Помочь сайту
Поздравления
ЭРОТИЧЕСКАЯ САГА
29 апреля 2018 -
Борис Иоселевич
ЭРОТИЧЕСКАЯ САГА
ИЛИ
НОВЫЙ ДЕКАМЕРОН
Я очень хорошо осознаю, что среди тех,
кого возмутят иные непристойности в моих писаниях, найдутся лишь очень немногие, которым не подобало бы возмущаться непристойностью своих мыслей.
Монтень «Опыты»
ПОПЫТКА ОБЪЯСНИТЬ ТО,
ЧТО В ОБЪЯСНЕНИЯХ НЕ НУЖДАЕТСЯ
Сделать это не так легко, как кажется, хотя, по виду, проще простого. Опять эротика, скажут иные, при том, что жизнь не человека, а человечества повисла на волоске, и если уж тела спасти не удастся, то о душе следовало бы озаботиться, дабы, в случае необходимости, предстать перед Всевышним не с пустыми руками… И так далее, и тому подобное.
Возразить на это нечего, но и соответствовать сказанному не каждому по возможности, да и не под силу. Хотелось бы угодить и душе, и телу, но в ситуации «на волоске» спасаешь не то, что хочешь, а то, что сможешь, и если представится возможность выбора, то кто из нас не предпочтёт бренное тело возвышенной душе?
Именно так обстояло дело у молодых итальянцев 14-го века, спасающихся от чумы в пригороде Флоренции и, под пером Боккаччо, говоривших о чём угодно, в том числе и об эротике, а проще о сексе, дабы не думать о, способном свести с ума, грозном предупреждением «на волоске». Тем более, что «чумы» 21 века не идут ни в какое сравнение с прежними, а нами, после прочтения «Декамерона» воспринимаются детским лепетом на лужайке.
Но стоит ли заимствоваться у прошлого, чтобы подтвердить повторяемость нынешнего? Тем более, что прошлое оставило нам шедевр, а чем одарит настоящее, никому неизвестно. Обеспокоенный этой мыслью, я взял в сообщники своему намерению другую фигуру, не менее значимую, чем Боккаччо, и, к тому же, оказавшую куда большее влияние на последующую литературу, Монтеня. Как ни удивительно, но на расстоянии более, чем в два века, отделяющие француза от итальянца, проблемы эротики ничуть не утратили своей актуальности. Так что мы не первые и, похоже, не последние, кто идёт по проложенным следам. Единственное наше отличие в том, что, под грудой сброшенных одежд, видим тела современников, а не персонажей былого.
Скажу больше, Монтень обосновал свой интерес к тому, что во все времена в приличном обществе считалось запретным, как к предмету, достойному всяческого внимания и поощрения, хотя и замечал, что в таких случаях, «предпочитает общение с дамами наедине, ибо на глазах всего света оно менее радостно и менее сладостно». В принципе, не отрекаясь от того, что эротика является стержневым фактором человеческой жизни, а потому не нуждается в оправданиях.
« В чём виноват перед людьми половой акт — столь естественный, столь насущный и столь оправданный, — что все, как один, не решаются говорить о нём без краски стыда на лице и не позволяют себе затрагивать эту тему в серьёзной и благопристойной беседе? – пишет Монтень в своих бессмертных «Опытах». – Мы не боимся произносить: убить, ограбить, предать, — но это запретное слово застревает у нас на языке. Нельзя ли отсюда вывести, что, чем меньше мы упоминает его в наших речах, тем больше останавливаем на нём наши мысли? И очень, по-моему, хорошо, что слова, наименее употребительные, реже всего встречаются в написанном виде и лучше всего сохраняются нами под спудом, вместе с тем и лучше всего известны решительно всем. Не обстоит ли дело положительно так же, как с запрещёнными книгами, которые идут нарасхват и получают широчайшее распространение именно потому, что под запретом… Стыдливость украшает юношу и пятнает старца».
Потому и решился, прежде, чем взяться за труд сочинительства по скользкой, но привлекательной теме, поговорить с человеком, ещё во тьме средневековья, выразившего решительно и определённо, против замалчивания человеческих страстей и пороков, коль скоро от них всё равно никуда не деться.
Замок Монтеня неподалёку от города Бордо,
куда удалился после четырёхлетнего пребывания
на посту мэра, и занялся писанием своих «Опытов».
Было кощунственно с моей стороны прерывать его
занятия, столь чтимые всем человечеством
но необходимость выше вежливости, и я решился.
– Здравствуйте, господин Монтень, как поживаете?
МОНТЕНЬ. Странный вопрос, уважаемый незнакомец. Ведь я вас не знаю, и никто мне вас не представлял, тем не менее, отвечу вопросом на вопрос, как может, говоря вашими словами, «поживать» тот, которого нет? Или вы решили посмеяться надо мной, в уверенности, что не получите отпора?
– Помилуйте, месье Монтень! Смеюсь? Над вами? Да я благоговею перед вашим именем. Ваши «Опыты» были, есть и будут до конца моей жизни Библией разума.
МОНТЕНЬ. Будет! Будет! Не терплю лести, а льстецов и того меньше. Хотя мысль о том, что спустя, без малого, пяти веков после смерти, имя моё кто-то помнит и даже чтит, чему я верю ещё меньше, не может не польстить.
– Клянусь честью…
МОНТЕНЬ. Не разбрасывайтесь клятвами, равно, как и клеветами, уважаемый потомок. Не советую. Но всё-таки, с какой целью вам понадобилось разбудить меня? Надеюсь. не простое любопытство туриста? Кстати, вы откуда? – и, улыбнувшись услышанному, добавил: – Так я и думал.
Выслушав мою тираду о будущем романе под названием «Новый Декамерон», сказал:
–МОНТЕНЬ. А где именно будет происходить его действие?
– Там, где я живу, ибо иначе не буду знать то, о чём пишу.
По мере услышанного, он мрачнел, и догадываться о причине этого долго не пришлось.
МОНТЕНЬ. Не согласен, любезнейший. Живите, где угодно, но оправдать заглавие, можно только итальянским интерьером.
– Но я там никогда не был.
– Считайте, вам повезло. Ведь вы задумали не путеводитель по стране, а историю человеческих страстей. А потому страсти должны дышать Италией, которая у нас в крови, хотя сами этого не замечаем. Страсть, сколь бы могущественной она ни была, не может, не будучи овеяна ароматом Италии, подчинять себе. Взгляните на Италию, где такое обилие, ищущей покупателя страсти, и оцените, к скольким уловкам и вспомогательным средствам ей приходится там прибегать, чтобы привлечь к себе внимание. Будучи продажной, а потому доступной, всё равно сбивает с ног, создавая драмы, передать которые, не примите в обиду, не под силу иному воображению. Но даже намёки, в подобных случаях, никогда не бывают бесполезны. Тем более, что вы сами, или по подсказке, оказались на правильном пути, обозначив «Декамерон» Боккаччо, исходным пунктом предпринятого вами начала. Дерзайте!
Но начатая Боккаччо и Монтенем реабилитация запретной темы, не ограничилась только ими. Были им предшествующие, равно как и последователи. Одни в качестве пенкоснимателей, другие — реабилитантов, третьи — в обеих ипостасях, как самые умные. Перечисление их заняло бы слишком много места, превратившись, само по себе, в отдельный роман. А посему вынужденно ограничусь ещё одним именем, не менее значимым и не менее известным. К тому же наиболее близким по времени и потому лучше понятным. Это Лев Николаевич Толстой.
В воспоминаниях о нём, есть весьма любопытное, но мало замечаемое, скорее всего, потому, что автор их Владимир Александрович Поссе — всего лишь песчинка в обширном российском литературном месиве, и если бы не его общение с Толстым, вряд ли когда-либо удостоился упоминания. Так вот, однажды между ними случился литературный разговор, в котором был упомянут Мопассан, высоко им почитаемый, хотя и поругиваемый.
– У него все просто, ясно, сильно. Большой талант.
– Но у Мопассана, – возразил воспоминатель, – есть рассказы, в которых эротизм сбивается на порнографию. Они не должны вам нравиться.
– Верно, верно. Но знаете… – Толстой минуту помолчал и потом вдумчиво сказал: – У настоящего таланта два плеча: одно плечо — этика, другое — эстетика. И если этика слишком поднимается, то эстетика опустится, и талант будет кривобокий.
Спрос определяет предложение, а потому, как и всякий автор, заинтересованный в читателях, говоря словами того же Монтеня, стараюсь «потрафлять вкусу публики, а не её мнению». Что же касается формы произведения, в некоторых местах могущей показаться устаревшей, как, например, ввода, ни к селу, ни к городу, рассказчика, исходил из прихоти, а такие вещи разумному объяснению не подлежат. Как не подлежат объяснению чувства, идущие из глубины веков. В них может быть последовательность, или отсутствие таковой, но логика бессильна перед их противоречивостью, как бы пишущий не уверял бы себя и других в её разгадке.
Итак, с Богом, в которого не верю, но в котором, время от времени, нуждаюсь.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
/ история, рассказанная угольщиком Манчини,
и дополненная автором /
Дабы не преувеличивали личное участие публикатора в этой истории, сошлюсь на авторитет Карло Манчини, прозванного Угольщиком, не потому, что он каким-то боком способствовал согреву односельчан в холодные зимние времена, а потому, что его жена, черная, как цыганка, и днем не могущая сойти за красавицу, в темноте выглядела, словно тень, отбрасываемая лунным светом в огороде, что вызывало у людей, верящих в нечистую силу, состояние близкое к истерике. Конечно, не у всех, но ведь так уж повелось на белом свете, что о единомыслии среди божьих тварей можно только мечтать.
Этот самый Манчини, пока его жена ублажала в темноте очередного клиента, днем, наверняка, не обратившего на нее внимания, посиживал в трактире «Рог изобилия», где рог в рог с такими же, как сам, мужьями, за бутылкой кьянти, рассказывал истории, напоминавшие прежде слышанные, с некоторыми, впрочем, отклонениями, неизбежными, когда имеешь дело со слушателями, у которых на кончике языка скопилось не меньше побасенок. И они ждут, не дождутся, что и им представится возможность проявить свое красноречие.
Но рассказам Угольщика было присуще нечто такое, чего недоставало другим: умение вести интригу, даже неправдоподобную с видом полного доверия к собственным словам, с чем многим нетерпеливцам приходилось смиряться, ибо интерес к услышанному в значительной степени смягчал их разочарование. Похоже, что и у нас с вами нет иного выхода, как поддаться общему гипнозу.
ЕСЛИ ДЕЙСТВОВАТЬ ТОЛЬКО УМНО,
ЭТО ТОЖЕ ГЛУПО
Когда двое любят друг друга, что, казалось бы, до них третьему. Но поскольку «третьи» никуда не деваются и нагло тычутся свиным рылом в чужое корыто, то правильно говорят, что нет худа без добра, ибо без «третьего» не было бы и этой правдивой истории.
В Венеции, а может и не в Венеции, ибо, как известно, любое место действия не помеха для большой любви, беззаботно жили два друга. Одного звали Сильвано, другого — Андреоло. Им вместе ещё не перевалило за сорок, а в таком, как известно, возрасте науки, как бы ни были они захватывающи и полезны, не особенно лезут в голову. Единственная наука, находящая в ней приют, наука любви, и оба юноши были исключительно заняты ею. Когда на этом скользком поприще отдаёшься делу целиком, награда обыкновенно не заставляет себя ждать, но, к сожалению, первые радости часто бывают омрачены множеством проблем, несовместимых с порывами молодости.
Красавец Сильвано был сыном бедного человека, звавшемся Маттео Бергони. Означенный Бергони добывал пропитание своей многочисленной семье работой таксиста. Его допотопный «Феррари» некогда, безусловно, представлял определенную ценность, но время не щадит не только людей. По всем признакам, драндулету самое время отправляться на свалку, но среди многочисленных туристов, особенно богатых американцев, находилось немало таких, кто готов был рискнуть жизнью, испытывая незабываемое чувство расставания с нею, когда, летящий со скоростью сто миль в час над пропастью во ржи, автомобиль оказывался без руля и ветрил, поскольку именно в этот момент беспечный водила оборачивался к ним, дыбы обратить внимание на мелькающие перед их глазами красоты. Так что, возвращаясь целыми и невредимыми, они, дрожащими от счастья руками, выкладывали суммы, которые обеспечивали семье вполне комфортное прозябание в длинном, как зимняя ночь, межсезонье.
Именно из-за своей бедности Маттео не смог дать Сильвано, старшему из пяти детей, настоящего образования, ограничившись начальным. Но, как уже было сказано, не это обстоятельство омрачало молодое чело. У молодости свои заботы, ничего общего не имеющие с будущим, поскольку полностью сосредоточены на настоящем. Он был влюблен и любим самой красивой, по общему мнению, девушкой в городе Агнесс Бульоне, отец которой известный адвокат готовил для дочери блестящую партию, вовсе не имея при этом в виду бедняка Сильвано.
Но именно его избрало сердце Агнесс. Возможно, не будь строгих отцовских запретов, девушку, в конце концов, удалось бы убедить в том, что очевидно всякому здравомыслящему человеку: красота, не подкреплённая счётом в банке и общественным положением, не может претендовать не только на родство с семейством Бульоне, а даже на знакомство с ним. Но гордость, столкнувшись с гордостью, высекла искры, из которых разгорелся любовный пожар.
Встречи тайком, с оглядкой, отнюдь не способствовали огнетушению. Они любили друг друга впопыхах, и тот, кто испытал, что это такое, поймет меня без слов, а не испытавшим никакие слова не покажутся убедительными. И потому все, что будет рассказано дальше, не для их ушей.
Однажды вечером, дабы избежать бдительного ока отца и знакомых девушки, влюбленные наняли гондолу, якобы для того, чтобы полюбоваться вечерней Венецией. В описанное нами время это было в порядке вещей, и у гондольера не могло возникнуть никаких подозрений, а если бы и возникли, ничего, кроме улыбки, не вызвали. У одного из мостов парочка попросила его остановиться и обождать, пока прогуляются. Найдя, как им показалось, укромное местечко, они, по обыкновению, торопливо отдались друг другу, а когда приступ страсти прошел, девушке вдруг показалось, что любезник превысил свои полномочия, щедро отпущенные возлюбленной, оказавшись не столь осторожным, как о том было оговорено.
В сущности, беспокойство девушки было не первым, и, предположительно, не последним, ибо неосторожность, порождённая страстью, всегда найдёт адвоката в сердце любящей. Но в этот раз её озабоченность выглядела серьёзнее обычного, и, при всём своём легкомыслии, Сильвано сообразил, что риски, хотя и сладостные, могут оказаться печальными по последствиям. Воодушевлённый, невесть откуда взявшейся призрачной надеждой, Сильвано твердо пообещал, что найдет такое место, которое будет служить их любви надежным пристанищем и, значит, позволит избегнуть последствий, кажущихся для некоторых мнительных особ роковыми.
В тот момент он сам верил сказанному, но когда дошло до выполнения обещанного, понял, что сдержать слово мужчины будет не так легко, если вообще возможно. Ведь он не мог пригласить любимую даже в гости. Преисполненный отчаянием, и, не найдя ничего лучшего, решился поделиться с Андреоло, мучившими его сомнениями. Друг, если не поможет, то хотя бы посочувствует.
Андреоло представлял собой полную противоположность Сильвано. Будучи сыном коммерсанта, имел такое же представление о бедности, как бедность о богатстве. Он понимал положение друга, но оно служило лишь поводом для шуток, впрочем, вполне безобидных. Зато в главном своём интересе, полностью зависел от бедняка Сильвано, на красоту которого девушки сбегались стаями, и те, кому не повезло, обращали внимание на Андреоло. Он был некрасив, и девушки, даже печалясь об утраченном, не особенно его жаловали. Если они шли ему навстречу, то не потому, что видели в нем любовника, а только будущего мужа. В его не полных восемнадцать лет, отец дважды откупал сына от настойчивых притязаний родителей совращенных девиц, относясь к этому, не сказать благосклонно, но с пониманием. «В его возрасте я был не лучше», – объяснял он свою терпимость. Но сыну грозил взглядом и пальцем, отсчитывая требуемую сумму.
– Не зарывайся, мой мальчик, - наставлял он взбалмошного юнца. – Лучше одна с толком, чем десяток для счёта. – Но, поглядев на его физиономию, явно сосредоточенную на новых приключениях, грустно добавил: – Вряд ли тебе пригодятся мои афоризмы.
Выслушав жалобы друга, хитрован Андреоло, не устающий печалиться, что Агнесс досталась не тому, кому следует, смекнул, что удача сама плывёт ему в руки. Но, умело скрывая чувства за показным благодушием, прикинулся, что в желании оказать другу посильную помощь, видит главную свою цель. Он забросал Сильвано советами, одно нелепее другого, одним из которых тот воспользовался, отослав отца, в качестве свата, на переговоры к адвокату Бульони. Только отчаянием Сильвано можно объяснить принятое им решение.
У работяги Бергони голова закружилась от одной возможности оказаться в доме, представлявшимся ему неприступной крепостью. И что, при везении, его сын будет жить в ней, а он, наконец, купит новое авто. Прихватив бутылку самого лучшего, по его представлениям, вина, отправился на поиски, мнившемуся ему эльдорадо.
Но адвокат Клаудио Бульоне, хотя и любил всякого рода подношения, не подался столь дешевому соблазну.
– Размечтались! – кричал адвокат вслед, стремительно уносящему ноги, таксисту. – Узрели лакомый кусочек в лице моей дорогой, в полном смысле слова, дочурки и решили его обглодать. Хитро задумано, да на дурака рассчитано. На базаре житейской суеты продам её с тысячекратной выгодой, тогда, как этот старый сводник и его сопливый красавчик-сынок, ничего, кроме ржавого корыта, именуемого такси, предложить не могут.
И расстроенный Сильвано, раз за разом, возвращался к душеспасительным беседам с коварным советчиком, тайно над ним издевавшимся. Таким, скажем прямо, несколько подловатым образом, Андреоло закалял свою совесть.
– Не представляю, чем бы я мог тебе помочь, – притворяясь озабоченным, рассуждал Андреоло. – Может, на первых порах, пока созреет какая-нибудь стоящая идея, вы могли бы встречаться в гостинице, разумеется, не в самом городе, где каждая собака вас знает, а где-нибудь поблизости?
Но Сильвано напрочь отверг неподобающее предложение, заявив, что Агнесс — девушка честная и такое предложение, оскорбит ее в самых лучших чувствах. Скажу больше, добавил Сильвано, если бы такая мысль исходила от Агнесс, что невозможно, и я это высказываю как предположение, я бы сам от нее отказался.
– От кого: от Агнесс или от мысли? – едва не выдал себя Андреоло. Но Сильвано, далёкий от психологических изысков, ответил:
– Если бы она настаивала, то и от неё.
И тогда Андреоло, преподнес, совсем было отчаявшемуся другу, сюрприз.
/ продолжение следует /
Борис Иоселевич
/ продолжение следует /
ЭРОТИЧЕСКАЯ САГА
ИЛИ
НОВЫЙ ДЕКАМЕРОН
Я очень хорошо осознаю, что среди тех,
кого возмутят иные непристойности в моих писаниях, найдутся лишь очень немногие, которым не подобало бы возмущаться непристойностью своих мыслей.
Монтень «Опыты»
ПОПЫТКА ОБЪЯСНИТЬ ТО,
ЧТО В ОБЪЯСНЕНИЯХ НЕ НУЖДАЕТСЯ
Сделать это не так легко, как кажется, хотя, по виду, проще простого. Опять эротика, скажут иные, при том, что жизнь не человека, а человечества повисла на волоске, и если уж тела спасти не удастся, то о душе следовало бы озаботиться, дабы, в случае необходимости, предстать перед Всевышним не с пустыми руками… И так далее, и тому подобное.
Возразить на это нечего, но и соответствовать сказанному не каждому по возможности, да и не под силу. Хотелось бы угодить и душе, и телу, но в ситуации «на волоске» спасаешь не то, что хочешь, а то, что сможешь, и если представится возможность выбора, то кто из нас не предпочтёт бренное тело возвышенной душе?
Именно так обстояло дело у молодых итальянцев 14-го века, спасающихся от чумы в пригороде Флоренции и, под пером Боккаччо, говоривших о чём угодно, в том числе и об эротике, а проще о сексе, дабы не думать о, способном свести с ума, грозном предупреждением «на волоске». Тем более, что «чумы» 21 века не идут ни в какое сравнение с прежними, а нами, после прочтения «Декамерона» воспринимаются детским лепетом на лужайке.
Но стоит ли заимствоваться у прошлого, чтобы подтвердить повторяемость нынешнего? Тем более, что прошлое оставило нам шедевр, а чем одарит настоящее, никому неизвестно. Обеспокоенный этой мыслью, я взял в сообщники своему намерению другую фигуру, не менее значимую, чем Боккаччо, и, к тому же, оказавшую куда большее влияние на последующую литературу, Монтеня. Как ни удивительно, но на расстоянии более, чем в два века, отделяющие француза от итальянца, проблемы эротики ничуть не утратили своей актуальности. Так что мы не первые и, похоже, не последние, кто идёт по проложенным следам. Единственное наше отличие в том, что, под грудой сброшенных одежд, видим тела современников, а не персонажей былого.
Скажу больше, Монтень обосновал свой интерес к тому, что во все времена в приличном обществе считалось запретным, как к предмету, достойному всяческого внимания и поощрения, хотя и замечал, что в таких случаях, «предпочитает общение с дамами наедине, ибо на глазах всего света оно менее радостно и менее сладостно». В принципе, не отрекаясь от того, что эротика является стержневым фактором человеческой жизни, а потому не нуждается в оправданиях.
« В чём виноват перед людьми половой акт — столь естественный, столь насущный и столь оправданный, — что все, как один, не решаются говорить о нём без краски стыда на лице и не позволяют себе затрагивать эту тему в серьёзной и благопристойной беседе? – пишет Монтень в своих бессмертных «Опытах». – Мы не боимся произносить: убить, ограбить, предать, — но это запретное слово застревает у нас на языке. Нельзя ли отсюда вывести, что, чем меньше мы упоминает его в наших речах, тем больше останавливаем на нём наши мысли? И очень, по-моему, хорошо, что слова, наименее употребительные, реже всего встречаются в написанном виде и лучше всего сохраняются нами под спудом, вместе с тем и лучше всего известны решительно всем. Не обстоит ли дело положительно так же, как с запрещёнными книгами, которые идут нарасхват и получают широчайшее распространение именно потому, что под запретом… Стыдливость украшает юношу и пятнает старца».
Потому и решился, прежде, чем взяться за труд сочинительства по скользкой, но привлекательной теме, поговорить с человеком, ещё во тьме средневековья, выразившего решительно и определённо, против замалчивания человеческих страстей и пороков, коль скоро от них всё равно никуда не деться.
Замок Монтеня неподалёку от города Бордо,
куда удалился после четырёхлетнего пребывания
на посту мэра, и занялся писанием своих «Опытов».
Было кощунственно с моей стороны прерывать его
занятия, столь чтимые всем человечеством
но необходимость выше вежливости, и я решился.
– Здравствуйте, господин Монтень, как поживаете?
МОНТЕНЬ. Странный вопрос, уважаемый незнакомец. Ведь я вас не знаю, и никто мне вас не представлял, тем не менее, отвечу вопросом на вопрос, как может, говоря вашими словами, «поживать» тот, которого нет? Или вы решили посмеяться надо мной, в уверенности, что не получите отпора?
– Помилуйте, месье Монтень! Смеюсь? Над вами? Да я благоговею перед вашим именем. Ваши «Опыты» были, есть и будут до конца моей жизни Библией разума.
МОНТЕНЬ. Будет! Будет! Не терплю лести, а льстецов и того меньше. Хотя мысль о том, что спустя, без малого, пяти веков после смерти, имя моё кто-то помнит и даже чтит, чему я верю ещё меньше, не может не польстить.
– Клянусь честью…
МОНТЕНЬ. Не разбрасывайтесь клятвами, равно, как и клеветами, уважаемый потомок. Не советую. Но всё-таки, с какой целью вам понадобилось разбудить меня? Надеюсь. не простое любопытство туриста? Кстати, вы откуда? – и, улыбнувшись услышанному, добавил: – Так я и думал.
Выслушав мою тираду о будущем романе под названием «Новый Декамерон», сказал:
–МОНТЕНЬ. А где именно будет происходить его действие?
– Там, где я живу, ибо иначе не буду знать то, о чём пишу.
По мере услышанного, он мрачнел, и догадываться о причине этого долго не пришлось.
МОНТЕНЬ. Не согласен, любезнейший. Живите, где угодно, но оправдать заглавие, можно только итальянским интерьером.
– Но я там никогда не был.
– Считайте, вам повезло. Ведь вы задумали не путеводитель по стране, а историю человеческих страстей. А потому страсти должны дышать Италией, которая у нас в крови, хотя сами этого не замечаем. Страсть, сколь бы могущественной она ни была, не может, не будучи овеяна ароматом Италии, подчинять себе. Взгляните на Италию, где такое обилие, ищущей покупателя страсти, и оцените, к скольким уловкам и вспомогательным средствам ей приходится там прибегать, чтобы привлечь к себе внимание. Будучи продажной, а потому доступной, всё равно сбивает с ног, создавая драмы, передать которые, не примите в обиду, не под силу иному воображению. Но даже намёки, в подобных случаях, никогда не бывают бесполезны. Тем более, что вы сами, или по подсказке, оказались на правильном пути, обозначив «Декамерон» Боккаччо, исходным пунктом предпринятого вами начала. Дерзайте!
Но начатая Боккаччо и Монтенем реабилитация запретной темы, не ограничилась только ими. Были им предшествующие, равно как и последователи. Одни в качестве пенкоснимателей, другие — реабилитантов, третьи — в обеих ипостасях, как самые умные. Перечисление их заняло бы слишком много места, превратившись, само по себе, в отдельный роман. А посему вынужденно ограничусь ещё одним именем, не менее значимым и не менее известным. К тому же наиболее близким по времени и потому лучше понятным. Это Лев Николаевич Толстой.
В воспоминаниях о нём, есть весьма любопытное, но мало замечаемое, скорее всего, потому, что автор их Владимир Александрович Поссе — всего лишь песчинка в обширном российском литературном месиве, и если бы не его общение с Толстым, вряд ли когда-либо удостоился упоминания. Так вот, однажды между ними случился литературный разговор, в котором был упомянут Мопассан, высоко им почитаемый, хотя и поругиваемый.
– У него все просто, ясно, сильно. Большой талант.
– Но у Мопассана, – возразил воспоминатель, – есть рассказы, в которых эротизм сбивается на порнографию. Они не должны вам нравиться.
– Верно, верно. Но знаете… – Толстой минуту помолчал и потом вдумчиво сказал: – У настоящего таланта два плеча: одно плечо — этика, другое — эстетика. И если этика слишком поднимается, то эстетика опустится, и талант будет кривобокий.
Спрос определяет предложение, а потому, как и всякий автор, заинтересованный в читателях, говоря словами того же Монтеня, стараюсь «потрафлять вкусу публики, а не её мнению». Что же касается формы произведения, в некоторых местах могущей показаться устаревшей, как, например, ввода, ни к селу, ни к городу, рассказчика, исходил из прихоти, а такие вещи разумному объяснению не подлежат. Как не подлежат объяснению чувства, идущие из глубины веков. В них может быть последовательность, или отсутствие таковой, но логика бессильна перед их противоречивостью, как бы пишущий не уверял бы себя и других в её разгадке.
Итак, с Богом, в которого не верю, но в котором, время от времени, нуждаюсь.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
/ история, рассказанная угольщиком Манчини,
и дополненная автором /
Дабы не преувеличивали личное участие публикатора в этой истории, сошлюсь на авторитет Карло Манчини, прозванного Угольщиком, не потому, что он каким-то боком способствовал согреву односельчан в холодные зимние времена, а потому, что его жена, черная, как цыганка, и днем не могущая сойти за красавицу, в темноте выглядела, словно тень, отбрасываемая лунным светом в огороде, что вызывало у людей, верящих в нечистую силу, состояние близкое к истерике. Конечно, не у всех, но ведь так уж повелось на белом свете, что о единомыслии среди божьих тварей можно только мечтать.
Этот самый Манчини, пока его жена ублажала в темноте очередного клиента, днем, наверняка, не обратившего на нее внимания, посиживал в трактире «Рог изобилия», где рог в рог с такими же, как сам, мужьями, за бутылкой кьянти, рассказывал истории, напоминавшие прежде слышанные, с некоторыми, впрочем, отклонениями, неизбежными, когда имеешь дело со слушателями, у которых на кончике языка скопилось не меньше побасенок. И они ждут, не дождутся, что и им представится возможность проявить свое красноречие.
Но рассказам Угольщика было присуще нечто такое, чего недоставало другим: умение вести интригу, даже неправдоподобную с видом полного доверия к собственным словам, с чем многим нетерпеливцам приходилось смиряться, ибо интерес к услышанному в значительной степени смягчал их разочарование. Похоже, что и у нас с вами нет иного выхода, как поддаться общему гипнозу.
ЕСЛИ ДЕЙСТВОВАТЬ ТОЛЬКО УМНО,
ЭТО ТОЖЕ ГЛУПО
Когда двое любят друг друга, что, казалось бы, до них третьему. Но поскольку «третьи» никуда не деваются и нагло тычутся свиным рылом в чужое корыто, то правильно говорят, что нет худа без добра, ибо без «третьего» не было бы и этой правдивой истории.
В Венеции, а может и не в Венеции, ибо, как известно, любое место действия не помеха для большой любви, беззаботно жили два друга. Одного звали Сильвано, другого — Андреоло. Им вместе ещё не перевалило за сорок, а в таком, как известно, возрасте науки, как бы ни были они захватывающи и полезны, не особенно лезут в голову. Единственная наука, находящая в ней приют, наука любви, и оба юноши были исключительно заняты ею. Когда на этом скользком поприще отдаёшься делу целиком, награда обыкновенно не заставляет себя ждать, но, к сожалению, первые радости часто бывают омрачены множеством проблем, несовместимых с порывами молодости.
Красавец Сильвано был сыном бедного человека, звавшемся Маттео Бергони. Означенный Бергони добывал пропитание своей многочисленной семье работой таксиста. Его допотопный «Феррари» некогда, безусловно, представлял определенную ценность, но время не щадит не только людей. По всем признакам, драндулету самое время отправляться на свалку, но среди многочисленных туристов, особенно богатых американцев, находилось немало таких, кто готов был рискнуть жизнью, испытывая незабываемое чувство расставания с нею, когда, летящий со скоростью сто миль в час над пропастью во ржи, автомобиль оказывался без руля и ветрил, поскольку именно в этот момент беспечный водила оборачивался к ним, дыбы обратить внимание на мелькающие перед их глазами красоты. Так что, возвращаясь целыми и невредимыми, они, дрожащими от счастья руками, выкладывали суммы, которые обеспечивали семье вполне комфортное прозябание в длинном, как зимняя ночь, межсезонье.
Именно из-за своей бедности Маттео не смог дать Сильвано, старшему из пяти детей, настоящего образования, ограничившись начальным. Но, как уже было сказано, не это обстоятельство омрачало молодое чело. У молодости свои заботы, ничего общего не имеющие с будущим, поскольку полностью сосредоточены на настоящем. Он был влюблен и любим самой красивой, по общему мнению, девушкой в городе Агнесс Бульоне, отец которой известный адвокат готовил для дочери блестящую партию, вовсе не имея при этом в виду бедняка Сильвано.
Но именно его избрало сердце Агнесс. Возможно, не будь строгих отцовских запретов, девушку, в конце концов, удалось бы убедить в том, что очевидно всякому здравомыслящему человеку: красота, не подкреплённая счётом в банке и общественным положением, не может претендовать не только на родство с семейством Бульоне, а даже на знакомство с ним. Но гордость, столкнувшись с гордостью, высекла искры, из которых разгорелся любовный пожар.
Встречи тайком, с оглядкой, отнюдь не способствовали огнетушению. Они любили друг друга впопыхах, и тот, кто испытал, что это такое, поймет меня без слов, а не испытавшим никакие слова не покажутся убедительными. И потому все, что будет рассказано дальше, не для их ушей.
Однажды вечером, дабы избежать бдительного ока отца и знакомых девушки, влюбленные наняли гондолу, якобы для того, чтобы полюбоваться вечерней Венецией. В описанное нами время это было в порядке вещей, и у гондольера не могло возникнуть никаких подозрений, а если бы и возникли, ничего, кроме улыбки, не вызвали. У одного из мостов парочка попросила его остановиться и обождать, пока прогуляются. Найдя, как им показалось, укромное местечко, они, по обыкновению, торопливо отдались друг другу, а когда приступ страсти прошел, девушке вдруг показалось, что любезник превысил свои полномочия, щедро отпущенные возлюбленной, оказавшись не столь осторожным, как о том было оговорено.
В сущности, беспокойство девушки было не первым, и, предположительно, не последним, ибо неосторожность, порождённая страстью, всегда найдёт адвоката в сердце любящей. Но в этот раз её озабоченность выглядела серьёзнее обычного, и, при всём своём легкомыслии, Сильвано сообразил, что риски, хотя и сладостные, могут оказаться печальными по последствиям. Воодушевлённый, невесть откуда взявшейся призрачной надеждой, Сильвано твердо пообещал, что найдет такое место, которое будет служить их любви надежным пристанищем и, значит, позволит избегнуть последствий, кажущихся для некоторых мнительных особ роковыми.
В тот момент он сам верил сказанному, но когда дошло до выполнения обещанного, понял, что сдержать слово мужчины будет не так легко, если вообще возможно. Ведь он не мог пригласить любимую даже в гости. Преисполненный отчаянием, и, не найдя ничего лучшего, решился поделиться с Андреоло, мучившими его сомнениями. Друг, если не поможет, то хотя бы посочувствует.
Андреоло представлял собой полную противоположность Сильвано. Будучи сыном коммерсанта, имел такое же представление о бедности, как бедность о богатстве. Он понимал положение друга, но оно служило лишь поводом для шуток, впрочем, вполне безобидных. Зато в главном своём интересе, полностью зависел от бедняка Сильвано, на красоту которого девушки сбегались стаями, и те, кому не повезло, обращали внимание на Андреоло. Он был некрасив, и девушки, даже печалясь об утраченном, не особенно его жаловали. Если они шли ему навстречу, то не потому, что видели в нем любовника, а только будущего мужа. В его не полных восемнадцать лет, отец дважды откупал сына от настойчивых притязаний родителей совращенных девиц, относясь к этому, не сказать благосклонно, но с пониманием. «В его возрасте я был не лучше», – объяснял он свою терпимость. Но сыну грозил взглядом и пальцем, отсчитывая требуемую сумму.
– Не зарывайся, мой мальчик, - наставлял он взбалмошного юнца. – Лучше одна с толком, чем десяток для счёта. – Но, поглядев на его физиономию, явно сосредоточенную на новых приключениях, грустно добавил: – Вряд ли тебе пригодятся мои афоризмы.
Выслушав жалобы друга, хитрован Андреоло, не устающий печалиться, что Агнесс досталась не тому, кому следует, смекнул, что удача сама плывёт ему в руки. Но, умело скрывая чувства за показным благодушием, прикинулся, что в желании оказать другу посильную помощь, видит главную свою цель. Он забросал Сильвано советами, одно нелепее другого, одним из которых тот воспользовался, отослав отца, в качестве свата, на переговоры к адвокату Бульони. Только отчаянием Сильвано можно объяснить принятое им решение.
У работяги Бергони голова закружилась от одной возможности оказаться в доме, представлявшимся ему неприступной крепостью. И что, при везении, его сын будет жить в ней, а он, наконец, купит новое авто. Прихватив бутылку самого лучшего, по его представлениям, вина, отправился на поиски, мнившемуся ему эльдорадо.
Но адвокат Клаудио Бульоне, хотя и любил всякого рода подношения, не подался столь дешевому соблазну.
– Размечтались! – кричал адвокат вслед, стремительно уносящему ноги, таксисту. – Узрели лакомый кусочек в лице моей дорогой, в полном смысле слова, дочурки и решили его обглодать. Хитро задумано, да на дурака рассчитано. На базаре житейской суеты продам её с тысячекратной выгодой, тогда, как этот старый сводник и его сопливый красавчик-сынок, ничего, кроме ржавого корыта, именуемого такси, предложить не могут.
И расстроенный Сильвано, раз за разом, возвращался к душеспасительным беседам с коварным советчиком, тайно над ним издевавшимся. Таким, скажем прямо, несколько подловатым образом, Андреоло закалял свою совесть.
– Не представляю, чем бы я мог тебе помочь, – притворяясь озабоченным, рассуждал Андреоло. – Может, на первых порах, пока созреет какая-нибудь стоящая идея, вы могли бы встречаться в гостинице, разумеется, не в самом городе, где каждая собака вас знает, а где-нибудь поблизости?
Но Сильвано напрочь отверг неподобающее предложение, заявив, что Агнесс — девушка честная и такое предложение, оскорбит ее в самых лучших чувствах. Скажу больше, добавил Сильвано, если бы такая мысль исходила от Агнесс, что невозможно, и я это высказываю как предположение, я бы сам от нее отказался.
– От кого: от Агнесс или от мысли? – едва не выдал себя Андреоло. Но Сильвано, далёкий от психологических изысков, ответил:
– Если бы она настаивала, то и от неё.
И тогда Андреоло, преподнес, совсем было отчаявшемуся другу, сюрприз.
/ продолжение следует /
Борис Иоселевич
/ продолжение следует /
ИЛИ
НОВЫЙ ДЕКАМЕРОН
Я очень хорошо осознаю, что среди тех,
кого возмутят иные непристойности в моих писаниях, найдутся лишь очень немногие, которым не подобало бы возмущаться непристойностью своих мыслей.
Монтень «Опыты»
ПОПЫТКА ОБЪЯСНИТЬ ТО,
ЧТО В ОБЪЯСНЕНИЯХ НЕ НУЖДАЕТСЯ
Сделать это не так легко, как кажется, хотя, по виду, проще простого. Опять эротика, скажут иные, при том, что жизнь не человека, а человечества повисла на волоске, и если уж тела спасти не удастся, то о душе следовало бы озаботиться, дабы, в случае необходимости, предстать перед Всевышним не с пустыми руками… И так далее, и тому подобное.
Возразить на это нечего, но и соответствовать сказанному не каждому по возможности, да и не под силу. Хотелось бы угодить и душе, и телу, но в ситуации «на волоске» спасаешь не то, что хочешь, а то, что сможешь, и если представится возможность выбора, то кто из нас не предпочтёт бренное тело возвышенной душе?
Именно так обстояло дело у молодых итальянцев 14-го века, спасающихся от чумы в пригороде Флоренции и, под пером Боккаччо, говоривших о чём угодно, в том числе и об эротике, а проще о сексе, дабы не думать о, способном свести с ума, грозном предупреждением «на волоске». Тем более, что «чумы» 21 века не идут ни в какое сравнение с прежними, а нами, после прочтения «Декамерона» воспринимаются детским лепетом на лужайке.
Но стоит ли заимствоваться у прошлого, чтобы подтвердить повторяемость нынешнего? Тем более, что прошлое оставило нам шедевр, а чем одарит настоящее, никому неизвестно. Обеспокоенный этой мыслью, я взял в сообщники своему намерению другую фигуру, не менее значимую, чем Боккаччо, и, к тому же, оказавшую куда большее влияние на последующую литературу, Монтеня. Как ни удивительно, но на расстоянии более, чем в два века, отделяющие француза от итальянца, проблемы эротики ничуть не утратили своей актуальности. Так что мы не первые и, похоже, не последние, кто идёт по проложенным следам. Единственное наше отличие в том, что, под грудой сброшенных одежд, видим тела современников, а не персонажей былого.
Скажу больше, Монтень обосновал свой интерес к тому, что во все времена в приличном обществе считалось запретным, как к предмету, достойному всяческого внимания и поощрения, хотя и замечал, что в таких случаях, «предпочитает общение с дамами наедине, ибо на глазах всего света оно менее радостно и менее сладостно». В принципе, не отрекаясь от того, что эротика является стержневым фактором человеческой жизни, а потому не нуждается в оправданиях.
« В чём виноват перед людьми половой акт — столь естественный, столь насущный и столь оправданный, — что все, как один, не решаются говорить о нём без краски стыда на лице и не позволяют себе затрагивать эту тему в серьёзной и благопристойной беседе? – пишет Монтень в своих бессмертных «Опытах». – Мы не боимся произносить: убить, ограбить, предать, — но это запретное слово застревает у нас на языке. Нельзя ли отсюда вывести, что, чем меньше мы упоминает его в наших речах, тем больше останавливаем на нём наши мысли? И очень, по-моему, хорошо, что слова, наименее употребительные, реже всего встречаются в написанном виде и лучше всего сохраняются нами под спудом, вместе с тем и лучше всего известны решительно всем. Не обстоит ли дело положительно так же, как с запрещёнными книгами, которые идут нарасхват и получают широчайшее распространение именно потому, что под запретом… Стыдливость украшает юношу и пятнает старца».
Потому и решился, прежде, чем взяться за труд сочинительства по скользкой, но привлекательной теме, поговорить с человеком, ещё во тьме средневековья, выразившего решительно и определённо, против замалчивания человеческих страстей и пороков, коль скоро от них всё равно никуда не деться.
Замок Монтеня неподалёку от города Бордо,
куда удалился после четырёхлетнего пребывания
на посту мэра, и занялся писанием своих «Опытов».
Было кощунственно с моей стороны прерывать его
занятия, столь чтимые всем человечеством
но необходимость выше вежливости, и я решился.
– Здравствуйте, господин Монтень, как поживаете?
МОНТЕНЬ. Странный вопрос, уважаемый незнакомец. Ведь я вас не знаю, и никто мне вас не представлял, тем не менее, отвечу вопросом на вопрос, как может, говоря вашими словами, «поживать» тот, которого нет? Или вы решили посмеяться надо мной, в уверенности, что не получите отпора?
– Помилуйте, месье Монтень! Смеюсь? Над вами? Да я благоговею перед вашим именем. Ваши «Опыты» были, есть и будут до конца моей жизни Библией разума.
МОНТЕНЬ. Будет! Будет! Не терплю лести, а льстецов и того меньше. Хотя мысль о том, что спустя, без малого, пяти веков после смерти, имя моё кто-то помнит и даже чтит, чему я верю ещё меньше, не может не польстить.
– Клянусь честью…
МОНТЕНЬ. Не разбрасывайтесь клятвами, равно, как и клеветами, уважаемый потомок. Не советую. Но всё-таки, с какой целью вам понадобилось разбудить меня? Надеюсь. не простое любопытство туриста? Кстати, вы откуда? – и, улыбнувшись услышанному, добавил: – Так я и думал.
Выслушав мою тираду о будущем романе под названием «Новый Декамерон», сказал:
–МОНТЕНЬ. А где именно будет происходить его действие?
– Там, где я живу, ибо иначе не буду знать то, о чём пишу.
По мере услышанного, он мрачнел, и догадываться о причине этого долго не пришлось.
МОНТЕНЬ. Не согласен, любезнейший. Живите, где угодно, но оправдать заглавие, можно только итальянским интерьером.
– Но я там никогда не был.
– Считайте, вам повезло. Ведь вы задумали не путеводитель по стране, а историю человеческих страстей. А потому страсти должны дышать Италией, которая у нас в крови, хотя сами этого не замечаем. Страсть, сколь бы могущественной она ни была, не может, не будучи овеяна ароматом Италии, подчинять себе. Взгляните на Италию, где такое обилие, ищущей покупателя страсти, и оцените, к скольким уловкам и вспомогательным средствам ей приходится там прибегать, чтобы привлечь к себе внимание. Будучи продажной, а потому доступной, всё равно сбивает с ног, создавая драмы, передать которые, не примите в обиду, не под силу иному воображению. Но даже намёки, в подобных случаях, никогда не бывают бесполезны. Тем более, что вы сами, или по подсказке, оказались на правильном пути, обозначив «Декамерон» Боккаччо, исходным пунктом предпринятого вами начала. Дерзайте!
Но начатая Боккаччо и Монтенем реабилитация запретной темы, не ограничилась только ими. Были им предшествующие, равно как и последователи. Одни в качестве пенкоснимателей, другие — реабилитантов, третьи — в обеих ипостасях, как самые умные. Перечисление их заняло бы слишком много места, превратившись, само по себе, в отдельный роман. А посему вынужденно ограничусь ещё одним именем, не менее значимым и не менее известным. К тому же наиболее близким по времени и потому лучше понятным. Это Лев Николаевич Толстой.
В воспоминаниях о нём, есть весьма любопытное, но мало замечаемое, скорее всего, потому, что автор их Владимир Александрович Поссе — всего лишь песчинка в обширном российском литературном месиве, и если бы не его общение с Толстым, вряд ли когда-либо удостоился упоминания. Так вот, однажды между ними случился литературный разговор, в котором был упомянут Мопассан, высоко им почитаемый, хотя и поругиваемый.
– У него все просто, ясно, сильно. Большой талант.
– Но у Мопассана, – возразил воспоминатель, – есть рассказы, в которых эротизм сбивается на порнографию. Они не должны вам нравиться.
– Верно, верно. Но знаете… – Толстой минуту помолчал и потом вдумчиво сказал: – У настоящего таланта два плеча: одно плечо — этика, другое — эстетика. И если этика слишком поднимается, то эстетика опустится, и талант будет кривобокий.
Спрос определяет предложение, а потому, как и всякий автор, заинтересованный в читателях, говоря словами того же Монтеня, стараюсь «потрафлять вкусу публики, а не её мнению». Что же касается формы произведения, в некоторых местах могущей показаться устаревшей, как, например, ввода, ни к селу, ни к городу, рассказчика, исходил из прихоти, а такие вещи разумному объяснению не подлежат. Как не подлежат объяснению чувства, идущие из глубины веков. В них может быть последовательность, или отсутствие таковой, но логика бессильна перед их противоречивостью, как бы пишущий не уверял бы себя и других в её разгадке.
Итак, с Богом, в которого не верю, но в котором, время от времени, нуждаюсь.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
/ история, рассказанная угольщиком Манчини,
и дополненная автором /
Дабы не преувеличивали личное участие публикатора в этой истории, сошлюсь на авторитет Карло Манчини, прозванного Угольщиком, не потому, что он каким-то боком способствовал согреву односельчан в холодные зимние времена, а потому, что его жена, черная, как цыганка, и днем не могущая сойти за красавицу, в темноте выглядела, словно тень, отбрасываемая лунным светом в огороде, что вызывало у людей, верящих в нечистую силу, состояние близкое к истерике. Конечно, не у всех, но ведь так уж повелось на белом свете, что о единомыслии среди божьих тварей можно только мечтать.
Этот самый Манчини, пока его жена ублажала в темноте очередного клиента, днем, наверняка, не обратившего на нее внимания, посиживал в трактире «Рог изобилия», где рог в рог с такими же, как сам, мужьями, за бутылкой кьянти, рассказывал истории, напоминавшие прежде слышанные, с некоторыми, впрочем, отклонениями, неизбежными, когда имеешь дело со слушателями, у которых на кончике языка скопилось не меньше побасенок. И они ждут, не дождутся, что и им представится возможность проявить свое красноречие.
Но рассказам Угольщика было присуще нечто такое, чего недоставало другим: умение вести интригу, даже неправдоподобную с видом полного доверия к собственным словам, с чем многим нетерпеливцам приходилось смиряться, ибо интерес к услышанному в значительной степени смягчал их разочарование. Похоже, что и у нас с вами нет иного выхода, как поддаться общему гипнозу.
ЕСЛИ ДЕЙСТВОВАТЬ ТОЛЬКО УМНО,
ЭТО ТОЖЕ ГЛУПО
Когда двое любят друг друга, что, казалось бы, до них третьему. Но поскольку «третьи» никуда не деваются и нагло тычутся свиным рылом в чужое корыто, то правильно говорят, что нет худа без добра, ибо без «третьего» не было бы и этой правдивой истории.
В Венеции, а может и не в Венеции, ибо, как известно, любое место действия не помеха для большой любви, беззаботно жили два друга. Одного звали Сильвано, другого — Андреоло. Им вместе ещё не перевалило за сорок, а в таком, как известно, возрасте науки, как бы ни были они захватывающи и полезны, не особенно лезут в голову. Единственная наука, находящая в ней приют, наука любви, и оба юноши были исключительно заняты ею. Когда на этом скользком поприще отдаёшься делу целиком, награда обыкновенно не заставляет себя ждать, но, к сожалению, первые радости часто бывают омрачены множеством проблем, несовместимых с порывами молодости.
Красавец Сильвано был сыном бедного человека, звавшемся Маттео Бергони. Означенный Бергони добывал пропитание своей многочисленной семье работой таксиста. Его допотопный «Феррари» некогда, безусловно, представлял определенную ценность, но время не щадит не только людей. По всем признакам, драндулету самое время отправляться на свалку, но среди многочисленных туристов, особенно богатых американцев, находилось немало таких, кто готов был рискнуть жизнью, испытывая незабываемое чувство расставания с нею, когда, летящий со скоростью сто миль в час над пропастью во ржи, автомобиль оказывался без руля и ветрил, поскольку именно в этот момент беспечный водила оборачивался к ним, дыбы обратить внимание на мелькающие перед их глазами красоты. Так что, возвращаясь целыми и невредимыми, они, дрожащими от счастья руками, выкладывали суммы, которые обеспечивали семье вполне комфортное прозябание в длинном, как зимняя ночь, межсезонье.
Именно из-за своей бедности Маттео не смог дать Сильвано, старшему из пяти детей, настоящего образования, ограничившись начальным. Но, как уже было сказано, не это обстоятельство омрачало молодое чело. У молодости свои заботы, ничего общего не имеющие с будущим, поскольку полностью сосредоточены на настоящем. Он был влюблен и любим самой красивой, по общему мнению, девушкой в городе Агнесс Бульоне, отец которой известный адвокат готовил для дочери блестящую партию, вовсе не имея при этом в виду бедняка Сильвано.
Но именно его избрало сердце Агнесс. Возможно, не будь строгих отцовских запретов, девушку, в конце концов, удалось бы убедить в том, что очевидно всякому здравомыслящему человеку: красота, не подкреплённая счётом в банке и общественным положением, не может претендовать не только на родство с семейством Бульоне, а даже на знакомство с ним. Но гордость, столкнувшись с гордостью, высекла искры, из которых разгорелся любовный пожар.
Встречи тайком, с оглядкой, отнюдь не способствовали огнетушению. Они любили друг друга впопыхах, и тот, кто испытал, что это такое, поймет меня без слов, а не испытавшим никакие слова не покажутся убедительными. И потому все, что будет рассказано дальше, не для их ушей.
Однажды вечером, дабы избежать бдительного ока отца и знакомых девушки, влюбленные наняли гондолу, якобы для того, чтобы полюбоваться вечерней Венецией. В описанное нами время это было в порядке вещей, и у гондольера не могло возникнуть никаких подозрений, а если бы и возникли, ничего, кроме улыбки, не вызвали. У одного из мостов парочка попросила его остановиться и обождать, пока прогуляются. Найдя, как им показалось, укромное местечко, они, по обыкновению, торопливо отдались друг другу, а когда приступ страсти прошел, девушке вдруг показалось, что любезник превысил свои полномочия, щедро отпущенные возлюбленной, оказавшись не столь осторожным, как о том было оговорено.
В сущности, беспокойство девушки было не первым, и, предположительно, не последним, ибо неосторожность, порождённая страстью, всегда найдёт адвоката в сердце любящей. Но в этот раз её озабоченность выглядела серьёзнее обычного, и, при всём своём легкомыслии, Сильвано сообразил, что риски, хотя и сладостные, могут оказаться печальными по последствиям. Воодушевлённый, невесть откуда взявшейся призрачной надеждой, Сильвано твердо пообещал, что найдет такое место, которое будет служить их любви надежным пристанищем и, значит, позволит избегнуть последствий, кажущихся для некоторых мнительных особ роковыми.
В тот момент он сам верил сказанному, но когда дошло до выполнения обещанного, понял, что сдержать слово мужчины будет не так легко, если вообще возможно. Ведь он не мог пригласить любимую даже в гости. Преисполненный отчаянием, и, не найдя ничего лучшего, решился поделиться с Андреоло, мучившими его сомнениями. Друг, если не поможет, то хотя бы посочувствует.
Андреоло представлял собой полную противоположность Сильвано. Будучи сыном коммерсанта, имел такое же представление о бедности, как бедность о богатстве. Он понимал положение друга, но оно служило лишь поводом для шуток, впрочем, вполне безобидных. Зато в главном своём интересе, полностью зависел от бедняка Сильвано, на красоту которого девушки сбегались стаями, и те, кому не повезло, обращали внимание на Андреоло. Он был некрасив, и девушки, даже печалясь об утраченном, не особенно его жаловали. Если они шли ему навстречу, то не потому, что видели в нем любовника, а только будущего мужа. В его не полных восемнадцать лет, отец дважды откупал сына от настойчивых притязаний родителей совращенных девиц, относясь к этому, не сказать благосклонно, но с пониманием. «В его возрасте я был не лучше», – объяснял он свою терпимость. Но сыну грозил взглядом и пальцем, отсчитывая требуемую сумму.
– Не зарывайся, мой мальчик, - наставлял он взбалмошного юнца. – Лучше одна с толком, чем десяток для счёта. – Но, поглядев на его физиономию, явно сосредоточенную на новых приключениях, грустно добавил: – Вряд ли тебе пригодятся мои афоризмы.
Выслушав жалобы друга, хитрован Андреоло, не устающий печалиться, что Агнесс досталась не тому, кому следует, смекнул, что удача сама плывёт ему в руки. Но, умело скрывая чувства за показным благодушием, прикинулся, что в желании оказать другу посильную помощь, видит главную свою цель. Он забросал Сильвано советами, одно нелепее другого, одним из которых тот воспользовался, отослав отца, в качестве свата, на переговоры к адвокату Бульони. Только отчаянием Сильвано можно объяснить принятое им решение.
У работяги Бергони голова закружилась от одной возможности оказаться в доме, представлявшимся ему неприступной крепостью. И что, при везении, его сын будет жить в ней, а он, наконец, купит новое авто. Прихватив бутылку самого лучшего, по его представлениям, вина, отправился на поиски, мнившемуся ему эльдорадо.
Но адвокат Клаудио Бульоне, хотя и любил всякого рода подношения, не подался столь дешевому соблазну.
– Размечтались! – кричал адвокат вслед, стремительно уносящему ноги, таксисту. – Узрели лакомый кусочек в лице моей дорогой, в полном смысле слова, дочурки и решили его обглодать. Хитро задумано, да на дурака рассчитано. На базаре житейской суеты продам её с тысячекратной выгодой, тогда, как этот старый сводник и его сопливый красавчик-сынок, ничего, кроме ржавого корыта, именуемого такси, предложить не могут.
И расстроенный Сильвано, раз за разом, возвращался к душеспасительным беседам с коварным советчиком, тайно над ним издевавшимся. Таким, скажем прямо, несколько подловатым образом, Андреоло закалял свою совесть.
– Не представляю, чем бы я мог тебе помочь, – притворяясь озабоченным, рассуждал Андреоло. – Может, на первых порах, пока созреет какая-нибудь стоящая идея, вы могли бы встречаться в гостинице, разумеется, не в самом городе, где каждая собака вас знает, а где-нибудь поблизости?
Но Сильвано напрочь отверг неподобающее предложение, заявив, что Агнесс — девушка честная и такое предложение, оскорбит ее в самых лучших чувствах. Скажу больше, добавил Сильвано, если бы такая мысль исходила от Агнесс, что невозможно, и я это высказываю как предположение, я бы сам от нее отказался.
– От кого: от Агнесс или от мысли? – едва не выдал себя Андреоло. Но Сильвано, далёкий от психологических изысков, ответил:
– Если бы она настаивала, то и от неё.
И тогда Андреоло, преподнес, совсем было отчаявшемуся другу, сюрприз.
/ продолжение следует /
Борис Иоселевич
/ продолжение следует /
ЭРОТИЧЕСКАЯ САГА
ИЛИ
НОВЫЙ ДЕКАМЕРОН
Я очень хорошо осознаю, что среди тех,
кого возмутят иные непристойности в моих писаниях, найдутся лишь очень немногие, которым не подобало бы возмущаться непристойностью своих мыслей.
Монтень «Опыты»
ПОПЫТКА ОБЪЯСНИТЬ ТО,
ЧТО В ОБЪЯСНЕНИЯХ НЕ НУЖДАЕТСЯ
Сделать это не так легко, как кажется, хотя, по виду, проще простого. Опять эротика, скажут иные, при том, что жизнь не человека, а человечества повисла на волоске, и если уж тела спасти не удастся, то о душе следовало бы озаботиться, дабы, в случае необходимости, предстать перед Всевышним не с пустыми руками… И так далее, и тому подобное.
Возразить на это нечего, но и соответствовать сказанному не каждому по возможности, да и не под силу. Хотелось бы угодить и душе, и телу, но в ситуации «на волоске» спасаешь не то, что хочешь, а то, что сможешь, и если представится возможность выбора, то кто из нас не предпочтёт бренное тело возвышенной душе?
Именно так обстояло дело у молодых итальянцев 14-го века, спасающихся от чумы в пригороде Флоренции и, под пером Боккаччо, говоривших о чём угодно, в том числе и об эротике, а проще о сексе, дабы не думать о, способном свести с ума, грозном предупреждением «на волоске». Тем более, что «чумы» 21 века не идут ни в какое сравнение с прежними, а нами, после прочтения «Декамерона» воспринимаются детским лепетом на лужайке.
Но стоит ли заимствоваться у прошлого, чтобы подтвердить повторяемость нынешнего? Тем более, что прошлое оставило нам шедевр, а чем одарит настоящее, никому неизвестно. Обеспокоенный этой мыслью, я взял в сообщники своему намерению другую фигуру, не менее значимую, чем Боккаччо, и, к тому же, оказавшую куда большее влияние на последующую литературу, Монтеня. Как ни удивительно, но на расстоянии более, чем в два века, отделяющие француза от итальянца, проблемы эротики ничуть не утратили своей актуальности. Так что мы не первые и, похоже, не последние, кто идёт по проложенным следам. Единственное наше отличие в том, что, под грудой сброшенных одежд, видим тела современников, а не персонажей былого.
Скажу больше, Монтень обосновал свой интерес к тому, что во все времена в приличном обществе считалось запретным, как к предмету, достойному всяческого внимания и поощрения, хотя и замечал, что в таких случаях, «предпочитает общение с дамами наедине, ибо на глазах всего света оно менее радостно и менее сладостно». В принципе, не отрекаясь от того, что эротика является стержневым фактором человеческой жизни, а потому не нуждается в оправданиях.
« В чём виноват перед людьми половой акт — столь естественный, столь насущный и столь оправданный, — что все, как один, не решаются говорить о нём без краски стыда на лице и не позволяют себе затрагивать эту тему в серьёзной и благопристойной беседе? – пишет Монтень в своих бессмертных «Опытах». – Мы не боимся произносить: убить, ограбить, предать, — но это запретное слово застревает у нас на языке. Нельзя ли отсюда вывести, что, чем меньше мы упоминает его в наших речах, тем больше останавливаем на нём наши мысли? И очень, по-моему, хорошо, что слова, наименее употребительные, реже всего встречаются в написанном виде и лучше всего сохраняются нами под спудом, вместе с тем и лучше всего известны решительно всем. Не обстоит ли дело положительно так же, как с запрещёнными книгами, которые идут нарасхват и получают широчайшее распространение именно потому, что под запретом… Стыдливость украшает юношу и пятнает старца».
Потому и решился, прежде, чем взяться за труд сочинительства по скользкой, но привлекательной теме, поговорить с человеком, ещё во тьме средневековья, выразившего решительно и определённо, против замалчивания человеческих страстей и пороков, коль скоро от них всё равно никуда не деться.
Замок Монтеня неподалёку от города Бордо,
куда удалился после четырёхлетнего пребывания
на посту мэра, и занялся писанием своих «Опытов».
Было кощунственно с моей стороны прерывать его
занятия, столь чтимые всем человечеством
но необходимость выше вежливости, и я решился.
– Здравствуйте, господин Монтень, как поживаете?
МОНТЕНЬ. Странный вопрос, уважаемый незнакомец. Ведь я вас не знаю, и никто мне вас не представлял, тем не менее, отвечу вопросом на вопрос, как может, говоря вашими словами, «поживать» тот, которого нет? Или вы решили посмеяться надо мной, в уверенности, что не получите отпора?
– Помилуйте, месье Монтень! Смеюсь? Над вами? Да я благоговею перед вашим именем. Ваши «Опыты» были, есть и будут до конца моей жизни Библией разума.
МОНТЕНЬ. Будет! Будет! Не терплю лести, а льстецов и того меньше. Хотя мысль о том, что спустя, без малого, пяти веков после смерти, имя моё кто-то помнит и даже чтит, чему я верю ещё меньше, не может не польстить.
– Клянусь честью…
МОНТЕНЬ. Не разбрасывайтесь клятвами, равно, как и клеветами, уважаемый потомок. Не советую. Но всё-таки, с какой целью вам понадобилось разбудить меня? Надеюсь. не простое любопытство туриста? Кстати, вы откуда? – и, улыбнувшись услышанному, добавил: – Так я и думал.
Выслушав мою тираду о будущем романе под названием «Новый Декамерон», сказал:
–МОНТЕНЬ. А где именно будет происходить его действие?
– Там, где я живу, ибо иначе не буду знать то, о чём пишу.
По мере услышанного, он мрачнел, и догадываться о причине этого долго не пришлось.
МОНТЕНЬ. Не согласен, любезнейший. Живите, где угодно, но оправдать заглавие, можно только итальянским интерьером.
– Но я там никогда не был.
– Считайте, вам повезло. Ведь вы задумали не путеводитель по стране, а историю человеческих страстей. А потому страсти должны дышать Италией, которая у нас в крови, хотя сами этого не замечаем. Страсть, сколь бы могущественной она ни была, не может, не будучи овеяна ароматом Италии, подчинять себе. Взгляните на Италию, где такое обилие, ищущей покупателя страсти, и оцените, к скольким уловкам и вспомогательным средствам ей приходится там прибегать, чтобы привлечь к себе внимание. Будучи продажной, а потому доступной, всё равно сбивает с ног, создавая драмы, передать которые, не примите в обиду, не под силу иному воображению. Но даже намёки, в подобных случаях, никогда не бывают бесполезны. Тем более, что вы сами, или по подсказке, оказались на правильном пути, обозначив «Декамерон» Боккаччо, исходным пунктом предпринятого вами начала. Дерзайте!
Но начатая Боккаччо и Монтенем реабилитация запретной темы, не ограничилась только ими. Были им предшествующие, равно как и последователи. Одни в качестве пенкоснимателей, другие — реабилитантов, третьи — в обеих ипостасях, как самые умные. Перечисление их заняло бы слишком много места, превратившись, само по себе, в отдельный роман. А посему вынужденно ограничусь ещё одним именем, не менее значимым и не менее известным. К тому же наиболее близким по времени и потому лучше понятным. Это Лев Николаевич Толстой.
В воспоминаниях о нём, есть весьма любопытное, но мало замечаемое, скорее всего, потому, что автор их Владимир Александрович Поссе — всего лишь песчинка в обширном российском литературном месиве, и если бы не его общение с Толстым, вряд ли когда-либо удостоился упоминания. Так вот, однажды между ними случился литературный разговор, в котором был упомянут Мопассан, высоко им почитаемый, хотя и поругиваемый.
– У него все просто, ясно, сильно. Большой талант.
– Но у Мопассана, – возразил воспоминатель, – есть рассказы, в которых эротизм сбивается на порнографию. Они не должны вам нравиться.
– Верно, верно. Но знаете… – Толстой минуту помолчал и потом вдумчиво сказал: – У настоящего таланта два плеча: одно плечо — этика, другое — эстетика. И если этика слишком поднимается, то эстетика опустится, и талант будет кривобокий.
Спрос определяет предложение, а потому, как и всякий автор, заинтересованный в читателях, говоря словами того же Монтеня, стараюсь «потрафлять вкусу публики, а не её мнению». Что же касается формы произведения, в некоторых местах могущей показаться устаревшей, как, например, ввода, ни к селу, ни к городу, рассказчика, исходил из прихоти, а такие вещи разумному объяснению не подлежат. Как не подлежат объяснению чувства, идущие из глубины веков. В них может быть последовательность, или отсутствие таковой, но логика бессильна перед их противоречивостью, как бы пишущий не уверял бы себя и других в её разгадке.
Итак, с Богом, в которого не верю, но в котором, время от времени, нуждаюсь.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
/ история, рассказанная угольщиком Манчини,
и дополненная автором /
Дабы не преувеличивали личное участие публикатора в этой истории, сошлюсь на авторитет Карло Манчини, прозванного Угольщиком, не потому, что он каким-то боком способствовал согреву односельчан в холодные зимние времена, а потому, что его жена, черная, как цыганка, и днем не могущая сойти за красавицу, в темноте выглядела, словно тень, отбрасываемая лунным светом в огороде, что вызывало у людей, верящих в нечистую силу, состояние близкое к истерике. Конечно, не у всех, но ведь так уж повелось на белом свете, что о единомыслии среди божьих тварей можно только мечтать.
Этот самый Манчини, пока его жена ублажала в темноте очередного клиента, днем, наверняка, не обратившего на нее внимания, посиживал в трактире «Рог изобилия», где рог в рог с такими же, как сам, мужьями, за бутылкой кьянти, рассказывал истории, напоминавшие прежде слышанные, с некоторыми, впрочем, отклонениями, неизбежными, когда имеешь дело со слушателями, у которых на кончике языка скопилось не меньше побасенок. И они ждут, не дождутся, что и им представится возможность проявить свое красноречие.
Но рассказам Угольщика было присуще нечто такое, чего недоставало другим: умение вести интригу, даже неправдоподобную с видом полного доверия к собственным словам, с чем многим нетерпеливцам приходилось смиряться, ибо интерес к услышанному в значительной степени смягчал их разочарование. Похоже, что и у нас с вами нет иного выхода, как поддаться общему гипнозу.
ЕСЛИ ДЕЙСТВОВАТЬ ТОЛЬКО УМНО,
ЭТО ТОЖЕ ГЛУПО
Когда двое любят друг друга, что, казалось бы, до них третьему. Но поскольку «третьи» никуда не деваются и нагло тычутся свиным рылом в чужое корыто, то правильно говорят, что нет худа без добра, ибо без «третьего» не было бы и этой правдивой истории.
В Венеции, а может и не в Венеции, ибо, как известно, любое место действия не помеха для большой любви, беззаботно жили два друга. Одного звали Сильвано, другого — Андреоло. Им вместе ещё не перевалило за сорок, а в таком, как известно, возрасте науки, как бы ни были они захватывающи и полезны, не особенно лезут в голову. Единственная наука, находящая в ней приют, наука любви, и оба юноши были исключительно заняты ею. Когда на этом скользком поприще отдаёшься делу целиком, награда обыкновенно не заставляет себя ждать, но, к сожалению, первые радости часто бывают омрачены множеством проблем, несовместимых с порывами молодости.
Красавец Сильвано был сыном бедного человека, звавшемся Маттео Бергони. Означенный Бергони добывал пропитание своей многочисленной семье работой таксиста. Его допотопный «Феррари» некогда, безусловно, представлял определенную ценность, но время не щадит не только людей. По всем признакам, драндулету самое время отправляться на свалку, но среди многочисленных туристов, особенно богатых американцев, находилось немало таких, кто готов был рискнуть жизнью, испытывая незабываемое чувство расставания с нею, когда, летящий со скоростью сто миль в час над пропастью во ржи, автомобиль оказывался без руля и ветрил, поскольку именно в этот момент беспечный водила оборачивался к ним, дыбы обратить внимание на мелькающие перед их глазами красоты. Так что, возвращаясь целыми и невредимыми, они, дрожащими от счастья руками, выкладывали суммы, которые обеспечивали семье вполне комфортное прозябание в длинном, как зимняя ночь, межсезонье.
Именно из-за своей бедности Маттео не смог дать Сильвано, старшему из пяти детей, настоящего образования, ограничившись начальным. Но, как уже было сказано, не это обстоятельство омрачало молодое чело. У молодости свои заботы, ничего общего не имеющие с будущим, поскольку полностью сосредоточены на настоящем. Он был влюблен и любим самой красивой, по общему мнению, девушкой в городе Агнесс Бульоне, отец которой известный адвокат готовил для дочери блестящую партию, вовсе не имея при этом в виду бедняка Сильвано.
Но именно его избрало сердце Агнесс. Возможно, не будь строгих отцовских запретов, девушку, в конце концов, удалось бы убедить в том, что очевидно всякому здравомыслящему человеку: красота, не подкреплённая счётом в банке и общественным положением, не может претендовать не только на родство с семейством Бульоне, а даже на знакомство с ним. Но гордость, столкнувшись с гордостью, высекла искры, из которых разгорелся любовный пожар.
Встречи тайком, с оглядкой, отнюдь не способствовали огнетушению. Они любили друг друга впопыхах, и тот, кто испытал, что это такое, поймет меня без слов, а не испытавшим никакие слова не покажутся убедительными. И потому все, что будет рассказано дальше, не для их ушей.
Однажды вечером, дабы избежать бдительного ока отца и знакомых девушки, влюбленные наняли гондолу, якобы для того, чтобы полюбоваться вечерней Венецией. В описанное нами время это было в порядке вещей, и у гондольера не могло возникнуть никаких подозрений, а если бы и возникли, ничего, кроме улыбки, не вызвали. У одного из мостов парочка попросила его остановиться и обождать, пока прогуляются. Найдя, как им показалось, укромное местечко, они, по обыкновению, торопливо отдались друг другу, а когда приступ страсти прошел, девушке вдруг показалось, что любезник превысил свои полномочия, щедро отпущенные возлюбленной, оказавшись не столь осторожным, как о том было оговорено.
В сущности, беспокойство девушки было не первым, и, предположительно, не последним, ибо неосторожность, порождённая страстью, всегда найдёт адвоката в сердце любящей. Но в этот раз её озабоченность выглядела серьёзнее обычного, и, при всём своём легкомыслии, Сильвано сообразил, что риски, хотя и сладостные, могут оказаться печальными по последствиям. Воодушевлённый, невесть откуда взявшейся призрачной надеждой, Сильвано твердо пообещал, что найдет такое место, которое будет служить их любви надежным пристанищем и, значит, позволит избегнуть последствий, кажущихся для некоторых мнительных особ роковыми.
В тот момент он сам верил сказанному, но когда дошло до выполнения обещанного, понял, что сдержать слово мужчины будет не так легко, если вообще возможно. Ведь он не мог пригласить любимую даже в гости. Преисполненный отчаянием, и, не найдя ничего лучшего, решился поделиться с Андреоло, мучившими его сомнениями. Друг, если не поможет, то хотя бы посочувствует.
Андреоло представлял собой полную противоположность Сильвано. Будучи сыном коммерсанта, имел такое же представление о бедности, как бедность о богатстве. Он понимал положение друга, но оно служило лишь поводом для шуток, впрочем, вполне безобидных. Зато в главном своём интересе, полностью зависел от бедняка Сильвано, на красоту которого девушки сбегались стаями, и те, кому не повезло, обращали внимание на Андреоло. Он был некрасив, и девушки, даже печалясь об утраченном, не особенно его жаловали. Если они шли ему навстречу, то не потому, что видели в нем любовника, а только будущего мужа. В его не полных восемнадцать лет, отец дважды откупал сына от настойчивых притязаний родителей совращенных девиц, относясь к этому, не сказать благосклонно, но с пониманием. «В его возрасте я был не лучше», – объяснял он свою терпимость. Но сыну грозил взглядом и пальцем, отсчитывая требуемую сумму.
– Не зарывайся, мой мальчик, - наставлял он взбалмошного юнца. – Лучше одна с толком, чем десяток для счёта. – Но, поглядев на его физиономию, явно сосредоточенную на новых приключениях, грустно добавил: – Вряд ли тебе пригодятся мои афоризмы.
Выслушав жалобы друга, хитрован Андреоло, не устающий печалиться, что Агнесс досталась не тому, кому следует, смекнул, что удача сама плывёт ему в руки. Но, умело скрывая чувства за показным благодушием, прикинулся, что в желании оказать другу посильную помощь, видит главную свою цель. Он забросал Сильвано советами, одно нелепее другого, одним из которых тот воспользовался, отослав отца, в качестве свата, на переговоры к адвокату Бульони. Только отчаянием Сильвано можно объяснить принятое им решение.
У работяги Бергони голова закружилась от одной возможности оказаться в доме, представлявшимся ему неприступной крепостью. И что, при везении, его сын будет жить в ней, а он, наконец, купит новое авто. Прихватив бутылку самого лучшего, по его представлениям, вина, отправился на поиски, мнившемуся ему эльдорадо.
Но адвокат Клаудио Бульоне, хотя и любил всякого рода подношения, не подался столь дешевому соблазну.
– Размечтались! – кричал адвокат вслед, стремительно уносящему ноги, таксисту. – Узрели лакомый кусочек в лице моей дорогой, в полном смысле слова, дочурки и решили его обглодать. Хитро задумано, да на дурака рассчитано. На базаре житейской суеты продам её с тысячекратной выгодой, тогда, как этот старый сводник и его сопливый красавчик-сынок, ничего, кроме ржавого корыта, именуемого такси, предложить не могут.
И расстроенный Сильвано, раз за разом, возвращался к душеспасительным беседам с коварным советчиком, тайно над ним издевавшимся. Таким, скажем прямо, несколько подловатым образом, Андреоло закалял свою совесть.
– Не представляю, чем бы я мог тебе помочь, – притворяясь озабоченным, рассуждал Андреоло. – Может, на первых порах, пока созреет какая-нибудь стоящая идея, вы могли бы встречаться в гостинице, разумеется, не в самом городе, где каждая собака вас знает, а где-нибудь поблизости?
Но Сильвано напрочь отверг неподобающее предложение, заявив, что Агнесс — девушка честная и такое предложение, оскорбит ее в самых лучших чувствах. Скажу больше, добавил Сильвано, если бы такая мысль исходила от Агнесс, что невозможно, и я это высказываю как предположение, я бы сам от нее отказался.
– От кого: от Агнесс или от мысли? – едва не выдал себя Андреоло. Но Сильвано, далёкий от психологических изысков, ответил:
– Если бы она настаивала, то и от неё.
И тогда Андреоло, преподнес, совсем было отчаявшемуся другу, сюрприз.
/ продолжение следует /
Борис Иоселевич
/ продолжение следует /
Рейтинг: 0
319 просмотров
Комментарии (0)
Нет комментариев. Ваш будет первым!
Новые произведения
