Вера Андреевна смотрела в лицо сына с сочувствием. Он казался ей заколдованным ребёнком, ребёнком, которого не приучили быть взрослым, но всё же отняли детство. Он сидел в кресле в холле и ужасно мучился оттого, что не может здесь закурить.
Подруги Веры Андреевны убивали оставшиеся годы за чтением дешёвых газет и вязанием. Они любили вязать разнообразные кофточки для воображаемых внучек, внучки, вероятно, уже стали взрослыми и давно выросли из этих нарядов, и предпочли бы ходить голыми, чем в этом дешёвом убожестве.
Сын также стеснялся обилия пожилых женщин. Они давно согласились предпочесть Аргентину Бразилии и смотрели сериал «Чёрная жемчужина», а Вера Андреевна находила в себе много общего с главной героиней.
Когда-то она была очень занятой женщиной, быть главным бухгалтером на одном из предприятий города Рублёвска было не так сладко. Постоянно снились нелепые ряды цифр, которые желали недостижимого равенства. Она помнила, как возилась с гроссбухом, как вообще сотни раз перепроверяла каждую циферку, как вообще едва не свихнулась слыша с одной стороны плач маленького Кости, а с другой эти дурацкие шепелявящие числа. Те были многозначными и шипели аккордами…
«Мама, я нашёл картину!»
- Что? Что ты сказал?
- Я нашёл картину. Нашёл в сундуке. И что теперь?
- Поздравляю. Ты нашёл картину моего дяди. Он был посажен в тюрьму за свою мазню. Не думаю, что твоя Калерия слишком разживется на этом полотне…
- То есть ты говоришь, что это полотно ничего не стоит… Но ты ведь для чего-то держала его под спудом?
- Это моё дело. И вообще я бы не хотела, чтобы говорил о нашем разговоре Калерии. И ещё, я тут поговорила с людьми, и если она не прекратит свои художества с дочерью, я найду способ засадить её за решетку и изображать из себя учительницу ей уже не придётся…
Константин Иванович возвращался домой в некотором страхе. Он старался не выдать этого страха и быть равнодушным к окружающим его людям. Они были обычны. Слишком обычны. А он, он сам чувствовал себя сбежавшим из дома подростком, которого хватило лишь на поездку в соседний город.
Мать была весьма строга с ним сегодня. Она высекла его словами, как могла бы высечь ремнём, или просоленными берёзовыми ветками. Но эта порка был в сто крат легче той, какую он устраивал себе сам.
«Кто ей сказал о художествах Калерии? Дочь… Ну, разумеется, вероятно, эта старая дура потащила её в помывочную, где ещё она могла увидеть эту дурацкую задницу?!».
Он поймал себя на мысли, что сам давно притерпелся к этим шрамам. Лишь пару раз его это возмущало. Дочь была слишком молчаливой после этих нравоучительных спектаклей.
Пересаживаясь с трамвая на троллейбус, он прошёл мимо ограды стадиона. Того самого стадиона, где играла их саратовская команда с гордым птичьим названием. Константин Иванович не слишком любил футбол, ему нравилось быть скорее балетоманом, особенным шиком было заглянуть под пачку Одиллии.
Когда-то мать желала, чтобы он был столь же благородным, как Зигфрид. Но и тот предпочёл Одиллию Одетте. И он предпочёл какую-то молчаливую простушку более наглой Калерии…
Виолетта принимала душ. Она старалась не думать о тех спасительных побоях, которыми её награждала мать. А с чего она взяла, что это её мать. А вдруг её похитили, украли из коляски или роддома, или вообще удочерили, взяв из Дома малютки, как понравившуюся куклу из магазина.
Тело взывало к чьей-то высшей справедливости. Ему надоело дрожать и краснеть от стыда, играть по правилам, этой мерзкой женщины, которая играла с нею, как с куклой.
«А чего я жду… Надо просто сбежать. Поселиться где-нибудь и забыть обо всём, как я терпела эти дурацкие порки…».
Она села на сиденье из досточек, села и заплакала, Заплакала тихо, как плакала, только во сне, зная, что никому нет особого дела до её жалостливых всхлипов…
Константин Иванович старался не думать о плохом. Он никак не мог отделаться от мысли, что его поведение как-то нелепо, какое-то слишком детское для взрослого человека.
Он поспешил снять шуршащий плащ, стараясь не слышать того мерзкого звука, что опять доносился из-за закрытой двери ванной.
Встреча с женой не входило в его планы на эту ночь. Они спали порознь, она в спальне, а он на софе, словно зашедший на огонек милый друг.
Виолетта чувствовала, как покрывается особо стыдными мурашками. Там. В прихожей был Константин Иванович, называя отца по имени и отчеству она как-то отдаляла его от себя. Отдаляла и видела в нём скорее незаконного сожителя, чем того, благодаря чьему семени появилась на свет.
«Но это ведь неизвестно. Вдруг мать была с кем-то ещё. И он просто мужчина, просто мужчина… ни отец, ни отчим… Кто же?»
Она торопливо выбралась из ванны, набросила на тело махровый халатик и осторожно выглянула в прихожую. Отец не замечал её детского вида. От одного взгляда на её жалкую фигурку на глаза бы набежали бы слёзы. Виолетта стеснялась, она понимала, что для опытного человека, догадаться об её стыдливой тайне было несложно.
«Неужели он не чувствует. Что я без трусов. Неужели ему всё равно, всё равно. Ну, конечно, ведь он видел меня совсем голой, если не считать этого дурацкого передника…».
И она сделала вид, что решила выпить чая.
Вид кипящего чайника слегка успокаивал. Виолетта решила заварить свежую заварку, сделать всё так же, как она делала перед приходом старух. Ведь они пили этот напиток и не спрашивали, кто его делал.
«А что если их отравить, словно грязных толстых крыс?».
Эта мысль обожгла, словно пролитый на руку кипяток. Только теперь саднило не руку, но душу.
Старухи могли умирать в корчах, умирать и просить пощады, как мысленно просила её она. Только бы она оставалась глухой к их мольбам, она бы просто изучала их предсмертное состояние.
Мысль об убийстве была краткой, но страшной в своей беспощадности.. И Виолетта постаралась думать о другом, будь здесь алкоголь, она бы напоила бы им Константина Ивановича и сделала всё, что только в её силах, чтобы стать взрослой по-настоящему.
Константин Иванович не желал быть Лотом. Как-то в Москве он видел подобный спектакль - известный американский сенатор сожительствовал со своими двумя дочерьми в бомбоубежище.
«И я мог, мог… уехать куда-нибудь далеко и познать её. Ведь я точно знаю, что она не может быть моей дочерью. Что Калерия обманула меня. Вот почему она и наказывает её, словно мстит ей за что-то?»
Купальный халатик казался идеальной робой для соблазнения. Он скорее открывал тайны, чем скрывал их. Особенно в опасности были постепенно взрослеющие бёдра. Они проглядывали сквозь неплотно сходящиеся полы, словно бы мальчишки сквозь щели забора.
Отец был похож на чужого дядю. Он вёл себя, как скромный начинающий учитель, пришедший для разговора с родителями, или дебютирующий актёр в роли смущённого и слишком уж настороженного Гумберта Гумберта. Вероятно, все мужчины остаются в душе робкими подростками, им трудно взрослеть, да и жёны им нужны только в качестве удачной замены матерей.
«А что, если соблазнить его? Быть наглой и мерзкой, как Светка Комарова. Быть вся составлена изо лжи. Просто взять и соблазнить. Ведь сделали это девушки из той толстой книги, что читала мне бабушка?».
Но Виолетте не хотелось до конца принадлежать отцу. Впрочем, она так и не уверилась в их окончательном родстве, не сумела избавиться от холодка недоверия. Настоящий отец не мог быть столь равнодушным к её телу.
Стоящий на огне чайник громко заявил о своей готовности. Виолетта сполоснула внушительный заварочный чайник и с улыбкой стала наполнять его свежей заваркой, а отец молча любовался её тыловыми округлостями. Девичьи ягодицы приковывали его взгляд, они были совсем рядом эти чудесные половинки девичьего зада, маленькие и аккуратные, такие, какие бывают лишь в юности, когда даже скромное седалище наполнено радостью жизни.
«Папа, тебе сколько ложек класть? Три?», - спросила она через минуту, ощущая, как уже порядком напуганный халатик готов дезертировать, оставив её тело сжиматься от страха и страсти.
Желание быть поверженной, как какая-нибудь скромная купальщица, спрыгнуть со своего гипсового пьедестала, и наконец расставить все точки над I было нестерпимо. Она едва не шепнула в самое ухо Константина Ивановича: «Папа, на мне нет трусов!» - ещё не ведая, на что собственно напрашивается - экзекуцию или половой акт.
Виолетте было обидно, она всегда думала, что быть строгими и безжалостными могут быть только отцы. Что быть униженной вздорной и больной матерью глупо, та знала, что не может быть до конца строгой и лишь напрасно взвинчивала себя яростью. Это всё больше походило на надоевшую интермедию, интермедию, которой не верили даже самые глупые зрители.
Константин вдруг понял, что загнал себя в ловушку. Он догадывался о неполной одетости дочери. Ей самой хотелось быть такой умелой и наглой. Что он не мог помешать. Но и стать её жертвой не желал ни за какие блага мира.
Он вдруг предпочёл смотреть на этих двух женщин издали. Дотерпеть до оговоренного законом срока и тихо уйти, не мешая им и дальше истязать друг друга. Ему хотелось свободы, хорошо было бы стать вновь ребёнком, таким, каким он был, когда его мама Вера Андреевна ещё работала. А его отец был жив и ездил на своей изумрудного цвета «Победе» на рыбалку.
«Какой же я трус! Я даже боюсь подумать об этом. А другие, другие. Они ведь не боятся. И вообще быть маленьким мальчиком так удобно. Почему я должен взрослеть. Ведь это уже было раз после свадьбы и мне это совсем не понравилось…»
Тогда он вошёл в Калерию автоматически, как во сне, словно сунул свой член в удлиняющую трубку при включённом пылесосе. Это было забавно, очень забавно нужно было двигаться, потеть, слушать тупое верещание самки и самому чувствовать тупое озлобление и скуку. Он боялся этого озлобления, он не хотел относиться к своей невесте, как к мёртвой и уже довольно хорошо прожаренной курице, он не был готов препарировать её, изучая каждый член по отдельности.
Мысленно Виолетта уже гордо оседлала своего родственника. Она сидела и, улыбаясь, делала всё то, от чего её предостерегали взрослые. Они не хотели, чтобы она становилась свободной, им было приятно терзать её подавленную плоть, а она, она не противилась своим желаниям.
Он даже представила, как двигается на органе Константина Ивановича, как на детской качалке, вверх и вниз, ощущая на своих ягодицах его неожиданно потные ладони, как делает это всё быстрее, как наконец, не сдержавшись, кричит и слышит материнское полусонное шарканье. Мать идёт в туалет, идёт. Как не ко времени оживший Каменный гость.
Нет, быть застуканной в первую ночь, когда её примут за сумасшедшую, когда станут стыдить и жаждать её оправданий. И с кем? С этим, кто не в силах прекратить её мучений, как смелый и находчивый Персей.
Виолетта молча налила себе чай и молча выпила его, стараясь не смотреть в сторону отца. Ей стало нестерпимо противно даже смотреть в его сторону и думать о тех глупостях, которые она собиралась с ним сотворить.
Помочь сайту
Поздравления
