Матушка Анна готовилась к большому празднику. Как поняла Нелли, на этот праздник должно было собраться много людей, и для всех требовалось угощение
«Петров День, доченька»», - выпевала старушка, раскатывая на столе пласт теста. – Вот и трудимся, чтобы апостолов Божьих Петра и Павла порадовать. Всею душой стараемся. В них-то наше Спасение и состоит, они первые веру Христову по земле, что зерно разбросали.
Нелли была не рада, что назвала матушку Анну старушкой. Той лет было сорок – не больше, но из-за своей полноты она выглядела как-то весомее и зримей. Так толстый том книги на полке кажется более значимым среди невзрачных брошюр, и к нему, этому тому, и тянется жадная рука читателя.
Нелли, как могла, помогала старушке. Она устала от вынужденного безделья и тех не хитрых забав, к которым её приохотили такая же бездеятельная хозяйка. Хотя теперь ей иногда хотелось потревожить свою промежность, проклятые трусы делали вид, что хотят подло дезертировать и сползти к коленям, но рука, уже направленная в запретную область, как вдруг останавливалась на полпути.
Конечно, можно было спрятаться в туалете. Но тот был на улице, и не слишком удобно мастурбировать, сидя на корточках. Нелли представляла всё так живо, что непременно краснела, словно бы ей в голову, словно бы в графин наливали томатный сок.
Крутя ручку мясорубки, она то и дело смотрела на шнек, то на вылазящий из отверстий решетки готовый фарш. Он был розовато-беловатым, и от его вида разыгрывался аппетит. «Как жаль, что это можно будет попробовать только в воскресение…
Для Ксении и Антона тоже находилась работа. Нелли был понятен этот спокойный размеренный труд. Когда не чувствуешь себя рабом. Но только сотрудником в общем приятном и полезном деле.
Антон старался лишний раз не смотреть на неё. Нелли была ему за это благодарна. Она бы не вынесла дешёвого любопытства. Платок и опущенные долу глаза делали её похожей на восточную рабыню из какой-нибудь сказки из «Тысячи и одной ночи».
Одно только было не понятно, отчего у матушки Анны было столь много продуктов. Они были, словно бы со сказочной скатерти самобранки – и ливер для пирожков, и мясо и сало для пельменей, и всё то, что она так любовно и скоро готовила, готовясь к странно притягательному празднику.
«Что же такого в этом дне? Отчего эти люди так ждут его? Возможно, им хочется вкусной еды? Но они могли бы есть всё это и сейчас. Здесь же никого нет. А может, всё-таки есть?».
Нелли оглядела не очень большую кухню. Раньше она относилась к готовке с пренебрежением. Всё бытовое казалось ей мелким, не достойным внимания. Но теперь. Теперь, когда на языке ещё оставался вкус Руфининых соков. Казалось, что лучшим лекарством от ненавистного шоколада и этой межножной мерзости будет стряпня матушки Анны.
Когда всё было готово, Нелли слегка покраснела. Она старалась держаться от фырчащей сковородки, матушка Анна не признавала тефлона и щедро сдабривала чугунное дно порцией постного масла…
«Ну, ладно… Идите, поворкуйте там с Ксенией. А то я смотрю, у неё для тебя сюрприз приготовлен…»
Сюрпризом оказался новый альбом для рисования. Акварельные краски, банка с водой и художественные кисти.
Нелли улыбнулась. Как эта девочка догадалась, что ей хочется рисовать. А ей, действительно, хотелось исторгнуть из себя все те сцены свидетельницей которым она оказалась.
Но как же рисовать при этом ребёнке голые тела, искаженные злобой лица. Как вообще перестать корить себя за случившееся с ней зло. Нелли на мгновение показалось, что она вертится перед зеркалом совершенно нагая и хлещёт себя по попунцовевшему от стыда телу пряжкой солдатского ремня с массивной пятиконечной звездой.
«А эта звезда теперь у тебя всегда будет?», – вдруг неосторожно полюбопытничала Ксения.
- Звезда? Какая звезда?
- Та, что на лбу…
- Ах, эта. Эта не знаю. Отец сказал, что наколки надо лазером сводить.
- А зачем ты тогда её сделала?
- Это не я… Это мне сделали. Взяли вот – и сделали, блин. За то, что я маму не слушалась. А Алисой себя представляла…
- Какой Алисой? Той, что с котом людей обманывала, или той, что из будущего?
- Не угадала. Той, что по Стране Чудес и Зазеркалью путешествовала. Только теперь это совершенно не важно. У меня вряд ли останется с ней какое-нибудь сходство.
- А зачем? Папа говорит, что лицедейство - грех... Ведь, когда играешь, можешь и запутаться. Сегодня ты – Гамлет, а завтра – Отелло.
- Это верно… Сегодня ты – Принцесса, а завтра – гусятница.
Нели села за стол и прямо кистью, не пользуясь карандашом, стала намечать что-то розовое, что-то отдаленно напоминающее голую Людочку. Строки сказки из сборника братьев Гримм заплясали в голове, они зазвучали, как колокольчики.
- Кто это?
- Это – Принцесса. Она потеряла данный ей матерью платок и стала слабой.
«Может и Людочка, что нибудь потеряла. Может вся её сила осталась в тех проклятых трусах?»
Она вдруг вспомнила, как кусочек нежной материи спланировал на пол и растянулся там, подобно лепестку цветка яблони. Вспомнила, как из радиолы этих уродов доносилась старая советская песня о любви и цветущих в мае садах, вспомнила и прочитанной загодя комедии Чехова. Учительница литературы сказала, что в новом учебном году они обязательно поставят эту пьесу на школьной сцене, что Людочке нужно будет готовиться к роли Ани, а Нелли, как более рассудительная должна сыграть роль Вари.
Светловолосая кандидатка в гусятницы стояла, опустив глаза долу. Так же стояла и Людочка сначала в кабинете директора, а затем и в этой противной конторе. Когда все её секреты оказались вдруг на виду, словно бы секреты безгласной детсадовской куклы.
- А у тебя хорошо получается. Ты, что, в художку ходила?
- Немного. Просто у меня мама хорошо рисует. Она училище художественное окончила. Правда у неё были неприятности. Ей диплом не хотели давать.
- Почему?
- А она нарисовала неправильную картину. Точнее там всё было по правде. Только то было, было не совсем правильно. Мама мне всё рассказала, когда я ещё первоклашкой была.
- Её, что изнасиловали? – вдруг неожиданно, даже для самой себя, догадалась Ксения.
- Нет, только пощупали малость. А так было даже прикольно, они сами чуть не обоссались от восторга, пока очереди ждали. А откуда ты догадалась?
- А я мысли читать умею. Ну, точнее не умею, просто догадываюсь – иногда. Вот тебе теперь стыдно, ведь ты думаешь, если мой папа – священник, так я ничего и не знаю. Я всё знаю… в теории правда. Папа говорит, что надо больше молиться и тогда с тобой ничего плохого случиться не может…
- Мама потом эту картину переписала, за три дня. Всё почти без изменений оставила, только лица парням состарила, и форму школьную на эсесовскую поменяла. И тогда ей пять поставили.
- Но это ведь не правда. То есть эта правда, но не её. Ведь она ту девушку с себя писала.
Между тем на рисунке возникала фигура самодовольной и наглой камеристки. Нелли не старалась писать эту девушку с себя, скорее воспоминания о развратной Инне водили сейчас её рукой, водили страстно, как будто бы она не рисовала в альбоме, а украшала фреской стену Сикстинской капеллы.
- А это кто? У неё такое лицо нехорошее.
- Это – камеристка. Она сейчас платье Принцессы наденет, а своё платье ей отдаст. И станет затем королевская дочь – гусятницей.
- Но это же – мерзко. И подло. Разве так нормальные люди поступают?
- А она не нормальная. Знаешь, я ведь тоже всё думала, кто же я, когда на мне ничего нет, одна нагота. Вот стою я голая, и чем я докажу, что я дочь банкира. Вдруг мне скажут, что это всё было, ну, как роль – на время. Что я, я… Ну, ты этого не поймёшь…
- Отчего? Я понимаю. Это у тебя искушение такое было. А ты голоса не слышала? Те, кого черти искушают, всегда голоса слышат.
Я слышала, - созналась Нелли, вспомнив, как впервые услышала этот противный писк, который отдавался в ушах, словно пение не ко времени пробудившегося комара. Она сначала в душе смеялась над этим писклей, но затем. Когда он так легко и просто пробудил в ней дремавшую до поры до времени шлюху.
- Он, что так сказал?
- Не вслух, конечно. Просто я села на корточки и стала себя там трогать. И не могла остановиться. Это было слишком затягивающее. А потом, потом он сказал, что мама уехала в Лондон навсегда, что меня отдадут в интернат, и ещё какую-то глупость… Я почти поверила ему.
- Почему?
- Ну, я сначала думала, что это моё подсознание. Так, говорится второе «Я»… Но то было не так…
- Это был чёрт. Он вселился в твоё тело. Ты ведь пока не крещенная…
Ксения замолчала. Она вдруг подумала, что бес, живущий в Нелли, может перепрыгнуть и в неё и решила молчать.
Когда иллюстрация к сказке была готова, девушки старались не заговаривать о Невидимке. Они боялись невольно пробудить его. И хотя Ксения и читала молитву, страх впустить в себя беса не проходил.
- Ты, что не помнишь, как тебя крестили? – спросила она, глядя на образ Спаса.
- Не помню. Я вообще помню себя лет с четырёх, помню, как отец взял меня на праздничную майскую демонстрацию, я ехала у него на плечах и размахивала алым флажком со словами «Мир, Труд, Май». А потом меня кормили домашним тортом, у мамы был день рождения.
- Значит, тебя не окрестили. Это плохо. Очень плохо.
И Ксения стала тараторить, рассказывая Нелли то о чисто выметенном доме, то о безводных местах. То о бесе, который приводит в душу своих собратьев.
- Если тебе не покреститься, то ты, ты. Ты понимаешь. Этот урод вернётся и приведет с собой ещё семерых. Представляешь, какой бедлам они устроят.
- То есть, я буду их рабой, как была рабой в том особняке. И возможно не только здесь, но и там, после смерти.
- А ты когда-нибудь слышала Второй фортепьянный концерт Сергея Рахманинова?
- Второй концерт? Не помню.
- Он такой классный, - Ксения смутилась последнего слова. Для неё безобидный подростковый жаргон был сродни матерной брани. Ей, конечно, хотелось быть современной, такой, как другие девчонки в этом селе. Но папа был против такого омещанивания. - Так ты хочешь концерт послушать?…
Нелли показалось, что её окатило тёплой морской волной, как тогда в детстве. Ей было всего шесть лет. И она возилась с песком, строила песчаный замок.
То детство не было омрачено ни чем, даже встречей с Людочкой. Она тогда ещё не ходила в школу.
Их встреча произошла в сентябре. В сентябре на первой школьной линейке. Отец Людочки отважно жужжал кинокамерой направляя объектив на смущенных девочек Нелли чувствовала себя ряженой куклой. Казалось, что её и Людочку сейчас поставят на магазинную полку и поправят ярлык с красивыми тёмными буквами «Кукла «Школьница»».
Их усадили за одну парту. Солнце билось о стёкла. День был тёплый и солнечный. Такой, какой бывает ранней осенью, когда дожди не успевают придти, а солнце не спешит скрыться в тучах. После первого дня занятий они отправились на городскую набережную к аккуратному памятнику интеллигентному человеку с бородкой клинышком.
Нелли и Людочка встали возле памятника. Нелли крепко держала свою одноклассницу за руку. Она понимала, что в её жизни начинается новый этап. Совершенно новый этап.
С того дня она и шла вместе с Людочкой. Словно пони в пароконной упряжке, шла, не думая обрекла себя на настоящую каторгу. После шумного праздника знаний они отважно пообещали друг другу вечно дружить. Нелли ещё не знала, что значит это удивительное слово, а просто согласилась сделать то, чего ожидал от неё отец.
Дружить было трудно. Людочка была какой-то неправильной. Она не умела ни складывать правильно пароходик, ни даже лодочку или коробку; а на уроки физкультуры не ходила, отсиживаясь в классе и читая взятые из школьной библиотечки книги. Сначала они были тонкими, с крупными буквами и яркими картинками. Людочка потешно шевелила губами и смотрела на Нелли своими голубыми глазками с некоторым восторгом.
После первого в их жизни школьного новогоднего утренника их жизнь стала веселее. Родители позволил им побыть кем-то ещё, кроме маленькой девочки в школьной форме и с серьёзным лицом.
Людочка взрослела очень медленно. Ей нравилось оставаться ребёнком дольше обычного. Нелли старательно обходила песочницы стороной, а Людочка охотно лезла под этот нелепый мухомор и готова была возиться в песке наряду с глуповатыми дошкольниками.
Нелли не любила быть ребёнком. Даже подходя иногда к родительскому телефону она старательно делала «взрослый голос», а на том конце провода делали вид, что верят ей.
Теперь ей были тесны школьные рамки. Хотелось сбросить путы отрочества, стать наконец полноценной, такой, какой были её учительницы и знакомые матери. И дело было не столько в клетчатых платьях, в чём-то другом, она утратила свою невинность, свою веру в сказку. Ей было противно вспоминать и себя и своё прошлое.
Так, вероятно, думала бы кукла, лёжа на грязной замусоренной земле, лёжа нагишом, выставив на всеобщее обозрение свою пластмассовую плоть. Нелли хотелось перестать быть куклой, стать другой, как можно быстрее.
Звуки рояля и симфонического оркестра нагрузили её уши работой. Нагрузили настолько, что она забыла о тревожащих её мыслях, забыла и стала воистину глухой к своему потрепанному я. Казалось, что музыканты секут её этими звуками, разрывая всё то, что мешало ей стать другой, раскрыться, как раскрывается цветок, поставленный в вазу с целебной водой.
«Ведь это Россия. Россия. Настоящая Россия. Россия, которой я не знаю…».
Она вдруг задохнулась воображаемым простором, тем простором, что умаляет всякую плоть, всякую душу. Что создаёт условия для роста, для возникновения связи с жизнью.
- Завтра праздник будет. Завтра, – проговорила Ксения снимая звукосниматель с конца винилового диска.- Завтра…
Нелли старалась вести себя, как можно тише. Она чувствовала себя слишком грязной. Эта грязь мешала быть счастливой. Такой, какой она была разве что на фотографиях. Но это портретное счастье смущало её своей неискренностью.
Теперь хотелось что-то изменить в себе, разъять тело, как труп и перемыть каждую косточку, каждый позвонок, каждую жилку. И теперь она была рада остаться наедине с самой собой. Остаться, как она оставалась только во сне, во сне, что приходил, как морок, что запутывал, уносил её в небытиё. Словно попавшую в водоворот щепку.
Помочь сайту
Поздравления
