв как бы скользят поверх первоначального текста, оставляя следы — эти самые «нн» и «гг». Пойдем дальше... В нашем языке довольно много слов с поочередным сочетаниями букв. Например — «пришел». Тут азбучная очередность — «пр». Возьмем заповедное слово «клад», имеем «кл». Надеюсь, ты помнишь порядок букв в азбуке. Расположим поверх слова «клад» букворяд азбуки. Совместим первую «а» с буквой «к» нашего слова. Итак, мы заменили букву «к» символом «а». Сдвинем на шаг вправо цепочку азбуки. Следующая «л» получится как опять «а». Таким образом, начало шифруемого слова «кл» будет выглядеть как «аа».
       Существуют специальные таблицы, полагаю, что богомаз не знал особо мудреных. Для нашего случая сгодится концентрическая тавлея. Как видишь, я еще кое-что помню, — взглянув на меня, заметил, — ну а тебе придется малость пошевелить мозгами. Вначале мы соорудим инструмент для вычерчивания окружности под названием «циркуль».
       Я не нуждался в инструкции на этот счет, так умел пользоваться циркулем. Довольно быстро мы изготовили его подобие посредством большой булавки и длинного стилоса(2). Затем, начертив на листе пергамена круг, разбили его изнутри и снаружи на одинаковые сектора по числу букв в алфавите. Я два раза выписал азбуку в полученные гнезда. Потом вырезал ножичком внутренний круг так, чтобы кругляшка могла свободно вращаться в предназначенном гнезде. И вот волшебная таблица готова!(3)
       Андрей Ростиславич покрутил кругляшку туда-сюда. Буквицы, проставленные на ней, ловко подходили под буквы, прописанные по окружности гнезда. Я видел, как загорелись глаза боярина, он не мог сдержать свой пыл:
       — Ну, с Богом! Уж коль мы взяли слово «клад», то подступим к первой парной «у». Совмести её с «к» на внешнем контуре. Так... Теперь прокрути круг по солнцу на один шаг, наша «у» совпала с «л». А ну-ка, какая следующая буква в шифровке? Так — «ж». Поверни еще... Что там? Так и знал — «а»!
       — О Боже! — воскликнул я, не веря своим глазам. — Неужто получилось!
       Боярин был подозрительно спокоен и невозмутим:
       — Следующая «й» — совпадает с «д». Новая «е» — упирается в «а». Таким образом, мы имеем готовое слово — «клада». Пошли, Василий, дальше по цепочке...
       Через четверть часа у нас получилась готовая фраза: «кладаярослававкладенезлато-аважнаяреликвия» Мы торжествовали! Вернулись в исходную точку — буквы «у» и «к». Повернули кружок уже против солнца. Положенная буква «й» совпала с литерой «а». Дальше назад, дальше... Так что получилось? Выписываю буквы соразмерно словам: «тайна клада Ярослава, в кладе не злато, а важная реликвия». Я не выдержал более и возликовал:
       — Вот это да! Неужели у нас получилось, айда, мы молодцы! — но, поймав себя на заносчивости, мысленно поправился: «Молодец-то боярин, но и я не промах...»
       Как можно скорей, под диктовку Андрея Ростиславича, подставив нужные буквы в положенные места, через час я огласил открывшийся текст: «Тайна клада Ярослава. В кладе не злато, а важная реликвия. Она принадлежит людям из-за моря. Вторая половина карты в хранилище у заморских людей. Берегите свою жизнь».
       Боярин, выслушав послание, недоуменно пожал плечами. С минуту подумал, затем взялся размышлять вслух:
       — Очень уж интересно! А богомаз-то не так прост, ишь какую игру затеял? Только чего он достиг?.. Скорее всего, и библиотекарь посягал на собственность «заморских людей», наверняка зная о грозящей каре. Следом, наверняка, и Афанасий, уже располагая половиной карты, полез на рожон.
       Я вмешался в ход его рассуждений:
       — Другая половина упрятана у «заморских людей» в библиотеке, я думаю — в иноземных книгах или трудах, повествующих о чужестранцах. Диковинно все это?..
       Андрей Ростиславич продолжил, не обратив внимания на мою реплику:
       — Одно хорошо! Нам теперь доподлинно известно, что клад Ярослава существует. Но это не драгоценности в обыкновенном смысле, а какой-то сокровенный предмет. «Реликвия» — так ее нарек художник. Неужели из-за нее сгинули оба монаха?
       Внимая словам боярина Андрея, я стал замечать, что его мысли раздваивались, он как бы перепроверял самого себя. Не скажу, чтобы он был убедительным, но когда идешь по горячим следам, есть опасение свалиться в волчью яму, поэтому боярин инстинктивно шарахался из стороны в сторону:
       — Очень может быть, что Захария не нарушал запрета, в любом случае он не имел полной карты. Афанасий не глупец, чтобы запросто отдать свою часть. Впрочем, нам не известно, в каких отношениях находились иноки, уж больно все запутано. Почему они раньше не обделали своих дел? Что-то тут не стыкуется... Им прямо приспичило в самый неподходящий момент... Загадки кругом, одни «почему»...
       А все-таки, зачем Афанасий открыл нам тайну клада, составив тарабарское послание? Да уж, у мертвого не спросишь? Одно лишь ясно — тайна клада несет смерть. А может статься, Афанасий намеренно запутал нас, от умника черноризца всякое можно ожидать?.. Ну а если иноков ухайдокали по другому поводу?.. И эту версию нельзя отрицать.
       Короче говоря, Василий, мы не сдвинулись с места, кружим вокруг да около, и все в пустую, — Андрей Ростиславич удрученно почесал в голове, но не поник, а наоборот, наполнился юношеским задором. — Ого, уже рассветает! За делами ночь пролетела. Думаю, Василий, надобно обязательно понаблюдать за братией, как та откликнется на новую смерть. Впрочем, ладно, успеется... Мы и так славно поработали! Что ни говори, а мне пришлось тряхнуть стариной, и нам повезло, крупно повезло, и это радует.
       Денек предстоит не из легких, а мы еще глаз не сомкнули. Давай-ка, братец, вздремнем часок, другой. А потом к князю — надобно его малость поприжать...
      
       Примечание:
      
       1. Хитроумное послание — для упрощенного понимания примененной системы кодирования автор использовал понятия графики и фонетики современного русского языка.
       2. Стилос — заостренная палочка для письма.
       3. Таблица готова — см. приложение с шифровальной схемой.
      
      
       Глава 3
       В которой боярин наставляет князя Владимира Ярославича на путь истинный, а Василий уже применяет его наставление
      
       Князь Владимир встретил наше с Андреем Ростиславичем появление крайне недружелюбно, с напускной черствостью. Надменно поджав губы, он обозрел нас с ног до головы, словно бесправных холопов. Всем своим заносчивым обликом князь источал раздражение. Но ему все же не удалось скрыть налет подавленности, проступавший в наигранном высокомерии. Боярин, видя недовольство князя, внутренне сгруппировался. Натянул на лик маску невозмутимости, укрывшись ею, словно непроницаемым забралом, он изготовился к беспристрастной беседе.
       Владимир Ярославич, смятенно заерзав в кресле, взялся исподволь порицать происходящий розыск. Наконец, пропитавшись негодованием, он бесцеремонно заявил, якобы смерть Афанасия явилась плодом нерадивости боярина. Князь сожалел, что, поверив молве о сыскном нюхе Андрея Ростиславича, опрометчиво попустительствовал боярину, надеясь на скорую поимку убийцы. Вместо того чтобы решительным образом отыскать убийцу, он позволил втянуть себя в разбирательство с еретиками. Результатом чего явилось поспешное низложение игумена и обострение отношений с Галицким архиереем. Кроме того, в обители возникла недружественная власти напряженность, едва не вылившаяся в бунт братии. Коль так пойдет дело, неизвестно, чего следует ожидать дальше... Что теперь замышляют затаившиеся мятежники? Какой силы недовольство вызревает в буйных головах неуемной братии?
       Боярин невозмутимо выслушал Галицкого господина. Можно лишь догадаться, каково ему терпеть беспочвенные нападки князя. А тот, со свекольно-багровым ликом, выпустив перекипевший пар, устало откинулся на спинку кресла. Притворно смежил веки, изображая, как ему опротивели монаршие заботы. И тогда Андрей Ростиславич спросил с ехидством в голосе:
       — Ты закончил, повелитель? — получив утвердительный кивок, боярин хладнокровно продолжил. — Князь, я думаю, ты напрасно взъелся на меня. Согласись, начатый розыск весьма способствовал задуманной тобой смене монастырского начальства. Не уличи я здешних богомилов, сместить настоятеля Кирилла было бы не просто. Признайся, Владимир Ярославич, ведь я оказал тебе не малое содействие, негоже отрицать мою помощь.
       Князь Владимир, вжавшись в сиденье, что-то невразумительно пробурчал в ответ. Очевидно, попрек боярина уязвил его самолюбие, а возможно, затронул и совесть.
       — И еще доложу, Владимир Ярославич, будь справедлив ко мне, не подсоби я, навряд бы владыка Мануил уступил во вчерашней сваре. Не мне объяснять, князь, что игумен Кирилл клеврет митрополита Никифора, а идти на обострение с Киевом ты не имеешь права, — боярин сделал паузу с отрезвляющим смыслом.
       Владимир Ярославич, не в силах сдерживать стыд, затрепыхался подстреленной птицей и наконец, вымолвил с чувством раскаянья:
       — Смилуйся, Андрей Ростиславич, ведь разговор не о том. Я премного благодарен тебе за поддержку — не устранить бы нам Кирилла, ты здорово помог! Но пойми и мое беспокойство, мою озабоченность непрекращающимся душегубством в обители, — в голосе князя звучало извинение, он явно пошел на мировую. — Я обескуражен гибелью богомаза, но что могут подумать, — он недоуменно пожал плечами, — получается, меня совсем не почитают? Плохо, никуда не годится, когда чернь поступает вопреки воле власть имущих. Но особо тягостно, коль она не боятся правителя, не трепещет его присутствия. Подданный должен замирать от страха при одном упоминании имени князя, обязан обливаться холодным потом от одной мысли, что князь не доверяет ему, в ужасе колотиться, что тот худо подумает о нем.
       — Владимир Ярославич, не стоит сетовать на людскую непочтительность, — живо вмешался боярин. — Ты князь, и этим все сказано! Ты волен казнить и миловать, вязать правого и неправого. Кто усомнится в твоей власти? Покажи мне того взгального человека, и я лишу его живота! — и уже мягче продолжил. — Мы не можем знать, о чем думал злодей, отправляя свое ремесло, но, несомненно, он опасался возмездия — стремится уйти от расплаты, оттого и выказывает изобретательность. Его поведение обусловлено не отсутствием боязни, а, наоборот, страх перед отмщением сделал его чрезмерно изворотливым. А теперь, Владимир Ярославич, будь добр, выслушай меня.
       Галицкий господин, вкусив елей, успокоился и благосклонно кивнул, поощряя боярина. Но тот больше уже не собирался расточать ладан и мирру:
       — Князь, я намедни узнал, что в монастыре орудует отравитель. Игумен Парфений показал мне послание Афанасия. Князь, почему ты не упредил меня, ты ведь читал мои грамоты? Я нахожусь при твоей персоне в двух ипостасях: представляю Великого Князя и самого Императора.
       Тут уж мне пришлось разинуть рот. Честно признаюсь, я и не подозревал, что боярин птица столь высокого полета. Меж тем Андрей Ростиславич продолжил с возмущением:
       — Ума не приложу, как понимать таковую скрытность и как расценят ее мои государи? Положим, Всеволод далеко, ну а кесарь Фридрих... — если угробят имперского посланца, на что сие будет походить? Отвечу кратко — на заговор! Тебе ведь известно о моем посвящении в рыцарское звание, хотя для других это тайна за семью печатями? (Опять новость!) Ты знаешь об имперском достоинстве, которым наградил меня кесарь. Непозволительно так поступать, княже, не сочти за дерзость, но ты играешься с огнем! — Андрей Ростиславич распрямился и приосанился.
       Я увидел его другими глазами: подле меня находилась персона Священной Римской Империи.
       — Извини, Андрей Ростиславич, прости великодушно, — Владимир Ярославич заметно трухнул. — Я хотел как лучше. Не стал по зря тебя озадачивать. Мы приняли меры предосторожности, надо сказать, серьезные меры.
       — Но они оказались недостаточны, на лицо второй труп. И это не оплошность, сие прискорбная ошибка! — Андрей Ростиславич, лицедействуя, поджал губы.
       — Но, постой, причиной смерти явилось не отравление. Само орудие убийства оправдывает нас, — лепетал Владимир Ярославич.
       — Как сказать, так ли уж все было предусмотрено... Может статься, кто-то еще бьется в предсмертных корчах с кровавой пеной на устах?.. — с пугающим надрывом изрек боярин Андрей.
       — Типун тебе на язык, боярин, не смей боле так шутить!
       — Мне, князь, не до забав. Моя и его в том числе (указал на меня) жизни находятся под прямой угрозой. Пойми, убийца или убийцы безнаказанно скитаются по обители, а мы им встали поперек горла, — боярин вздохнул и, почесав лоб, с горечью добавил. — У меня давно не было столь каверзного дела. Я всю голову разломал — не пойму, что к чему? Кстати, твой избранник Парфений определенно что-то не договаривает. Дело совсем не в тайне исповеди, он намеренно наводит тень на плетень. Обитель полнится противоречивыми слухами. А ты уверен в Парфении, княже, как бы нам не опрохвоститься?
       — Отвечу как на духу, боярин, — худого от него никогда не видел. Я знаю старца с младых лет, он состоял при матушке княгине, посему верю Парфению, как самому себе, — и твердо присовокупил. — Ни в жизнь старец не повредит мне, — сглотнув слюну, довершил, — а значит, и тебе, Андрей Ростиславич...
       — Коли так, то славно! Но ты все-таки попытай его, может, он совестится меня? Владимир Ярославич, пойми, государь, у нас не должно быть недомолвок, я уж молчу о кознях и подвохах. Мы делаем одно дело, коль оно задастся, ты, княже, пожнешь обильные плоды. Надеюсь, ты согласен со мной?
       — Да, боярин, конечно.
       — Владимир Ярославич, — еще две просьбы. Первая: придержи отправку богомилов в Галич, их нужно тщательней допросить. И вторая: мне необходим доступ в книгохранилище, и чтобы не мешали, без соглядатаев, — получив утвердительный кивок князя, боярин попросил. — Передай просьбу игумену, прикажи ему от своего лица, сам я не стану клянчить у старика.
       Ну а теперь пришла пора наедине поговорить о главном. Василий, — уже ко мне, — ты пока свободен. Пойди, погуляй по обители. Помни мое наставление, тебя не учить...
       Я не держал обиды на боярина за его скрытность. Всему свое время, пока я не достоин его полного доверия. Я откланялся и вышел вон.
       Спускаясь по лестнице, пытался понять: «Где я гулять-то должен?»
       Андрей Ростиславич поучал, что для успеха следствия важно знать обстоятельства жизни преступника и его жертвы. Памятуя это наставление, я решил скрупулезно разобраться в житии представленного живописца Афанасия.
       Удобный случай не замедлил случиться. У входа в братский корпус я нагнал товарища покойного — богомаза Филофея, человека непонятного роду, племени. Лицо темно, будто у арапа, волосы иссиня чёрны. Телом и речью быстр, как птица тараторка. Вероятно, происходил Филофей из сирийцев или дальних обезей, а может, просто жидовской крови. Мы разговорились запросто, без всякого почина. Из Филофея не нужно вытягивать интересующие подробности, он сам спешил выложить их.
       Они с Афанасием погодки... разменяли сороковую весну, на этом сходство кончалось. Филофей изначально обретался по заштатным киновиям, натерпелся худа и лиха, но сыскались доброхоты — определили жизненную стезю чернеца, пристроив к живописному ремеслу. Приложил отеческую руку и покойный Паисий. Так что на судьбу богомазу жаловаться грешно, все сложилось по-божески. Верхов он не хватал, но и в мазилках не числился. Да и рассказчик, как видно, он неплохой, послушаем его:
       — Афанасий у нас почитался за баловня судьбы. Происходил из киевских торговых людей. С раннего отрочества ходил с отцом за море. И там, в южных странах, повидав живопись греков и латинян, проникся неимоверной любовью к сему чарующему занятию. И так сильно забрала купчика тяга к художеству, что сбежал он от родителя и пристроился в малярню к гречину. Начал с того, что, как дешевый раб, растирал краски и мыл кисти, работал за кусок хлеба. Но, видно, Бог отметил юношу своей дланью. Византиец распознал в нем особый дар и взялся выучить всему, что умел сам. Афанасий почитал учителя ромея ровно отца родного. И не умри гречин в чумной год, трудно гадать, как сложилась бы участь парня. По смерти наставника алчные кредиторы чуть было не запродали ученика в настоящее рабство, но он сбежал буквально из-под цепей. Испытав немалые мытарства, Христа ради вернулся с паломниками на родину, домой не пошел, был до заносчивости горд, постригся в монахи — его приняли с радостью. Пойди, поищи у нас толкового богомаза? Но Афанасию было мало... Уже иноком по благоволению фатума ездил в Царьград и Афон, где поднаторел в премудрости живописной. Верно, там и повстречал Паисия. Старец, усмотрев явный талант, переманил скитальца в обитель и не прогадал. Афанасий, как губка, умел впитывать самое лучшее. Может статься, он даже превзошел наставника — определенно так... Афанасий стал отходить от сложившегося живописного канона, писал вопреки уставу. Церковь того не понимает — и поэтому не жалует... Зачастую они с Паисием неистово спорили, но старый любил молодого и всячески его опекал, держал сторону своевольного богомаза, не позволял иерархам заесть его.
       Чем жил покойный?.. Да помыслами своевольными, мечтами заоблачными. Был непривередлив и не скуп, простая братия его жаловала. Когда он своими трудами добился известности, то стали приезжать к нему из дальних земель, заказывая парсуны и иконные доски. Пошла о нем круговая молва, почитали чуть ли не вторым Лукой(1). Меж нами, скромными богомазами, он в шутку величал себя —«Зевксисом»(2), надо отметить, всячески превозносил древнего грека, рассказывал забавные истории об его творениях.
       Войдя в лета и славу, возжелал он вырваться на приволье — в Киев или за море куда. Но настоятель не отпускал, говорил: «Послужи нам — сполна!». Блажил Афанасий: страждал увидеть чужие земли, хотел побывать во фряжских пределах, узреть римские древности, дивные дворцы и храмы, что стоят на воде в граде Венеции. А главное, желал схлестнуться в ратоборстве с тамошними живописцами.
       Но, видно, Господь не ссудил. Сгинул Афанасий, пропал во цвете лет и таланта. Да и то сказать — заносчивость виновата, она до добра не доводит. Не зря бают: гордыня и есть самый страшный грех.
       Я настойчиво понудил Филофея продолжить рассказ, подвел к своему интересу. Инок продолжил:
       — Последнее время он сдружился с библиотекарем Захарией. Они одного поля ягоды, надменны умом, чаяли о себе уж очень много. Может быть, их ученость одолела: удумали чего неположенного, все шушукались. Бог их знает — вот и поплатились...
       Хотя чего уж особенного они могли замыслить-то — разве же податься в бега?.. Впрочем, от добра добра не ищут. Однако пойди разбери, их богатых-то? Нам, серым микиткам, вовек не постичь их нужду, — и, окончательно доверившись мне, пояснил шепотом. — Случаем я как-то подслушал их беседу. Рассуждали они о какой-то великой тайне, владей люди коей, весь мир бы перевернулся и все бы пошло по-иному. Этакий страх-то Господень! А может статься, они попросту лукавили, а я сдуру не разобрался. Простому человеку многое непостижимо, да оно и к лучшему. Тише едешь — дальше будешь...
       А их гордыня сгубила! Оборони, Господи, от сего искушения. Известно — все что от нечистого, то душе во зло, то смерть и погибель во веки веков.
       Вот о чем поведал инок Филофей, и, надо заметить, предостаточно рассказал.
      
       Примечание:
      
       1. Лука — св. евангелист, один из семидесяти учеников Христа, сподвижник апостола Павла, врач по профессии, известен также как замечательный художник, первым изобразившим образы Иисуса Христа и девы Марии (ему приписывается икона Владимирской Богоматери).
       2. Зевксис — др. греч. живописец (V-IV вв. до н.э.), стремясь к иллюзорности изображения, применил светотень («Елена», «Младенец Геракл»).
      
      
       Глава 4
       Где Василий разглядывает идолов и выведывает секрет отца травщика
      
       Едва скрылся говорливый инок, как на меня накатила потребность в уединении. Стоило развеяться, чтобы облегчить душевное состояние. Решил я бездумно побродить по монастырскому подворью, поглазеть на ладно скроенные строения и службы, а если удастся, еще что-нибудь вызнать.
       И тут мое внимание привлек старинный растрескавшийся сруб-сарай, местами с провисшей кровлей, зиявший слепыми глазницами забитых горбылем окон. Без задней мысли, не раздумывая, шагнул я вовнутрь. И не пожалел... Увиденное там, всплыв в памяти, и по сей день саднящим трепетом покалывает сердце, будоражит воображение.
       Я оказался в заброшенном хранилище языческих истуканов. Здесь, свезенные с весей Галицкой земли, они нашли последний приют. Идолы те свергнуты с пьедесталов, вырваны из кумирен суровыми сподручниками отцов-крестителей, что обильно засеяли христианство на Руси. Собраны в сарае только каменные изваяния. По всей вероятности, деревянных божков сжигали прямо на месте. Наверняка и каменных болванов, поколов в крошево, зарыли бы в сырую землю, однако нашелся умник — велел свезти сюда. Ай да молодец!
       Окинув взглядом лежбище замысловато тесаных глыб, я поразился их обилию. Вскоре глаза мои, свыкнув с полутьмой, выхватили из сонма корявых божеств диковинную фигуру Триглава. Трехглавый божок сочетает три ипостаси бытия. Явь — видимый, явленный нам мир, её олицетворяет срединная шаровидная голова идола. Навь — невидимый, мнимый, потусторонний мир, сеющий наваждения. И сам лик её ужасен, подобен смерти. Третья (эх, жаль башка-то отбита), Правь — правильная будущая жизнь, заповеданная Сварогом. Жить по Прави означало справедливо думать, говорить и делать.
       Упомянув отца богов Сварога, пытаюсь отыскать его четырехликое изображение. Сварог сотворил, сварганил земной мир. Ага, нашел! Вот он, родоначальник славянских богов! В подпорку треснувшей лаге(1) приставлен истертый обелиск, под куполоподобным навершием соединились четыре мордашки, обращенные в разные стороны. Грозный Сварог — а где же твои сварожичи?
       Брожу без устали меж каменных плит, отгадываю, какое божество скрывается за истертой веками резьбой и насечками. По мечу воина, высеченному на животе, и особой стати среди множества идолищ узнаю бога грозы и войны. Перун, сын Сварога и Лады, — властелин прочих богов, покровитель князей и витязей.
       Отыскал по приметам матерь древних богов — приземисто широкую к низу глыбищу с внятно вспученными титьками. Лада — богиня красоты, любви и бракосочетания. Прежде молодожены приносили ей в дар цветы, живых птиц, мед и ягоды. Сказывали, что до Владимира Святого в Киеве существовал храм Лады. В котором стояла статуя богини несравненной прелести в венке из роз, украшенная золотом и самоцветными каменьями. Ее держал за руку пригожий мальчик, сын Лель — бог любви и страсти. От имени Лады произошли слова «сладкий», «ладить» и великое множество понятий, производных от них. От Леля — «лелеять».
       О Боже!
       Поспешно перемахнув через каменные завалы, замираю перед дивным беломраморным изваянием, укромно поставленным в углу. Различаю, что мрамор изрядно поблек, частью выветрился. Но время не в силах умалить чарующее творение ваятеля из Эллады. Обнаженная женщина! Жаль, нет рук, но и без них она прекрасна и желанна. Налитые груди с набухшими сосцами, чуть вздутый живот с нежной ложбинкой, выпуклый чистый лобок, пряная линия талии и бедер. Лепота! Ханжески подумалось мне тогда, что дева исполнена соблазна, не гоже иноку выглядывать бабскую красу. Но откинем фарисейство. Любой мужчина, коли не евнух, даже в статуе богине видит женщину — своего желанного антипода. Зрит влекущую плоть. И это сладкое тело пробуждает природный зов, а уж он начисто подавляет всякие рассудочные суждения. Да и зачем в обнаженной женской фигуре искать что-то еще, кроме тела — оно самоцель, оно заветный плод, к обладанию которым стремится каждый из сынов Адама. Однако я становлюсь слишком суесловным. Как бы мне не уподобиться праотцу Онану?..
       Так кто передо мной: Афродита, Диана, Леда, какая иная богиня или нимфа? Я уверен — это Лада, великая властительница любви. Любовь! Любовная страсть вторгает в пучину греха, ввергает в безумие...
       Я коснулся пальцами гладкого мрамора. Но не отдернул ладонь, пронзенную хладом. А попытался передать хоть частицу своего тепла женщине статуе — женщине мечте!
       Томление от длительного воздержания тяготило меня...
       Счел я разумным обратить внимание на прочих кумиров, во множестве расставленных по стенам и бесхозно лежащих на продавленных половицах. Из вавилонского изобилия мне удалось распознать лишь нескольких божеств. Набычился рогатый Велес, чьи рожки объясняют его покровительство домашнему скоту. А ведал ли каменотес, что помимо скотьего бога, Велес — отец богатству, покровитель волхвов и сказителей. И уж, конечно, не разумел, что Велес ни кто иной, как библейский Ваал — недруг Яхве.
       А вот махонькая фигурка Крышеня — божка крова. Его можно узнать по шапке, схожей со стогом сена. Вот почему мы говорим «крыша», «крышка».
       Что за ужасная старуха? Марена или Мара. От нее пошли слова — «мор», «мертвый». Она богиня смерти, супруга самого Чернобога или Сатаны. Спаси меня Господи и сохрани! Лучше отойду подальше...
       Но идолы так просто не отпускали.
       Какое сложное изображение, кто такой? В одной руке рог, в другой бубен. Ну, конечно же — Услад! Бог пиров и веселья, наслаждений и блаженства, он же приспешник Лады, покровитель всяческого разврата. Грешно зреть его!
       Остальных древних идолов покрыл мрак обезличенности. Ушла в небытие их суровая власть над умами наших грешных пращуров. Редкий русин угадает в источившейся глыбе известняка давнего кумира, да и громкие прозвища их выветрились из людской памяти. Так и слава земная, будто пролитая вода, уходит в песок. Где вы, герои прежних эпох, забыты подвиги ваши, как и сами ваши имена... Все в мире тлен и прах. Придет день и эти камни, с намеком на телесные контуры обратятся в груду щебня. И уже ничто не напомнит прохожему о былом их поприще. Думать о необратимом ходе времени пустое занятие, лишь нудная печаль. Утешу себя, сказав во след эллинам: «Мир постоянно меняется, но лучше отнюдь не становится».
       Оставив прозябать каменных болванов, оглядев сарай, приметил я почерневшую подвальную дверцу, а на притолоке свечные огарки. «Умные люди говорят, что зуд любопытства еще не порок, но искус», — так думал я, нащупывая в кармане кресало. Моя беззаветная любознательность подвигла меня нырнуть в подземелье. Опасение свернуть шею в кромешной тьме исчезло, едва из мрака пробился еле приметный лучик света. Поспешая на него, смекнул, что очутился в дальнем отроге монастырских подземелий. Я подивился былому трудолюбию здешних иноков, насколько густо проторили они сеть подземных ходов под обителью.
       Вскорости выбрался я к норе-келейке, обшитой темным тесом. Внутри шершавая скамья-лежанка да навесная полочка в углу. Масляная лампадка еле тлела по стенам, ни образов, ни креста. Я перевел дух. Ого!.. На полке помещался глиняный горшок с засохшими объедками. Кто здесь обретается? На жилище схимника не похоже. Не каземат ли несущим епитимью? Пошарив под лавкой, я обнаружил вонючую полуистлевшую хламиду. Брезгливо вытер руки, страшась подхватить заразу.
       Внезапно слух мой уловил шаркающую поступь. Отпрянув в угол, я затаил дыхание. Серой мышью в закут скользнул низенький черноризец с узелком в руке. Не заметив меня, взялся развязывать тряпицу. Я выдал свое присутствие. Инок пугливо встрепенулся, воздел ладонь к голове, должно опасаясь оплеухи. Ничего не оставалось, как успокоить беднягу. Трясущимися руками чернец выложил ядреный ломоть хлеба и полный судок с пахучим варевом. Побито посмотрев на меня, спрятал грязную посудину в глубокий карман. Низко поклонился, спросив позволения уйти. Я усмехнулся про себя: «Однако шустрый малый, но полный дурак!»
       — Кому ты носишь кормежку? — спросил как можно строже.
       Инок совсем оробел, промямлил несусветицу. Я скумекал — дело не чисто, грех не выявить истину.
       — Ты уж, милок, не крути, отвечай как на духу, не то — сведу к мечнику! — промелькнула предательская мыслишка: «Уж не много ли я беру на себя?» — но, видя явное свое преимущество, решил добивать до конца.
       Монах плаксиво прогнусавил:
       — То травщик велел. А кто харчуется, не ведаю, — и заканючил. — Отпусти, брате, помилуй меня. Ничегошечки, я не знаю... — и, уловив мое замешательство, уточнил. — Так я пойду?..
       — Успеешь еще. Мой тебе совет — не хитри. Не то растянут на дыбе, по-другому запоешь! Уяснил? — чернец торопко затряс бороденкой. Я же, как заправский мечник, допытывал инока. — Давно Савелию прислуживаешь? — и выпучил грозно глаза.
       — Ой, беда, беда! — заскулил чернец и брякнулся передо мной на колени.
       — Ну, ты и жук? — не нашелся я сказать, чего умней. — А ну, встань! Не гневи меня, — распалился я не на шутку, — правду говори, коль спрашивают!
       — Уже третий день таскаю.
       — Любопытно?
       — Я человек маленький, отнес-принес. А кому ношу, не мое дело.
       — Тебя, паря, как кличут-то? — возомнил я себя большим, чем есть.
       — Фомкой! Фома то бишь, — и он сотворил паскудно глупую рожу (прикидывается, подлец, недоумком).
       — Пошли Фома, видать, не хочешь по-хорошему...
       — Ой, не надо! — взмолился черноризец. — Господин хороший, не знаю, как тебя звать-величать, пощади меня, отпусти Христа ради. Не по своей воле... божился ведь я...
       — Знамо, не по своей воле. А клясться библия не велит. И злодеев покрывать нельзя. Отвечай немедля — кого кормишь! — я сотворил настолько зверскую физиономию, что монашек признался:
       — Прячется вурдалак, беглый, старой веры человечище. Матерый зверюга... Почто отец Савелий привечает, мне невдомек. Больше нечего сказать, хоть режь!..
       — Давно у травщика шашни с беглым?
       — Думаю, знаются давно.
       — Они как — встречаются, беседуют?..
       — При мне ни гу-гу... молчат.
       — А где бродяга сутками обитает?
       — Ночью дрыхнет. А днем — пойди, сыщи!
       — Выходит, злодей ведет себя как дома?
       — Может, он вовсе не злодей? — засомневался инок. — Но уж больно страхолюден! Медведь-шатун и есть... А то, что разгуливает как хозяин, ты точно подметил...
       — Кто еще знает о побродяге?
       — Травщик приказал никому не сказывать, я лишь тебе поведал.
       — Речь не про меня, помимо вас обоих, кому еще известно?
       Монах недоуменно пожал плечами.
       — Неужто ты трепещешь отца Савелия, я-то думал, он совершенно беззлобный человек?
       — Как не бояться-то? Отец-травщик, он того о-го-го, — за можай загонит! В большой силе состоит. Братия сказывала авчерась — Парфений его в келари метит.
       — Вот как занятно? — я оценил эту новость. — Так ты, Фома, при ком состоишь?
       — Да при лечебнице. К болящим поставлен...
       — А родом откуда?
       — Тутошний я, старостов сын.
       — Ну ладно старосты сын, ступай. Но знай, о разговоре нашем ни гугу, не то растянут на дыбе. Уразумел? — чуя, что малый не глуп, я добавил. — Ты видишь, кто травщик, а кто мы? — поскромничал я указать на себя.
       Но инок правильно понял:
       — Как не уразуметь-то, премного благодарен, господин хороший, ты уж не думай обо мне плохо. Я суздальских уважаю, они оплот и надежда Руси! — и уже чуть ли не по-свойски добавил. — А боярин-то твой важный человек, с самим князем на ровнях...
       Я окончательно удостоверился, что чернец вовсе не дурак.
       — Ну хорошо, иди откуда пришел, но помни уговор, — царским жестом я отпустил монашка.
       Тот поспешно удалился в противоположную сторону. По дороге обратно я наивно предвкушал, как будет ошеломлен новостью Андрей Ростиславич. Это же надо — в обители укрывают беглых староверов?!
      
       Примечание:
      
1. Лага — потолочный брус.
      
      
       Глава 5
       В которой Василий накапливает свои подозрения
      
       К сожалению, Андрей Ростиславич уже покинул странноприимный дом. Снедаемый нетерпеньем похвастать находкой, я не отыскал его и у гридней. Вислоусые молодцы, заспанно потягиваясь, недоуменно почесывали бритые затылки: «Куда же мог запропасть боярин?» Ну и беспечность?.. Присовокуплю также, что они толком не ведали, где сейчас воевода Назар Юрьев и меченоша Варлам. Ясность внес чернец истопник, круживший рядом. Оказывается, князь Владимир Ярославич в компании знатных ратников поскакал в объезд монастырских земель, суздальцы присоединились к ним. По секрету служка шепнул, что владыка Мануил не внял приглашению князя, хотя ему посулили смирную кобылу, сослался на недомогание. С укоризной, больше со зла, выговорил я дружинникам за их безалаберность, сознавая все же ничтожность их вины.
       Оставшись один, сопоставив полученные сведения, я ощутил в сердце тревожные позывы. Вящих поводов к опасению за боярина нет, но мое далеко несовершенное чутье подсказывало, что Андрей Ростиславич ходит по краю пропасти.
       Чем чаще я размышлял о горестных и странных событиях в киновии, тем больший круг людей подпадал под мои подозрения.
       Пожалуй, не стоит брать в расчет несчастных богомилов, а помнится — поначалу им основательно приписывали убийство библиотекаря. Но эти безбожные люди, как оказалось, весьма робки — они и мухи не обидят.
       Подозревал я из вредности, а точнее, по одной душевной неприязни княжьих ближних бояр — Горислава и Судислава. Впрочем, если вдуматься, что им до грызни иноков в обители, мелкотравчато как-то для них.
       Грешил я и на припадочного Антипия. Возможно, он и мелкий воришка, и бессовестный враль — но поднять руку на ближнего, у него кишка тонка. Да и вряд ли человек такого склада скатится до душегубства.
       Перебирал круг черноризцев, ополченных против Суздаля, явных недругов Парфения — короче говоря, сторонников Микулицы. Пожалуй, рыжий псаломщик Вакула запросто мог порешить неугодных иноков. Только вопрос, а за чем, с какой стати?
       Верхушку монастырскую я пощадил, она и без того потерпевшая сторона. Игумен Кирилл, пресвитер Софроний, келарь Поликарп — по-моему, весьма порядочные монахи, не искушенные в злодействах. Грешно возводить напраслину на тех людей, ведь они, почувствовав угрозу, могли попросту распорядиться властью, нежели вступать в сговор с убийцей.
       Послание Афанасия наводило на мысль о глубоких подводных течениях в обители, подспудно определявших всю жизнь монастыря. Да и откровение служки травщика побудило меня приглядеться с виду к непорочным особам.
       Первым в том ряду стоит лекарь Савелий. По роду деятельности ему, как никому, известны целебные и ядовитые свойства растений и веществ. Травщику не стоит труда приготовить смертоносное зелье, непритязательное на вид, но вполне действенное. Кто больше него подходит на роль отравителя? Не знаю таковых...
       И еще важное замечание: Афанасий, бесспорно, предоставил ключ к разгадке событий, нужно лишь вчитаться в каждое слово, проникнуться намеками богомаза. Он был мастак замещать буквы, а что, если заменил и сами слова?.. Изограф обращается к Парфению, а старец, надо думать, очень и очень сметлив. Жаль, у меня нет той записки. Помнится, в ней сказано: «Бойся отравы», а можно взять в толк: «Бойся отравителя...» Уж не прямой ли намек на травщика?.. Кроме того, на лицо прямая улика. Савелий укрывает волхва старовера, причем бродягу медвежьей силы.
       И тут внезапная догадка пронзила мой мозг, ведь прежде чем проведать о старце шатуне, я облазил языческое требище (2): «Не беда, что идолы распластаны по земле, их всегда можно поставить на ноги... Бунт? Ну и ну...»
       Да, но я упустил одну деталь. Не зря Фома обозвал бездомного беглым вурдалаком, чернец не оговорился, он назвал вещи своими именами. А уж потом, скумекав, что наговорил лишнего, стал наводить тень на плетень. Не старовер ли укокошил бедных иноков? А травщик его опекает?..
       Если вдуматься, что из себя значит беглый язычник — лягва раздавленная, паленое мясо. А Савелий, по словам Фомы, в большой силе состоит, собирается стать келарем. Интересная вырисовывается картина... Очень может статься, что преступный умысел вызрел в голове травщика, нашел он и исполнителя. Все сходится! Непонятна лишь причина убийства книжника и богомаза?
       А злодеи — вот они! Теплая парочка — лекарь и «калекарь»... Не поражусь, если за ними числятся иные черные делишки. Стоит выведать — не бывало ли в окрестностях схожих смертей. А что, всякое возможно...
       Странно только, почему травщику покровительствует новоявленный игумен. Парфений старый лис, его на мякине не проведешь. Уж он-то знает подноготную своего окружения. Неужто они одна шайка-лейка? Вывод обескураживал.
       Поначалу старец Парфений приглянулся мне — еще бы, встал на защиту суздальцев. А потом? А затем он ловко опорочил убитого библиотекаря, следом напустил туману с Антипой, ограбившим покойника. Хитро увиливал от расспросов боярина, ссылаясь на тайну исповеди, хотя, разумеется, ведал (там не может быть секрета), где зарыт корень печальных событий. Я уверен, столь матерый зубр, как Парфений, знает достаточно много, если не всё обо всех. Да что говорить, по существу он единственный духовник в обители, ибо Евлогий уже впал в детство.
       Парфений вождь основной монашеской партии, он приверженец Всеволода, что отнюдь не обеляет его, а даже весьма подозрительно в сложившейся обстановке. Он давно обретается в обители, ему ведомы приводные путы и сокрытые пружины монастырского коловращения. Наконец-то его длань ухватила все нити управления, он и подергивает их в надобный случай. Вот и потянул за веревочку, принайтовленную к Захарии и Афанасию.
       И этот двурушный человек пользуется доверием князя, его расположением. И как награда ему — сан настоятеля! И все быстро, под шумок.
       Кольнула каверзная мысль: «А сам-то князь хорош!..» Но я тотчас ее выдворил. Хотя, как сказать, крамолу не просто изгнать из головы.
       Кажется, я запутался. Не понятно только, с какой стати Парфений передал Андрею Ростиславичу записку убитого Афанасия, неужели он не понимал, что она послужит косвенной уликой против него. Наверное, что-то не стыкуется в моих резонах. Мне надобен строптивый собеседник, спорщик, ибо в споре проясняется истина — нужен сам боярин.
       И опять тошнотно заныла душа. Как там Андрей Ростиславич, жив ли? Сколько раз я ругал себя за мнительность, зачастую отравлявшую мое существование. И вот опять свербит под ложечкой, в голову лезут дурные мысли.
       Мне будто в яви представилось, как сумрачные гридни несут тяжелые носилки. Подойдя ближе, различаю недвижимое тело. Мертвец! Сердце обрывается... то боярин Андрей Ростиславич... Господи, горе-то какое! Благородное лицо боярина приняло синюшный оттенок, крупный нос заострился, уста, посинев, запали в рот. Сползшая с подстилки рука мерно раскачивается в такт шагам носильщиков. Я хочу приложиться губами к той длани, но не могу сдвинуть ног, они приросли к земле. Боярина проносят мимо. А я не могу ему помочь, даже мертвому, хотя бы возвернуть руку на место.
       Ничего не могу поделать с тем, что мое воображение подло оживляет страшные образы, вызывает ненужные переживания и боль. Есть лишь одна панацея — молитва. И я падаю на колени.
      
       Примечание:
      
       1. Требище (устр.) — капище, молельня.
      
      
       Глава 6
       В которой травщик Савелий расписывает приворотные травы, а Василий надеется прищучить лекаря 
      
      
       Тщетно ожидать боярина в ближайшие часы. Решил я на свой страх и риск сойтись с травщиком, теша себя надеждой, что удастся выведать хоть малую толику ответов на смущавшие меня вопросы.
       Монастырская лечебница размещалась рядом с требищем идолов в неказистом, но весьма поместительном сооружении, отдаленно напоминавшем боярские палаты (как я позже узнал, здесь раньше жил игумен). Мне пришлось обойти хоромину вокруг, отыскивая вход, — он оказался во дворе со стороны аптекарского огорода.
       На прилегающем к строению участке земли, огражденном разномастными постройками, отроки раскидывали по снежному насту дымящийся навоз, свозимый ими на санках из хлевов и конюшен. Поглазев на дружную работу послушников, я перекрестился и вошел в больничку.
       В низенькой, недавно побеленной подклети, служившей приемным покоем, Савелий пользовал немощных иноков. Дав врачевателю время разделаться с болящими, я сел на чисто выскобленную лавку и с интересом осмотрелся. Бог миловал, избавив мою плоть от недугов, мне почти не случалось прибегать к лекарям.
       Меж тем травщик давал наставления приземистому черноризцу с перевязанной щекой, раздувшейся от флюса:
       — Лучший способ излечить зуб — кротовый.
       «Занимательно?..» — подумал я и прислушался.
       Савелий меж тем продолжал:
       — Надобно изловить земляного крота. Не применяя вспомогательных орудий, раздавить его собственным перстом. При том следует приговаривать вслух: «Кроток ты, кроток, я кровушку твою испускаю и ею хворый зуб исцеляю...». А затем держать палец на больном зубе. А рот прополаскивать утром и вечером кислым уксусом.
       Раздосадованный инок отупело прошамкал:
       — Где я зимой-то крота поймаю?
       — Я тебя на будущее учу, — пояснил травщик. — А пока полощи пасть шалфеем... — достал с полки пучок пожухлых листочков. — Отвари и наяривай всякий час. Как опухоль спадет, я зуб выдеру. Иди с Богом...
       Кланяясь, чернец попятился задом.
       Второй монах, более благообразный, жаловался на хрипоту. Застудил горло на сквозняке.
       — А тебе, Афоня, накось шелковой травки, сделай настой и прополаскивай глотку. Да еще попроси в амбаре пшеничных отрубей и укропа горсть, отвари, пей три раза на дню. Жаба(1) и пройдет. Да молись, брате, почаще... Ну, ступай, Христос с тобой.
       Третьему черноризцу он тоже велел чем-то прополаскивать воспалившийся глаз. Я уяснил одно, самое лучшее средство для зенок — детская моча.
       Таким образом распорядившись с хворыми иноками, Савелий радушно пригласил меня во внутренние комнаты. Мы прошли в просторную горницу, наполненную ароматными запахами. Я будто попал на лесную поляну или луговой покос.
       Стены сплошь в полках, уставленных коробами, туесками, горшками с обвязанным верхом. То там, то здесь виснут связки травяного сбора, топорщатся грозди высушенных грибов и ягод. Очарованный зрелищем, я невольно приоткрыл одну из плетенок. Взял из кучки черную ягодку, похожую на заветренную вишню, вознамерился полакомиться ей. Савелий одернул меня, ударив по руке:
       — Брось, брат! То белладонна, мы ее зовем «сонная дурь», способна наводить веселый и приятный бред. Причем все предметы кажутся зело увеличенными: лужи — озерами, соломина — бревном. Увеличь дозу производит спячку и слабость членов. При больших порциях смертельна! Как и дурман — годится для приготовления ядов.
       Я оробело поплевал на пальцы, вытерев их об рясу, подумал: «Ишь ты сразу про яды!»
       Но травщик уже увлекся и взялся самозабвенно рассказывать о редкостях своего гербария:
       — Посмотри, вот трава «Блекота», — указал на тонкие серые стебельки. — Она обладает поразительно магической силой. Тот у кого она в руке, не страшится никакой опасности. Будучи брошены в реку, эти былинки привлекают рыб и делают их ручными.
       А вот травка «Чистополь». Коли ее украдкой носить при себе, то всегда будешь жить со всеми в мире и согласии. На судилище оправдает любого человека!..
       Ну а вот смотри, — «Ятрышник». Если его, нарезав на мелкие кусочки, примешать к овсу, а затем скормить коню, то скакун делается быстрым и неутомимым.
       Здесь нехорошая колючка по прозвищу «Железняк», — лекарь показал на остистую жесткую метелку. — Стоит бросить прутик промеж говорящих, производит ссору и неминуемую рознь даже среди лучших друзей.
       Вот диковинное растение — «Чернобыльник». Нужно в начале осени зашить его плоды в шкурку зайца и надеть, как подвязку. Человек становится необычайно ловким, в беге обгоняет даже всадника.
       «Песий язык» (я разглядел стебельки с язычками рыжих листиков), — Савелий просветил, — носи меж пальцев ног, спасет от наскока собак, а повесь псу на шею, заставит того вертеться до смерти. Полезен и против мышей.
       Ну а это «Спорынья» — ржаные маточные рожки, кстати, очень сильный яд. Он вызывает болезнь рафанию, или злую корчу. Она приводит к онемению частей тела и смерти.
       Одна из самых редчайших трав — «Не чуй ветер». Растет зимой по берегам рек и озер. Кто знает ее секрет, тот способен остановить бурю на воде, избавить судно от потопления и может ловить рыбу без невода. Зрячие люди никогда не могут отыскать траву. Ее находят лишь слепые, ступая босыми ногами по бережку. Стоит им нащупать зелень, их незрячие очи начинает колоть иглами. Если они сумеют схватить травку не рукой, а ртом, то они обладают ее силой.
       Обрати внимание, «Девясил» — любовное зелье. Если сорвать накануне Иванова дня до восхода солнца, высушить, истолочь и смешать с росным ладаном, затем, поместив в ладанку, носить девять дней, а потом зашить в платье любимой, то станешь любим вопреки препонам.
       Очень интересны «Любовные яблоки», — он открыл туесок с маленькими сморщенными плодами. — Через них обязательно получишь внимание и симпатию желанной особы.
       Я по-глупости спросил, — а как сего можно достичь?
       — Нет ничего проще! Нужно разрезать плод пополам, вложить в прорезь записочку с именем лады и поместить яблочко на солнцепеке. Яблоко зачнет иссыхать — возлюбленная станет страдать и сохнуть по тебе.
       Вот «Волшебный горох»! Когда завяжется стрючок, нужно сорвать в полночь, закатать в воск и положить в рот. Тогда можно узнавать, что у каждого человека на уме.
       Ты когда-нибудь видел цветок папоротника? — Савелий указал на окаменевший бутон серебристого цвета. — Ты не думай, он давно поблек, а раньше сверкал, как огонь. Цветок сей используется для отыскания сокровищ. Пред ним беспрепятственно открываются клады. С его помощью можно делаться невидимкой. Иметь власть над бесами! Добыть цветок папоротника непросто. Нашедший и сорвавший его должен, не оглядываясь, бежать домой, ибо за ним с шумом и воплями станут гнаться черти. Стоит приостановиться, человек погибнет, задушенный нечистью. В лучшем случае останется безумным. Да и сорвать горящий пламенем цветок просто так невозможно. Отыскав его, нужно понизу куста папоротника постелить белый холст. Очертить по себе обгорелой лучиной круг, сказать: «Талант божий, суд твой...» затем прочитать «Да воскреснет Бог...» и уж потом — бери чудо-цвет. Мне его преподнес один старичок-лесовик. Отдал с уговором, что я его больше никому не передам.
       Жаль, а я уж намылился применить цветец(2) для нашего дела. Вздохнув, не подал виду, что смущен. Савелий, не заметив моей нужды, продолжил безумолчно:
       Есть еще чародейские травы: Плакун трава, Разрыв трава, Галган, Одолень, Тирличь, Прикрышь, Колюка трава, Адамова голова, Петров крест и множество других, названий которых я и не ведаю. Все эти травы наделены силами великими. Управиться с ними не каждый волен, не каждому то и потребно. Знали большой толк в них волхвы, старые языческие кудесники, да мало их на Руси осталось, повымерли. Может, оно и к лучшему?.. Рано или поздно забудутся в народе чудодейственные травы. Всякое чародейство противно Божьему промыслу. Всяк должен жить сам по себе. Мы, травщики, ведаем лишь лекарственные растения, полезные людям при недугах. Тайные, сугубые знания только во вред. Добра от них не жди, один соблазн и греховная скверна, — помолчав, оценив сделанное впечатление, Савелий сменил предмет разговора. — Хочешь, покажу целебные мази? Они приготовлены из глин и грязей, из жира и сожженных костей всяких тварей.
       Я благоразумно отказался. Однако рассказ Савелия о свойствах трав, в особенности чародейских, ввел мой разум в смятенное состояние. Я осведомился у Савелия:
       — Помилосердствуй, брат, как же так? Выходит, травы могут дать великую силу? Почему ты не употребишь ее себе во благо, почему прозябаешь? Ведь она в твоих руках?
       На что Савелий, скромно потупившись, ответил:
       — Так пишут в старых книгах. Но у меня в мыслях не было употребить сокровенную силу в корыстных целях. Кроме того, потребны заклинания, я не собираюсь их выискивать — не к чему мне это. Для меня главное — целебные способности трав, а не их магические возможности. Я боюсь заниматься волхвованием, то великий грех.
       Я подумал: «Ворожить боится, а волхвов подкармливает. Так и поверю, что он не ставил опытов со своим сеном. Ну а коль не врет — получается, что лекарь либо святой, либо набитый дурак. На дурака вроде не похож, значит, рассказывает сказки, хотя дело знает отменно».
       Одно я уяснил — травщик волен применять свои познания, как ему заблагорассудится, и во благо, и во вред. Во втором случае он становится чрезмерно опасным, ибо, используя травяные сборы, может с каждым сотворить невесть что. Но если лекарь злодей, следует обезвредить его. И тут на меня напал ужас, стоило суеверно подумать: «А вдруг травщик откушал волшебного гороха и читает в моих мыслях, как в книге?" — пришлось скрыть испуг за маской равнодушия, чтобы травщик не счел, что я боюсь его.
       Савелий, почуяв мое недоверие, лицемерно залебезил, предложил отведать какую-то настойку, не сильно хмельную, но бодрящую и полезную. Памятуя об отравителе, сославшись на пост, я решительно воспротивился его угощению. По правде сказать, беседа с ним стала мне тягостна. Но просто уйти, не обозначив цели своего прихода, я, конечно, не мог.
       Разумные мысли предательски покинули меня, и я наобум, прямо в лоб спросил лекаря, что тот думает по поводу случившихся смертоубийств. Естественно, я понимал — на прямодушие с его стороны не стоит рассчитывать. Но и ложь могла бы послужить правде. Открещиваясь от содеянного, возводя подозрение на других, травщик непременно обмолвится о потаенном — вот и явится ключ к разгадке.
       Савелий, как мне показалось, ответил совсем бесхитростно:
       — Скажу тебе так, — кроткая улыбка на миг высветила лицо лекаря. — Меж убийствами, исходя из способа их совершения, нет никакой связи. Матерый кат использует лишь единственное орудие умерщвления. Кинжал — так кинжал, топор — так топор. Причем удар наносится отработанным способом, осечки быть не должно. Выходит, убивали два разных человека. Разумеешь?..
       Я поддакнул, стараясь уяснить, куда клонит травщик. А он, закусив удила, деловито пояснил:
       — Библиотекаря оглоушили чем-то тяжелым. Бывалый душегуб так не поступит. Захария мог оклематься... Скорее всего, злоумышленник действовал с кондачка, наверняка убийство не намеренное.
       Чтобы невзначай не выболтать догадку боярина об отравлении Захарии, я намеренно прикрыл губы пятерней, сделав вид, что откашливаюсь. Лекарь, не заметив моей уловки, продолжил повествование:
       Чего не могу сказать о смерти Афанасия. Злодей применил необычное, но весьма надежное оружие — шило. Вонзил мастерски из-под лопатки в самое сердце. Кстати, так каты грабители орудуют в толпе на торжище. Кольнут сзади шильцем, ограбят дочиста, а пока разберутся — ищи ветра в поле.
       — Можно возразить, брат Савелий, — перебил я. — Считаю, ты подводишь не с той стороны. Мы в обители, а не в лесу среди татей ночных. Допустим, монахи хитры и изворотливы, но отнюдь не заплечных дел мастера. С какой стати развивать им навыки умерщвлений? Человек с умом так все обставит, что не подкопаться. Вначале нужно отыскать повод, из-за чего иноков лишили жизни. Причина — краеугольный камень всякого дознания. Надо понять, чем уж так помешали несчастные иноки?
       — Ты меня не слушаешь, отче. Повторю свой довод, — настырно уперся Савелий, — злодейства не связаны между собой. Их содеяли разные люди. Хотя Захария и Афанасий ходили в приятелях, их мало что связывало. Думаю, нет единой причины, послужившей их гибели. Давай разобщим эти смерти. Обозрим каждую на особицу.
       Захария далеко не книжник, не белая кость. Он сменил массу дел, прежде чем принял скрипторий. Но личность весьма честолюбивая. Рубил не по чину. Тут не мудрено наступить на чей-то мозоль...
       — Как? — вопросил я.
       — Скажем, перекрыл денежный источник. Не секрет, пользуясь попустительством игумена, он совсем подмял казначея. Стал главный в дележе заказов, ведает и книжными, и живописными подрядами.
       — Что за подряды? — прикинулся я несведущим.
       — Многие чрезмерно богатые люди используют обитель себе на потребу. У нас первоклассные переписчики, рубрикаторы, знаменитые богомазы. Работа их ценится очень высоко. Посуди сам — иной изукрашенный часослов стоит целого села.
       — Никогда не поверю, что книжный червь замыслит на отца библиотекаря. Да и живописцы люди пристойные. У человека умственных занятий не может быть замашек насильника, тем паче убийцы. Стезя книжника — созидание, а не разрушение.
       — Ну не скажи, брате! Дар и злодейство зачастую уживаются рядом. Не зря говорят — талант от Бога, коварство от Сатаны. Суть жизни — противоборство добра и зла. Преодоление и есть созидание...
       — «Да ты философ, Савелий?» — подумал я, но сказал другое. — Оставим тружеников в покое, допустим, что злодей из простецов, а не из иноков, одаренных талантами. В обители дополна черноризцев.
       — Ну, коль так, то Захария мог стать жертвой развенчанных еретиков? — травщик ловко подкинул удобную версию.
       — А это почему?
       — Ну как же? Если он знал о радениях, мог стращать тех разоблачением? Вот их терпение и кончилось...
       И тут до меня дошло, что Савелий глаголет со слов Парфения. У них сговор, держат нас с боярином за дураков. Но я решил не сдаваться:
       — Богомилы людишки робкие, трусливые, уж куда им...
       — Ты сам отметил присущую монахам изворотливость. Прикинутся бедной овечкой, а сами хлеще волков!
       — Уговорил Савелие... Положим, Захарию убил еретик. А богомаза — кто тогда заколол столь искусно?
       Травщик, задумавшись, клюнул пару раз носом, видать, вздремнул от перенатуги. Тем самым сослужил себе добрую службу. В том «клеве» я усмотрел его непричастность, ибо нельзя быть столь равнодушным, когда висельное дело касается тебя самого. Однако пришлось выслушать травщика до конца:
       — Иконописец никому не мешал. Малевал себе потихоньку, сидя в церкви на подмостях. Возможно, что-то ненароком прознал или увидал нечто важное. Попробуем предположить, что он вызнал убийцу своего приятеля?.. Похоже, так... За что еще могут заколоть шилом?
       Мысль Савелия совпала с доводами Андрея Ростиславича, но я заупрямился из-за вредности:
       — Ищи дурака! То ты говоришь — преступники разные люди, а теперь, получается, убивал один?
       — Я только предполагаю. Но есть и здравое зерно в моих словах. Один грех цепляется за другой, и так... до самых адских врат.
       — Так за что зарезали художника? — возопил я в сердцах.
       — Бог его знает, за все могут убить в наше время, — отчужденно посетовал Савелий.
       Меня так и подмывало спросить о беглом кудеснике, но пришлось сдержаться, опасаясь по неведению натворить беды. И все же решил я напоследок пугануть скользкого травщика:
       — Отольются волку овечьи слезки! Боярин Андрей отыщет убийц, не таковские узлы распутывал.
       — Бог в помощь боярину! Душегубов пренепременно следует сыскать... и обязательно покарать, чтоб другим неповадно было.
       — «Не ты ли сам подучил бродягу укокошить бедных иноков? Уж больно ловко уводишь в сторону...» — опять подумал я, вслух же произнес. — Спасибо, брат травщик, за умную беседу. Изрядную пользу для себя почерпнул. Прости, коль не так, — за несдержанность.
       — Бог простит. Заходи еще, если что.
       Пришлось на теплой ноте распрощаться с хитрющим лекарем, иначе никак нельзя: не пойман — не вор. Я отчетливо понимал, что мои подозрения могут оказаться сущей нелепицей, а обижать человека скверно.
      
       Примечание:
      
       1. Жаба (устар.) — воспаление горла, ангина.
       2. Цветец (церк.) — цветок
      
      
       Глава 7
       В которой Василий знакомится с новым ключарем Петром и выслушивает убеждения его предшественника — эконома Ефрема
      
       Точимый сомнениями в правомерности своих выводов, бродил я неприкаянно по обители. Исподволь наблюдал за монастырскую челядью, что разбрелась по пределам киновии, в непрестанных трудах пребывая.
       Во всех службах: на скотном дворе, в конюшнях, в кузнях, в амбарах и сараях без устали сновали работные люди. Кто разбрасывал навоз по огороду, кто счищал снег с крыш и в проходах, кто таскал воду из колодцев.
       У амбаров мое внимание привлекла группа работников. Дружно, будто муравьи, они разбирали по частям заиндевелый сруб. Те, что постарше, сдергивали загодя пронумерованные бревна с шипов, незлобиво перебраниваясь, осторожно опускали их на землю. Кто помоложе, взвалив тяжелые кругляши на плечи, пошатываясь, оттаскивали к новому месту, к казематной башне. Там деловито распоряжался безбородый черноризец в нагольном тулупчике поверх облачения. Бревна аккуратно складывались по сторонам намеченного строения.
       Мне подумалось тогда о неизменной прочности монастырского хозяйства. Несмотря на серьезные потрясения и раздоры, черные работы в киновии идут заведенной чередой, не прерываясь, не ослабевая. Добрым словом следует помянуть отцов основателей, заложивших твердый порядок в монастыре.
       Подойдя поближе, я засмотрелся на слаженную работу плотников, оседлавших верхние венцы. Они, весело балагуря, хватко орудовали ломиками, зачастую не глядя на инструмент — такова была их сноровка. Их разговор показался мне занятным, я навострил уши.
       Оказалось, инок распорядитель не кто иной, как вновь поставленный ключарь, пока еще его запросто обзывали Петракой. Как выяснилось — до назначения он заправлял плотниками. И вот по старой памяти, не зная толком, чем заняться, он с утра поднапряг свою артель. Мужичье же накануне уповало передохнуть в надежде, что новые обязанности заставят Петра отвлечься от постройки. Да не тут-то было, просчитались...
       Заросший по глаза пегой бородой плотник съязвил, что Петрака намеренно выхваляется под окнами узилища, алчет уничижить прежнего ключаря, запертого в башне. Помянув Ефрема, артельщики взялись обсуждать богомилов. Вначале они проявляли человеческое сочувствие узникам, но, раззадорясь, обвинили недавних собратьев в трупоядении.
       Я подался к их начальнику. Меня неприятно поразило его нагое, скопческого вида бескровное лицо. Такие лики присущи глубоким затворникам, но передо мной был человек деятельный, по роду занятий постоянно пребывающий на воздухе. Вдобавок он и разговаривал какими-то загадками. Странная личность?.. На прямой вопрос: «Что тут будет?» — Петрака, сотворив загадочную гримасу, отчеканил, старательно проговаривая каждое слово:
       — Сруб поставим, крышу наведем...
       — Чего? — не понял я сразу.
       — Останемся живы, печи сложим...
       — А что так, — мне пришлось подыграть, — али помирать собрались?
       — Представиться легко, выжить трудно! — сообщил он так, словно изрекал великую мудрость.
       — Ты, часом, не болен, брат? — съехидничал я.
       Не заметив подвоха, он ответствовал тем же поучительным тоном:
       — Та болезнь страшит, что душу язвит.
       — Душа инока должна быть чиста, аки у младенца, — назло поддел его. — Почто ей мучиться?
       — Она завсегда скорбит, — вещал скопец, — иначе то не душа, а пузо...
       — Мудрен ты, брат... — гну свою линию. — Видать, за ум и стал экономом?
       — Не стал, а поставили, — наставительно поправил он.
       — Да не всё ли равно?.. — не унимался я.
       — Коль было все равно, люди жрали бы говно! — инок начал сердиться.
       — Суров ты, однако, — нарочно вымолвил смиренно.
       — Посуровей меня сыщутся! — в его голосе послышалась угроза.
       Поняв, что с таким нелегким человеком говорить не о чем, благоразумия ради пришлось мне откланяться.
       От нечего делать обойдя вокруг строительной площадки, я оказался у входа в башню.
       Мелькнула дерзкая мысль забраться на верхний ярус и окинуть взором окрестности монастыря, глядь, первым запримечу возвращение княжеского поезда. Сдерживало одно — скудность одежонки. На сквозняке она обратится в решето, застудишься на смерть. Но все равно хотелось решительных действий.
       Детскую прихоть сменило другое желание: посмотреть на главного богомила Ефрема, предтечу тупого истукана Петра. И, Бог даст, в отличие от приемника, удастся разговорить бывшего ключаря.
       Пропустили меня без лишних вопросов, чуть ли не под руки провели в острожную подклеть. Видно, я примелькался стражникам в качестве помощника боярина-мечника.
       Ефрем, позвякивая цепями, метнулся мне навстречу, приняв за кого-то другого, но, разглядев, быстро остыл. Его полное тело колыхнулось, словно бурдюк с водой на тряской дороге. Из-под заросших надбровных дуг озадаченно сверкали темные глаза. В них не было давешнего осуждения, но и смирения я не приметил. Всем видом он по-прежнему выражал строптивую самоуверенность, являя себя невиновным агнцем, терпящим напраслину. По слухам, знаю — случается, опозоренным еретиком овладевает неуемная гордыня. Почитая себя кем-то великим, он насылает проклятья на окружающих, грозит всему миру небесными карами. Ведет себя так, как будто на нём попрана сущая правда. Впрочем, Ефрем еще не дошел до того, чтобы возомнить себя обездоленным пророком.
       Я обратил внимание, как мелкой дрожью тряслись его руки. Заблудшая овца?.. Тонкие губы эконома искривились в горькой вопрошающей улыбке:
       — Быть может, отче, ты рассудишь меня, — предвосхитил Ефрем мой запоздалый вопрос. — Знаю о твоей учености, почерпнутой за морем. Ты не чета тем, — ткнул пальцем в дверь, — закосневшим в невежестве недоумкам. Ты многое повидал, встречал необычных людей, кругозор твой не замутнен дикими предрассудками. Ты другой, ты лучше...
       Я приятно поразился, услышав лестные и, как казалось, справедливые слова о себе, — сразу и не нашелся, что ответить. Промямлил что-то невразумительное, в то же время лихорадочно соображал, как вести себя дальше. Но инициатива решительно была в руках богомила. И он уже обволакивал меня сетью липких словес:
       — Я совсем не виню тебя и боярина Андрея в том, что по вашей милости подвергся заточению. Я догадываюсь, кто и зачем подослал вас изобличить радения, якобы доселе никому не известные. Знаю, чьими стараниями пал игумен Кирилл, а меня облыжно обвинили в ереси. Будто никто не ведал, что в обители существует наше братство. Чай, не одно оно такое?.. Много по русским пограничным обителям нашего брата. Собрания наши безвинны и непритязательны. По сути, они являются своеобразной отдушиной для иноков, ищущих умственных затей, не согласных прозябать в однообразии монастырской жизни. Наша цель просветительская, нежели вероучительная, и уж совсем не антицерковная. Мы нисколько не помышляем о вмешательстве в дела православной церкви, не хотим ввязываться во властные и денежные пристрастия ее владык, да и за паству христианскую мы не радеем. Просто у нас свой подход, он расширяет горизонты нашего мышления, помогает глубже познавать окружающий мир, делает понятной собственную жизнь.
       — Помилуй, Ефреме, — наконец пришел я в себя. — Я ведь своими ушами внимал твоей проповеди. Уверяю, святотатней действа мне еще не доводилось видеть. Уж коль ты считаешь безобидными нападки на святое причастие, наводишь хулу на пречистую деву — то я тогда не понимаю, что, в таком случае, называть ересью?!
       — Отче Василий, как тебе объяснить... — Ефрем схватился за решетку. — В словах тех больше игры и позы, нежели искреннего чувства. Понимаешь, есть правила игры — по ним выстраивается цепочка слов и рассуждений, Но они отнюдь не разрушают веры, а, наоборот, исцеляют ее. Ну как тебе растолковать... Ты жил в семье. Ближние порой ругаются меж себя, обзываются в сердцах бранными словами. Зачастую, не совладав с гневом, занимаются рукоприкладством. Но это отнюдь не умаляет их чувств, их любви и приязни друг к другу. Не зря ведь в народе говорят: «Милые бранятся только тешатся...» Так вот и наши литания — через неказистое, грубое осязание чтимого образа они позволяют проникаться к нему истинным пониманием и любовью. Ты долго был у латинян. Надеюсь, ты читал «Пир»(1) архиепископа Карфагенского Киприана? Что может быть богохульней и омерзительней, казалось, какие чудовищные поклепы он возводит. Но мудрые отцы христианства понимали, что порой вывернутая изнанка приносит вере гораздо больше пользы, чем пресные нравоучения.
       — Не пытайся меня одурачить, брат Ефрем. Не на того напал! Эти сказочки о духовном опрощении мне давно знакомы. Как учат святые отцы обеих церквей — то, о чем ты говоришь, есть хитрая попытка умалить таинство веры. Низвести ее с горних высот в игрища хамов и в конечном итоге порушить до основания. Коль ты того не понимаешь, мне обидно за твое заблуждение. Ну, а если ты смеешься надо мной, мне не жалко тебя, Ефрем. В обоих случаях ты преступил черту. Ты еретик, и тебя не пощадят! — во злобе я присовокупил. — Твое наказание будет ужасным, подумай о раскаянье, ключарь.
       — Отче Василий, я много передумал за эти сутки. Вины с себя не снимаю, но и преступником себя не считаю. Поверь, я лишь пытался найти истину. Единственную истину, что позволяет ясно, без шор смотреть на мир. Не скажу, что отыскал ее, но порой мне до слез казалось, что приближаюсь к ней.
       О, как самозабвенно он заговорил:
       — Что мне наставления, прописанные в евангельской истории о богочеловеке... Мне не понятна сама жертва его... Говорят — он пошел на крестное заклание и ради моего спасения, в числе прочих. От чего меня нужно спасать — от жизни? Да, мы радоваться должны, благодарно принимать её дары, ибо все, что мы делаем на Земле, разумно и оправданно. Даже грехи наши, плотские и общежительные, вовсе не проступки, а только проявление нашего существования. Коли я живое существо, то и живу по законам природы.
       Почему мы считаем, что древние заблуждались? Чем они хуже нас? Они любили себе подобных, страдали... но и возносились разумом в горние высоты.
       Почему они не достойны Бога, почему не достойны райских тенет? Я не могу понять этого!
       Мы все люди! Нас такими создала мать-природа. Нужно купаться во благах жизни, а не бежать от них. Человек рожден для счастья, радости, а не для тоскливого прозябания в гнетущем ожидании загробной жизни.
       Ну хоть убей меня, не понимаю — почему люди так провинились? Отчего презирают плоть и возносят некий дух, якобы доминирующий над их сущностью?
       Мне думается, что дух этот есть наш разум, воля, чувства. Это осознание себя личностью, а не тварью смердящей.
       Неужто никто не задумывался, почему мир так прекрасен и многолик? Да лишь за тем, чтобы человек вкусил его прелесть, его многообразие и приял безмерные дары его. С тем, чтобы человек возрадовался доступности его благ, а не заточал себя преждевременно в могилу. Почему нас учат, что люди рождены в грехе? Помилуйте, какой такой грех... Любая тварь спаривается ради и во имя жизни. Сие отнюдь не порок, а настоятельная необходимость. Это единственный способ продления своего рода, данный Богом, — другого не существует. Иначе живое вымрет и не станет самого понятия жизни.
       Ты скажешь, ну, тогда грешным является плотское сожительство без цели деторождения... И сие ложное утверждение! Разве плохо доставить утеху счастья себе и любящей тебя? Посмотри на ласки голубков сизокрылых, что милуются, нежно воркуя. Неужели их приязнь похожа на мерзость? Да нет — сие добродетель!
       Я замахал руками, прерывая нескончаемый поток излияний Ефрема:
       — Остановись, неразумный человече! О каком удовольствии ты говоришь? Ты монах... Ты добровольно покинул бренный мир. Ради высших помыслов, оставив его суету во имя спасения самоей души.
       О Боже — несчастный! Ты как та самонадеянная птица, что рухнула в кал и прах, обжегши солнцем крылья. Я не хочу осмысливать сказанное тобой. Уверен, то пустота и тлен! — и протестуя, выставил руку навстречу вскипевшему Ефрему. — Мы никогда не поймем друг друга. Оттого и спорить с тобой не стану, не хочу ни опровергать, ни соглашаться.Одно скажу — ты не прав! Но и я не вправе осуждать тебя, не мое то дело.
       И пришел я к тебе совсем по другому поводу. Ты твердишь о радостях бытия, а в обители чья-то злодейская рука лишает людей жизни. Сие справедливо, по-твоему? По-моему — так нет! Человекоубийство всегда было и есть злодейство. Оно противоестественно и богопротивно. Даже казнь по решению суда мне чужда. Но она есть выбор людского сообщества, называемый законом, а значит, оправдана. Убийство на ратном поле тоже зло, но и ему можно найти объяснение. В обители же убивают мирных людей тайно, подло, исподтишка. Нужно тому положить предел. Боярин и я ищем убийц. Помоги нам, брат, коль можешь, сотвори благое дело.
       — Право, Василий, не знаю, чем и помочь-то. Сам хожу под плахой. Мысли порой путаются... Гадая о собственной судьбе, невольно думаю об участи тех несчастных. Ищу, сопоставляю, вспоминаю всякую неприязнь, бывшую меж нас. Случается, уличаю себя на гаденькой мыслишке, мол, поделом им — заслужили такую участь. А я вот живой и, Бог даст, еще поживу. Ну а потом становится гадко и стыдно за собственное малодушие. Жизнь человека свята! Ну, коли ты настаиваешь, давай поразмышляем... Вместе подумаем над событиями, которых ты не знаешь, уже потому что не здешний.
       И он поведал мне вещи возмутительные, но многое прояснявшие. Говорил медленно, порой прерывался, сдерживая волнение, следом повторялся в забывчивости, но сказанное им убеждало меня в собственном наитии в моих прежних догадках.
      
       Примечание:
      
       1. «Пир» — «Киприанов пир», комическое переложение Священного писания, входящее в средневековую традицию пасхальных потех.
      
      
       Глава 8
        Где эконом Ефрем обвиняет старца Парфения и иже с ним во всех смертных грехах
      
       Монастырь испокон века пользовался особым расположением и благосклонностью Галицких князей. Окруженная их попечением и вниманием, обитель стремительно росла и ко времени вокняжения Ярослава Осмомысла по своему размаху и влиянию сравнялась с древними киевскими монастырями, став чуть ли не вровень с Печерским. Расцвела обитель благодаря строгому уставу своему, едва ли не полному списку Студийского, статуту, избранному мудрыми отцами основателями схимником Стефаном и Елизарием-греком, что явились на галицкие веси с Афона-горы, подобно Антонию Киевскому.
       Патерик киновии подробно повествует и о других добродетельных старцах — один их обширный перечень украсил бы анналы любой обители.
       Обыкновенно в игумены поставлялся человек, довольно близкий князю. Таковым и был старец Мефодий, погубленный венграми вместе с другом, библиотекарем Ефремом. Мефодий и Ефрем пользовались неограниченным доверием старого Ярослава. Стесненный интригами бояр, сторонниками жены Ольги и палачами его возлюбленной Настасьи, князь зачастую наезжал в обитель излить душу старцам и получить дельный совет.
       Войдя в силу, повздорив с Киевским каганом(1), примирился он на время с шурином своим, Андреем Суздальским. Уж как они нашли общий язык — Бог знает?.. Ярослав взялся собирать по уделу чернецов, приверженных Суздалю, селил их тут в лучших условиях. Князь преследовал двоякую цель, и Андрею угодить, и ненадежных чернецов определить под присмотр верных друзей. Иноки те, безусловно, подчинились княжьей воле, рассудив, что, соединяясь в одном месте, станут они сильней. И не просчитались... Несмотря на свои убеждения, переселенцы пришлись ко двору. Как правило, они были книжны, владели умственными ремеслами, их отличало деятельное трудолюбие. Поначалу вождем их был Евлогий, тихий и праведный старец. Но со временем дряхлеющий Евлогий уступил лидерство оборотистому Парфению. Не вздумай Осмомысл ущемить законного сына Владимира, новоселы те, обжившись, со временем совершенно бы растворились среди коренных иноков. Но гонимый княжич явился той закваской, что сплачивала силы, противостоящие Ярославу. Так пришлые иноки, ведомые Парфением, влились в поток его врагов.
       По разноречивым слухам, противостояние это послужило преждевременной кончине Осмомысла — и именно тогда, когда князь бесповоротно решил оставить стол бастарду Олегу. Так, будучи еще довольно крепким мужем, он в несколько дней исчернел и скукожился. Знатные лекари так и не смогли определить причину смертельной болезни, правда, перешептывались о яде. Перед тем Ярослав вернулся из обители, где решал насущные дела, скорее всего, там и был коварно отравлен.
       По смерти Ярослава наступило смутное время. Олег, обетованный князь, вскорости при содействии большинства бояр был смещен старшим братом. В отместку Настасьич привел из Овруча дружину и согнал узурпатора. На радостях юный князь взялся объезжать святые места, посетив тутошнюю обитель — через неделю отдал Богу душу. Опять стали шушукаться об отраве...
       Следом пошла полная чехарда. Взошедшего на престол Владимира выдворяли то Роман волынский, то вероломный Бела венгерский. При Андрее угорском, которого объявили Галицким королем, для обители наступили черные времена. Окаянные венгры замучили боготворимых иноками игумена Мефодия и библиотекаря Ефрема. Говорят — не вынес унижений и почил в бозе любимец Осмомысла живописец Паисий. В игумены по благословению митрополита Киевского возвели Кирилла. Что бы ни болтали досужие говоруны, но новый настоятель удержал обитель от разрухи, она не стала пристанищем распри. Он, как подлинный кормчий, уверенно ввел ее в мирное русло трудов и благочестия.
       Наконец вернулся из заточения законный князь Владимир Ярославич. Монастырские «суздальцы» оживились, воспряли духом, вошли в силу. В обители все стало вверх дном. Впрочем, от Парфения и не следовало ожидать иного. Старик давно и расчетливо шел к главной цели — теперь он игумен. Но не секрет, что его гонор простирается гораздо дальше. В недалеком будущем он видит себя владыкой Галицким. И станет им — порукой тому князь Владимир, всем обязанный Суздалю.
       По завершению столь обстоятельного рассказа Ефрем прошептал мне доверительно, как сообщнику:
       — Так кто, по-твоему, отравил князя Ярослава Владимировича и его сына Олега Ярославича? Чьими изветами погублены игумен Мефодий и библиотекарь Ефрем, кто сделал несносной жизнь старца Паисия? Так кто?.. Ты не догадываешься?.. Кому все это выгодно? Кто больше всех выиграл? Так вот, не он ли самый угробил библиотекаря Захарию и Афанасия, лучшего ученика Паисия? Что же ты молчишь, отче? Ну!..
       Я и не знал, что отвечать? В голове роилось множество соображений — какое предпочесть, не ведал. Но Ефрем, как давно решенное, сказал за меня:
       — Конечно, Парфений, больше некому. Парфений на все способен ради своей цели, ничем не поступится. Ежели он князей убирал, то что для него мальчишки скрипторные. У Парфения тут все в кулаке. А травщик Савелий, давний прихвостень Парфения — кто, как ни он, приготовлял отраву... А плотник Петр, кому отдали ключи, что за человек? Да бывший кат, ему сподручней не плотницкий, а площадной топор. Вот такие, брат Василий, дела...
       — Да уж, Ефрем, заявление твое весьма серьезное, замахнулся ты круто. А сможешь ли обосновать свои обвинения, вдруг они облыжны? Какие доказательства, или у тебя всего лишь одни догадки?
       — А вот вы с боярином и поищите, не век на готовенькое примащиваться. А слова мои верные, проверенные. Перед смертью библиотекарь Захария имел со мной доверительную беседу... Ну, обо всех наших делах тебе не к чему знать. Тогда-то и посетовал Захария, что, скорее всего, последние денечки доживает.
       — Что так? — удивился я, сочтя слова библиотекаря привередливой блажью, ибо уже не сомневался, что книжный хранитель особа мнительная и сентиментальная, несмотря на видимый деятельный характер.
       Ключарь, не заметив подвоха, обстоятельно ответил:
       — Просветил его прежний библиотекарь, мой тезка. Угасающего старика палачи сбагрили на руки тогда обитавшему в Галиче Захарии. Старец открылся, как они с игуменом крепко подозревали Парфения и суздальцев, однако прямых улик не имели, потому и помалкивали, став на старости лет излишне осмотрительными. И напрасно — Парфений со свойственным коварством обвел старшин вокруг пальца. Ефрем библиотекарь прямо сказал Захарии, по чьей милости ему уготована смерть. Действительно, тут все сходится, второго не дано. Парфений последовательно устранял препоны на пути к власти. Первым делом слоном прошелся по двум столпам Мефодию и Ефрему, заодно устранив и чтимого братией Паисия. Теперь пришел черед Кирилла...
       — А с какой стати я должен верить словам покойных библиотекарей? — так и подмывало добавить. — Да и твоим тоже... — но сдержался.
       — Хотя бы потому, что Ефрем представился на руках Захарии. Сам понимаешь — так шутить невозможно. Так что не считай, будто они лукавые выдумщики.
       — Ну ты, брат, даешь! Неотразимый, однако, довод привел: одна баба сказала, другая пересказала. Шито-то насквозь белыми нитками! Необходимы живые свидетели, иначе игумена не припрешь к стенке.
       — Не мне — мясу горелому учить вас с боярином, полагаю, отыщите средства языки развязать. Прижмите травщика, он на вид жилистый, а так... мякина-мякиной — сомлеет со страху, на блюдечке все выложит. Ката Петруху поприжать бы не мешало, они скопцы, нежнее баб будут... Редкий человек солжет на дыбе. Дыба она, брат, правдыва!.. — Ефрем нарочито исказил окончание слова.
       И тогда, презрев возможные напасти, я откровенно высказал эконому свои опасения:
       — Одного ты не разумеешь, богомил. Коль все обстоит именно так, как ты считаешь, — то раскинь умишком, в чьих интересах мог орудовать Парфений? Что, дошло!.. Ведь за ним стоит князь Владимир, а еще выше сам Всеволод. Этак мы до настоящей измены договоримся. С тобой, брат Ефрем, опасно связываться, — уж вовсе не к месту пошутил я. — Поговорим лучше об ином. Меня интересует, почему убили Захарию, а следом Афанасия? Уверен — князь и игумен тут совсем ни при чем. А те прошлые дела быльем поросли, проку-то их ворошить — да и кому будет польза-то неизвестно.
       — Видишь ли, брат Василий, истина и польза вещи отнюдь не совместные. Истина всегда одерживает верх! А польза без правды всего лишь барыш. Сегодня он есть, завтра опять в убытке. Заклеймить действительных убийц, вот она — правда по совести. Когда истина торжествует, польза всем: и правым, и виноватым. Это не я говорю, но пророк.
       Чтобы скрыть собственное невежество, я не уточнил, что за пророк-то такой. Не знаю отчего, но я стал тяготиться беседой с напористым собеседником. А если честно, то стал опасаться, как бы он меня самого под можай не подвел.
       Но Ефрем не успокоился и озадачил еще одной догадкой:
       — Прикончили Захарию как раз из-за прошлых дел. Думается мне — он собирался вывести на чистую воду Парфения и иже с ним. Да, силенок не хватило или еще как оплошал, подробностей не ведаю. Уверен, выискал он в книгохранилище важные грамоты. Что в них, не знаю... Но те хартии существуют. И еще хочу добавить... Я часто наблюдал, как они общались меж собой. Ты не поверишь, но Парфений заискивал перед молодым иноком, чего не делал даже в отношении игумена. Странно, не правда ли?
       Позволь еще замечание. Захария очень близок игумену Кириллу, но ведь не открылся авве, почему? Отвечу. Библиотекарь вынашивал далеко идущие планы. Я чувствовал, что-то должно произойти. В последние дни Захария всячески избегал Парфения, дед же домогался его, навязывал серьезный разговор. Определенно, библиотекарь изготовился к решительному поступку, приурочив его к приезду князя. Но просчитался, хотя обязан был знать, что Парфений не станет с ним церемониться.
       — Откуда тебе все известно, Ефрем?
       — А на что разум дан? Слушаю, наблюдаю, сопоставляю... Все по моему разумению и выходит.
       — А то, что рано или поздно тебя заграбастают, ты знал? А если знал, почему не поостерегся?
       — Знал всегда и потому перестал бояться.
       — Хорошо, не буду тебя травить. А насчет Афанасия что чаешь? Зачем порешили даровитого богомаза?
       — Отвечу вопросом на вопрос. А почто умертвили прежнего Ефрема и Паисия? Суть не в мастерстве и талантах... Они знали много лишнего. Вероятно, Афанасий располагал тем же, что и библиотекарь, что и Паисий, что и Ефрем.
       Тут стражник явно спросонок ретиво загремел засовом. Я воспринял клацанье как указующий знак оставить узника, ибо не имел права на ошибку. Избавь Бог мне проявить опрометчивость, сгорю без следа, как свечка. Страха не было, но появилось трезвое опасение. Надо же, в какую лихоманку я затесался?..
      
       Примечание:
      
       1. Каган (тюрк.) — титул главы государства у древних тюркских народов, с IX века, наряду с титулом князь — у восточных славян.
      
      
       Глава 9
        В которой на многих возводятся подозрения, даже и на князя Владимира
      
       По пути в келью меня охватило вожделение скорей впасть в объятия сна, отойти от тревожных мыслей, безмерно переполнявших мое существо. То измотанное состояние породила мышечная усталостью и постоянное недосыпание от ночных походов по обители. Едва за мной захлопнулась дверь, не возжигая света, не разоблачаясь, я повалился на лавку. Мое сознание, погрузившись в зыбкую трясину забытья, закружилось в стремительном калейдоскопе дневных впечатлений. Бледные тени недавно изведанных чувств обволакивали меня, нисколько не возбуждая рассудка. Но внезапно тихой сапой наползла и завладела сознанием странная мысль: «Пограничное состояние между явью и сном, в котором я нахожусь, является преддверием к потустороннему миру...» И, внутренне сообразуясь с этим, я явственно ощутил флюиды и субстанции того света.
       Материализуясь, они превратились в струйки нежного ветерка, ласкающего мои щеки и лоб. И подумалось мне: «Не души ли усопших иноков ластятся ко мне?» Уразумев, что попал в хоровод приведений, я вовсе не испугался, наоборот, было забавно ощутить своею кожей формы иного бытия. И так продолжалось достаточно долго.
       Но вот одна из струек, набирая мощь, завихрилась и стала чуть ли не сгустком плоти. Крючковатыми пальцами она ухватила меня за ворот, с силой потянула, затруднив дыхание. Я поначалу слабо, но по мере роста воздействия уже с усилием стал сопротивляться её домогательствам. Шею стягивало, будто веревкой.
       И тут меня осенило — уж не козни ли то травщика Савелия, напустившего злые чары. Я сделал попытку сбросить одурь, вознамерился приподняться на лежанке, но упорная сила не уступала, гнула вниз. Противоборство нарастало, но и я не уступал. Уже, казалось, мне удалось подняться, но, проснувшись, ощущаю себя вновь лежащим, придавленным вражьей мощью. Опять подымаюсь, собрав остатки последних сил. И опять, очнувшись от сна, лежу, сдавленный в тенетах. И так несколько раз.
       Родничком в голове забилась мысль: «Нужно пробудиться по-настоящему, иначе конец!»
       Сотворив неимоверное усилие, я рву узы сна и прозреваю в яви. С минуту нахожусь в полном отупении. Пытаюсь осознать, что со мной происходило — во сне или наяву я так мучился. Но вот, окончательно отринув сонную хмарь, я смекаю, что получил некое предвестие, уведомление о подстерегающей опасности. И по наитию понимаю, что она исходит от травщика и игумена Парфения.
       Я не строил догадок о земном обличье той опасности. Лишь явственно ощутил, уяснил совершенно трезво: «Мои робкие подозрения и твердая убежденность ключаря в преступном промысле Парфения слились в одну неумолимую версию. Она объясняет все преступления в обители». Мне стало все так ясно и понятно, что даже не хотелось лишний раз натруждать голову, сопоставлять доводы и аргументы, перебирать «за» и «против».
       А в мозгу уже засвербело новое соображение, исполненное недоверия и крамолы. Я гнал его от себя, но, спущенное с порожек, оно настойчиво влезало в окна. Наконец осознав, что эта настырная мысль не столь абсурдна и имеет право на жизнь, я попытался как-то увязать ее с Ефремовой версией. В довершение злодейской цепочки, состоящей из травщика Савелия, игумена Парфения, князя Владимира, упрямо напрашивалось новое звено — боярин Андрей Ростиславич.
       Почему так?..
       Да потому, что они на стороне Суздаля — и в силу чего обязаны почитать Барбароссу. Они противостоят Киеву с Овручем, они недруги Венгрии и Византии. Все загадочные смерти, произошедшие в обители в три года, объединены единой целью: устранялись неприятели суздальской линии князя Владимира. Есть, правда, маленькая натяжка — Захария и Афанасий. Уж они-то чем мешали Парфению? Но стоило принять на вооружение доводы Ефрема, как все сомнения само собой рассасывались, происшедшие события исподволь расставлялись по уготованным местам.
       Узловое звено, определившее коловращение кровавых происшествий, — князь Владимир Ярославич. Без его высокой персоны деяния остальных подозреваемых начисто теряют смысл. Парфению никогда не удастся возвыситься... Травщику попросту не на кого опереться... Миссия боярина Андрея, о чем он так не любит распространяться, останется невыполненной... Князь Владимир связывает всех воедино. С самого начала, с Ярослава Осмомысла свершенные убийства князю на руку, они позволили ему занять подобающее по происхождению место.
       И еще одна особенность означенной выше цепочки... Савелий, Парфений, Владимир, Андрей — все в одной связке. Они крепко повязаны друг с другом. Савелий при желании может отравить игумена. Парфений в силу амбиций сумел бы сместить князя, раскрыв неблаговидные прошлые дела. Владимир Ярославич из одного самодурства смог бы сорвать миссию боярина. Но в то же время, в обратном порядке, они обеспечивают взаимную безопасность. Напомню, что Андрей Ростиславич представляет Великого князя и Императора. Они никогда не сдадут друг друга, им то совсем не выгодно.
       Так зачем тогда Андрею Ростиславичу расследовать преступление, организованное Парфением, а значит, и самим князем? Что-то тут не вяжется...
       А возможно, боярин и не думает искать убийцу по-настоящему. Его расследование лишь видимость, нужная для обмана окружающих. А меж тем Ростиславич проворачивает другие, более существенные дела. Вот почему он так странно ведет себя, слишком многое от меня утаивает. Впрочем, должно понимать разницу, боярин важная персона, а кто я. Ему ли откровенничать с потаскущим чернецом? Получается, он просто держит меня за болвана. Да и кто я ему, так мелочь пузатая, калика перехожая...
       До одури противоречивые мысли обуяли меня. Я чувствовал многочисленные изъяны выпестованных догадок. Плохо, что мне совсем неизвестны детали, подробности отношений названных лиц. Я выстраиваю куцые, оборванные, лишенные жизни связи, а на самом деле они не так просты, да и не так однозначны. Мне крайне сложно судить о происходящем, домысливая могущие произойти события.
       Но постепенно подступает прозрение. Зря я возвожу поклеп на боярина! Почто взъелся на него? И зачем себя мучаю? Не иначе паскудный Савелий чары напустил — опять же сон дурацкий. Нет, так нельзя, пора проснуться по-настоящему.
       Я опускаю ноги с лежанки.
       Внезапно растворилась дверь, и в келью, внося свежесть ядреного морозца, ввалился в гости Андрей Ростиславич. Он прямо с порога, не успев сбросить задубевшие рукавицы и шубу, взялся рассказывать о своей поездке.
       Как оказалось, князю Владимиру Ярославичу потребовалось обследовать высоты, прилегающие к обители, дабы разместить сигнальные вежи. Вышки те, идущие от границы, призваны оповещать стольный град о грозящей напасти. Огонь, разведенный на высоких площадках, вовремя оповестит власти Галича и градских посадов о нашествии неприятеля, о посольствах да много еще о чем — меняй лишь цвет пламени да его силу. Такой способ передачи сообщений известен с древнейших времен. И у нас на Руси давно и широко используется. Старый Ярослав начал было устраивать сигнальные башни, но смерть помешала его планам. Его сын Владимир вернулся к замыслам отца. Он понимал неизбежность столкновений с мадьярскими баронами, с ляшскими панами и их ставленниками волынцами. В дальнейшем князь чаял обезопаситься от половцев, наущаемых Царьградом. Не сбрасывал со счетов и восточные рубежи. Киев и Овруч извечно пускают слюнки на галицкую соль. Приблизительно так объяснил цель поездки боярин Андрей, а уж истинные помыслы господ мне знать не полагалось.
       Об одном я лишь догадывался. Князь Владимир Ярославич и боярин Андрей Ростиславич нуждались в долгой уединенной беседе. Слишком много ушей в монастырских стенах. А в чистом поле никто не помешает полюбовному решению назревших дел, искреннему разговору да дельному совету. Не скрою, мне было любопытно знать, о чем они совещались? Грешен, но, думаю, со временем боярин посвятит меня в секреты, так как веревочка, связавшая нас, затягивалась все туже и туже.
       В завершение рассказа, не вдаваясь в особые подробности, Андрей Ростиславич поведал, как мечник Филипп изловил в перелеске бродячего человека. По осанистости бродяга явно не простого звания, скорее всего, происходил из недобитых, затаившихся волхвов. Здоровый бугай, обросший, как леший, он всю дорогу супротивничал конвою. Но кто устоит против силы? Теперь следовало выяснить, зачем староверу хорониться под стенами обители? Скиталец определенно заинтересовал боярина. Впрочем, дело наживное, мечниковы ребятушки отыщут способ разговорить лесовика.
       Настал мой черед удивлять Андрея Ростиславича.
       Я начал по порядку, с заброшенного сарая, скопища языческих идолов. Боярин, как просвещенный человек, пожелал оглядеть поверженных кумиров. Особливо привлекала его мраморная статуя обнаженной богини. Он разумел, что я напал на творение эллинского ваятеля, редкостная вещь воодушевила его.
       Многим известно, как Владимир Святой, не смотря на попреки дружины, с неимоверными трудностями к вящему украшению стольного града, переправил из Корсуня в Киев, помимо статуй святых отцов, огромную бронзовую квадригу(1). Тяготился к художеству и сколкам прошлых эпох и его сын Ярослав по прозвищу Мудрый. Хромой князь имел превосходное и редкое по тем временам собрание древностей. Чтили заморских мастеров и Мономах, и Юрий Владимирович, и Андрей Юрьевич. От предков Рюриковичей любовь к искусству перенял и нынешний Всеволод.
       Боярин Андрей рачительно заметил, что недурно одарить Великого князя древнегреческой статуей. «Не место ей плесневеть в монастырской каменоломне, её удел — дворцовые палаты. Пусть знают иноземцы, что и мы не лыком шиты!» — так размечтался Андрей Ростиславич.
       Отчет же о язычнике, укрываемом травщиком, привел Андрея Ростиславича в настоящее потрясение. Без сомнения, пленник Филиппа и есть тот самый ночлежник. Поприще его мерзко и злокозненно. Подземелье его потаенная нора, днем же он промышляет татьбой.
       И без того странный лекарь не внушал Андрею Ростиславичу доверия, причиной тому была и его покорная угодливость, и опасливая отстраненность, да и все его ускользающие повадки. Вникнув в доводы, которые я почерпнул у ключаря Ефрема, боярин незамедлительно перевел Савелия в разряд особо подозрительных личностей.
       Ну а как поступить с двусмысленной фигурой игумена Парфения? Я целиком, без собственного комментария, передал боярину доводы Ефрема. Андрей Ростиславич сильно озадачился на этот счет, для него многое явилось открытием, но не настолько, чтобы переменить ранее сложившиеся воззрения.
       Боярин, занятый вверенной Фридрихом миссией, нашел время и изрядно порылся в монастырском дерьме. Он успел переговорить с людьми мне неизвестными, но довольно искушенными, и не безрезультатно...
       Первым под прицел Андрея Ростиславича попал библиотекарь Захария. Собеседники боярина подтвердили, что книжник весьма самолюбивый человек. К тому же поначалу настоятель ему весьма покровительствовал. Кирилл увидел в нем деятельного помощника, обладающего редкими способностями. Но и игумену в дальнейшем практичность Захарии и его ладно отлаженные связи по всему Галицкому уделу стали уже явно не в жилу.
       Как я понял, речь зашла о противостоянии прежнего игумена и его библиотекаря. Как известно, Кирилл воспринимал игуменское поприще как нудную обузу, тяготился своими обязанностями. Его более прельщала кропотливая работа церковного кодификатора, он испытывал подлинное блаженство, рыская в сводах законов и уложений. Они были его поэзией. Но, вкусив преимущества власти, видя, как всякий ломает пред тобой шапку, Кирилл не променял бы сан игумена на удел рядового инока. И он прав. Возможности ученых притязаний отца настоятеля несоизмеримы с долей простого чернеца. В итоге твой труд выходит более продуктивным и весомым. И еще одна значимая деталь, сочинения отца архимандрита воспринимаются совершенно иначе, чем вирши никому неизвестного инока.
       Конечно, я многое упрощаю. Но, по сути, каждый здравомыслящий человек, алчущий успеха в своей деятельности, следовал бы этим мотивам. Знал ли настоятель о честолюбивых устремления Захарии? Наверняка догадывался — и, во всяком случае, Кирилл не уступил бы без боя игуменский посох.
       Захарию — того по-своему тяготили обязанности хранителя книжного собрания. Однако библиотека — верная ступенька к вожделенному посоху игумена. Оставалось ждать... Как долго?.. При благоприятном стечении обстоятельств, учитывая возраст Кирилла, лет двадцать, что, разумеется, выше всякой меры терпения.
       Но, как оказалось, это не основная преграда. Настоятелем упорно стремился стать старец Парфений. При Олеге и венграх его «суздальское прошлое» отметало такую возможность, он не мог явиться соперником молодому Захарии. Но с вокняжением Владимира все резко изменилось. Звезда Парфения воссияла, планида Захарии закатилась. Не будь старца с его неуемной жаждой власти, Захария овладел бы игуменским посохом, потеснив Кирилла путем наветов и интриг. Ну а затем...
       Раскрытые далее планы библиотекаря не являлись для меня новостью.
       Досужие сплетники сообщали, что заветная мечта библиотекаря заделаться епископом, дойти до вершин церковной иерархии. Откуда люди знали про честолюбивые грезы Захарии — оказывается, порой он делался чрезмерно болтлив. Сие неприемлемое качество для людей, страждущих власти, но ему сходило с рук... Он продолжал выстраивать воздушные замки.
       Парфений, тот трудился основательно!
       Захария вдруг прозрел. И тогда пересеклись стежки-дорожки библиотекаря и духовника. Следует учесть, что не один библиотекарь желал ущемить гордого исповедника. Его намерения могли запросто использовать старые недруги Парфения, употребив книжника в качестве тарана в развязанной войне за власть. Вполне допустимо, что врагов старца вполне устраивало возможное игуменство Захарии в надежде, что им можно будет вертеть как угодно.
       А почему же тогда игумен Кирилл стеснял врагов Парфения? Объяснение имеется. Кирилл человек митрополита, Парфений поборник Суздальского князя, но и тот и другой супротивники старинных боярских родов, тяготящихся сильной княжеской властью. Монастырь — своеобразный мост между людьми и властью, очень важно, в чьих руках обитель находится. В мире, выстроенном на барыше, роль всеми уважаемого посредника огромна.
       И еще одно важное обстоятельство. Поставить игуменом может лишь князь. Его воля решающая. Чем можно заслужить доверие Владимира Ярославича?
       Вот он, кончик нити — клад, тайна клада Ярослава Осмомысла! Лакомый кусок, ключ к любому желанию. Уж как исхитрился нахрапистый библиотекарь вызнать секрет княжьего схрона — сейчас не узнать, но он тем самым накликал собственную смерть.
       А что еще стало известно о Парфении? Оказывается, иеромонах в бытность Юрия Владимировича в Киеве подвизался в окружении князя. Потом последовал за Андреем Юрьевичем и немало претерпел по причине переменчивой судьбы Боголюбимого князя. И нашел таки пристанище у дочери Юрия Ольги, нелюбимой жены князя Ярослава Галицкого. Он в числе немногих сопровождал опальную княгиню и княжича на Волынь, а затем и в Польшу. По дороге близко сошелся с Владимиром Ярославичем, тогда еще мальчиком, и стал вовек предан ему. Был ли осведомлен князь Владимир о приписываемой Парфению организации отравления отца и брата? Того никто не ведает, а если и ведает, то никогда не скажет.
       Конечно, до Андрея Ростиславича доходили слухи о странных обстоятельствах смертей старого Ярослава и юного Олега Настасьича, но их выяснение выходило за круг его деятельности и потому мало интересовало. Тогда он не придавал тому значения. Мой же сегодняшний рассказ насторожил его. Боярин взялся выстраивать занятную версию.
       Скажем, Парфений действительно причастен к отравлению князей, но изобличить его крайне трудно. Можно предположить, что Захария пытался шантажировать старца и был раздавлен, как безмозглый лягушонок. А вслед ему убрали и Афанасия, по-приятельски посвященного в планы библиотекаря. Афанасий же, опасаясь готовящейся расправы, искал нашего покровительства, вот и написал свою шифровку, не веря уже никому.
       И все же Андрей Ростиславич не торопился со скороспелым выводом. Его многое смущало. Почему все-таки Парфений не отсоветовал князю доверить расследование убийства боярину, зная того за опытного мечника? Зачем Парфений предостерег нас, упомянув об отравителе? Явив послание Афанасия, он тем самым подставил бы голову травщика Савелия. И еще многое другое.
       Кругом одни недомолвки. Причем невозможно напрямую спросить о своих догадках Владимира Ярославича или Парфения, стремно даже намекать о них. Ну а если все обстоит именно так, как было сказано, не лучше ли нам свернуть расследование, иначе собьемся лбами с самим князем...
       Как быть? Андрей Ростиславич прямо заявил, что не в его правилах бросать расследование на полпути. Я поддержал его.
       До поры, толком не разобравшись, мы не имеем права выказывать свои подозрения. Остается вести розыск, не доверяясь полностью князю и его людям. Мы должны быть крайне осторожны, дабы остаться в живых, и главное — нельзя сорвать порученного боярину дела.
       У нас есть начаток карты. Сыскать бы тот чертов клад или реликвию! Появится козырь, манипулируя им, мы отыщем разгадку таинственных смертей.
       Решено, вперед в библиотеку!
      
       Примечание:
      
       1. Квадрига — античная двухколесная колесница, запряженная четверкой коней в один ряд.
      
      
       Глава 10
       Где происходит знакомство со скрипторными иноками, а Андрей Ростиславич высказывает мудрые мысли
      
       Скрипторий и библиотека располагались в смежных каменных строениях, стоящих углом меж погостом и храмовой площадью. Слева от книгохранилища белели игуменские палаты, по правую руку — выпирала малярня, через дорогу разлаписто осела трапезная. Основной дом с выщербленной кладкой походил на греческую базилику, если бы не оконные проемы, пробитые в глубокие нишах. Прилепившийся слева флигель являл собой церковный подклет, подведенный под трехскатную кровлю. Трудно предположить изначальный замысел зданий, тем более увязать его с нынешним их назначением. Одно лишь хорошо — они походили на неприступную крепость.
       Нам было ясно, что не удастся досконально обследовать книжное собрание обители, а уж тем паче заполучить и вынести вожделенную книгу. Остается похитить... Но прежде нужно попасть туда. Вход в скрипторий был от северной башни и почти не просматривался со стороны церкви и келий. При желании вполне можно пробраться незамеченным внутрь книгохранилища, благо ночи стояли туманные и безлунные, а окна почивален с вечера закрывались ставнями. Но как-то неловко скрытно проникать в библиотеку, подобно татям, что, крадучись во тьме, отмыкают запоры.
       Надлежало предпринять нечто своеобразное. Но что придумают люди, лишь третий день обретающие в обители?.. Мы ведь ничего здесь не знаем. Где спрятаться, где переждать, куда залезть, откуда вылезти? Поэтому решено — попусту головы не забивать, а по возможности освоиться внутри помещения книгохранилища.
       Оббив сапоги от наледи, оказались мы в просторных сенях. У глухой стены горой громоздились сложенные для топки чурки. Недаром со двора мы заприметили две кирпичные трубы над крышей, впрочем, в их жерла и подростку не пролезть. За поленницей не спрячешься, хода на чердак нет, люка в подпол тоже не видно.
       Вдруг в слюдяном оконце, проделанном из скриптория, мелькнул и отпрянул чей-то лик. Мы в который раз убедились, что в обители не так-то просто остаться незамеченным. И вот нам уже предупредительно распахнули тяжелую, оббитую изнутри войлоком дверь.
       За долгие годы странствий видел я превеликое множество скрипториев: и латинских, и нашей веры. Те, что поплоше, совмещали в единой зале столы переписчиков и книжные шкафы. Необходимую книгу отыскивал сам писец, вороша по полкам, порой даже не получив благословения наставника. В более богатых и строгих — потребные книги доставлял библиотекарь или его помощник, ибо по строгому уставу доступ в книжное хранилище строго заказан. Скрипторий, где мы оказались, относился ко второму роду. К тому же он поделен на две части, разгорожен кирпичной стенкой по сторонам от жарко натопленной печи.
       В первой светелке работали рубрикаторы, миниатюристы и, в отдельном закутке, переплетчики. У каждого оконца стояли покатые столы с особыми зажимами, они позволяли удерживать листы пергамента или книгу в нужном положении. На пристенных полках в изобилии лежали, стояли (а на вколоченных гвоздях висели) разные приспособления и причиндалы для столь кропотливого труда. Особо бросались в глаза вапницы с яркими красками и кисти всякого ворса и стати.
       В полупогибель согнувшись над столешницами, изощрялись в цветастых заставках и иллюстрациях пепельно-седые иноки Макарий и Константин. Тот, что тезоименит равноапостольному кесарю, аж прикусил от самозабвения кончик языка. Третье от входа место пустовало, как выяснилось, хворь еще не оставила припадочного Антипия. По другую сторону усердствовали два молодых чернеца, выписывая заглавные буквы — один красной киноварью, другой лазурью.
       В задах за печью, где свету поменьше, а места побольше, на кряжистом верстаке закреплены зажимные струбцины и громоздкое прессовое устройство. Оттуда дурно несло смесью выделанных кож, уксуса и животного клея. Переплетчиков тоже двое. Но имена их мне неизвестны. Готовый пергамент (как я потом узнал) привозили, сообразно его свойствам, из разных мест, даже из самого Царьграда.
       Андрей Ростиславич полюбопытствовал у Макария, над чем тот изволит трудиться. Инок радушным жестом пригласил взглянуть на свои художества. Он раскрашивал в часослове заранее начертанные стилом заставки, выходило у него весьма красочно. Мне знакомы подобные узоры, и нечему особо восторгаться. Боярин попросил показать работы Антипия, ибо был наслышан об его удивительном мастерстве.
       Макарий, прогибая затекшую спину, протопал в красный угол и достал из поставца два гладких томика. Один являл оракул(1) Иоанна Богослова, другой был псалтирью. Раскрыв Апокалипсис(2), мы искренне поразились мастерству Антипия. Удивительно обнаружить в хлипкой личности талант живописца, отточенный до филигранного совершенства, наблюдая поразительный взлет выдумки и изобретательности. Мы словно воочию, точнее сказать, сквозь замочную скважину, разглядывали сцены грядущего конца вселенной.
       Прямо на нас мчатся взбешенные кони, угрожая растоптать стоящего на их пути. Всякие гады, земные и водные, повылазили из своих нор, норовя смертельно ужалить раздвоенными жалами. Диковинные хищные звери, закованные в броню складчатых кож, оскалив пасти, изготовились к решительному броску. Мерзкие те твари неумолимо намерены растерзать каждого, попавшего им на глаза.
       И наблюдаем великие битвы народов. И зрим чудовищные природные катастрофы. Несутся неукротимые хляби вод земных и небесных, рушатся стены и раскалываются горы скалистые. Следим за чудовищным полетом каменных глыб. Ощущаем содрогание и мощное сотрясение тверди земной. Слепит зрение солнечное сияние заоблачных чертогов и режет глаза дым и пламя разверзнутых наизнанку подземных копей.
       И запечатлены полеты ангелов, и обращены к нам грозные и осуждающие лики их. Видим вострубивших в заветные трубы вестников Господних.
       И лицезрим, наконец, проникновенные очи Господа и строгие его уста. И стоим мы, совсем маленькие и ничтожные, пред тобой, Отец Наш Небесный. Боже, помилуй же нас, грешных!
       Неужели припадочному Антипе удалось так проникновенно выразить конец, уготованный миру? Вот он, оказывается, каков — Антипа-то!
       Не разочаровала нас и вторая, меньших размеров книжица. Она прельщала заковыристой вязью заставок и рубрик, невообразимым переплетением лозы и листьев аканфа(3), образующих заглавия, из чащобы которых выглядывают лики людские и морды звериные. Вставные же миниатюры выполнены столь изумительно и красочно, что у меня и слов таких нет, дабы их описать.
       Тут из узкого прохода в соседнюю горницу на наши голоса вышел высоколобый ухоженный инок, явственно перевалив годами за шестой десяток. Приветствовал он нас весьма складно и вычурно.
       То был небезызвестный Аполлинарий с Афона, один из самых просвещенных светочей не только обители, но и всего княжества. Заметив в наших руках книги, украшенные Антипой, улыбнувшись, он произнес на отточенной латыни:
       — Антипа наш artifex proeclarus egregius omni laude piktor dignissimus...(4)
       Я подивился, услышав в славянской глухомани величественную латинскую речь. Предугадав просьбу боярина, я, насколько сумел, переложил ему слова монаха о славном художнике, достойном великой похвалы. Аполлинарий благожелательно кивнул головой, подтвердив правильность моего перевода. Выразив мне признательность, он посетовал, что в прежние времена для ученого мужа зазорно было не знать латынь, ныне же редкий инок выведет «Тe Deum»(5). Я искренне посочувствовал ему, прибавив, что в наши дни мало кто знает и по-гречески.
       Аполлинарий вкрадчиво втолковал нам, что Парфений поручил ему быть за библиотекаря, так как помощник усопшего Захарии Селиваний еще не вошел в надлежащие лета, да и не шибко грамотен. Во всяком случае, из латыни ведает только начатки, из еврейского даже букв не знает. А век назад монастырские отцы-основатели положили условием должности хранителя обязательное знание триады древних языков. Не случалось в истории обители, чтобы стезю ту доверили не вполне достойным инокам. Наоборот, библиотекарями становились высокообразованные мужи, кроме триады владевшие другими европейскими языками, умевшие даже по-арабски. Встречались уникумы, помнившие наизусть священное писание и даже комментарий к нему святых учителей православия. Что лишний раз подтверждало тезис Аполлинария об ущербности нынешних времен, о вырождении рода человеческого. Если исчезают гиганты, а мир заполонила посредственность, о каком таком светлом будущем приходится мечтать?..
       Пришел черед воспротивиться Андрею Ростиславичу:
       — Позволь, отче, не согласиться с тобой. Ты утверждаешь, что кануло время дарований, а как же Антипа? Ты сам недавно восхищался им. Разреши мне, не ученому человеку, усомниться, — и боярин лукаво сощурился. — Слава Богу, я повидал достаточно мир и чудеса его. Встречались мне удивительно одаренные личности, уверяю тебя, совсем немалое их число населяет христианские страны. Да вот и Василий подтвердит... Италия и Германия кишат просвещенным людом. Есть настоящие исполины, сродни греческим учителям нашим Василию, Иоанну и Григорию. Так что зря, отче Аполлинарий, ты принижаешь возможности рода человеческого. Не оскудела та нива, даже еле вспаханная. А уж коль поднять ее как следует, то родит она неисчислимое множество достойных славы и памяти сынов.
       Аполлинарий встрепенулся, согнав с лица сонную хмарь. Посмотрел на боярина, как на неразумного ребенка, и покровительственно вопросил, мол, кому тот отводит роль ратая. Кто тот пахарь, трудами которого явится поколение новых гигантов? Андрей Ростиславич не сразу нашелся, что ответить, но, малость, подумав, не сплошал:
       — Провидением Божьим создан сей мир и утверждены дни, в которых и мы живем, да и будут пребывать наши потомки. Помыслы же и деяния, полезные общему благу, занесены в анналы всевышнего. Впрочем, как и замыслы врага человеческого и адептов его. Каждый несет посильную ношу, сообразуясь с обозримым будущим. Главное, не встать поперек хода истории, идти всем в одном направлении. Что несравненно проще и верней, нежели сталкиваться лбами в противостоянии. А ответ за выбор торного пути обязаны понести высшие сословия во главе с государями. Ибо Бог наделил их достатком, позволяющим не думать о хлебе насущном. А также и вы, монашествующие, ибо вам никакое достояние не нужно. Но ваши помыслы, занятые личным спасением, должны обратиться к заботам о преумножении добрых начал в родной отчине.
       Задача только — как согласовать усилия всех, направить в одно русло... Кто может сплотить бояр, торговых людей, простых хлебопашцев? Только единому царю или кагану под силу такая ноша, междоусобным воителям ее нельзя доверить, иначе раздерется целый народ на несоединимые части.
       А кому под силу воспитать столь разумного правителя, наставить на путь истинный? Где выискать мудрого учителя, скажем, такого, каким Стагирит(6) явился для Александра? Ибо престиж наставника должен быть непререкаем для питомца даже и в зрелые лета последнего, даже и в самом зените славы того. Я думаю, что это удел церкви — выпестовать из недр своих подвижников, блестящих умом и великих духом. У нас на Руси лишь ей по плечу такая задача.
       А также считаю, что необходимо обеспечить устойчивую преемственность как в правящей династии, так и меж наставниками земных царей. Ибо не только при неумном наследнике благие дела отцов уйдут в песок, но и при противоборстве претендентов на престол рухнет само царство.
       Говорят, главную роль призваны играть разумные законы, установления писанные и неписанные. Я согласен с этим.
       Но должна быть еще и общая цель, и общая мысль, вдохновляющая людей. Что за идея сплотит и подвигнет людей стать титанами? Вера?.. Но не только вера в Господа, а вера в собственную богоизбранность.
       Аполлинарий не нашелся, что противопоставить убежденности Андрея Ростиславича. Несмотря на афонское начетничество, он явно не обладал практическим мышлением, да и далеко отстоял от кормила власти. Промямлив в свою защиту что-то о неисповедимости путей Господних, он свернул разговор, ставший нелицеприятным.
       И, не делая паузы, поинтересовался, какая нужда привела нас в библиотеку. Наверняка Парфений предупредил его о нашем визите, потому-то Аполлинарий безоговорочно выказался быть нашим проводником.
       Мы прошли в соседнюю горницу, схожую по размерам с первой, также двухсветную, но более опрятную и ухоженную. Хотя массивные столы завалены связками пергаменов, скрученными свитками, рыхлыми манускриптами, на всем лежит печать «великая мудрости». Словно кудесники, с загадочно-неземным выражением на лицах безгласно восседают писцы-скрипторы.
       Наиболее почитаемы из них — иеромонахи Даниил и Феофил. Старцы, умудренные опытом жизни, много повидавшие на своем веку, постигшие бездну наук. Собственно, они готовые игумены, в обители ниже разрядом. Старцы начинали простыми писцами, не разгибаясь, корпели над рукописями, чинили перья и стилосы, разводили вонючие чернила. А в свободное время до беспамятства читали книги. Завидный удел молодых, зорких зрением иноков. Что приятней чтения?.. Вслед за древним философом(7) повторю: «Повсюду искал я покоя, но обрел его в углу с книгою!» Хорошо быть молодым и здоровым, а главное, зрячим. Не будь молодого пополнения в обители, кто бы тогда читал нам, подслеповатым старикам, кто просвещал бы нас?..
       Помимо коренных здешних компиляторов, что заняли самые светлые места у окон, посреди горницы за длинным столом без всяческих удобств, но зато с особым усердием строчат писания пришлые монахи. Им за оговоренную мзду или взаимообразно принесенному для переписки редкому манускрипту позволено переписать интересующую книгу. Вот вам один из способов пополнения монастырского собрания. Другим источником поступления новых книг служат дары или духовные(8), а также поступления от распродаж имущества должников. Но главным являются собственные розыски раритетов, ну и, конечно, обмен с другими обителями. Об этом мимоходом сообщал отец Аполлинарий, представляя пишущий люд.
       «Своими» — были следующие иноки:
       Зосима бородач, лет сорока, он удосужился похвалы от Аполлинария за совершенство в знании греческого. К моему удивлению, Зосима переводил сочинение Аристотеля, как я понял из мельком прочтенного куска, то был трактат «О душе». В увиденном мной отрывке говорилось, что в душе есть часть не возникающая и неразрушимая — ум (noys). За исключение ума все оставшиеся части души подлежат гибели, как и само бренное тело. Суждение, надо сказать, весьма туманное, дающее повод для различных толкований, что и наблюдал я по этому поводу во фряжских схолиях.
       Двое других черноризцев моего возраста по молодости лет занимались рутинной перепиской. Один по имени Яков, в честь брата Спасителя, копировал ветхую книжицу на латыни, оказалось — св. Иероним (9). Я поинтересовался, хорошо ли он понимает сей язык.
       Выяснилось, что латыни инок вовсе не знает, перерисовывает просто по буквам. Вот где гнездятся ляпсусы в копиях и переводах сочинений древних, порой прочитаешь такую галиматью, что голову сломаешь, пытаясь ее уяснить. Второй, по прозвищу Симон, в честь Симона Зилота из двенадцати ближнего круга Иисуса, усердно строчил со славянской библии Мефодия. Тут уж ошибке грешно угнездиться. Хотя пишут всякое, вместо «града» — «брада» и тому подобное...
       Возле нас услужливо терся еще один писец — инок с печальными глазами, имя ему Селиваний. Он являлся помощником погибшего Захарии, но в библиотекари, по словам Аполлинария, совсем не годился. Видно, так на роду написано человеку: разрываться всю оставшуюся жизнь между «поди и принеси» и «а ну-ка перепиши».
       Шестой писец, Феодор, по причине своего богомильства был взят под стражу. Его стол у углового окна кричаще выделялся пустой столешницей. Стоял, словно зачумленный, монахи, робея, обходили его. Как будто они раньше ничего не ведали об увлечении своего собрата.
       Пришлых монахов было двое. Оба волынские. Постарше, из градской княжьей обители, трудился над галицкими патериками. Наверное, на Волыни спешно понадобились жития днестровских угодников. Молодой же, еще совсем юноша, медленно выводил буквицы, списывая комментарий на книгу Иоанна(10). Аполлинарий обмолвился, что с паренька нечего было взять, позволили работать из одной милости. Старший же принес подборку польских хроник.
       Монахи-писцы оставались натянуто молчаливыми, на наши вопросы отвечали односложно и скучно. Устав запрещал трепать языком в скриптории. Оттого мы поспешно перешли в книгохранилище и были несказанно вознаграждены открывшимся изобилием книжного богатства.
      
       Примечание:
      
       1. Оракул — предсказание, в данном случае — «откровение».
       2. Апокалипсис — Откровение Иоанна Богослова, одна из книг Нового Завета.
       3. Листья аканфа — акант, декоративная форма, широко употреблявшаяся в книжной графике.
       4. artifex proeclarus egregius omni laude piktor dignissimus...(лат.) — художник славный, отличный живописец, в высшей степени достойный всяческой похвалы...
       5.«Тe Deum»(лат.) — католическая месса «Тебя, Бога, хвалим».
       6. Стагирит — Аристотель.
       7. Древний философ — высказанная им мысль в средние века предельно кратко сформулирована бенедиктинским писателем-схоластом Фомой Кемпийским (1379-1471).
       8. Духовные — ценности, отписанные по завещанию.
       9. Св. Иероним — Иероним (ок. 348 — ок. 420), христианский отшельник, религиозный писатель, представитель патристики.
       10. Книга Иоанна — Апокалипсис.
      
      
       Глава 11
       В которой Андрей Ростиславич и Василий перебирают древние книги, инок расчувствовался, а боярин нашел кое-что...
      
       Библиотека занимала помещенье не меньшее, чем скрипторий. По трем стенам ее сдавливали многоярусные книжные полки, так что узкие оконца выглядывали как бы из-за ниш. У глухой же торцовой стены, подпирая потолок, тесно стояли непривычные для Руси шкапы, явно купленные у греков. Мне подумалось, что за ними обязательно есть пустота, ибо боковые окна к ним подступали вплотную — и там потаенная комната. По тому, как Андрей Ростиславич смерил горницу оценивающим взором, я уразумел, что и он того же мнения.
       Меж тем наши легкие сдавил тошнотворно-приторный запах чрезмерного обилия высушенных кож. Пергамент единственный писчий материал, позволяющий сохранять написанное в веках. Годится еще папирус, но он весьма ломок и сильно подвержен гниению. Изредка в Европе встречались мне книжицы, сшитые из странных по виду сильно накрахмаленных тряпичных листов, — то была бумага, привнесенная арабами. Но, как мне сказывали, она очень дорога и весьма нестойка. Пергамент — вот извечная скрижаль, сохраняющая книжное знание на все времена.
       Андрей Ростиславич попросил хранителя объяснить нам, в каком порядке располагаются книги и свитки. Как библиотекарь или его помощник смогут быстро разыскать нужный том. Отец Аполлинарий охотно поведал нам тот секрет:
       — Собрание выстроено следующим образом: если идти от входа по солнцу — всю восточную и длинную южную стену занимают славянского и греческого письма книги. Здесь имеются и античные авторы, александрийцы и сирийцы. Разумеется, львиную долю составляют сочинения праведных отцов из Царьграда. Тут все святое православие! Северный долгий предел обильно населяют римляне и авторы, пишущие на латыни. Там латинская мудрость, есть даже три полки с папскими посланиями. В торцовых же шкапах собраны письмена на малодоступных инокам языках: еврейском, арабском, персидском, арамейском и еще Бог знает каких ветхих наречиях. Кои уже давно забыты, и навряд ли кто когда-нибудь прочтет их. Но библиотека обязана их беречь. Дабы, пока есть на то Божья воля, все написанное на земле должно сохраняться до самого судного дня. Ибо тогда все языки сольются и все писания станут прозрачны. И Бог рассудит — благочестивы ли они?..
       Андрей Ростиславич с заметной ехидцей в голосе поинтересовался:
       — А что там изнутри? — указал перстом на один из шкапов.
       Аполлинарий заметно стушевался, но все же выдавил из себя:
       — Там кладовая, — помешкав, уточнил. — Особая кладовая...
       — Я так понимаю, — боярин принял ловчую стойку, — в ней спрятаны запретные писания, доступ к коим закрыт.
       — Ты правильно понимаешь, — хранитель внутренне напрягся. — Есть сочинения богопротивные и откровенно богохульные, чтение которых всегда возбранялось. Так как слаб ум человеческий и не всегда способен устоять супротив козней отца тьмы. А ведь именно сатана водит рукой писателей-еретиков. Но есть особые «мраки», по сравнению с которыми еврейская «Кабалла» глупая сказка, да и книга Киприана сама невинность. Этих «драконов» ни под каким видом нельзя выпускать на волю, ибо сожгут они наш мир, оставят одни головешки! К тем проклятым инкунабулам страшно и прикасаться! Но нам завещано и их хранить, дабы свершился праведный суд.
       — Князь Владимир Ярославич дозволил мне осмотреть всю библиотеку, — боярин намеренно выделил слово «всю».
       — Я знаю о том, — спокойно ответил Аполлинарий. — Ты все посмотришь, но оттуда, — он кивнул на тайник, — ничего не унесешь...
       — Несколько я знаю, книги из особого хранилища могут выдаваться по разрешению отца настоятеля, а княжья воля...
       Аполлинарий не дал договорить Андрею Ростиславичу, торопливо перебил:
       — Не спорю, выдаем, но опять не каждому и уж конечно, не все. Я же сказал, что есть нечто, которое открыв — уже нельзя закрыть. Даже библиотекарь, даже настоятель не имеют на то права! Те книги запечатаны митрополичей печатью. Взломать которую равносильно смерти! Надеюсь, ты понимаешь меня?
       — Да, отче, я прекрасно разумею, о чем ты говоришь. Но все же посмотрим и там, не вскрывая печатей на вратах Ада! Так мы воочию убедимся, что никто не смел подступиться к ним.
       — Будь по-твоему, Андрей Ростиславич.
       — Благодарю. А где стол Захарии, ведь в скриптории его нет?
       — Да вот он, — хранитель подвел нас к втиснутому в простенок кургузому столику-поставцу, пояснил. — Мы оставили все как было, еще не успели разобрать. А что тебя интересует, боярин?
       — Да так, просто поглядим, чем занимался покойный библиотекарь. А ты, Василий, — обратился он ко мне, — осмотри, братец, книжные развалы, — хитро сощурился. — Ради своего интереса...
       Я понял, о чем недосказал боярин, — книга людей из-за моря!..
       Вопреки здравому смыслу я решил начать поиски с латинян. Пошел супротив солнца. Мне потребовалось немного времени, чтобы понять, в какой закономерности расположены книги. Это лишь в глухих обителях нерадивые библиотекари рассовывают абы как тома по полкам. В каждом порядочном монастыре существует давно заведенный строгий порядок размещения книжных собраний. Что отрадно, постигнув замысел хранителей, находишь его наиболее удобным и простым для данного хранилища.
       Так и здесь. Все собрание разбито на части — по языку написания опусов. Внутри каждого языка оно членится по странам, где обретались авторы книг. Если языки занимали целиком отдельные стены, то страны — проемы меж окон. Однако следует отметить, что от переизбытка книг задуманная грань не всегда соблюдалась. Книги как люди — в приграничных весях много выходцев из чужого края, в срединных землях их почти нет. Потом книги делились по полкам: богословские, прочие ученые и даже мирские. А уж там ставились как Бог пошлет. Таким образом, бывалому человеку разобраться в том порядке совсем не сложно.
       Первым делом я метнулся к своим старым знакомцам — римлянам. О Боже, кого здесь только нет! Конечно, собрание захолустного монастыря не сопоставимо с размахом аббатств Монте-Кассино, Сенкт-Гелена, Клюни(1), с библиотеками studium generale(2) Болоньи и Парижа, но и оно неизгладимо впечатляло.
       Беру в руки затертый пухлый фолиант. Так и есть — Тит Ливий(3)! Настоящая редкость в нашей глуши. Целиком списана «Вторая Пуническая война». Меня прельщала непритязательная манера повествований Тита, его требовательная оценка своих героев.
       Другой великан — Корнелий Тацит(4)! В списке отыскиваю куски из «Анналов», повести о веке Рима по скончании цезаря Августа.
       Следом открываю неведомое «Жизнеописание Юлия Агриколы». Читая первый лист, сподобился узнать, что летописец — зять воителя. Еще сочинение — «Об ораторах»... Ткнув наугад, разбираю: «Пусть каждый пользуется благами своего века и не сетует на щедрость времен минувших» — воистину сказано мудро.
       Беру следующий том. Мне не понятна логика инока, поместившего грека Плутарха к римлянам? Ах, да — переложение на латынь... Опять Плутарх(5), снова Плутарх и еще Плутарх!
       Выхватываю томик на вскидку. Гай Светоний(6) с рассказами про цезарей — занимательная книга!..
       Некий Аммиан Марцеллин(7) — к стыду своему не слышал такого имени.
       Но большинство увесистых книг — своды. Господи, читая их, по скончанию дней своих будешь погребен в римскую историю.
       Но пойдем дальше. Перехожу к новому простенку. Протягиваю руки к пудовому манускрипту. Марк Порций Катон(8) «Земледелие». Ставлю на место.
       На других полках риторы. Квинтилиан(9) со своими наставлениями. Грех не назвать Страбона(10), Цицерона(11), самого Гая Юлия Цезаря(12). Впрочем, излишне говорить о таких столпах.
       Очередной простенок. Вот уж не ожидал — римская словесность! Гении! Божественный Вергилий(13), Петроний(14). О Боже, да тут целые залежи драгоценных сводов, не востребованные десятилетиями. Комедии Плавта(15). Басни Федра и Бабрия(16). Там кладезь поэм, элегий, од, эпод, эпиграмм, эпитом. Как жаль, Господи, — мне всего этого никогда не узнать.
       Вот и старые знакомые — «Аттические ночи» Авла Геллия(17). Когда-то, прочтя сей сборник, я проникся великим почтением и страстной любовью к аттическим временам. Никто с таким тщанием, как Геллий, не откроет вам завесы над жизнью людей ушедших эпох.
       Следующий простенок. Мир уже познал Благую Весть! Ряды полок со священным писанием. Ради благоразумия не стану перечислять и представлять топорным языком благодатные книги, хотя и латиницей изложенные. Описание вечного оставим великим!..
       Иду дальше, святые христианские отцы-писатели: Мануций Феликс(18), Лактанций (19), Иероним, Августин(20) — преклоним пред ними колена...
       Новый ряд — христианские поэты: Пруденций(21), Децим Магн Авсоний(22). Ладонью касаюсь по приятельски «Mosella» — чудесного описания путешествия по Рейну и Мозелю. Прошло восемьсот лет с тех пор, а я будто вчера проплыл меж скалистых берегов и синих лесов.
       Полка последних римских писателей, среди них Дионисий Клавдиан(23) — грек по рождению, сочинял на обоих языках.
       И, наконец, казненный Теодорихом(24) философ Боэций(25)... Господи, откуда в сей дали его трактат «Об утешении, доставляемом философией»?..
       Я. видно, наскучил нудным перечислением латинских авторов. Вовсе ничего не говорят вам их странно звучащие имена. Но только не мне, пробывшему целых девять лет на чужбине, исколесившему веси Ломбардии, Тосканы, Папской области, Прованс и порейнские земли. Тысячи часов по скрипториям монастырским и градским сколиям выуживал я латинскую премудрость. И было мне радостно оттого, что, может, единственный из русских удостоился я узнать все величие фундамента, на котором стоит вера и все знание наше. Но прекращу описывать надоевшие вам книги латинские, хотя не мало их я перетряхнул тогда, отыскивая заветную карту. Но тщетно...
       Перейдем вслед за мной на греческую сторону. Там уже с час орудовал Андрей Ростиславич. Расправившись с залежами стола Захарии, он стал исследовать книгохранилище по солнцевороту навстречу мне. И, как я догадывался, также безуспешно... Чтобы сберечь от суесловия драгоценное время, я не стал выспрашивать его, сам расскажет, коль сочтет нужным.
       Метнулся я к последнему простенку. Открываю для себя — как ничтожно мало знаю я греков. Беседы Эпиктета(26)?.. Харитон(27) — повествование о любовниках?.. Симонид Кеосский(28), Мимнерм(29), Ксенофонт Эфесский(30) — неизвестные мне эллины.
       А что сказать о близких по времени? И тех толком не знаю. Не читывал я Георгия Пасиду(31), не брал в руки Селенциария(32), лишь краем уха слышал про «Дафниаку» Агафия Маринийского(33).
       Блуждания мои по грекам прервал призыв Аполлинария к вечере. Пора и честь знать!
       Сойдясь со мной в скриптории, Андрей Ростиславич заметил поникшим голосом:
       — Эх, Василий?! Шарить тут равносильно поискам иголки в стоге сена. Сушняк хотя бы можно веять по ветру, жечь по частям. А среди книжных завалов можно месяц сидеть. Занятие пустое и бессмысленное... Знать бы ясно, что искать? Но почти вся библиотека состоит из заморских книг. А наша-то — вовсе неведомо какая?..
       Аполлинарий сухо предупредил нас, что, несмотря на княжью волю, он уведомит игумена Парфения о нашем стремлении попасть в особую кладовую с целью ревизии раритетов. Боярин не возражал — библиотекарь прав, ему ни к чему лишняя головная боль.
       В переходе к трапезной Андрей Ростиславич без понуканий рассказал о находках в столе Захарии. Там сохранялся свиток посланий патриарха Фотия(34), жившего за двести лет до нас. Под столешницей лежали списки «Прохирона» и «Василисков» — чисто юридические сборники. Были выдержки из Либания(35), нечто об управлении государством. Вот, пожалуй, и все находки... Абсолютно ничего предосудительного, лишь прямая работа Захарии с настоятелем Кириллом.
       Но тут боярин, нарочно сделав вид, что запамятовал, лукаво поправился и интригующе молвил:
       — Отыскал я все-таки выписки Захарии... — приоткрыв полу кафтана, он показал мне пук мелко исписанных листов, и, как бы оправдываясь, Андрей Ростиславич добавил. — Позаимствовал не ради корысти, а истине в подспорье...
      
       Примечание:
      
       1. Монте-Кассино, Сенкт-Гелен, Клюни — средневековые бенедиктинские монастыри.
       2. Studium generale (лат.) — одно из средневековых названий университетов.
       3. Тит Ливий — Тит Ливий (59 - 17 гг. до н.э.), историк.
       4. Корнелий Тацит — Публий Корнелий Тацит(55-120), историк.
       5. Плутарх — Плутарх (46-120), историк.
       6. Гай Светоний — Гай Светоний Транквилл(75-150), историк.
       7. Аммиан Марцеллин — Аммиан Марцеллин (330-400), историк.
       8. Марк Порций Катон — Марк Порций Катон (234-149 гг. до н.э.), писатель.
       9. Квинтилиан — Марк Фабий Квинтилиан (30-96), ритор.
       10. Страбон — Страбон (63-24 гг. до н.э.), географ.
       11. Цицерон — Марк Туллий Цицерон (106-43 гг. до н.э.), философ.
       12. Гай Юлий Цезарь — Гай Юлий Цезарь(100-44 гг. до н.э.), политический деятель.
       13. Вергилий — Публий Вергилий Марон (70-19 гг. до н.э.), эпический поэт.
       14. Петроний — Гай Петроний Арбитр ( I-II вв.), поэт.
       15. Плавт — Тит Макций Плавт (ум. 184 г. до н.э.), поэт.
       16. Федр и Бабрий — Федр( I в.н.э.) и Бабрий (I-II в. н.э.), баснописцы.
       17. Авл Геллий — Авл Гелий (II в. н.э.), писатель.
       18. Мануций Феликс — Мануций Феликс (II-III в. н.э.), христианский писатель.
       19. Лактанций — Лактанций (III-IY вв.), христианский писатель.
       20. Августин — Августин (354-430), христианский писатель.
       21. Пруденций — Пруденций (348-410), христианский поэт.
       22. Децим Магн Авсоний — Децим Магн Авсоний (310-395), христианский поэт.
       23. Дионисий Клавдиан — Дионисий Клавдиан ( ум. 404 г.), писатель.
       24. Теодорих — Теодорих (454-526), король остготов.
       25. Боэций — Аниций Манлий Северин Боэций ( 480-524), философ.
       26. Эпиктет — Эпиктет (середина I в.н.э.), философ стоик.
       27. Харитон — Харитон (I-II вв. н.э.), автор любовных романов.
       28. Симонид Кеосский — Симонид Кеосский (556-469 гг. до н.э.), поэт лирик.
       29. Мимнерм — Мимнерм (ок. 600 г. до н.э.), поэт лирик.
       30. Ксенофонт Эфесский — Ксенофонт Эфесский (II в. н.э.), автор любовных романов.
       31. Георгий Пасида — Георгий Пасида (YII в. н.э.), эпический поэт.
       32. Селенциарий — Павел Селенциарий (YI в. н.э.), поэт эпиграммист.
       33. Агафий Маринийский — Агафий Маринийский (YI в. н.э.), историк и поэт.
       34. Фотий — Фотий (ок. 810 — ок. 890), патриарх константинопольский (858-867) и (877-886), автор богословских сочинений.
       35. Либаний — Либаний (IY в. н.э), писатель софист.
      
      
       Глава 12
       Где предстает тайная кладовая и чудовища, населяющие ее
      
       Подкрепив монастырской пищею телесные силы, повеселев, спустя час вернулись мы в скрипторий. Отец Аполлинарий вошел вслед за нами. Сразу же, без лишних вопросов, провел в хранилище. Надо полагать, Парфений не осмелился учинить противодействие, а может статься, искренне помогал нам. Пойди разберись, что у старца на уме... Однако, замечу, после вечери библиотекарь стал услужливей.
       Запалив отдельно свечку и молча вручив ее мне, Аполлинарий отослал своего помощника. Медленно отделил от пояса увесистую связку ключей, выбрал самый затейливый. Подошел к центральному шкапу с арамейскими письменами, надавил на навершие. Внутри что-то металлически щелкнуло, шкап подался вперед. Хранитель что было сил потянул на себя и повернул его на внутренней оси. Нашему взору открылась небольшая дверца, окованная листовым железом. Вставив ключ в гнездо, с натугой провернув, Аполлинарий отворил заветный вход. Согнувшись в три погибели, мы ступили вовнутрь. Я осветил потайной закуток. Нам предстала довольно уютная, с чисто выбеленными стенами келья. По левую руку — два высоких в рост человека поставца. На их полках вольготно разложены фолианты и свитки рукописей. Меж ними узкий ларь на ножках с письменными принадлежностями и свечами. Напротив, по правую руку, коренился громоздкий сундук-саркофаг, окованный в железа, как и дверь. Два висячих запора по бокам заклеймены восковыми печатями. У входа стоял подсвечник-дикирий(1) на длинной треноге. Я затеплил большие свечи. Вот она, тайная кладовая — вожделенная мечта поколений иноков, страждущих запретного знания...
       — Где перечень? — вопросил Андрей Ростиславич.
       Аполлинарий достал откуда-то снизу обвязанный тесемкой свиток, развязал узелок. Протянул боярину столбцом исписанный указатель возбраненных книг. Бегло пробежав список глазами, боярин велел с Божьей помощью начать сверку. Всего насчитывалось сорок семь наименований. Андрей Ростиславич стал оглашать их по порядку. Хранитель находил нужный том, зачитывал заглавие. Как правило, оно было более длинным и цветистым, чем в описи, потому что книгу, как и человека, кличут по прозвищу, себя же оне обзывают по полному имени. Порой библиотекарь перелистывал книгу, отмечая отсутствие пороков: листы не вырваны, мыши не погрызли, чернила не выцвели.
       От нечего делать мне приспичило взять с полки крохотную янтарную склянку с застывшей капелькой черной жидкости. Немедля раздался предостерегающий голос Аполлинария: «Не смей трогать!» — библиотекарь вырвал склянку из моих рук и сунул в карман мантии. Чудно как-то?..
       Проще обошлось со свитками. Те просто развертывали на полруки, сличали и клали на место. Да их и было: раз, два и обчелся.
       Я не стану называть книги, имевшиеся в том собрании, дабы не вводить в искушение незрелые умы. Скажу лишь, что добрая половина книг была на недоступных нам языках, в перечне такие книги значились, как «Книга сирийская о дьявольском легионе», «Книга арабская о демоне пустыни», «Книга индийская о способах любовного соития» — и многое в таком же роде. Такой нудной и в тоже время весьма познавательной работой занимались мы более часа, в итоге недосчитались шести сводов. О судьбе пяти из них мы уже ведали с боярином. «Книга Киприана» да два тома: еврейский и арабский — были обнаружены в тайнике кельи покойного Захарии. «Тайную книгу» и «Громовник» прятал у себя эконом Ефрем. Таким образом, безвестно отсутствующим остался лишь латинский свод с тремя сшивками: «О чернокнижии еврейском», «Наука читать сокрытые письмена» — при прочтении сего заглавия, мы с боярином понимающе переглянулись, — и некая «Небесная вуаль» каноника Альберта.
       Далее настал черед железного сундука. Андрей Ростиславич призвал сорвать печати. Благо — они оказались монастырскими, как выяснилось, митрополичьим перстнем запечатаны сами книги-инкубы. Отец Аполлинарий опять не отважился на самоуправство, послал за Парфением. По причине наступившего повечерия ждали долгих полчаса. Чтобы как-то скоротать время, мы стали просматривать отдельные рукописи. Боярина интересовали истертые подборки лекарского характера. Он отыскал манускрипт какого-то забытого врачевателя о достижении долголетия и углубился в греческий текст.
       Я же, похотливо припомнив сшивку про любовные утехи Евиных дочерей, украдкой взял ее. И погрузился в возбуждающие плоть описания непотребств, учиняемых блудливыми женщинами. Разврат тот чинился как-то: на культовых мистериях в честь особо чтимых божеств, так и просто по противоестественной склонности к особам своего же пола. Постоянное пристрастие к этому греху наблюдается исстари в греческих гинекеях, присущ он также одалискам грязных лупанариев, которые скрашивают тем свою неудовлетворенность от соития с мужчинами. Сильно грешны той мерзостью знатные дамы, изнывающие в неге от собственного безделья и роскоши, особенно когда их мужья находятся в походах или длительной отлучке. Возмущает распространение сего извращения среди сестер женских обителей с потачки настоятельниц, опять же особ высокого звания. Как правило, те сами и совращают невинных монашек, множа число сторонниц сего порока. Но и простолюдинки, случается, вступают в порицаемую связь. Их обуревает неистовое вожделением к хорошеньким поселянкам, как по причине холодности мужей своих, так и по сатанинскому наущению.
       И тут вспомнился мне рассказ припадочного Антипия про местную развратницу Марфу по прозвищу Магдалина. И возжелал я тогда, грешный, хоть краешком глаза посмотреть на ту сельскую диву. И почувствовал я, что к чреслам моим подступает адский огонь. Перебарывая плоть, я внушал себе, что сей порок Гоморры есть дьявольское порождение, дабы отвратить жен от мужей своих и порушить заведенное преумножение народа божья на Земле. Но противоречивый ум мой разыскал в недрах памяти откровения бывалых людей, что волочайка, склонная к однополой любви, как правило, необычайно искусна в своем прямом ремесле. Якобы специально в восточных гаремах одалисок обучают порочной любви, получая уже непревзойденный в сердечных утехах сосуд греха. Искушающим мыслям моим помешал явившийся настоятель Парфений.
       Выслушав объяснения Андрея Ростиславича, игумен весьма озаботился недостачей запрещенной книги. Как истый христианин, он не стал валить недостачу на покойника. Нас порадовала его твердость и готовность самолично отвечать за упущения в обители. Оценив возникшую обстановку, он не стал противиться нашей воле — узнать, что запрятано в железном сундуке. Верно, и сам хотел успокоиться на этот счет.
       Оказалось, существует специально предусмотренный обряд вскрытия саркофага с дьявольскими книгами. Признаться, мы не ожидали, что все обстоит настолько серьезно. Я мельком где-то слышал о подобном, но участвовал в том таинстве впервые.
       Парфений, как особа посвященная, взялся читать по-гречески длинные экзерсисы, изгоняющие нечистую силу. Ему с окаменелым лицом прислуживал отец Аполлинарий, изготовясь к любой напасти, безропотно отдав себя на заклание. Вот тут я и осознал роковую стезю библиотекарей и уже никогда не завидовал им. Наконец, свершив положенное действо, с молитвой на устах были сорваны печати на запорах. Еще малость повозившись, совместными усилиями старцы откинули тяжелую крышку, предоставив нам возможность увидеть глубокие недра сундука.
       Казалось, что мы заглянули во гроб. Посреди оббитых черным бархатом недр покоилась закованная цепями с висячим замком стопка окаянных книг. Снизу находился самый крупный фолиант в некогда красном сафьяне, на нем пирамидкой другие — всего числом пять, как и должно быть. Переплеты их имели почерневшие от времени металлические застежки, которые были запечатаны свинцовыми бляшками. Я сообразил — митрополичьи печати...
       Но я не ощутил ожидаемого парализующего страха, призванного исходить от тех книг, и было вознамерился протянуть к ним руку.
       Как вдруг!..
       Из-под корешка средней иссиня-черной книги выскользнула, как мне показалась, лягушачья лапка с острыми коготками. Дернувшись пару раз, уползла обратно. В голове моей замутилось. И, пораженный, я увидел, как из-за сплющенных страниц, продираясь и корежась в первородных судорогах, стали выползать разные мерзкие гады, растущие прямо на глазах. В ужасе я отпрянул от сундука. Догадливый отец Аполлинарий мигом захлопнул тяжелую крышку. Парфений, находясь в некотором отдалении, поучающе произнес:
       — Мы потревожили сон чудовищ! Нам надлежит как можно скорей покинуть сей склеп...
       Они с отцом Аполлинарием подналегли на крышку сундука, с натугой затворили его замки. Размягчив воск свечой, налепили блямбы на запоры, и Парфений сделал на них оттиски с игуменского перстня. Запечатал сим адское племя! Крестясь и читая экзерсисы, он подтолкнул нас к выходу. Мы не заставили себя долго упрашивать. Вскоре вышли и настоятель с хранителем библиотеки.
       Побито удрученный, я растерянно клял себя в излишней любознательности, к тому же опасался, что виденный ужас станет преследовать меня всю оставшуюся жизнь. Тем временем боярин что-то внушал согласно кивавшему Парфению, наверное, оговаривал задачи завтрашнего дня. Мне же, честно сказать, было все безразлично. Я ощущал себя публично вымаранным в грязи, и ни до кого мне не было дела, лишь до себя самого. Я и не помню, как оказался на свежем воздухе, рядом, усмехаясь, стоял боярин.
       — Я смотрю, Василий, ты, брат, изрядно нахлебался дряни, что монахи насыпали в сундук. У меня самого в висках изрядно ломит. А ты, гляжу, прямо носом полез вовнутрь. Известно мне, чтобы отвратить неискушенных людей от притягательного предмета, когда запоры не помогают, охранители применяют дурманящие зелья. Злоумышленника обуревают бредовые видения, он в страхе бежит с места преступления. Но случается — непослушание карается смертью. Это уж что «стражи» вздумают подмешать в охранительный состав. Ну, ты-то как, оклемался чуток?.. Тогда пошли спать, уже поздно...
       Я не сразу разобрался в случившемся и не скоро успокоился. Хотя понимал, что стал жертвой чьей-то изощренной воли и, скорее всего, адские чудовища пригрезились под воздействием снадобья. Но в тоже время в душе навек застыло сомнение: «А может, они были в самом деле?» И по сей день нет у меня полной уверенности, что имело место только болезненное наваждение. А вдруг?..
      
       Примечание:
      
       1. Дикирий — двусвечник.    
 

© Copyright: Валерий Рябых, 2017

Регистрационный номер №0397509

от 28 сентября 2017

[Скрыть] Регистрационный номер 0397509 выдан для произведения:  Валерий Рябых

                                   Загадка Симфосия
                                    (продолжение)


                                     День третий


Глава  I.
     В   которой,   посетив   келью   покойного   Афанасия,   боярин    и    Василий   беседуют   с   игуменом   Парфением,   а затем   отыскивают    тайное   послание  Афанасия.

     Время перевалило за полночь, когда мы с боярином, распалясь от спешки, протиснулись в келью Афанасия. В тесную каморку сверх всякой меры набилась испуганная, полная любопытства братия. Зеваки немедленно были изгнаны вон, к слову сказать, без всякого протеста с их стороны. Остались мечник Филипп, монастырский травщик Савелий (сказывали весьма сильный лекарь), да робко притулились к стене два чернеца, живописцы Симеон и Филофей. Странно, но в отличие от тихонечко посапывающих богомазов, по-настоящему кручинился только Савелий. Руки его мелко подрагивали, а тонкий, слабый голос прерывался слезливыми всхлипами, лекарь горестно воздыхал о постигшей Афанасия участи. Но при всей расторопности и знании дела, травщик уже ничем не мог помочь бедному художнику. Позже я узнал, что они близко знались с покойным, были чуть ли не приятелями. 
     Дабы разрядить гнетущую обстановку Андрей Ростиславич, ласково оборвав причитания Савелия, взялся задавать непритязательные вопросы. Монах сумбурно пояснил, что тело Афанасия обнаружили случайно. Художник отсутствовал на вечерней трапезе, однако никто не всполошился, ибо чернецы зачастую не ходят к ужину, на то, вопреки общежительному правилу, у каждого свой резон. Не устремились искать богомаза и после повечерия, да и кому он особенно нужен-то? Обнаружил убитого Афанасия его собрат по ремеслу Симеон. У болезненного рисовальщика в ночь разболелся правый бок, и он вздумал поклянчить у Афанасия, так же страдавшего печенкой, желчегонного снадобья. Увидав бездыханного товарища, Симеон в ужасе поднял с постели Филофея, чья келья была по соседству. Они-то и всполошили обитель.  
     Труп еще не успел окоченеть. Богомазы, до прихода лекаря, и не пытались уяснить  причину погибели собрата. И лишь травщик, обследовав тело, обнаружил на спине под левой лопаткой след точечного укола с капелькой застывшей крови. Афанасия, скорее всего, пронзили обыкновенным шилом, применяемым  для сшивки рукописей. Смерть наступила мгновенно, укол пришелся в самое сердце, художник не успел даже вскрикнуть, определенно, шильцем орудовал мастак.
     Богомаз Симеон, до того не проронив ни звука, обомлел еще больше, стоило нам обратиться непосредственно к нему. Судорожно потрясая козлиной бородкой, заикаясь от волнения, он мало, что смог добавить к словам травщика. Сдается, у безгласного человечка имелось лишь одно желание: отвести от себя подозрение в убийстве. Впрочем, на него и не думали, уж очень незначителен он для прожженного злодея. 
     Филофей, к которому обращал взоры помощи Симеон, оказался более серьезным и сметливым. Он обратил внимание боярина на важное обстоятельство. Свечка-ночник в коморке Афанасия на момент их прихода истлела на одну треть. Убийца вряд ли станет затепливать огонь, значит, сам  несчастный запалил его. По расчету Филофея, свеча от силы горела полчаса, в тот временной промежуток и прикончили художника.
     Андрей Ростиславич оживился, углядев в показании монаха некую, пусть и тонюсенькую, но ниточку, ведущую к душегубцу. Ясно, что убийство свершилось до полуночницы - самое разбойное время. Надобно опросить чернецов и служек, может, они кого заприметили шастающим в неурочный час, Бог даст, найдется тот, кто что-то видел? Само собой, следовало встретиться с новым игуменом, аввой Парфением.
     Мы перешли в другое крыло спального корпуса.
     Новый настоятель пока обретался в прежней келье. Меня удивило малое число книг и свитков в обиталище старца. Казалось, столь деятельному иноку никак нельзя обойтись без книжной премудрости, но выходит, что можно. Разумеется, о приключившейся беде Парфений узнал гораздо раньше нас, оттого, резко прервав слова наших соболезнований, он без всяких  околичностей, немедля выложил любопытные сведения.                                   
     Я хорошо помнил, что припадочный Антипий отдал духовнику деньги, умыкнутые им у покойного Захарии. Но чернец не все рассказал нам. Взяв грех на душу, Парфений поведал существенную деталь из исповеди рубрикатора. Тот сообщил старцу, что, поднимаясь в келью библиотекаря, он узрел тень, мелькнувшую в конце коридора. Но не зря Антипа подвизался в рубрикаторах? Цепкая память рисовальщика и на сей раз, сослужила ему службу. Он признал в ночном фантоме богомаза Афанасия!? Антипий исключал вероятность ошибки. Получается, что именно кроткий художник отправил Захарию на тот свет? Но игумен упреждающе изрек:
     - Афанасий не убийца, я знаю это наверняка! - старец решительно отмел преждевременную догадку. 
     Мы с боярином переглянулись: «Верно, настоятелю известно нечто большее, коль столь ревностно ограждает богомаза?» Старец, уловив наше недоверие, растолковал:
     - Афанасий оказался на месте убийства раньше Антипия. Одно плохо, обнаружив  труп, не поднял тревогу, должно смалодушничал. 
     Однако боярин закусил удила. Вперившись в настоятеля, он напористо вопросил:
     - Помилуй, отче? Почему ты убежден в его непричастности? 
     - Потому, что знаю! И не стану более скрывать от вас, что Афанасий передал мне важную записку, сразу же после покаянной исповеди Антипия. Как он прознал про Антипу, - не ведаю, должно, выслеживал? – оценив произведенное впечатление, игумен вынул из складок рясы клочок пергамента. - Да вот она! Прочтите сами.
     Андрей Ростиславич, сославшись на слабость зрения, передал мне послание художника. Я зачитал весточку, начертанную убористым полууставом:
    - Афанасий - Парфению.  Отец   мой,  не  я  лишил  жизни  инока.  Но  я  знаю убийцу!  Когда  станешь  главным,  я  откроюсь  тебе.  Приду  сам.  Бойся  отравы!
      Я аккуратно сложил листик:
      - Все!?
     Андрей Ростиславич возмутился:
     - Отче, помилуй! Как ты мог молчать об этом? Почему не открылся вчера? Возможно, мне удалось бы отвести гибель Афанасия и изловить убийцу?
     - Я и так, боярин, казню себя за опрометчивость, потому что сам вздумал схватить злодея. Я не хотел впутывать мирян в дела обители, понадеялся на себя. И не успел! Прости.
     - Отче, заклинаю тебя всем святым! Если ты еще что-то знаешь, не таись, поведай мне. Пусть  даже придется посягнуть на тайну исповеди. Бог простит! Мы не имеем права мешкать, покамест кат орудует в обители. Грешно сидеть, сложа руки, - не забывай, в киновии князь! И еще, в записке сказано о яде, - отче, ты разумеешь, что может произойти? Стрясется сущий кошмар, нужно срочно предупредить князя.
     - Владимир Ярославич знает об угрозе отравления, сразу же по приезду я известил его. Так, что не переживай, боярин, надлежащие меры приняты, да и кашевары люди проверенные. Впрочем, откроюсь тебе. Мы с князем Владимиром загодя приготовились ко всякой неожиданности, хотя признаюсь, поджидали козни совсем по иному поводу. Князь ведь давно собирался согнать игумена Кирилла и поставить меня, да не все было веского предлога. И вот,  благодаря тебе, боярин, наши чаянья увенчались успехом. Казалось, мы все продумали, все предусмотрели, но верно я где-то просчитался. Опасность исходила не от тех, кто посягал на игуменский посох, она пришла с другой стороны. Только от кого? Ничего не могу понять, и я сдаюсь. Признаю свое полное бессилие! – игумен склонил белую, как лунь голову.
      Андрей Ростиславич молчал, выжидая, мое же мнение никого не интересовало. Глаза Парфения потухли, потупив взор, он с раскаяньем вымолвил:
      - За три дня произошло второе убийство. Извини меня старого, что не открылся заблаговременно, я с горечью признаюсь, что мы тебя использовали как подсадную утку, пустив по следу богомилов. И все получилось, лучше некуда, не подкопаешься. И вот теперь я  настоятель обители, но на моей совести смерть Афанасия. Видит бог, я не хотел ее. Не таи на меня зла боярин, хотелось все устроить по-быстрому. Но видно за все подобает платить!? – и с мольбой в голосе заключил. - Я прошу тебя, боярин, пособи найти убийц!
     - Ладно, отче, бог простит! Но ты привел меня в замешательство. Я, как безмозглый пескарь, попался на вашу удочку, сдуру свидетельствовал на еретиков, мною опорочен авва Кирилл. Может пока не поздно стоит расковать богомилов, выдрать их для острастки, а неумеху Кирилла спровадить с почетом? – боярин явственно задирался.
     - Ты не прав, Андрей Ростиславич, они заслуживают кары. Мы неминуемо изобличили бы еретиков, но позже, в том тебя заверяю, здесь нет обмана. Ты сам обнаружил крамолу, а мы лишь воспользовались твоей прытью. 
     - Тогда не пойму, в чем ваша игра?
     - Мы с князем рассчитывали переключить внимание братии на твои розыскные действия, и тем самым явить убийце, откуда ему исходит угроза, чтобы он затрепыхался. А мы, разметав сети, возьмем его почти, что голыми руками.  
     - Я нахожусь в обители, или в рыбацкой артели? Никогда не думал, что на старости лет заделаюсь мелкой наживкой, живцом. Нечего говорить, заслужил. А если он меня, или хлеще, - указал в мою сторону, - Василия бы порешил? Как таковое назвать?
     - Мы с вас глаз не спускали, я не позволил бы волосу упасть с твоей головы. Поверь, мы тщились только о благе. Винюсь и обещаю, что больше от тебя ничего не скрою. Ты не серчай, боярин, пойми меня и помоги нам.
     - Хорошо Парфений, поверю на слово, подсоблю, так и быть. Позволь я возьму Афанасьеву цидулку (Парфений утвердительно кивнул). И знаешь, я отсрочу отправку узников в Галич. Хочу опять побалакать с ними, может быть, на сей раз что-то прояснится. 

     Получив благословение, мы покинули келью настоятеля. Боярин не преминул поделиться сомненьями:
     - Мне кажется, что Парфений не слишком обескуражен неудачей в поиске убийц. Вчера он страждал заполучить власть в обители. Ему подфартило. Теперь он хочет упрочить завоеванное, - боярин криво усмехнулся, - и не дать вынести сор из избы. Ты видишь, как он пытается заткнуть мне рот. Непонятна роль, отведенная князю Владимиру Ярославичу. Похоже, и его держат за лопоухого пацаненка. Но уж я не позволю водить себя за нос, - и тут же оговорился. - Впрочем, прощаю Парфения, он суздальский корнями, и у меня на него особые виды. Но не в том дело. В обители чинится тайная расправа, и ее подоплека мне не ясна. Нельзя пустить события на самотек. Злодеи не остановятся на содеянном, а я должен помешать им!
      Знаешь, Василий, зачем мне потребовалось послание Афанасия? – и сам себе ответил. - Хочу сличить, его ли рукой писано, в нашем положении нужно быть дотошным, иначе, как пить дать, объегорят. Мы и так с тобой, отче, ходим по лезвию ножа. Есть у меня одна задумка, считаю, - стою на правильном пути, Бог даст, выйду на след убийц! Но не буду заранее хвастать! В одном прав игумен Парфений, злодеи должны нас опасаться, больше скажу, они уже боятся нас. Получается, у них нет другого выхода, как разделаться с нами. Спасибо Афанасию за его предупреждение: «Бойся отравы!?»  
     С сей минуты, Василий, нужно очень внимательно относится к еде и питью. Лучше брать харч с общего блюда, от вина следует вовсе отказаться. Мы в гадюшнике! Никому нельзя доверяться, в том числе и Владимиру Ярославичу - двудушный он какой-то. Правду на Руси бают, что галичане чистые лисы, выученики византийские, погрязшие в хитростях и интригах.
     Пошли отче в камору Афанасия, пошарим там, надеюсь, его бренные останки уже отнесли. Впрочем, не спеши, давай-ка малость подышим чистым воздухом.     
     Черная полуночная мгла переменилась на фиолетовый предутренний кисель. Мы, осторожно ступая, обходили спальный корпус, в опасении наткнуться на незаметное препятствие и поломать ноги. Но отдыха не получилось, боярин опять возмутился, видно крепко задели его за живое:
     - Да, ловко меня провели, направив по ложному следу, только теперь я постиг их лукавый умысел. Им потребно громкое имя Суздальского князя, таким образом, им удалось отмести притязания епископа Мануила и прочей недовольной братии. Суздаль для князя Владимира, что козырная карта! А и моя задача: понудить их чтить и не переменять эти  козыри, вот почему я приложил руку к избранию Парфения, - и боярин  самодовольно умолк.
     Спровадив служек, чисто прибравших келью после выноса тела, мы бросились искать маргиналии(1) Афанасия. И нам повезло, в поставце в большом обилии находились рецепты красок, выписанные самим живописцем. Сличили подчерки. Несомненно, цидулка написана рукой богомаза. Еще раз боярин поблагодарил покойного за услугу, оказанную нам, живым. 
     Далее не сговариваясь, мы стали внимательно просматривать каждый томик, каждый исписанный свиток, благо богомаз не был богат книгами. Разглядывали листы даже на просвет. Ведь обязан же художник оставить хоть малую зацепочку? Раззадорясь, стали перетрясать скудный гардероб и утварь, пришлось простучать столешницы и иконные доски, обшарить ящики с кистями и вапницами(2). И наши старания, в благодарении богу,  увенчались успехом. В щели, за потолочным брусом, мы нашли скрученный в трубочку листик тончайшего пергамена. Дрожащими от нетерпения руками Андрей Ростиславич развернул его, лицо боярина вытянулось от удивления. Он подбежал к светильнику, следом и я приник к листу. Текст имелся, но в нем ничего не разобрать. Буквы славянские, но складывались они в какую-то бессмыслицу. Попробовали прочесть их на-греческий, на-латинский, даже на-немецкий манер, - смысла не было. Мы переглянулись с боярином, не иначе запись зашифрована. Но Андрей Ростиславич не отчаялся, наоборот был доволен:
     - Умница Афанасий (мне было, искренне жаль, что эти слова относились к покойнику), - но боярин не заметив оговорки, продолжил, - конечно, богомаз понимал, что в случае его гибели, непременно станут искать в келье. Шифровку найдут, да не всякий ее прочтет. А мы сможем! Он предвидел это. – Переведя дух, Андрей Ростиславич похвалился. - Не зря в прошлом разбирая и готовя посольскую почту, я занимался тайнописью. А ты знай впредь, что Суздальские князья специально собирают трактаты по криптографии и большинство из них иноязычные. Понятно, всего я не успел разобрать, но прочитанное усвоил неплохо. Так что в писульках богомаза, бог даст, разберемся! Хотя нужно время, но ты мне, Василий, поможешь. Пошли скорей ко мне, а то руки так и чешутся…

Примечание:

1. Маргиналии – собственноручные письмена.
2. Вапницы – емкости с краской.


Глава II.
     Где  боярин  с  Василием  находят  ключ  к  тайнописи  богомаза,  но   многое  не  понимают.

     Да и меня самого, до коленной дрожи, пробрала неистовая охота, постичь потаенное письмо богомаза. Я поспешно занялся перепиской на припасенной вощаной дощечке загадочного набора букв. Андрей Ростиславич дальновидно посоветовал оставить пробелы меж строк, пригодные для подстановок. Приведу начало Афанасьева хитроумного послания(1): «а м х ш й у у ж й е г у р т л я а э ю ё ё щ  ь  ь  д ь  ъ  ь я т д я п р р р н у щ к и  щ  м т о п ё л б п н я н н е и ъ э д ь э ю ж  …».  И в таком виде еще несколько строк, - совершенно неподвластная рассудку, начисто лишенная смысла белиберда. Я извертел весь лист, пытаясь отыскать хоть какой-нибудь ключик к шифру, но тщетно. Иногда встречались более-менее осмысленные сочетания, вроде: «тля» или «пня», но они мало что открывали. 
     Помнится, будучи послушником, баловался я тайнописью. Потехи ради пересылались мы с приятелем каверзными записками, приводя в недоумение степенных иноков. Безусловно, то были по-детски наивные забавы. Вставляли в словах меж букв другие  буквы, согласно строю азбуки переставляли литеры, нумеровали их цифирью в порядке очередности, да бог весть, что еще измышляли. Попытка использовать сегодня в помощь себе подобные приемы оказалась напрасной. Никакого проблеска надежды!
     Бесплодно и у вспотевшего от усердия Андрея Ростиславича. И вот, спустя час, он изрек нудным риторским слогом: 
     - В любой тарабарской грамоте, если она сделана по принципу замены одной буквы другими, должно быть членение на слоги, то есть устойчивые сочетание гласных и согласных звуков. Гласных, как ты знаешь, всего семь. Но они используются чаще согласных, и иногда повторяются в конце слов, - боярин почему-то перешел на полушепот. - Но тут, я не вижу обычных правил расстановки букв. Что вообще-то говорит не об отсутствии закономерности, а лишь о высоком уровне шифровальщика. Сложные головоломки изобрели египетские и византийские мудрецы, но особенно в том отличались арабы. Придется мне еще поднапрячься, и вспомнить наставления из позабытых трактатов.
    Андрей Ростиславич поднялся и стал вышагивать по келье, временами подбегал к столу и азартно черкал на листах. Но вот его осенило:
    – Итак, первое, чему наставляют мудрые учителя: необходимо отыскать ключевое слово. Оно обязательно повторяется в тексте. Но, как я ни изощрялся, его не обнаружил. В трактатах советуют отыскать узловые буквосочетания. К моей радости, они в наличии! Посмотри на повторение одних и тех букв: «нн», «рр», «ёё»! А еще вот эти подборки: «её», «пр», «оп», «эю», «шщ! Улавливаешь последовательную очередность? Как в азбуке! В них-то и запрятана разгадка! 
     Подведем итоги! Думаю ясно, что начертанные значки букв, еще не сами буквы, обозначающие звуки. И более того, на протяжении текста каждый значок меняет обозначаемую им букву. Но эта смена значений не хаотична, она строго упорядочена. Наша задача - уловить этот порядок?
    У нас есть подсказка! Обманные значки букв как бы скользят поверх первоначального текста, оставляя следы, - эти самые «нн» и «гг». Пойдем дальше! В нашем языке довольно много слов с поочередным сочетаниями букв. Например, - «пришел». Тут азбучная очередность - «пр». Возьмем заповедное слово «клад», имеем «кл». Надеюсь, ты помнишь порядок букв в азбуке. Расположим поверх слова «клад» букворяд азбуки. Совместим первую «а» с буквой «к» нашего слова. Итак, мы заменили букву «к» символом «а». Сдвинем на шаг вправо цепочку азбуки. Следующая «л» получится как опять «а». Таким образом, начало шифруемого слова «кл» будет выглядеть, как «аа».
     Существуют специальные таблицы, полагаю, что богомаз не знал особо мудреных. Для нашего случая сгодится концентрическая тавлея. Как видишь, я еще кое-что помню, - взглянув на меня, заметил, - ну, а тебе придется малость пошевелить мозгами. Вначале мы соорудим инструмент для вычерчивания окружности, под названием «циркуль». 
     Я не нуждался в инструкции на этот счет, так умел пользоваться циркулем. Довольно быстро мы изготовили его подобие, посредством большой булавки и длинного стилоса(2). Затем, начертив на листе пергамена круг, разбили его изнутри и снаружи на одинаковые сектора, по числу букв в алфавите. Я два раза выписал азбуку в полученные гнезда. Потом вырезал ножичком внутренний круг, так чтобы кругляшка могла свободно вращаться в предназначенном гнезде. И вот, волшебная таблица готова!(3)
     Андрей Ростиславич покрутил кругляшку туда-сюда. Буквицы, проставленные на ней, ловко подходили под буквы, прописанные по окружности гнезда. Я видел, как загорелись глаза боярина, он не мог сдержать свой пыл:
     - Ну, с богом! Уж, коль, мы взяли слово «клад», то подступим к первой парной «у». Совмести её с «к» на внешнем контуре. Так!? Теперь прокрути круг по солнцу на один шаг, наша «у» совпала с «л». А ну-ка, какая следующая буква в шифровке? Так, - «ж»! Поверни на шаг! Что там? Так и знал, - «а»!
    - О боже! - воскликнул я, не веря своим глазам. – Неужто получилось?!  
     Боярин был подозрительно спокоен и невозмутим:
     - Следующая «й» - совпадает с «д». Новая «е» - упирается в «а». Таким образом, мы имеем готовое слово - «клада»!? Пошли Василий дальше, по цепочке!
     Через минуту у нас получилась готовая фраза: «кладаярослававкладенезлато-аважнаяреликвия» Мы торжествовали! Вернулись в исходную точку - буквы «у» и «к». Повернули кружок уже против солнца. Положенная буква «й» совпала с литерой «а». Дальше назад, дальше! Так, что получилось? Выписываю буквы соразмерно словам: «тайна клада Ярослава в кладе не злато, а важная реликвия». Я не выдержал более и возликовал:
     - Вот это да! Неужели у нас получилось, айда мы молодцы! – но, поймав себя на заносчивости, мысленно поправился: «Молодец-то боярин, но и я не промах!»
     Как можно скорей, под диктовку Андрея Ростиславича, подставив нужные буквы в положенные места, я огласил открывшийся текст:
     «Тайна клада  Ярослава. В кладе не злато, а важная  реликвия. Она принадлежит  людям из-за  моря. Вторая половина карты в хранилище,  у  заморских  людей. Берегите свою жизнь».     Боярин, выслушав послание, недоуменно пожал плечами. С минуту подумал, затем взялся размышлять вслух:
     - Очень уж интересно? А богомаз-то не так прост, ишь, какую игру затеял? Только чего он достиг? Скорее всего, и библиотекарь посягал на собственность «заморских людей», наверняка зная о грозящей каре? Следом должно и Афанасий, уже располагая половиной карты, полез на рожон. 
     Я вмешался в ход его рассуждений:
     - Другая половина упрятана у «заморских людей» в библиотеке, я думаю, в иноземных книгах, или трудах, повествующих о чужестранцах? Диковинно все это?
     Андрей Ростиславич, продолжил, не обратив внимания на мою реплику:
     - Одно хорошо! Нам теперь доподлинно известно, что клад Ярослава существует. Но это не драгоценности в обыкновенном смысле, а какой-то сокровенный предмет. «Реликвия», - так ее нарек художник. Неужели из-за нее сгинули оба монаха? 
     Внимая словам боярина Андрея, я стал замечать, что его мысли раздваивались, он как бы перепроверял самого себя. Не скажу, чтобы он был убедительным, но когда  идешь по горячим следам, есть опасение свалиться в волчью яму, поэтому боярин инстинктивно шарахался из стороны в сторону:
     - Очень может быть, что Захария не нарушал запрета? В любом случае он не имел полной карты. Афанасий не глупец, чтобы запросто отдать свою часть? Впрочем, нам не известно, в каких отношениях находились иноки, уж больно все запутано. Почему они раньше не обделали своих дел? Что-то тут не стыкуется? Им прямо приспичило, в самый неподходящий момент! Загадки, кругом одни «почему».
     А все-таки, зачем  Афанасий открыл нам тайну клада, составив тарабарское послание? Да уж, у мертвого не спросишь? Одно лишь ясно: тайна клада несет смерть. А может статься, Афанасий намеренно запутал нас, от умника черноризца всякое можно ожидать? Ну, а если иноков ухайдакали по другому поводу? И эту версию нельзя отрицать. 
      Короче говоря, Василий, мы не сдвинулись с места, кружим вокруг, да около и все в пустую. - Андрей Ростиславич удрученно почесал в голове, но не поник, а наоборот наполнился юношеским задором. -  Ого, уже рассветает! За делами ночь пролетела! Думаю, Василий надобно обязательно понаблюдать за братией, как та откликнется на новую смерть? Впрочем, ладно, успеется... Мы и так славно поработали! Что ни говори, а мне пришлось тряхнуть стариной, и нам повезло, крупно повезло, и это радует! 
      Денек предстоит не из легких, а мы еще глаз не сомкнули. Давай-ка братец, вздремнем часок, другой. А потом к князю, надобно его малость поприжать… 

Примечание:

1. Хитроумное послание – для упрощенного понимания примененной системы кодирования, автор использовал понятия графики и фонетики современного русского языка. 
2. Стилос – заостренная палочка для письма.
3. Таблица готова – см. приложение № 2.



Глава  III.
     В   которой   боярин   наставляет   князя   Владимира   Ярославича   на   путь истинный,  а  Василий  уже  применяет  его  наставление.

     Князь Владимир встретил наше с Андреем Ростиславичем появление крайне недружелюбно, с напускной черствостью. Надменно поджав губы, он обозрел нас с ног до головы, словно бесправных холопов. Всем своим заносчивым обликом князь источал раздражение. Но ему все же не удалось скрыть налет подавленности, проступавший в наигранном высокомерии. Боярин, видя недовольство князя, внутренне сгруппировался. Натянул на лик маску невозмутимости, укроясь ею словно непроницаемым забралом, он изготовился к беспристрастной беседе. 
     Владимир Ярославич, смятенно заерзав в кресле, взялся исподволь порицать происходящий розыск. Наконец, пропитавшись негодованием, он бесцеремонно заявил, якобы смерть Афанасия явилась плодом нерадивости боярина. Князь сожалел, что, поверив молве о сыскном нюхе Андрея Ростиславича, опрометчиво попустительствовал боярину, надеясь на скорую поимку убийцы. Вместо того чтобы решительным образом отыскать убийцу,  он позволил втянуть себя в разбирательство с еретиками. Результатом чего явилось поспешное низложение игумена и обострение отношений с галицким архиереем. Кроме того, в обители возникла недружественная власти напряженность, едва не вылившаяся в бунт братии. Коль так пойдет дело, неизвестно чего следует ожидать дальше? Что теперь замышляют затаившиеся мятежники? Какой силы недовольство вызревает в буйных головах неуемной братии? 
     Боярин невозмутимо выслушал Галицкого господина. Можно лишь догадываться, каково  ему терпеть беспочвенные нападки князя. А тот, со свекольно-багровым ликом, выпустив перекипевший пар, устало откинулся на спинку кресла. Притворно смежил веки, изображая, как ему опротивели монаршие заботы. И тогда Андрей Ростиславич спросил с ехидством в голосе:
     - Ты закончил, повелитель? - Получив утвердительный кивок, боярин хладнокровно продолжил. - Князь, я думаю, ты напрасно взъелся на меня. Согласись, начатый розыск весьма способствовал задуманной тобой смене монастырского начальства. Не уличи я здешних богомилов, сместить настоятеля  Кирилла было бы не просто. Признайся Владимир Ярославич, ведь я оказал тебе не малое содействие, негоже отрицать мою помощь.
     Князь Владимир, вжавшись в сиденье, что-то невразумительно пробурчал в ответ. Очевидно,  попрек боярина уязвил его самолюбие, а возможно затронул и совесть.
     - И еще доложу Владимир Ярославич, будь справедлив ко мне, не подсоби я, навряд бы владыка Мануил уступил во вчерашней сваре. Не мне объяснять князь, что игумен Кирилл клеврет митрополита Никифора, а идти на обострение с Киевом ты не имеешь права, - боярин сделал паузу с отрезвляющим смыслом.
     Владимир Ярославич не в силах сдерживать стыд, затрепыхался подстреленной птицей и, наконец, вымолвил с чувством раскаянья: 
     - Смилуйся, Андрей Ростиславич, ведь разговор не о том. Я премного благодарен тебе за поддержку, - не устранить бы нам Кирилла, ты здорово помог! Но пойми и мое беспокойство, мою озабоченность непрекращающимся душегубством в обители. - В голосе князя звучало извинение, он явно пошел на мировую. – Я обескуражен гибелью богомаза, но что могут подумать, - он недоуменно пожал плечами, - получается, меня совсем не почитают? Плохо, никуда не годится, когда чернь поступает вопреки воле власть имущих. Но особо тягостно, коль она не боятся правителя, не трепещет его присутствия. Подданный должен замирать от страха при одном упоминании имени князя, обязан обливаться холодным потом от одной мысли, что князь не доверяет ему,  в ужасе колотиться, что тот худо подумает о нем. 
     - Владимир Ярославич, не стоит сетовать на людскую непочтительность, – живо вмешался  боярин. - Ты князь, и этим все сказано! Ты волен казнить и миловать, вязать правого и неправого. Кто усомнится в твоей власти? Покажи мне того взгольного человека, и я лишу его живота! – и уже мягче продолжил. – Мы не можем знать, о чем думал злодей, отправляя свое ремесло, но, несомненно, он опасался возмездия, - стремится уйти от расплаты, оттого и выказывает изобретательность. Его поведение обусловлено не отсутствием боязни, а наоборот, страх перед отмщением сделал его чрезмерно изворотливым. А теперь, Владимир Ярославич, будь добр, выслушай меня. 
      Галицкий господин, вкусив елей, успокоился и благосклонно кивнул, поощряя боярина. Но тот, больше уже не собирался расточать ладан и мирру:  
     - Князь, я намедни узнал, что в монастыре орудует отравитель. Игумен Парфений показал мне послание Афанасия. Князь, почему ты не упредил меня, ты ведь читал мои грамоты? Я нахожусь при твоей персоне в двух ипостасях: представляю Великого Князя и самого Императора!
     Тут уж мне пришлось разинуть рот. Честно признаюсь, я и не подозревал, что боярин птица столь высокого полета? Меж тем, Андрей Ростиславич продолжил с возмущением:
     - Ума не приложу, как понимать таковую скрытность, и как расценят ее мои государи? Положим, Всеволод далеко, ну а кесарь Фридрих…, если угробят имперского посланца, на что сие будет походить? Отвечу кратко, - на заговор! Тебе ведь известно о моем посвящении в рыцарское звание, хотя для других это тайна за семью печатями? (Опять новость!) Ты знаешь об имперском достоинстве, которым наградил меня кесарь. Непозволительно так поступать княже, не сочти за дерзость, но ты играешься с огнем! - Андрей Ростиславич распрямился и приосанился. 
     Я увидел его другими глазами: подле меня находилась персона Священной Римской Империи!
     - Извини Андрей Ростиславич, прости великодушно, - Владимир Ярославич заметно трухнул. - Я хотел как лучше. Не стал по зря тебя озадачивать. Мы приняли меры предосторожности, надо сказать, серьезные меры. 
     - Но они оказались недостаточны, на лицо второй труп. И это не оплошность, сие прискорбная ошибка! - Андрей Ростиславич, лицедействуя, поджал губы.
     - Но постой, причиной смерти явилось не отравление. Само орудие убийства оправдывает нас, – лепетал Владимир Ярославич.
     - Как сказать, так ли уж все было предусмотрено? Может статься, кто-то еще бьется в предсмертных корчах, с кровавой пеной на устах!? – с пугающим надрывом изрек боярин Андрей.
     - Типун тебе на язык, боярин, не смей боле так шутить!
     - Мне, князь, не до забав. Моя и его в том числе (указал на меня) жизни находятся под прямой угрозой. Пойми, убийца или убийцы безнаказанно скитаются по обители, а мы им встали поперек горла, - боярин вздохнул и, почесав лоб, с горечью добавил. - У меня давно не было столь каверзного дела. Я всю голову разломал, - не пойму, что к чему? Кстати, твой избранник Парфений определенно что-то не договаривает. Дело совсем не в тайне исповеди, он намеренно наводит тень на плетень. Обитель полнится противоречивыми слухами. А ты уверен в Парфение, княже, как бы нам не опрохвоститься?
     - Отвечу, как на духу, боярин, - худого от него никогда не видел. Я знаю старца с младых лет, он состоял при матушке княгине, посему верю Парфения как самому себе, – и твердо присовокупил. - Ни в жизнь старец не повредит мне! - сглотнув слюну, довершил, - а значит и тебе, Андрей Ростиславич! 
    - Коли так, то славно! Но ты все-таки попытай его, может он совеститься меня? Владимир Ярославич, пойми государь, у нас не должно быть недомолвок, я уж молчу о кознях и подвохах. Мы делаем одно дело, коль оно задастся, ты, княже, пожнешь обильные плоды. Надеюсь, ты согласен со мной?
     - Да, боярин, конечно.
     - Владимир Ярославич, - еще две просьбы. Первая: придержи отправку богомилов в Галич, их нужно тщательней допросить. И вторая: мне необходим доступ в книгохранилище, и чтобы не мешали, без соглядатаев, – получив утвердительный кивок князя, боярин попросил. – Передай просьбу игумену, прикажи ему от своего лица, сам я не стану клянчить у старика.
     Ну, а теперь, пришла пора, наедине поговорить о главном. Василий, уже ко мне, ты пока свободен. Пойди, погуляй по обители. Помни мое наставление, тебя не учить… 
    Я не держал обиды на боярина за его скрытность. Всему свое время, пока я не достоин его полного доверия. Я откланялся и вышел вон. 
    Спускаясь по лестнице, пытался понять: «Где я гулять-то должен?» 
     Андрей Ростиславич поучал, что для успеха следствия важно знать обстоятельства жизни преступника и его жертвы. Памятуя это наставление, я решил скрупулезно разобраться в житии представленного живописца Афанасия. 
     Удобный случай не замедлил случиться. У входа в братский корпус я нагнал товарища покойного, богомаза Филофея, человека непонятного роду племени. Лицо темно, будто у арапа, волосы иссиня чёрны. Телом и речью быстр, как птица тараторка. Вероятно, происходил Филофей из сирийцев или дальних обезей, а может, просто жидовской крови. Мы разговорились запросто, без всякого почина. Из Филофея не нужно вытягивать интересующие подробности, он сам спешил выложить их. 
     Они с Афанасием погодки, разменяли сороковую весну, на этом сходство кончалось. Филофей изначально обретался по заштатным киновиям, натерпелся худа и лиха, но сыскались доброхоты, определили жизненную стезю чернеца, пристроив к живописному ремеслу. Приложил отеческую руку и покойный Паисий. Так что на судьбу богомазу жаловаться грешно, все сложилось по-божески. Верхов он не хватал, но и в мазилках не числился. Да и рассказчик, как видно, он неплохой, послушаем его:
     - Афанасий у нас почитался за баловня судьбы. Происходил из киевских торговых людей. С раннего отрочества ходил с отцом за море. И там, в южных странах, повидав живопись греков и латинян, проникся неимоверной любовью к сему чарующему занятию. И так сильно забрала купчика тяга к художеству, что сбежал он от родителя и пристроился в малярню к гречину. Начал с того, что, как дешевый раб, растирал краски и мыл кисти, работал за кусок хлеба. Но видно, бог отметил юношу своей дланью. Византиец распознал в нем особый дар и взялся выучить всему, что умел сам. Афанасий почитал учителя ромея ровно отца родного. И не умри гречин в чумной год, трудно гадать, как сложилась бы участь парня. По смерти наставника, алчные кредиторы чуть  было не запродали ученика в настоящее рабство, но он сбежал, буквально из-под цепей. Испытав немалые мытарства, Христа ради, вернулся с паломниками на родину, домой не пошел, был до заносчивости горд, постригся в монахи, его приняли с радостью. Пойди, поищи у нас толкового богомаза? Но Афанасию было мало! Уже иноком, по благоволению фатума, ездил в Царьград и Афон, где поднаторел в премудрости живописной. Должно там и повстречал Паисия. Старец, усмотрев явный талант, переманил скитальца в обитель и не прогадал. Афанасий, как губка, умел впитывать самое лучшее. Может статься, он даже превзошел наставника, - верно так! Афанасий стал отходить от сложившегося живописного канона, писал вопреки уставу. Церковь того не понимает, и поэтому не жалует. Зачастую, они с Паисием неистово спорили, но старый любил молодого и всячески его опекал, держал сторону своевольного богомаза, не позволял иерархам заесть его.
     Чем жил покойный? Да помыслами своевольными, мечтами заоблачными. Был непривередлив и не скуп, простая братия его жаловала. Когда он своими трудами добился известности, то стали приезжать к нему из дальних земель, заказывая парсуны и иконные доски. Пошла о нем круговая молва, почитали, чуть ли не вторым Лукой(1). Меж нами, скромными богомазами, он в шутку величал себя - "Зевксисом"(2), надо отметить, всячески превозносил древнего грека, рассказывал забавные истории об его творениях. 
     Войдя в лета и славу, возжелал он вырваться на приволье, в Киев или за море куда. Но настоятель не отпускал, говорил: «Послужи нам - сполна!». Блажил Афанасий: страждал увидеть чужие земли, хотел побывать во фряжских пределах, узреть римские древности, дивные дворцы и храмы, что стоят на воде в граде Венеции. А главное, жаждал схлестнуться в ратоборстве с тамошними живописцами. 
     Но, видно господь не ссудил. Сгинул Афанасий, пропал во цвете лет и таланта. Да и то сказать – заносчивость виновата, она до добра не доводит. Не зря бают: гордыня и есть самый страшный грех.
     Я настойчиво понудил Филофея продолжить рассказ, подвел к своему интересу. Инок продолжил:
     - Последнее время, он сдружился с библиотекарем Захарией. Они одного поля ягоды, надменны умом, чаяли о себе уж очень много. Может быть, их ученость одолела: удумали чего неположенного, все шушукались. Бог их знает, вот и поплатились!? 
     Хотя, чего уж особенного они могли замыслить-то, - разве же податься в бега? Впрочем, от добра, добра не ищут. Однако пойди, разбери их богатых-то? Нам, серым микиткам, вовек не постичь их нужду. – И окончательно доверившись мне, пояснил шепотом. - Случаем, я как-то подслушал их беседу. Рассуждали они о какой-то великой тайне, владей люди коей, весь мир бы перевернулся, и все бы пошло по-иному. Этакий страх-то господень! А может статься, они попросту лукавили, а я сдуру не разобрался. Простому человеку многое непостижимо, да оно и к лучшему. Тише едешь – дальше будешь! 
      А их гордыня сгубила! Оборони господи от сего искушения. Известно, все что от нечистого, то душе во зло, то смерть и погибель во веки веков.     
     Вот о чем поведал инок Филофей и, надо заметить, предостаточно рассказал.

Примечание:

1. Лука – св. евангелист, один из семидесяти учеников Христа, сподвижник апостола Павла, врач по профессии, известен также как замечательный художник, первым изобразившим образы Иисуса Христа и девы Марии (ему приписывается икона Владимирской богоматери). 
2. Зевксис – др. греч. живописец (V-IV вв. до н.э.), стремясь к иллюзорности 
      изображения применил светотень («Елена», «Младенец Геракл»).
                                                            

Глава  IY.
      Где Василий разглядывает идолов и выведывает секрет отца травщика.

     Едва скрылся говорливый инок, как на меня накатила потребность в уединении. Стоило развеяться, чтобы облегчить душевное состояние. Решил я бездумно побродить по монастырскому подворью, поглазеть на ладно скроенные строения и службы, а если удастся, еще что-нибудь вызнать. 
     И тут, мое внимание привлек старинный растрескавшийся сруб-сарай, местами с провисшей кровлей, зиявший слепыми глазницами забитых горбылем окон. Без задней мысли, не раздумывая, шагнул я во внутрь. И не пожалел! Увиденное там, всплыв в памяти, и по сей день саднящим трепетом покалывает сердце, будоражит воображение. 
    Я оказался в заброшенном хранилище языческих истуканов. Здесь, свезенные с весей Галицкой земли, они нашли последний приют. Идолы те свергнуты с пьедесталов, вырваны из кумирен суровыми сподручниками отцов-крестителей, что обильно засеяли христианство на Руси. Собраны в сарае только каменные изваяния. По всей вероятности, деревянных божков сжигали прямо на месте. Наверняка и каменных болванов, поколов в крошево, зарыли бы в сырую землю, однако, нашелся умник - велел свезти сюда. Ай да молодец!
     Окинув взглядом лежбище замысловато тесаных глыб, я поразился их обилию. Вскоре глаза мои, свыкнув с полутьмой, выхватили из сонма корявых божеств диковинную фигуру Триглава. Трехглавый божок сочетает три ипостаси бытия. Явь - видимый, явленный нам мир, её олицетворяет срединная, шаровидная голова идола. Навь - невидимый, мнимый, потусторонний мир, сеющий наваждения. И сам лик её ужасен, подобен смерти. Третья (эх жаль, башка-то отбита), Правь – правильная, будущая жизнь, заповеданная Сварогом. Жить по Прави, означало справедливо думать, говорить и делать.
     Упомянув отца богов Сварога, пытаюсь отыскать его четырехликое изображение. Сварог сотворил, сварганил земной мир. Ага, нашел! Вот он, родоначальник славянских богов! В подпорку треснувшей лаге(1), приставлен истертый обелиск, под куполоподобным навершием соединились четыре мордашки, обращенные в разные стороны. Грозный Сварог, а где же твои сварожичи?
     Брожу без устали меж каменных рюх, отгадываю, какое божество скрывается за истертой веками резьбой и насечками. По мечу воина, высеченному на животе, и особой стати среди множества идолищ узнаю бога грозы и войны. Перун, сын Сварога и Лады - властелин прочих богов, покровитель князей и витязей.
     Отыскал по приметам матерь древних богов, - приземисто широкую к низу глыбищу  с внятно вспученными титьками. Лада - богиня красоты, любви и бракосочетания. Прежде молодожены приносили ей в дар цветы, живых птиц, мед и ягоды. Сказывали, что до Владимира Святого в Киеве существовал  храм Лады. В котором стояла статуя богини несравненной прелести, в венке из роз, украшенная золотом и самоцветными каменьями. Ее держал за руку пригожий мальчик, сын Лель – бог любви и страсти. От имени Лады произошли слова: «сладкий», «ладить» и великое множество понятий, производных от них. От Леля – «лелеять».
     О боже!
     Поспешно перемахнув через каменные завалы, замираю перед дивным беломраморным изваянием, укромно поставленным в углу. Различаю, что мрамор изрядно поблек, частью выветрился. Но время не в силах умалить чарующее творение ваятеля из Эллады. Обнаженная женщина! Жаль, нет рук, но и без них она прекрасна и желанна. Налитые груди с набухшими сосцами, чуть вздутый живот, с нежной ложбинкой, выпуклый чистый лобок, пряная линия талии и бедер. Лепота! Ханжески подумалось мне тогда, что дева исполнена соблазна, не гоже иноку выглядывать бабскую красу. Но откинем фарисейство. Любой мужчина, коли не евнух, даже в статуе богине, видит женщину, своего желанного антипода. Зрит влекущую плоть. И это сладкое тело, пробуждает природный зов, а уж он начисто подавляет всякие рассудочные суждения. Да и зачем, в обнаженной женской фигуре искать что-то еще, кроме тела, - оно самоцель, оно заветный плод, к обладанию которым стремится каждый из сынов Адама. Однако я становлюсь слишком суесловным. Как бы мне не уподобиться праотцу Онану?
     Так, кто передо мной: Афродита, Диана, Леда, какая иная богиня или нимфа? Я уверен - это Лада, великая властительница любви! Любовь! Любовная страсть вторгает в пучину греха, ввергает в безумие. 
     Я коснулся пальцами гладкого мрамора. Но не отдернул ладонь, пронзенную хладом. А попытался передать хоть частицу своего тепла женщине статуе, женщине мечте!
     Томление от длительного воздержания тяготило меня. 
     Счел я разумным обратить внимание на прочих кумиров, во множестве расставленных по стенам и бесхозно лежащих на продавленных половицах. Из вавилонского изобилия мне удалось распознать лишь нескольких божеств. Набычился рогатый Велес, чьи рожки объясняют его покровительство домашнему скоту. А ведал ли каменотес, что помимо скотьего бога, Велес - отец богатству, покровитель волхвов и сказителей. И уж, конечно, не разумел, что Велес ни кто иной, как библейский Ваал, - недруг Яхве. 
     А вот махонькая фигурка Крышеня - божка крова. Его можно узнать по шапке,  схожей со стогом сена. Вот, почему мы говорим: «крыша», «крышка». 
     Что за ужасная старуха? Марена или Мара! От нее пошли слова - «мор»,  «мертвый». Она богиня смерти, супруга самого Чернобога или Сатаны. Спаси меня господи и сохрани! Лучше отойду подальше! 
     Но идолы так просто не отпускали. 
     Какое сложное изображение, кто такой? В одной руке рог, в другой бубен. Ну, конечно же, Услад! Бог пиров и веселья, наслаждений и блаженства, он же приспешник Лады, покровитель всяческого разврата. Грешно зреть его!
      Остальных древних идолов покрыл мрак обезличенности. Ушла в небытие их суровая власть над умами наших грешных пращуров. Редкий русин угадает в источившейся глыбе известняка давнего кумира, да и громкие прозвища их выветрились из людской памяти. Так и слава земная, будто пролитая вода уходит в песок. Где вы герои прежних эпох, забыты подвиги ваши, как и сами ваши имена? Все в мире тлен и прах. Придет день, и эти камни, с намеком на телесные контуры, обратятся в груду щебня. И уже ничто не напомнит прохожему о былом их поприще. Думать о необратимом ходе времени пустое занятие, лишь нудная печаль. Утешу себя, сказав во след эллинам: «Мир постоянно меняется, но лучше отнюдь не становится».
     Оставив прозябать каменных болванов, оглядев сарай, приметил я почерневшую подвальную дверцу, а на притолоке свечные огарки. «Умные люди говорят, что зуд любопытства еще не порок, но искус», - так думал я, нащупывая в кармане кресало. Моя беззаветная любознательность подвигла меня нырнуть в подземелье. Опасение, свернуть шею в кромешной тьме, исчезло, едва из мрака пробился еле приметный лучик света. Поспешая на него, смекнул, что очутился в дальнем отроге монастырских подземелий.  Я подивился былому трудолюбию здешних иноков, насколько густо проторили они сеть подземных ходов под обителью? 
    Вскорости, выбрался я к норе-келейке, обшитой темным тесом. Внутри: шершавая скамья-лежанка, да навесная полочка в углу. Масляная лампадка еле тлела, по стенам ни образов, ни креста. Я перевел дух. Ого? На полке помещался глиняный горшок с засохшими объедками. Кто здесь обретается? На жилище схимника не похоже. Не каземат ли несущим епитимью? Пошарив под лавкой, я обнаружил вонючую, полуистлевшую хламиду. Брезгливо вытер руки, страшась подхватить заразу. 
     Внезапно, слух мой уловил шаркающую поступь. Отпрянув  в угол, я затаил дыхание. Серой мышью в закут скользнул низенький черноризец, с узелком в руке. Не заметив меня, взялся развязывать тряпицу. Я выдал свое присутствие. Инок пугливо встрепенулся, воздел ладонь к голове, должно опасаясь оплеухи. Ничего не оставалось, как успокоить беднягу. Трясущимися руками чернец выложил ядреный ломоть хлеба и полный судок, с пахучим варевом. Побито посмотрев на меня, спрятал грязную посудину в глубокий карман. Низко поклонился, спросив позволения уйти. Я усмехнулся про себя: «Однако, шустрый малый, но полный дурак!»
     - Кому ты носишь кормежку? - спросил как можно строже. 
     Инок совсем оробел, промямлил несусветицу. Я скумекал, – дело не чисто, грех, не выявить истину!
     - Ты уж, милок, не крути, отвечай как на духу, не то, сведу к мечнику! - промелькнула предательская мыслишка: «Уж не много ли я беру на себя?» Но, видя явное свое преимущество, решил добивать до конца.
     Монах плаксиво прогнусавил:
     - То травщик велел. А кто харчуется, не ведаю, - и заканючил. - Отпусти, брате, помилуй меня. Ничегошечки я не знаю!  - и, уловив мое замешательство, уточнил. - Так я пойду?
     - Успеешь еще. Мой тебе совет, - не хитри. Не то растянут на дыбе, по-другому запоешь! Уяснил? – чернец торопко затряс бороденкой. Я же, как заправский мечник допытывал инока. – Давно Савелию прислуживаешь? - и выпучил грозно глаза.
     - Ой, беда, беда! - заскулил чернец. И, брякнулся передо мной на колени.
     - Ну, ты и жук? – не нашелся я сказать, чего умней. - А ну, встань! Не гневи меня, - распалился я не на шутку, – правду говори, коль спрашивают!
     - Уже третий день таскаю.
     - Любопытно?
     - Я человек маленький, отнес-принес. А кому ношу, не мое дело.
     - Тебя, паря, как кличут-то? – возомнил я себя большим, чем есть.
     - Фомкой! Фома, то бишь, – и он сотворил паскудно глупую рожу (прикидывается подлец недоумком).
     - Пошли Фома, видать, не хочешь по-хорошему…
     - Ой, не надо! - взмолился черноризец. - Господин хороший, не знаю, как тебя звать-величать, пощади меня, отпусти Христа ради. Не по своей воле, божился ведь я!
     - Знамо, не по своей воле. А клясться библия не велит. И злодеев покрывать нельзя. Отвечай немедля, - кого кормишь! – я сотворил настолько зверскую физиономию, что монашек признался:
     - Прячется вурдалак беглый, старой веры человечище. Матерый, зверюга! Почто отец Савелий привечает, мне невдомек. Больше нечего сказать, хоть режь!
     - Давно у травщика шашни с беглым? 
     - Думаю, знаются давно.
     - Они как, - встречаются, беседуют?
     - При мне ни гу-гу, молчат. 
     - А где бродяга сутками обитает?
     - Ночью дрыхнет. А днем, пойди, сыщи!
     - Выходит, злодей ведет себя как дома?
     - Может он вовсе не злодей? – засомневался инок. - Но уж больно страхолюден! Медведь- шатун и есть! А то, что разгуливает как хозяин, ты точно подметил.
     - Кто еще знает о побродяге?
     - Травщик приказал никому не сказывать, я лишь тебе поведал.
     - Речь не про меня, помимо вас обоих кому еще известно?
     Монах недоуменно пожал плечами.
     - Неужто ты трепещешь отца Савелия, я-то думал он совершенно беззлобный человек?
     - Как не бояться-то? Отец-травщик он того, о-го-го, за можай загонит! В большой силе состоит. Братия сказывала авчерась, - Парфений его в келари метит.
     - Вот как, занятно? - я оценил эту новость. - Так ты, Фома, при ком состоишь?
     - Да, при лечебнице. К болящим поставлен.
     - А родом откуда?
     - Тутошний я, старостов сын.
     - Ну ладно, старосты сын ступай. Но знай, о разговоре нашем ни гугу, не то растянут на дыбе. Уразумел? – чуя, что малый не глуп, я добавил.  - Ты видишь, кто травщик, а кто мы? – поскромничал я указать на себя. Но инок правильно понял:
     - Как не уразуметь-то, премного благодарен господин хороший, ты уж не думай обо мне плохо. Я суздальских уважаю, они оплот и надежда Руси! – и уже чуть ли не по-свойски добавил. - А боярин-то твой, важный человек, с самим князем на ровнях! 
     Я окончательно удостоверился, что чернец вовсе не дурак.
     - Ну, хорошо, иди, откуда пришел, но помни уговор, – царским жестом я отпустил монашка.
     Тот поспешно удалился в противоположную сторону. По дороге обратно, я наивно предвкушал, как будет ошеломлен новостью Андрей Ростиславич. Это же надо, в обители укрывают беглых староверов!?

Примечание:

1. Лага – потолочный брус.                                                            

                                                      
Глава  Y.
     В  которой  Василий  накапливает  свои  подозрения.

     К сожалению, Андрей Ростиславич уже покинул странноприимный дом. Снедаемый нетерпеньем похвастать находкой, я не отыскал его и у гридней. Вислоусые молодцы, заспанно потягиваясь, недоуменно почесывали бритые затылки: «Куда же мог запропасть боярин?» Ну и беспечность? Присовокуплю также, что они толком не ведали где сейчас воевода Назар Юрьев и меченоша Варлам. Ясность внес чернец истопник, круживший рядом. Оказывается, князь Владимир Ярославич в компании знатных ратников поскакал в объезд монастырских земель, суздальцы присоединились к ним. По секрету служка шепнул, что владыка Мануил не внял приглашению князя, хотя ему посулили смирную кобылу, сослался на недомогание. С укоризной, больше со зла, выговорил я дружинникам за их безалаберность, сознавая все же ничтожность их вины.
     Оставшись один, сопоставив полученные сведения, я ощутил в сердце тревожные позывы. Вящих поводов к опасению за боярина нет, но мое далеко несовершенное чутье подсказывало, что Андрей Ростиславич ходит по краю пропасти. 
      Чем чаще я размышлял о горестных и странных событиях в киновии, тем больший круг людей подпадал под мои подозрения. 
       Пожалуй, не стоит брать в расчет несчастных богомилов, а помнится, поначалу им основательно приписывали убийство библиотекаря. Но эти безбожные люди, как оказалось весьма робки, они и мухи не обидят.
     Подозревал я из вредности, а точнее по одной душевной неприязни, княжьих ближних бояр - Горислава и Судислава. Впрочем, если вдуматься, что им до грызни иноков в обители, мелкотравчато как-то для них.
     Грешил я и на припадочного Антипия. Возможно, он и мелкий воришка, и бессовестный враль, - но поднять руку на ближнего, у него кишка тонка. Да и вряд ли человек такого склада скатится до душегубства.
     Перебирал круг черноризцев, ополченных против Суздаля, явных недругов Парфения, - короче говоря, сторонников Микулицы. Пожалуй, рыжий псаломщик Вакула запросто мог порешить неугодных иноков. Только вопрос, а за чем, с какой стати?
     Верхушку монастырскую я пощадил, она, и без того, потерпевшая сторона. Игумен Кирилл, пресвитер Софроний, келарь Поликарп, по-моему, весьма порядочные монахи, не искушенные в злодействах. Грешно возводить напраслину на тех людей, ведь они, почувствовав угрозу, могли попросту распорядиться властью, нежели вступать в сговор с убийцей.  
     Послание Афанасия наводило на мысль о глубоких подводных течениях в обители, подспудно определявших всю жизнь монастыря. Да и откровение служки травщика побудило меня приглядеться с виду к непорочным особам. 
     Первым в том ряду стоит лекарь Савелий. По роду деятельности ему, как никому, известны целебные и ядовитые свойства растений и веществ. Травщику  не стоит труда приготовить смертоносное зелье, непритязательное на вид, но вполне действенное. Кто больше него подходит на роль отравителя? Не знаю таковых. 
     И еще важное замечание: Афанасий, бесспорно, предоставил ключ к разгадке событий, нужно лишь вчитаться в каждое слово, проникнуться намеками богомаза. Он был мастак замещать буквы, а что если заменил  и сами слова? Изограф обращается к Парфению, а старец, надо думать, очень и очень сметлив. Жаль, у меня нет той записки. Помнится, в ней сказано: «Бойся отравы!», а можно взять в толк: «Бойся отравителя?» Уж не прямой ли намек на травщика? Кроме того, на лицо прямая улика. Савелий укрывает волхва старовера, причем бродягу медвежьей силы.
     И тут внезапная догадка пронзила мой мозг, ведь прежде, чем проведать о старце шатуне, я облазил языческое требище (2): «Не беда, что идолы распластаны по земле, их всегда можно поставить на ноги…. Бунт? Ну и ну! »
     Да, но я упустил одну деталь. Не зря Фома обозвал бездомного беглым вурдалаком, чернец не оговорился, он назвал вещи своими именами. А уж потом, скумекав, что наговорил лишнего, стал наводить тень на плетень. Не старовер ли укокошил бедных иноков? А травщик его опекает!?
     Если вдуматься, что из себя значит беглый язычник - лягва раздавленная, паленое мясо. А Савелий, по словам Фомы, в большой силе состоит, собирается стать келарем. Интересная вырисовывается картина! Очень может статься, что преступный умысел вызрел в голове травщика, нашел он и исполнителя. Все сходится! Непонятна лишь причина убийства книжника и богомаза? 
    А злодеи, - вот они! Теплая парочка - лекарь и «калекарь»! Не поражусь, если за ними числятся иные черные делишки. Стоит выведать, - не бывало ли в окрестностях схожих смертей. А что, всякое возможно?
     Странно только, почему травщику покровительствует новоявленный игумен. Парфений старый лис, его на мякине не проведешь. Уж он-то знает подноготную своего окружения. Неужто они одна шайка-лейка? Вывод обескураживал. 
     Поначалу старец Парфений приглянулся мне, - еще бы, встал на защиту суздальцев. А потом? А затем он ловко опорочил убитого библиотекаря, следом напустил туману с Антипой, ограбившим покойника. Хитро увиливал от расспросов боярина, ссылаясь на тайну исповеди, хотя, разумеется, ведает: там не может быть секрета, где кроется угроза существованию человека. Я уверен, столь матерый зубр, как Парфений, знает достаточно много, если не всё обо всех. Да что говорить, по существу, он единственный духовник в обители, ибо Евлогий уже впал в детство. 
     Парфений вождь основной монашеской партии, он приверженец Всеволода, что, отнюдь, не обеляет его, а даже весьма подозрительно в сложившейся обстановке. Он давно обретается в обители, ему ведомы приводные путы и сокрытые пружины монастырского коловращения. Наконец-то его длань ухватила все нити управления, он и подергивает их в надобный случай. Вот и потянул за веревочку, принайтовленную к Захарии и Афанасию.  
     И этот двурушный человек пользуется доверием князя, его расположением. И как награда ему - сан настоятеля! И все быстро, под шумок. 
     Кольнула каверзная мысль: «А сам-то князь, хорош!?» Но я тотчас ее выдворил. Хотя, как сказать, крамолу не просто изгнать из головы.
     Кажется, я запутался. Не понятно только, с какой стати Парфений передал Андрею Ростиславичу записку убитого Афанасия, неужели он не понимал, что она послужит косвенной уликой против него. Наверное, что-то не стыкуется в моих резонах. Мне надобен строптивый  собеседник, спорщик, ибо в споре проясняется истина, - нужен сам боярин.
     И опять тошнотно заныла душа. Как там Андрей Ростиславич, жив ли? Сколько раз я ругал себя за мнительность, зачастую отравлявшую мое существование. И вот, опять свербит под ложечкой, в голову лезут дурные мысли. 
     Мне будто в яви представилось, как сумрачные гридни несут тяжелые носилки. Подойдя ближе, различаю недвижимое тело. Мертвец! Сердце обрывается. То боярин Андрей Ростиславич! Господи, горе то, какое! Благородное лицо боярина приняло синюшный оттенок, крупный нос заострился, уста, посинев, запали в рот. Сползшая с подстилки рука мерно раскачивается в такт шагам носильщиков. Я хочу приложиться губами к той длани, но не могу сдвинуть ног, они приросли к земле. Боярина проносят мимо. А я не могу ему помочь, даже мертвому, хотя бы возвернуть руку на место. 
     Ничего не могу поделать с тем, что мое воображение подло оживляет страшные образы, вызывает ненужные переживания и боль. Есть лишь одна панацея – молитва. И, я падаю на колени.

Примечание:

1. Требище (устр.) – капище, молельня. 

Глава YI.
         В  которой  травщик  Савелий  расписывает  приворотные  травы, а  Василий  надеется  прищучить  лекаря.  

        Тщетно, ожидать боярина в ближайшие часы. Решил я на свой страх и риск сойтись с травщиком, теша себя надеждой, что удастся выведать хоть малую толику ответов на смущавшие меня вопросы. 
     Монастырская лечебница размещалась рядом с требищем идолов в неказистом, но весьма поместительном сооружении, отдаленно напоминавшем боярские палаты (как я позже  узнал, здесь раньше жил игумен). Мне пришлось обойти хоромину вокруг, отыскивая вход, он оказался во дворе, со стороны аптекарского огорода. 
     На крохотном клочке земли, огражденном разномастными постройками, отроки раскидывали по снежному насту дымящийся навоз, свозимый ими на санках из хлевов и конюшен. Поглазев на дружную работу послушников, я перекрестился и вошел в больничку. 
     В низенькой, недавно побеленной подклети, служившей приемным покоем, Савелий пользовал немощных иноков. Дав врачевателю время разделаться с болящими, я сел на чисто выскобленную лавку и с интересом осмотрелся. Бог миловал, избавив мою плоть от недугов, мне почти не случалось прибегать к лекарям. 
    Меж тем, травщик давал наставления приземистому черноризцу, с перевязанной щекой, раздувшейся от флюса: 
     - Лучший  способ излечить зуб - кротовый.
     - Занимательно? - подумал я и прислушался.
     Савелий меж тем продолжал:
     - Надобно изловить земляного крота. Не применяя вспомогательных орудий, раздавить его собственным перстом. При том следует приговаривать вслух: «Кроток ты, кроток, я кровушку твою испускаю, и ею хворый зуб исцеляю…». А затем держать палец на больном зубе. А рот, прополаскивать утром и вечером кислым уксусом.
     Раздосадованный инок отупело прошамкал: 
     - Где я, зимой-то, крота поймаю?
     - Я тебя на будущее учу, - пояснил травщик. - А пока, полощи пасть шалфеем! - достал с полки пучок пожухлых листочков. - Отвари и наяривай всякий час. Как опухоль спадет, я зуб выдеру. Иди с богом!
     Кланяясь, чернец попятился задом.
     Второй монах, более благообразный, жаловался на хрипоту. Застудил горло на сквозняке.
     - А тебе, Афоня, накось шелковой травки, сделай настой и прополаскивай глотку. Да еще, попроси в амбаре пшеничных отрубей и укропа горсть, отвари, пей три раза на дню. Жаба(1) и пройдет. Да молись, брате, почаще! Ну, ступай, Христос с тобой.
     Третьему черноризцу он тоже велел чем-то прополаскивать воспалившийся глаз. Я уяснил одно, самое лучшее средство для зенок – детская моча. 
     Таким образом, распорядившись с хворыми иноками, Савелий радушно пригласил меня во внутренние комнаты. Мы прошли в просторную горницу, наполненную ароматными запахами. Я будто попал на лесной покос. 
     Стены сплошь в полках, уставленных коробами, туесками, горшками с обвязанным верхом. То там, то здесь виснут связки травяного сбора, топорщатся грозди высушенных грибов и ягод. Очарованный зрелищем, я невольно приоткрыл одну из плетенок. Взял из кучки черную ягодку, похожую на заветренную вишню, вознамерился полакомиться ей. Савелий одернул меня, ударив по руке:
     - Брось, брат! То белладонна, мы ее зовем «сонная дурь», способна наводить веселый и приятный бред. Причем, все предметы кажутся зело увеличенными: лужи - озерами, соломина - бревном. Увеличь дозу, производит спячку и слабость членов. При больших порциях смертельна! Как и дурман, годится для приготовления ядов.
     Я оробело поплевал на пальцы, вытерев их об рясу, подумал: «Ишь ты, сразу про яды!»
     Но травщик уже увлекся и взялся самозабвенно рассказывать о редкостях своего гербария:
     - Посмотри, вот трава «Блекота», - указал на тонкие серые стебельки. - Она обладает поразительно магической силой. Тот, у кого она в руке не страшится никакой опасности. Будучи брошены в реку, эти былинки привлекают рыб и делают их ручными. 
     А вот травка «Чистополь». Коли ее украдкой носить при себе, то всегда будешь жить со всеми в мире и согласии. На судилище оправдает любого человека! 
    Ну, а вот, смотри, «Ятрышник». Если его, нарезав на мелкие кусочки, примешать к овсу, а затем скормить коню, то скакун делается быстрым и неутомимым. 
    Здесь нехорошая колючка, по прозвищу «Железняк»,  - лекарь показал на остистую, жесткую метелку. - Стоит бросить прутик промеж говорящих, производит ссору и неминуемую рознь, даже среди лучших друзей. 
    Вот диковинное растение - «Чернобыльник». Нужно в начале осени зашить его плоды в шкурку зайца и надеть как подвязку. Человек становится необычайно ловким в беге, обгоняет даже всадника. 
     «Песий язык» (я разглядел стебельки с язычками рыжих листиков), - Савелий просветил, – носи меж пальцев ног, спасет от наскока собак, а повесь псу на шею, заставит того вертеться до смерти. Полезен и против мышей. 
     Ну, а это «Спорынья», - ржаные маточные рожки, кстати, очень сильный яд. Он вызывает болезнь рафанию или злую корчу. Она приводит к онемению частей тела и смерти. 
     Одна из самых редчайших трав - «Не чуй ветер». Растет зимой по берегам рек и озер. Кто знает ее секрет, тот способен остановить бурю на воде, избавить судно от потопления и, может ловить рыбу без невода. Зрячие люди никогда не могут отыскать траву. Ее находят лишь слепые, ступая босыми ногами по бережку. Стоит им нащупать зелень, их незрячие очи начинает колоть иглами. Если они сумеют схватить травку не рукой, а ртом, то они обладают ее силой.
     Обрати внимание, «Девясил» - любовное зелье. Если сорвать накануне Иванова дня, до восхода солнца, высушить, истолочь и смешать с росным ладаном, затем поместив в ладанку, носить девять дней, а потом зашить в платье любимой, то станешь любим, вопреки препонам. 
     Очень интересны «Любовные яблоки», - он открыл туесок с маленькими сморщенными плодами. - Через них обязательно получишь внимание и симпатию желанной особы.
     Я по-глупости спросил, а как сего можно достичь?
     -  Нет ничего проще! Нужно разрезать плод пополам, вложить в прорезь записочку с именем лады и поместить яблочко на солнцепеке. Яблоко зачнет иссыхать, - возлюбленная станет страдать и сохнуть по тебе. 
     Вот «Волшебный горох»! Когда завяжется стрючок, нужно сорвать в полночь, закатать в воск и положить в рот. Тогда можно узнавать, что у каждого человека на уме.  
    Ты когда-нибудь видел цветок папоротника? - Савелий указал на окаменевший бутон, серебристого цвета. - Ты не думай, он давно поблек, а раньше сверкал как огонь. Цветок сей, используется для отыскания сокровищ. Пред ним беспрепятственно открываются клады. С его помощью можно делаться невидимкой Иметь власть над бесами! Добыть цветок папоротника непросто. Нашедший и сорвавший его, должен не оглядываясь бежать домой, ибо за ним с шумом и воплями станут гнаться черти. Стоит приостановиться, человек погибнет, задушенный нечистью. В лучшем случае, останется безумным. Да и сорвать горящий пламенем цветок просто так невозможно. Отыскав его, нужно понизу куста папоротника постелить белый холст. Очертить по себе обгорелой лучиной круг, сказать «Талант божий, суд твой!», затем прочитать «Да воскреснет бог» и уж потом - бери чудо-цвет. Мне его преподнес один старичок-лесовик. Отдал с уговором, что я его больше никому не передам. 
     Жаль, а я уж намылился применить цветец(2) для нашего дела. Вздохнув, не подал виду, что смущен. Савелий, не заметив моей нужды, продолжил безумолчно:
     Есть еще чародейские травы:  Плакун трава, Разрыв трава, Галган, Одолень, Тирличь, Прикрышь, Колюка трава, Адамова  голова, Петров крест и множество других, названий которых я и не ведаю. Все эти травы наделены силами великими. Управиться с ними, не каждый волен,  не каждому то и потребно. Знали большой толк в них волхвы, старые языческие кудесники, да мало их на Руси осталось, повымерли. Может оно и к лучшему? Рано или поздно забудутся в народе чудодейственные травы. Всякое чародейство противно божьему промыслу. Всяк должен жить сам по себе. Мы травщики ведаем лишь лекарственные растения, полезные людям при недугах. Тайные, сугубые знания только во вред. Добра от них не жди, один соблазн и греховная скверна, – помолчав, оценив сделанное впечатление, Савелий сменил предмет разговора. - Хочешь, покажу целебные мази? Они приготовлены из глин и грязей, из жира и сожженных костей всяких тварей.
     Я благоразумно отказался. Однако рассказ Савелия о свойствах трав, в особенности чародейских, ввел мой разум в смятенное состояние. Я осведомился у Савелия:
    - Помилосердствуй, брат, как же так? Выходит, травы могут дать великую силу? Почему ты не употребишь её себе во благо, почему прозябаешь? Ведь она в твоих руках?
     На что Савелий, скромно потупившись, ответил:
     - Так пишут в старых книгах. Но у меня в мыслях не было употребить сокровенную силу в корыстных целях. Кроме того, потребны заклинания, я не собираюсь их выискивать, - не к чему мне это. Для меня главное, - целебные способности трав, а не их магические возможности. Я боюсь заниматься волхвованием, то великий грех. 
    Я подумал: «Ворожить боится, а волхвов подкармливает. Так и поверю, что он не ставил опытов со своим сеном. Ну, а коль не врет, - получается, что лекарь либо святой, либо набитый дурак. На дурака вроде не похож, значит, рассказывает сказки, хотя дело знает отменно.» 
     Одно я уяснил, - травщик волен применять свои познания, как ему заблагорассудится, и во благо, и во вред. Во втором случае, он становится чрезмерно опасным, ибо, используя травяные сборы, может с каждым сотворить невесть что. Но если лекарь злодей, следует обезвредить его. И тут, на меня напал ужас, стоило суеверно подумать: «А вдруг, травщик откушал волшебного гороха и читает в моих мыслях, как в книге?» Пришлось, скрыть испуг за маской равнодушия, чтобы травщик не счел, что я боюсь его. 
     Савелий, почуяв мое недоверие, лицемерно залебезил, предложил отведать какую-то настойку, не сильно хмельную, но бодрящую и полезную. Памятуя об отравителе, сославшись на пост, я решительно воспротивился его угощению. По правде сказать, беседа с ним стала мне тягостна. Но просто уйти, не обозначив цели своего прихода, я конечно не мог. 
     Разумные мысли предательски покинули меня, и я наобум, прямо в лоб, спросил лекаря, что тот думает по поводу случившихся смертоубийств. Естественно, я понимал, на прямодушие с его стороны не стоит рассчитывать. Но и ложь могла бы послужить правде. Открещиваясь от содеянного, возводя подозрение на других, травщик непременно обмолвится о потаенном, - вот и явится ключ к разгадке. 
      Савелий, как мне показалось, ответил совсем бесхитростно:
     - Скажу тебе так, - кроткая улыбка на миг высветила лицо лекаря. - Меж убийствами, исходя из способа их совершения, нет никакой связи. Матерый кат использует лишь единственное орудие умерщвления. Кинжал - так кинжал, топор - так топор. Причем, удар наносится отработанным способом, осечки быть не должно. Выходит, убивали два разных человека. Разумеешь?
     Я поддакнул, стараясь уяснить, куда клонит травщик. А он, закусив удила, деловито пояснил:
     – Библиотекаря оглоушили чем-то тяжелым. Бывалый душегуб так не поступит. Захария мог оклематься… Скорее всего, злоумышленник действовал с кондачка, наверняка, убийство не намеренное. 
     Чтобы невзначай не выболтать догадку боярина об отравлении Захарии, я намеренно прикрыл  губы пятерней, сделав вид, что откашливаюсь. Лекарь, не заметив моей уловки, продолжил повествование:
     Чего не могу сказать о смерти Афанасия. Злодей применил необычное, но весьма надежное, оружие – шило. Вонзил мастерски, из-под лопатки в самое сердце. Кстати, так каты грабители орудуют в толпе, на торжище. Кольнут сзади шильцем, ограбят дочиста, а пока разберутся, - ищи ветра в поле.
     - Можно возразить брат Савелий? - перебил я. - Считаю, ты подводишь не с той стороны. Мы в обители, а не в лесу среди татей ночных. Допустим, монахи хитры и изворотливы, но, отнюдь, не заплечных дел мастера. С какой стати развивать им навыки умерщвлений? Человек с умом, так все обставит, что не подкопаться. Вначале нужно отыскать повод, из-за чего иноков лишили жизни. Причина - краеугольный камень всякого дознания. Надо понять, чем уж так помешали несчастные иноки? 
     - Ты меня не слушаешь, отче. Повторю свой довод, - настырно уперся Савелий, - злодейства не связаны между собой. Их содеяли разные люди. Хотя Захария и Афанасий ходили в приятелях, их мало что связывало. Думаю, нет единой причины, послужившей их гибели. Давай, разобщим эти смерти. Обозрим каждую на особицу. 
     Захария далеко не книжник, не белая кость. Он сменил массу дел, прежде чем принял скрипторий. Но личность весьма честолюбивая. Рубил не по чину. Тут не мудрено наступить на чей-то мозоль…. 
     - Как? - вопросил я.
     - Скажем, перекрыл денежный источник. Не секрет, пользуясь попустительством игумена, он совсем подмял казначея. Стал главный в дележе заказов, ведает и книжными, и живописными подрядами.  
     - Что за подряды? - прикинулся я несведущим.
     - Многие чрезмерно богатые люди используют обитель себе на потребу. У нас первоклассные переписчики, рубрикаторы, знаменитые богомазы. Работа их ценится очень высоко. Посуди сам, иной изукрашенный часослов стоит целого села.
     - Никогда не поверю, что книжный червь замыслит на отца библиотекаря. Да и живописцы люди пристойные. У человека умственных занятий не может быть замашек насильника, тем паче убийцы. Стезя книжника - созидание, а не разрушение.
     - Ну, не скажи, брате! Дар и злодейство зачастую уживаются рядом. Не зря говорят, - талант от бога, коварство от сатаны. Суть жизни, - противоборство добра и зла. Преодоление и есть созидание. 
     - Да, ты философ, Савелий? - подумал я, но сказал другое. - Оставим тружеников в покое, допустим, что злодей из простецов, а не из иноков, одаренных талантами. В обители дополна черноризцев.
     - Ну, коль так, то Захария мог стать жертвой развенчанных еретиков? - травщик ловко подкинул удобную версию.
     - А это почему? 
     - Ну, как же? Если он знал о радениях, мог стращать тех разоблачением? Вот их терпение и кончилось...
     И тут до меня дошло, что Савелий голаголет со слов Парфения. У них сговор, держат нас с боярином за дураков. Но я решил не сдаваться:
     - Богомилы людишки робкие, трусливые, уж куда им.                                                                                        
     - Ты сам отметил присущую монахам изворотливость. Прикинутся бедной овечкой, а сами хлеще волков!
     - Уговорил Савелие! Положим, Захарию убил еретик. А богомаза кто тогда заколол столь искусно?
     Травщик, задумавшись, клюнул пару раз носом, видать вздремнул от перенатуги. Тем самым сослужил себе добрую службу. В том «клеве» я усмотрел его непричастность, ибо нельзя быть столь равнодушным, когда висельное дело касается тебя самого. Однако пришлось выслушать травщика до конца:
     - Иконописец никому не мешал. Малевал себе потихоньку, сидя в церкви на подмостях. Возможно, что-то ненароком прознал, или увидал нечто важное. Попробуем предположить, что он вызнал убийцу своего приятеля? Похоже так! За что еще могут заколоть шилом?
     Мысль Савелия совпала с доводами Андрея Ростиславича, но я заупрямился из-за вредности:
     - Ищи дурака! То ты говоришь, преступники разные люди, а теперь, получается, убивал один?
     - Я только предполагаю. Но есть и здравое зерно в моих словах. Один грех цепляется за другой, и так, до самых адских врат.
     - Так за что зарезали художника? - возопил я в сердцах.
     - Бог его знает, за все могут убить в наше время, – отчужденно посетовал Савелий.
     Меня так и подмывало спросить о беглом кудеснике, но пришлось сдержаться, опасаясь по неведению натворить беды. И все же, решил я напоследок пугануть скользкого травщика: 
     – Отольются волку овечьи слезки! Боярин Андрей отыщет убийц, не таковские узлы распутывал.
     - Бог в помощь боярину! Душегубов пренепременно следует сыскать! И обязательно покарать, чтоб другим неповадно было. 
     - Не ты ли сам подучил бродягу укокошить бедных иноков? Уж больно ловко уводишь в сторону, - опять подумал я, вслух же произнес. - Спасибо брат, травщик, за умную беседу. Изрядную пользу для себя почерпнул. Прости, коль не так, за несдержанность. 
     - Бог простит. Заходи еще, если что.
     Пришлось на теплой ноте распрощаться с хитрющим лекарем, иначе никак нельзя: не пойман - не вор. Я отчетливо понимал, что мои подозрения могут оказаться сущей нелепицей, а обижать человека скверно. 

Примечание:

1. Жаба (устар.) – воспаление горла, ангина.
2. Цветец (церк.) – цветок


Глава YII.
       В которой Василий знакомится с новым  ключарем Петром и выслушивает   убеждения  его  предшественника - эконома  Ефрема.

     Точимый сомнениями в правомерности своих выводов, бродил я неприкаянно по обители. Исподволь наблюдал за монастырскую челядью, что разбрелась по пределам киновии, в непрестанных трудах пребывая. 
     Во всех службах: на скотном дворе, в конюшнях, в кузнях, в амбарах и сараях без устали сновали работные люди. Кто разбрасывал навоз по огороду, кто счищал снег с крыш и в проходах, кто таскал воду из колодцев. 
     У амбаров мое внимание привлекла группа работников, дружно, будто муравьи, они разбирали по частям заиндевелый сруб. Те, что постарше сдергивали загодя пронумерованные бревна с шипов, незлобиво перебраниваясь, осторожно опускали их на землю. Кто помоложе, взвалив тяжелые кругляши на плечи, пошатываясь, оттаскивали к новому месту, к казематной башне. Там деловито распоряжался безбородый черноризец, в нагольном тулупчике поверх облачения. Бревна аккуратно складывались по сторонам намеченного строения. 
     Мне подумалось тогда, о неизменной прочности монастырского хозяйства. Несмотря на серьезные потрясения и раздоры, черные работы в киновии идут заведенной чередой, не прерываясь, не ослабевая. Добрым словом следует помянуть отцов основателей, заложивших твердый порядок в монастыре.
     Подойдя поближе, я засмотрелся на слаженную работу плотников, оседлавших верхние венцы. Они, весело балагуря, хватко орудовали ломиками, зачастую не глядя на инструмент, такова была их сноровка. Их разговор показался мне занятным, я навострил уши.
     Оказалось, инок распорядитель не кто иной, как вновь поставленный ключарь, пока еще его запросто обзывали Петракой. Как выяснилось, до назначения он заправлял плотниками. И вот, по старой памяти, не зная толком, чем заняться, он с утра поднапряг свою артель. Мужичье же накануне уповало передохнуть, в надежде, что новые обязанности заставят Петра отвлечься от постройки. Да не тут-то было, просчитались!
     Заросший по глаза пегой бородой плотник съязвил, что Петрака намеренно выхваляется под окнами узилища, алчет уничижить прежнего ключаря, запертого в башне. Помянув Ефрема, артельщики взялись обсуждать богомилов. Вначале они проявляли человеческое сочувствие узникам, но, раззадорясь, обвинили недавних собратьев в трупоядении. 
    Я подался к их начальнику. Меня неприятно поразило его нагое, скопческого вида, бескровное лицо. Такие лики присущи глубоким затворникам, но передо мной был человек деятельный, по роду занятий постоянно пребывающий на воздухе. Вдобавок, он и разговаривал какими-то загадками. Странная личность? На прямой вопрос: «Что тут будет?», - Петрака, сотворив загадочную гримасу, отчеканил, старательно проговаривая каждое слово:
     - Сруб поставим, крышу наведем!
     - Чего? – не понял я сразу.
     - Останемся, живы, печи сложим!
     - А что так, - мне пришлось подыграть, - али помирать собрались?
     - Представиться легко, выжить трудно! - сообщил он так, словно изрекал великую мудрость.
     - Ты часом не болен, брат? - съехидничал я.
     Не заметив подвоха, он ответствовал тем же поучительным тоном:
     - Та болезнь страшит, что душу язвит.
     - Душа инока должна быть чиста, аки у младенца, - назло, поддел его. - Почто ей мучиться?
     - Она завсегда скорбит, - вещал скопец, - иначе, то не душа, а пузо!
     - Мудрен ты, брат! – гну свою линию. - Видать, за ум и стал экономом?
     - Не стал, а поставили, - наставительно поправил он.
     - Да не всё ли равно? - не унимался я.
     - Коль было все равно, люди жрали бы говно! - инок начал сердиться. 
     - Суров ты, однако, – нарочно вымолвил смиренно.
     - Посуровей меня, сыщутся! - в его голосе послышалась угроза.
     Поняв, что с таким нелегким человеком говорить не о чем, благоразумия ради, пришлось мне откланяться. 
     От нечего делать, обойдя вокруг строительной площадки, я оказался у входа в башню. 
     Мелькнула дерзкая мысль: забраться на верхний ярус и окинуть взором окрестности монастыря, глядь, первым запримечу возвращение княжеского поезда. Сдерживало одно - скудность одежонки. На сквозняке она обратится в решето, застудишься на смерть. Но все равно хотелось решительных действий. 
     Детскую прихоть сменило другое желание: посмотреть на главного богомила Ефрема, предтечу тупого истукана Петра. И бог даст, в отличие от приемника, удастся разговорить бывшего ключаря.
     Пропустили меня без лишних вопросов, чуть ли не под руки провели в острожную подклеть. Видно я примелькался стражникам в качестве помощника боярина-мечника. 
     Ефрем, позвякивая цепями, метнулся мне навстречу, приняв за кого-то другого, но, разглядев, быстро остыл. Его полное тело колыхнулось, словно бурдюк с водой на тряской дороге. Из-под заросших надбровных дуг, озадаченно сверкали темные глаза. В них не было давешнего осуждения, но и смирения я не приметил. Всем видом он по-прежнему выражал строптивую самоуверенность, являя себя невиновным агнцем, терпящим напраслину. По слухам знаю, случается  опозоренным еретиком овладевает неуемная гордыня. Почитая себя кем-то великим, он насылает проклятья на окружающих, грозит всему миру небесными карами. Ведет себя так, как будто на нём попрана сущая правда. Впрочем, Ефрем еще не дошел до того, чтобы возомнить себя обездоленным пророком. 
    Я обратил внимание, как мелкой дрожью тряслись его руки. Заблудшая овца!? Тонкие губы эконома искривились в горькой, вопрошающей улыбке:
     - Быть может отче, ты рассудишь меня, - предвосхитил Ефрем мой запоздалый вопрос. - Знаю о твоей учености, почерпнутой за морем. Ты не чета тем, - ткнул пальцем в дверь, - закосневшим в невежестве недоумкам. Ты многое повидал, встречал необычных людей, кругозор твой не замутнен дикими предрассудками. Ты другой, ты лучше!
     Я приятно поразился, услышав лестные и, как казалось, справедливые слова о себе, сразу и не нашелся, что ответить. Промямлил что-то невразумительное, в то же время лихорадочно соображал, как вести себя дальше. Но инициатива решительно была в руках богомила. И он уже обволакивал меня сетью липких словес: 
     - Я совсем не виню тебя и боярина Андрея в том, что по вашей милости подвергся заточению. Я догадываюсь, кто и зачем подослал вас изобличить радения, якобы доселе никому не известные. Знаю чьими стараниями пал игумен Кирилл, а меня облыжно обвинили в ереси. Будто никто не ведал, что в обители существует наше братство. Чай, не одно оно такое? Много по русским пограничным обителям нашего брата. Собрания наши безвинны и непритязательны. По сути, они являются своеобразной отдушиной для иноков, ищущих умственных затей, не согласных прозябать в однообразии монастырской жизни. Наша цель просветительская, нежели вероучительная, и уж совсем не антицерковная. Мы нисколько не помышляем о вмешательстве в дела православной церкви, не хотим ввязываться во властные и денежные пристрастия ее владык,  да и за паству христианскую мы не радеем. Просто у нас свой подход, он расширяет горизонты нашего мышления, помогает глубже познавать окружающий мир, делает понятной собственную жизнь.
     - Помилуй, Ефреме, - наконец, пришел я в себя. - Я ведь своими ушами внимал твоей проповеди. Уверяю, святотатней действа мне еще не доводилось видеть. Уж, коль ты считаешь безобидными нападки на святое причастие, наводишь хулу на пречистую деву, то я тогда не понимаю, что, в таком случае, называть ересью?
     - Отче Василий, как тебе объяснить? – Ефрем схватился за решетку. - В словах тех больше игры и позы, нежели искреннего чувства. Понимаешь, есть правила игры, по ним выстраивается цепочка слов и рассуждений, Но они, отнюдь, не разрушают веры, а наоборот исцеляют ее. Ну, как тебе растолковать? Ты жил в семье. Ближние порой ругаются меж себя, обзываются в сердцах бранными словами. Зачастую, не совладав с гневом, занимаются рукоприкладством. Но это отнюдь не умаляет их чувств, их любви и приязни друг к другу. Не зря ведь в народе говорят: «Милые бранятся, только тешатся…». Так вот и наши литания, - через неказистое, грубое осязание чтимого образа, они позволяют проникаться к нему истинным пониманием и любовью. Ты долго был у латинян. Надеюсь, ты читал «Пир»(1) архиепископа Карфагенского Киприана? Что может быть богохульней и омерзительней, казалось, какие чудовищные поклепы он возводит. Но мудрые отцы христианства понимали, что порой вывернутая изнанка, приносит вере гораздо больше пользы, чем пресные нравоучения. 
     - Не пытайся меня одурачить, брат Ефрем. Не на того напал! Эти сказочки о духовном опрощении мне давно знакомы. Как учат святые отцы обеих церквей, - то, о чем ты говоришь, есть хитрая попытка умалить таинство  веры. Низвести ее с горних высот в игрища хамов, и в конечном итоге порушить до основания. Коль ты того не понимаешь, мне обидно за твое заблуждение. Ну, а если ты смеешься надо мной, мне не жалко тебя, Ефрем. В обоих случаях, ты преступил черту. Ты еретик, и тебя не пощадят! – во злобе я присовокупил. – Твое наказание будет ужасным, подумай о раскаянье, ключарь.
     - Отче, Василий, я много передумал за эти сутки. Вины с себя не снимаю, но и преступником себя не считаю. Поверь, я лишь пытался найти истину. Единственную истину, что позволяет ясно, без шор смотреть на мир. Не скажу, что отыскал ее, но порой, мне до слез казалось, что приближаюсь к ней.
     О, как самозабвенно он заговорил:
     - Что мне наставления, прописанные в евангельской истории о богочеловеке? Мне не понятна сама жертва его!? Говорят, он пошел на крестное заклание и ради моего спасения, в числе прочих. От чего меня нужно спасать, - от жизни? Да мы радоваться должны, благодарно принимать её дары, ибо все, что мы делаем на Земле разумно и оправданно. Даже грехи наши плотские и общежительные вовсе не проступки, а только проявление нашего существования. Коли я живое существо, то и живу по законам природы.
      Почему мы считаем, что древние заблуждались? Чем они хуже нас? Они любили себе подобных, страдали…, но и возносились разумом в горние высоты. 
      Почему они не достойны бога, почему не достойны райских тенет? Я не могу понять этого?
      Мы все люди! Нас такими создала мать-природа. Нужно купаться во благах жизни, а не бежать от них. Человек рожден для счастья, радости, а не для тоскливого прозябания, в гнетущем ожидании загробной жизни. 
      Ну, хоть убей меня, не понимаю, почему люди так провинились? Отчего презирают плоть и возносят некий дух, якобы доминирующий над их сущностью? 
      Мне думается, что дух этот, есть наш разум, воля, чувства. Это осознание себя личностью, а не тварью смердящей. 
      Неужто никто не задумывался, почему мир так прекрасен и многолик? Да лишь за тем, чтобы человек вкусил его прелесть, его многообразие и приял безмерные дары его. С тем чтобы человек возрадовался доступности его благ, а не заточал себя преждевременно в могилу. Почему нас учат, что люди рождены в грехе? Помилуйте, какой такой грех? Любая тварь спаривается ради и во имя жизни! Сие отнюдь не порок, а настоятельная необходимость! Это единственный способ продления своего рода, данный богом, - другого не существует. Иначе живое вымрет и не станет самого понятия жизни. 
     Ты скажешь, ну тогда грешным является плотское сожительство, без цели деторождения? И сие, ложное утверждение! Разве плохо доставить утеху счастья себе и любящей тебя? Посмотри на ласки голубков сизокрылых, что милуются, нежно воркуя. Неужели их приязнь похожа на мерзость? Да нет, - сие добродетель! 
     Я замахал руками, прерывая нескончаемый поток излияний Ефрема:
     - Остановись неразумный человече! О каком удовольствии ты говоришь? Ты монах!? Ты добровольно покинул бренный мир. Ради высших помыслов, оставив его суету, во имя спасения самоей души. 
    О боже, несчастный! Ты, как та самонадеянная птица, что рухнула в кал и прах, обжегши солнцем крылья. Я не хочу осмысливать сказанное тобой. Уверен, то пустота и тлен! – и протестуя, выставил руку навстречу вскипевшему Ефрему. – Мы никогда не поймем друг друга. Оттого и спорить с тобой не стану, не хочу ни опровергать, ни соглашаться. Одно скажу, ты не прав! Но и я не вправе осуждать тебя, не мое то дело. 
     И пришел я к тебе совсем по другому поводу. Ты твердишь о радостях бытия, а в обители чья-то злодейская рука лишает людей жизни. Сие справедливо, по-твоему? По-моему, - так нет! Человекоубийство всегда было и есть злодейство! Оно противоестественно и богопротивно! Даже казнь по решению суда мне чужда. Но она есть выбор людского сообщества, называемый законом, а значит, оправдана. Убийство на ратном поле тоже зло, но и ему можно найти объяснение. В обители же убивают мирных людей: тайно, подло, исподтишка. Нужно тому положить предел! Боярин и я ищем убийц. Помоги нам  брат, коль можешь, сотвори благое дело.
     - Право, Василий, не знаю, чем и помочь-то. Сам хожу под плахой. Мысли порой путаются…. Гадая о собственной судьбе, невольно думаю об участи тех несчастных. Ищу, сопоставляю, вспоминаю всякую неприязнь, бывшую меж нас. Случается, уличаю себя на гаденькой мыслишке, мол, поделом им, - заслужили такую участь. А я вот живой и, бог даст, еще поживу. Ну а потом становится гадко и стыдно за собственное малодушие. Жизнь человека свята! Ну, коли, ты настаиваешь, давай, поразмышляем.… Вместе подумаем над событиями, которых ты не знаешь, уже потому, что не здешний. 
     И он поведал мне вещи возмутительные, но многое прояснявшие. Говорил медленно, порой прерывался, сдерживая волнение, следом повторялся в забывчивости, но сказанное им убеждало меня в собственном наитии, в моих прежних догадках.

Примечание:

1. «Пир» – «Киприанов пир» комическое переложение Священного писания, входящее в средневековую традицию пасхальных потех.


Глава  YIII.
        Где эконом Ефрем обвиняет старца Парфения и иже с ним во всех смертных грехах.

     Монастырь испокон века пользовался особым расположением и благосклонностью Галицких князей. Окруженная их попечением и вниманием обитель стремительно росла и ко времени вокняжения Ярослава Осмомысла по своему размаху и влиянию сравнялась с древними киевскими монастырями, став чуть ли не вровень с Печерским. Расцвела обитель, благодаря строгому уставу своему, едва ли не полному списку Студийского. Статуту, избранному мудрыми отцами основателями: схимником Стефаном и Елизарием-греком, что явились на галицкие веси с Афона-горы, подобно Антонию киевскому. 
     Патерик киновии подробно повествует и о других добродетельных старцах, один их обширный перечень украсил бы анналы любой обители. Обыкновенно, в игумены поставлялся человек довольно близкий князю. Таковым и был старец Мефодий, погубленный венграми вместе с другом, библиотекарем Ефремом. Мефодий и Ефрем пользовались неограниченным доверием старого Ярослава. Стесненный интригами бояр, сторонниками жены Ольги и палачами его возлюбленной Настасьи, князь зачастую наезжал в обитель излить душу старцам и получить добрый совет. 
     Войдя в силу, повздорив с киевским каганом(1), примирился он на время с шурином своим Андреем Суздальским. Уж как они нашли общий язык, бог знает? Ярослав взялся собирать по уделу чернецов, приверженных Суздалю, селил их тут, в лучших условиях. Князь преследовал двоякую цель, и Андрею угодить, и ненадежных чернецов определить под присмотр верных друзей. Иноки те, безусловно, подчинились княжьей воле, рассудив, что соединясь в одном месте, станут они сильней. И не просчитались. Несмотря на свои убеждения, переселенцы пришлись ко двору. Как правило, они были книжны, владели умственными ремеслами, их отличало деятельное трудолюбие. Поначалу вождем их был Евлогий, тихий и праведный старец.  Но со временем дряхлеющий Евлогий уступил лидерство оборотистому Парфению. Не вздумай Осмомысл ущемлять законного сына Владимира, новоселы те, обжившись, со временем совершенно бы растворились среди коренных иноков. Но гонимый княжич явился той закваской, что сплачивала силы, противостоящие Ярославу. Пришлые иноки, ведомые Парфением, влились в поток его врагов. 
    По разноречивым слухам противостояние это послужило преждевременной кончине Осмомысла, и именно тогда, когда князь бесповоротно решил оставить стол бастарду Олегу. Так, будучи еще довольно крепким мужем, он в несколько дней исчернел и скукожился. Знатные лекари так и не смогли определить причину смертельной болезни, правда, перешептывались о яде. Перед тем, Ярослав вернулся из обители, где решал насущные дела, скорее всего, там  и был коварно отравлен. 
      По смерти Ярослава наступило смутное время. Олег, обетованный князь, вскорости при содействии большинства бояр был смещен старшим братом. В отместку Настасьич привел из Овруча дружину и согнал узурпатора. На радостях юный князь взялся объезжать святые места, посетив тутошнюю обитель, через неделю отдал богу душу. Опять стали шушукаться об отраве. 
      Следом пошла полная  чехарда. Взошедшего на престол Владимира выдворяли то Роман волынский, то вероломный Бела венгерский. При Андрее угорском, которого объявили Галицким королем, для обители наступили черные времена. Окаянные венгры замучили боготворимых иноками игумена Мефодия и библиотекаря Ефрема. Говорят, не вынес унижений и почил в бозе любимец Осмомысла живописец Паисий. В игумены по благословению митрополита Киевского возвели Кирилла. Что бы ни болтали досужие говоруны, но новый настоятель удержал обитель от разрухи, она не стала пристанищем распри. Он, как подлинный кормчий, уверенно ввел ее в мирное русло трудов и благочестия. 
    Наконец, вернулся из заточения законный князь Владимир Ярославич. Монастырские «суздальцы» оживились, воспряли духом, вошли в силу. В обители все стало вверх дном. Впрочем, от Парфения и не следовало ожидать иного. Старик давно и расчетливо шел к главной цели, теперь он игумен. Но не секрет, что его гонор простирается гораздо дальше. В недалеком будущем, он видит себя владыкой Галицким. И станет  им, порукой тому князь Владимир, всем обязанный Суздалю. 
     По завершению столь обстоятельного рассказа, Ефрем прошептал мне, доверительно, как сообщнику: 
     - Так кто, по-твоему, отравил князя Ярослава Владимировича и его сына Олега Ярославича? Чьими изветами погублены игумен Мефодий и библиотекарь Ефрем, кто сделал несносной жизнь старца Паисия? Так кто!? Ты не догадываешься? Кому все это выгодно? Кто больше всех выиграл!? Так вот, не он ли угробил библиотекаря Захарию и Афанасия, лучшего ученика Паисия? Что же ты молчишь, отче? Ну!  
      Я и не знал, что отвечать? В голове роилось множество соображений, какое предпочесть, не ведал. Но Ефрем, как давно решенное, сказал за меня:
      - Конечно Парфений, больше некому! Парфений на все способен, ради своей цели ничем не поступится. Ежели он князей убирал, то, что для него мальчишки скрипторные. У Парфения тут все в кулаке! А травщик Савелий, давний прихвостень Парфения, кто, как ни он приготовлял отраву! А плотник Петр, кому отдали ключи, что за человек? Да бывший кат, ему сподручней не плотницкий, а площадной топор. Вот такие брат, Василий, дела!
     - Да уж, Ефрем, заявление твое весьма серьезное, замахнулся ты круто. А сможешь ли обосновать свои обвинения, вдруг они облыжны? Какие доказательства, или у тебя всего лишь одни догадки?
     - А вот, вы с боярином и поищите, не век на готовенькое примащиваться. А слова мои верные, проверенные. Перед смертью библиотекарь Захария имел со мной доверительную беседу (ну, обо всех наших делах тебе не к чему знать), тогда-то и посетовал Захария, что должно последние денечки доживает. 
     - Что так? - удивился я, сочтя слова библиотекаря привередливой блажью, ибо уже не сомневался, что книжный хранитель особа мнительная и сентиментальная, несмотря на видимый деятельный характер. 
     Ключарь, не заметив подвоха, обстоятельно ответил:
     - Просветил его прежний библиотекарь, мой тезка. Угасающего старика палачи сбагрили на руки тогда обитавшему в Галиче Захарии. Старец открылся, как они с игуменом крепко подозревали Парфения и суздальцев, однако прямых улик не имели, потому и помалкивали, став на старости лет излишне осмотрительными. И напрасно, Парфений, со свойственным коварством, обвел старшин вокруг пальца. Ефрем библиотекарь прямо сказал Захарии, по чьей милости ему уготована смерть. Действительно, тут все сходится, второго не дано. Парфений последовательно устранял препоны на пути к власти. Первым делом слоном прошелся по двум столпам: Мефодию и Ефрему, заодно устранив и чтимого братией Паисия. Теперь пришел черед Кирилла.  
     - А с какой стати я должен верить словам покойных библиотекарей? – Так и подмывало добавить. – Да, и твоим тоже…, - но сдержался.
     - Хотя бы потому, что Ефрем представился на руках Захарии. Сам понимаешь, так шутить невозможно. Так что не считай, будто они  лукавые выдумщики. 
     - Ну, ты брат, даешь! Неотразимый, однако, довод привел: одна баба сказала, другая пересказала. Шито-то насквозь белыми нитками! Необходимы живые свидетели, иначе игумена не припрешь к стенке.
     - Не мне, мясу горелому, учить вас с боярином, полагаю, отыщите средства языки  развязать. Прижмите травщика, он на вид жилистый, а так, мякина-мякиной, сомлеет со страху, на блюдечке все выложит. Ката Петруху поприжать бы не мешало, они скопцы, нежнее баб будут! Редкий человек солжет на дыбе.  Дыба она, брат, правдыва! – Ефрем нарочито поиграл окончаниями слов.
     И тогда, презрев возможные напасти, я откровенно высказал эконому свои опасения:
     - Одного ты не разумеешь, богомил. Коль все обстоит именно так, как ты считаешь,  то раскинь умишком, в чьих интересах мог орудовать Парфений? Что дошло!? Ведь за ним стоит князь Владимир, а еще выше сам Всеволод. Этак, мы до настоящей  измены договоримся. С тобой, брат Ефрем, опасно связываться, – уж вовсе не к месту пошутил я. – Поговорим лучше об ином. Меня интересует, почему убили Захарию, а следом Афанасия? Уверен, князь и игумен тут совсем не при чем. А те прошлые дела, быльем поросли, проку-то их ворошить, - да и кому будет польза-то, неизвестно.
     - Видишь ли, брат Василий, истина и польза вещи отнюдь не совместные. Истина всегда одерживает верх! А польза без правды всего лишь барыш. Сегодня он есть, завтра опять в убытке. Заклеймить действительных убийц, вот, она - правда, по совести. Когда истина торжествует польза всем: и правым и виноватым. Это не я говорю, но пророк.
     Чтобы скрыть собственное невежество, я не уточнил, что за пророк-то такой. Не знаю отчего, но я стал тяготиться беседой с напористым собеседником. А если честно, то стал опасаться, как бы он меня самого под можай не подвел.  
     Но Ефрем не успокоился и озадачил еще одной догадкой:
     - Прикончили Захария как раз из-за прошлых дел. Думается мне, он собирался вывести на чистую воду Парфения и иже с ним. Да силенок не хватило, или еще как оплошал, подробностей не ведаю. Уверен, выискал он в книгохранилище важные грамоты. Что в них не знаю? Но те хартии существуют. И еще хочу добавить. Я часто наблюдал, как они общались меж собой. Ты не поверишь, но Парфений заискивал перед молодым иноком, чего не делал даже в отношении игумена. Странно, не правда ли? 
     Позволь, еще замечание. Захария очень близок игумену Кириллу, но ведь не открылся авве,  почему? Отвечу. Библиотекарь вынашивал далеко идущие планы. Я чувствовал, что-то должно произойти. В последние дни Захария всячески избегал Парфения, дед же домогался его, навязывал серьезный разговор. Определенно, библиотекарь изготовился к решительному поступку, приурочив его к приезду князя. Но просчитался, хотя обязан был знать, что Парфений не станет с ним церемониться.
     - Откуда тебе все известно, Ефрем? 
     - А на что разум дан? Слушаю, наблюдаю, сопоставляю. Все по моему разумению и выходит.
     - А то, что рано или поздно тебя заграбастают, ты знал? А если знал, почему не поостерегся?
     - Знал всегда и потому перестал бояться. 
     - Хорошо, не буду тебя травить. А насчет Афанасия, что чаешь? Зачем порешили даровитого богомаза?
     - Отвечу вопросом на вопрос. А почто умертвили прежнего Ефрема и Паисия? Суть не в мастерстве и талантах. Они знали много лишнего. Вероятно, Афанасий располагал тем же, что и библиотекарь, что и Паисий, что и Ефрем.
     Тут стражник, должно спросонок, ретиво загремел засовом. Я воспринял клацанье, как указующий знак оставить узника, ибо не имел права на ошибку. Избавь бог мне проявить опрометчивость, сгорю без следа, как свечка. Страха не было, но появилось трезвое опасение. Надо же в какую лихоманку я затесался!?

Примечание:

1. Каган (тюрк.)  - титул главы государства у древних тюркских народов, с IX века наряду с титулом князь – у восточных славян.


Глава IX.
      В  которой  на  многих  возводятся   подозрения,  даже  и  на  князя  Владимира. 

      По пути в келью, меня охватило вожделение, скорей впасть в объятия сна, отойти от тревожных мыслей, безмерно переполнявших мое существо. То измотанное состояние породила мышечная усталостью и постоянное недосыпание от ночных походов по обители. Едва за мной захлопнулась дверь, не возжигая света, не разоблачаясь, я повалился на лавку. Мое сознание, погрузившись в зыбкую трясину забытья, закружилось в стремительном калейдоскопе дневных впечатлений. Бледные тени недавно изведанных чувств обволакивали меня, нисколько не возбуждая рассудка. Но внезапно, тихой сапой наползла и завладела рассудком странная мысль: «Пограничное состояние между явью и сном, в котором я нахожусь, является преддверием к потустороннему миру!?» И внутренне сообразуясь с этим, я явственно ощутил флюиды и субстанции того света.
      Материализуясь, они превратились в струйки нежного ветерка, ласкающего мои щеки и лоб. И подумалось мне: «Не души ли усопших иноков ластятся ко мне?» Уразумев, что попал в хоровод приведений, я вовсе не испугался, наоборот, было забавно ощутить своею кожей формы иного бытия. И так продолжалось достаточно долго. 
     Но вот, одна из струек, набирая мощь, завихрилась, и стала, чуть ли не сгустком плоти. Крючковатыми пальцами она ухватила меня за ворот, с силой потянула, затруднив дыхание. Я поначалу слабо, но по мере роста воздействия, уже с усилием стал сопротивляться её домогательствам. Шею стягивало будто веревкой. 
     И тут меня осенило, уж не козни ли то травщика Савелия, напустившего злые чары. Я сделал попытку сбросить одурь, вознамерился приподняться на лежанке, но упорная сила не уступала, гнула вниз. Противоборство нарастало, но и я не уступал. Уже, казалось, мне удалось подняться, но, проснувшись, ощущаю себя вновь лежащим, придавленным вражьей  мощью. Опять подымаюсь, собрав остатки последних сил. И опять очнувшись от сна, лежу, сдавленный в тенетах. И так, несколько раз. 
      Родничком в голове забилась мысль: «Нужно пробудиться по-настоящему, иначе конец!» 
      Сотворив неимоверное усилие, я рву узы сна и прозреваю в яви.  С минуту нахожусь в полном отупении. Пытаюсь осознать, что со мной происходило, во сне или наяву я так мучился. Но вот, окончательно отринув сонную хмарь, я смекаю, что получил некое предвестие, уведомление о подстерегающей опасности. И по наитию понимаю, что она исходит от травщика и игумена Парфения.
     Я не строил догадок о земном обличье той опасности. Лишь явственно ощутил, уяснил совершенно трезво: «Мои робкие подозрения и твердая убежденность ключаря в преступном промысле Парфения слились в одну неумолимую версию. Она объясняет все преступления в обители». Мне стало все так ясно и понятно, что даже не хотелось лишний раз натруждать голову, сопоставлять доводы и аргументы, перебирать «за» и «против».
     А в мозгу уже засвербело новое соображение, исполненное недоверия и крамолы. Я гнал его от себя, но спущенное с порожек, оно настойчиво влезало в окна. Наконец, осознав, что эта настырная мысль не столь абсурдна и имеет право на жизнь, я попытался как-то увязать ее с Ефремовой версией. В довершение злодейской цепочки, состоящей из травщика Савелия, игумена Парфения, князя Владимира упрямо напрашивалось новое звено - боярин Андрей Ростиславич. 
     Почему так? 
     Да потому, что они на стороне Суздаля, и в силу чего обязаны почитать Барбароссу. Они противостоят Киеву с Овручем, они недруги Венгрии и Византии. Все загадочные смерти, произошедшие в обители в три года, объединены единой целью: устранялись неприятели суздальской линии князя Владимира. Есть правда маленькая натяжка - Захария и Афанасий. Уж они-то, чем мешали Парфению? Но, стоило принять на вооружение доводы Ефрема,  как все сомнения само собой рассасывались, происшедшие события исподволь расставлялись по уготованным местам. 
     Узловое звено, определившее коловращение кровавых происшествий - князь Владимир Ярославич. Без его высокой персоны деяния остальных подозреваемых начисто теряют смысл. Парфению никогда не удастся возвыситься. Травщику попросту не на кого опереться. Миссия боярина Андрея, о чем он так не любит распространяться, останется невыполненной. Князь Владимир связывает всех воедино. С самого начала, с Ярослава Осмомысла, свершенные убийства князю на руку, они позволили ему занять подобающее по происхождению место. 
     И еще, одна особенность означенной выше цепочки. Савелий, Парфений, Владимир, Андрей – все в одной связке. Они крепко повязаны друг с другом. Савелий при желании может отравить игумена. Парфений в силу амбиций сумел бы сместить князя, раскрыв неблаговидные прошлые дела. Владимир Ярославич, из одного самодурства,  смог бы сорвать миссию боярина. Но в то же время, в обратном порядке, они обеспечивают взаимную безопасность. Напомню, что Андрей Ростиславич представляет Великого князя и Императора. Они никогда не сдадут друг друга, им то совсем не выгодно. 
     Так зачем тогда Андрею Ростиславичу расследовать преступление организованное Парфением, а значит и самим князем? Что-то тут не вяжется? 
     А возможно, боярин и не думает искать убийцу по-настоящему. Его расследование лишь видимость, нужная для обмана окружающих. А меж тем, Ростиславич  проворачивает другие, более существенные дела. Вот почему он так странно ведет себя, слишком многое от меня утаивает. Впрочем, должно понимать разницу, боярин важная персона, а кто я. Ему ли откровенничать с потаскущим чернецом!? Получается, он просто держит меня за болвана. Да и кто я ему, так мелочь пузатая, калика перехожая. 
     До одури противоречивые мысли обуяли меня. Я чувствовал многочисленные изъяны выпестованных догадок. Плохо, что мне совсем неизвестны детали, подробности отношений названных лиц. Я выстраиваю куцые, оборванные, лишенные жизни связи, а на самом деле они не так просты, да и не так однозначны. Мне крайне сложно судить о происходящем, домысливая могущие произойти события. 
     Но постепенно подступает прозрение. Зря я возвожу поклеп на боярина! Почто взъелся на него? И зачем себя мучаю? Не иначе паскудный Савелий чары напустил, опять же, сон дурацкий. Нет, так нельзя, пора проснуться по-настоящему.
     Я опускаю ноги с лежанки.                                         
     Внезапно растворилась дверь, и в келью, внося свежесть ядреного морозца, ввалился в гости Андрей Ростиславич. Он прямо с порога, не успев сбросить задубевшие рукавицы и шубу, взялся рассказывать о своей поездке. 
     Как оказалось, князю  Владимиру Ярославичу потребовалось обследовать высоты, прилегающие к обители, дабы разместить сигнальные вежи. Вышки те, идущие от границы, призваны оповещать стольный град о грозящей напасти. Огонь, разведенный на высящихся площадках, вовремя оповестит власти Галича и градских посадов о нашествии неприятеля, о посольствах, да много еще о чем, - меняй лишь цвет пламени, да его силу. Такой способ передачи сообщений известен с древнейших времен. И у нас на Руси давно и широко используется. Старый Ярослав начал было устраивать сигнальные башни, но смерть помешала его планам.  Его сын Владимир вернулся к замыслам отца. Он понимал неизбежность столкновений с мадьярскими баронами, с ляшскими панами и их ставленниками волынцами. В дальнейшем князь чаял обезопаситься от половцев, наущаемых Царьградом. Не сбрасывал со счетов и восточные рубежи. Киев и Овруч извечно пускают слюнки на галицкую соль. Приблизительно так объяснил цель поездки боярин Андрей, а уж истинные помыслы господ мне знать не полагалось.
     Об одном я лишь догадывался. Князь Владимир Ярославич и боярин Андрей Ростиславич нуждались в долгой уединенной беседе. Слишком много ушей в монастырских стенах. А в чистом поле никто не помешает полюбовному решению назревших дел, искреннему разговору, да дельному совету. Не скрою, мне было любопытно знать, о чем они совещались? Грешен, но думаю, со временем боярин посвятит меня в секреты, так как веревочка, связавшая нас, затягивалась все туже и туже.
     В завершение рассказа, не вдаваясь в особые подробности, Андрей Ростиславич поведал, как мечник Филипп изловил в перелеске бродячего человека. По осанистости бродяга явно не простого звания, скорее всего, происходил из недобитых, затаившихся волхвов. Здоровый, обросший как леший, бугай, он всю дорогу супротивничал конвою. Но кто устоит против силы? Теперь следовало выяснить, зачем староверу хорониться под стенами обители? Скиталец, определенно заинтересовал боярина. Впрочем, дело наживное, мечниковы ребятушки отыщут способ разговорить лесовика.
     Настал мой черед удивлять Андрея Ростиславича. 
     Я начал по порядку, с заброшенного сарая, скопища языческих идолов. Боярин, как просвещенный человек, пожелал оглядеть поверженных кумиров. Особливо привлекала его мраморная статуя обнаженной богини. Он разумел, что я напал на творение эллинского ваятеля, редкостная вещь воодушевила его.
     Многим известно, как Владимир Святой, не смотря на попреки дружины, с неимоверными трудностями, к вящему украшению стольного града, переправил из Корсуня в Киев, помимо статуй святых отцов, огромную бронзовую квадригу(1). Тяготился к художеству и сколкам прошлых эпох его сын Ярослав, по прозвищу Мудрый. Хромой князь имел превосходное и редкое по тем временам собрание древностей. Чтили заморских мастеров и Мономах, и Юрий Владимирович, и Андрей Юрьевич. От предков Рюриковичей любовь к искусству перенял и нынешний Всеволод. 
     Боярин Андрей рачительно заметил, что недурно одарить Великого князя древнегреческой  статуей. «Не место ей плесневеть в монастырской каменоломне, её удел – дворцовые палаты. Пусть знают иноземцы, что и мы не лыком шиты!» - так размечтался Андрей Ростиславич.
     Отчет же о язычнике, укрываемом травщиком, привел Андрея Ростиславича в настоящее потрясение. Без сомнения, пленник Филиппа и есть тот самый ночлежник. Поприще его мерзко и злокозненно. Подземелье его потаенная нора, днем же он промышляет татьбой. 
     И без того, странный лекарь, не внушал Андрею Ростиславичу доверия, причиной тому была и его покорная угодливость, и опасливая отстраненность, да и все его ускользающие повадки. Вникнув в доводы, которые я почерпнул у ключаря Ефрема, боярин незамедлительно перевел Савелия в разряд особо подозрительных личностей. 
     Ну, а как поступить с двусмысленной фигурой игумена Парфения? Я целиком, без собственного комментария, передал боярину доводы Ефрема. Андрей Ростиславич сильно озадачился на этот счет, для него многое явилось открытием, но не настолько, чтобы переменить ранее сложившиеся воззрения.
     Боярин, занятый вверенной Фридрихом миссией, нашел время и изрядно порылся в монастырском дерьме. Он успел переговорить с людьми мне неизвестными, но довольно искушенными и, не безрезультатно.
     Первым, под прицел Андрея Ростиславича попал библиотекарь Захария. Собеседники боярина подтвердили, что книжник весьма самолюбивый человек. К тому же, поначалу настоятель ему весьма покровительствовал. Кирилл увидел в нем деятельного помощника, обладающего редкими способностями. Но и игумену в дальнейшем  практичность Захарии и его ладно отлаженные связи по всему галицкому уделу стали уже явно не в жилу.  
     Как я понял, речь зашла о противостоянии прежнего игумена и его библиотекаря. Как известно, Кирилл воспринимал игуменское поприще как нудную обузу, тяготился своими обязанностями. Его более прельщала кропотливая работа церковного кодификатора, он испытывал подлинное блаженство, рыская в сводах законов и уложений. Они были его поэзией. Но, вкусив преимущества власти, видя, как всякий ломает пред тобой шапку, Кирилл не променял бы сан игумена, на удел рядового инока. И он прав. Возможности ученых притязаний отца настоятеля несоизмеримы с долей простого чернеца. В итоге, твой труд выходит более продуктивным и весомым. И еще одна значимая деталь, сочинения отца архимандрита воспринимаются совершенно иначе, чем вирши никому неизвестного инока. 
    Конечно, я многое упрощаю. Но, по сути, каждый здравомыслящий человек, алчущий успеха в своей деятельности, следовал бы этим мотивам. Знал ли настоятель о честолюбивых устремления Захарии? Наверняка догадывался, - и во всяком случае, Кирилл не уступил бы без боя игуменский посох.
    Захарию того по-своему тяготили обязанности хранителя книжного собрания. Однако библиотека, - верная ступенька к вожделенному посоху игумена. Оставалось ждать. Как долго? При благоприятном стечении обстоятельств, учитывая возраст Кирилла, лет двадцать, что, разумеется, выше всякой меры терпения. 
    Но, как оказалось, это не основная преграда. Настоятелем упорно стремился стать старец Парфений. При Олеге и венграх его «суздальское прошлое» отметало такую возможность, он не мог явиться соперником молодому Захарии. Но с вокняжением Владимира все резко изменилось. Звезда Парфения воссияла, планида Захарии закатилась. Не будь старца с его неуемной  жаждой власти, Захария овладел бы игуменским посохом, потеснив Кирилла путем наветов и интриг. Ну а затем…
     Раскрытые далее планы библиотекаря не являлись для меня новостью.
     Досужие сплетники сообщали, что заветная мечта библиотекаря заделаться епископом, дойти до вершин церковной иерархии. Откуда люди знали про честолюбивые грезы Захарии, - оказывается, порой он делался чрезмерно болтлив. Сие неприемлемое качество для людей страждущих власти, но ему сходило с рук. Он продолжал выстраивать воздушные замки. 
     Парфений, тот трудился основательно!
     Захария вдруг прозрел. И тогда, пересеклись стежки-дорожки библиотекаря и духовника. Следует учесть, что не один библиотекарь желал ущемить гордого исповедника. Его намерения могли запросто использовать старые недруги Парфения, употребив книжника в качестве тарана в развязанной войне за власть. Вполне допустимо, что врагов старца вполне устраивало возможное игуменство Захарии, в надежде, что им можно будет вертеть как угодно. 
     А почему же тогда игумен Кирилл тяготил врагов Парфения? Объяснение имеется. Кирилл человек митрополита, Парфений поборник Суздальского князя, но и тот и другой супротивники старинных боярских родов, тяготящихся сильной княжеской властью. Монастырь - своеобразный мост между людьми и властью, очень важно, в чьих руках обитель находится. В мире, выстроенном на барыше, роль всеми уважаемого посредника огромна.
     И еще одно важное обстоятельство. Поставить игуменом может лишь князь. Его воля решающая. Чем можно заслужить доверие Владимира Ярославича? 
     Вот, он кончик нити, - клад, тайна клада Ярослава Осмомысла!? Лакомый кусок, ключ к любому желанию. Уж как исхитрился нахрапистый библиотекарь, вызнав секрет княжьего схрона сейчас не узнать, но он тем самым накликал собственную смерть. 
     А что еще стало известно о Парфение? Оказывается, иеромонах, в бытность Юрия Владимировича в Киеве, подвизался в окружении князя. Потом последовал за Андреем Юрьевичем и немало претерпел, по причине переменчивой судьбы Боголюбимого князя. И нашел таки пристанище, у дочери Юрия Ольги, нелюбимой жены князя Ярослава Галицкого. Он, в числе немногих, сопровождал опальную княгиню и княжича на Волынь, а затем и в Польшу. По дороге близко сошелся с Владимиром Ярославичем, тогда еще мальчиком, и стал вовек предан ему. Был ли осведомлен князь Владимир о приписываемой Парфению организации отравления отца и брата?  Того никто не ведает, а если и ведает, то никогда не скажет.
     Конечно, до Андрея Ростиславича доходили слухи о странных обстоятельствах смертей старого Ярослава и юного Олега Настасьича, но их выяснение выходило за круг его деятельности и потому мало интересовало. Тогда он не придавал тому значения. Мой же сегодняшний рассказ насторожил его. Боярин взялся выстраивать занятную версию.
     Скажем, Парфений действительно причастен к отравлению князей, но изобличить его крайне трудно. Можно предположить, что Захария пытался шантажировать старца, и был раздавлен, как безмозглый лягушонок. А вслед ему, убрали и Афанасия, по приятельски посвященного в планы библиотекаря. Афанасий же, опасаясь готовящейся расправы, искал нашего покровительства, вот и написал свою шифровку, не веря уже никому.  
     И все же Андрей Ростиславич не торопился со скороспелым выводом. Его многое смущало. Почему все-таки Парфений не отсоветовал князю доверить расследование убийства боярину, зная того за опытного мечника? Зачем Парфений предостерег нас, упомянув об отравителе? Явив послание Афанасия, он тем самым подставил бы голову травщика Савелия. И еще многое другое.
     Кругом одни недомолвки. Причем, невозможно напрямую спросить о своих догадках Владимира Ярославича или Парфения, стрёмно даже намекать о них. Ну а если все обстоит именно так, как было сказано, не лучше ли нам свернуть расследование, иначе собьемся лбами с самим князем?
     Как быть? Андрей Ростиславич прямо заявил, что не в его правилах бросать расследование на полпути. Я поддержал его.
     До поры, толком не разобравшись, мы не имеем права выказывать свои подозрения. Остается  вести розыск, не доверяясь полностью князю и его людям. Мы должны быть крайне осторожны, дабы остаться в живых и, главное - нельзя сорвать порученного боярину дела.
    У нас есть начаток карты. Сыскать бы, тот чертов клад или реликвию! Появится козырь, манипулируя им, мы отыщем разгадку таинственных смертей. 
    Решено, вперед в библиотеку!

Примечание:

1. Квадрига – античная двухколесная колесница, запряженная четверкой коней в один ряд. 


Глава X. 
    Где  происходит  знакомство  со  скрипторными  иноками,  а  Андрей Ростиславич  высказывает   мудрые  мысли.

     Скрипторий и библиотека располагались в смежных каменных строениях, стоящих углом меж погостом и храмовой площадью. Слева от книгохранилища белели игуменские палаты, по правую руку, выпирала малярня, через дорогу разлаписто осела трапезная. Основной дом, с выщербленной кладкой, походил на греческую базилику, если бы не оконные проемы, пробитые в глубокие нишах. Прилепившийся слева флигель, являл собой церковный подклет, подведенный под трехскатную кровлю. Трудно предположить изначальный замысел зданий, тем более увязать его с нынешним их назначением. Одно лишь хорошо, - они походили на неприступную крепость. 
      Нам было ясно, что не удастся досконально обследовать книжное собрание обители, а уж, тем паче, заполучить и вынести вожделенную книгу. Остается похитить… Но прежде нужно попасть туда. Вход в скрипторий был от северной башни и почти не просматривался со стороны церкви и келий. При желании, вполне можно пробраться незамеченным внутрь книгохранилища, благо ночи стояли туманные и безлунные, а окна почивален с вечера закрывались ставнями. Но как-то неловко скрытно проникать в библиотеку, подобно татям, что крадучись во тьме, отмыкают запоры. 
      Надлежало предпринять нечто своеобразное. Но что придумают люди лишь третий день обретающие в обители? Мы ведь ничего здесь не знаем. Где спрятаться, где переждать, куда залезть, откуда вылезти? Поэтому, решено, - попусту головы не забивать, а по возможности освоиться внутри помещения книгохранилища.  
     Оббив сапоги от наледи, оказались мы в просторных сенях. У глухой стены горой громоздились сложенные для топки чурки. Недаром со двора мы заприметили две кирпичные трубы над крышей, впрочем, в их жерла и подростку не пролезть. За поленницей  не спрячешься, хода на чердак нет, люка в подпол тоже не видно. 
     Вдруг в слюдяном оконце, проделанном из скриптория, мелькнул и отпрянул чей-то лик. Мы в который раз убедились, что в обители не так-то просто остаться незамеченным. И вот нам уже предупредительно распахнули тяжелую, оббитую изнутри войлоком дверь.
      За долгие годы странствий видел я превеликое множество скрипториев: и латинских, и нашей веры. Те, что поплоше совмещали в единой зале столы переписчиков и книжные шкафы. Необходимую книгу отыскивал сам писец, вороша по полкам, порой даже не получив благословения наставника. В более богатых и строгих - потребные книги доставлял библиотекарь или его помощник, ибо по строгому уставу доступ в книжное хранилище строго заказан. Скрипторий, где мы оказались, относился ко второму роду. К тому же, он поделен на две части, разгорожен кирпичной стенкой по сторонам от жарко натопленной печи. 
     В первой светелке работали рубрикаторы, миниатюристы и в отдельном закутке переплетчики. У каждого оконца стояли покатые столы, с особыми зажимами, они позволяли удерживать листы или книгу в нужном положении. На пристенных полках в изобилии лежали, стояли (а на вколоченных гвоздях висели) разные приспособления и причиндалы для столь кропотливого труда. Особо бросались в глаза вапницы с яркими красками, и кисти всякого ворса и стати.  
     В полупогибель согнувшись над столешницами, изощрялись в цветастых заставках и иллюстрациях пепельно-седые иноки Макарий и Константин. Тот, что тезоименит равноапостольному кесарю, аж прикусил от самозабвения кончик языка. Третье от входа место пустовало, как выяснилось, хворь еще не оставила припадочного Антипия. По другую сторону усердствовали два молодых чернеца, выписывая заглавные буквы, - один красной киноварью, другой лазурью. 
     В задах за печью, где свету поменьше, а места побольше, на кряжистом верстаке закреплены зажимные струбцины и громоздкое прессовое устройство. Оттуда дурно несло смесью выделанных кож, уксуса и животного клея. Переплетчиков тоже двое. Но, имена их мне неизвестны. Готовый пергамент (как я потом узнал) привозили сообразно его свойствам из разных мест, даже из самого Царьграда.   
    Андрей Ростиславич полюбопытствовал у Макария  над чем тот изволит трудиться. Инок радушным жестом пригласил взглянуть на свои художества. Он раскрашивал в часослове заранее начертанные стилом заставки, выходило у него весьма красочно. Мне знакомы подобные узоры, и нечему особо восторгаться. Боярин попросил  показать работы Антипия, ибо был наслышан об его удивительном мастерстве.
     Макарий, прогибая затекшую спину, протопал в красный угол и достал из поставца два гладких томика. Один являл оракул(1) Иоанна Богослова, другой был псалтирью. Раскрыв Апокалипсис(2), мы искренне поразились мастерству Антипия. Удивительно обнаружить в хлипкой личности талант живописца, отточенный до филигранного совершенства, наблюдать поразительный взлет выдумки и изобретательности. Мы словно воочию, точнее сказать, сквозь замочную скважину, разглядывали сцены грядущего конца вселенной. 
      Прямо на нас мчатся взбешенные кони, угрожая растоптать стоящего на их пути. Всякие гады земные и водные повылазили из своих нор, норовя смертельно ужалить раздвоенными  жалами. Диковинные хищные звери, закованные в броню складчатых кож, оскалив пасти, изготовились к решительному прыжку. Мерзкие те твари неумолимо намерены растерзать каждого, попавшего им на глаза.   
     И наблюдаем великие битвы народов. И зрим чудовищные природные катастрофы. Несутся неукротимые хляби вод земных и небесных, рушатся стены и раскалываются горы скалистые. Следим за чудовищным полетом каменных глыб. Ощущаем содрогание и мощное сотрясение тверди земной. Слепит зрение солнечное сияние заоблачных чертогов и режет глаза дым и пламя разверзнутых наизнанку подземных копей.
     И запечатлены полеты ангелов, и обращены к нам  грозные и осуждающие лики их. Видим вострубивших в заветные трубы вестников Господних.  
     И лицезрим, наконец, проникновенные очи Господа и строгие его уста. И стоим мы совсем маленькие и ничтожные пред тобой, отец наш небесный. Боже помилуй же нас грешных!
      Неужели, припадочному Антипе удалось так проникновенно выразить конец, уготованный миру?! Вот он, оказывается каков - Антипа-то! 
     Не разочаровала нас и вторая, меньших размеров книжица. Она прельщала заковыристой вязью заставок и рубрик, невообразимым переплетением лозы и листьев аканфа(3), образующих заглавия, из чащобы которых выглядывают лики людские и морды звериные. Вставные же миниатюры выполнены столь изумительно и красочно, что у меня и слов таких нет, дабы их описать. 
     Тут из узкого прохода в соседнюю горницу на наши голоса вышел высоколобый, ухоженный инок, явственно перевалив годами за шестой десяток. Приветствовал он нас весьма складно и вычурно. 
     То был небезызвестный Аполлинарий с Афона, один из самых просвещенных светочей не только обители, но и всего княжества. Заметив в наших руках книги, украшенные Антипой, улыбнувшись, он произнес на отточенной латыни: 
     - Антипа наш artifex proeclarus, egregius, omni laude piktor dignissimus...(4)
     Я подивился, услышав в славянской глухомани, величественную латинскую речь. Предугадав просьбу боярина, я насколько сумел, переложил ему слова монаха о славном художнике, достойном великой похвалы. Аполлинарий благожелательно кивнул головой, подтвердив правильность моего перевода. Выразив мне признательность, он посетовал, что в прежние времена для ученого мужа зазорно было не знать латынь, ныне же, редкий инок выведет «Тe Deum»(5). Я искренне посочувствовал ему, прибавив, что в наши дни мало кто знает и по-гречески.          
     Аполлинарий вкрадчиво втолковал нам, что Парфений поручил ему быть за библиотекаря, так как помощник усопшего Захарии Селиваний еще не вошел в надлежащие лета, да и не шибко грамотен. Во всяком случае, из латыни ведает только начатки, из еврейского даже букв не знает. А век назад монастырские отцы-основатели положили условием должности хранителя обязательное знание триады древних языков. Не случалось в истории обители, чтобы стезю ту доверили не вполне достойным инокам. Наоборот, библиотекарями становились высокообразованные мужи, кроме триады, владевшие другими европейскими языками, умевшие даже по-арабски. Встречались уникумы, помнившие наизусть священное писание, и даже комментарий к нему святых учителей православия. Что лишний раз подтверждало тезис Аполлинария об ущербности нынешних времен, о вырождении рода человеческого. Если исчезают гиганты, а мир заполонила посредственность, о каком таком светлом будущем приходится мечтать?
     Пришел черед воспротивиться Андрею Ростиславичу:
     - Позволь, отче, не согласиться с тобой. Ты утверждаешь, что кануло время дарований, а как же Антипа? Ты сам недавно восхищался им. Разреши мне, не ученому человеку, усомниться, – и боярин лукаво сощурился. - Слава богу, я повидал достаточно мир и чудеса его. Встречались мне удивительно одаренные личности, уверяю тебя, совсем немалое их число населяет христианские страны. Да вот и Василий подтвердит. Италия и Германия кишат просвещенным людом. Есть настоящие исполины, сродни греческим учителям нашим Василию, Иоанну и Григорию. Так что зря отче Аполлинарий ты принижаешь возможности рода человеческого. Не оскудела та нива, даже еле вспаханная. А уж коль поднять ее как следует, то родит она неисчислимое множество достойных славы и памяти сынов.
     Аполлинарий встрепенулся, согнав с лица сонную хмарь. Посмотрел на боярина как на неразумного ребенка и покровительственно вопросил, мол, кому тот отводит роль ратая. Кто тот пахарь, трудами которого явится поколение новых гигантов? Андрей Ростиславич не сразу нашелся, что ответить, но малость, подумав, не сплошал:
     - Провидением Божьим создан сей мир и утверждены дни, в которых и мы живем, да и будут пребывать наши потомки. Помыслы же и деяния, полезные общему благу, занесены в анналы всевышнего. Впрочем, как и замыслы врага человеческого и адептов его. Каждый несет посильную ношу, сообразуясь с обозримым будущим. Главное не встать поперек хода истории, идти всем в одном направлении. Что несравненно проще и верней,  нежели сталкиваться лбами в противостоянии. А ответ за выбор торного пути обязаны понести высшие сословия во главе с государями. Ибо бог наделил их достатком, позволяющим не думать о хлебе насущном. А также и вы монашествующие, ибо вам никакое достояние не нужно. Но ваши помыслы, занятые личным спасением, должны обратиться к заботам о преумножении добрых начал в родной отчине. 
      Задача только, - как согласовать усилия всех, направить в одно русло? Кто может сплотить бояр, торговых людей, простых хлебопашцев? Только единому царю или кагану под силу такая ноша, междоусобным воителям ее нельзя доверить, иначе раздерется целый народ на несоединимые части. 
     А кому под силу воспитать столь разумного правителя, наставить на путь истинный? Где выискать мудрого учителя, скажем такого, каким Стагарит(6) явился для Александра? Ибо престиж наставника должен быть непререкаем для питомца, даже и в зрелые лета последнего, даже и в самом зените славы того. Я думаю, что это удел церкви - выпестовать из недр своих подвижников блестящих умом и великих духом. У нас на Руси лишь ей по плечу такая задача. 
     А также считаю, что необходимо обеспечить устойчивую преемственность, как в правящей династии, так и меж наставниками земных царей. Ибо не только при неумном наследнике, благие дела отцов уйдут в песок, но и при противоборстве претендентов на престол рухнет само царство. 
    Говорят, главную роль призваны играть разумные законы, установления писанные и неписанные. Я согласен с этим. 
    Но должна быть еще и общая цель, и общая мысль, вдохновляющая людей. Что за идея сплотит и подвигнет людей стать титанами? Вера?! Но не только вера в господа, а вера в собственную богоизбранность!
     Аполлинарий не нашелся, что противопоставить убежденности Андрея Ростиславича. Несмотря на афонское начетничество, он явно не обладал практическим мышлением, да и далеко отстоял от кормила власти. Промямлив в свою защиту что-то о неисповедимости путей господних, он свернул разговор, ставший нелицеприятным.  
     И не делая паузы, поинтересовался, какая нужда привела нас в библиотеку. Наверняка Парфений предупредил его о нашем визите, потому-то Аполлинарий безоговорочно выказался быть нашим проводником.
     Мы прошли в соседнюю горницу, схожую по размерам с первой, также двухсветную, но более опрятную и ухоженную. Хотя, массивные столы завалены связками пергаменов, скрученными свитками, рыхлыми  манускриптами, на всем лежит печать «великая мудрости». Словно кудесники, с загадочно-неземным выражением на  лицах безгласно восседают писцы-скрипторы. 
     Наиболее почитаемы из них - иеромонахи Даниил и Феофил. Старцы, умудренные опытом жизни, много повидавшие на своем веку, постигшие бездну наук. Собственно, они готовые игумены в обители ниже разрядом. Старцы начинали простыми писцами,  не разгибаясь, корпели над рукописями, чинили перья и стилосы, разводили вонючие чернила. А в свободное время до беспамятства читали книги. Завидный удел молодых, зорких зрением, иноков. Что приятней чтения? Вслед за древним философом(7)  повторю: «Повсюду искал я покоя, но обрел его в углу, с книгою!» Хорошо быть молодым и здоровым, а главное зрячим. Не будь молодого пополнения в обители, кто бы тогда читал нам подслеповатым старикам, кто просвещал бы нас?
    Помимо коренных, здешних компиляторов, что заняли самые светлые места у окон, посреди горницы за длинным столом, без всяческих удобств, но зато с особым усердием строчат писания пришлые монахи. Им за оговоренную мзду или взаимообразно принесенному для переписки редкому манускрипту, позволено переписать интересующую книгу. Вот вам один из способов пополнения монастырского собрания. Другим источником поступления новых книг служат дары или духовные(8), а также поступления от распродаж имущества должников. Но главным являются собственные розыски раритетов, ну и конечно обмен с другими обителями. Об этом мимоходом сообщал отец Аполлинарий, представляя пишущий люд. 
     «Своими» - были следующие иноки: 
     Зосима бородач лет сорока, он удосужился похвалы от Аполлинария за совершенство в знании греческого. К моему удивлению, Зосима переводил сочинение Аристотеля, как я понял из мельком прочтенного куска, то был трактат «О душе». В увиденном мной отрывке говорилось, что в душе есть часть, не возникающая и неразрушимая, - ум (noys). За исключение ума, все оставшиеся части души подлежат гибели, как и само бренное тело. Суждение, надо сказать, весьма туманное, дающее повод для различных толкований, что и наблюдал я по этому поводу во фряжских схолиях.
     Двое других черноризцев, моего возраста, по молодости лет занимались рутинной перепиской. Один, по имени Яков, в честь брата Спасителя, копировал ветхую книжицу на латыни, оказалось св. Иероним (9). Я поинтересовался, хорошо ли он понимает, сей язык. Выяснилось, что латыни инок вовсе не знает, перерисовывает просто по буквам. Вот где гнездятся ляпсусы в копиях и переводах сочинений древних, порой прочитаешь такую галиматью, что голову сломаешь, пытаясь ее уяснить. Второй, по прозвищу Владимир, в честь равноапостольного князя, усердно строчил со славянской библии Мефодия. Тут уж ошибке грешно угнездиться. Хотя пишут всякое, вместо «града» - «брада» и тому подобное.
     Возле нас услужливо терся еще один писец, инок с печальными глазами, имя ему  Селиваний. Он являлся помощником погибшего Захарии, но в библиотекари, по словам Аполлинария, совсем не годился. Видно так на роду написано человеку: разрываться всю оставшуюся жизнь между «поди, и принеси» и «а ну-ка, перепиши».
     Шестой писец Феодор, по причине своего богомильства был взят под стражу. Его стол у углового окна кричаще выделялся пустой столешницей. Стоял словно зачумленный, монахи, робея, обходили его. Как будто они раньше ничего не ведали об увлечении своего собрата.
     Пришлых монахов было двое. Оба волынские. Постарше, из градской княжьей обители, трудился над галицкими патериками. Видно на Волыни спешно понадобились жития днестровских угодников. Молодой же, еще совсем юноша, медленно выводил буквицы, списывая комментарий на книгу Иоанна(10). Аполлинарий обмолвился, что с паренька нечего было взять, позволили работать из одной милости. Старший же принес подборку польских хроник.
     Монахи-писцы оставались натянуто молчаливыми, на наши вопросы отвечали односложно и скучно. Устав запрещал трепать языком в скриптории. Оттого мы поспешно перешли в книгохранилище и были несказанно вознаграждены, открывшимся изобилием книжного богатства.

Примечание:

1. Оракул – предсказание, в данном случае – «откровение».
2. Апокалипсис – Откровение Иоанна Богослова, одна из книг Нового Завета.
3. Листья аканфа – акант, декоративная форма, широко употреблявшаяся в книжной графике.
4. artifex proeclarus, egregius, omni laude piktor dignissimus...(лат.) - художник славный, 
      отличный живописец, в высшей степени достойный всяческой похвалы…
5. «Тe Deum»(лат.) - католическая месса «Тебя, бога, хвалим».
6. Стагарит – Аристотель
7. Древний философ – высказанная им мысль предельно кратко сформулирована бенедиктинским писателем-схоластом Фомой Кемпийским (1379-1471).
8. Духовные – ценности, отписанные по завещанию.
9. Св. Иероним – Иероним (ок. 348 – ок. 420), христианский отшельник, религиозный писатель, представитель патристики.  
10. Книга Иоанна – Апокалипсис.                                                        

                                                        

Глава XI.
        В  которой  Андрей  Ростиславич  и  Василий  перебирают  древние  книги,  инок  расчувствовался,  а  боярин  нашел  кое-что.

     Библиотека занимала помещенье не меньшее, чем скрипторий. По трем стенам ее сдавливали многоярусные, книжные полки, так что узкие оконца, выглядывали, как бы из-за ниш. У глухой же торцовой стены, подпирая потолок, тесно стояли непривычные для Руси шкапы, явно купленные у греков. Мне подумалось, что за ними обязательно есть пустота, ибо боковые окна к ним подступали вплотную, - и там потаенная комната. По тому, как Андрей Ростиславич смерил горницу оценивающим взором, я уразумел, что и он того же мнения.
     Меж тем наши легкие сдавил тошнотворно-приторный запах чрезмерного обилия высушенных кож. Пергамен единственный писчий материал, позволяющий сохранять написанное в веках. Годится еще папирус, но он весьма ломок и сильно подвержен гниению. Изредка в Европе встречались мне книжицы, сшитые из странных по виду, сильно накрахмаленных тряпичных листов, то была бумага, привнесенная арабами. Но, как мне сказывали, она очень дорога и весьма нестойка. Пергамен, вот извечная скрижаль, сохраняющая книжное знание на все времена. 
     Андрей Ростиславич попросил хранителя объяснить нам, в каком порядке располагаются книги и свитки. Как библиотекарь или его помощник смогут быстро разыскать нужный том. Отец Аполлинарий охотно поведал нам тот секрет:
     - Собрание выстроено следующим образом: если идти от входа по солнцу, всю восточную и длинную южную стену занимают славянского и греческого письма книги. Здесь имеются и античные авторы, александрийцы, и сирийцы. Разумеется, львиную долю составляют сочинения праведных отцов из Царьграда. Тут все святое православие! Северный долгий предел обильно населяют римляне и авторы, пишущие на латыни. Там латинская мудрость, есть даже три полки с папскими посланиями. В торцовых же шкапах собраны письмена на малодоступных инокам языках: еврейском, арабском, персидском, арамейском и еще, бог знает, каких ветхих наречиях. Кои уже давно забыты, и навряд ли кто, когда-нибудь прочтет их. Но библиотека обязана их беречь. Дабы пока есть на то божья воля, все написанное на земле должно сохраняться до самого судного дня. Ибо тогда все языки сольются, и все писания станут, прозрачны. И бог рассудит – благочестивы  ли они!?
     Андрей Ростиславич с заметной ехидцей в голосе поинтересовался:
     - А что там изнутри? - указал перстом на один из шкапов.
     Аполлинарий заметно стушевался, но, все же выдавил из себя:
     - Там кладовая, - помешкав, уточнил. - Особая кладовая!
     - Я так понимаю, - боярин принял ловчую стойку, - в ней спрятаны запретные писания, доступ к коим закрыт?
     - Ты правильно понимаешь, - хранитель внутренне напрягся. – Есть сочинения богопротивные и откровенно богохульные, чтение которых всегда возбранялось. Так как слаб ум человеческий и не всегда способен устоять супротив козней отца тьмы. А ведь именно сатана водит рукой писателей-еретиков. Но есть особые «мраки», по сравнению с которыми еврейская «Кабалла» глупая сказка, да и книга Киприана сама невинность. Этих «драконов» ни под каким видом нельзя выпускать на волю, ибо сожгут они наш мир, оставят одни головешки! К тем проклятым инкунабулам страшно и прикасаться! Но нам завещано и их хранить, дабы свершился праведный суд.
     - Князь Владимир Ярославич дозволил мне осмотреть всю библиотеку! - боярин намеренно выделил слово «всю».
     - Я знаю о том, - спокойно ответил Аполлинарий. - Ты все посмотришь, но оттуда, - он кивнул на тайник, - ничего не унесешь!
     - Несколько я знаю, книги из особого хранилища могут выдаваться по разрешению отца настоятеля, а княжья воля...
     Аполлинарий не дал договорить Андрею Ростиславичу, торопливо перебил:
     - Не спорю, выдаем, но опять не каждому и уж конечно не все. Я же сказал, что есть нечто, которое, открыв, уже нельзя закрыть. Даже библиотекарь, даже настоятель не имеют на то права! Те книги запечатаны митрополичей печатью. Взломать которую равносильно смерти! Надеюсь, ты понимаешь меня?
     - Да, отче, я прекрасно разумею, о чем ты говоришь. Но все же посмотрим и там, не вскрывая печатей на вратах Ада! Так мы воочию убедимся, что никто не смел подступиться к ним.
     - Будь, по-твоему, Андрей Ростиславич.
     - Благодарю. А где стол Захарии, ведь в скриптории его нет?
     - Да вот он, - хранитель подвел нас к втиснутому в простенок, кургузому столику-поставцу, пояснил. - Мы оставили все, как было, еще не успели разобрать. А что тебя интересует, боярин?
     - Да так, просто поглядим, чем занимался покойный библиотекарь. А ты, Василий, - обратился он ко мне, - осмотри братец книжные развалы, - хитро сощурился. - Ради своего интереса?
     Я понял, о чем недосказал боярин, - книга людей из-за моря!?
     Вопреки здравому смыслу я решил начать поиски с латинян. Пошел супротив солнца. Мне потребовалось немного времени, чтобы понять, в какой закономерности расположены книги. Это лишь в глухих обителях нерадивые библиотекари рассовывают абы как тома по полкам. В каждом порядочном монастыре существует давно заведенный строгий порядок размещения книжных собраний. Что отрадно, постигнув замысел хранителей, находишь его наиболее удобным и простым для данного хранилища.
     Так и здесь. Все собрание разбито на части, по языку написания опусов. Внутри каждого языка оно членится по странам, где обретались авторы книг. Если языки занимали целиком отдельные стены, то страны - проемы меж окон. Однако следует отметить, что от переизбытка книг задуманная грань не всегда соблюдалась. Книги как люди, - в приграничных весях много выходцев из чужого края, в срединных землях их почти нет. Потом, книги делились по полкам: богословские, прочие ученые и даже мирские. А уж там ставились, как бог пошлет. Таким образом, бывалому человеку разобраться в том порядке совсем не сложно.
     Первым делом я метнулся к своим старым знакомцам - римлянам. О боже, кого здесь только нет! Конечно, собрание захолустного монастыря не сопоставимо с размахом аббатств Монте-Кассино, Сенкт-Гелена, Клюни(1), с университетскими библиотеками Болоньи и Парижа, но и оно неизгладимо впечатляло. 
     Беру в руки затертый пухлый фолиант. Так и есть, - Тит Ливий(2)! Настоящая редкость в нашей глуши. Целиком списана «Вторая Пуническая война». Меня прельщала непритязательная манера повествований Тита, его требовательная оценка своих  героев. 
     Другой великан - Корнелий Тацит(3)! В списке отыскиваю куски из «Анналов», повести о веке Рима, по скончании  цезаря Августа. 
     Следом открываю неведомое «Жизнеописание Юлия Агриколы». Читая первый лист, сподобился узнать, что летописец – зять воителя. Еще, сочинение - «Об ораторах»? Ткнув наугад, разбираю: «Пусть каждый пользуется благами своего века и не сетует на щедрость времен минувших», - воистину, сказано мудро.
    Беру следующий том. Мне не понятна логика инока, поместившего грека Плутарха к римлянам? Ах, да,- переложение на латынь! Опять Плутарх(4), снова Плутарх и еще Плутарх! 
    Выхватываю томик на вскидку. Гай Светоний(5), с рассказами про цезарей – занимательная книга! 
    Некий Аммиан Марцеллин(6), - к стыду своему, не слышал такого имени. 
    Но большинство увесистых книг - своды. Господи, читая их, по скончанию дней своих, будешь,  погребен в римскую историю.
     Но пойдем дальше. Перехожу к новому простенку. Протягиваю руки к пудовому манускрипту. Марк Порций Катон(7)«Земледелие»! Ставлю на место. 
           На других полках риторы. Квинтилиан(8) со своими наставлениями. Грех не назвать Страбона(9), Цицерона(10), самого Гая Юлия Цезаря(11). Впрочем, излишне говорить о таких столпах.
    Очередной простенок. Вот уж не ожидал! Римская словесность! Гении! Божественный Вергилий(12), Петроний(13). О боже, да тут целые залежи драгоценных сводов, не востребованные десятилетиями. Комедии Плавта(14). Басни Федра и Бабрия(15). Там кладезь поэм, элегий, од, эпод, эпиграмм, эпитом. Как жаль господи, мне всего этого никогда не узнать.
     Вот и старые знакомые, - «Аттические ночи» Авла Геллия(16). Когда-то прочтя сей сборник, я проникся великим почтением и страстной любовью к аттическим временам. Никто с таким тщанием, как Геллий, не откроет вам завесы над жизнью людей ушедших эпох.
     Следующий простенок. Мир уже познал благую весть! Ряды полок со священным писанием! Ради благоразумия, не стану перечислять и представлять топорным языком благодатные книги, хотя и латиницей изложенные. Описание вечного оставим великим!
     Иду дальше, святые христианские отцы, писатели Мануций Феликс(17), Лактанций (18), Иероним, Августин(19)- преклоним пред ними колена.  
     Новый ряд - христианские поэты: Пруденций(20), Децим Магн Авсоний(21). Ладонью касаюсь по приятельски «Mosella», чудесного описания путешествия по Рейну и Мозелю. Прошло восемьсот лет с тех пор, а я, будто вчера, проплыл меж скалистых берегов и синих лесов. 
      Полка последних римских писателей, среди них Дионисий Клавдиан(22), грек по рождению, сочинял на обоих языках! 
      И, наконец, казненный Теодорихом(23), философ Боэций(24)! Господи, откуда в сей дали его трактат «Об утешении, доставляемом философией»?
     Я видно наскучил нудным перечислением латинских авторов. Вовсе ничего не говорят вам их странно звучащие имена. Но только не мне, пробывшему целых девять лет на чужбине, исколесившему веси Ломбардии, Тосканы, Папской области, Прованс и порейнские земли. Тысячи часов, по скрипториям монастырским и градским сколиям, выуживал я латинскую премудрость. И было мне радостно, оттого, что может единственный из русских, удостоился я узнать, все величие фундамента, на котором стоит вера и все знание наше. Но прекращу описывать надоевшие вам книги латинские, хотя не мало их я перетряхнул тогда, отыскивая заветную карту. Но тщетно.
     Перейдем вслед за мной на греческую сторону. Там уже с час орудовал Андрей Ростиславич. Расправившись с залежами стола Захарии, он стал исследовать книгохранилище по солнцевороту, навстречу мне. И как я догадывался также безуспешно. Чтобы сберечь от суесловия драгоценное время, я не стал выспрашивать его, сам расскажет, коль сочтет нужным.
    Метнулся я к последнему простенку. Открываю для себя, как ничтожно мало знаю я греков. Беседы Эпиктета(25)? Харитон(26) - повествование о любовниках!? Симонид Кеосский(27), Мимнерм(28), Ксенофонт Эфесский(29) - неизвестные мне эллины.
     А что сказать о близких по времени? И тех толком не знаю. Не читывал я Георгия Пасиду(30), не брал в руки Селенциария(31), лишь краем уха слышал про "Дафниаку" Агафия Маринийского(32). 
     Блуждания мои по грекам прервал призыв Аполлинария к вечере. Пора и честь знать!
     Сойдясь со мной в скриптории, Андрей Ростиславич заметил поникшим голосом:
     - Эх, Василий!? Шарить тут, равносильно поискам иголки в стоге сена. Сушняк хотя бы можно веять по ветру, жечь по частям.  А среди книжных завалов, можно месяц сидеть. Занятие пустое и бессмысленное! Знать бы ясно, что искать? Но почти вся библиотека состоит из заморских книг. А наша-то, вовсе неведомо какая?
     Аполлинарий сухо предупредил нас, что, несмотря на княжью волю, он уведомит игумена Парфения о нашем стремлении попасть в особую кладовую, с целью ревизии  раритетов. Боярин не возражал, библиотекарь прав, ему ни к чему лишняя головная боль.
     В переходе к трапезной Андрей Ростиславич без понуканий, рассказал о находках в столе Захарии. Там сохранялся свиток посланий патриарха Фотия(33), жившего за двести лет до нас. Под столешницей лежали списки «Прохирона» и «Василисков» - чисто юридические сборники. Были выдержки из Либания(34), нечто об управлении государством. Вот, пожалуй, и все находки? Абсолютно ничего предосудительного, лишь прямая работа Захарии с настоятелем Кириллом.  
      Но тут, боярин, нарочно сделав вид, что запамятовал, лукаво поправился и интригующе молвил:
      - Отыскал я все-таки выписки Захарии! - приоткрыв полу кафтана, он показал мне пук мелко исписанных листов и как бы оправдываясь, Андрей Ростиславич добавил. - Позаимствовал не ради корысти, а истине в подспорье!

               Примечание:
1. Монте-Кассино, Сенкт-Гелена, Клюни  - средневековые бенедектинские монастыри.
2. Тит Ливий – Тит Ливий (59 г. – 17 г. до н.э.), историк
3. Корнелий Тацит – Публий Корнелий Тацит(55-120), историк
4. Плутарх – Плутарх (46-120), историк
5. Гай Светоний – Гай Светоний Транквилл(75-150), историк
6. Аммиан Марцеллин – Аммиан Марцеллин (330-400), историк
7. Марк Порций Катон – Марк Порций Катон (234-149 гг. до н.э.), писатель
8. Квинтилиан – Марк Фабий Квинтилиан (30-96), ритор
9. Страбон – Страбон (63-24 гг.до н.э.), географ
10. Цицерон – Марк туллий Цицерон (106-43 гг. до н.э.), философ
11. Гай Юлий Цезарь – Гай Юлий Цезарь(100-44 гг. до н.э.), политический деятель
12. Вергилий – Публий Вергилий Марон (70-19 гг. до н.э.), эпический поэт
13. Петроний – Гай Петроний Арбитр ( I-II вв.), поэт
14. Плавт – Тит Макций Плавт (ум. 184 г. до н.э.), поэт
15. Федр и Бабрий – Федр( I в.н.э.) и Бабрий (I-II в. н.э.), баснописцы
16. Авл Геллий – Авл Гелий (II в.н.э.), писатель
17. Мануций Феликс – Мануций Феликс (II-III в.н.э.), христианский писатель
18. Лактанций – Лактанций (III-IY вв.), христианский писатель
19. Августин – христианский писатель Августин (354-430), христианский писатель
20. Пруденций – Пруденций (348-410), христианский поэт
21. Децим Магн Авсоний – Децим Магн Авсоний (310-395), христианский поэт
22. Дионисий Клавдиан – Дионисий Клавдиан ( ум. 404), писатель
23. Теодорих – Теодорих (454-526) король остготов
24. Боэций – Аниций Манлий Северин Боэций ( 480-524), философ
25. Эпиктет – Эпиктет (середина I в.н.э.), философ стоик. 
26. Харитон – Харитон (I-II вв. н.э.), автор любовных романов
27. Симонид Кеосский – Симонид Кеосский (556-469 гг. до н.э.), поэт лирик
28.  Мимнерм – Мимнерм (ок. 600 г. до н.э.), поэт лирик
29.  Ксенофонт Эфесский – Ксенофонт Эфесский (II в. н.э.), автор любовных романов 
30. Георгий Пасида – Георгий Пасида (YII в. н.э.), эпический поэт
31.   Селенциарий – Павел Селенциарий (YI в. н.э,), поэт эпиграммист
32.  Агафий Маринийский - Агафий Маринийский (YI в. н.э.), историк и поэт
33. Фотий – Фотий (ок. 810 – ок. 890 ), патриарх константинопольский (858-867) и (877-886), автор богословских сочинений
34. Либаний – Либаний (IY в. н.э), писатель софист


Глава XII.
      Где  предстает  тайная кладовая и  чудовища,  населяющие  ее.
 
     Подкрепив монастырской пищею телесные силы, повеселев, спустя час, вернулись мы в скрипторий. Отец Аполлинарий вошел вслед за нами. Сразу же, без лишних вопросов, провел в хранилище. Надо полагать, Парфений не осмелился учинить противодействие, а может статься, искренне помогал нам. Пойди, разберись, что у старца на уме? Однако замечу, после вечери библиотекарь стал услужливей.
     Запалив отдельно свечку и, молча, вручив ее мне, Аполлинарий отослал своего помощника. Медленно отделил от пояса увесистую связку ключей, выбрал самый затейливый. Подошел к центральному шкапу с арамейскими письменами, надавил на навершие. Внутри что-то металлически щелкнуло, шкап подался вперед. Хранитель, что было сил, потянул на себя и провернул его на внутренней оси. Нашему взору открылась небольшая дверца, окованная листовым железом. Вставив ключ в гнездо, с натугой провернув, Аполлинарий отворил заветный вход. Согнувшись в три погибели, мы ступили вовнутрь. Я осветил потайной закуток. Нам предстала довольно уютная, с чисто выбеленными стенами, келья. По левую руку, - два высоких, в рост человека, поставца. На их полках вольготно разложены фолианты и свитки рукописей. Меж ними узкий ларь на ножках с письменными принадлежностями и свечами. Напротив, по правую руку, коренился громоздкий сундук-саркофаг, окованный в железа, как и дверь. Два висячих запора по бокам заклеймены восковыми печатями. У входа стоял подсвечник-дикирий(1) на длинной треноге. Я затеплил большие свечи. Вот она, тайная кладовая, - вожделенная мечта поколений иноков, страждущих запретного знания.
     - Где перечень? - вопросил Андрей Ростиславич.
     Аполлинарий достал откуда-то снизу обвязанный тесемкой свиток, развязал узелок. Протянул боярину столбцом исписанный перечень возбраненных книг. Бегло пробежав список глазами, боярин велел с божьей помощью начать сверку. Всего насчитывалось сорок семь наименований. Андрей Ростиславич стал оглашать их по порядку. Хранитель находил нужный том, зачитывал заглавие. Как правило, оно было более длинным и цветистым, чем в перечне, потому что книгу, как и человека, кличут по прозвищу, себя же оне обзывают по полному имени. Порой библиотекарь перелистывал книгу, отмечая отсутствие пороков: листы не вырваны, мыши не погрызли, чернила не выцвели. 
     От нечего делать мне приспичило взять с полки крохотную янтарную склянку с застывшей капелькой черной жидкости. Немедля раздался предостерегающий голос Аполлинария: «Не смей трогать!», библиотекарь вырвал склянку из моих рук и сунул в карман мантии. Чудно как-то.
     Проще обошлось со свитками. Те просто развертывали на полруки, сличали и клали на место. Да их и было раз, два и обчелся.
     Я не стану называть книги, имевшиеся в том собрании, дабы не вводить в искушение незрелые умы. Скажу лишь, что добрая половина книг была на недоступных нам языках, в перечне такие книги значились как: «Книга сирийская о дьявольском легионе», «Книга арабская о демоне пустыни», «Книга индийская о способах любовного соития», - и многое в таком же роде. Такой нудной и в тоже время весьма познавательной работой занимались мы более часа, в итоге недосчитались шести сводов. О судьбе пяти из них мы уже ведали с боярином. «Книга Киприана» да два тома: еврейский и арабский - были обнаружены в тайнике кельи покойного Захарии. «Тайную книгу» и «Громовник» прятал у себя эконом Ефрем. Таким образом, безвестно отсутствующим остался лишь латинский свод с тремя сшивками: «О чернокнижии еврейском», «Наука читать сокрытые письмена», - при  прочтении сего заглавия, мы с боярином понимающе переглянулись, - и некая «Небесная вуаль» каноника Альберта. 
     Далее настал черед железного сундука. Андрей Ростиславич призвал сорвать печати. Благо, они оказались монастырскими, как выяснилось, митрополичьим перстнем запечатаны сами книги-инкубы. Отец Аполлинарий, опять не отважился на самоуправство, послал за Парфением. По причине наступившего повечерия, ждали долгих полчаса. Чтобы как-то скоротать время, мы стали просматривать отдельные рукописи. Боярина интересовали истертые подборки лекарского характера. Он отыскал манускрипт какого-то забытого врачевателя о достижении долголетия и углубился в греческий текст.
     Я же, похотливо припомнив сшивку про любовные утехи Евиных дочерей, украдкой взял ее. И погрузился в возбуждающие плоть описания непотребств, учиняемых блудливыми женщинами. Разврат тот чинился, как-то: на культовых  мистериях, в честь особо чтимых божеств, так и просто, по противоестественной склонности к особам своего же пола. Постоянное пристрастие к этому греху наблюдается исстари в греческих гинекеях, присущ он также одалискам грязных лупанариев, которые скрашивают тем свою неудовлетворенность от соития с мужчинами. Сильно грешны той мерзостью знатные дамы, изнывающие в неге от собственного безделья и роскоши, особенно когда их мужья находятся в походах или длительной отлучке. Возмущает распространение сего извращения среди сестер женских обителей, с потачки настоятельниц, опять же особ высокого звания. Как правило, те сами и совращают невинных монашек, множа число сторонниц сего порока. Но и простолюдинки случается, вступают в порицаемую связь. Их обуревает неистовое вожделением к хорошеньким поселянкам, как по причине холодности мужей своих, так и по сатанинскому наущению. 
     И тут вспомнился мне рассказ припадочного Антипия про местную развратницу Марфу, по прозвищу Магдалина. И возжелал я тогда грешный хоть краешком глаза посмотреть на ту сельскую диву. И почувствовал я, что к чреслам моим подступает адский огонь. Перебарывая плоть, я внушал себе, что сей порок Гоморры, есть дьявольское порождение, дабы отвратить жен от мужей своих и порушить заведенное преумножение народа божья на Земле. Но противоречивый ум мой разыскал в недрах памяти откровения бывалых людей, что волочайка, склонная к однополой любви, как правило, необычайно искусна в своем прямом ремесле. Якобы специально в восточных гаремах одалисок обучают порочной любви, получая уже непревзойденный в сердечных утехах сосуд греха. Искушающим мыслям моим помешал явившийся настоятель Парфений.
     Выслушав объяснения Андрея Ростиславича, игумен весьма озаботился недостачей запрещенной книги. Как истый христианин, он не стал валить недостачу на покойника. Нас порадовала его твердость и готовность самолично отвечать за упущения в обители. Оценив возникшую обстановку, он не стал противиться нашей воле, узнать, что запрятано в железном сундуке. Верно, и сам хотел успокоиться на этот счет.
     Оказалось, существует специально предусмотренный обряд вскрытия саркофага с дьявольскими книгами. Признаться, мы не ожидали, что все обстоит настолько серьезно. Я мельком где-то слышал о подобном, но участвовал в том таинстве впервые. 
     Парфений, как особа посвященная, взялся читать по-гречески длинные экзерсисы, изгоняющие нечистую силу. Ему, с окаменелым лицом, прислуживал отец Аполлинарий, изготовясь к любой напасти, безропотно отдав себя на заклание. Вот тут я и осознал роковую стезю библиотекарей и уже никогда не завидовал им. Наконец, свершив положенное действо, с молитвой на устах, были сорваны печати на запорах. Еще малость повозившись, совместными усилиями старцы откинули тяжелую крышку, предоставив нам возможность увидеть глубокие недра сундука. 
     Казалось, что мы заглянули во гроб. Посреди оббитых черным бархатом недр покоилась закованная цепями, с висячим замком, стопка окаянных книг. Снизу находился самый крупный фолиант в некогда красном сафьяне, на нем пирамидкой другие, - всего числом пять, как и должно быть. Переплеты их имели почерневшие от времени металлические застежки, которые были запечатаны свинцовыми бляшками. Я сообразил, - митрополичьи печати! 
     Но я не ощутил ожидаемого парализующего страха, призванного исходить от тех книг, и было, вознамерился протянуть к ним руку. 
     Как вдруг!? 
     Из-под корешка средней, иссиня-черной книги выскользнула, как мне показалась, лягушачья лапка с острыми коготками. Дернувшись пару раз, уползла обратно. В голове моей замутилось. И пораженный я увидел, как из-за сплющенных страниц, продираясь и корежась в первородных судорогах, стали выползать разные мерзкие гады, растущие прямо на глазах. В ужасе я отпрянул от сундука. Догадливый отец Аполлинарий мигом захлопнул тяжелую крышку. Парфений, находясь в некотором отдалении, поучающе произнес:
     - Мы потревожили сон чудовищ! Нам надлежит, как можно скорей покинуть сей склеп!
     Они, с отцом Аполлинарием, подналегли на крышку сундука, с натугой затворили его замки. Размягчив воск свечой, налепили блямбы на запоры и Парфений сделал на них оттиски с игуменского перстня. Запечатал сим адское племя! Крестясь и читая экзерсисы, он подтолкнул нас к выходу. Мы не заставили себя долго упрашивать. Вскоре вышли и настоятель с хранителем библиотеки.
     Побито удрученный, я растерянно клял себя в излишней любознательности, к тому же опасался, что виденный ужас станет преследовать меня всю оставшуюся жизнь. Тем временем боярин, что-то внушал согласно кивавшему Парфению, должно оговаривал задачи завтрашнего дня. Мне же, честно сказать, было все безразлично. Я ощущал себя публично вымаранным в грязи, и ни до кого мне не было дела, лишь до себя самого. Я и не помню, как оказался на свежем воздухе, рядом усмехаясь, стоял боярин. 
     - Я смотрю, Василий, ты брат изрядно нахлебался дряни, что монахи насыпали в сундук. У меня самого в висках изрядно ломит. А ты, гляжу, прямо носом полез вовнутрь. Известно мне, чтобы отвратить неискушенных людей от притягательного предмета, когда запоры не помогают, охранители применяют дурманящие зелья. Злоумышленника обуревают бредовые видения, он в страхе бежит с места преступления. Но случается, - непослушание карается смертью. Это уж, что «стражи» вздумают подмешать в охранительный состав.  Ну, ты-то как, оклемался чуток? Тогда, пошли спать, уже поздно! 
     Я не сразу разобрался в случившемся и не скоро успокоился. Хотя понимал, что стал жертвой чьей-то изощренной воли, и, скорее всего, адские чудовища пригрезились под воздействием снадобья. Но в тоже время в душе навек застыло сомнение: «А может, они были в самом деле?!» И по сей день, нет у меня полной уверенности, что имело место только болезненное наваждение. А  вдруг!?

Приложение:

1. Дикирий – двусвечник.

 

Загадка Симфосия. День четвертый

Загадка Симфосия . День второй