Но Виолетта привыкла к этому наряду опрятной и весьма, пусть и на первый взгляд, благонравной школьницы. Было глупо отказываться от него и превращаться в пародию на малолетнюю путану. Она не могла терпеть мини-юбок и дешёвого макияжа. Не понимала, как можно носить дешёвые сетчатые колготки и пить из жестяных банок хмельные, но весьма порочащие её напитки.
Старухи должны были появиться с минуты на минуту. Они были точны, как часы. И всегда приходили тогда, когда хотели, стараясь успеть на любимое зрелище, но и не оказаться на тёмной улице в этом страшном районе.
Для всех остальных они приезжали в этот район навестить усопших родственников. Прогулки по пустому кладбищу были весьма опасны, здесь на могилах можно встретить тупых и жадных наркош, которые ради дозы зелья были готовы убивать и грабить. Виолетта не верила в эти пугалки, она понимала, что мать боялась, что она уйдёт из дома, уйдёт к какому-нибудь парню, а затем выдаст все её секреты.
Гораздо проще всё оставить, как есть. То есть Виолетта оставалась куклой, а она стареющая и становящаяся всё несноснее – кукловодом, кукловодом, что играл с этой куклой.
Теперь она уже ожидала мгновения, когда смущенная дочь переступит порог гостиной и молча зайдёт за старинные расписанные драконами китайские ширмы. Это было так незыблемо, словно священное писание. Ещё ни разу Виолетта не сломала этого ритуала. Она делала всё, как хорошая актриса, знающая назубок собственную роль.
Старухи шуршали в прихожей своими пальто. Этот звук напоминал о театре. Отец помогал им повесить свои одеяния на крючки и проводил в гостиную, предлагая подождать, пока его дочь не выйдет на свою очередную порку.
Школьное платье с передником. Виолетта оглядела себя в зеркале, торопливо нацепила на лицо смущенно улыбочку, нацепила и легко, словно заводная кукла направилась к двери своей комнаты, чувствуя, что её уже ждут..
Мать всегда появлялась из спальни. Она была хорошо одета и надушена, надушена и полна раздражения. Виолетте казалось, что её родительница специально раздражает свои нервы, стараясь возненавидеть ту, чьё тело ей предстоит терзать. А сама Виолетта тщетно убеждала себя, что всё ещё любит эту заигравшуюся в куклы женщину.
Старухи сидели, как экзотические куры на жердочке. Они были подслеповаты и делали вид, что смотрят не на Виолетту, а в окно на старое кладбище.
Виолетта скользнула за ширмы и старательно зашуршала платьем. Она пыталась уверить себя, что не стыдится, что уже привыкла быть куклой, но её сердце и душа думали иначе.
Оставшиеся на ногах гольфы сделали её ещё смешнее. Они были похожи на чулки на ногах у лошади. Виолетте даже хотелось взмахнуть воображаемым хвостом и заржать, встав на дыбы и сделав пару курбетов[1].
Старухи не сводили глаз с её обнаженного тела. Они шумно дышали. Смотрели, покусывая губы, на ягодицы Виолеты и ждали, когда она встанет на четвереньки.
Виолетта вдруг густо покраснела. Она подумала, что матери отчаянно хочется сотворить с ней что-то новое. Взять и наказать её особенно стыдным и болезненным образом. Например, изнасиловать её горлышком водочной бутылки, вставив ту в девичий анус, – этой египетской казнью, она часто пугала дочь, когда та хотела уйти из дома по вечерам.
Иногда Виолетта мечтала стать шлюхой. Новый статус позволил бы ей не стыдиться себя самой. Она ведь и была ею, правда не для неведомых хулиганов, а для этих давно уже потерявших всякий стыд вуйаеристок.
Порка не длилась дольше четверти часа. В ней было что-то от массажа. Мать била дочь, но Виолетта не чувствовала боли, она даже пугалась собственной бесчувственности, пугалась и старалась предугадать начало второй части своих мучений.
Старухам нравилось читать ей нотации. Особенно была говорливой Олимпиада Львовна. Она словно бы становилась судьёй, находя для Виолеты всё более серьёзные поводы краснеть. Розовая и вспотевшая от ожидания девушка смотрела, на рисунок ковра под ногами. Смотрела и шмыгала своим покрасневшим носом.
Мать выставляла все пороки дочери напоказ. А Олимпиада Львовна тупо сморкалась и говорила, словно бы та мультяшная сова, что считала себя чересчур умной, хотя и писала с ошибками.
- Ну, хватит. Надеюсь ты подумаешь над нашими словами, а теперь неси самовар. Мы чай пить желаем…».
И Виолетта смиренно побрела на кухню, робко покачивая ягодицами.
* * *
Константин Иванович на мгновение посмотрел на дорогой расписной электросамовар. Тот был включён в розетку и уже закипал. Было бы логично не дожидаться появления почти голой дочери, а самому отнести этот груз в гостиную.
Но ему не дали побыть рыцарем ни минуты.
Виолетта разучилась стыдиться отца. Он был для неё предметом мебели. Казалось, что этот мужчина не имеет к ней никакого отношения. Он просто разделял с матерью спальню – и только…
Положение приживала смущало Константина Ивановича. Он так и не сумел стать для этих людей главой семьи, да и семьи никакой не было, всё слишком напоминало любительский спектакль, не дошедший до состояния совершенства. И теперь, когда дочь готовилась к чаепитию, порхая словно бабочка в своём парадном переднике, он чувствовал это особенно остро
«Дочка, может тебе помочь?» - спросил он, скорее подавая реплику, чем всерьёз спрашивая.
«Вот ещё, - сымпровизировала Виолетта. Ей было не по себе. После порки было стыдно подумать о натруженном заде. Тот взывал к милосердию – её невинный, но всегда такой неудачливый зад.
Старухи ждали сладкого. Им хотелось ещё полюбоваться чужой покорностью. Казалось, что они просто ходят в театр на какой-нибудь благотворительный спектакль. А не соучаствуют в истязании.
Виолетта вертелась у разложенного стола, расставляла корзинки с печением, устанавливала на столешницу чайный сервиз на шесть персон, хотя знала, что должна просто стоять и смотреть, как эти уродливые женщины пьют чай.
И она смотрела, стыдясь своей угодливой позы и темнеющей под белой тканью лобковой поросли. Эта мета взросления была особенно ненавистна, от неё веяло подворотней.
Константин Иванович едва не сломал шариковую ручку. Он не мог слышать этой милой старческой болтовни, а эти ненавистные гостьи, словно бы в микрофон говорили. Их голоса доносились до кухни, до его истерзанных стыдом ушей, что теперь краснели, как курага.
Он ничего не посмел сказать жене о картине. Это было глупо, глупо молчать и ждать защиты от кого-то более сильного. Мать была далеко, да и вряд ли она могла защитить его, от самого себя.
Дочь была там, среди этих полоумных судей. Особенно раздражала всегда такая величественная Олимпиада Львовна. Она любила показать себя. Особенно на фоне голой и покорной девушки. Виолетта вполне годилась на роль внучатой племянницы. Наверняка, этой морщинистой стерве хотелось самой потерзать чьи-нибудь ягодицы, излить всю свою желчь в хлёсткие безжалостные удары.
Если бы Виолетта испортила воздух или позорно обгадилась, выплюнув пару зловонных капель, то у этой стервы случился бы от радости удар. Но дочь вела себя словно стойкая подпольщица, подчиняя своей воле не только душу, но и кишечник.
После чая старухи старались не задерживаться. Они боялись темноты эти сытые клуши. Да и впечатления от чужого страдания надо было донести до дому, донести в целости и сохранности, не расплескав ни капли из этого сладостного елея.
Константин Иванович сам вызвался проводить пожилых дам до троллейбусной остановки. Он нуждался хоть в миге одиночества, когда эти клуши сядут в «рогатого», он собирался устроить себе маленький перекур.
Быть наедине с почти раздетой дочерью было слишком тяжело. Он чувствовал себя тем самым лесничим из сказки Шарля Перро, но дочь была не выдуманной французским сказочником Синдереллой, она была обычной девушкой, девушкой, которую он не мог защитить.
Старухи смотрели на него, словно на пришедшего из пединститута практиканта. Он вынужден был кривить губы в улыбку, смотреть на всех этих дам слегка подобострастно, хотя именно они старались быть близкими ему и его семье.
Перед глазами Олимпиады Львовны всё ещё стояла почти голая Виолетта. Она любила таких розовокожих девственниц. Девушка ещё не научилась скрывать от взглядов бабушек своего влагалища, но в этом и была та особая прелесть, что заставляла эту морщинистую старуху приходить и впиваться своими подслеповатыми глазами в аппетитный задок преступницы.
Ей не терпелось дожить до очередной субботы – дома её ждала пустота, фотография покойного мужа и редкие письма от уехавших за тридевять земель племянниц.
«Ах, ко мне приехала на каникулы Глаша или Света. Я бы могла и их, и их…»
Волнение обжигало сердце горячей волной. А рука тянулась к пластинке с заветным лекарством. Хотелось быть такой же строгой и с Глашей, и со Светой, и особенно с этими бесстыжими девками, что стояли метрах в десяти и нагло пускали клубы табачного дыма.
Но Олимпиада Львовна могла только мечтать об этом. Она была рада, что ей позволяют слегка потревожить засыпающие от старости нервы, что именно она видит то, что не видит даже отец этой девушки.
Троллейбус скрылся за поворотом.
Константин Иванович не спеша закурил. Он вдруг почувствовал себя юношей. Милым юношей, который желает поскорее стать взрослым, по-настоящему взрослым и оттого курит эти ужасные сигареты, высасывая из них жизнь с каждой затяжкой.
Дом возвышался над миром, словно огромный лайнер. Он был слишком протяженным для девятиэтажки, но в этой протяженности и была та особая прелесть, что нравится маленьким мальчикам.
Он докурил и зашагал домой, опасаясь, что ещё не до конца отошедшая от своего «бенефиса» супруга перейдет запретную грань.
Дома ничего не изменилось, только за дверью ванны довольно вызывающе шумел душ.
«Интересно, кто там? Виолетта или Калерия?»
Он вдруг почувствовал некоторый подростковый искус. Было бы славно подглядеть за тем розовым телом, что сейчас омывало себя, возможно, что это была именно дочь…
«А я не убрал там свои лезвия, чёрт!»
Он рванулся к двери. Та поддалась удивительно легко, за влажной занавесью угадывалось что-то розовое, возможно это была Виолетта. Он с силой отдернул занавеску и застыл от омерзения. Прямо ему в лицо улыбалась располневшая и похотливо смотрящая жена...
- Ты ко мне? Я догадывалась, что ты захочешь…
Константин Иванович попятился. Он вдруг ощутил себя изгоем, словно бы вновь помолодел до своих юношеских лет…
Виолетта слышала, как мать пошла принимать душ, как вернулся отец и отчего-то побежал туда, как мальчишка…
«Неужели он подумал, что там – я? Что я… чего он хотел от меня? Возможно, вскоре он захочет меня выпороть, или же нет, сделать меня женщиной, как Гумберт Гумберт сделал это с Лолитой? Но я ведь сама в этом виновата, будь у меня парень, никто и не думал… Но кто на меня посмотрит. И потом, как я ему покажу свою исполосованную ремнём задницу. И похоже, мне это, нравится… Ведь нравятся же некоторым клизмы, особенно, когда в заднице полно глистов.
И Виолетта стала думать о глистах. Она думала, и чем дольше представляла этих невзрачных червячков, тем более находила сходства себя с ними. Мать давно уже поработила её волю. Она приучила её к несложной мизансцене, мизансцене, которую она жаждала повторить на людях, где-нибудь в классе после рассказа о Конвенте или о смерти Марата…
«И почему нас не секут в школе? Это было бы забавно. Быть раздетыми не только на медосмотре, но и каждую субботу. Ведь можно делать это в разных классах. Мы бы сплетничали о мальчиках, а они о нас.
Виолетта вдруг вспомнила, что ещё ни разу не видала мужского члена. Ей вдруг захотелось увидеть его, и не только увидеть. Но и пощупать, словно бы резиновое кольцо, которым отец тренировал кисть руки.
Она продолжала лежать ничком, лежать и думать о том, что пришло время или возмутиться или окончательно пасть, что было бы здорово отплатить матери той же монетой, увлекая в свою постель такого слабовольного и милого папашу.
«И вообще кто сказал, что он – мой отец. Ведь ему на всё наплевать. Даже на то, что я плачу иногда по ночам. Возможно, он хочет, нет не выпороть меня, а сделать мне больно по-настоящему. Ведь я сама напрашиваюсь на это. Я такая скромная в школе и бессильная дома…»
Шершавый плед тревожил самое отзывчивое место. Виолетта крепко зажмурилась и вдруг представила, как сквозь эту ткань прорастает что-то вроде гриба, что этот гриб, словно слепой червяк расщелину в сухой почве нащупывает её влагалище и напирает, напирает…
Территория дочери никогда не была запретной. Но это правило относилось лишь к жене. Та могла зайти в комнату к дочери в любой момент. Пользуясь их однополостью, словно бы универсальным ключом. Но для Константина Ивановича это было слегка преступно.
Он вспомнил. Как будучи школьником мечтал быть смелым хоть с одной из милых сердцу одноклассниц. Как удивлялся наглости приятелей, которые умели размазать девичьи души, словно бы кусок масла по сливочному батону. Но ему не удавалось вызвать даже тени улыбки на губах этих недотрог.
И теперь там, за дверью лежала его шестнадцатилетняя дочь. Лежала и проклинала го за его бесхребетность. Константин Иванович старался не думать ни о Виолетте, ни о тех девушках, которым он читал лекции.
«Почему, он медлит? Почему не войдёт, не сунет мне в задницу свой палец? Почему ведёт себя, словно глупый мальчишка, который боится встречи с хулиганами? Ведь я, я…»
Виолетта не уточнял, что имеет в виду под словом «палец». Она бы согласилась и на столь ужасное соитие. Отец мог бы принести с кухни пачку маргарина и упростить путь своему пенису.
«Наверняка, он брезгует мной. Как все те, что смотрят на меня в классе. Наверняка они уже обо всём догадываются, ведь у тех, кого постоянно истязают, всё написано… на лице.
Помочь сайту
Поздравления
