Помочь сайту
Поздравления
Сотворение любви - Глава 4
19 октября 2018 -
Вера Голубкова
Я не был на похоронах с тех пор, как умерла моя тетка, старшая сестра матери, когда я был еще подростком. Думается, пока я не дошел до того возраста, в котором предыдущее поколение начинает покидать нас навсегда. Дед с бабкой почили, когда я был совсем маленьким ребенком, по правде говоря, один из них простился с жизнью еще до моего рождения. Так что я не помню ни того, как они умерли, ни самих похорон. Моя мама жива, если можно назвать жизнью то, как она движется вперед, в будущее, подсчитывая пройденный путь с чувством оставленного позади и утраченного времени. Думаю, отец тоже жив, во всяком случае, я не получал известий о его кончине. Конечно же, другие мои сверстники теряют братьев, сестер, жен и мужей, теряют своих детей. Смерть покружила вокруг меня немного, она развлекалась, бродя по другим местам, так что я не знаком с ней лично, а всё больше по книгам и фильмам. В общем-то, я даже не знаю толком, соблюдается ли до сих пор обычай ходить на похороны в темном или даже в черном. В конце концов, я решился надеть джинсы со светло-серой рубашкой и темный льняной пиджак. Я уже и позабыл, что когда-то купил его, и он долгое время незаметно висел в одежном чехле.
Я посмотрел в гугле, как добраться до морга и обнаружил, что у меня есть выбор: метро, пригородный транспорт, или такси. За окном моросил противный дождь, убеждая меня поехать из дома на такси. К тому же, утром я сходил и купил для похорон букет цветов, и в метро с букетом в руках я казался бы себе смешным. Да и вообще, по-моему, солиднее и торжественнее приехать в морг на такси, чем на метро.
- Вы к кому? – со строгим безразличием спросил меня администратор. Точно также спросили бы меня в отеле, какой номер я желаю снять: с завтраком или без. Честно говоря, морг, и в самом деле, походил на отель, предназначенный для конгрессов и конференций: те же мягкие персиковые тона и мебель из декоративного магазина, слишком безликая, чтобы создавать уют. Позолота, цветы и древесина мебели были первоклассными лишь на вид. Оторвав ручку “монблан” от бумаги, администратор ждал ответа.
- А что их сегодня несколько? – в свою очередь спросил я.
- Простите? – не понял он.
- Ну, несколько похорон в одно и то же время?
- У нас семнадцать превосходно оборудованных залов.
Чтобы не признаваться в том, что мне известно только имя покойной, данное ей при крещении, что, пожалуй, вызвало бы подозрение администратора, я поднял руку, словно прося его немного подождать, поспешно достал якобы зазвонивший мобильник, и сделал вид, что говорю по телефону, немного отойдя от стойки. Вскоре к стойке подошла супружеская пара. На вид им было лет по шестьдесят, и оба были в трауре. На заданный им суровым администратором тот же самый вопрос мужчина ответил: “Клара Áльварес”. Я дал им возможность отойти на несколько шагов, а затем изобразил на лице извиняющуюся улыбку, прося у администратора прощения, и указав телефоном на траурную пару, направился следом за ней. Поравнявшись с пожилой четой, я заметил, что глаза женщины покраснели от слез, а ее, как я полагаю, муж кусал себе нижнюю губу, словно хотел избавиться от душевной боли, причиняя себе боль физическую. Мужчина остановился и стал рыться в карманах. Женщина подняла руку и хотела что-то сказать, но, так ничего и не сказав, молча положила голову ему на плечо. Мужчина достал носовой платок и вытер им глаза, хотя они казались мне сухими. Мне тоже пришлось остановиться и сделать вид, что я рассматриваю громадную галерею, на которой мы столкнулись. Современная, несколько вычурная, архитектура, ничего похоронного: огромные окна, выходившие в озелененный внутренний дворик, отшлифованный каменный пол, такой блестящий, что казался мраморным, и огромные диваны из искусственной кожи. А мужчина снова и снова принимался кусать себе губу с завидным постоянством грызуна, и я подумал, что у него, скорее, нервный тик, а не просто проявление чувств.
Оба посмотрели на меня. Я стоял в трех-четырех шагах от них с букетом цветов в руке. Вероятно, они ждали от меня какого-нибудь знака, но никто не проронил ни слова. Они тихо заспорили о чем-то, глядя по сторонам, словно заблудились в лесу. Женщина показала куда-то за мою спину, и они, обойдя меня стороной, пошли туда. Я пошел за ними и вошел в зал, где уже находилось человек двадцать-тридцать. Люди разбились на маленькие группки – кто-то из них стоял, кто-то сидел на стульях и диванах. Супружеская чета направилась к еще одной паре приблизительно их возраста. Мужчины молча пожали друг другу руки, а женщины так же молча обнялись и замерли. Возможно, они были сестрами, поскольку в чертах их лиц проскальзывало что-то общее (слишком короткий нос и широкий, крутой лоб), они были одного роста и одинаково худощавы. Мужья смущенно смотрели друг на друга, испытывая неловкость из-за бесконечно затянувшегося объятия своих жен. Сбоку зала находилась дверь, ведущая еще к одной, поменьше. Я подошел к ней, и мне показалось, что все в зале внимательно следят за каждым моим шагом. Через стеклянную стену был виден гроб.
Я тактично остался стоять у двери, напуганный своим непрошеным вторжением на похороны, на которые меня никто не звал, и с которыми меня ничто не связывало, кроме собственного стремления к острым ощущениям, да еще сильного переживания, вызванного, без сомнения, потерей. Я снова сделал вид, что разглядываю зал, декор, стулья, лишь бы не смотреть на окружающих меня людей. Сейчас я был сродни застенчивому подростку на празднике, который, стиснул зубы и не осмеливается ни к кому подойти, хотя, по прошествии лет, я и избавился от робости.
Больше всего в этой ситуации меня напрягал букет, который я по-прежнему держал в руке, но для того, чтобы возложить цветы рядом с другими букетами и венками, мне пришлось бы просить служащего сделать это за меня. Сам я не представлял, как войду в зал, где стоит гроб, поскольку в этом случае мне, скорее всего, пришлось бы здороваться с людьми, объяснять им, кто я, терпеть их пристальные, изучающие взгляды. Я не успел придумать историю для оправдания своего пребывания здесь, и положился на удачу в надежде, что никто не попытается завести со мной разговор.
Пользуясь тем, что неподвижно стоявшие перед дверью люди вошли в большой зал, я подобрался поближе к стеклянной стене. Звучала торжественная, но какая-то тусклая и невыразительная музыка; у того, кто ее заказал, не было ни грамма фантазии. Подобную музыку мог выбрать обычный служащий для какого-нибудь никому неизвестного, безымянного покойника. Сбоку от гроба стояла фотография молодой (во всяком случае гораздо моложе меня) женщины с длинными, прямыми волосами и короткой, неровной, будто единым взмахом ножниц, подстриженной челкой. Черно-белое фото было нелепо отретушировано в надежде придать хоть какой-то цвет женским губам и щекам. Стрижка девушки и, собственно, само фото навели меня на мысль, что это был снимок какой-то женщины, умершей не один десяток лет назад. У Клары были огромные глаза и маленький рот. Мысленно я представил губы, нежно и ласково шепчущие ей на ушко “мой летучий мышонок”, представил и ее смех. Смеясь, она, вероятно, прикрывала рот рукой, поскольку считала, что у нее некрасивые зубы. На фотографии ее губы были плотно сжаты, и зубы не видны. Впрочем, на фото не было ничего примечательного – безликий серый фон, ни пейзажа, ни обстановки, вообще ничего, лишь девушка, доверчиво глядящая в объектив, так что где была сделана фотография, не разобрать.
Неожиданно я осознал, что гроб закрыт, и этот факт, вкупе со стоящим рядом с ним фото, вполне мог означать, что в результате аварии тело было сильно изувечено. Голова разбита и изуродована глубокими порезами, ссадинами и ожогами, которые невозможно скрыть под макияжем. Бедная Клара.
Рядом с дверью, разделяющей оба зала, тихо переговаривались о чем-то двое мужчин и время от времени поворачивались в мою сторону. Другие тоже оборачивались, ища причину волнения, пробежавшего по залам. Какая-то женщина надела вязаный кардиган, спасаясь от дующего кондиционера, и присела на диван. Она тоже пристально взирала на меня осуждающим взглядом, хотя я сомневался, что ей было известно то, за что прочие могли бы меня упрекнуть.
Пожалуй, именно сейчас мне следовало уйти, пусть это и было бы бестактно, но уж очень тяжело быть тактичным, когда столько людей, молча, пялятся на тебя. Этакое своевременное отступление, чтобы избежать скандала. Я не мастер догадок, но скандал, без сомнения, был связан с моим вторжением в чужое горе, чужую боль, с моим вступлением в это сообщество, которое не знало меня, я же не знал их. Однако я держался, внешне сохраняя невозмутимость. Я терпел все возрастающий ко мне интерес со стороны присутствующих, и, скорее всего, причиной этого интереса являлось то, что я ни с кем не разговаривал и держался на особицу.
На фоне черных или темно-каштановых волос Клары выделялось какое-то украшение, вероятно, металлический обруч. У нее было несколько широкоскулое лицо, наводящее на мысль о представительницах Восточной Европы. Мне вспомнилась одна девушка из Польши, с которой я познакомился в университете, и с которой мы пару месяцев делили квартиру и постель. Густые прямые волосы Клары спадали с обеих сторон почти до плеч. Пожалуй, она выбрала эту прическу сознательно и неспроста, чтобы исправить некий возможный недостаток, акцентируя внимание на челке. Больше всего мне нравилась в ней любезная язвительность, с которой она смотрела в камеру или на весь мир. Кто же сделал эту фотографию? Член семьи, друг, любовник? Он скомбинировал искрящийся смешинкой, жизнерадостный, почти игривый взгляд и едва уловимое движение губ, легкую полуулыбку, которую сложно описать. Мысленно я спросил себя, как бы Клара смотрела на меня? Точно также или для незнакомцев у нее имелось иное выражение лица? И как бы она смотрела на меня, если бы мы были не незнакомцами, а я был бы ее братом, другом, или любимым?
Я ожидал молитв и длинных речей, но ничего этого не было, и я с интересом ждал продолжения. Я не видел дверцы, в которой мог бы исчезнуть гроб с кремируемым телом, не заметил ни одного священника. Никто не говорил о Кларе хвалебных слов. С похоронами я знаком только по фильмам, а в кино родственники и друзья обычно произносят как-то по-особенному прочувствованные речи, словно подчеркивают свою сопричастность к церемонии, связывающей их всех между собой и с усопшим. Словом, насмотревшись фильмов, я ожидал чего-то подобного, но никто ничего не говорил, разве что обсуждали мое присутствие, в чем я начинал убеждаться.
Внезапно меня осенило, что это лишь самое начало траурной церемонии, а в конце все мы пойдем отсюда в зал, где происходит кремация. Вот там будут и речи, и песни, и мессы, как я понимаю, в честь покойницы.
Покойница. Так называют умерших пожилых женщин. Покой звучит в траурном одеянии, в морщинах, в сухой, шелушащейся коже, в пигментных пятнах на руках и лице, во вздувшихся венах, в молчаливой печали, в жилищах с опущенными жалюзи, в запахе медикаментов и дезинфецирующих средств.
Какой-то служащий подошел к двум пожилым парам, за которыми я наблюдал с самого прихода. Он слегка наклонился, будто хотел прошептать им что-то на ухо. Мужчина и женщина, за которыми я шел до самого зала, отошли вместе с ним в сторонку. Постепенно до меня стало доходить, что они были родителями Клары. Мать разрыдалась. Ее муж пониже ростом, с жиденькими рыжеватыми волосами, со смешанным выражением нерешительности и страха на лице, беспокойно переминался с ноги на ногу и покашливал, словно, прислушиваясь к чьим-то указаниям, искал, но не находил себе места.
Относительную тишину нарушил скрип передвигаемых стульев. Какой-то мужчина с аккуратно подстриженной бородкой, один из тех, что перешептывались у двери, крепко стиснув зубы направился ко мне. На нем был темно-серый костюм и черный галстук. Ростом он был гораздо ниже меня и какой-то хлипкий. Полагаю, что он вполне мог быть гомосексуалистом, судя по его семенящей походке. Мужчина шел вперед меленькими шажочками, стараясь ставить ноги прямо перед собой. Когда он оказался в паре шагов от меня, я протянул ему руку.
- Примите мои соболезнования. Я разделяю Ваши чувства.
В последний раз я дрался в детстве, и с тех пор мне не доводилось участвовать в потасовках. Я не придерживался чьей бы то ни было стороны в политической шумихе, не был заядлым футбольным болельщиком, не попадал в случайные передряги, в которых мне пришлось бы защищать себя кулаками, и именно поэтому удар скорее поверг меня в растерянность, нежели причинил боль. Я оторопел. Этот удар был явно не киношным, от которого с жутким грохотом отлетают назад, ломая стулья и натыкаясь спиной на стену, или стекло. В нем не было порыва и силы, просто кто-то поднял кулак и ткнул им около моего рта. Удар был неумелым и торопливым, пожалуй, даже непроизвольным, как нервный тик или икота. Мне даже не пришло в голову дать сдачи или прикрыться от нового удара. Я дотронулся до губы, которая начинала саднить. Кровь, измазавшая пальцы, показалась мне какой-то нереальной, чужой, словно была кровью персонажа одного из кинофильмов, которые ты видел тысячи раз, и в которых менялся лишь главный герой. А теперь ты неожиданно оказался на его месте и разглядываешь палец и душу, измазанные кровью.
Мой странный противник снова ударил меня, на этот раз в плечо, точнее, не ударил, а просто слабо ткнул костяшками пальцев, словно вызывая подраться во дворе школы. Хотел бы я знать, кто он, и оправдано ли было его поведение? Что сделал ему Самуэль, – не я, а тот, другой, – чтобы вызвать его бессильный гнев? Я по-прежнему не боялся этого парня и не собирался ни защищаться, ни убегать. Напротив, я испытывал всё большую солидарность, почти общность с этим плюгавым человечком, желающим наказать Самуэля за какое-то непотребство, с человечком, на которого я не обращал внимания, но подспудно догадывался, что его наказание было заслуженным.
- Мне очень жаль, – сказал я, обращаясь к молчаливо взирающему на нас сборищу, чтобы заполнить тишину. Человечек неподвижно стоял передо мной. По-видимому, он ожидал от меня бурной реакции, дающей ему повод продолжить при свидетелях заведомо проигрышную драку и тем самым получить лишнюю причину ненавидеть Самуэля. Задохлик с сомнением покачал головой, вытер о брючину кулак, которым только что меня ударил, и вышел из зала, стремительно пройдя мимо находившихся там людей. Все ли из них знали причину агрессии клариного родственника или друга, или же были солидарны с ним лишь перед лицом самозванца, вторгшегося на похороны без спросу? Кто знает?
Все ушли, и я остался в одиночестве перед гробом Клары: я – по одну, а погибшая – по другую сторону стекла. Я не знал, что делать, и куда идти, да еще с этим букетом в руке, и решил оставить цветы у гроба. Я вышел из зала и стал искать дверь в помещение, где находилась Клара, вернее, ее останки. Там было ужасно холодно. Следом за мной в помещение вошли служащие морга. Они не заговаривали со мной, старательно делая вид, что в упор меня не замечают. Должно быть, кто-то предупредил их, что на похоронах присутствует посторонний. Полагаю, так оно и есть, когда в семейное горе влезает незнакомец, которому приспичило почувствовать рядом с собой смерть и горе других. Служащие подняли гроб и унесли из зала, оставив там фотографию, букеты и венки. Было бессмысленно оставлять цветы в пустом, покинутом всеми зале ради воспоминаний, которых у меня не было, тем более, что оставлять их было некому. Я взял фотографию и направился к выходу. Какое-то время я бродил по парку с фотографией и букетом в руках. Погода была прекрасной, не жарко и не холодно. Я закрыл глаза, ощущая на себе тепло солнечных лучей. Мне было хорошо здесь. Я забылся в полусне с каким-то непонятным чувством не то сладостной безмятежности, не то печали. Открыв глаза, я увидел, что из трубы одного из строений поднимается столбик дыма.
“Клара, – мысленно вымолвил я, и повторил, – бедная Клара”, хотя дымом могли стать кости и плоть любого другого человека: как-никак семнадцать превосходно оборудованных залов.
Я посидел на скамейке еще немного, а когда собирался вставать, ко мне через парк решительным шагом шла какая-то женщина, которую, как мне думается, я видел на похоронах. Она остановилась прямо передо мной, и что-то заставило меня поспешно вскочить и отступить назад, остерегаясь нового нападения. Я нутром чуял, что эта атака могла быть гораздо решительней и болезненней, чем прежняя.
- У тебя есть платок?
Я порылся в карманах пиджака, хотя точно знал, что не ношу с собой платки.
- Похоже, нет, никак не найду.
Незнакомка открыла сумочку и протянула мне бумажный платок.
- Губа, – сказала она.
Я приложил платок к губе и покосился на него. На платке осталось пятно подсохшей крови.
- По-моему, губа немного рассечена, вероятно, кольцом... Ты ведь Самуэль, верно?
- Да. А ты?
- Я – Карина... А ты отчаянный, тебе сам черт не брат.
- Ты так считаешь?
- Не только я, она тоже так говорила.
Я не знал, что ответить. Втайне мне льстило, что эта незнакомка, а тем более Клара, считали меня храбрецом.
- Клара говорила, что я отчаянный?
Девушка показала на фотографию, которую я оставил на скамейке.
-Ага, она утверждала, что тебе море по колено. С Алехандро ты уже познакомился, ведь наверняка ты этого хотел.
- Это тот, что двинул мне кулаком?
- На чем ты приехал?
- На такси.
- Идем, я отвезу тебя домой.
Цок-цок-цок... Карина быстро зацокала тонкими каблучками по асфальту стоянки, и я пошел следом за ней, стараясь не отставать. Интересно, зачем она так быстро идет? Для того, чтобы я сзади мог видеть очертания ее спортивной фигурки? Она явно их тех женщин, что занимаются спортом, пьют напитки “лайт” и едят на завтрак мюсли. На Карине был плотно облегающий костюм жемчужного цвета с прямой, зауженной юбкой. Черт возьми, для этой девушки не было загадкой, что ее фигура заставляла многих крутить головами. От нее исходила энергия человека, приученного драться локтями за место под солнцем, карабкаясь к вершине служебной лестницы в какой-нибудь кампании, адвокатской конторе, или министерстве. Ее движения говорили о постоянной готовности ответить ударом на удар. Она не подставила бы вторую щеку и не позволила бы ударить себя дважды. Держа перед собой пульт сигнализации, Карина пару раз крутанулась на пятках, пока машина не пискнула и не замигала фарами.
- Я вечно забываю, где оставила машину. На многоэтажных парковках я стараюсь запомнить цвет, или знак, но у меня не получается, а номера запоминать я даже не пытаюсь. У тебя ведь нет машины, правда?
- Откуда ты знаешь?
- От Клары.
- Вы были близкими подругами.
Это было скорее утверждением, нежели вопросом. Я старался не задавать лишних вопросов, чтобы не показать свою неосведомленность.
- Ты дурак?
Ни о чем не заботясь, Карина рванула с места, и мы вылетели со стоянки на недопустимо большой скорости, так что кое-кто из родственников даже обернулся и проводил нас взглядом.
- Где ты живешь?
- А ты не знаешь?
- Где живешь, не знаю, зато знаю множество других, более важных, вещей.
По дороге мы почти не разговаривали. Я ограничился тем, что указывал Карине, куда ехать. Я чувствовал, что она за мной наблюдает, и делал вид, что с головой погружен в размышления. Я боялся вопросов, на которые не знал ответа.
- Надо же, а Клара говорила, что ты ужасный болтун, – сказала Карина, когда мы подъехали к моему дому, словно продолжая так и не начатый нами разговор.
- Когда как, иногда болтун, иногда нет.
- Слушай, ваши дела меня не касались, так ведь? Клара пришла ко мне, чтобы спросить кое о чем, и я ответила ей то, что думала. Я говорю тебе об этом, потому что ты все еще злишься.
- Уже не злюсь.
- Но сначала злился.
- Сначала – да, но потом подумал, что ты хотела ей помочь, – я пошел ва-банк. Карина кивнула и крепко сжала зубы, отчего сразу показалась мне решительной и сильной. Прежде мне не нравился ее несгибаемый вид, но сейчас я вовсе не был уверен в ее стойкости: мне почудилось, что несмотря на стиснутые зубы ее глаза покраснели. Впрочем, Карина не заплакала.
- Я сказала Кларе, что, если ты не решишься жить с ней сейчас, то не решишься никогда. Такие вещи делаются сразу или не делаются вовсе. Ведь это так, разве нет?
- Верно, все именно так.
- Ты на самом деле не сердишься?
- Сержусь? Конечно, нет, нисколько.
- Ты сказал своей жене, куда поехал?
Ни о чем больше не спрашивая, Карина повернулась, взяла сумочку с заднего сиденья и стала торопливо рыться внутри. Из недр сумочки она извлекла носовой платок и мягко промокнула им глаза, чтобы с ресниц не потекла тушь.
- Нет, я ничего ей не сказал.
- Ладно. Знаешь, я оставлю тебе свою визитку, вдруг что-нибудь понадобится. Позвони мне, или пришли на мэйл сообщение. Как тебе удобнее.
- Спасибо.
Я прочел на карточке имя – Карина Альварес, и мне сразу стало как-то не по себе. У меня было предчувствие, что я зашел слишком далеко, и в то же время на душе полегчало оттого, что я успешно справился с этим тяжелым делом. Чтобы чем-то заняться, я тоже достал из бумажника визитку и протянул ее Карине, словно мы были на деловой встрече, хотя на моей карточке указывались только имя, телефон и адрес электронной почты. Я никогда не хотел делать себе деловые визитки. Карина взяла карточку, прочла ее и положила на панель управления.
- Я рада, что мы наконец-то познакомились, хотя в такой момент... я имею в виду, такое горе.
Только теперь Карина оставила свой резкий тон и манеру вести себя так, словно жизнь была досадной помехой, с которой сталкиваешься, приступая к важным делам. Напускная решительность покинула ее, она уронила голову на лежащие на баранке руки и закрыла глаза. Я не знал, что она вспоминала и что испытывала – тоску или боль – но впервые был уверен, что чувства ей не чужды. Броня ее деловитости треснула, и теперь она выглядела всего лишь беззащитной женщиной.
Будь мы на улице, я подарил бы ей цветы, но в заточении автомобильного салона этот жест казался мне слишком интимным. Я взял букет и фотографию, и какое-то время воевал с дверцей, смешно и неуклюже пытаясь открыть ее занятыми руками. “Пока”, – раздалось за моей спиной. Прежде чем уйти, я прощально постучал пальцами по ветровому стеклу. Через секунду Карина тронулась с места и, шумно газанув, на полном ходу повернула на улицу. Дома я поставил цветы в вазу, а фотографию на столик в столовой. На визитке, которую дала мне Карина, был указан незнакомый мне адрес, номер телефона и ее профессия. Карина была врачом-остеопатом, а я-то вообразил, что она работала в страховом агентстве или агентстве по продажам. В заблуждение меня ввел, скорее всего, выбранный ею на похороны костюм, хотя, вполне вероятно, он был исключением, а не повседневной частью ее гардероба. Карточку клариной сестры я оставил на столе, хотя вовсе не собирался звонить ей.
Рейтинг: 0
249 просмотров
Комментарии (0)
Нет комментариев. Ваш будет первым!
Новые произведения
