Воспоминания (продолжение 9)

15 января 2015 - Алексей Лоскутов

Расскажу, пожалуй, о двух случаях при работе с ним. После тех наших первых халтурок, о которых я уже рассказал, мы, конечно, стали их искать по столовым и пекарням. Однажды договорились с нашей столовой привезти им машину хорошего кускового угля. Разгрузочная площадка около нашего ОЛПа не имела тупиковой ветки. Вагоны для разгрузки оставляли прямо на железнодорожной линии и быстро их разгружали. В конце смены приехали сюда за углём и видим, что он тут почти уже выбран. Ехать на шахту Капитальную – далеко. Чума пошёл на железнодорожную линию, посмотрел там и говорит:
- Я поставлю машину прямо на линию, уголь там отличный, вы грузите быстрее. Подготовьте выезд с линии, передок у Студика тяжёлый, надо подложить кирпичей с внутренней стороны рельса, чтобы переднее колесо при выезде смогло через него перескочить.
Поезда с углём с северных шахт идут довольно часто. Сказали об этом Чуме [207] Да ладно, - говорит, - знаю я, успеем. Заехали на линию, уголь действительно хорош. Положили кирпичей к рельсу, как советовал Чума и в хорошем темпе принялись за погрузку. Уже почти погрузили машину, видим, вдали показался поезд. Говорим Чуме, - Поехали. Грузите, успеем, - говорит он. Грузим. Поезд уже близко. Чума резко бросает машину вперед, от этого кирпичи разлетаются в стороны, а машина, несмотря на повернутые на выезд передние колеса, не желает покидать линию и движется навстречу приближающемуся поезду. Чума сдает машину назад, мы быстро укладываем кирпичи к рельсу, Чума снова бросает машину вперед, вновь летят в стороны кирпичи. Машина снова назад. Поезд совсем близко, непрерывно гудит. Бегом укладываем кирпичи, добавляя новые, Чума бросает машину вперед и она с металлическим щелчком выскакивает с линии на дорогу, и тут же за нашими спинами пронесся паровоз. Чума остановил машину, говорит, - Что-то в передке щелкнуло, надо посмотреть. Посмотрел и говорит, - У левой передней рессоры порвало серьгу. В результате этого машину при движении постепенно тянет в сторону. Чума едет вперед до тех пор, пока машина не окажется на обочине дороги, остановится, подаст машину назад к противоположной обочине, и снова вперед. Так и доехали до кухни, разгрузились, получили заработанную кашу, самое вкусное блюдо в нашей лагерной жизни. Кстати, шофера кормят отдельно и лучше чем нас. Чума ничуть не расстроен поломкой рессоры, хотя до гаража придется ему добираться уже описанным способом.
Второй случай произошел уже летом. Везли мы с лесозавода половую доску. Сидели на досках возле кабины и радовались теплу. Скоро и неохраняемый переезд через железную дорогу, проходящую недалеко от нашего ОЛПа. Видим, к переезду идет поезд и расстояние до переезда для нас и для поезда почти одинаково, поезд до него пожалуй даже ближе. Сейчас перед переездом Чума остановится и пропустит поезд. Ничего подобного, наша машина увеличивает скорость и мы наперегонки с поездом мчимся к переезду. Прыгать на такой скорости из поезда на отсыпанную породой дорогу, в крупных камнях на обочине, бессмысленно. Сидим и ждем, что будет. На переезде оказались почти одновременно с поездом и проскочили перед паровозом, наверное, [208] метрах в трех от него. Паровоз серии “Эх” своим ограждением около котла даже чиркнул по концам наших досок. Чума остановил машину, и, улыбаясь, спросил:
-Ну как? В штанах сухо?
-Сухо, поехали дальше, - ответил кто-то из нас
-Молодцы, поедем дальше.
Улыбался Чума, а лицо-то было бледное, поздно понял, что глупость делает, что тормозить уже нельзя, столкновение тогда будет неизбежным - только вперед на максимальной скорости. Таким вот он был, шофер по кличке Чума, но нам он нравился.
Главным в жизни заключенного в то время была работа. Не потому что у заключенного душа горела, чтобы в мороз и пургу, плохо одетым и голодным с упоением вкалывать из последних сил по двенадцать часов в сутки. Нет, совсем не поэтому: работать он был обязан, и всегда обязан был выполнять норму выработки, вернувшись в барак после такой работы, промерзший и предельно уставший, он желал только одного - отдохнуть и выспаться. Но до вечерней поверки можно только подремать или заняться чем-либо по своему усмотрению. Это время общения с соседями по нарам и со знакомыми по работе, да и со всеми другими с кем так или иначе столкнула судьба. Кто-то в это время пишет письмо, кто-то ремонтирует что-либо из своей одежды. Заключенные вспоминают жизнь на гражданке (на свободе), рассказывают за что посадили, к блатным, бригадирам и прочим придуркам в барак иногда приходили их “жены”. В то время мужчины и женщины содержались вместе, в одной зоне, только в разных бараках. Работали на одних и тех же объектах. Понравится кому-то из блатных или придурков какая-то женщина, он берет ее себе в “жены”, в какой-то степени помогая ей продуктами питания. Кстати, о придурках. Не знаю, кто придумал назвать придурками этих заключенных. Навряд ли можно сказать, что эти заключенные придуривают, занимая места более благоприятные для условий лагерной жизни. Если уж считать, что придуривают, то очень толково, занимают, как выражаются в лагерях, теплые места, места, где есть возможность легче выжить. Такие вот придурки! Блатные придурками себя не называют: они же воры - цвет тюрем и лагерей. У них своя иерархия сверху до низу. В самом низу так называемые шестерки. Отсюда и глагол - шестерить, быть на побегушках, беспрекословно выполнять волю [209] вышестоящего. Кстати, когда приходит новый этап, все претенденты на роль блатных проходят строгий отбор на воровском сходе или толковище. Позже, я встретил как-то жалкого доходягу и узнал в нем Смирнова, одного из главных блатных в нашем вагоне во время этапа на Воркуту. Не прошел, видимо, чистилища Смирнов, не оказался таким уж блатным грозный в нашем вагоне Смирнов.
Никаких происшествий от совместного, в одной зоне, проживания мужчин и женщин не было. При такой работе и постоянном голоде мужчинам было не до женщин. Видя, как ведут себя так называемые “жены” блатных и придурков, о женщинах складывалось мягко выражаясь, не очень хорошее мнение. Я, например, даже представить не мог, чтобы в мужской барак, к совему так называемому “мужу” могла прийти женщина и нарах, кое-как прикрывшись, заниматься, как сейчас выражаются, сексом. За кусок хлеба, за порцию каши! Это было противно и мерзко. Однажды какой-то блатняк или придурок пристроил свою “жену” к нам грузчиком. Не знаю, чем он при этом думал. Мы были ошарашены таким подарком: ясно, что нам увеличат объем работ, уже не на четырех, а на пятерых грузчиков. Соловьев говорит ей, - ну чтож, если ты грузчик, то будь им, выполняй свою норму, становись под бревно. Мне на плечо положили комель, женщине кладут вершину. Бревно не толстое. Я смотрю, что там будет, чтобы в случае чего вовремя сбросить бревно со своего плеча. У женщины сразу же подогнулись ноги. Малыхин подхватил бревно и мы отнесли его на машину. Женщина сидит на снегу и не встает. Позвали из столярки другую женщину и та отвела ее в зону. Не знаю, что с этой женщиной было дальше, у нас она больше не появлялась.
Разговоров с заключенными было, конечно же, много. Обязательно интересовались, кто за что сел, на какой срок. Здесь много интересного. В колонии, у нас в бригаде был семнадцатилетний Ленька Бородин - убийца, причем убил он милиционера. Я уже рассказывал что на гуляниях у нас было много драк, и во время войны были у дерущихся и кистени и ножи. Обычно [210] милиция не вмешивалась в массовые драки. Что мог сделать один участковый милиционер в случае массовой драки - ничего. Идти на гулянье и иметь при себе холодное оружие было, можно сказать, модно. Конечно, далеко не всегда и далеко не все применяли в драках кистень или нож. У Леньки Бородина был нож. Уже когда расходились с гулянья, их, группу парней с гармошкой, остановил милиционер и попросил сыграть плясовую: видно любил и умел сплясать этот милиционер. Его оттолкнули чтоб не надоедал. Ленька был очень пьян и, как он рассказывал, не соображая что делает, ударил милиционера ножом в грудь. Удар оказался смертельным. Милиционер упал, а они ушли домой. В ту же ночь милиция подняла его с постели, а он даже понять не мог за что его арестовали. Он рассказывал что в районной КПЗ его били каждый вечер. Войдут в камеру два, три милиционера и давай его дубасить. Говорит рад был, когда дали десять лет и отправили в колонию. Смирный, спокойный парень, никогда бы не поверил, что он может убить человека. А всему виной водка и эта почти мода на холодное оружие. Судя по его рассказу, узнал он что натворил, пожалуй, только после ареста.
Здесь, недалеко от меня, на нарах, был Бискубский, бывший фронтовик. Вот он, на мой взгляд, совершенно не за что получил, кажется, восемь лет. По окончании войны их часть располагалась недалеко от Берлина. Он был шофером на трофейном грузовике марки Опель. Однажды, в сопровождении капитана и старшего лейтинанта, приказано было ему отвезти куда-то под Варшаву списанное стрелковое оружие. Нагрузили машину, в кузов, для охраны, сел солдат с автоматом, в кабину - капитан и старший лейтенант. Выехали. Шоссе Берлин-Варшава - великолепное. С обеих сторон шоссе могучие дубы. В одном городке капитан приказал остановиться, и он вместе с лейтенантом куда-то ушли. Вернулись уже утром, оба изрядно на веселе. Поехали дальше. Капитан говорит, - Очень мало времени осталось - гони! А Опель, - говорит Бискубский, - машина быстроходная, на хорошем шоссе - летит как птица. А капитан подгоняет: давай, давай, гони! И вдруг, лопнула покрышка правого переднего колеса. Машину резко рвануло вправо. Я, - говорит Бискубский, - по тормозам и стараюсь удержать машину на трассе. Не получилось, [211] машина врезалась в дуб на обочине шоссе. Удар был силен, кабину сплющило. Когда он пришел в себя, то с большим трудом выбрался из кабины, капитан был мертв, старший лейтенант еще хрипел. Смотрю, - говорит, - Впереди машины, раскинув руки, лежит на земле, лицом вверх, солдат, который охранял груз. Подошел к солдату: глаза открыты и неподвижно смотрят в небо. И этот мертв! Тронул его за голову и он моргнул. Живой! Как, - говорит, - я этому обрадовался. Вскоре подъехала машина военной автоинспекции и его арестовали. Как он мог оправдаться, когда действительные виновники происшествия мертвы, а он всего лишь солдат и обязан подчиняться командиру.
Сейчас очень много пишут и говорят об осужденных по 58 статье, и всегда подчеркивают как много их было. Когда я был в колонии, то вообще не слышал этой статьи, а встретил одного в лапотной мастерской. Был у меня в мастерской лапотник Кригер. Как-то я спросил, за что его посадили? Он говорит:
- КРД.
- Это же не статья, что это значит?
- Это контрреволюционная деятельность.
Тогда меня совершенно не заинтересовало, что это за деятельность, что за нее такой срок дают, срок у него был, кажется, 8 лет. На Воркуте были люди осужденные по 58 статье. В нашем ОЛПе было их сравнительно немного, об этом я могу говоорить довольно точно. Не знаю по какой причине, но как-то летом всех нас под конвоем вывели за зону и началась какая-то сверхпроверка. Проверяющий по списку вызывает заключенного, называя фамилию, имя и отчество. У некоторых заключенных называются две или даже три фамилии: Иванов, он же Петров, он же Сидоров. Заключенный выходит, называет свои фамилию, имя, отчество, год рождения, статью и срок, и переходит к тем кто уже назывался. Заключенных много, проверка длилась очень долго. После проверки снова всех запустили в зону. К тому времени я уже неплохо разбирался в статьях уголовного кодекса, знал уже за что могли посадить по 58 статье. Так вот при этой массовой проверке 58 статья звучала не часто. Много было осужденных за растрату, за различные хищения госсобственности, за воровство, за тяжелые телесные [212] повреждения. Осужденных за прогул или побег с завода здесь было сравнительно меньше, чем в колонии, так как сроки у таких заключенных не более пяти лет - для Воркуты это небольшой срок.
В нашем ОЛПе отбывали срок по 58 статье преимущественно бывшие военнопленные. Иногда они довольно зло спорили между собой, считая одних невинно пострадавшими, а других предателями. Внизу, справа от меня, занимал место Бурцев, осужденный по 58 статье. Как-то я спросил его, что же такое он совершил против своего народа. Сдался, - говорит, - в плен. Подбили наш танк, я выскочил из горящего танка, кругом немцы и я поднял руки. Когда лагерь военнопленных, где он содержался, освободили наши войска, все они прошли процедуру следствия. Рассказал, как следователь допрашивал его: где, когда, при каких обстоятельствах попал в плен. Ответил, - говорит, - как было. Следователь, - почему не застрелился? Да жить, - говорит, - хотел. Ах, ты жить хотел, - зло проговорил следователь, - А другие пусть погибают! Не помню, сколько лет ему дали, но мне кажется меньше десяти. Как-то разговорился с прибалтом по фамилии Алексис. Спросил какая у него статья. Говорит:
- Нет никакой
- Это как так, никакой? Такого не бывает. Просто вот ради интереса взяли и арестовали тебя и без суда, не дав никакого срока, сунули в вагон и отправили на Воркуту?
- Да, именно так.
Хороший мужик, вызывает доверие, но до сих пор я не верю ему, не верю в эту сказку. Ничего я не знал тогда о “лесных братьях”, тех кто был в прибалтике против советской власти. Но если бы он был одним из этих “братьев”, то наверняка был бы реди каторжан. Наверное, просто он разыгрывал меня.
Встретил я там и настоящего врага, фамилия его, кажется, Лярский. Не знаю, почему ему дали только десять лет. Бывший дворянин, работал у американцев, затем в звании майора в самом конце войны был внедрен в наши войска. Работал в комиссии по репатриации, занимался агитацией наших военнопленных, находящихся в американской зоне оккупации, за невозвращение их на родину и вступление в русскую освободительную армию. Оказывается, американцы создавали такую армию из наших военнопленных, рассчитывая использовать ее в дальнейшем в планируемой [213] войне против Советского Союза. Говорил, что американцы с большим уважением (с показным, я думаю) относились к солдатам и офицерам этой армии. Хотя я не восхищался нашими союзниками в войне, но такой подлости от них я все же не ожидал. Лярский расхваливал американскую технику: какие у них великолепные самолеты, танки, автомашины. Насчет танков я сразу же возразил, слышал уже от танкистов фронтовиков очень не лестные отзывы о танках типа Шерман: работают на бензине, горят как свечки, гусеницы узкие, проходимость плохая, часто выходят из строя.
А вот представьте, - продолжал Лярский, - прекрасный американский самолет, а пилотирует его русский летчик, который может летать на нем лучше американца, или русский шофер на превосходной американской автомашине, который может проехать на ней там, где не проедет американец. Это же великолепно!
Хорошо, - говорю, - у американцев автомашины, но мы сумеем сделать свои и не хуже американских. Наши истребители и штурмовики сейчас уже лучше американских, а наши тридцать четверки вообще лучше всех и такого оружия, как Катюши ни у кого нет. Причем все это сделали мы после опустошительной гражданской войны, всего-то за двадцать лет. Я горжусь нашей страной и я рад, что я - русский.
Пусть молод и неопытен я был, но спорил с ним и, как мне казалось, даже не безуспешно, так как видел что иногда трудно было ему опровергать мои возражения. Я любил нашу страну и, глядя на карту, восхищался ее размерами и видел, как мелки и ничтожны перед нею другие страны. Разве смог бы слабый и бесталанный народ расселиться на такой огромной территории. В семье, да и в деревне, с пеленок воспитывались мы в любви к нашей стране. В начале на русских народных сказках, позднее, изучая историю, я узнавал, что Россия всегда побеждала своих врагов, и от стариков я слышал тоже [214] самое. Почти всю войну, исключая время работы на заводе, я по карте из учебника отслеживал линию фронта, горько переживал наши неудачи, радовался каждой победе нашей армии. Восхищался нашими полководцами, не только маршалами, но и командующими армий и корпусов, всеми кто отмечался в приказах Верховного Главнокомандующего. Фамилии многих наших полководцев и генералов я помню и сейчас. Знал и то, как союзники оттягивали открытие второго фронта, от раненных фронтовиков слышал, что делали они это наверняка умышленно. Как-то обидно и противно было мне слушать Лярского. Первый и единственный раз в жизни встретил я настоящего врага, предателя.
От него слышу, как прекрасно все в Америке, что она нас спасет и мы должны ей помочь освободить нас. Вот гад! Он думает что нашел подходящего слушателя. Почему ему дали только десять лет? Есть на Воркуте ОЛП каторжан - вот там бы ему и быть! Так вот я и столкнулся с бывшим дворянином, с нашим врагом, который даже здесь ведет враждебную агитацию, рассчитывая найти внимающих ему людей. Только не видел я, чтобы кто-нибудь, не возражая, внимательно слушал его. В сознании народа утратили бывшие господа свой авторитет, утратили навсегда.
Есть на Воркуте особая категория заключенных - это каторжане. Рассказать что-либо о них из непосредственного общения я не могу. Они содержались в отдельном ОЛПе и, естественно, ни с кем из них поговорить я не мог. После войны отменили расстрел - высшую меру наказания, сейчас высшая мера наказания - 25 лет заключения. Каторжане - это, повидимому, бывшие пособники фашистов, власовцы, бендеровцы и другие предатели. У каторжан нет фамилий, они под номерами. Номера на шапке, на груди и спине, на ноге выше колена. На днях мы вплотную столкнулись с ними. Нам нужно было ехать за песком. Это очень не легкий рейс: трудно кайлом надолбить полный кузов [215] песку, даже если песок рыхлится кайлом довольно легко. Шофер и говорит нам, - Поехали за песком в карьер к каторжанам. Я вчера у них работал и за песком ездили. Песок там сухой, легко берется лопатой. Правда в карьере им лучше не попадаться. Они не часто туда ездят, успеем нагрузить.
Поехали, песок действительно сухой. Легко и быстро нагрузили машину, залезли в кузов и видим, навстречу нам идет машина с каторжанами, а за ними машина с конвоем. Каторжане с кайлами в руках, с матом бегут к нашей машине. Что им терять, расстрела нет, срок и так максимальный. Выскочил из машины конвоир с автоматом и властно крикнул, - Назад, такую мать. Каторжане остановились и, матерясь, побрели назад к своей машине. Конвоир махнул нам, тоже с матом, чтобы мы убирались. Когда проезжали мимо машины с каторжанами, они злобно посоветовали нам не появляться больше в этом карьере.
Заканчивается зима, уже появляется солнце. Как это хорошо, я так по нему соскучился! Но как еще низко поднимается оно над горизонтом и как не долго светит. Все чаще случаются теплые дни, иногда уже капает с крыш. Оказывается и здесь бывает весна, а то “двенадцать месяцев зима, а остальное лето”. А все таки какие здесь морозы и практически всегда ветер, сильный ветер. Характерный свист этого ветра я запомнил на всю жизнь. Как-то, уже годы спустя, в журнале “Природа”, я вычитал что Воркута по средней силе ветров уступает только Огненной земле. Кататься в кузове, сидя на мерзлых бревнах, кирпиче или другом грузе при морозе за сорок градусов, да еще против ветра очень холодно. Хорошо что почти после каждого такого рейса можно погреться в теплушке или у костра. Бывало снимешь в теплушке валенок, разматываешь портянку, а она искриться кристалликами льда. Ступня ноги белая и холодная, почти не ощущающая прикосновения, но не обмороженная, отогревается у печки и становится теплой. Наматываешь на нее нагретую у печки портянку, надеваешь валенки и снова на мороз.
Халтурки с углем [216] или дровами удаются раз или два в неделю. Это очень помогает. Иногда нам на четверых дают такзик каши! И мы съедаем ее всю подчистую. Кажется, что глатать уже некуда, а есть все равно хочется. В пекарне иногда дают по буханке на человека и я съедал ее сразу, наслаждаясь вкусом хорошего черного хлеба. Плохо что халтурки с дровами для пекарни были редки, зато особенно радостны. К сожалению, кроме угля для столовых и дров для пекарен, никому ничего не было нужно.
У нас сейчас новый экспедитор - казах Муратбеков Балабей, хотя называет себя почему-то Мишкой. Заключенный, посажен за растрату. Впервые я увидел его в ОЛПе на Плотинке. Там он был нарядчиком и показался мне очень злым. А тут совсем неплохой, дружелюбный человек. Нарядчики и здесь, на нашем ОЛПе, тоже очень злобны. Тех кто при разводе на работу не может встать с нар они бью и буквально за ноги волокут к вахте и толкают в колонну заключенных идущих на работу, а там конвой - уже не полежишь. Тяжелая участь у сильно ослабших заключенных. Они не могут уже выполнять норму выработки, в результате им снижается котел, то есть норма питания, что ведет к еще большему истощению и потере сил. Кроме того в каждой бригаде есть блатной, который сам практически не работает, а выполняет роль надсмотрщика, и бьет тех кто работает плохо, бьет жестко. И тут, конечно, больше страдают ослабевшие, и производственных страм, опять таки, больше у них. Насмотрелся я в Воркуте крови, так что первое время после освобождения любые красные пятна на чем-либо воспринимал, как кровь.
В нашем ОЛПе открылась столовая и заработал водопровод. Не знаю, скважину пробурили или родник нашли недалеко от нашей разгрузочной площадки. Сколотили большой деревянный короб от источника до столовой и в нем надежно засыпали сухими опилками трубу водопровода. Даже удивительно, но вода в нем не замерзала. Может быть время от времени для прогрева опилок от кухни в обратном направлении пропускали кипяток, но это так - мой домысел.
Вот уже и здесь на Воркуте весна решительно берется за свои дела. Тает снег, появляются лужи. Хорошо что в каждом бараке есть сушилка, большое спасибо администрации ОЛПа за это. Придешь с работы промокший, отдашь в сушилку то, что намокло за смену, и получаешь утром сухую и теплую одежду - хорошо! Вот и сегодня неплохо пригрело, а мы еще в валенках, рано их снимать, будут еще холода. Снег сырой и липкий, [217] а бревна, доски, кирпич приходится вытаскивать из снега и, конечно, за смену я промок насквозь, даже в валенках хлюпает. Закончили смену, зашли в зону. Я взял у грузчиков наш рабочий инструмент, чтобы отнести его в кладовку, не далеко от вахты. Переступил через порог, у порога лужа - ничего, валенки и так уже промокли. В кладовой темно, я знаю, что здесь сломан выключатель и обычно я рукой соединял провода и свет загорался. Опустил свой груз на пол, поднял руку, нащупал в темноте проводник и опускаю руку вниз, чтобы соединить вместе оголенные концы проводников и вдруг во мне все задрожало, завибрировало. Меня стало корежить и сгибать. Ни охнуть ни вздохнуть и не понять что же со мной происходит. Даже испуга, кажется, нет и только мысль, нет даже не мысль, а вопрос - да что же это такое? И так же вдруг это прекратилось. Мне показалось что меня отбросило назад. Я еле устоял на ногах. Постоял, оглушенный случившимся, в темноте поставил инструмент на место. Пришел в барак и рассказал об этом своим товарищам. Объяснили, что меня било током и удивительно, что находясь в таких условиях я остался жив. Потом позже, когда я стал пограммотнее, я понял что меня спасло. Спасло то, что выключатель был высоко, верее место где он должен был быть. Чтобы достать до проводов я высоко поднял руку и там взялся за оголенный провод. При ударе током происходит непроизвольное сокращение мышц. Поэтому человек взявшийся за оголенный, находящийся под напряжением провод, не может разжать руку чтобы его выпустить. Здесь же, когда начало сгибать и меня и мою руку, тем более, если я начал падать, рука соскользнула с оголенного провода, что меня и спасло. После этого случая я уже боялся браться руками за провода, понял, что электричество может убить.
Лето на Воркуте действительно короткое, зато ночи совсем нет. Солнце на очень небольшой высоте кружит над горизонтом, немного опускаясь на севере и чуть поднимаясь на юге. В ясные дни на востоке хорошо видны Уральские горы, особенно ближняя, похожая на большой холм, гора. В горах я еще не бывал, а высотю люблю. Эта гора, видно, высокая, так как частенько видны возле нее тучи, прикорнувшие к ней ниже ее вершины. Дальше за этой горой виден уже хребет Уральских [218] гор с крутыми, видимо, обрывистыми склонами. Как-то перед вечерней проверкой стоял я около барака с группой заключенных и любовался горами. Вот, - говорю, - Если бы разрешалось, сходить бы к ним после работы. Кто-то рассмеялся и спроси:
- А сколько, как ты думаешь, километров до них?
- Наверное, - говорю, - километра три, ну может пять.
- Нет парень, - объяснили мне, - до этих гор отсюда шестьдесят километров.
Так далеко, не верится! Они же совсем рядом и так хорошо видны. Сильно обманывает в определении расстояния эта ровная тундра и, в ясную погоду, высокая прозрачность воздуха. Этим летом ушел от нас после медосмотра Соловьев, перевели на более лекгую работу. Жалко было расставаться, сработались уже, с полуслова понимали друг друга. На работе это очень важно. Наш новый товарищ Тимшин Василий, шесть лет ща растрату. Недалеко от нашего ОЛПа начали строительство военного городка: наверное, для нашей охраны. На наших глазах отсыпали породой дорогу к этой строительно плоащадке, даже к двум, рядом будет строиться еще и кирпичное здание Воркутинской радиостанции. Удивительно, как много породы поглощает тундра. Грузовик за грузовиком сбрасывают свой груз в вязкий грунт тундры и она ненасытно глотает все это. Немногим больше километра эта новая дорога, а отсыпали ее долго. В военном городке заложили сразу два дома, для радиостанции пока роют ямы под фудамент.
Очень хочется научиться управлять автомашиной. Приглядываюсь, как шофер заводит машину и как он ею управляет. Очень хочется попробовать, получится или нет? Однажды, пока шофер курил в теплушке, я сел в машину, повернул ключ зажигания, Борис крутанул рукоятку и мотор заработал. Включаю первую скорость и осторожно трогаю с места. Мало успел проехать. Выскочил из теплушки шофер и на хорошем лагерном языке посоветовал мне больше этого не делать. Но ведь получилось! И как не попробовать еще. Короче, с шофером в кабине через некоторое время я уже ездил от нашей погрузочной площадки до площадки военного городка. Позже шофер отпускал иногда в этот рейс меня уже одного. И единственный шофер, который разрешал мне порулить [219] был, конечно, Чума.
Летом намного легче работать. Не нужно уже всем вчетвером собираться в комок, чтобы хоть как-то противостоять ветру и морозу. А сейчас, сидишь в кузове и посмотриваешь кругом, даже интересно. Едем по улице около городского базара, народу много, едем медленно. Смотрю на людей, идущих на базар и с базара и думаю, как же все таки хорошо быть вольным. Вижу прямо возле дороги стоит парнишка шести-семи лет и смотрит на нашу машину, и вдруг, когда машина уже почти поравнялась с ним, он бросился на перерез машине. Наш шофер резко затормозил, но даже на небольшой скорости машине не остановиться мгновенно. Парнишку ударило буфером и он исчез по машиной. Машину сразу же обступили люди, наш шофер открыл дверцу машины и дрожащим, полным горя голоса твердит одну фразу, - Товарищи, я не виноват. И тут из под подножки машины вылазит этот парнишка. Женщины к нему, гладят его, приговаривают, - Ну что же ты, дурачок, разве так можно? Где больно? у парнишки кровянистая ссадина на руке, в пыли рубашка и штаны. Он озирается кругом испуганными, округлившимися глазами и молчит. Женщины причитают, - Ну что с тобой, почему ты молчишь? Повезло тебе - ручки, ножки целы, живой ты. И вдруг парнишка заревел, громко на всю улицу. Женщины заулыбались, - Ну вот, сейчас все в порядке, а то от испуга даже реветь не мог. Видя, что все обошлось благополучно, люди окружившие машину успокоили и нашего шофера, подтверждая, что он не виноват, что невозможно было избежать наезда. Люди расступились, освобождая дорогу, и мы уехали. Как говорится, в рубашке родился этот парнишка. Повезло и нашему шоферу, что происшествие случилось около базара и много людей видели, как это произошло. Случись это в другом месте, и я не знаю, удалось бы нашему шоферу доказать свою невиновность.
Много неожиданных сюрпризов подкидывает судьба человеку. Буквально через несколько дней после этого, вернувшись в барак, мы узнали, что в столярке убило десятника Кузнецова. В нашем бараке были люди, работавшие в столярке. Они и рассказали, как убило Кузнецова. Один из прибалтов на дисковой пиле кромил доски, делал обрезную доску. Кузнецов подошел к нему и сказал, что тот очень медленно подает доску под пилу. Рабочий, видимо, не понял, [220] что ему сказали, тогда Кузнецов отстранил его и сам прогнал доску через пилу, показывая с какой скоростью нужно это делать. Повернулся, чтобы освободить место рабочему, и в это время короткий обрезок доски попал на зубья пилы. Обезок швырнуло вверх и он попал в голову Кузнецова, возле правого уха. Кузнецов повалился, рабочий подхватил его, но не удержал. К упавшему Кузнецову подбежали другие рабочие, но он был уже без сознания. Не обнаружили никакой травмы, только везле уха сочилась струйка крови. Вызвали врача, но и тот ничего не смог сделать, Кузнецов умер. Его смерть очень переживали рабочие столярки, его уважали в зоне. Ценила Кузнецова и администрация ОЛПа. Из своих десяти лет он отсидел уже больше восьми и вот такой нелепый случай. Много людей умирает в лагерях, это так буднично и так обычно, что о смерти того или иного человека, поговорят может быть, только те, кто был рядом с ним, да и те скоро забудут. Кузнецова знали и уважали многие. Случилось это осенью, солнце в полдень чуть-чуть высветит небо на горизонте и снова исчезнет, да и ясные дни очень редки. Темнота, дожди и слякоть.
Через день или два после смерти Кузнецова мы погрузили на машину гроб с его телом и столбик-обелиск с дощечкой и надписью на ней: “Кузнецов Сергей Матвеевич”. Дань уважения к погибшему: ему даже гроб сделали и толбик-обелиск с именем успошего, покрашенные черной краской. Проехали через город и едем дальше. Ночь черная. Свернули с дороги направо и вскоре остановились около небольшого домика. Шофер посигналил. Из домика вышел мужчина и подошел к нам. Немного поговорил с Муратбековым и тот велел нам брать гроб. Взяли и пошли за человеком с кладбища. Идти очень плохо: тундра размокла, сплошь просевшие могилы. Не мудрено, навряд ли тут роют могилы на нужную глубину, особенно зимой. Вот они и проседают так сильно, как только оттает моховая подушка. Шли довольно долго. Наконец остановились около черной ямы. Темно, даже не видно, как она глубока. Поставили гроб около этой ямы и пошли обратно. Подошли к машине и тут экспедитор наш увидел в кузове обелиск и говорит мне, - Отнеси его к могиле. Я взял столбик и пошел, ничего не видно, чуть оступишься и нога проваливается в размокший грунт могилы. С большим трудом, но я нашел гроб. Увидел его, почти запнувшись за гроб. Положил [221] столбик на гроб и пошел обратно. Только вот беда - я не знаю в какую сторону идти. Пока я петлял между могилами, глядя под ноги, я потерял направление на возврат к машине. Соображаю, куда же идти. Выбираю направление и иду, можно сказать наугад. Все внимание - смотреть под ноги, чтобы не оступаться в могилы, а они тут так густо. Кричать, чтобы отозвались от нашей машины, мне, почему-то, стыдно. Сообразили, крикнули от машины, я шел почти в правильном направлении, повернул на крик и, наконец-то, выбрался с кладбища. Кладбищенский сторож, или не знаю, кто он, говорит мне, - А ты не трусливого десятка. А я, петляя между могилами, о покойниках даже и не думал.
Этой же осень, вскоре после похорон Кузнецова, произошел еще один случай. Некоторое время назад в лагере ввели так называемую самоохрану. Заключенным с небольшим сроком и хорошим поведением предлагали стать самоохранниками, то есть предлагали охранять небольшую группу заключенных, тоже с небольшим сроком заключения. Благодаря этому, вместе с нами стала работать на подвозке грузов стала еще одна машина, тоже с четыремя грузчиками. Охранял их наш же заключенный, тоже бывший фронтовик Пономаренко. Сейчас, если была возможность, мы уже не катались на машинах на погрузку и разгрузку, а разбивались на две группы: пятеро или шестеро, например, на погрузке, а двое или трое на разгрузке. В ту смену сначала мы должны были возить с лесозавода вагонку и половую доску. Шел непрерывный, нудный дождь. Нагрузили первую машину, Муратбеков говорит мне и Малыхину, - поезжайте разгружать. Ехать со мной на разгрузку попросился Кургаляев Костя, из грузчиков самоохранника Пономаренко. Пономаренко ему доверял и разрешил, тем более что не было ни одного случая, чтобы милиция или какая-то другая служба останавливали для проверки нашу машину. Костя - крупный вор, урка, бывший авторитет. Возник у него какой-то конфликт с блатной верхушкой. Окончился этот конфликт тем, что его сильно избили и выгнали из воровского братства. Срок у него небольшой и, благодаря этому, попал он в группу грузчиков к Пономаренко. Самоохранники [222] состоят на учете, проходят инструктаж и обучение в подразделениях военизированной охраны

Регистрационный номер №0265217

от 15 января 2015

[Скрыть] Регистрационный номер 0265217 выдан для произведения: Расскажу, пожалуй, о двух случаях при работе с ним. После тех наших первых халтурок, о которых я уже рассказал, мы, конечно, стали их искать по столовым и пекарням. Однажды договорились с нашей столовой привезти им машину хорошего кускового угля. Разгрузочная площадка около нашего ОЛПа не имела тупиковой ветки. Вагоны для разгрузки оставляли прямо на железнодорожной линии и быстро их разгружали. В конце смены приехали сюда за углём и видим, что он тут почти уже выбран. Ехать на шахту Капитальную – далеко. Чума пошёл на железнодорожную линию, посмотрел там и говорит:
- Я поставлю машину прямо на линию, уголь там отличный, вы грузите быстрее. Подготовьте выезд с линии, передок у Студика тяжёлый, надо подложить кирпичей с внутренней стороны рельса, чтобы переднее колесо при выезде смогло через него перескочить.
Поезда с углём с северных шахт идут довольно часто. Сказали об этом Чуме [207] Да ладно, - говорит, - знаю я, успеем. Заехали на линию, уголь действительно хорош. Положили кирпичей к рельсу, как советовал Чума и в хорошем темпе принялись за погрузку. Уже почти погрузили машину, видим, вдали показался поезд. Говорим Чуме, - Поехали. Грузите, успеем, - говорит он. Грузим. Поезд уже близко. Чума резко бросает машину вперед, от этого кирпичи разлетаются в стороны, а машина, несмотря на повернутые на выезд передние колеса, не желает покидать линию и движется навстречу приближающемуся поезду. Чума сдает машину назад, мы быстро укладываем кирпичи к рельсу, Чума снова бросает машину вперед, вновь летят в стороны кирпичи. Машина снова назад. Поезд совсем близко, непрерывно гудит. Бегом укладываем кирпичи, добавляя новые, Чума бросает машину вперед и она с металлическим щелчком выскакивает с линии на дорогу, и тут же за нашими спинами пронесся паровоз. Чума остановил машину, говорит, - Что-то в передке щелкнуло, надо посмотреть. Посмотрел и говорит, - У левой передней рессоры порвало серьгу. В результате этого машину при движении постепенно тянет в сторону. Чума едет вперед до тех пор, пока машина не окажется на обочине дороги, остановится, подаст машину назад к противоположной обочине, и снова вперед. Так и доехали до кухни, разгрузились, получили заработанную кашу, самое вкусное блюдо в нашей лагерной жизни. Кстати, шофера кормят отдельно и лучше чем нас. Чума ничуть не расстроен поломкой рессоры, хотя до гаража придется ему добираться уже описанным способом.
Второй случай произошел уже летом. Везли мы с лесозавода половую доску. Сидели на досках возле кабины и радовались теплу. Скоро и неохраняемый переезд через железную дорогу, проходящую недалеко от нашего ОЛПа. Видим, к переезду идет поезд и расстояние до переезда для нас и для поезда почти одинаково, поезд до него пожалуй даже ближе. Сейчас перед переездом Чума остановится и пропустит поезд. Ничего подобного, наша машина увеличивает скорость и мы наперегонки с поездом мчимся к переезду. Прыгать на такой скорости из поезда на отсыпанную породой дорогу, в крупных камнях на обочине, бессмысленно. Сидим и ждем, что будет. На переезде оказались почти одновременно с поездом и проскочили перед паровозом, наверное, [208] метрах в трех от него. Паровоз серии “Эх” своим ограждением около котла даже чиркнул по концам наших досок. Чума остановил машину, и, улыбаясь, спросил:
-Ну как? В штанах сухо?
-Сухо, поехали дальше, - ответил кто-то из нас
-Молодцы, поедем дальше.
Улыбался Чума, а лицо-то было бледное, поздно понял, что глупость делает, что тормозить уже нельзя, столкновение тогда будет неизбежным - только вперед на максимальной скорости. Таким вот он был, шофер по кличке Чума, но нам он нравился.
Главным в жизни заключенного в то время была работа. Не потому что у заключенного душа горела, чтобы в мороз и пургу, плохо одетым и голодным с упоением вкалывать из последних сил по двенадцать часов в сутки. Нет, совсем не поэтому: работать он был обязан, и всегда обязан был выполнять норму выработки, вернувшись в барак после такой работы, промерзший и предельно уставший, он желал только одного - отдохнуть и выспаться. Но до вечерней поверки можно только подремать или заняться чем-либо по своему усмотрению. Это время общения с соседями по нарам и со знакомыми по работе, да и со всеми другими с кем так или иначе столкнула судьба. Кто-то в это время пишет письмо, кто-то ремонтирует что-либо из своей одежды. Заключенные вспоминают жизнь на гражданке (на свободе), рассказывают за что посадили, к блатным, бригадирам и прочим придуркам в барак иногда приходили их “жены”. В то время мужчины и женщины содержались вместе, в одной зоне, только в разных бараках. Работали на одних и тех же объектах. Понравится кому-то из блатных или придурков какая-то женщина, он берет ее себе в “жены”, в какой-то степени помогая ей продуктами питания. Кстати, о придурках. Не знаю, кто придумал назвать придурками этих заключенных. Навряд ли можно сказать, что эти заключенные придуривают, занимая места более благоприятные для условий лагерной жизни. Если уж считать, что придуривают, то очень толково, занимают, как выражаются в лагерях, теплые места, места, где есть возможность легче выжить. Такие вот придурки! Блатные придурками себя не называют: они же воры - цвет тюрем и лагерей. У них своя иерархия сверху до низу. В самом низу так называемые шестерки. Отсюда и глагол - шестерить, быть на побегушках, беспрекословно выполнять волю [209] вышестоящего. Кстати, когда приходит новый этап, все претенденты на роль блатных проходят строгий отбор на воровском сходе или толковище. Позже, я встретил как-то жалкого доходягу и узнал в нем Смирнова, одного из главных блатных в нашем вагоне во время этапа на Воркуту. Не прошел, видимо, чистилища Смирнов, не оказался таким уж блатным грозный в нашем вагоне Смирнов.
Никаких происшествий от совместного, в одной зоне, проживания мужчин и женщин не было. При такой работе и постоянном голоде мужчинам было не до женщин. Видя, как ведут себя так называемые “жены” блатных и придурков, о женщинах складывалось мягко выражаясь, не очень хорошее мнение. Я, например, даже представить не мог, чтобы в мужской барак, к совему так называемому “мужу” могла прийти женщина и нарах, кое-как прикрывшись, заниматься, как сейчас выражаются, сексом. За кусок хлеба, за порцию каши! Это было противно и мерзко. Однажды какой-то блатняк или придурок пристроил свою “жену” к нам грузчиком. Не знаю, чем он при этом думал. Мы были ошарашены таким подарком: ясно, что нам увеличат объем работ, уже не на четырех, а на пятерых грузчиков. Соловьев говорит ей, - ну чтож, если ты грузчик, то будь им, выполняй свою норму, становись под бревно. Мне на плечо положили комель, женщине кладут вершину. Бревно не толстое. Я смотрю, что там будет, чтобы в случае чего вовремя сбросить бревно со своего плеча. У женщины сразу же подогнулись ноги. Малыхин подхватил бревно и мы отнесли его на машину. Женщина сидит на снегу и не встает. Позвали из столярки другую женщину и та отвела ее в зону. Не знаю, что с этой женщиной было дальше, у нас она больше не появлялась.
Разговоров с заключенными было, конечно же, много. Обязательно интересовались, кто за что сел, на какой срок. Здесь много интересного. В колонии, у нас в бригаде был семнадцатилетний Ленька Бородин - убийца, причем убил он милиуионера. Я уже рассказывал что на гуляниях у нас было много драк, и во время войны были у дерущихся и кистени и ножи. Обычно [210] милиция не вмешивалась в массовые драки. Что мог сделать один участковый милиционер в случае массовой драки - ничего. Идти на гулянье и иметь при себе холодное оружие было, можно сказать, модно. Конечно, далеко не всегда и далеко не все применяли в драках кистень или нож. У Леньки Бородина был нож. Уже когда расходились с гулянья, их, группу парней с гармошкой, остановил милиционер и попросил сыграть плясовую: видно любил и умел сплясать этот милиционер. Его оттолкнули чтоб не надоедал. Ленька был очень пьян и, как он рассказывал, не соображая что делает, ударил милиционера ножом в грудь. Удар оказался смертельным. Милиционер упал, а они ушли домой. В ту же ночь милиция подняла его с постели, а он даже понять не мог за что его арестовали. Он рассказывал что в районной КПЗ его били каждый вечер. Войдут в камеру два, три миллиционера и давай его дубасить. Говорит рад был, когда дали десять лет и отправили в колонию. Смирный, спокойный парень, никогда бы не поверил, что он может убить человека. А всему виной водка и эта почти мода на холодное оружие. Судя по его рассказу, узнал он что натворил, пожалуй, только после ареста.
Здесь, недалеко от меня, на нарах, был Бискубский, бывший фронтовик. Вот он, на мой взгляд, совершенно не за что получил, кажется, восемь лет. По окончании войны их часть располагалась недалеко от Берлина. Он был шофером на трофейном грузовике марки Опель. Однажды, в сопровождении капитана и старшего лейтинанта, приказано было ему отвезти куда-то под Варшаву списанное стрелковое оружие. Нагрузили машину, в кузов, для охраны, сел солдат с автоматом, в кабину - капитан и старший лейтенант. Выехали. Шоссе Берлин-Варшава - великолепное. С обеих сторон шоссе могучие дубы. В одном городке капитан приказал остановиться, и он вместе с лейтенантом куда-то ушли. Вернулись уже утром, оба изрядно на веселе. Поехали дальше. Капитан говорит, - Очень мало времени осталось - гони! А Опель, - говорит Бискубский, - машина быстроходная, на хорошем шоссе - летит как птица. А капитан подгоняет: давай, давай, гони! И вдруг, лопнула покрышка правого переднего колеса. Машину резко рвануло вправо. Я, - говорит Бискубский, - по тормозам и стараюсь удержать машину на трассе. Не получилось, [211] машина врезалась в дуб на обочине шоссе. Удар был силен, кабину сплющило. Когда он пришел в себя, то с большим трудом выбрался из кабины, капитан был мертв, старший лейтенант еще хрипел. Смотрю, - говорит, - Впереди машины, раскинув руки, лежит на земле, лицом вверх, солдат, который охранял груз. Подошел к солдату: глаза открыты и неподвижно смотрят в небо. И этот мертв! Тронул его за голову и он моргнул. Живой! Как, - говорит, - я этому обрадовался. Вскоре подъехала машина военной автоинспекции и его арестовали. Как он мог оправдаться, когда действительные виновники происшествия мертвы, а он всего лишь солдат и обязан подчиняться командиру.
Сейчас очень много пишут и говорят об осужденных по 58 статье, и всегда подчеркивают как много их было. Когда я был в колонии, то вообще не слышал этой статьи, а встретил одного в лапотной мастерской. Был у меня в мастерской лапотник Кригер. Как-то я спросил, за что его посадили? Он говорит:
- КРД.
- Это же не статья, что это значит?
- Это контрреволюционная деятельность.
Тогда меня совершенно не заинтересовало, что это за деятельность, что за нее такой срок дают, срок у него был, кажется, 8 лет. На Воркуте были люди осужденные по 58 статье. В нашем ОЛПе было их сравнительно немного, об этом я могу говоорить довольно точно. Не знаю по какой причине, но как-то летом всех нас под конвоем вывели за зону и началась какая-то сверхпроверка. Проверяющий по списку вызывает заключенного, называя фамилию, имя и отчество. У некоторых заключенных называются две или даже три фамилии: Иванов, он же Петров, он же Сидоров. Заключенный выходит, называет свои фамилию, имя, отчество, год рождения, статью и срок, и переходит к тем кто уже назывался. Заключенных много, проверка длилась очень долго. После проверки снова всех запустили в зону. К тому времени я уже неплохо разбирался в статьях уголовного кодекса, знал уже за что могли посадить по 58 статье. Так вот при этой массовой проверке 58 статья звучала не часто. Много было осужденных за растрату, за различные хищения госсобственности, за воровство, за тяжелые телесные [212] повреждения. Осужденных за прогул или побег с завода здесь было сравнительно меньше, чем в колонии, так как сроки у таких заключенных не более пяти лет - для Воркуты это небольшой срок.
В нашем ОЛПе отбывали срок по 58 статье преимущественно бывшие военнопленные. Иногда они довольно зло спорили между собой, считая одних невиннопострадавшими, а других предателями. Внизу, справа от меня, занимал место Бурцев, осужденный по 58 статье. Как-то я спросил его, что же такое он совершил против своего народа. Сдался, - говорит, - в плен. Подбили наш танк, я выскочил из горящего танка, кругом немцы и я поднял руки. Когда лагерь военнопленных, где он содержался, освободили наши войска, все они прошли процедуру следствия. Рассказал, как следователь допрашивал его: где, когда, при каких обстоятельствах попал в плен. Ответил, - говорит, - как было. Следователь, - почему не застрелился? Да жить, - говорит, - хотел. Ах, ты жить хотел, - зло проговорил следователь, - А другие пусть погибают! Не помню, сколько лет ему дали, но мне кажется меньше десяти. Как-то разговорился с прибалтом по фамилии Алексис. Спросил какая у него статья. Говорит:
- Нет никакой
- Это как так, никакой? Такого не бывает. Просто вот ради интереса взяли и арестовали тебя и без суда, не дав никакого срока, сунули в вагон и отправили на Воркуту?
- Да, именно так.
Хороший мужик, вызывает доверие, но до сих пор я не верю ему, не верю в эту сказку. Ничего я не знал тогда о “лесных братьях”, тех кто был в прибалтике против советской власти. Но если бы он был одним из этих “братьев”, то наверняка был бы реди каторжан. Наверное, просто он разыгрывал меня.
Встретил я там и настоящего врага, фамилия его, кажется, Лярский. Не знаю, почему ему дали только десять лет. Бывший дворянин, работал у американцев, затем в звании майора в самом конце войны был внедрен в наши войска. Работал в комиссии по репатриации, занимался агитацией наших военнопленных, находящихся в американской зоне оккупации, за невозвращение их на родину и вступление в русскую освободительную армию. Оказывается, американцы создавали такую армию из наших военнопленных, рассчитывая использовать ее в дальнейшем в планируемой [213] войне против Советского Союза. Говорил, что американцы с большим уважением (с показным, я думаю) относились к солдатам и офицерам этой армии. Хотя я не восхищался нашими союзниками в войне, но такой подлости от них я все же не ожидал. Лярский расхваливал американскую технику: какие у них великолепные самолеты, танки, автомашины. Насчет танков я сразу же возразил, слышал уже от танкистов фронтовиков очень не лестные отзывы о танках типа Шерман: работают на бензине, горят как свечки, гусеницы узкие, проходимость плохая, часто выходят из строя.
А вот представьте, - продолжал Лярский, - прекрасный американский самолет, а пилотирует его русский летчик, который может летать на нем лучше американца, или русский шофер на превосходной американской автомашине, который может проехать на ней там, где не проедет американец. Это же великолепно!
Хорошо, - говорю, - у американцев автомашины, но мы сумеем сделать свои и не хуже американских. Наши истребители и штурмовики сейчас уже лучше американских, а наши тридцать четверки вообще лучше всех и такого оружия, как Катюши ни у кого нет. Причем все это сделали мы после опустошительной гражданской во йны, всего-то за двадцать лет. Я горжусь нашей страной и я рад, что я - русский.
Пусть молод и неопытен я был, но спорил с ним и, как мне казалось, даже не безуспешно, так как видел что иногда трудно было ему опровергать мои возражения. Я любил нашу страну и, глядя на карту, восхищался ее размерами и видел, как мелки и ничтожны перед нею другие страны. Разве смог бы слабый и бесталанный народ расселиться на такой огромной территории. В семье, да и в деревне, с пеленок воспитывались мы в любви к нашей стране. В начале на русских народных сказках, позднее, изучая историю, я узнавал, что Россия всегда побеждала своих врагов, и от стариков я слышал тоже [214] самое. Почти всю войну, исключая время работы на заводе, я по карте из учебника отслеживал линию фронта, горько переживал наши неудачи, радовался каждой победе нашей армии. Восхищался нашими полководцами, не только маршалами, но и командующими армий и корпусов, всеми кто отмечался в приказах Верховного Главнокомандующего. Фамилии многих наших полководцев и генералов я помню и сейчас. Знал и то, как союзники оттягивали открытие второго фронта, от раненных фронтовиков слышал, что делали они это наверняка умешленно. Как-то обидно и противно было мне слушать Лярского. Первый и единственный раз в жизни встретил я настоящего врага, предателя.
От него слышу, как прекрасно все в Америке, что она нас спасет и мы должны ей помочь освободить нас. Вот гад! Он думает что нашел подходящего слушателя. Почему ему дали только десять лет? Есть на Воркуте ОЛП каторжан - вот там бы ему и быть! Так вот я и столкнулся с бывшим дворянином, с нашим врагом, который даже здесь веред враждебную агитацию, рассчитывая найти внимающих ему людей. Только не видел я, чтобы кто-нибудь, не возражая, внимательно слушал его. В сознании народа утратили бывшие господа свой авторитет, утратили навсегда.
Есть на Воркуте особая категория заключенных - это каторжане. Рассказать что-либо о них из непосредственного общения я не могу. Они содержались в отдельном ОЛПе и, естественно, ни с кем из них поговорить я не мог. После войны отменили расстрел - высшую меру наказания, сейчас высшая мера наказания - 25 лет заключения. Каторжане - это, повидимому, бывшие пособники фашистов, власовцы, бендеровцы и другие предатели. У каторжан нет фамилий, они под номерами. Номера на шапке, на груди и спине, на ноге выше колена. На днях мы вплотную столкнулись с ними. Нам нужно было ехать за песком. Это очень не легкий рейс: трудно кайлом надолбить полный кузов [215] песку, даже если песок рыхлится кайлом довольно легко. Шофер и говорит нам, - Поехали за песком в карьер к каторжанам. Я вчера у них работал и за песком ездили. Песок там сухой, легко берется лопатой. Правда в карьере им лучше не попадаться. Они не часто туда ездят, успеем нагрузить.
Поехали, песок действительно сухой. Легко и быстро нагрузили машину, залезли в кузов и видим, навстречу нам идет машина с каторжанами, а за ними машина с конвоем. Каторжане с кайлами в руках, с матом бегут к нашей машине. Что им терять, расстрела нет, срок и так максимальный. Выскочил из машины конвоир с автоматом и властно крикнул, - Назад, такую мать. Каторжане остановились и, матерясь, побрели назад к своей машине. Конвоир махнул нам, тоже с матом, чтобы мы убирались. Когда проезжали мимо машины с каторжанами, они злобно посоветовали нам не появляться больше в этом карьере.
Заканчивается зима, уже появляется солнце. Как это хорошо, я так по нему соскучился! Но как еще низко поднимается оно над горизонтом и как не долго светит. Все чаще случаются теплые дни, иногда уже капает с крыш. Оказывается и здесь бывает весна, а то “двенадцать месяцев зима, а остальное лето”. А все таки какие здесь морозы и практически всегда ветер, сильный ветер. Характерный свист этого ветра я запомнил на всю жизнь. Как-то, уже годы спустя, в журнале “Природа”, я вычитал что Воркута по средней силе ветров уступает только Огненной земле. Кататься в кузове, сидя на мерзлых бревнах, кирпиче или другом грузе при морозе за сорок градусов, да еще против ветра очень холодно. Хорошо что почти после каждого такого рейса можно погреться в теплушке или у костра. Бывало снимешь в теплушке валенок, разматываешь портянку, а она искриться кристалликами льда. Ступня ноги белая и холодная, почти не ощущающая прикосновения, но не обмороженная, отогревается у печки и становится теплой. Наматываешь на нее нагретую у печки портянку, надеваешь валенки и снова на мороз.
Халтурки с углем [216] или дровами удаются раз или два в неделю. Это очень помогает. Иногда нам на четверых дают такзик каши! И мы съедаем ее всю подчистую. Кажется, что глатать уже некуда, а есть все равно хочется. В пекарне иногда дают по буханке на человека и я съедал ее сразу, наслаждаясь вкусом хорошего черного хлеба. Плохо что халтурки с дровами для пекарни были редки, зато особенно радостны. К сожалению, кроме угля для столовых и дров для пекарен, никому ничего не было нужно.
У нас сейчас новый экспедитор - казах Муратбеков Балабей, хотя называет себя почему-то Мишкой. Заключенный, посажен за растрату. Впервые я увидел его в ОЛПе на Плотинке. Там он был нарядчиком и показался мне очень злым. А тут совсем неплохой, дружелюбный человек. Нарядчики и здесь, на нашем ОЛПе, тоже очень злобны. Тех кто при разводе на работу не может встать с нар они бью и буквально за ноги волокут к вахте и толкают в колонну заключенных идущих на работу, а там конвой - уже не полежишь. Тяжелая участь у сильно ослабших заключенных. Они не могут уже выполнять норму выработки, в результате им снижается котел, то есть норма питания, что ведет к еще большему истощению и потере сил. Кроме того в каждой бригаде есть блатной, который сам практически не работает, а выполняет роль надсмотрщика, и бьет тех кто работает плохо, бьет жестко. И тут, конечно, больше страдают ослабевшие, и производственных страм, опять таки, больше у них. Насмотрелся я в Воркуте крови, так что первое время после освобождения любые красные пятна на чем-либо воспринимал, как кровь.
В нашем ОЛПе открылась столовая и заработал водопровод. Не знаю, скважину пробурили или родник нашли недалеко от нашей разгрузочной площадки. Сколотили большой деревянный короб от источника до столовой и в нем надежно засыпали сухими опилками трубу водопровода. Даже удивительно, но вода в нем не замерзала. Может быть время от времени для прогрева опилок от кухни в обратном направлении пропускали кипяток, но это так - мой домысел.
Вот уже и здесь на Воркуте весна решительно берется за свои дела. Тает снег, появляются лужи. Хорошо что в каждом бараке есть сушилка, большое спасибо администрации ОЛПа за это. Придешь с работы промокший, отдашь в сушилку то, что намокло за смену, и получаешь утром сухую и теплую одежду - хорошо! Вот и сегодня неплохо пригрело, а мы еще в валенках, рано их снимать, будут еще холода. Снег сырой и липкий, [217] а бревна, доски, кирпич приходится вытаскивать из снега и, конечно, за смену я промок насквозь, даже в валенках хлюпает. Закончили смену, зашли в зону. Я взял у грузчиков наш рабочий инструмент, чтобы отнести его в кладовку, не далеко от вахты. Переступил через порог, у порога лужа - ничего, валенки и так уже промокли. В кладовой темно, я знаю, что здесь сломан выключатель и обычно я рукой соединял провода и свет загорался. Опустил свой груз на пол, поднял руку, нащупал в темноте проводник и опускаю руку вниз, чтобы соединить вместе оголенные концы проводников и вдруг во мне все задрожало, завибрировало. Меня стало корежить и сгибать. Ни охнуть ни вздохнуть и не понять что же со мной происходит. Даже испуга, кажется, нет и только мысль, нет даже не мысль, а вопрос - да что же это такое? И так же вдруг это прекратилось. Мне показалось что меня отбросило назад. Я еле устоял на ногах. Постоял, оглушенный случившимся, в темноте поставил инструмент на место. Пришел в барак и рассказал об этом своим товарищам. Объяснили, что меня било током и удивительно, что находясь в таких условиях я остался жив. Потом позже, когда я стал пограммотнее, я понял что меня спасло. Спасло то, что выключатель был высоко, верее место где он должен был быть. Чтобы достать до проводов я высоко поднял руку и там взялся за оголенный провод. При ударе током происходит непроизвольное сокращение мышц. Поэтому человек взявшийся за оголенный, находящийся под напряжением провод, не может разжать руку чтобы его выпустить. Здесь же, когда начало сгибать и меня и мою руку, тем более, если я начал падать, рука соскользнула с оголенного провода, что меня и спасло. После этого случая я уже боялся браться руками за провода, понял, что электричество может убить.
Лето на Воркуте действительно короткое, зато ночи совсем нет. Солнце на очень небольшой высоте кружит над горизонтом, немного опускаясь на севере и чуть поднимаясь на юге. В ясные дни на востоке хорошо видны Уральские горы, особенно ближняя, похожая на большой холм, гора. В горах я еще не бывал, а высотю люблю. Эта гора, видно, высокая, так как частенько видны возле нее тучи, прикорнувшие к ней ниже ее вершины. Дальше за этой горой виден уже хребет Уральских [218] гор с крутыми, видимо, обрывистыми склонами. Как-то перед вечерней проверкой стоял я около барака с группой заключенных и любовался горами. Вот, - говорю, - Если бы разрешалось, сходить бы к ним после работы. Кто-то рассмеялся и спроси:
- А сколько, как ты думаешь, километров до них?
- Наверное, - говорю, - километра три, ну может пять.
- Нет парень, - объяснили мне, - до этих гор отсюда шестьдесят километров.
Так далеко, не верится! Они же совсем рядом и так хорошо видны. Сильно обманывает в определении расстояния эта ровная тундра и, в ясную погоду, высокая прозрачность воздуха. Этим летом ушел от нас после медосмотра Соловьев, перевели на более лекгую работу. Жалко было расставаться, сработались уже, с полуслова понимали друг друга. На работе это очень важно. Наш новый товарищ Тимшин Василий, шесть лет ща растрату. Недалеко от нашего ОЛПа начали строительство военного городка: наверное, для нашей охраны. На наших глазах отсыпали породой дорогу к этой строительно плоащадке, даже к двум, рядом будет строиться еще и кирпичное здание Воркутинской радиостанции. Удивительно, как много породы поглощает тундра. Грузовик за грузовиком сбрасывают свой груз в вязкий грунт тундры и она ненасытно глотает все это. Немногим больше километра эта новая дорога, а отсыпали ее долго. В военном городке заложили сразу два дома, для радиостанции пока роют ямы под фудамент.
Очень хочется научиться управлять автомашиной. Приглядываюсь, как шофер заводит машину и как он ею управляет. Очень хочется попробовать, получится или нет? Однажды, пока шофер курил в теплушке, я сел в машину, повернул ключ зажигания, Борис крутанул рукоятку и мотор заработал. Включаю первую скорость и осторожно трогаю с места. Мало успел проехать. Выскочил из теплушки шофер и на хорошем лагерном языке посоветовал мне больше этого не делать. Но ведь получилось! И как не попробовать еще. Короче, с шофером в кабине через некоторое время я уже ездил от нашей погрузочной площадки до площадки военного городка. Позже шофер отпускал иногда в этот рейс меня уже одного. И единственный шофер, который разрешал мне порулить [219] был, конечно, Чума.
Летом намного легче работать. Не нужно уже всем вчетвером собираться в комок, чтобы хоть как-то противостоять ветру и морозу. А сейчас, сидишь в кузове и посмотриваешь кругом, даже интересно. Едем по улице около городского базара, народу много, едем медленно. Смотрю на людей, идущих на базар и с базара и думаю, как же все таки хорошо быть вольным. Вижу прямо возле дороги стоит парнишка шести-семи лет и смотрит на нашу машину, и вдруг, когда машина уже почти поравнялась с ним, он бросился на перерез машине. Наш шофер резко затормозил, но даже на небольшой скорости машине не остановиться мгновенно. Парнишку ударило буфером и он исчез по машиной. Машину сразу же обступили люди, наш шофер открыл дверцу машины и дрожащим, полным горя голоса твердит одну фразу, - Товарищи, я не виноват. И тут из под подножки машины вылазит этот парнишка. Женщины к нему, гладят его, приговаривают, - Ну что же ты, дурачок, разве так можно? Где больно? у парнишки кровянистая ссадина на руке, в пыли рубашка и штаны. Он озирается кругом испуганными, округлившимися глазами и молчит. Женщины причитают, - Ну что с тобой, почему ты молчишь? Повезло тебе - ручки, ножки целы, живой ты. И вдруг парнишка заревел, громко на всю улицу. Женщины заулыбались, - Ну вот, сейчас все в порядке, а то от испуга даже реветь не мог. Видя, что все обошлось благополучно, люди окружившие машину успокоили и нашего шофера, подтверждая, что он не виноват, что невозможно было избежать наезда. Люди расступились, освобождая дорогу, и мы уехали. Как говорится, в рубашке родился этот парнишка. Повезло и нашему шоферу, что происшествие случилось около базара и много людей видели, как это произошло. Случись это в другом месте, и я не знаю, удалось бы нашему шоферу доказать свою невиновность.
Много неожиданных сюрпризов подкидывает судьба человеку. Буквально через несколько дней после этого, вернувшись в барак, мы узнали, что в столярке убило десятника Кузнецова. В нашем бараке были люди, работавшие в столярке. Они и рассказали, как убило Кузнецова. Один из прибалтов на дисковой пиле кромил доски, делал обрезную доску. Кузнецов подошел к нему и сказал, что тот очень медленно подает доску под пилу. Рабочий, видимо, не понял, [220] что ему сказали, тогда Кузнецов отстранил его и сам прогнал доску через пилу, показывая с какой скоростью нужно это делать. Повернулся, чтобы освободить место рабочему, и в это время короткий обрезок доски попал на зубья пилы. Обезок швырнуло вверх и он попал в голову Кузнецова, возле правого уха. Кузнецов повалился, рабочий подхватил его, но не удержал. К упавшему Кузнецову подбежали другие рабочие, но он был уже без сознания. Не обнаружили никакой травмы, только везле уха сочилась струйка крови. Вызвали врача, но и тот ничего не смог сделать, Кузнецов умер. Его смерть очень переживали рабочие столярки, его уважали в зоне. Ценила Кузнецова и администрация ОЛПа. Из своих десяти лет он отсидел уже больше восьми и вот такой нелепый случай. Много людей умирает в лагерях, это так буднично и так обычно, что о смерти того или иного человека, поговорят может быть, только те, кто был рядом с ним, да и те скоро забудут. Кузнецова знали и уважали многие. Случилось это осенью, солнце в полдень чуть-чуть высветит небо на горизонте и снова исчезнет, да и ясные дни очень редки. Темнота, дожди и слякоть.
Через день или два после смерти Кузнецова мы погрузили на машину гроб с его телом и столбик-обелиск с дощечкой и надписью на ней: “Кузнецов Сергей Матвеевич”. Дань уважения к погибшему: ему даже гроб сделали и толбик-обелиск с именем успошего, покрашенные черной краской. Проехали через город и едем дальше. Ночь черная. Свернули с дороги направо и вскоре остановились около небольшого домика. Шофер посигналил. Из домика вышел мужчина и подошел к нам. Немного поговорил с Муратбековым и тот велел нам брать гроб. Взяли и пошли за человеком с кладбища. Идти очень плохо: тундра размокла, сплошь просевшие могилы. Не мудрено, навряд ли тут роют могилы на нужную глубину, особенно зимой. Вот они и проседают так сильно, как только оттает моховая подушка. Шли довольно долго. Наконец остановились около черной ямы. Темно, даже не видно, как она глубока. Поставили гроб около этой ямы и пошли обратно. Подошли к машине и тут экспедитор наш увидел в кузове обелиск и говорит мне, - Отнеси его к могиле. Я взял столбик и пошел, ничего не видно, чуть оступишься и нога проваливается в размокший грунт могилы. С большим трудом, но я нашел гроб. Увидел его, почти запнувшись за гроб. Положил [221] столбик на гроб и пошел обратно. Только вот беда - я не знаю в какую сторону идти. Пока я петлял между могилами, глядя под ноги, я потерял направление на возврат к машине. Соображаю, куда же идти. Выбираю направление и иду, можно сказать наугад. Все внимание - смотреть под ноги, чтобы не оступаться в могилы, а они тут так густо. Кричать, чтобы отозвались от нашей машины, мне, почему-то, стыдно. Сообразили, крикнули от машины, я шел почти в правильном направлении, повернул на крик и, наконец-то, выбрался с кладбища. Кладбищенский сторож, или не знаю, кто он, говорит мне, - А ты не трусливого десятка. А я, петляя между могилами, о покойниках даже и не думал.
Этой же осень, вскоре после похорон Кузнецова, произошел еще один случай. Некоторое время назад в лагере ввели так называемую самоохрану. Заключенным с небольшим сроком и хорошим поведением предлагали стать самоохранниками, то есть предлагали охранять небольшую группу заключенных, тоже с небольшим сроком заключения. Благодаря этому, вместе с нами стала работать на подвозке грузов стала еще одна машина, тоже с четыремя грузчиками. Охранял их наш же заключенный, тоже бывший фронтовик Пономаренко. Сейчас, если была возможность, мы уже не катались на машинах на погрузку и разгрузку, а разбивались на две группы: пятеро или шестеро, например, на погрузке, а двое или трое на разгрузке. В ту смену сначала мы должны были возить с лесозавода вагонку и половую доску. Шел непрерывный, нудный дождь. Нагрузили первую машину, Муратбеков говорит мне и Малыхину, - поезжайте разгружать. Ехать со мной на разгрузку попросился Кургаляев Костя, из грузчиков самоохранника Пономаренко. Пономаренко ему доверял и разрешил, тем более что не было ни одного случая, чтобы милиция или какая-то другая служба останавливали для проверки нашу машину. Костя - крупный вор, урка, бывший авторитет. Возник у него какой-то конфликт с блатной верхушкой. Окончился этот конфликт тем, что его сильно избили и выгнали из воровского братства. Срок у него небольшой и, благодаря этому, попал он в группу грузчиков к Пономаренко. Самоохранники [222] состоят на учете, проходят инструктаж и обучение в подразделениях военизированной охраны

Весна

Воспоминания (продолжение 8)

Рейтинг: +2 260 просмотров

Кому понравилось произведение? >>

Комментарии (4)

Дмитрий Криушов # 16 января 2015 в 23:05 +1

Спасибо за уведомление о продолжении, Алексей. Прошу не бранить, но - весьма своевременно: память человечья такова, что ненадолго её хватает. Быть может, ещё пару месяцев, и я бы вовсе забыл, о чём шла речь в предыдущих главах, и - читай сначала. А так - вспомнил joke

Насчёт Вашего текста: по-моему, так мелкие описки подправить - и хорошо. С уважением - Дмитрий.

Алексей Лоскутов # 17 января 2015 в 20:20 +1

Здравствуй, Дмитрий, извиняюсь за долгое молчание, за описки и опечатки. Сложновато мне получается с размещением моих произведений в интернет. Сканирует рукописный текст в Екатеринбурге дочь, затем отправляет внуку в Питер, он набирает текст на компьютере. Отправляет обратно в Екатеринбург, от туда текст на флешке привозят в деревню, я этот текст проверяю, исправляю. После этого текст опять переправляется в Екатеринбург, а затем через интернет в Псков, и потом в "Избу-читальню". Последнее продолжение я не проверял. Так что извините за опечатки, постараемся исправить. С глубоким уважением к Вам А. Лоскутов.

Василий Мищенко # 29 января 2015 в 23:02 +1

Ну вот, закончил чтение Вашей работы. Что тут скажешь... В свое время, читая Солженицина (еще в 70-е годы), а затем, позже Варлама Шаламова и др. писателей, мне казалось, что люди, прошедшие тюрьмы и лагеря, должны ожесточиться душой и сердцем, они должны ненавидеть государство и людей с ним связанных за сломанную жизнь. Но в Ваших Воспоминаниях сквозит оптимизм, вера и любовь к своей стране, да и к людям. Ведь и за решеткой оказывается много замечательных, добропорядочных граждан. Мне, упаси Господь, не довелось побывать ни в тюрьмах, ни в лагерях. Но вот в тех местах, где трудились расконвоированные ЗК, побывать пришлось. После армии поехал я по путевке на комсомольскую стройку в Томскую обл. Там, в забытом богом поселке Каргасок, отработал почти 3 года каменщиком, бетонщиком, электриком. Строили много. Кирпичный и хлебзаводы, детсад и магазины, склады и подстанции. Конечно, не тюрьма и не лагерь, но условия жизни близкие. Попали нас двое дембелей в бригаду заключенных, в основном, с "легкими" статьями. Бугор, Вася Любич, хохол, получил 7 лет за то, что работая на самосвале, посадил в кузов подвыпившую кампанию и кто-то выпал, а он по нему проехал. Хорошо помню первый день работы в бригаде. Поставил Любич меня на раствор. Мороз 45, песок и цемент мерзлые. Нужно было топить солярой буржуйку с трубой по земле, надолбить ломом песок и набросать на трубу для разогрева. То же самое с цементом, который находился в сарайчике, метров за триста от стройки. На себе тащил его, потом долбил, отогревал и только после этого - в растворомешалку. Кран ставит вагонетку, наливаю раствор и пока крановщик поднимает его на площадку, раствор замерзает. Сплошной мат-перемат. Пот ручьем, пришлось сбрасывать бушлат, гимнастерку и работать в нательном белье. В конце смены самостоятельно забраться в кузов полуторки не смог,не действовали ни руки, ни ноги, хорошо подсобили мужики из бригады. И так 3 дня подряд, пока не сменили. Любич после рассказал, что это у него был такой способ проверки на вшивость. В общем, повидал много там всякого. И драки с поножовщиной, сам чудом жив остался, и разборки с ворами, когда попавшегося избивали до полусмерти, а затем отправляли обратно в зону. В целом я нисколько не жалею, что прошел эту школу. А Вам, огромное спасибо за Ваш труд. Я понял, какая сложная технология публикации ваших мемуаров и проникся еще большим уважением к Вам. Будет ли продолжение?

Алексей Лоскутов # 1 февраля 2015 в 20:28 0

Уважаемый Василий, спасибо Вам за прекрасный отзыв. Интересно было прочитать воспоминания о Вашей жизни. Правда, при встрече с бесконвойными, мало что можно узнать о их жизни. Люди в лагерях, конечно разные, не мало там было заключенных, которые получили свой срок, можно сказать, по недоразумению. Очень многие, даже в тяжелых условиях лагерной жизни, не теряют свое достоинство. Хотя значительная часть заключенных лагеря озлобляют на долгое время, а может и на всегда. О продолжении не беспокойтесь, оно появится в ближайшие дни. С искренним уважением А.Лоскутов.

RSS-лента комментариев