Неуловимый мститель

 
Вера растерянно оглядела пустующую половину своей парты.
Надя Веселовская не пришла в класс. Она, вероятнее всегно заболела, поскольку на улице по-прежнему лежал снег, хотя отчаянно, почти по-детски пахло весной.
Вера совсем запамятовала, что вчера, в понедельник, был день рождения Нади. Той исполнялось двенадцать лет. И она очень гордилась этим обычным вроде бы фактом, как гордилась своими капроновыми лентами, завязанными в аккуратные банты.
Родители Нади отчаянно холили и лелеяли свою дочь, давая той только самое лучшее. Они были хорошо устроены в жизни и откровенно презирали всевозможных забулдыг и неудачников. Надя тоже делила людей на чистых и нечистых, презирая школьную техничку и преклолняясь перед директором школы. Иногда она просто бесила  Веру своей аккуратностью  и вредностью. Вот и накануне они о чем-то очень громко поспорили и даже слегка поругались. Вера тогда очень рассердилась на красивую, но совершенно холодную Надю.  Надя была слишком уж красива и напоминала скорее внезапно ожившую куклу, чем вполне доброго и светлого человека.
Вера не могла понять, что могло случиться с этой красивой, пускай и вполне живой игрушкой. Она была уверена в одном, Надя сейчас в большой опасности.
Она сама в последнее время замечала, что за нею кто-то следит. Этот кто-то был всегда рядом, на расстоянии вытянутой руки, но всегда благополучнео прикидывался невидимкой, стоило ей обернуться.
Тот январский звонок вылетел у неё из памяти. Человек, что тогда так напугал её,  больше не звонил, и Надя совершенно успокоилась. Она вообще никого и ничего не боялась, ловко, как цирковая обезьянка, взбираясь по канату а физкультурном зале и скатываясь на фанерной крышке от посышки с самой  грутой и длинной горки на свете.
Мать , правда не позволяал ей слишком долго заигрываться на улице. Вера знала, что её вполне могут украсть. Ведь укралди же у их соседей по площадке трёхколёсный детский велосипед. Может быть, и Надю кто-нибудь украл?
Вера усмехнулась. Совсем недавно она прочитала книжку о похождениях брата и сестры. Брата звали Кариком, а сестру Валей. Так вот эти брат и сестра выпили какой-то удивительной жидкости, так похожей на лимонад, что стали совсем крошечными, и их унесла из города обыкновеннная стрекоза.
Вера улыбнулась. Она вдругн представила, как Наденька Веселовескаяч сидит в пузырьке из-под йода совершенно голая и плачет горькими слезами, тщетно аытаясь выбраться из сволей стеклянной тюрьмы.
 
Вера бы удивилась бы, если бы знала, как она была близка к истине. Наденька действительно была в стеклянном пузырьке из-под йода. Она никак не могла проснуться и отчаяния просто изливалась слезами.
В её голове всё страшно перепуталось. Явь мешалась там с вымыслом. А то, что произошло с ней наяву, казалось теперь очень страшной и одновременно очень глупой сказкой.
Во многом она была виновата, сама, решив  срезать путь до дома родителей и пойти через помойку. Сюда опасно было заходить даже днём, а особенно в сумерках. Надя возвращалась с урока сольфеджио и держала в одной руке нотную папку, а в другой - авоську с видневшимся в ней хлебом. Хлеб был пшеничным. И Наде ужасно хотелось откусить хотя бы кусочек от его горбушки.
Она старалась идти смело и уверено, но постоянно шарила по лежащему под ногами снегу взглядом,  боясь  случайно наступить на плохо присыпанный снегом лёд. Наденька была слегка блихорука, но стеснялась носить очки, считая. что в очках она выглядит совсем некрасивой.
То что произошло затем, показалось Наде страшным сном. Её внезапно оторвали от земли и понесли куда-то вбок. Она напрасно вырывалась и размахивала то нотной папкой, то авоськой, тот человек, что нёс её был гораздо сильнее.
Наконец Надя выбилась из сил. Ей было страшно, но она боялась сопротивляться. считая, что лучше притвориться мёртвой. Ей хотелось, ужасно хотелось узнать, что именно задумал этот страшный незнакомец, и кто он такой.
Постепенно она провалилась в какое-то приятное забытьё.
Человек принёс её в какое то пустующее помещение. Надя в это мгновение в своём сне бежала за яркой цветной бабочкой и глупо улыбалась. Она открыла глаза только тогда, когда в её ноздри ударил какой-то особенно скверный и острый запах.
- Ну чё, очухалась, дурёха?! – проговорил кто-то страшным голосом не то великана-людоеда, не то КарабасаБарабаса.
.
Наденька повиновалась. Она лежала на полу в своём школьном платье со слегка посятым паралным передником. В музыкалку она побежала почти сразу после обычной общеобразовательной школы, на мгновение заьежав домой за нотной папкой и авоськой.
Наде тогда было немного стыдно. Она повздоррила со своей соседкой по парте из-за какого-то пустяка. Сказала что-то впопыхавх, обидные для Веры слова сорвались с её языка, как бы сами собой.
Теперь ей приходилось расплачиваться за свою несдержанность.
Наденьке больше всего хотелось оказаться в своей вполне уютной комнате, сесть за красивое заграничное фортепьяно и в сотый раз сыграть  «Менуэт» Леопольда Моцарта. Она вдруг вспомнила, как играла эту пьесу на переводном экзамене, стараясь вдымываться в каждую ноту, считая, что этот Менуэт ьольге всего напоминает тихий перезвон каминных часов.
В том помещении, в котором она сейчас находилась, было жарко, как в бане. На лице незнакомца была дурацкая картонная маска с физиономией зайца.. Он смотрел на неё сквозь круглые отверстия и напряженно молчал.
Наденька растерялась. Она чувствовала, как по её спине бежит ручеёу пота и боялась портерять сознание от духоты и озватившего её старха.
- Ну, что разлеглась, как коровья лепёшка на дороге? – спросил этот фальшивый заяц. –Дальше сама...
- Что сама? – одними губами спросила Надя, уже догадываясь об ответе незнакомца.
Она предчувствовала этот ответ. И дождалась.
- Давай, давай швидче. А то сопреешь тут.
Надя повиновлась. Она была сама рада избавиться от этого душного жаркого платья, от колготок, что, словно бы листья крапивы, впивались ей в ноги.
 Она раздевалась даже быстрее, чем тогда перед уроком физкультуры. Мать обычно оберегала её от занятий спортом, находя поводы для того, чтобы избегать этого глупого урока. Но Наденьке было стыдно. Она отчаянно стыдилась своей спортивной неразвитости.
Теперь эта неразвитость была вся на виду. Наденька растерялась и испуганно покосилась на жёсткий деревянный табурет.
- Это ешё не всё, - продолжил свои наставления «заяц». Теперь косы свои расплетай.
- Зачем? – наивно улыбаясь, пролепетала Надя.- Вы меня что – постричь решили?
- Ага... постричь. Кто тебе такую красоту наводит. Мама что ли?
Надя благоразумно промолчала. Она стала аккратно развязывать похожие на розы банты и скоро все её волосы уже струились подопадом по ей худенькой спигке.
- Вот молодец. Можешь, когда хочешь! – констатировал «заяц» и, вероятно, улыбнулся.
Но Нвденька не видела этой страшной улыбки. Она попросту села на табурет своей мягкой попкой и затихла, как мышь.
В этом пространстве время почти не текло, а напоминало скорее лужу, чем реку. Надя уставилась на свои круглые коленки и мысленно слушала любимый менуэт Леопольда Моцарта.
Щелканье ножниц прекрасно сливалось с этой воображаемой музыкой. Её такие некогда красивые волосы превращались теперь в обычный сор. Человек явно намервался сделать из неё нечто вроде старой куклы, чьё место не в красивой картонной коробке, а на жалкой зловонной помойке.
Надя старалась унять, рвущиеся из глаз слёзы. Она вдруг подумала. что вполне достойна этих мук. Она ведь часто насмезалась над Верой. А этот человек... Ей казалось, она видела его раньше. Он следил за Верой!.
Но почему он стрижёт меня, а не Веру? – думала она, повинуясь каждому жесту своего самозванного цирюльника.
Надя испугалась. Она вдруг подумала, что этот человек вполне может вырвать у неё пару здоровых зубов. Зубы у Наденьки совсем не болели, она тщательно чистила их особо ароматной детской зубной пастой.
Вот и теперь из её рта пахло клубникой.
 
...Вера очень скоро забыла о Наденьке. Та так и не вернулась в школу. Взрослые старались не вспоминать о некогда такой красивой и успевающей ученице.  Да и сама Вера считала, что Наденька ей только приснилась.
В последних числах марта, почти перед самыми весенними каникулами, она поссорилась с учительницей аннлийского языка. Молодая стройная брюнетка очень гордилась своим деловым костюмом и красивыми австрийскими сапогами, а на своих учеников смотрела свысока, словно бы какая-нибудь проповедница на дикарей.
Вере с трудом давался иностранный язык. Она вечно путалась во временах глаголов и не могла запомнить так называемые неправильные глаголы. Учительнице не нравилось, как Вера переводит текст, постоянно запинаясь на простых словах. Вот и теперь эта странная и несколько жестокая женщина поставила ей в дневник большую жирную двойку.
Двойка была выведена алой пастой, слишком напоминающей кровь. Вера покраснела почти так же густо, как и её пионерский галстук. Она вдруг подумала, что с этой милой англичанкой может случиться какая-нибудь неприятность, как некогда с Наденькой.
Она была бы рада, если бы эта надменная училка однажды  попросту лопнула, словно бы мыльный пузырь.  Она даже не могла точно вспомнить её имени и отчества, считая просто отвратительной безымянной врагиней.
Вера вышла из кабинета английского языка, понуро опустив голову. Она была уверена в том, что почти полученная в чеиверти четвёрка, внезапно может стать жалкой с трудом натянутой тройкой. Ей было стыдно и одновременно страшно.
Она боялась даже думать о надменной англичанке, но всё же, думала о ней.
Совсем недавно они с отчимом ходили в икно и смотрели фильм о каком-то испанце, который защищал бедных. Он был почти что как Дон Кихот, но только гораздо умнее и моложе. Наденьке понравились все его подвиги, особенно подпись в виде последней буквы латинского алфавита.
Она уныло побрела домой, ощущая на себе робкое дыхание весны. Вера была рада, что ей не надо спешить,  ни в музыкальную, ни в художественную школы. Она вдруг припомнила некогда такое милое лицо Наденьки и всплакнула.
 
Красивая «англичанка» не вернулась в школу после весенних каникул. Поговаривали, что она решила сходить по льду к ближайшему острову и вполне могла провалиться в какую-нибудь полынью.
Но Вера почти не верила в это. С  ненавистной учительницей расправился кто-то другой. Она уже верила в своего незримого защитника, все люди, которые обижали её, пропадали без следа.
Англичанку действительно нашли в реке. Её абсолютно голый труп всплыл и нёсся теперь течением. Несчастная напомниал теперь обычный витринный манекен. На ней не осталось ни грамма одежды, а опозоренное и униженное тело казалось теперь отвратительным куском мяса.
Вилену Кондратьевну никто особенно не оплакивал. Она попросту получила по заслугам, поскольку в душе была очень гадкой и скверной женщиной. мечтающая только о плотской любви. Вилене было стыдно признаться в своём жалком желании. Она никак не могла обзавестись мужем, поскольку была слишком разборчива и надменна. Она мечтала поехать в Лондон и в Оксфорд, побывать на могиле Карла Маркса и поклониться праху Агаты Кристи. Её мысли постоянно цеплялись за этот туманный Альбион, поскольку ей не нравился тот серый и скучный райцентр ,в котором ей приходилось жить.
 
Человек в большой заячьей маске молчал. Он хорошо помнил, как старательно унижал красивую молодую брюнетку с дурацким именем Вилена.
Сначала та отчаянно сопротивлялась и даже грозила ему милицией. Но он быстро заткнул ей рот. Вскоре эта дурёха была, ккак шёлковая. Она покорно стояла на коленках и довольно споро для девственницы обсасывала его внезапно вздыбившийся член.
Он был рад окончательно унизить и растоптать эту надменную шлюху. От неё волняло дорогими духами и страхом. Она просто исходила им, как исходила холодным предсмертным потом.
Несчастная забыла о своей дорогой одежде, о своём кружевном белье и дорогих чехославацких колготках.  Вилена не напрасно утруждала свой некогда такой болтливый и грязный язык. Она покупала этим ещё несколько мгновений своей никчёмной жизни.
Все её природные отверстия и щели были тщательно исследованы. Несчастная лишилась не толлько своей идиотской девственности, но и полного самоуважения. Ей теперь было бы проще умереть, чем жить дальше.
Он знал, как поступит с этим разонравившимся ему телом. По сути, он всё равно был на ¾ мёртв. Да его вероятнее всего приговорили бы к расстрелу
Мысли человека в заячьей маске путались. По сути, он должен был покарать ещё одну женщину – толстую и неповоротливую докторшу с отвратными поросячьими глазками. Он как-то заметил её в детской поликлинике, куда ходила его дочь. Эта женщина вполне оправдывала свою фамилию –Хрюкина, поскольку была толста и неповоротлива.
Такие вот целительницы вызывали у него мерзкое чувство презрения, слвоно бы и впрямь происходили от свиней.
Он пока не знал, как поступит с этой Хрюкиной. Он не знал ни её имени, ни отчества, на табличке на двери кабинета красовались только иннициалы – Н.В.
Он не хотел гадать. Не хотел даже предполавать, кто это  - Нина Вячеславовна или Надежда Владимировна. По сути, он должен был распрвиться с этой гадкой женщиной, как распрвился с той глупой отличницей  и  училкой.
И отличница, и училка были теперь в аду. Он был теперь в этом почти уверен. Он должен был сделать так, чтобы эта дура – свиноподобная докторша составила им компанию – и варилась в общем  для них всех котле, словно бы знаменитая бройлерная венгерская курица.
Он не мог дорустить, чтобы его родную дочь унижали. Хотя тогда, когда их  было трое, он не считал Веру своей дочерью, поскольку хорошо помнил, сто спустил свою сперму во вспотевшую от усердия вагину её   будущей матери.
Тогда всё казалось обычной забавой. Казалось, что они наказывают надменную девчонку, которая всегда старалась насмехаться над ними. Даже теперь она явилась в красивом белом платье с рукавами фонариками, словно бы какая-то заграничная цаца, вроде той, что рассекала по Риму на красивом мотороллере.
У его двоюродной тёти был такой же красивый мотороллер. Правда, у этого мотороллера был совсем иной вид и имелсь ещё коляска для третьего пассажира. Он помнил, как летом 1960 года они  втроём отправились на пикник. Как мать  со своей двоюродной сестрой старательно жарили куски дорогой свинины с колхозного рынка, а затем пили вино, развбавляя его водой. В своих белых слегка приталенных палтьях они казались почти лревними грезанками, поскольку решили обойтись без купальников и не надели на свои всё ещё молодые и привлекательные тела ни трусов, ни лифчиков.
Он помнил, холрошо помнил тот солнечный день, поскольку ему было позволено сторожить их платья. Он помнил мать, такую красивую слишгком похожую на выдуманную людьми богиню Венеру или Афродиту. Матери должно было усполниться тридцать лет, она была старше своей двоюродной сестры на целых два года.
Он так и запомнил их таких - нагих и прекрасных. Помнил столь ясно. что холтел овладеть ими обеими. Хотел сделаться в один миг взрослым и самостоятельныммужчиной.
Но его взросление растянулось на целых двадцать лет. Взросление будущего всеми отпетого преступника. Он уже не помнил, как сошёл с прямой дороги, и побрёл через жгучие заросли греха. Ему нравилось играть роль маленького и хлобногого бандита. Сначала он старательно дёргал девчонок за их красивые косы, но затем захотел играть ими, словно бы на всё согласными пластмассовыми куклами .
Он боялся полюбить кого-нибудь из них. Боялся, что станет посмещищем в глазах пацанов, которым  не было никакого дела для красивых, кукольно красивых одноклассниц.
Он выделил одну из них, и толькол тогда, когда она обзавелась вполне взрослой и привлекательной грудью. Он боялся своей неожиданной страсти и весь лрожал, словно бы попавший под дождь щенок. Его тело мелко содрогалось то ли волнения, то ли  от плохо скрываемсой страсти.
Перед глазами возникали образы её всё ещё молодой матери и двоюродной тёти. Те выходили из той малоприметной реки, как две величественные нимфы.
Эта девчонка слишком пододила на его мать. Хотя и не была совершенно похожей, просто образ матери идеально накладывался на неё. А сам он видел в ней что-то вроде вновь обретенной сестры.
Ему нравилось боготворить свою одинокую мать. Та сделала чудо, оставив его в живых, после того как вдрызг разрушалась с его отцом. Этот человек воспользовался её наивностьью и сделал матерью, но не своей женой. Он попросту не поверил в свой столь удачный выстрел в эту природную женскую мишень. Он отплатил ей за её навязчивую влюбленнорсть.
Он знал, очень много знал о своём «отце», знал и одновременно презирал и боготворил этого человека. Он хотел быть его сыном и одновременно страшился их возможной встречи, помня, что его обыкновенная машинистка, которая покорно стучит на своей машинке, часто не вдумываясь в смысл тех фоаз, что так ловко выбивают её умелые пальцы.
Он боялся полюбить ту девушку и не спешил окончательно сближаться с нею. Его любовь была слишком безаллаберна и весела для комсомолки. Она попросту купалась в чужом восторге, и, вероятно, тоже считала себя миленькой всевластной богиней.
 
Он едва не упустил её, словно бы учёный энтомолог погравивщуюся ему бабочку.
 
Странно он помнил её красивую фигуру и совсем не помнил теперь ни имени, ни фамилии. Она была безымянна, словно бы случайно найденная древняя статуя. Он и сам хотел считать её безымянной.
«Надо как можно скорее линять из этого города! В конце концов, это может захончиться очередной отсидкой. а то и расстрелом!»
Он был бы только рад, если бы его расстрелялм. Стёрли бы с поверхности Земли, как стирают пыль с лампового абажура. Он и быль обычной земляной пылью, сын матери-одиночки, так удачно забеременевшей от своего начальника.
Мать никогда не простила бы ему его дикого проступка. Он а вообще старалдась оградить его от ненужной и опасной влюблённости. пугая слишком опасными для его самолюбия болезнями, вроде сифилиса и гонореи.
Для матери все остальные женшины ничем не отличались от обычных сантехнических изделий, каких-нибудь замаранных чужими фекалиями унитазов. Эти унитазы были сами по себе неопрятны и даже чем-то страшны.
Он верил матери, и старался не обращать внимания на других женщин. Особенно на ту несколько смешливую и даже в чём глуповатую девчонку, до сих пор скачущей через скакалку.
 
Тот день вставал теперь перед ним в полный рост. Она была прекрасна в своём белом платье и с какой-то виноватой и одновременно очень льстивой улыбкой на губах.
Он уже непомнил, когда молна стала окончаткельно пьяной, а из её ртьа стало пахнуть мерзкой сушёной рыбой. Ему не хотелось совать свой член в эту клоаку, и он предпочёл откупорить её влагалише.
Это было не труднее, чем открыть дверь. Член, как испытанный в этом деле ключ сам скользнул в эту замочную скважину. Алкоголь слегка притупил боль,  и она почти ничего не почувствовала. Он трахал её, словно бы моя специальным ёрщиком молочную бутылку, предоставив своим товарищам заняться ртом и задницей своей жертвы. Некогда такой острый девичий язычок окончательно притупился и онемел. Она только  глупо надувала щёки, напоминая начинающую горнистку, и отчаянно трудилась над чистотой очередного члена..
Тогда всё казалось каким-то страннымп. почти безумным видением. Он помнил только то, как она двигает головой, словно бы пойманная на крючок рыба,.  Боль и страх теперь плескались в её некогда таких надменных глазах..
Он тогда долго ожидал прихода участкового, но никто не приходил. Вероятно, она постаралась скрыть свой позор, постаралась забыть этот день, как страшный, нео одновременно очень приятный сон.
Его любовь к ней растворилась в её слезах. Он больше не любил это заплаканное личико. поняв только одно, что она ни чем не отилчавется от других женщин. Такой же грязный замараный калом «унитаз»
Он больше никого не любил и постарался как можно скорее уехать из города.
Теперь он не понимал одного, почему вернулся сюда? Почему так и не смог преодолеть тяги к этой давным-давно забытой им женщине?..
Возможно, он  хотел встретить не её, а её дочь. Он отчего-то верил в то, что у него непременно родится именно дочь. Эти двое его подельников наверняка побрезговали её ещё недавно такой невинной вагиной. Они исследолвали её только в  рот и в анус, смешно соревнуясь  друг с другом. Их неутомимые члены должны были обязательно встретиться в районе желудка их жертвы, словно бы два идущих навстречу друг другу поезда из школьного задачника.
Он сам теперь не понимал, отчего так решгительно хочет расправиться с той толстой тёткой в белом халате. Возможно, он просто хочет поставить жирную точку, заставив ту свиноподобную дрянь корчиться от боли и страха. По сути, он был готов почти ко всему – даже к аресту.
Ноги сами привели его к крыльцу поликоиники. Тут былол чисто и опрятно, как в раю. Он внюкивался в абсолютно стерильный воздух и страался придумать свой не то подвиг, не то проступок. По сути, он был теперь почти на грани провала, как тот знаменитый разведчик из многосерийного фильма.
 
Стояли первые дни прекрасного лета.
Вера была рада тому, что ей целых три месяца  не придётся ходить в школу. И возможно, она вообще уедет из этого города в Москву или в Ленинград, туда, где её отчику предложат работу.
Сегодня она попросту торжествовала. Все её обидчицы были теперь мертвы, раздавлены, как жалкие мухи. Она пыталась вспомнить лица Наденьки Веселовской, Вилены Кондратьевны... И даже докторш Хрюкиной. И не могла. Их словно бы никогда не было в её  не столь долгой жизни.
Вера радовлаась жизни и ничего не знала, что случилось с  её защитником
 
 
 
 
 
 
 

© Copyright: Денис Маркелов, 2025

Регистрационный номер №0539555

от Вчера в 15:49

[Скрыть] Регистрационный номер 0539555 выдан для произведения:
 
Вера растерянно оглядела пустующую половину своей парты.
Надя Веселовская не пришла в класс. Она, вероятнее всегно заболела, поскольку на улице по-прежнему лежал снег, хотя отчаянно, почти по-детски пахло весной.
Вера совсем запамятовала, что вчера, в понедельник, был день рождения Нади. Той исполнялось двенадцать лет. И она очень гордилась этим обычным вроде бы фактом, как гордилась своими капроновыми лентами, завязанными в аккуратные банты.
Родители Нади отчаянно холили и лелеяли свою дочь, давая той только самое лучшее. Они были хорошо устроены в жизни и откровенно презирали всевозможных забулдыг и неудачников. Надя тоже делила людей на чистых и нечистых, презирая школьную техничку и преклолняясь перед директором школы. Иногда она просто бесила  Веру своей аккуратностью  и вредностью. Вот и накануне они о чем-то очень громко поспорили и даже слегка поругались. Вера тогда очень рассердилась на красивую, но совершенно холодную Надю.  Надя была слишком уж красива и напоминала скорее внезапно ожившую куклу, чем вполне доброго и светлого человека.
Вера не могла понять, что могло случиться с этой красивой, пускай и вполне живой игрушкой. Она была уверена в одном, Надя сейчас в большой опасности.
Она сама в последнее время замечала, что за нею кто-то следит. Этот кто-то был всегда рядом, на расстоянии вытянутой руки, но всегда благополучнео прикидывался невидимкой, стоило ей обернуться.
Тот январский звонок вылетел у неё из памяти. Человек, что тогда так напугал её,  больше не звонил, и Надя совершенно успокоилась. Она вообще никого и ничего не боялась, ловко, как цирковая обезьянка, взбираясь по канату а физкультурном зале и скатываясь на фанерной крышке от посышки с самой  грутой и длинной горки на свете.
Мать , правда не позволяал ей слишком долго заигрываться на улице. Вера знала, что её вполне могут украсть. Ведь укралди же у их соседей по площадке трёхколёсный детский велосипед. Может быть, и Надю кто-нибудь украл?
Вера усмехнулась. Совсем недавно она прочитала книжку о похождениях брата и сестры. Брата звали Кариком, а сестру Валей. Так вот эти брат и сестра выпили какой-то удивительной жидкости, так похожей на лимонад, что стали совсем крошечными, и их унесла из города обыкновеннная стрекоза.
Вера улыбнулась. Она вдругн представила, как Наденька Веселовескаяч сидит в пузырьке из-под йода совершенно голая и плачет горькими слезами, тщетно аытаясь выбраться из сволей стеклянной тюрьмы.
 
Вера бы удивилась бы, если бы знала, как она была близка к истине. Наденька действительно была в стеклянном пузырьке из-под йода. Она никак не могла проснуться и отчаяния просто изливалась слезами.
В её голове всё страшно перепуталось. Явь мешалась там с вымыслом. А то, что произошло с ней наяву, казалось теперь очень страшной и одновременно очень глупой сказкой.
Во многом она была виновата, сама, решив  срезать путь до дома родителей и пойти через помойку. Сюда опасно было заходить даже днём, а особенно в сумерках. Надя возвращалась с урока сольфеджио и держала в одной руке нотную папку, а в другой - авоську с видневшимся в ней хлебом. Хлеб был пшеничным. И Наде ужасно хотелось откусить хотя бы кусочек от его горбушки.
Она старалась идти смело и уверено, но постоянно шарила по лежащему под ногами снегу взглядом,  боясь  случайно наступить на плохо присыпанный снегом лёд. Наденька была слегка блихорука, но стеснялась носить очки, считая. что в очках она выглядит совсем некрасивой.
То что произошло затем, показалось Наде страшным сном. Её внезапно оторвали от земли и понесли куда-то вбок. Она напрасно вырывалась и размахивала то нотной папкой, то авоськой, тот человек, что нёс её был гораздо сильнее.
Наконец Надя выбилась из сил. Ей было страшно, но она боялась сопротивляться. считая, что лучше притвориться мёртвой. Ей хотелось, ужасно хотелось узнать, что именно задумал этот страшный незнакомец, и кто он такой.
Постепенно она провалилась в какое-то приятное забытьё.
Человек принёс её в какое то пустующее помещение. Надя в это мгновение в своём сне бежала за яркой цветной бабочкой и глупо улыбалась. Она открыла глаза только тогда, когда в её ноздри ударил какой-то особенно скверный и острый запах.
- Ну чё, очухалась, дурёха?! – проговорил кто-то страшным голосом не то великана-людоеда, не то КарабасаБарабаса.
.
Наденька повиновалась. Она лежала на полу в своём школьном платье со слегка посятым паралным передником. В музыкалку она побежала почти сразу после обычной общеобразовательной школы, на мгновение заьежав домой за нотной папкой и авоськой.
Наде тогда было немного стыдно. Она повздоррила со своей соседкой по парте из-за какого-то пустяка. Сказала что-то впопыхавх, обидные для Веры слова сорвались с её языка, как бы сами собой.
Теперь ей приходилось расплачиваться за свою несдержанность.
Наденьке больше всего хотелось оказаться в своей вполне уютной комнате, сесть за красивое заграничное фортепьяно и в сотый раз сыграть  «Менуэт» Леопольда Моцарта. Она вдруг вспомнила, как играла эту пьесу на переводном экзамене, стараясь вдымываться в каждую ноту, считая, что этот Менуэт ьольге всего напоминает тихий перезвон каминных часов.
В том помещении, в котором она сейчас находилась, было жарко, как в бане. На лице незнакомца была дурацкая картонная маска с физиономией зайца.. Он смотрел на неё сквозь круглые отверстия и напряженно молчал.
Наденька растерялась. Она чувствовала, как по её спине бежит ручеёу пота и боялась портерять сознание от духоты и озватившего её старха.
- Ну, что разлеглась, как коровья лепёшка на дороге? – спросил этот фальшивый заяц. –Дальше сама...
- Что сама? – одними губами спросила Надя, уже догадываясь об ответе незнакомца.
Она предчувствовала этот ответ. И дождалась.
- Давай, давай швидче. А то сопреешь тут.
Надя повиновлась. Она была сама рада избавиться от этого душного жаркого платья, от колготок, что, словно бы листья крапивы, впивались ей в ноги.
 Она раздевалась даже быстрее, чем тогда перед уроком физкультуры. Мать обычно оберегала её от занятий спортом, находя поводы для того, чтобы избегать этого глупого урока. Но Наденьке было стыдно. Она отчаянно стыдилась своей спортивной неразвитости.
Теперь эта неразвитость была вся на виду. Наденька растерялась и испуганно покосилась на жёсткий деревянный табурет.
- Это ешё не всё, - продолжил свои наставления «заяц». Теперь косы свои расплетай.
- Зачем? – наивно улыбаясь, пролепетала Надя.- Вы меня что – постричь решили?
- Ага... постричь. Кто тебе такую красоту наводит. Мама что ли?
Надя благоразумно промолчала. Она стала аккратно развязывать похожие на розы банты и скоро все её волосы уже струились подопадом по ей худенькой спигке.
- Вот молодец. Можешь, когда хочешь! – констатировал «заяц» и, вероятно, улыбнулся.
Но Нвденька не видела этой страшной улыбки. Она попросту села на табурет своей мягкой попкой и затихла, как мышь.
В этом пространстве время почти не текло, а напоминало скорее лужу, чем реку. Надя уставилась на свои круглые коленки и мысленно слушала любимый менуэт Леопольда Моцарта.
Щелканье ножниц прекрасно сливалось с этой воображаемой музыкой. Её такие некогда красивые волосы превращались теперь в обычный сор. Человек явно намервался сделать из неё нечто вроде старой куклы, чьё место не в красивой картонной коробке, а на жалкой зловонной помойке.
Надя старалась унять, рвущиеся из глаз слёзы. Она вдруг подумала. что вполне достойна этих мук. Она ведь часто насмезалась над Верой. А этот человек... Ей казалось, она видела его раньше. Он следил за Верой!.
Но почему он стрижёт меня, а не Веру? – думала она, повинуясь каждому жесту своего самозванного цирюльника.
Надя испугалась. Она вдруг подумала, что этот человек вполне может вырвать у неё пару здоровых зубов. Зубы у Наденьки совсем не болели, она тщательно чистила их особо ароматной детской зубной пастой.
Вот и теперь из её рта пахло клубникой.
 
...Вера очень скоро забыла о Наденьке. Та так и не вернулась в школу. Взрослые старались не вспоминать о некогда такой красивой и успевающей ученице.  Да и сама Вера считала, что Наденька ей только приснилась.
В последних числах марта, почти перед самыми весенними каникулами, она поссорилась с учительницей аннлийского языка. Молодая стройная брюнетка очень гордилась своим деловым костюмом и красивыми австрийскими сапогами, а на своих учеников смотрела свысока, словно бы какая-нибудь проповедница на дикарей.
Вере с трудом давался иностранный язык. Она вечно путалась во временах глаголов и не могла запомнить так называемые неправильные глаголы. Учительнице не нравилось, как Вера переводит текст, постоянно запинаясь на простых словах. Вот и теперь эта странная и несколько жестокая женщина поставила ей в дневник большую жирную двойку.
Двойка была выведена алой пастой, слишком напоминающей кровь. Вера покраснела почти так же густо, как и её пионерский галстук. Она вдруг подумала, что с этой милой англичанкой может случиться какая-нибудь неприятность, как некогда с Наденькой.
Она была бы рада, если бы эта надменная училка однажды  попросту лопнула, словно бы мыльный пузырь.  Она даже не могла точно вспомнить её имени и отчества, считая просто отвратительной безымянной врагиней.
Вера вышла из кабинета английского языка, понуро опустив голову. Она была уверена в том, что почти полученная в чеиверти четвёрка, внезапно может стать жалкой с трудом натянутой тройкой. Ей было стыдно и одновременно страшно.
Она боялась даже думать о надменной англичанке, но всё же, думала о ней.
Совсем недавно они с отчимом ходили в икно и смотрели фильм о каком-то испанце, который защищал бедных. Он был почти что как Дон Кихот, но только гораздо умнее и моложе. Наденьке понравились все его подвиги, особенно подпись в виде последней буквы латинского алфавита.
Она уныло побрела домой, ощущая на себе робкое дыхание весны. Вера была рада, что ей не надо спешить,  ни в музыкальную, ни в художественную школы. Она вдруг припомнила некогда такое милое лицо Наденьки и всплакнула.
 
Красивая «англичанка» не вернулась в школу после весенних каникул. Поговаривали, что она решила сходить по льду к ближайшему острову и вполне могла провалиться в какую-нибудь полынью.
Но Вера почти не верила в это. С  ненавистной учительницей расправился кто-то другой. Она уже верила в своего незримого защитника, все люди, которые обижали её, пропадали без следа.
Англичанку действительно нашли в реке. Её абсолютно голый труп всплыл и нёсся теперь течением. Несчастная напомниал теперь обычный витринный манекен. На ней не осталось ни грамма одежды, а опозоренное и униженное тело казалось теперь отвратительным куском мяса.
Вилену Кондратьевну никто особенно не оплакивал. Она попросту получила по заслугам, поскольку в душе была очень гадкой и скверной женщиной. мечтающая только о плотской любви. Вилене было стыдно признаться в своём жалком желании. Она никак не могла обзавестись мужем, поскольку была слишком разборчива и надменна. Она мечтала поехать в Лондон и в Оксфорд, побывать на могиле Карла Маркса и поклониться праху Агаты Кристи. Её мысли постоянно цеплялись за этот туманный Альбион, поскольку ей не нравился тот серый и скучный райцентр ,в котором ей приходилось жить.
 
Человек в большой заячьей маске молчал. Он хорошо помнил, как старательно унижал красивую молодую брюнетку с дурацким именем Вилена.
Сначала та отчаянно сопротивлялась и даже грозила ему милицией. Но он быстро заткнул ей рот. Вскоре эта дурёха была, ккак шёлковая. Она покорно стояла на коленках и довольно споро для девственницы обсасывала его внезапно вздыбившийся член.
Он был рад окончательно унизить и растоптать эту надменную шлюху. От неё волняло дорогими духами и страхом. Она просто исходила им, как исходила холодным предсмертным потом.
Несчастная забыла о своей дорогой одежде, о своём кружевном белье и дорогих чехославацких колготках.  Вилена не напрасно утруждала свой некогда такой болтливый и грязный язык. Она покупала этим ещё несколько мгновений своей никчёмной жизни.
Все её природные отверстия и щели были тщательно исследованы. Несчастная лишилась не толлько своей идиотской девственности, но и полного самоуважения. Ей теперь было бы проще умереть, чем жить дальше.
Он знал, как поступит с этим разонравившимся ему телом. По сути, он всё равно был на ¾ мёртв. Да его вероятнее всего приговорили бы к расстрелу
Мысли человека в заячьей маске путались. По сути, он должен был покарать ещё одну женщину – толстую и неповоротливую докторшу с отвратными поросячьими глазками. Он как-то заметил её в детской поликлинике, куда ходила его дочь. Эта женщина вполне оправдывала свою фамилию –Хрюкина, поскольку была толста и неповоротлива.
Такие вот целительницы вызывали у него мерзкое чувство презрения, слвоно бы и впрямь происходили от свиней.
Он пока не знал, как поступит с этой Хрюкиной. Он не знал ни её имени, ни отчества, на табличке на двери кабинета красовались только иннициалы – Н.В.
Он не хотел гадать. Не хотел даже предполавать, кто это  - Нина Вячеславовна или Надежда Владимировна. По сути, он должен был распрвиться с этой гадкой женщиной, как распрвился с той глупой отличницей  и  училкой.
И отличница, и училка были теперь в аду. Он был теперь в этом почти уверен. Он должен был сделать так, чтобы эта дура – свиноподобная докторша составила им компанию – и варилась в общем  для них всех котле, словно бы знаменитая бройлерная венгерская курица.
Он не мог дорустить, чтобы его родную дочь унижали. Хотя тогда, когда их  было трое, он не считал Веру своей дочерью, поскольку хорошо помнил, сто спустил свою сперму во вспотевшую от усердия вагину её   будущей матери.
Тогда всё казалось обычной забавой. Казалось, что они наказывают надменную девчонку, которая всегда старалась насмехаться над ними. Даже теперь она явилась в красивом белом платье с рукавами фонариками, словно бы какая-то заграничная цаца, вроде той, что рассекала по Риму на красивом мотороллере.
У его двоюродной тёти был такой же красивый мотороллер. Правда, у этого мотороллера был совсем иной вид и имелсь ещё коляска для третьего пассажира. Он помнил, как летом 1960 года они  втроём отправились на пикник. Как мать  со своей двоюродной сестрой старательно жарили куски дорогой свинины с колхозного рынка, а затем пили вино, развбавляя его водой. В своих белых слегка приталенных палтьях они казались почти лревними грезанками, поскольку решили обойтись без купальников и не надели на свои всё ещё молодые и привлекательные тела ни трусов, ни лифчиков.
Он помнил, холрошо помнил тот солнечный день, поскольку ему было позволено сторожить их платья. Он помнил мать, такую красивую слишгком похожую на выдуманную людьми богиню Венеру или Афродиту. Матери должно было усполниться тридцать лет, она была старше своей двоюродной сестры на целых два года.
Он так и запомнил их таких - нагих и прекрасных. Помнил столь ясно. что холтел овладеть ими обеими. Хотел сделаться в один миг взрослым и самостоятельныммужчиной.
Но его взросление растянулось на целых двадцать лет. Взросление будущего всеми отпетого преступника. Он уже не помнил, как сошёл с прямой дороги, и побрёл через жгучие заросли греха. Ему нравилось играть роль маленького и хлобногого бандита. Сначала он старательно дёргал девчонок за их красивые косы, но затем захотел играть ими, словно бы на всё согласными пластмассовыми куклами .
Он боялся полюбить кого-нибудь из них. Боялся, что станет посмещищем в глазах пацанов, которым  не было никакого дела для красивых, кукольно красивых одноклассниц.
Он выделил одну из них, и толькол тогда, когда она обзавелась вполне взрослой и привлекательной грудью. Он боялся своей неожиданной страсти и весь лрожал, словно бы попавший под дождь щенок. Его тело мелко содрогалось то ли волнения, то ли  от плохо скрываемсой страсти.
Перед глазами возникали образы её всё ещё молодой матери и двоюродной тёти. Те выходили из той малоприметной реки, как две величественные нимфы.
Эта девчонка слишком пододила на его мать. Хотя и не была совершенно похожей, просто образ матери идеально накладывался на неё. А сам он видел в ней что-то вроде вновь обретенной сестры.
Ему нравилось боготворить свою одинокую мать. Та сделала чудо, оставив его в живых, после того как вдрызг разрушалась с его отцом. Этот человек воспользовался её наивностьью и сделал матерью, но не своей женой. Он попросту не поверил в свой столь удачный выстрел в эту природную женскую мишень. Он отплатил ей за её навязчивую влюбленнорсть.
Он знал, очень много знал о своём «отце», знал и одновременно презирал и боготворил этого человека. Он хотел быть его сыном и одновременно страшился их возможной встречи, помня, что его обыкновенная машинистка, которая покорно стучит на своей машинке, часто не вдумываясь в смысл тех фоаз, что так ловко выбивают её умелые пальцы.
Он боялся полюбить ту девушку и не спешил окончательно сближаться с нею. Его любовь была слишком безаллаберна и весела для комсомолки. Она попросту купалась в чужом восторге, и, вероятно, тоже считала себя миленькой всевластной богиней.
 
Он едва не упустил её, словно бы учёный энтомолог погравивщуюся ему бабочку.
 
Странно он помнил её красивую фигуру и совсем не помнил теперь ни имени, ни фамилии. Она была безымянна, словно бы случайно найденная древняя статуя. Он и сам хотел считать её безымянной.
«Надо как можно скорее линять из этого города! В конце концов, это может захончиться очередной отсидкой. а то и расстрелом!»
Он был бы только рад, если бы его расстрелялм. Стёрли бы с поверхности Земли, как стирают пыль с лампового абажура. Он и быль обычной земляной пылью, сын матери-одиночки, так удачно забеременевшей от своего начальника.
Мать никогда не простила бы ему его дикого проступка. Он а вообще старалдась оградить его от ненужной и опасной влюблённости. пугая слишком опасными для его самолюбия болезнями, вроде сифилиса и гонореи.
Для матери все остальные женшины ничем не отличались от обычных сантехнических изделий, каких-нибудь замаранных чужими фекалиями унитазов. Эти унитазы были сами по себе неопрятны и даже чем-то страшны.
Он верил матери, и старался не обращать внимания на других женщин. Особенно на ту несколько смешливую и даже в чём глуповатую девчонку, до сих пор скачущей через скакалку.
 
Тот день вставал теперь перед ним в полный рост. Она была прекрасна в своём белом платье и с какой-то виноватой и одновременно очень льстивой улыбкой на губах.
Он уже непомнил, когда молна стала окончаткельно пьяной, а из её ртьа стало пахнуть мерзкой сушёной рыбой. Ему не хотелось совать свой член в эту клоаку, и он предпочёл откупорить её влагалише.
Это было не труднее, чем открыть дверь. Член, как испытанный в этом деле ключ сам скользнул в эту замочную скважину. Алкоголь слегка притупил боль,  и она почти ничего не почувствовала. Он трахал её, словно бы моя специальным ёрщиком молочную бутылку, предоставив своим товарищам заняться ртом и задницей своей жертвы. Некогда такой острый девичий язычок окончательно притупился и онемел. Она только  глупо надувала щёки, напоминая начинающую горнистку, и отчаянно трудилась над чистотой очередного члена..
Тогда всё казалось каким-то страннымп. почти безумным видением. Он помнил только то, как она двигает головой, словно бы пойманная на крючок рыба,.  Боль и страх теперь плескались в её некогда таких надменных глазах..
Он тогда долго ожидал прихода участкового, но никто не приходил. Вероятно, она постаралась скрыть свой позор, постаралась забыть этот день, как страшный, нео одновременно очень приятный сон.
Его любовь к ней растворилась в её слезах. Он больше не любил это заплаканное личико. поняв только одно, что она ни чем не отилчавется от других женщин. Такой же грязный замараный калом «унитаз»
Он больше никого не любил и постарался как можно скорее уехать из города.
Теперь он не понимал одного, почему вернулся сюда? Почему так и не смог преодолеть тяги к этой давным-давно забытой им женщине?..
Возможно, он  хотел встретить не её, а её дочь. Он отчего-то верил в то, что у него непременно родится именно дочь. Эти двое его подельников наверняка побрезговали её ещё недавно такой невинной вагиной. Они исследолвали её только в  рот и в анус, смешно соревнуясь  друг с другом. Их неутомимые члены должны были обязательно встретиться в районе желудка их жертвы, словно бы два идущих навстречу друг другу поезда из школьного задачника.
Он сам теперь не понимал, отчего так решгительно хочет расправиться с той толстой тёткой в белом халате. Возможно, он просто хочет поставить жирную точку, заставив ту свиноподобную дрянь корчиться от боли и страха. По сути, он был готов почти ко всему – даже к аресту.
Ноги сами привели его к крыльцу поликоиники. Тут былол чисто и опрятно, как в раю. Он внюкивался в абсолютно стерильный воздух и страался придумать свой не то подвиг, не то проступок. По сути, он был теперь почти на грани провала, как тот знаменитый разведчик из многосерийного фильма.
 
Стояли первые дни прекрасного лета.
Вера была рада тому, что ей целых три месяца  не придётся ходить в школу. И возможно, она вообще уедет из этого города в Москву или в Ленинград, туда, где её отчику предложат работу.
Сегодня она попросту торжествовала. Все её обидчицы были теперь мертвы, раздавлены, как жалкие мухи. Она пыталась вспомнить лица Наденьки Веселовской, Вилены Кондратьевны... И даже докторш Хрюкиной. И не могла. Их словно бы никогда не было в её  не столь долгой жизни.
Вера радовлаась жизни и ничего не знала, что случилось с  её защитником
 
 
 
 
 
 
 

 

Голос из жёлтого телефона

Попугай и Соловей (новое)