Мой шрам

 

Нена Филуси (греч. Νένα Φιλούση)

Перевод с греческого Бородкина Михаила

 

Мой шрам

 

Я покупаю их тайком. Марка не имеет значения, но вот те, с желтыми буковками на синем фоне, мне нравятся больше всего. Я выкуриваю одну прежде, чем помыть посуду, пока Николаос читает газету в гостиной, там, где больше всего солнца. Еще одну – когда заканчиваю все кухонные дела, и потом две-три вечером. Больше всего мне нравится курить поздно вечером. Вообще, сигареты хорошо идут по вечерам и ночью.

 

Николаос говорит, что курение это не только болезни, которыми страдают курильщики, это еще и потеря положительного имиджа. Особенно для женщины. «Некоторые курят как мужики», повторяет он часто, буквально шокированный, «Это не то, чтобы безнравственно, но во времена, когда я был молодым, сигаретами увлекались только леваки и бесстыжие бабы. А теперь все курят! Вся эта ночная тусовочная братия – все, без исключения!»

 

Каждым словом Николаос подчеркивает свою уверенность и убежденность. Глаза, брови, руки, положение ног и торса, ноздри, все в нем устремлено куда-то вверх, он весь – воплощение одного большого «НЕТ» курению, женщинам, которые курят, и, всем женщинам, вообще.

 

А я вот курю. Это моя тайная, «незаконная» радость. Может быть, единственная. Я вдыхаю табачный дым, вдыхаю его все глубже, втайне надеясь поскорее покинуть этот мир, к которому я вынужденно привязана душой и телом. Я часто курю здесь, у кухонного окна, и смотрю вниз, на оливковые деревья, и на чернеющее вдали море. Иногда я просто так выхожу постоять на балкон, который, помимо корзин для мусора, метел и веников, вмещает только одного человека. Меня.

 

Вот сейчас я жду, когда закончит работать стиральная машинка. Николаос выскочил на улицу за газетой. Есть время затянуться сигареткой. Сейчас два часа дня. Больше всего мне нравится подержать во рту дым, надуть щеку и постоять так какое-то время. Я чувствую, как дым перетекает на левую сторону, и потом застаивается над моей верхней губой. Там, где у меня шрам. Дым нагревает шрам, и, странным образом, его успокаивает. Вообще, мой шрам не болит. Скорее, я испытываю некое чувство сродни наслаждению. Я затягиваюсь дымом, даю дыму повстречаться с моим шрамом, и после выдыхаю, с некоторым облегчением. Чувствую, что мои глаза слезятся от дыма. Вот примерно этим всем я и занимаюсь сейчас.

 

Дверь. Открылась. Я кидаю вниз окурок, открываю окно настежь. Иногда я задаюсь вопросом, о чем думает мой муж? Я делаю ему кофе, нарезаю лимонные дольки, и несу ему в гостиную.

 

Он что-то бормочет себе под нос о новостях. Мы никогда не обсуждаем политику и спорт. Не всякому дано разбираться в таких вопросах. Он часто повторяет эти слова.

 

Языком я ощупываю на шрам, и ухожу на кухню. Вот еще одно мое наслаждение. Я надавливаю на шрам языком, опираясь на верхнюю десну. От этого по телу разливается странная боль. Иногда я подключаю к этому руки, провожу пальцами по десне, вправо, влево, я делаю это почти ритмично, с усилием, и это доставляет мне удовольствие. Если бы Николаос крепко целовал меня в губы, мне бы это понравилось. Он мог бы надавить на мой шрам, о котором он даже не догадывается, и я получала бы от этого удовольствие.

 

Но он меня не целует. Наверное, он считает это лишним.

 

Когда мы занимается этим, он склоняет надо мной, и, старательно отводя взгляд, издает некий тонкий, протяжный звук, тяжело дышит пару минут, и засыпает, отвернувшись к стене. Мне бы хотелось, чтобы он обнял меня, чтобы он поцеловал меня, и чтобы он, наконец, узнал, что у меня есть этот чертов шрам.

 

Как-то давно я искала статьи или письма, из серии «колонка редактора», «семейного психолога» или «врача без границ», аккуратно вырезала их и читала своему супругу. Выражение его лица всегда было неизменным, а мнение однозначным: такими глупостями могут заниматься только тупые домохозяйки или психи.

 

- Позвольте, образованные же люди об этом говорят, женщине нужно внимание, теплота. Нет «холодных» женщин, кроме случаев, когда это связано с заболеваниями. Тем более, что нерожавшие женщины иногда даже гиперсексуальны! Вот это взгляд на вещи, как он ошеломляет!

 

- Ну а ты, ты тогда кто?

 

Это я, кстати, виновата, что у нас нет детей. Без всяких там медицинских исследований и анализов. Ясное дело, что во всем виновата я. А чужого ребенка мы не усыновили, так как не знаем, какая у него наследственность, как он говорит.

 

Получается, моя женская, природная ипостась тоже ни на что не годна. В чем-то моя бездетная матка напоминает мне мой шрам, никто о них, не считая меня, не заботится. Они принадлежат исключительно мне, и я их люблю, за то, что они меня мучают. Иногда я представляю себе, что я сама огромная матка, полная шрамов. Больших, маленьких, розовых шрамов и шрамчиков, как тот, которым меня пометили в декабре после операции по удалению одной груди. Или, говоря начистоту, мне кажется, что я сама один сплошной шрам.

 

Моя операция на груди. Когда мне ее делали, Николаос сидел в больничном коридоре, потный и испуганный. Я быстро пришла в себя после наркоза, он вошел в палату и не смог выдавить из себя ни слова. Боится болезней Николаос. А я к ним привыкла, я смеюсь над ними. Когда тебя оперируют, у тебя появляются шрамы, но ты не можешь их помять пальцами как следует.

 

Но вот мой шрам на груди другой. Когда на меня находит, я мну его пальцами, поворачиваю, делаю складку из кожи, с силой, снова и снова, сильнее, и еще раз, до крови, до крика, до состояния, когда я не могу уже терпеть. И тогда надо остановиться. С ватными руками и ногами, обычно я откидываюсь на спинку кресла. Отдыхаю.

 

Я слышу, как Николаос собирается прилечь. Он никогда не спит днем, просто лежит и читает. А мне нравится сон. Я забываюсь, успокаиваюсь. Он говорит мне, что сон это бегство. Все верно. Тем более, что я не знаю иного способа сбежать. Он смотрит, как я надавливаю языком на свой шрам.

 

- Что ты там делаешь?

 

Мне хочется смеяться от того, что он ни черта не понимает. Мы устраивается на кровати, каждый на своей стороне. Так близко, и такие чужие. Когда-то я завидовала счастливым парам, обнимающимся и целующимся, но сейчас меня охватывает паника. Как же я за него вышла замуж?

 

Он официально попросил моей руки. Тогда у моей семьи не было денег, отец в пух и прах проигрался в карты. Какие у меня были перспективы? Я никогда не была красавицей. У меня были веснушки и слишком большая грудь. После определенных событий я стала носить короткую стрижку и штаны. Теперь я никому не завидую. Я говорю себе, что вряд ли кто-то живет лучшем, чем я. Все было бы иначе, если бы у нас были дети. Это да. Но эта мысль приносит мне слишком много боли, и гоню ее от себя прочь. Так или иначе, приходит время, и ты выходишь замуж. Мне повезло, мой жених работает в государственном секторе. Так, по крайней мере, говорила мне тетка. Это она и организовала то сватовство.

 

Я надавливаю кончиком языка на свой шрам, переворачиваюсь на спину. Жарко. Кажется, сегодня один из дней, когда я снова тет-а-тет со своими воспоминаниями.

 

Улочка, одноэтажный домик, спрятавшийся среди деревьев. Я там не просто так, передо мной стоит задача. Сердце стучит. Мужчина на краю кровати. Я вижу его через полуоткрытую дверь.

 

У меня было сообщение для Ангелики, небольшая записка. Что в ней, я не знала. В ответ я должна была получить другое сообщение. Ангелика удалилась в другую комнату, наверное, чтобы написать ответ. Я огляделась. Горшки с цветами, коврик на полу. Через прикрытую дверь в комнате напротив я разглядела кровать, застланную какими-то тряпками. На краю сидел мужчина средних лет, его голова опустилась на грудь¹. Было понятно, что он ранен. Со спины его подпирала гора подушек и одеял. Он заметил мой взгляд и медленно повернул голову. Никогда, никогда я не забуду это лицо, темное, обрамленное сумраком и тишиной комнаты. Мне показалось, что он мне сдержанно улыбнулся, но его взгляд буквально испепелил меня. Голова солдата, а я была уверена, что это солдат, снова бессильно упала на грудь. Я была готова, сама того не понимая, подойти и помочь, но тут пришла Ангелика. Она подробно проинструктировала меня, глянула через запыленное окно на улицу, и быстро выпроводила меня во двор. Записка была спрятана в моей косе. В те мгновения я была как во сне. Образ раненого, склонившегося на кровати, оставался со мной все мои юношеские годы, до тех пор, пока, через два года после обретения независимости², я не встретила Ангелику, которая и сообщила мне, кем был тот человек. Я никогда не забуду тот день. Я коротко подстригла волосы и ответила согласием на предложение Николаоса.

 

Я сильно полюбила его, с того самого дня. Я сейчас его люблю. Люблю, да кого! Человека, чье имя каждому знакомо на острове. На годовщину его смерти поднимают государственные флаги, произносят высокие речи, его имя принято упоминать в разговорах, чтобы повысить авторитетность того или иного суждения. Меня все время им пичкают, что ж мне делать? И тогда я плачу как ребенок, выключаю радио и телевизор. Я ненавижу себя и презираю мужа. Ну не нужен мне Николаос, я хотела, чтобы совсем другой человек склонялся надо мной, огромный и суровый, такой, каким я его представляла в своих девичьих фантазиях. Зачем же ты мне сказала, подруга, кем он был? .. Я могла бы до сих пор искать его. Я могла бы жить мечтой увидеть его вновь.

 

Когда кто-то произносит его имя, мне кажется, что все смотрят на меня. Мне кажется, что все знают мой секрет, что все начнут смеяться надо мной, дурой, которая до сих пор любит неизвестного, в общем-то, ей мужика, а лучше сказать – просто мимолетный образ в потемках. Любит покойника.

 

И все это мелькает на фоне толстой белокожей руки с толстым перстнем на пальце. Рука бьет наотмашь по моему рту. Я нарочно вызываю в памяти образ, который причиняет мне неимоверную боль. Осознанно. Снова рука, и снова, и еще разок. Мой рот в крови. Сглатываю. Кружится голова. Меня снова сажают на стул, и мягкий, но непреклонный голос задает мне один и тот же вопрос. Слава Богу, я не знаю, что ответить. Я просто ничего не знаю. Если смотреть на меня как на детский конструктор, то только мои волосы, только эта деталь, знает хоть что-то. Почему меня арестовали? И что им вообще от меня надо?

 

Наконец, меня отпускают. Естественно, чтобы посмотреть, куда я побегу. Я, тупое существо, бегу прямо к Ангелике, чтобы она обработала мне раны. Я боюсь мать до смерти, наверное, даже больше, чем тайную полицию. Потом они арестовали Ангелику, избивали ее две недели в центральной тюрьме. Она была важным связным в составе городского партизанского отряда. Она ни в чем не призналась, и ее, со сломанными руками и отбитой почкой, бросили в одиночную камеру.

 

Я сказала матери, что подралась в школе. Потом с трудом решилась поговорить с дядей, которому в общих чертах обрисовала ситуацию. Пока я говорила, его глаза испускали лучи ненависти, гнева и страха. Не за меня, конечно же, а за себя. В случае серьезного расследования могли всплыть его темные контрабандные делишки. Я понимала, что больше всего ему хочется продолжить начатое следователями, и, в итоге, прибить меня. Но, как человек со связями и житейским опытом, он поступил более осмотрительно. Несколько приватных разговоров, некоторая сумма в твердой валюте, безвозмездно переданная в пользу правильных фондов, и все обвинения с меня были сняты. Все списали на простое совпадение. «Слава Богу, дело закрыли», сказал он со вздохом.

 

Рана во рту затянулась, образовался рубец, который я часто тормошила. Из него сочилась кровь. Капля-другая, не больше. Болезненное удовлетворение. Я люблю, когда мой шрам гладит дым. Мой зубной врач, во всяком случае, удивился. Странно, говорит, шрам похож на свежий.

 

Николаос легонько толкает меня в бок. Сегодня мы поедем к его коллеге, у которого юбилей. Очередной чванливый жирный окорок, полагающий, что достиг верхней ступени совершенства. Мне противны те, кем восхищается мой супруг. Что ж поделаешь…

 

Я успеваю выкурить еще сигаретку перед выходом.

 

Я закрываюсь в ванной комнате и с наслаждением курю. Мне нравятся, как желтеют кончики моих пальцев. Потом, правда, приходится оттирать их с мылом и щеткой. Люблю эту желтизну. Мои пальцы постарели. Все во мне, снаружи и внутри, постарело.

 

Я весь день представляю, что войду в гостиную, где он читают свою газету, с сигаретой в зубах, стану перед ним, вызывающая и наглая, и бесстрашно затянусь сигаретным дымом. Курила бы себе, не спеша и спокойно. Однажды я так сделаю. Может быть, даже сегодня.

 

И потом я скажу ему: Николаос, дорогой, тебя никогда не было рядом, поэтому ты много обо мне не знаешь. Единственное, что я почувствовала рядом с тобой, так это бесконечное одиночество и полное уныние. Как же я ошиблась, как я опустошила себя, сколько я потеряла…может быть, ты ни в чем не виноват. Я, только я виновата в том, что молчала столько лет, я виновата, что не хотела тебя, когда ты входил в меня, я виновата в том, что стерпела в тот первый раз, в нашу брачную ночь.

 

Я виновата в том, что варю тебе кофе, что не желаю, чтобы ты возвращался днем с работы, что не хочу слушать, как ты устал, как забиты столичные дороги, и как было бы хорошо, если бы все убрались из города ко всем чертям, и тому подобное.

 

Правда, куда мне идти? У меня нет ничего своего. Проще говоря, у меня поехала крыша. Кто в здравом уме будет пилить сук, на котором сидит? Если б ты знал, Николаос, о чем я думаю долгими часами, пока тебя нет дома, ты бы сам меня убил. Если бы ты видел избивавшего меня следователя – он и сейчас меня, кстати, избивает, если бы ты знал о моем шраме, о моей идиотской любви к человеку, которого я видела только раз, с которым не разговаривала, который был возведен в ранг национальных героев….эх, что там говорить.

 

- Скорее, мы уже опаздываем.

 

Зовет меня. Я забылась и разговариваю со своим отражением в зеркале. Еще одну сигаретку не успеть. Жаль. Смотрюсь в зеркало и выхожу. Николаос выключает телевизор, выходим на улицу. Там, вроде, все тихо. В машине я молюсь, чтобы что-нибудь случилось, и ко мне пришло бы избавление. Например, чтобы в доме дорого юбиляра начался пожар, чтобы мы приехали и увидели, как жадное пламя лижет двери, окна и стены. Вообще, мне нравится огонь. Повсюду раздавались бы крики, сирены пожарных машин, женский плач. А я бы стояла, никем незамеченная и неузнанная, и, затягиваясь табачным дымом, посматривала бы на все это равнодушно-снисходительным взглядом.

 

Николаос, конечно же, не сдвинется с места. Не знаю, что будет, если он умрет. Придет ли ко мне долгожданная свобода, или я окончательно опущусь на дно? Лучше, конечно, если с ним все будет в порядке. Не хватало мне еще чувствовать угрызения совести и вину за негоо.

 

Я представляю иногда, как Николаос начнет раскаиваться и плакать, просить о помощи и сострадании…Что, интересно, произойдет? Посочувствую ли я ему, или меня охватит фатальное чувство брезгливости и омерзения?.. Кто знает.

 

Ничего не происходит. Мы подъезжаем к дому коллеги. Ничего – ни огня, ни намека на опасность, все спокойно, стабильно, хорошо. Газончик, огни в окнах, вежливые улыбки, знакомства, все как всегда.

 

Здороваюсь, улыбаюсь, переступаю порог. Николаос крепко жмет руку хозяйке. Мне кажется, что она немного похожа одну известную актрису. Я говорю ей об этом, и она смеется, радуется уместному комплементу.

 

Хозяин дома, коллега, носит на правой руке толстый перстень. И тогда уже смеюсь я. Смеюсь почти от страха.

 

май 2014.

 

Примечания:

 

1. Возможно, имеется ввиду национальный герой борьбы за независимость Кипра Григорис Афксе́нтиу (1928—1957), борец против британской оккупации Кипра. Внес существенный вклад в ускорение решения вопроса о предоставлении независимости Кипру, погиб в неравном бою с английскими войсками окрестностях монастыря Махерас.

2. Дата обретения независимости Кипром – 1 октября 1960 г.

 

 

 

 

 

 

© Copyright: Mikhail Borodkin, 2014

Регистрационный номер №0213508

от 7 мая 2014

[Скрыть] Регистрационный номер 0213508 выдан для произведения:

 

Нена Филуси (греч. Νένα Φιλούση)

Перевод с греческого Бородкина Михаила

 

Мой шрам

 

Я покупаю их тайком. Марка не имеет значения, но вот те, с желтыми буковками на синем фоне, мне нравятся больше всего. Я выкуриваю одну прежде, чем помыть посуду, пока Николаос читает газету в гостиной, там, где больше всего солнца. Еще одну – когда заканчиваю все кухонные дела, и потом две-три вечером. Больше всего мне нравится курить поздно вечером. Вообще, сигареты хорошо идут по вечерам и ночью.

 

Николаос говорит, что курение это не только болезни, которыми страдают курильщики, это еще и потеря положительного имиджа. Особенно для женщины. «Некоторые курят как мужики», повторяет он часто, буквально шокированный, «Это не то, чтобы безнравственно, но во времена, когда я был молодым, сигаретами увлекались только леваки и бесстыжие бабы. А теперь все курят! Вся эта ночная тусовочная братия – все, без исключения!»

 

Каждым словом Николаос подчеркивает свою уверенность и убежденность. Глаза, брови, руки, положение ног и торса, ноздри, все в нем устремлено куда-то вверх, он весь – воплощение одного большого «НЕТ» курению, женщинам, которые курят, и, всем женщинам, вообще.

 

А я вот курю. Это моя тайная, «незаконная» радость. Может быть, единственная. Я вдыхаю табачный дым, вдыхаю его все глубже, втайне надеясь поскорее покинуть этот мир, к которому я вынужденно привязана душой и телом. Я часто курю здесь, у кухонного окна, и смотрю вниз, на оливковые деревья, и на чернеющее вдали море. Иногда я просто так выхожу постоять на балкон, который, помимо корзин для мусора, метел и веников, вмещает только одного человека. Меня.

 

Вот сейчас я жду, когда закончит работать стиральная машинка. Николаос выскочил на улицу за газетой. Есть время затянуться сигареткой. Сейчас два часа дня. Больше всего мне нравится подержать во рту дым, надуть щеку и постоять так какое-то время. Я чувствую, как дым перетекает на левую сторону, и потом застаивается над моей верхней губой. Там, где у меня шрам. Дым нагревает шрам, и, странным образом, его успокаивает. Вообще, мой шрам не болит. Скорее, я испытываю некое чувство сродни наслаждению. Я затягиваюсь дымом, даю дыму повстречаться с моим шрамом, и после выдыхаю, с некоторым облегчением. Чувствую, что мои глаза слезятся от дыма. Вот примерно этим всем я и занимаюсь сейчас.

 

Дверь. Открылась. Я кидаю вниз окурок, открываю окно настежь. Иногда я задаюсь вопросом, о чем думает мой муж? Я делаю ему кофе, нарезаю лимонные дольки, и несу ему в гостиную.

 

Он что-то бормочет себе под нос о новостях. Мы никогда не обсуждаем политику и спорт. Не всякому дано разбираться в таких вопросах. Он часто повторяет эти слова.

 

Языком я ощупываю на шрам, и ухожу на кухню. Вот еще одно мое наслаждение. Я надавливаю на шрам языком, опираясь на верхнюю десну. От этого по телу разливается странная боль. Иногда я подключаю к этому руки, провожу пальцами по десне, вправо, влево, я делаю это почти ритмично, с усилием, и это доставляет мне удовольствие. Если бы Николаос крепко целовал меня в губы, мне бы это понравилось. Он мог бы надавить на мой шрам, о котором он даже не догадывается, и я получала бы от этого удовольствие.

 

Но он меня не целует. Наверное, он считает это лишним.

 

Когда мы занимается этим, он склоняет надо мной, и, старательно отводя взгляд, издает некий тонкий, протяжный звук, тяжело дышит пару минут, и засыпает, отвернувшись к стене. Мне бы хотелось, чтобы он обнял меня, чтобы он поцеловал меня, и чтобы он, наконец, узнал, что у меня есть этот чертов шрам.

 

Как-то давно я искала статьи или письма, из серии «колонка редактора», «семейного психолога» или «врача без границ», аккуратно вырезала их и читала своему супругу. Выражение его лица всегда было неизменным, а мнение однозначным: такими глупостями могут заниматься только тупые домохозяйки или психи.

 

- Позвольте, образованные же люди об этом говорят, женщине нужно внимание, теплота. Нет «холодных» женщин, кроме случаев, когда это связано с заболеваниями. Тем более, что нерожавшие женщины иногда даже гиперсексуальны! Вот это взгляд на вещи, как он ошеломляет!

 

- Ну а ты, ты тогда кто?

 

Это я, кстати, виновата, что у нас нет детей. Без всяких там медицинских исследований и анализов. Ясное дело, что во всем виновата я. А чужого ребенка мы не усыновили, так как не знаем, какая у него наследственность, как он говорит.

 

Получается, моя женская, природная ипостась тоже ни на что не годна. В чем-то моя бездетная матка напоминает мне мой шрам, никто о них, не считая меня, не заботится. Они принадлежат исключительно мне, и я их люблю, за то, что они меня мучают. Иногда я представляю себе, что я сама огромная матка, полная шрамов. Больших, маленьких, розовых шрамов и шрамчиков, как тот, которым меня пометили в декабре после операции по удалению одной груди. Или, говоря начистоту, мне кажется, что я сама один сплошной шрам.

 

Моя операция на груди. Когда мне ее делали, Николаос сидел в больничном коридоре, потный и испуганный. Я быстро пришла в себя после наркоза, он вошел в палату и не смог выдавить из себя ни слова. Боится болезней Николаос. А я к ним привыкла, я смеюсь над ними. Когда тебя оперируют, у тебя появляются шрамы, но ты не можешь их помять пальцами как следует.

 

Но вот мой шрам на груди другой. Когда на меня находит, я мну его пальцами, поворачиваю, делаю складку из кожи, с силой, снова и снова, сильнее, и еще раз, до крови, до крика, до состояния, когда я не могу уже терпеть. И тогда надо остановиться. С ватными руками и ногами, обычно я откидываюсь на спинку кресла. Отдыхаю.

 

Я слышу, как Николаос собирается прилечь. Он никогда не спит днем, просто лежит и читает. А мне нравится сон. Я забываюсь, успокаиваюсь. Он говорит мне, что сон это бегство. Все верно. Тем более, что я не знаю иного способа сбежать. Он смотрит, как я надавливаю языком на свой шрам.

 

- Что ты там делаешь?

 

Мне хочется смеяться от того, что он ни черта не понимает. Мы устраивается на кровати, каждый на своей стороне. Так близко, и такие чужие. Когда-то я завидовала счастливым парам, обнимающимся и целующимся, но сейчас меня охватывает паника. Как же я за него вышла замуж?

 

Он официально попросил моей руки. Тогда у моей семьи не было денег, отец в пух и прах проигрался в карты. Какие у меня были перспективы? Я никогда не была красавицей. У меня были веснушки и слишком большая грудь. После определенных событий я стала носить короткую стрижку и штаны. Теперь я никому не завидую. Я говорю себе, что вряд ли кто-то живет лучшем, чем я. Все было бы иначе, если бы у нас были дети. Это да. Но эта мысль приносит мне слишком много боли, и гоню ее от себя прочь. Так или иначе, приходит время, и ты выходишь замуж. Мне повезло, мой жених работает в государственном секторе. Так, по крайней мере, говорила мне тетка. Это она и организовала то сватовство.

 

Я надавливаю кончиком языка на свой шрам, переворачиваюсь на спину. Жарко. Кажется, сегодня один из дней, когда я снова тет-а-тет со своими воспоминаниями.

 

Улочка, одноэтажный домик, спрятавшийся среди деревьев. Я там не просто так, передо мной стоит задача. Сердце стучит. Мужчина на краю кровати. Я вижу его через полуоткрытую дверь.

 

У меня было сообщение для Ангелики, небольшая записка. Что в ней, я не знала. В ответ я должна была получить другое сообщение. Ангелика удалилась в другую комнату, наверное, чтобы написать ответ. Я огляделась. Горшки с цветами, коврик на полу. Через прикрытую дверь в комнате напротив я разглядела кровать, застланную какими-то тряпками. На краю сидел мужчина средних лет, его голова опустилась на грудь¹. Было понятно, что он ранен. Со спины его подпирала гора подушек и одеял. Он заметил мой взгляд и медленно повернул голову. Никогда, никогда я не забуду это лицо, темное, обрамленное сумраком и тишиной комнаты. Мне показалось, что он мне сдержанно улыбнулся, но его взгляд буквально испепелил меня. Голова солдата, а я была уверена, что это солдат, снова бессильно упала на грудь. Я была готова, сама того не понимая, подойти и помочь, но тут пришла Ангелика. Она подробно проинструктировала меня, глянула через запыленное окно на улицу, и быстро выпроводила меня во двор. Записка была спрятана в моей косе. В те мгновения я была как во сне. Образ раненого, склонившегося на кровати, оставался со мной все мои юношеские годы, до тех пор, пока, через два года после обретения независимости², я не встретила Ангелику, которая и сообщила мне, кем был тот человек. Я никогда не забуду тот день. Я коротко подстригла волосы и ответила согласием на предложение Николаоса.

 

Я сильно полюбила его, с того самого дня. Я сейчас его люблю. Люблю, да кого! Человека, чье имя каждому знакомо на острове. На годовщину его смерти поднимают государственные флаги, произносят высокие речи, его имя принято упоминать в разговорах, чтобы повысить авторитетность того или иного суждения. Меня все время им пичкают, что ж мне делать? И тогда я плачу как ребенок, выключаю радио и телевизор. Я ненавижу себя и презираю мужа. Ну не нужен мне Николаос, я хотела, чтобы совсем другой человек склонялся надо мной, огромный и суровый, такой, каким я его представляла в своих девичьих фантазиях. Зачем же ты мне сказала, подруга, кем он был? .. Я могла бы до сих пор искать его. Я могла бы жить мечтой увидеть его вновь.

 

Когда кто-то произносит его имя, мне кажется, что все смотрят на меня. Мне кажется, что все знают мой секрет, что все начнут смеяться надо мной, дурой, которая до сих пор любит неизвестного, в общем-то, ей мужика, а лучше сказать – просто мимолетный образ в потемках. Любит покойника.

 

И все это мелькает на фоне толстой белокожей руки с толстым перстнем на пальце. Рука бьет наотмашь по моему рту. Я нарочно вызываю в памяти образ, который причиняет мне неимоверную боль. Осознанно. Снова рука, и снова, и еще разок. Мой рот в крови. Сглатываю. Кружится голова. Меня снова сажают на стул, и мягкий, но непреклонный голос задает мне один и тот же вопрос. Слава Богу, я не знаю, что ответить. Я просто ничего не знаю. Если смотреть на меня как на детский конструктор, то только мои волосы, только эта деталь, знает хоть что-то. Почему меня арестовали? И что им вообще от меня надо?

 

Наконец, меня отпускают. Естественно, чтобы посмотреть, куда я побегу. Я, тупое существо, бегу прямо к Ангелике, чтобы она обработала мне раны. Я боюсь мать до смерти, наверное, даже больше, чем тайную полицию. Потом они арестовали Ангелику, избивали ее две недели в центральной тюрьме. Она была важным связным в составе городского партизанского отряда. Она ни в чем не призналась, и ее, со сломанными руками и отбитой почкой, бросили в одиночную камеру.

 

Я сказала матери, что подралась в школе. Потом с трудом решилась поговорить с дядей, которому в общих чертах обрисовала ситуацию. Пока я говорила, его глаза испускали лучи ненависти, гнева и страха. Не за меня, конечно же, а за себя. В случае серьезного расследования могли всплыть его темные контрабандные делишки. Я понимала, что больше всего ему хочется продолжить начатое следователями, и, в итоге, прибить меня. Но, как человек со связями и житейским опытом, он поступил более осмотрительно. Несколько приватных разговоров, некоторая сумма в твердой валюте, безвозмездно переданная в пользу правильных фондов, и все обвинения с меня были сняты. Все списали на простое совпадение. «Слава Богу, дело закрыли», сказал он со вздохом.

 

Рана во рту затянулась, образовался рубец, который я часто тормошила. Из него сочилась кровь. Капля-другая, не больше. Болезненное удовлетворение. Я люблю, когда мой шрам гладит дым. Мой зубной врач, во всяком случае, удивился. Странно, говорит, шрам похож на свежий.

 

Николаос легонько толкает меня в бок. Сегодня мы поедем к его коллеге, у которого юбилей. Очередной чванливый жирный окорок, полагающий, что достиг верхней ступени совершенства. Мне противны те, кем восхищается мой супруг. Что ж поделаешь…

 

Я успеваю выкурить еще сигаретку перед выходом.

 

Я закрываюсь в ванной комнате и с наслаждением курю. Мне нравятся, как желтеют кончики моих пальцев. Потом, правда, приходится оттирать их с мылом и щеткой. Люблю эту желтизну. Мои пальцы постарели. Все во мне, снаружи и внутри, постарело.

 

Я весь день представляю, что войду в гостиную, где он читают свою газету, с сигаретой в зубах, стану перед ним, вызывающая и наглая, и бесстрашно затянусь сигаретным дымом. Курила бы себе, не спеша и спокойно. Однажды я так сделаю. Может быть, даже сегодня.

 

И потом я скажу ему: Николаос, дорогой, тебя никогда не было рядом, поэтому ты много обо мне не знаешь. Единственное, что я почувствовала рядом с тобой, так это бесконечное одиночество и полное уныние. Как же я ошиблась, как я опустошила себя, сколько я потеряла…может быть, ты ни в чем не виноват. Я, только я виновата в том, что молчала столько лет, я виновата, что не хотела тебя, когда ты входил в меня, я виновата в том, что стерпела в тот первый раз, в нашу брачную ночь.

 

Я виновата в том, что варю тебе кофе, что не желаю, чтобы ты возвращался днем с работы, что не хочу слушать, как ты устал, как забиты столичные дороги, и как было бы хорошо, если бы все убрались из города ко всем чертям, и тому подобное.

 

Правда, куда мне идти? У меня нет ничего своего. Проще говоря, у меня поехала крыша. Кто в здравом уме будет пилить сук, на котором сидит? Если б ты знал, Николаос, о чем я думаю долгими часами, пока тебя нет дома, ты бы сам меня убил. Если бы ты видел избивавшего меня следователя – он и сейчас меня, кстати, избивает, если бы ты знал о моем шраме, о моей идиотской любви к человеку, которого я видела только раз, с которым не разговаривала, который был возведен в ранг национальных героев….эх, что там говорить.

 

- Скорее, мы уже опаздываем.

 

Зовет меня. Я забылась и разговариваю со своим отражением в зеркале. Еще одну сигаретку не успеть. Жаль. Смотрюсь в зеркало и выхожу. Николаос выключает телевизор, выходим на улицу. Там, вроде, все тихо. В машине я молюсь, чтобы что-нибудь случилось, и ко мне пришло бы избавление. Например, чтобы в доме дорого юбиляра начался пожар, чтобы мы приехали и увидели, как жадное пламя лижет двери, окна и стены. Вообще, мне нравится огонь. Повсюду раздавались бы крики, сирены пожарных машин, женский плач. А я бы стояла, никем незамеченная и неузнанная, и, затягиваясь табачным дымом, посматривала бы на все это равнодушно-снисходительным взглядом.

 

Николаос, конечно же, не сдвинется с места. Не знаю, что будет, если он умрет. Придет ли ко мне долгожданная свобода, или я окончательно опущусь на дно? Лучше, конечно, если с ним все будет в порядке. Не хватало мне еще чувствовать угрызения совести и вину за негоо.

 

Я представляю иногда, как Николаос начнет раскаиваться и плакать, просить о помощи и сострадании…Что, интересно, произойдет? Посочувствую ли я ему, или меня охватит фатальное чувство брезгливости и омерзения?.. Кто знает.

 

Ничего не происходит. Мы подъезжаем к дому коллеги. Ничего – ни огня, ни намека на опасность, все спокойно, стабильно, хорошо. Газончик, огни в окнах, вежливые улыбки, знакомства, все как всегда.

 

Здороваюсь, улыбаюсь, переступаю порог. Николаос крепко жмет руку хозяйке. Мне кажется, что она немного похожа одну известную актрису. Я говорю ей об этом, и она смеется, радуется уместному комплементу.

 

Хозяин дома, коллега, носит на правой руке толстый перстень. И тогда уже смеюсь я. Смеюсь почти от страха.

 

май 2014.

 

Примечания:

 

1. Возможно, имеется ввиду национальный герой борьбы за независимость Кипра Григорис Афксе́нтиу (1928—1957), борец против британской оккупации Кипра. Внес существенный вклад в ускорение решения вопроса о предоставлении независимости Кипру, погиб в неравном бою с английскими войсками окрестностях монастыря Махерас.

2. Дата обретения независимости Кипром – 1 октября 1960 г.

 

 

 

 

 

 

 

Водружение греческого флага

К общественности