Экзамены и страдания. Отрывок 50 из романа "Одинокая звезда"

Май летел на всех парусах, приближая одиннадцатиклассников к последнему звонку. И чем меньше оставалось учебных дней, тем грустнее становились выпускники. Вот закончился последний в их жизни урок по биологии. Вот в последний раз побегали по спортплощадке, прощаясь с уроками физкультуры. А вот и учебник истории больше никогда не придется класть в сумку.
Они любили свою школу, и многим становилось не по себе при мысли, что скоро, очень скоро закончится эта определенность, когда точно знаешь, что тебя ждет завтра и послезавтра, и через месяц, и через год. И дальше придется жить своим умом и самому решать, чем заниматься завтра и послезавтра, и всю остальную жизнь И некому будет отвечать за тебя и страховать тебя, и дрожать за тебя душой. Только ты сам.
Незадолго до последнего школьного дня Мария Степановна обратилась к Маринке с привычной просьбой:
— Башкатова, ты бы к выпускному сочинила что-нибудь, а Рокотов на гитаре исполнил.
— А по пятаку за полугодие им отломится? — поинтересовался Венька. — За так нынче не в кайф.
— Ходаков, ты вымогатель! — возмутилась литераторша. — Даже для себя вам лень постараться.
— Сочиним, — пообещала Маринка и вопросительно посмотрела на Диму. Тот согласно кивнул.
В тот же вечер, вернувшись от Лены, замучившей его очередным диктантом, он позвонил Маринке.
— Мариночка, а давай придумаем песню и к последнему звонку. Я, как подумаю, что он отзвенит и больше никогда в моей жизни не будет уроков, так просто не по себе становится. Напиши что-нибудь трогательное, как ты одна умеешь.
— Конечно, Димочка, — ласково ответила Маринка, наслаждаясь звуками его голоса, ложившимися ей прямо на сердце, — Обязательно напишу. Тебе понравится.
— Не сомневаюсь. Ну, а вообще, как ты? На меня не очень сердишься?
— Как всегда. Разве я способна на тебя сердиться? Ты ведь знаешь, как я к тебе отношусь.
Он воздохнул, помолчал, потом сказал:
— Прости меня, дорогая. Хоть когда-нибудь.
И положил трубку.
Дорогая, — повторила Маринка. — Он сказал “дорогая”. Он про меня это сказал. Значит... значит, что-то в его душе осталось. Ко мне. Какое-то зернышко, может даже, росточек. Надо его питать, питать. И тогда... может быть... если между ними что-то случится... что-то плохое — может, с Гениной помощью, а может, сама Ленка в нем разочаруется — Дима будет знать, что у него есть запасной аэродром. Просто, надо оказаться в нужное время в нужном месте. Знать бы только — когда и где.
Пробежали их последние школьные денечки, и последний урок, как ни просили они его притормозить, тоже пролетел. А когда отзвучал звонок, к доске вышел Дима Рокотов и с грустью сказал:
— Друзья мои! Я проучился с вами каких-то полгода, а прикипел к вам душой, как если бы знал вас всю жизнь. Здесь я нашел мировых учителей, здесь я нашел верных товарищей, здесь я нашел ту, что мне дороже жизни. На прощанье мы с моей подругой Мариночкой дарим вам песню, которую назвали "Последний звонок".
Он сел на стул, склонился над гитарой, коснулся своими музыкальными пальцами ее струн и запел:

— Весеннее солнце,
Печальные лица.
Учитель простился,
Окончен урок.
Уже не придется
Нам вместе учиться.
Сегодня случился
Последний звонок.

Из-за отдельных парт послышались шумные вздохи и даже всхлипы. Кое-кто полез за носовым платком, а кое-кто начал подозрительно сморкаться.

— О призрачном счастье,

— задушевно пел его ласковый голос,

— Гадая на картах,
На детство похожем,
Ты будешь тужить,
И девочка Настя —
Соседка по парте —
Уже не поможет
Задачку решить.

Тут Настя Селезнева не выдержала, и уткнувшись Вене в плечо, откровенно разревелась. Дима даже остановился.
— Не плачь, Настасья, не поможет, — похлопал ее по плечу Венька, — Все, девочка, детство кончилось. Лучше выходи за меня замуж, тогда снова будешь сидеть со мной за одним столом. Если не надоел.
— Пой, Дмитрий! — обратился он к Диме. — Продолжай, не обращай на нас внимания. Рви душу, дружище, напоследок, чтобы рубец остался. На всю жизнь.

— Вязать свои петли
Судьба приступила.
За дальние дали
Друзей уведет.
Так что же ты медлишь,
Товарищ мой милый?
Забудем печали,
И только вперед.

Дверь класса распахнулась, и крошечная первоклассница с двумя роскошными белыми бантами — каждый размером с ее головку — выросла на пороге.
— Никита Сергеевич велел всем строиться во дворе, — торжественно объявила она. — Уже все классы стоят, кроме вашего. Он просил вас поторопиться.
И, повернувшись, побежала вприпрыжку по лестнице. Но Саша Оленин догнал ее, посадил на плечо и, придерживая кроху одной рукой, торжественно прошествовал через двор. Девочка с важным видом бесстрашно восседала на его плече, как на троне.
Когда они построились, Никита Сергеевич вручил крохе огромный колокольчик, и под его серебряный звон Саша со своей драгоценной ношей сделал прощальный круг по двору, политому слезами выпускниц.
Потом звучали всякие прощальные речи, слова благодарности учеников и напутствия учителей − но ничего ни изменить, ни поправить, ни повернуть время вспять они уже не могли. Все! Учиться здесь — в этих стенах — они больше никогда не будут. Эта мысль с такой ужасающей ясностью дошла до каждого из них, что даже самые весельчаки и юмористы заметно погрустнели. Так с печалью в сердце и разошлись они по домам.
Через несколько дней начались выпускные экзамены. И хотя Москва клялась и божилась, что никто тем сочинений в жизни не узнает, они были известны уже накануне − равно, как и задания по математике. Все, кто хотел, их вызубрили или заготовили с помощью тех же учителей шпаргалки, и благополучно все содрали прямо на экзамене. А в некоторых школах уже после экзамена и проверки работ срочно разыскивались кандидаты на медали, изымались из квартир и дач, дабы переписать все наново из-за допущенных таки грамматических или алгебраических ошибок.
В конце концов, все экзамены были сданы и медали получены теми, кто и планировался. Джанелия-Туржанская получила свою золотую, а еще трое ребят из их школы — серебряные. Маринка окончила школу с отличным аттестатом, но медаль ей не дали из-за большого количества четверок и даже одной тройки в первом полугодии десятого класса. В Димином аттестате зрелости не было ни одной тройки, чему очень радовалась его мама. Ведь, переводя сына в самую трудную школу города, Наталья Николаевна была уверена, что хорошего аттестата ему не видать. Слишком разными были требования к знаниям точных наук в ее школе и в пятьдесят второй. А вот поди ж ты, выкарабкался.
В этом, конечно, заслуга его небесной любви — Леночки Джанелия-Туржанской, на которую Наталья Николаевна готова была молиться, как в прежние времена, на Мариночку. Она даже прощала Лене, что та появлялась у них крайне редко и ненадолго, из-за чего ее сын практически дома не бывал — приходил только ночевать. Даже из школы шел к Лене, там обедал, постоянно утаскивая из дому продукты, там делал уроки и — Наталья Николаевна ничуть не сомневалась — там бы и оставался до утра, если бы ему это было позволено. Но похоже, именно это ему и не дозволялось — по всему было видно, что их отношения оставались чисто платоническими.
Гена сдавал экзамены вместе со всеми. Он договорился на работе, чтобы его отпускали на день экзамена, за что обязался отработать в выходные дни. Приходя в класс, он здоровался, ни на кого не глядя, и погружался в свое задание. А выполнив его, сразу уходил.
Лену и Диму он в упор не видел, проходя мимо них, как мимо пустого места. Это было так заметно и так некрасиво, что даже сами ребята пожимали плечами и крутили пальцами у виска. Впрочем, Гене их мнение было глубоко по барабану. Он обещал матери приличный аттестат, и он его получил — без троек. Но в институт Гена отказался поступать категорически, как Светлана и Алексей его ни уговаривали. Заявил, что год отработает и пойдет в армию. О своих дальнейших планах Гена предпочитал не распространяться. Не потому, что это был секрет — просто, их у него не было.
Поскольку Гена теперь получал приличную зарплату и почти всю отдавал матери, Алексей предложил ему, если есть желание, поселиться в его коммуналке, отказав очередным жильцам. Гена очень обрадовался этому предложению. Во-первых, там было где держать подслушивающую аппаратуру, не боясь, что близнецы его засекут или что-нибудь скрутят. Во-вторых, он перестал сталкиваться с Леной и "этим подонком" — ведь каждая встреча с ними доставляла ему почти физическую боль.
"Жука" с сумки Рокотова Гена давно снял и собирался поставить его обратно в конце июля − правда, плохо представляя, как это удастся сделать. Гена прекрасно понимал, что все его планы построены на песке и могут рассыпаться в один момент. Эта парочка может передумать ехать в лагерь или решит ехать туда вместе. Или еще что-нибудь случится. Но он почему-то верил в удачу. У него было предчувствие, что все получится, как он задумал. А подобное предчувствие его еще ни разу не подводило.
На выпускной бал Гена не пошел, как Маринка его ни уговаривала. Да и остальные ребята приходили, звали. Но он всех послал подальше. Чего он там забыл? Платить бешеные по его меркам деньги, чтобы любоваться Леной в объятиях "этого подонка"? Нет уж, увольте!
На выпускной Лена надела свое роскошное платье — то самое, искрящееся, привезенное из Москвы. И сразу затмила всех девочек. Желающие танцевать с ней записывались в очередь. Венька тщательно следил, чтобы никто без очереди не лез. Лене было предложено поиметь совесть, а Диме — не возникать.
В конце концов, Диме все это так надоело, что он отправился к Лене домой, наврал ее маме, что на новое платье посажено несмываемое пятно и, притащив старое голубое, решительно потребовал, чтобы Лена переоделась − иначе он передерется со всей очередью. Он ведь обещал ее маме не драться только с Геной, а с остальными — не обещал. Лена без слов сменила платье. Но легче не стало — число желающих приобнять ее хотя бы в танце не уменьшилось.
Дима начал звереть. Видеть, как кто-то кладет ей руки на талию, прижимает к себе, касается губами ее волос, нашептывая на ушко всякие нежные словечки, было для него настоящей пыткой. Наконец, он не выдержал и, подлетев к ней во время очередного танца, оторвал от партнера с воплем: “Достаточно! Cовсем обнаглели!” Он утащил Лену во двор и там, прижав ее к стене школьного здания, принялся так целовать, что она через некоторое время взмолилась о пощаде.
На ее счастье вскоре подошел автобус, отвезший их на набережную, где гуляли все выпускники города. Там был грандиозный концерт и фейерверк, и ночное катание по Дону на прогулочных катерах. Около шести утра ее — усталую и счастливую, с золотой медалью в красивой театральной сумочке, подаренной Лене его мамой, он отвел домой. И на прощание еще раз так поцеловал, что она потом долго трогала припухшую нижнюю губку.
Заходить к ней домой Дима побоялся, так как немедленно раскрылся бы обман про пятно. Поэтому, как только не ложившаяся всю ночь Ольга открыла дверь, он раскланялся и понесся к себе. Дома, сняв только пиджак и ботинки, бухнулся на диван и уже через минуту спал сном праведника.
А за выпускными экзаменами не заставили себя ждать и вступительные. Как Ольга и предполагала, на факультет информатики конкурс составил пять человек на место − больше было только в университете на юридическом.
Собеседование с медалистами проводилось в Политехническом институте до начала вступительных экзаменов, чтобы те, кто его провалил, могли принять участие в общем конкурсе. Для Лены оно обернулось милой беседой о математике, компьютерах и планах на будущее. Беседовали с ней заведующий кафедрой и Гарри Станиславович, знавший ее, как облупленную. Поинтересовавшись пределами, до которых она добралась в своем увлечении математическими методами программирования, и любимой литературой, они помечтали о том, какой прекрасной была бы их жизнь, если бы все абитуриенты знали хотя бы одну десятую того, что знала Лена. И хотя бы на одну сотую были так же, как и она, увлечены наукой. Затем, поздравив Лену с почетным званием первой первокурсницы, очень тепло с ней распрощались. После ее ухода они еще долго вздыхали о минувшей молодости, смертельно завидуя тому, кто покорит сердце этой юной прелести.
— Есть такой обормот, — сказал Гарик, — он у наших на информатике отирается. Победитель олимпиады. Я его с ней не раз видел.
— И что он собой представляет?
— Как тебе сказать? По-моему, кроме смазливой рожи, ничего особенного. В смысле ума и интеллекта он и она — земля и небо. Но она в него влюблена, это факт.
Поздравив Ольгу с поступлением дочери в институт, Миша сообщил, что отправляет ее в столицу на совещание по актуальным проблемам высшей школы.
Миша знал, что у Ольги скопилось немало весьма ценных идей, как поднять уровень знаний точных наук у основной массы студентов, а не только у отдельных вундеркиндов. Здесь была и идея о привлечении самих студентов к процессу активного приобретения знаний − вплоть до участия их в чтении части лекций на избранные темы и научной работе с младших курсов. И идея создания банка лучших лекций, чтобы студенты, по тем или иным причинам пропустившие их, могли просмотреть соответствующую компьютерную запись. И идея раннего приобщения талантливых детей к математике. Ведь известно, что особенно ярко способность к абстрактному мышлению проявляется у детей в раннем возрасте, когда ребенок ежеминутно впитывает в себя огромное количество информации — зачастую весьма абстрактной.
Яркой иллюстрацией к этой идее могла послужить и сама дочь Ольги, влюбившаяся в математику с малых лет, и без всякого принуждения, а наоборот, с огромным удовольствием поднимавшаяся все школьные годы к ее высотам. Поэтому Миша посоветовал Ольге взять на совещание Леночку, чтобы наглядно продемонстрировать, чего может достичь человек, с раннего детства игравший в задачки и примеры, как в кубики и головоломки.
Когда Ольга предложила Лене поехать с ней в Москву, та, немного подумав, согласилась. Тем более, что Ольга собиралась еще и посетить Питер, побывать на могиле родителей и встретиться с шефом — хоть и сильно постаревшим, но все еще державшимся.
— А как к этому отнесется Дима? — осторожно спросила Ольга. — Мне кажется, он будет резко против. Ведь получается: ты сама поступила, а его бросаешь в самый трудный момент.
— Дима, конечно, закатит мне скандал, — вздохнула Лена. — Но, честно говоря, я не хочу оставаться, мамочка, с ним без тебя. Он в последнее время стал такой... неуправляемый. И почему-то совершенно убежден, что все сдаст на тройки без проблем. А я уверена — на физике он пролетит.
— Что, так плохо?
— Да. Мы проработали более-менее две трети программы, а за остальное он и не брался. Вся оптика для него — темный лес. И главное, я ему нужна только, как надзиратель. Он все прекрасно может выучить сам. Когда хочет. Но рядом со мной его хватает на пять-шесть задач — дальше он смотрит не столько в тетрадь, сколько на меня. Одни поцелуи да объятия на уме.
— Леночка, но он тебя любит — чего же ты от него хочешь? Он не может иначе.
— Вот-вот, он то же самое говорит. Мама, если я с ним останусь, ну... ты сама можешь представить, что произойдет. Мне с ним тогда не справиться. Но это не самое страшное. Я потом его вообще не заставлю заниматься. Он же такой... увлекающийся, пойдут сплошные объятия и поцелуи.
Да и я сама... Когда он меня так целует, совсем перестаю соображать. Какие уж тут занятия! И это в разгар вступительных. Тогда он точно на физике пролетит — я уверена.
— Лена, неужели тебе самой этого не хочется?
— Ну почему — не хочется? Честно говоря, я не знаю. Но дело не во мне. Мне хочется, чтобы он поступил. Даже страшно подумать, что с ним будет, если он завалит экзамены. Боюсь, никакая мама ему тогда не поможет — ты ведь знаешь ваши порядки.
— Да уж. Если провалит экзамен, тогда, конечно. Жалко будет. А ты думаешь — в случае твоего отъезда он будет заниматься?
— Обязательно. Я его уже не буду отвлекать. Он будет знать, что, если поступит, мы едем в лагерь на море, а если не поступит, его ждет осенью армия. Значит, ему ничего не останется, как учить и учить.
— Ну, что ж. Может, ты и права. Только я не представляю, как ты ему об этом скажешь. Он тут такое устроит!
— А когда мы едем?
— Чем раньше, тем лучше. Хорошо бы сегодня вечером. Ближайший поезд через три часа. Собирать нам особенно нечего, только самое необходимое.
— Тогда я ему звоню.
— Ну-ну, звони.
— Дима, это я, — осторожно сказала Лена в трубку. — Да, уже вернулась. Почему быстро? Нормально. Минут десять беседовали. Да, все в порядке, поступила. Можешь меня поздравить. Тут такое дело. Понимаешь, маму посылают на совещание в Москву и она просит меня поехать с ней. Она хочет меня продемонстрировать его участникам в качестве подопытного кролика. Мол, вот чего можно достичь, если с малых лет ребенок будет играть в задачки и примеры. На сколько? Недели на две-три. Мы еще в Питер хотим заехать.
— Не-е-ет! — заорал Дима в трубку так, что у Лены зазвенело в ухе. — Я тебя не отпускаю, слышишь! Нет, нет и нет! Никуда ты не поедешь! Ты что, хочешь, чтоб я экзамены завалил, да? Сама поступила, а меня бросаешь?
— Димочка, — как можно ласковее сказала Лена. — Ну не надо так расстраиваться. Ты прекрасно справишься и без меня. Я тебе только мешаю. А так — тебя ничего отвлекать не будет. И потом, я же должна помочь маме. Тем более, что это просьба заведующего кафедрой.
— Ничего не хочу знать! — ожесточенно закричал он.— Я не могу без тебя дышать! Мне просто не хватит кислорода! Ты что, хочешь, чтобы я задохнулся? Скажи, ты этого хочешь? Я не могу не видеть тебя каждый день! Целых три недели — да я умру от тоски! Леночка, умоляю, не уезжай. Ты мне нужнее, чем твоей маме.
— Дмитрий, немедленно прекрати истерику! — услышала Лена голос Натальи Николаевны. Видимо она взяла параллельную трубку. — Езжай, Леночка, не обращай на него внимания. Пусть сидит дома и занимается. Избегался туда-сюда — сколько можно? Дай девочке отдохнуть от себя.
— Что он сейчас делает, Наталья Николаевна? — спросила Лена, заметив, что Диминого голоса не стало слышно.
— Лежит на диване, закрыл голову подушкой и мычит, как больная корова. О, вскочил и куда-то понесся. Наверняка, к вам. Если будет сильно докучать, гоните его в шею. Совсем спятил на любовной почве.
И действительно, через весьма непродолжительное время загремел звонок. Явился Дима.
— Ты меня любишь? — стал он приставать к Лене, спешно укладывающей в чемодан свои и Ольгины вещи. — Нет, ты меня не любишь!
— Люблю, — уверенно отвечала Лена, не прекращая своего занятия. — Если бы не любила, так бы и сказала. Дима, пожалуйста, возьми себя в руки.
— Почему, почему все имеют на тебя право — только не я? Твоя мама, ваши знакомые, ее начальство. Сколько это будет продолжаться?
— Дима, ты неправ, — попыталась возразить ему Ольга. — Конечно, я имею на нее больше прав, чем ты. Ведь я — ее мама, а ты пока еще формально — никто.
— Не вмешивайтесь, Ольга Дмитриевна! — заорал Дима, но, взглянув на потемневшее Леночкино лицо, осекся. — Ой, простите меня! Я нечаянно — я не хотел.
— Ну, вы решайте сами, — Ольга повернулась, чтобы выйти из комнаты. — Действительно, мне не следует вмешиваться.
— Мама, постой! — Лена посмотрела на Диму потемневшими от гнева глазами. — Дима, если ты еще когда-нибудь позволишь себе повысить голос на мою маму, между нами будет все кончено. Запомни это.
— Леночка, Ольга Дмитриевна, простите меня! — Дима сел на стул и закрыл лицо ладонями, чтобы не заплакать. — Лена, это я от отчаяния, неужели ты не понимаешь? Я не могу не видеть тебя каждый день — я ведь из-за этого и в школу твою перешел. Все последние полгода мы виделись каждый день. А тут — три недели врозь. Нет, это невозможно — я не вынесу!
— Димочка, ну, что ты! — Лена подошла к нему и обняла за шею. — Я тоже очень тебя люблю! Но что же делать, если жизнь так устроена? Люди расстаются, потом снова встречаются. Представь только: ты поступил, я возвращаюсь, и мы вместе едем на море. Какое будет счастье!
Он обхватил ее талию, прижался к ней лицом и застонал, как от боли. Не в силах больше наблюдать эту драму, Ольга ушла на кухню.
Минут через десять они явились туда же. На лице Димы застыло выражение тупого отчаяния. Лена старалась держаться спокойно, но было видно, что и ей это спокойствие дается нелегко.
— Мамочка, давайте пообедаем, да Дима нас проводит на вокзал. Проводишь, Димочка?
— Провожу, — хмуро ответил Дима. — Оставишь мне свой московский и питерский телефоны. Буду тебе каждый вечер звонить − а то ты совсем меня забудешь.
— У тебя же есть наш московский телефон — он тот же самый. А когда приедем в Питер, я тебе позвоню.
На вокзале Дима держался из последних сил. Перед посадкой Лена сама его поцеловала в щеку. Потом он долго бежал рядом с ее вагоном, пока не кончился перрон. Тогда он бессильно опустился на ступеньку и стал глядеть вслед быстро удалявшемуся поезду.
Он все смотрел и смотрел, представляя, как она сидит со своей мамой в купе, разговаривает с попутчиками — пожилой семейной парой — смотрит в окно. Он, только он один, должен сейчас смотреть на нее и разговаривать с ней, и находиться рядом, а не какие-то посторонние люди, включая ее маму. И именно он лишен этого счастья. Где же справедливость?
Так он сидел и глядел вслед давно скрывшемуся поезду, может час, а может два — он потерял счет времени, пока его не окликнул какой-то железнодорожник.
— Эй, парень, с тобой все в порядке? — спросил он, подойдя к Диме вплотную. — Может, помощь нужна?
— Нет, ничего, спасибо, — пробормотал Дима, вставая. Его слегка знобило. Плохо соображая, он поплелся в здание вокзала, выпил там газировки и поехал домой.
Дома ему стало совсем худо. Положив руку на лоб сына, Наталья Николаевна обнаружила, что тот весь горит. Температура поднялась до сорока, затем начался бред. Бред сводился к одной фразе: “Лена, не уезжай!”
Пришлось вызывать "Скорую". Диме сделали укол, после чего он заснул и проспал до утра. Наутро он встал здоровым, но очень грустным, и начал бесцельно слоняться из угла в угол.
— Хватит дурью маяться! — рассердилась, наконец, Наталья Николаевна. — Или ты начнешь заниматься, или про Лену забудь. Будет она тебя ждать из армии, как же! Зачем ей такой размазня?
Эти слова возымели действие, и Дима сел за учебники. Лена ему расписала задания на каждый день — оставалось только их неукоснительно выполнять.
Теперь, когда между ним и поездкой на море осталась только одна преграда — вступительные экзамены — Дима с удвоенной энергией принялся ее преодолевать. Он стал заниматься с раннего утра до поздней ночи, забыв про прогулки и телевизор. Да и какие прогулки без Лены — что в них хорошего?
Каждый вечер он звонил ей в Москву. Чтобы мама сильно не ругалась, он отдал ей половину своих подарочных денег, которые собирал много лет. Посмеиваясь, Наталья Николаевна припрятала их до лучших времен. Может, ему же еще и пригодятся.
Математика была написана на четверку, оставались физика и диктант. Диктанта Дима не боялся. За два месяца непрерывного писания под Ленину диктовку он почти перестал делать ошибки. А вот физика внушала ему тихий ужас.
Повторять ее Дима начал с оптики, как и велела Лена. И сразу наткнулся на непонятные задачи. В "Репетиторе", который она ему оставила, они были решены и даже с подробным объяснением − но ему все равно было непонятно. Чтобы разобраться, следовало хорошенько углубиться в теорию, но Диме этого делать не хотелось. И потому он долго сидел, тупо глядя в задачник, пока не надумал позвонить Саше Оленину. Саша тоже поступал в Политех, но только на другой факультет, где был самый маленький конкурс.
— Санек, ты педришь в задачах про линзы с зеркалами? — спросил он приятеля. — Я читаю-читаю и ни фига не врубаюсь.
— Я и без зеркал не педрю, — признался Саша. — А чего ты Ленку не спросишь? Лучшего объясняльщика я не знаю.
— Так она же уехала.
— Как уехала? Оставила тебя и уехала? Как же она могла?
— Да, представь себе. Ее мамаше срочно понадобилось выступать на каком-то совещании и Лену показать публике, как редкостный экземпляр. Я так ее умолял, но она все равно уехала. И вот теперь даже спросить не у кого.
— А ты позвони Маринке. Она не хуже Ленки в этих задачах разбирается. Помню, она одну такую объясняла у доски, так даже я понял.
— А удобно? Она же меня до сих пор любит по-страшному. Может, не стоит ее тревожить?
— Наоборот! Сделай девушке приятное. Я вон всем, кто меня любит, делаю приятное. Они, знаешь как бывают счастливы даже после невинной прогулки. А уж если поцелую, так вообще тают, как эскимо.
— Ладно, попробую.
Дима не без трепета набрал Маринкин телефон. Но когда он услышал, с какой радостью та согласилась ему помочь, у него даже потеплело на душе.
— Может для нее видеть меня такое же счастье, как для меня Лену? — подумал он. — Пусть порадуется. В конце концов — ну, не убудет же меня. И ей хорошо, и мне польза.
— Можно мне к тебе? — спросил он. — Я ненадолго.
— Нет, Дима, тебе ко мне нельзя. Папа дома, понимаешь. Он может что угодно устроить. Оскорбить тебя может. А если я к тебе? Это тоже неудобно?
— Почему? Очень даже удобно. Когда придешь?
— А Наталья Николаевна?
— А при чем здесь Наталья Николаевна? Она в мои дела не вмешивается. И к тому же, ее дома нет. Приходи сейчас.
— Бегу!
Только он положил трубку, как позвонил Саша.
— Договорился с Маринкой?
— Договорился. Она сейчас придет. А что?
— Слушай, можно и я с вами порешаю? Вы же без интима будете, как я понимаю. Не помешаю?
— Да, конечно, какой интим! Приходи, только побыстрее. Втроем даже веселее. Можем и потом вместе готовиться. Я сам, когда объясняю кому-то, лучше запоминаю.
С тех пор все дни, оставшиеся до экзамена, они собирались по утрам у Димы и готовились втроем. Убедившись, что на глубокое повторение физики времени не хватит, Маринка заставила их выучить все по верхам.
— Самое главное, — внушала она им, — чтобы вы ответили на каждый вопрос хоть что-нибудь, иначе вам не набрать нужных баллов.
И она гоняла их по основным законам и формулам, уже не вдаваясь в свойства всяких там полупроводников и фотоэлементов. Пусть хоть знают, что это такое.
В последний день перед экзаменом Саша ушел в полдень, а Маринка немного задержалась − объясняла Диме ядерные реакции. Он никак не мог запомнить обозначения элементарных частиц, и потому до него туго доходили правила смещения. Чтобы они дошли, надо было сначала добросовестно врубиться в теорию атомной физики. Но Диме это делать не хотелось. Намного проще глотать, когда тебе разжевывают.
Наконец, у него наступило просветление, и он самостоятельно написал три реакции. И даже понял, чем отличаются экзотермические реакции от эндотермических. Тогда и Маринке пришло время уходить.
— Спасибо, Мариночка, — сказал он на прощание. — Без тебя я бы не справился. Просто не знаю, как тебя благодарить.
— Поцелуй меня, — опустив глаза, попросила Маринка и зарделась. — Поцелуй, как тогда, помнишь?
— Может, не надо, солнышко? — растерялся Дима. — Тебе же потом будет еще тяжелее.
— Поцелуй. Ну что тебе, трудно?
Он наклонился и бережно поцеловал ее приоткрытые губы. И тогда она вдруг обняла его за шею, прижалась к нему всем телом и застонала. А потом отпрянула и, не поднимая глаз, убежала.
Дима скоро забыл об этом. Ведь, даже целуя Маринку, он думал о Лене. Первые дни после ее отъезда он смертельно скучал, потом как-то привык, что ее нет рядом — остались только тоска и тупая боль в груди. Очень трудно было по вечерам. Перед сном он звонил ей и, разговаривая, смотрел на ее фотографию − а после этого долго не мог уснуть.
Физику Дима написал на тройку, а Саша — на четверку. Правда, варианты на Сашином факультете были раза в два легче, чем у Димы. Когда Саша рассказал, что ему попалось, то Дима даже позавидовал.
— Если бы мне это досталось, — уверенно заявил он, — так я бы и пятерню отхватил.
Диктант Дима написал на четверку — сказались Ленины диктовки. Саша с Маринкой тоже не подкачали. И когда тридцатого июля все трое увидели свои фамилии в списках зачисленных, их радости не было предела.
Обняв Диму и Маринку за плечи, Саша повел их в кафе, где его уже поджидала Ирочка. Там они вчетвером просадили уйму денег, выпив за поступление. И основательно закусили всякими вкусностями. Ирочка со своей золотой медалью поступила в медицинский институт, чем очень гордилась. Всю зиму она занималась с репетиторами оттуда, поэтому в ее поступлении можно было не сомневаться. Собственно, ей достаточно было сдать на пятерку одну химию − но добросовестная Ирочка готовилась по всем предметам. Мало ли что!