Судьба провинциала, повесть.

Судьба провинциала повестьСергий Чернец
    Повесть. Судьба провинциала.
Вступление.
Иной раз жизнь одного человека может послужить яркой и выразительной иллюстрацией к целой эпохе. Вот почему эта история обычного человека кажется мне такой значительной. Необходимо нужно рассказать её вам.
Да, ничего не поделаешь, - мы, «старички», те, кто родился давно, при старых порядках, так, видать, и не привыкнем к этому двойному существованию – в современном смысле этого слова. Молодое и новое поколение живет совсем в другом мире гаджетов, по-своему, по-другому. У них свои интересы и свои воспоминания. Воспоминания – это память о прошлом, они всем даны и всегда будут. Мне самому до сих пор, нет-нет, да и взгрустнётся о вещах, которые теперь никому не нужны. Но все наши воспоминания – это свидетельства целой эпохи. Когда человек родился при одном правителе страны, видел падение одного общественного строя, пережил смену эпохи, - это не может быть не интересно.
Итак. Прежде всего, надо осведомить читателей (особенно молодых) о том, что такое Провинция, ибо смысл этого слова в умах молодых мог поменяться.
Провинция (по энциклопедии) – местность, находящаяся вдали от крупных культурных центров страны. Слово это употребляется, как символ косности, отсталости. Но если посмотреть происхождение слова – то в Древнем Риме так называли подвластные Риму территории вдали от италийского полуострова, и управлялись римскими наместниками, - то есть иностранные государства. Вот отсюда вывод – наша провинция – это «другое» государство в государстве, где свои неписанные правила, свой говор даже, свои порядки, как говорят,  - Так принято у нас! Вот в таком «другом мире» и вырос наш герой!
 
Часть 1.
Плотников Михаил Петрович, работал всю жизнь плотником, и объездил почти всю страну. И только под старость лет вернулся в свою провинцию, на родину, где нахлынули воспоминания. Родни у него почти не осталось, умерли его родители, а двоюродных и прочих тёток и дядек он совсем не знал. Знакома была ему, и часто вспоминалась деревня, где он провел свое детство. Туда он и решил поехать в первую очередь. Ибо детство нами вспоминается как пора благодатная и счастливая. Из всей жизни, счастливыми годами, так казалось Михаилу, были именно детские годы. 
Если рассматривать детство само по себе, едва ли найдем мы в мире существо более слабое и жалкое, чем ребенок, более зависимое от всего окружающего и столь сильно нуждающееся в жалости и заботе и покровительстве. Именно в детстве формируется разум и восприятие жизни человеком. Плотников Михаил Петрович воспитывался бабушкой. Она давала ему тот необходимый уровень знаний. В город, к родителям, в школу он пришел уже сформированным, его не коснулось авторитарное воспитание, какое давали в детсадовском возрасте.
Из всех способностей человека, разум, представляющий собой, так сказать, объединение всех других его способностей, развивается труднее всего и позже всего. А мы пользуемся разумом в воспитании детей. Конечно, верх искусства воспитания – сделать человека разумным. Но воспитание, как и строительство дома, должно идти постепенно, кирпичик к кирпичику. Сразу использовать весь наш разум – это значит начинать с конца, из работы делать инструмент, нужный для этой работы. Мы говорим с детьми на непонятном для них языке  и тем самым приучаем их отделываться пустыми словами, проверять всё, что им говорят, считать себя такими же умными, как и наставники-воспитатели, быть спорщиками и упрямцами. А если у нас не получается развивать ребенка так, как мы хотим, то используем страх и запреты вдобавок к доводам «разума». Вот такой небольшой пример наставничества, в котором можно свести почти все наши уроки, какие мы даем детям, наглядно показывает наши минусы:
Учитель: Этого нельзя делать.
Ребёнок: А почему нельзя делать?
Уч.: Потому что это плохой поступок.
Реб.: Плохой поступок! А что такое «плохой поступок»?
Уч.: Плохо поступать – значит делать то, что тебе запрещают.
Реб.: Что же плохого будет, если я сделаю то, что запрещают?
Уч.: Тебя накажут за непослушание.
Реб.: А я тихонько сделаю так, что никто не узнает об этом.
Уч.: За тобой следить будут.
Реб.: А я спрячусь.
Уч.: Тебя будут расспрашивать, где был и что делал.
Реб.: А я не скажу, а я обману, что ничего не делал.
Уч.: Врать нельзя, нельзя обманывать.
Реб.: Почему же нельзя обманывать?
Учитель: Потому что это плохой поступок.
И так во всем, в любом вопросе воспитания. Вот он неизбежный круг, который тут имеет один выход – физическая расправа: лишение сладостей, закрытие в комнате и постановка в угол. И ребенок слабым своим разумом перестает вас понимать. Распознавать добро и зло, иметь сознание долга нравственного – это не в силах ребенка. И человечество до сих пор не нашло ничего лучшего в воспитании, как насилие и угрозы, или, что еще хуже, лесть и обещания.
Кнут и пряник(!) – испокон века считались средствами воспитания. Это же относится не только к детям: так воспитывает власть, государство свой народ. Люди думают, что они взрослые и разумные, - но они, как дети, еще не достигшие развития разума своего. Люди погрязли в заурядном потоке жизни и застряли в той, по определению Гоголя, «тине мелочей», барахтаясь в которой перестают замечать, насколько нелепы и непрочны их страсти, как малы и ничтожны их идеалы и цели. 
Прежде чем вспоминать, человек приходит в некую гармонию грусти. И зависит от настроения, какие ему приходят на ум воспоминания. А настроение зависит и от природы и от погоды. Когда на улице дождь и слякоть иили другая плохая погода – мы грустим и вспоминаем о плохом, а когда на улице солнышко и поют птицы – мы вспоминаем всегда о хорошем. Редко бывает наоборот! Это заметил и Плотников Михаил, когда приехал в районный поселок. 
На своем веку он видел немало деревень, площадей и мужиков, и всё, что теперь попадалось ему на глаза, совсем не интересовало его. Только что он приехал в райцентр, по короткой улице вышел на площадь около пруда. И тут заметил на пригорочке Церковь с куполами, которых лет 10 назад не было. Там был кинотеатр, клуб, насколько он знал. Времена сменились (бывший Храм был переделан в клуб во времена советской власти, а теперь отдан назад - церкви, и Храм восстановили) и эти купола ясно выделялись. Теперь уже и поселок-райцентр воспринимался немного по-другому. Слева от Храма, на склоне пригорка, виднелись панельные четырехэтажные многоквартирные дома. Поселок, из деревянного, превращался в городок. И улица оказалась заасфальтирована, - это та, по которой он в детстве ходил, которая вела к полю и дальше, через поле, в лес, а через лес дорога вела в родную его деревеньку.
Немного погодя он уже стоял в Церкви и, вдыхая запахи ладана и воска от сгоревших свечей, слушал, как пели на клиросе. Обедня уже близилась к концу. Михаил ничего не понимал в церковном пении и был равнодушен к нему; церковнославянский язык не разбирал: казалось, знакомые, русские слова поются, но смысл текстов не улавливался совсем. Он купил две свечки и, поставив одну за упокой, с другой в руках пробрался, между стоявших людей, ближе к иконостасу. Тут он увидел интересных людей. Впереди всех, по правую сторону от аналоя с праздничной иконой, стоял человек в черном, и до пола, халате. Это было похоже на монашескую рясу, но рукава были обычные, а не широченные, какие он видел у монахов в монастырях. С распущенными по плечам большими волосами, с бородкой, похожей на козлиную и с усами, - этот человек истово крестил себя и кланялся на каждый возглас диакона: «Господу, помолимся! Господи, помилуй!». А слева стояли женщины, в повязанных платках выглядевшие старомодно, из прошлого дореволюционного 19-го века.
Михаил подошел к аналою, тут же на подсвечник укрепил свою свечку и стал прикладываться к иконе. Он не спеша положил поклон и приложился губами и лбом. Когда из алтаря вышел священник с крестом и сказал короткую проповедь о проведенной службе, в честь святого, которого нынче поминает Церковь, все начали подходить и прикладываться ко кресту, попутно целуя его руку, державшую этот железный крест.
Обедня кончилась. Михаил не спеша вышел из Церкви и пошел бродить по площади. Пруд был устроен у источника, у родника. И к нему, к источнику, и подошел Михаил. Всё было вокруг благоустроено: сам родник обложен был белыми плоскими камнями, из камней сделана лестница-спуск. Вода вытекала по керамической трубе и текла по камням же в пруд. Тут же лежали несколько деревянных ковшей-черпалок. Вода была холодная, но вкуснейшая, минеральная. 
Пока «суть (суета) да дело», вдруг, небо потемнело. За время, проведенное в Церкви, Михаил не заметил, как подобралась к поселку огромная туча, откуда-то с востока. Как раз в том направлении и двигался Михаил к лесу, через широкое поле, между колосящимся овсом.
Даль почернела заметно и уже часто, каждую минуту, мигала бледным светом молний, как будто огромный монстр подмигивал веками. Эта чернота, от своей тяжести, склонялась, нависала грузом над лесом.
«Гроза будет!» - досадовал Михаил, про себя.
 - «Вот уж не везет, так не везет, можно было переждать где-то в поселке» - думал он, между тем, всё ускоряя шаги, спеша укрыться от дождя в лесу под деревьями.
Уже перед высокими соснами, на опушке, слева, - как будто кто-то чиркнул спичкой, - мелькнула светлая фосфоресцирующая полоска и потухла. Послышалось, как где-то не очень далеко кто-то прогремел, прошелся по железной крыше. Вероятно, по крыше ходили босиком или в мягкой обуви, потому что железо громыхало глухо, с затуханием.
Войдя в лес, Михаил оглянулся, и, меж темнотой, накрывшей поле и еще светлым горизонтом, «мигнула» большая широкая молния, и так ярко, что осветила всё овсяное поле и часть поселка, над которым нависла чернота «монстра», пожирающего белооблачное небо. Эта страшная туча надвигалась не спеша, сплошной массой. На её краю висели большие черные лохмотья; они, давили друг друга, громоздились, закрывая горизонт и все небо, вскоре, стало черным.
Михаил стоял под большой елкой, которая могла широкими густыми лапами укрыть его от дождя. Дождь не заставил себя ждать. Явственно и уже не глухо проворчал гром, знаменуя, видимо, начало. Капли крупно отозвались, застучав по твердой дорожной пыли. Хор отдельных стуков капель слился в сплошной рокот и прямой и ровный водопад: «Льет, как из ведра» - подумалось сразу Михаилу расхожее определение, и он прижался ближе к стволу разлапистой ели. Потому что, вдруг, рванул ветер, и с такой силой, что едва не выхватил у Михаила из рук его рюкзак, только что снятый с плеч.
Ветер, закрутившись с опушки леса, пронесся по овсяному полю и водные потоки дождя издавали шум горной реки, закручиваясь в такт с ветром. Водяные вихри прибивали и поднимали в поле овсяные колосья, в смерчах закручивая их. Но сквозь струи ливня уже не видно было поселка, не видно было ничего, кроме блеска молний. Сердито гремел гром, прокатываясь по небу справа налево, потом назад и замирал в бушующем водопаде воды в середине поля.
Под елью немного начало капать и Михаилу капало за спину, на плечи, до озноба пробирая холодом. Некуда было теперь уж деваться. И он крутился вокруг ствола ели, выискивая местечко, где меньше льет. 
Целый час, если не больше, продолжался дождь. И сидя под ёлкой, Михаил вспомнил раннее детство свое. Родители жили бедно на съемной квартире, а его увезли в деревню к бабушке и дедушке. И до самой школы он воспитывался среди деревенских мальчишек.

Часть 2. Дед, из воспоминаний.
Вспомнилась большая берёза, растущая перед их большим домом. Как маленьким мальчиком сидел Миша на широкой лавке у большого окна и смотрел на струи дождя обмывающего листья дерева и стекающие по стеклу, крупные капли барабанили в окно. Вспомнился дом с высоким крыльцом с тремя большими ступеньками, на которое трудно было сбираться. А еще – высокий порог за входом в большую тяжелую дверь. От порога, за узким простенком, начиналась белая стена большой русской печки. По низу печной стены были квадратные отверстия, заткнутые тряпками, в них Миша прятал свои игрушки, оловянных солдатиков (их было всего два), катушку от ниток, спичечный коробок с жуком внутри…. Бабушка гремела за перегородкой, у жерла печки, переставляя посуду, приготавливая еду. В дом вошел дедушка с охапкой дров и прошел за перегородку, где с грохотом сложил дрова на железный лист, на полу, прибитый возле печки. Горел только подтопок, сама печь была прикрыта заслонкой. Шум дождя и треск горевших в печке дров не нарушал общей тишины дома, а дополнял его, и приятно было грустить «ни о чём». То лето вообще всё было мрачным, серым и дождливым, как помнил Михаил.
 - Ну! Что ты? Скучаешь? – потрепал его дед за волосы. И присев на лавку, от окна ближе к углу, в котором стояли иконы на полке закрытые занавеской, дедушка начал рассказывать о себе истории. Миша слушал, но перебивал рассказы дедушки вопросами: сто это такое? – услышав незнакомое слово, почему? – не понимая ход мыслей или понятие. В том своем дождливом детстве Миша узнал многое, почти всё, что потом ему пришлось подтвердить своей жизнью. Он узнал – что такое добро, и какое бывает зло и как поступать со всем этим, так как дед поступал и научил.
Живо вообразил он своего деда Николая Степановича, которой работал сторожем на колхозной конюшне на окраине деревни у самой речки и на работу ходил с ружьем двустволкой. Это был небольшого роста, тощенький, но необыкновенно подвижный старикашка, с вечно смеющимся лицом и пьяными бегающими глазами. Днем он всегда спал на большой кровати, напротив печи. А если просыпался, то балагурил и играл с Мишей. Они вместе ходили в хлев. Там, в загоне, и кур кормил и гусей. А в самом хлеву убирал коровий навоз и закладывал сено, насыпал солому на пол. Для коровы, которая была весь день в деревенском стаде. 
Вспомнился и приход пастухов в дом. Миша видел, как уважительно они относились к его деду, как и все деревенские люди. Каждый дом, по очереди, должен был кормить вечерами пастухов три дня подряд. И за все лето пастухи бывали во всех, во многих, домах по деревне. А кто не хотел привечать их, тот отдавал продуктами или деньгами. (На самом деле все было наоборот. Пастухам нужно было платить по 15 рублей с коровы, у кого-то было и две. Но денег в деревне не у всех хватало. Так у Мишиной бабушки была колхозная пенсия 28 рублей с копейками. Поэтому составлялся список тех, кто не мог платить деньгами и они кормили пастухов, таким образом рассчитываясь.)
Пастухи, немолодые уже мужики, чинно садились за стол и разговаривали на «вы» с дедом, непременно «поминая» – «Николай Степанович». Дед же был рад их приходу, потому что бабушка вытаскивала большую бутыль – «четверть», в которой, меньше половины, была налита мутная жидкость – самогон. И тогда, выпив, дед рассказывал про то, как воевал: он получил награду «За взятие Кенигсберга», которую всегда вытаскивал из-под икон и хвалился. Там его ранило и контузило, танк его был подбит снарядом, угодившим в башню. О войне и то весело рассказывал дедушка, как помнил Михаил. 
«Знаете, как я всё время ходил в телогрейке пропахшей мазутом и керосином-соляркой!? – рассказывал дед. – 
«Но, вот ты знаешь, - обращался он к Мише маленькому («ты знаешь, ты знаешь» - иногда по два раза повторял дед присказку такую, припоминал Михаил). – Кашу надо кушать!» – это потому что Миша иногда отказывался есть кашу по утрам, упрямился.
«Вот я, тоже, не любил каши, гречку или овсянку…. А на фронте, - раз не поел, два не поел, а потом ел почти всю войну и до сих пор кушаю любую кашу!» - это из рассказов деда, что больше всего запомнил Михаил.
«Фронт наш, Северо Западный, был голодный фронт. Мы тогда окружили немцев под Кенигсбергом. Мы – то наступали, а то немцы опять пробивали коридор к своим. Эти бои «местного значения» шли постоянно, не прекращались. Партизаны рассказывали нам, что немцы по утрам пьют кофе и едят бутерброды: такой тонкий кусок хлеба и слой масла на нем…, а до войны мы и не знали, что такое бутерброд, из деревенских кто – вообще…. А нам привозили хлеб маленькие буханочки, меньше килограмма, грамм восемьсот. Зимой они были замерзшие, хоть топором руби. И отогревали их на костре. В покинутых разбитых деревнях мы находили спрятанное в земле и погребах зерно, пшеницу и овес, и варили его по целому котелку «на брата». Съедали даже недоваренную кашу: что не сварилось в котелке, доварится в желудке. Снабжение к нам опаздывало. Сотни машин, тысяча телег с лошадьми по жутким дорогам шли, по грязи. По топям-болотинам, по бревнам, уже измочаленным танками, трудно было.
А вот однажды разведчики принесли конину. После бомбежки около дороги лежала лошадь. У нее, замерзшей, они отрубили ноги. Варил мясо конину в ведрах комиссар из Казани, земляк-татарин. Конина кипела пеной с пузырями, которые блестели и переливались лиловым цветом, как пятна солярки в луже. Комиссар, зажмуриваясь, пробовал ложкой бульон. И глядя на наши хмурые лица, рассказывал нам о жеребятах, которых пас на родине под солнцем на шелковистой траве, и что у них вкусное мясо. Но мы видели – в ведре варилось черное мясо убитой лошади. Даже когда мясо сварилось, оно было всё из жил и неистребимо пахло лошадиным потом.
Трудное это дело – война. Страшно. Каждый день убитые…».
И дедушка наливал самогон, и пили – за мир во всем мире.
… После войны дед не мог уже долго работать трактористом в колхозе. Во время пахоты, после сытного обеда, который привозили прямо на полевой стан, у него прорвалась язва. Он схватился за живот, согнулся и упал. И его увезли в город, где сделали операцию. Потом он стал работать на МТС (машинно тракторной станции), ремонтировать трактора. Один раз ездил в санаторий по путевке от колхоза. Но почему-то быстро постарел.
И когда он провожал Мишу в город к родителям (надо было уже в школу готовиться) – то Михаил помнил до сих пор его глаза – будто почувствовал тогда, что не увидит больше деда. Так и случилось. Быстро пролетел год в подготовительной группе детского сада, прошел год, когда Миша заканчивал первый класс, и они с родителями поехали на похороны дедушки.
Бабушка рассказывала, что когда получила от Миши письмо, первое, написанное почерком из «правописания», с наклоном и крупно, - дед не верил, что это Миша написал, его внук.
Дед простудился и слег. Эта банальная простуда, может грипп, дала такие сложные осложнения, что дед, как бы частью, парализованный оказался. Он «ходил» под себя, не мог вставать быстро, чтоб дотянуться до горшка. Бабушка мучилась с ним всю зиму, стирая белье и ухаживая, чуть не с ложки кормила в постели, когда он постоянно проливал из тарелок, руки не слушались. По весне, на 9-е мая, приходили школьники, поздравили деда, как ветерана войны. Он плакал. А на другой день умер. Рано поутру бабушка пошла выпустить корову в стадо, первый раз после зимы, а придя домой «услышала» запах – «опять дед под себя «сходил». – Только тронула его, желая перевернуть, а он застывший уже. Это пока она во дворе по хозяйству возилась – куры, гуси, навоз в хлеву, корова – дед-то и умер и уже окоченел. – Так она рассказывала, помнил Михаил.
«Первый тракторист был на селе, - плакала бабушка после похорон. «Я тогда учительницей была, начальных классов, в нашей трехлетке-школе. Старшие ходили в район, в восьмилетку, за 8 километров…. И на фронт ушли оба сына вместе с ним, с Колей! Один он вернулся, танкист, сыновья в пехоте погибли в первые же месяцы войны».

Часть 3.
Между тем дождь закончился. И Михаилу давно надо было вылезать из-под елки. Встав в полный рост, он размял ноги и прежде чем прошел по траве к лесной дорожной колее посмотрел на свое место, где скрывался от дождя. Под елкой валялись окурки, почти половину пачки сигарет выкурил он – окурки лежали кучкой у ствола ели. Плечи его намокли, озноб прошел по всему телу от прикосновения мокрой рубашки. Он быстрым шагом пошел по тропинке, которая шла рядом с колеёй дороги пробитой в земле колесами машин. Он шел в деревню. Шел на свою вторую «малую родину». Эти места ему были знакомы. И, казалось, никак не изменились с тех времен, когда он всё лето, все школьные каникулы проживал с бабушкой. Они вместе много раз ходили в район по этой лесной тропе. Он помнил, что за поворотом должен был быть овраг, где был мостик из бревен, который каждую весну затапливался водой, и вода текла до самой середины лета маленькой речкой, ручейком, потом пересыхала совсем, к осени. А вот и он этот мостик. Чудесным образом, мостик был такой же и весь вид оврага: этот крутоватый спуск и подъем и эти два бревна, будто возвращали Михаила в детство. Он даже обрадовался, воспоминания вновь нахлынули, это были счастливые дни детских лет. И Михаил уже не сомневался, – что детство – самая счастливая пора в жизни человека.
Воспоминания – это как встреча со старым знакомым. Память сохраняет всё хорошее, и даже серые камни, в прошлом бывшие неприглядными, через воспоминания кажутся такими милыми. Особенно детство всегда норовит вспомниться приятным, хотя, может быть, не всё было так уж хорошо, было даже плохо, в это плохое память добавляет «ложку мёда»: и солнечные дни и счастливые минуты.
Михаил вспомнил, как он перетаскивал свой небольшой детский велосипед через этот крутой овраг, в детстве было нелегко, а теперь он вспоминал с умилением. 
Идти по лесу, от этого места до деревни, было еще далеко, километров 6, наверное, если в общем 8 километров до райцентра, учитывая поле, которое уже прошел Михаил. Это огромный, для семилетнего Миши, путь он проехал тогда, чтобы встретить родителей. Родители купили ему велосипед, когда он окончил первый класс на отлично. Велик привезли к бабушке. Велосипед «школьник» для тогдашних деревенских ребят был в диковинку и Миша стал уважаемым среди своих сверстников. Он давал прокатиться, а мог и не дать, если бы обиделся. Так у него в деревне «был-небыл» некий авторитет «городского», подразумевалось умного-крутого мальчишки.
Вдруг, как и тогда в детстве, он увидел выбежавшего на дорогу серого зайца. Заяц застыл на минуту впереди на тропинке, посмотрел, перебирая ушами, на Михаила и умчался обратно в лес. Это был такой своеобразный знак – привет из далекого прошлого. 
А тогда, вспоминал Михаил, он уехал «без спроса» у бабушки. Родители написали письмо, что приедут на выходные, на субботу-воскресенье. И Миша собрался с утра, так как первый автобус приходит рано утром, как он знал. Пока бабушка была в хлеву, Миша взял велосипед и поехал через улицу, вокруг. Хотя дорога из леса выходила, как раз, к их огороду, засаженному картошкой, и можно было пройти прямо через огород.
Лес встретил Мишу стрекотом сороки, щебетанием птиц и шумом естественной природы, где стрекот кузнечиков, дрожание листьев осины, легкий шум текущей воды в ручейке – всё сливалось в приятную гамму ласкающую слух и успокаивающую. Это удивительное свойство воздействия природы на человека – словно под крыло матери-птицы попадают её птенцы, так человек приходит «домой», к матери Природе.
Углубившись в лес, он попадал в заболоченный участок, и дорога тут была увлажнена, земля сырела от болотины с обеих сторон дороги. А поднявшись на лесной взгорок в сосняке, Миша увидел белок, и остановился посмотреть, как они снуют с земли на деревья. Тут же в солнечном редком сосняке, с высокими мачтовыми соснами, увидел Миша краснеющие ягоды брусники. Он стал их собирать и есть, и не сразу сообразил, что может опоздать на встречу родителей. 
Махнув рукой на белок и на ягоды, он стал быстро перебирать педали велика. По накатанной песчаной колее дороги со скоростью он съехал с лесной возвышенности. А внизу его ждал сюрприз. Он не знал, что корни деревьев торчат поперек дороги, вылезая из земли. Пропрыгав на вылезших корнях, Миша «не справился с управлением», и, выехав на обочину на «скоростном спуске», свалился с велосипеда, «потерпел аварию» (Михаил вспоминал в мыслях с юмором и веселой улыбкой).
Коленка была ободрана в кровь, болело плечо с перепачканной землей рубашкой. Дальше Миша поехал спокойно, потихоньку. Вот тогда, на ровной лесной дороге, он и увидел большого, как тогда показалось, серого зайца. Миша остановился, и они переглядывались долго, минуты две-три, пока заяц не фыркнул и пересек дорогу, скрываясь в лесу. 
По знакомому, будто родному, лесу Михаил шел медленно. Воспоминания волнами наполняли его мысли: «Сколько много раз они ходили потом, в детстве, с бабушкой по этому лесу». И за ягодами: за брусникой, за черникой, на далекие вырубки-делянки и за малиной ходили. 
А еще ходили за дровами, за «сушняком». У бабушки была тележка с большими колесами от настоящей телеги и с длинными палками спереди. Бабушка привязывала веревку к обоим палкам, перекидывала эту веревку через голову на шею, пропуская под мышки. И таким образом поднимая палки на веревочном хомуте, она тянула эту телегу в лес и обратно. Миша нес длинный багор: толстоватую палку с железным наконечником. 
В лесу, этим багром бабушка зацепляла нижние сухие ветки сосен и резким движением вниз обламывала их. Потом они собирали сухие ветки и складывали их в целый воз. Так они заготавливали «сушняк» на растопку. Колхоз выделял и привозил бабушке дрова на зиму – сырые берёзовые чурки, целую машину, вываливали во дворе перед сараем. Отец приезжая на выходные колол дрова, а Миша помогал Маме и бабушке складывать поленницу у стены сарая. Хорошими дровами, поленьями, топили русскую печь зимой. А подтопок для приготовления пищи и летом и зимой  топили теми сухими ветками, которые они ставили к стене сарая стоймя, под крышу, чтобы и места меньше занимали и не мокли под дождем. 
«Какое было, всё-таки, хорошее время» - подумал Михаил. – 
«Был в людях энтузиазм – все строили «развитой социализм», когда обещали показать последнего преступника в 1980 году и последнего попа, в 1961 году в космос полетели люди!» - теперь это выглядело наивным. Вспоминается сериал «Следствие ведут знатоки» с его знаменитой песней: если кто-то, кое-где, у нас порой (иногда якобы) – честно жить не хочет. Но честно жили мало, потому что дефицит, и всё не покупали, а «доставали». И Райкин высмеивал «несунов», (воровали все и всё), но ничего не изменялось.
«В магазинах появлялся кукурузный хлеб (вкусный). Кукурузу, при Хрущеве, говорят, начали сеять по всей стране. Но были кукурузные палочки…» - размышлял Михаил. 

Часть 4.
И тут Михаил услышал звук мотора. Через некоторое время идущий сзади, словно привет из прошлого, в такт его воспоминаниям, по дороге он увидел старенький трактор Беларус, везущий тележку. Трактор затормозил и остановился, поравнявшись с ним. В открывшуюся дверь, Михаил увидел улыбающееся, чем то знакомое лицо мужчины в очках. Это был Кошкин, нельзя было его не узнать: эти очки, худощавое вытянутое лицо, и улыбка, вскрывающая крупные белые передние зубы. 
Старый знакомый, сверстник и тезка, Михаил Петров по прозвищу Кошкин тоже узнал его и, спрыгнув, поздоровался за руку: «Здоров, Миха!» - сказал Кошкин и засыпал Михаила обычными вопросами: как дела, как живешь, где живешь, где работаешь…. Они поместились в кабине трактора и остаток пути до деревни ехали громко разговаривая. Веселость Кошкина, а он с детства был весельчак, всегда шутил и балагурил, передалась и Михаилу. Узнав, что Михаилу негде было остановиться, Кошкин посоветовал пойти к соседу, к Аркадию. Это к старичку-«всезнайке». Он остался один в большом своем доме. Его жена умерла, а единственная дочка уехала давно и далеко, в другую страну, вышла замуж. 
«Так что, наш Аркади – «всезнайка» всё тебе и расскажет. А там и на кладбище сходите к твоим. Аркади каждый раз ходит к жене своей на могилку, - сам знаешь, какая у них любовь была!» - сказал Михаил Кошкин, прощаясь на краю деревни – «Ко мне тоже приходи в гости. Я новый дом построил, третий год как, на том краю деревни, за прудом».
«Тот край», - про который говорил друг детства Кошкин, находился на возвышенности. Вся деревня, всего-ничего домов 40, по двадцати с каждой стороны широкой песчаной улицы, находилась на пологом спуске к маленькой речке. Через речку был мост деревянный, который каждую весну размывало, затапливало половодьем. На другом берегу реки была свиноферма, куда и уехал трактор с тележкой Кошкина. От свинофермы дорога вела через лесок к большой горе, на вершине которой виднелась соседняя деревня, большая – целое село, до которой километра три нужно было идти. В том селе был и сельсовет и почта колхозная, а вместо бывшей церкви без куполов, которые снесли – был клуб. Там была и школа, где работала когда-то бабушка, и куда ходил сосед Аркади на работу, он был учитель математики.
Михаил оглядел окрестности и двинулся по песчаной улице, поднимаясь к небольшому пруду в середине деревни. Он видел заброшенные дома на окраине, заросшие высокой травой заборы палисадников. Но некоторые дома были «обитаемы». И трава скошенная лежала перед палисадниками в маленьких стожках, и куры бегали перед воротами с крышами. Такие же ворота и калитка с крышей были серые и покрытые мхом у его «родного» дома. Дом бабушкин был продан давно, соседу деревенскому. Вернее, сыну соседа Почману. Женя Почман тогда пришел с армии и женился. А бабушка Михаила умерла, и Михаил с родителями приехали её хоронить. Дело было зимой, в декабре, и поэтому ничего из дома они не стали брать из бабушкиных вещей. Потом, летом, приезжали они к новому хозяину Жене Почману. А тот уже обжился и затеял строить баню во дворе, уже сруб новенький тогда стоял, сверкая желтыми ошкуренными бревнами. Все бабушкины вещи были вынесены из дома в склад, через сени соединенный под одной крышей с домом. И помнил Михаил, что два дня сидели они с отцом и матерью, вытаскивая и разбирая вещи из сундуков. Много чего решали выкинуть, забрали фотографии, статуэтки какие-то и даже самовар медный они увезли тогда в городскую квартиру. Статуэтки, сервизы, чашки заняли место у них в городской квартире, в серванте, а самовар увезли на «дачу» - 6 соток. Как у всех, у них был свой сад – землю дали от фабрики, где мама работала.
Сейчас, Михаил увидел дом заброшенным. Женя Почман уехал жить в городок – железнодорожную станцию. Он стал работать машинистом поезда и получил квартиру и перевез семью в тот поселок. Михаил приоткрыл калитку, повернув знакомую железную ручку и, не отпуская её, перешагнул во двор. Оглядел двор, уже серый и старый сруб бани, напротив крыльца, крыльцо дома небольшое (не как в раннем детстве). Всё было маленьким и серым, и хлев зиял открытым входом. «Надо бы прикрыть дверь…» - подумалось, а потом, с тоской и грустью, Михаил развернулся, вышел и пошел прочь. Едва слеза не выступила, глаза его были мокрые, и он протер их кулачками, прежде чем постучал в калитку соседнего добротного дома.
У покрашенных синих ворот стояла старенькая лавочка со спинкой, на въезде в ворота, на плотном песке видны были свежие следы от машины. «Да-да! Входите!» услышал он со двора старческий голос. Этот голос он узнал бы из любой толпы – это был знакомый голос учителя математики, знаменитого Аркади (с ударением на «и» в конце), как его звали деревенские.
«О-о-о! Молодой человек (шутливо улыбаясь)! Долго же тебя не было в наших краях!» - узнал его старичок. Он оторвался от своего занятия: во дворе свалена была куча круглых поленьев. «Дрова привезли вот. Купил» - сказал Аркади, заметив взгляд Михаила - «Ну ладно, пошли в дом, все потом. Я только поправил, которые раскатились». И они вошли в дом.
Аркади прославился тем, что спас от пожара на ферме и коров и людей. Но жену свою спасти не успел: она обгорела и стала инвалидом. Упавшая балка повредила ей позвоночник. Так Аркади всю жизнь ухаживал за женой, которую возил в кресле-коляске. Он и в школу возил свою любимую жену-инвалидку. А она и умом повреждена была, при пожаре крыша обрушилась и ей по голове сильно ударило. Люда, так её звали, вспомнил Михаил, - была как ребенок, не могла говорить: «агукала» и выражала непонятные звуки, которые понимал только один Аркади. Именно так Люда-инвалидка могла и звала его постоянно: то плача капризничала и пускала слюни, а то смеялась: «АркадИ, аха бе-бе, аха ме-ме!».
Сколько много нужно было терпения, чтобы ухаживать за инвалидкой – все люди понимали школьного учителя и помогали ему и сочувствовали. Михаил приезжал к бабушке каждое лето и по-соседски помогал, иногда Аркади по хозяйству и по огородным делам.
А еще, поседевший, с белой седой головой учитель математики, Аркади, - славился тем, что умел считать в уме большие цифры. Он также определял календарные дни недели далеко вперед или назад. Какой будет день через год или два 18 августа – суббота или воскресенье, например. Аркади вычислял вслух, как в школе объясняя урок ученикам: «прибавляем по 30 дней в месяце и добавляем столько то, от тех месяцев, которые по 31, февраль високосный, значит 29» и так далее.
Михаил учился в школе на троечки и плохо понимал вычисления учителя Аркади, но всем деревенским было интересно, что все было точно. Учитель считался очень умным человеком среди деревенских людей. В доме у него во всю стену был книжный шкаф. И еще в детстве он давал Мише книжки. Хотя и у бабушки были книжки и журналы, но у соседа Миша брал книги со словестным пояснением (этакой рекламой), что непременно хотелось прочитать: так он, Аркади, умел преподносить. Библиотеки в деревнях не было, кроме небольшой школьной в селе, и многие люди ходили к Аркади, брали книги и журналы. Его дом называли «Изба – читальня». Бабушка рассказывала, что еще давно, до войны, это и была «Изба – читальня». Когда было движение «Ликбез», ликвидация безграмотности. А потом этот дом отдали, предоставили под жилье учителю.

Часть 5.
Обычай = привычка и все мы являемся рабами обычаев. По старому обычаю мы, принимая гостей, предлагаем им чай, угощения за столом.
Так и Аркади с Михаилом сели пить чай, перекусить. А за чаем, опять же по обычаю, по привычке, принято затеять разговор – «разговоры разговаривать».
 - Ага. Вот под грозу попал, под елкой сидел. Гром гремел, как будто пушки стреляли. Наверное поэтому вспоминал я рассказы деда о войне. А потом и детство вспомнилось. И, казалось мне, что неплохо жили мы в то время, - начал разговор Михаил.
 - О-о-о! Детство! А оно всегда кажется в розовом цвете, - отвечал Аркади, наливая себе еще одну чашечку чая. Помешивая чай ложечкой, он будто не согласен был с Михаилом.
 - Не очень-то хорошо всё было, - со скепсисом произнес Аркади, и, отложив ложечку, отхлебнул из чашечки горячего чайку, продолжал.
 - Знаешь ли, молодой человек, ты мало мог видеть по возрасту своему, а уж тем более, мало мог знать. А я тебе, вот, расскажу. – 
И стал Аркади рассказывать, как будто профессор, читать лекцию.

 - Мы прожили эпоху больших перемен. После смерти Сталина была такая-некая борьба за власть. А на народе сказывалось всё. При Хрущеве осудили «культ личности» и дали, вроде бы, некоторую свободу. Даже называли то время «оттепелью». Но известно ли тебе, что Хрущев и ввел налоги на деревню такие, что до глупости доходило: от каждой курочки ты был должен сдать продналог – яички, а с каждой яблони и яблоки должен сдавать в налог государству. А если курица не стала яички сносить или год неурожайный и яблок на дереве нет? Люди вырубали свои сады и уничтожали скотину свою, чтобы с них за неуплаченный налог деньги не отбирали…. О какой там «свободе» или «оттепели» могла быть речь… - говорил осуждающе учитель Аркади.
 - Да, я что-то помню, как мы в очереди стояли за продуктами всей семьей. В одни руки – один килограмм давали, и вот, нас, детей, тоже считали. Родители брали детей подолгу в очереди стоять, - успел вставить свою реплику Михаил, чем подзадорил Аркади к еще большему откровению и о дефиците, всегдашнем в советское время.
И еще и еще много чего услышал Михаил негативного. С лишком, целый час говорил свою лекцию о прошлом старенький и седой учитель.
- Однако. В те времена, - как о чем-то очень далеком говорил Аркади, - было много и хорошего. Это сейчас, уже в новом веке, принято всё прошлое хаять. А тогда люди получали квартиры в домах-хрущевках. У нас, в райцентре, до сих пор стоят трехэтажки. Конечно, это было очень хорошо, когда из бараков, с туалетами на улице, люди переселялись в дома с ванными комнатами. И потом, - наука у нас была в почете. Мы же стремились быть «впереди науки всей»: в космосе и в физике. Новые элементы в таблице Менделеева открывали. А тут у нас и деревня поднималась: новые севообороты, комбайны. Ферма построена была новая, большая – «комплекс КРС». Видел же? – 
«Книгу, где все слова пишутся с заглавной буквы, трудно читать; так и с жизнью, в которой одни – воскресенья». Это цитата из высказываний одного мудрого человека.
- Помню я, и ты работал в колхозе с бабушкой, когда силосные ямы делали – возвратился от лекции к бытовому учитель Аркади. – Тогда все работали «на урожай»: хотели сделать колхоз «миллионер», о таких писали в газетах и по телевизору пропагандировали. Понемногу поднимались и мы. Клуб построили и в нашей деревне, по воскресеньям кино привозили – напившись чаю и наевшись пирожков Аркади откинулся на спинку стула спиной. 
 - А потом опять. Эпоха сменилась. «Снова-здорово» - это уж точно революция началась. Перестройка переросла в бардак, что и власти не стало никакой. Менялись Генсеки, один за другим, воротили каждый со своей колокольни. Пока Горбачев перестройку не начал. А тут дошло до того, что деньги обесценились. Я тогда и похороны не смог провести по-настоящему, денег на гроб не было…. И ферму у нас закрыли, коров всех продали…. – 
Тяжело вздыхал Аркади, вспомнив прошлые трудные дни.  
– И сейчас, уже совсем плохо стало. Народ разъехался по городам, зарабатывать. Есть у нас в колхозе ферма в селе, на «центральной усадьбе» и свинарник, вот, остался. Там коров штук 20 осталось, от 500-то голов комплекса. – 
Но, встряхнув головой, Аркади обратился к Михаилу.
 – Да ладно, о плохом всё говорить. Как сам-то ты? – но Михаил молчал, отвернув взгляд. Аркади прервал возникшую небольшую паузу, что-то поняв «про себя».
- Вот, поживешь у меня. Заодно и по хозяйству – дрова вот колоть надо будет и прочее. –
Он прошел в другую половину дома, отделенную занавеской, образующей вторую комнату в доме, и стал прибираться на стоящем там столе. Собрал тетради какие то, книги и перенес их в эту комнату на стол у окна, где стоял телевизор. «Я тут буду спать» – указал он на кровать у двери. «Отдохнешь сегодня пока, а потом сходим к другу твоему, к Кошкину, подвез тебя, говоришь(?)…» - всё разговаривал громко Аркади, прибираясь на столе после чаепития. Он собрал посуду и унес её направо от входной двери в импровизированную кухню. Михаил вызвался помочь и стал мыть, споласкивать чашки в умывальнике, устроенном в углу кухоньки, и ставил тут же на стол у стены, где уже стояла посуда.

Аркади так и не дождался ответов на свои вопросы о том, как «поживает» Михаил. За всеми воспоминаниями, Михаил ничего не рассказывал о своем сегодняшнем дне. И старичок-Аркади будто бы позабыл. Они вышли во двор, покурить. 
Аркади перешел к своим проблемам и рассказывал о своем хозяйстве. У него были куры и больше из домашней живности ничего. Корову давно продали и хлев стоял пустой, заброшенный. На грядках, за хлевом, перед картофельным полем, кроме лука, росли огурцы и помидоры. Хоть и обжитое хозяйство, но видно было, что всё старое. Покосились заборы и оградки из штакетников: столбики подперты были палками, чтобы не упали. Михаил видел, что многое можно и нужно отремонтировать. У него аж «руки зачесались», и самый проблемный падающий забор он взялся подправить. Нашлись все необходимые инструменты. Лопатой он выкопал сгнившее основание столба. Нашелся и столбик новый и не один: уже приготовленные они стояли в сарае у стены. Аркади говорил, что соседи ему помогают, ученики его бывшие, все деревенские у него учились.
   Каждый человек устроен по-своему. И нет человека, который был бы законченным злодеем, по крайней мере, таких мы не встречаем в жизни. Но нет и таких, кто имел бы в себе все достоинства, какие прославляются людьми: кто был бы красив и сдержанный в страстях, кто был бы умный и имел бы вкус моды современной. Каждый хорош по-своему же, и трудно сказать, кто хороший и кто из нас лучший! Человек должен прежде любоваться собой: лишь понравившись самому себе, он сумеет, и будет нравиться другим.
Михаил сам себе не нравился.
Во-первых, он похудел, лицо его вытянулось. Он давно не брился. И бородка у него росла своеобразно: на щеках были длинные волосики, пушок; щеки оставались голые совсем, щетина росла только под гобой и на подбородке. Усы длинные он расчесывал пальцами в стороны от носа, направо и налево. Он походил на китайского старика, с прямым острым носом. В профиль, ему показалось, «крысиное лицо», и это было не особенно приятно. Тем более, что он о себе ничего не рассказывал встречным. И думал, что из-за этого и за весь вид его, худощавость и некоторую спешку в походке и всех движениях – его считали люди хитрым и жуликоватым человеком.
Не всегда это было так, как себе Михаил представлял. Аркади и другие, кто его знал, относились к нему просто и с некоторым обаянием воспринимали его.

Часть 6.
Весь день они со стариком учителем занимались заборами. Спать легли рано. И сразу было не уснуть. Ворочался и думал о своем Михаил до полуночи. Пару раз выходил на темное крыльцо покурить. Он приехал в «свое детство», но вспоминалась жизнь другая – вся его жизнь прошла в городах, в суете и спешке, в необдуманных глупых поступках. Только сейчас многое, что он делал, казалось Михаилу глупым и неправильным. 
Он стоял под луной и звездами, и в сознании его проносились картинки из его жизненных передряг, которые он оценивал теперь, как бы со стороны, будто не с ним это было.
Судьба распорядилась с ним так, что его, жившего на природе среди лесов и полей, в тихом деревенском доме, проводившего вечера под приятный треск дров, горящих в печи, - оторвали от привычных серых бревенчатых стен старинного дома и бросили в город, как в омут, полный чудовищ: дымящих и трещащих моторами машин, бегущих по улицам разноцветно одетых толп людей. Когда он шел в школу, ему приходилось переходить дорогу по пешеходному переходу.
Помнил Михаил, как он боялся переходить улицу, когда людей было мало, днем после школы, когда почти никого не было на улицах, все взрослые были на работе. 
И, вообще, он помнил, что боялся в городе многого: сборища людей, постоянного шума, проникающего сквозь стены и просто темноты. В деревне он темноты не боялся, - там и темнота была природная, живая. Маленьким мальчиком он знал, что в темном запечном углу возится котенок, играя с веником. Ночью в лесу гукает птица, красивая днем, при солнечном свете. А городская темнота пугала своей необитаемостью, пустотой, неизвестностью. И этот страх, проникший в душу маленького мальчика, так и остался в его подсознании на всю жизнь.
В школе он учился посредственно. Он плохо считал, не любил математику, не разбирался в формулах по физике и химии. Но любил читать и писал сочинения на отлично. Ходил в библиотеку, и просиживал там, в читальном зале, до самого закрытия. Читал много фантастики.
Друзей у него не было совсем. Все считали его плохим из-за его молчаливости. И Михаил оправдывал это: он дрался по пустякам с мальчишками и даже с девчонками. Его наказывали, а он всё больше озлоблялся.
В «друзьях» у Миши появились плохие парни – «дворовая шпана». Единственным уголком природы в городе, для Михаила, оказалась голубятня, построенная на пустыре за школьным садом. Ему нравились голуби, нравилось за ними ухаживать и Миша стал постоянным «гостем» на голубятне, где собиралась вся шпана района и он стал с ними «водиться», стал своим среди шпаны. 

Там Михаил всему плохому и научился с ранних лет: и в карты играть, и курить и прочим вещам. Но главное: он научился воровать, усвоил новые «правила и законы», что можно, а что нельзя, которые не совпадали с законами и правилами «для всех».
Со шпаной они лазили на стройки. Их городок расширялся, строились целые микрорайоны. Со стройки они воровали инструменты и стройматериалы, а старшие ребята продавали их, находили покупателей. Городская жизнь завлекла Мишу в свои сети.
____________________________
С высоты настоящего, Михаил вглядывался в низину прошлого, как с высокой горы в долину; и ему видно было и всю зелень и цветущую пышность, а также каменные пустоши и песчаные дороги с мусором по обочинам.
Он теперь понимал, что жили они в эпоху постоянного дефицита. Тогда не хватало, например, плитки керамической в магазинах, и шпана получали заказ и воровали плитку со стройки. А еще и цены имели значение – всё краденное (тот же цемент в мешках, краски в банках) продавалось дешевле во много раз.
Но сколько веревочке не виться, конец неизбежен, говорят. И вся их «воровская деятельность» закончилась однажды арестом. Так Михаил совсем окунулся в другую среду, где были свои неписаные законы существования. Школу он заканчивал уже в лагере для малолетних уголовников.

После этого – через полтора года – отец взял его на стройку в свою бригаду, под свой контроль.
А больше Михаилу некуда было в жизни устремляться: с уголовным прошлым на работу не брали. Михаил пытался устроиться на завод. Потом ходил на обувную фабрику, на работу к матери своей. Его мама работала на конвейере, по которому двигалась обувь – ботинки без подошвы – подошву приклеивала мама. А Михаила взяли временно грузчиком-подсобником. В закрытом корпусе фабрики, где всегда пахло ацетоном и прочими химикатами, и люди работали в масках, Михаил работал недолго. Во вредном цеху, хотя и зарплата была больше (за вредность), но работать было плохо.
А на стройке, на свежем воздухе, и здоровье меньше подорвет – решили они всей семьей. Так он стал строителем.
______________
С высоты сегодняшнего дня видно было, как они жили в те далекие времена. Отец Михаила очень часто пьянствовал вместе со строителями. В плане воспитания Миша предоставлен был улице, где мог бегать сколько душе угодно. 
Вспоминалось (:).  Миша был маленьким школьником, учился в младших классах, и бегал-играл на улице. Ему, как-то раз, вечером, сказали соседи, что его отец упал в кусты около магазина, на перекрестке, что довольно далеко от дома. Миша побежал туда. Он помогал отцу встать, но тот плохо справлялся со своей речью, а ориентацию в пространстве потерял совсем, и не знал, куда и как ему идти. При поддержке маленького Миши, пройдя, качаясь из стороны в сторону, он снова и снова падал. Миша пытался его удержать, и вёл и тащил отца по направлению к дому. Долго они мучились: поднимались, шли и падали, так что Миша уже плакал и со слезами тянул отца за руку, пытаясь поднять после очередного падения. Видимо кто-то из прохожих вызвал милицию, и подъехал наряд милиции. Они хотели забрать отца в вытрезвитель, но Миша плакал и уговаривал молодого милиционера, что дом близко, что тут недалеко…. Его пожалели, и довезли отца до дома. И помогли его затащить в квартиру.
Но пьянки случались не один раз, когда отца не было по 15 дней – ему давали 15 суток ареста, за пьяные драки и прочие «шалости» в пьяном виде.
Жили они в маленькой квартире гостиничного типа, в гостинке, и отец стоял на очереди «на улучшение жилищных условий». Он должен был получить от организации, от строительного треста, новую квартиру. Но все эти пьянки и приводы в милицию отодвигали его по очереди назад, и получение квартиры откладывалось на годы и годы.
Получили они новую квартиру в новом микрорайоне города, когда начали строить дома из бетонных панелей, панельные дома. Это было быстрое строительство, - когда готовые бетонные панели делали на «бетонном» заводе и на месте их складывали, как детский конструктор. Дом строился за три месяца.

Часть 7.
Бессонница, в последнее время, утомляла Михаила. Забывался он под утро. Но и утром он тоже не бодрствовал, лежал в постели с закрытыми глазами и слушал. Он не спал, а переживал сонливое состояние, полузабытье: когда знал, что не спит, но видел сны.
В полусне своем, Михаил ясно представил великую свою глупость, когда он покинул больную мать и пожилого отца и уехал из дома на заработки. Он соблазнился «длинным рублем». Вначале 90-х появились фирмы посредники, которые собирали бригады строителей на работу в Москву и Питер, а также в Тюменскую область. Фирмы предлагали работу вахтовым методом, 15 на 15, зарплату во много раз выше, чем была у них в регионе. Михаил пришел в фирму «Профессионалы», он заполнил анкету, где указал свою единственную профессию – плотник 4-го разряда. 
Увезли его в сибирский новый город Ноябрьск, город нефтяников и газовиков, который расширялся и застраивался быстрыми темпами. И отработал он там две вахты, пока не перешел на постоянную работу.
Приезжая домой между вахтами, он заметил, что отец уже в то время начал сильно «прикладываться к спиртному». А матери часто приходилось лежать в больницах. Она работала всю жизнь на вредном производстве обувной фабрике и различные болезни стали проявляться у нее сразу после выхода на пенсию. А больницы наши из бесплатных, вдруг, стали дорогими. Шприцы одноразовые для уколов нужно было покупать, потому что старые советские шприцы с толстыми иглами кипятить, по старинке, медсестры уже не хотели. Нужно было покупать все медикаменты: капельницы, банки с глюкозой, не говоря уже за лекарственные препараты.
У мамы Михаила отказали почки, и плохо было с легкими, и печень почему-то болела. Было ясно всё, почему так болела мама, - но было ясно Михаилу, только не врачам. Врачи работали в двух местах одновременно: в государственной «бесплатной» больнице они спешили отбыть свои часы, а бежали в другие, в частные клиники, где за большие деньги занимались богатыми пациентами. 
Денег отцу не хватало. Михаил привез и оставил деньги, и вновь уехал в Сибирь, сказав, что будет деньги посылать. Первые месяцы летнего сезона Михаил исправно посылал больше половины зарплаты, что составляло в два раза больше, чем пенсия отца и матери вместе взятые. Потом он перешел работать на постоянную работу, вместо вахтового метода и высылал уже меньше, нужно было платить за общежитие, где снимали комнату с земляками, самому. 
Больше полугода Михаил не бывал дома, и не знал, что происходило на родине. 

Мошенники конца 90-х, орудовали через десятки своих фирм однодневок, обманывая народ. На обман мошенников попался и его отец. Пока мама Михаила лежала в больнице под капельницами и под аппаратом искусственная почка, - отец пьнствовал по многочисленным, на каждом шагу появившимся, наливайкам. Там его и подсмотрели мошенники. Проходила приватизация жилья по всей стране. И мошенники помогли отцу приватизировать его двухкомнатную квартиру и тут же обменяли её на однокомнатную старую. Ради денег, по пьяному рассуждению отец решился потерять жилье. Потому что матери требовалась платная операция. После операции маму Михаила выписали домой, якобы на реабилитацию в домашних условиях, а фактически умирать. Она и 10-ти дней не прожила, умерла. 
После похорон отец сильно запил и тоже умер, сгорел от передозировки отравленной ацетоном левой водки: его нашли соседи с «обугленным», черным лицом, сидящим облокотившись за столом.
Михаил узнал это когда получил телеграмму и дозвонился до соседей. Телефон сотовый отец пропил давно и связи никакой не было. А работал Михаил на монолитной двенадцатиэтажке. Телеграмму принес перед самым обедом товарищ из общежития. Михаил хотел ехать на похороны отца, в телеграмме ничего не было о матери сказано, но этот день он решил доработать до конца, заканчивали 9-тый этаж. От своего земляка-товарища, который принес телеграмму, он узнал телефон соседа, живущего в соседнем доме на родине. Они вместе позвонили, и тот сообщил: «о-о-о! какая больница… твою мать выписали умирать. Она три дня назад, как похоронили: у подъезда крышка гроба стояла. А сейчас вот отец твой умер, говорят, опять у подъезда крышка стоит…. С работы строители пришли его хоронить» - пояснил сосед.
Михаил хотел уже бежать к бригадиру, чтобы отпросится с работы уйти сразу. Но потом передумал, а послал, пришедшего из общаги товарища за водкой. Товарищ сегодня не работал, сбегал, и они выпили…. А после выпитого Михаил начал разбирать на 6-ом этаже деревянные фанерные каркасы на окнах. Он был пьяный и расстроенный, - выполняя свою плотницкую работу, забыл всякую осторожность. Забрался он на подоконник и, выворачивая очередной прилипший к бетону фанерный каркас, упал с шестого этажа.
Очнулся Михаил только в реанимации, весь загипсованный. Так он не был ни на похоронах матери, ни на похоронах отца.
_____________
Окончательно проснулся Михаил от голосов. Кто-то пришел в дом Аркади. Он быстро оделся и вышел из-за перегородки в основную половину дома.
За столом сидел высокий и рыжий мужчина. По этим рыжим волосам он узнал деревенского товарища детства Петухова Сашу, его отец был председателем колхоза, - главное, что помнил о нем Михаил.
Его встретили радостно, приветливо и разговор переключился на друзей и деревенских знакомых: Как сложилась судьба одного иили другого.
Михаил смотрел с восхищением на Сашу Петухова, которого не видел лет 30, - тот пополнел, и вырос в высокого и добротно широкого в плечах мужика. А в детстве они бегали вместе на речку купаться…. В разговоре Михаил спрашивал, как живет Петр Иванов, живший у пруда, оказалось, он уже умер: уехал далеко  в Красноярский край, на Енисей и в нём же утонул. Игорь, сын соседа бабушки, с другой стороны, - тоже погиб в дали от родной земли, в Афганистане.
Петухов рассказывал про всех деревенских знакомых Михаила, их беседа могла бы длиться долго. Но Аркади прервал её, зная, что Саша Петухов пришел не просто, оторвался от своей семьи и своего хозяйства. Вышли во двор. Нашелся топор для Михаила, колун был один и его взял Петухов. Вдвоем, они быстро начали колоть дрова, так, что Аркади не успевал их уносить и складывать в поленницу.
У Саши Петухова уже были внуки, сыновья его давно жили в городе и приезжали только по выходным, - продолжался разговор за работой. Саша Петухов хоть и был на пенсии, но работал в колхозе. Он обещал Михаилу помочь решить вопрос с домом, связаться с Почманом, который уже давно, года три не приезжал. А также обещал помочь устроиться на работу в колхоз.
Жизнь в деревне, для Михаила обещала устроиться.
Вечером, Михаил решил пройтись по деревне, посетить Кошкина, тракториста, когда услышал, как его трактор проехал мимо по улице. Он прошел по улице к круглому пруду, тут улица расширялась, дорога огибала небольшой пруд с обоих сторон. У ворот некоторых домов стояли машины, не только жигули, но и иномарки. «Все-таки люди живут…», - подумал Михаил. А с конца деревни были видны заброшенные здания фермы. Высокие кусты и бурьян закрывали зияющие пустыми глазницами окон здания коровников. Вся площадь, выгул перед фермой, огороженный низкой оградой из длинных жердей, поросла беленой, крапивой, лопухами и чертополохом и выглядела заброшенным пустырём.
Дом Кошкина Михаил увидел и определил сразу – у забора около ворот стоял трактор Беларус. Его увидели в окна, когда он подходил к дому, и встретить его, открывая калитку, вышел сам Михаил Петров – он же Кошкин.
Дома познакомились с Тамарой, с женой Кошкина. Снова, по обычаю, ужин, чай и разговоры-воспоминания. А на завтра, на выходной, решили два Михаила поехать на рыбалку. Именно поехать, у Кошкина была машина в гараже, старая шестерка – жигули. А пока не стемнело, они пошли на ту самую ферму копать червей в кучах навоза, который еще сохранился у стен зданий коровников. Когда ферму забросили (в 90-е годы), навоз никто уже не убирал. Сейчас кучи были у торца низкие, осевшие и поросшие беленой и крапивой.
Когда подошли к ферме Михаил увидел страшную картину. Три длинных кровника из красного кирпича смотрелись как после войны развалины. Шифер на крышах с большими дырами и порос желтыми и зелеными пятнами мха. Дверей и окон не было, кое-где торчали сломанные рамы. Проемы дверей с обваленными кирпичами косяков, а где то и середина упала, и куча кирпичей загораживала вход. Внутрь даже не хотелось заглядывать. Кусты в два человеческих роста высотой скрывали и небольшое здание администрации. Среди бурьяна протоптаны были тропки-дорожки к кучам навоза, тут всегда копали червей для рыбалки все местные.
(Продолжение следует).

© Copyright: Сергей Чернец, 2015

Регистрационный номер №0317597

от 20 ноября 2015

[Скрыть] Регистрационный номер 0317597 выдан для произведения: Судьба провинциала повестьСергий Чернец
    Повесть. Судьба провинциала.
Вступление.
Иной раз жизнь одного человека может послужить яркой и выразительной иллюстрацией к целой эпохе. Вот почему эта история обычного человека кажется мне такой значительной. Необходимо нужно рассказать её вам.
Да, ничего не поделаешь, - мы, «старички», те, кто родился давно, при старых порядках, так, видать, и не привыкнем к этому двойному существованию – в современном смысле этого слова. Молодое и новое поколение живет совсем в другом мире гаджетов, по-своему, по-другому. У них свои интересы и свои воспоминания. Воспоминания – это память о прошлом, они всем даны и всегда будут. Мне самому до сих пор, нет-нет, да и взгрустнётся о вещах, которые теперь никому не нужны. Но все наши воспоминания – это свидетельства целой эпохи. Когда человек родился при одном правителе страны, видел падение одного общественного строя, пережил смену эпохи, - это не может быть не интересно.
Итак. Прежде всего, надо осведомить читателей (особенно молодых) о том, что такое Провинция, ибо смысл этого слова в умах молодых мог поменяться.
Провинция (по энциклопедии) – местность, находящаяся вдали от крупных культурных центров страны. Слово это употребляется, как символ косности, отсталости. Но если посмотреть происхождение слова – то в Древнем Риме так называли подвластные Риму территории вдали от италийского полуострова, и управлялись римскими наместниками, - то есть иностранные государства. Вот отсюда вывод – наша провинция – это «другое» государство в государстве, где свои неписанные правила, свой говор даже, свои порядки, как говорят,  - Так принято у нас! Вот в таком «другом мире» и вырос наш герой!
 
Часть 1.
Плотников Михаил Петрович, работал всю жизнь плотником, и объездил почти всю страну. И только под старость лет вернулся в свою провинцию, на родину, где нахлынули воспоминания. Родни у него почти не осталось, умерли его родители, а двоюродных и прочих тёток и дядек он совсем не знал. Знакома была ему, и часто вспоминалась деревня, где он провел свое детство. Туда он и решил поехать в первую очередь. Ибо детство нами вспоминается как пора благодатная и счастливая. Из всей жизни, счастливыми годами, так казалось Михаилу, были именно детские годы. 
Если рассматривать детство само по себе, едва ли найдем мы в мире существо более слабое и жалкое, чем ребенок, более зависимое от всего окружающего и столь сильно нуждающееся в жалости и заботе и покровительстве. Именно в детстве формируется разум и восприятие жизни человеком. Плотников Михаил Петрович воспитывался бабушкой. Она давала ему тот необходимый уровень знаний. В город, к родителям, в школу он пришел уже сформированным, его не коснулось авторитарное воспитание, какое давали в детсадовском возрасте.
Из всех способностей человека, разум, представляющий собой, так сказать, объединение всех других его способностей, развивается труднее всего и позже всего. А мы пользуемся разумом в воспитании детей. Конечно, верх искусства воспитания – сделать человека разумным. Но воспитание, как и строительство дома, должно идти постепенно, кирпичик к кирпичику. Сразу использовать весь наш разум – это значит начинать с конца, из работы делать инструмент, нужный для этой работы. Мы говорим с детьми на непонятном для них языке  и тем самым приучаем их отделываться пустыми словами, проверять всё, что им говорят, считать себя такими же умными, как и наставники-воспитатели, быть спорщиками и упрямцами. А если у нас не получается развивать ребенка так, как мы хотим, то используем страх и запреты вдобавок к доводам «разума». Вот такой небольшой пример наставничества, в котором можно свести почти все наши уроки, какие мы даем детям, наглядно показывает наши минусы:
Учитель: Этого нельзя делать.
Ребёнок: А почему нельзя делать?
Уч.: Потому что это плохой поступок.
Реб.: Плохой поступок! А что такое «плохой поступок»?
Уч.: Плохо поступать – значит делать то, что тебе запрещают.
Реб.: Что же плохого будет, если я сделаю то, что запрещают?
Уч.: Тебя накажут за непослушание.
Реб.: А я тихонько сделаю так, что никто не узнает об этом.
Уч.: За тобой следить будут.
Реб.: А я спрячусь.
Уч.: Тебя будут расспрашивать, где был и что делал.
Реб.: А я не скажу, а я обману, что ничего не делал.
Уч.: Врать нельзя, нельзя обманывать.
Реб.: Почему же нельзя обманывать?
Учитель: Потому что это плохой поступок.
И так во всем, в любом вопросе воспитания. Вот он неизбежный круг, который тут имеет один выход – физическая расправа: лишение сладостей, закрытие в комнате и постановка в угол. И ребенок слабым своим разумом перестает вас понимать. Распознавать добро и зло, иметь сознание долга нравственного – это не в силах ребенка. И человечество до сих пор не нашло ничего лучшего в воспитании, как насилие и угрозы, или, что еще хуже, лесть и обещания.
Кнут и пряник(!) – испокон века считались средствами воспитания. Это же относится не только к детям: так воспитывает власть, государство свой народ. Люди думают, что они взрослые и разумные, - но они, как дети, еще не достигшие развития разума своего. Люди погрязли в заурядном потоке жизни и застряли в той, по определению Гоголя, «тине мелочей», барахтаясь в которой перестают замечать, насколько нелепы и непрочны их страсти, как малы и ничтожны их идеалы и цели. 
Прежде чем вспоминать, человек приходит в некую гармонию грусти. И зависит от настроения, какие ему приходят на ум воспоминания. А настроение зависит и от природы и от погоды. Когда на улице дождь и слякоть иили другая плохая погода – мы грустим и вспоминаем о плохом, а когда на улице солнышко и поют птицы – мы вспоминаем всегда о хорошем. Редко бывает наоборот! Это заметил и Плотников Михаил, когда приехал в районный поселок. 
На своем веку он видел немало деревень, площадей и мужиков, и всё, что теперь попадалось ему на глаза, совсем не интересовало его. Только что он приехал в райцентр, по короткой улице вышел на площадь около пруда. И тут заметил на пригорочке Церковь с куполами, которых лет 10 назад не было. Там был кинотеатр, клуб, насколько он знал. Времена сменились (бывший Храм был переделан в клуб во времена советской власти, а теперь отдан назад - церкви, и Храм восстановили) и эти купола ясно выделялись. Теперь уже и поселок-райцентр воспринимался немного по-другому. Слева от Храма, на склоне пригорка, виднелись панельные четырехэтажные многоквартирные дома. Поселок, из деревянного, превращался в городок. И улица оказалась заасфальтирована, - это та, по которой он в детстве ходил, которая вела к полю и дальше, через поле, в лес, а через лес дорога вела в родную его деревеньку.
Немного погодя он уже стоял в Церкви и, вдыхая запахи ладана и воска от сгоревших свечей, слушал, как пели на клиросе. Обедня уже близилась к концу. Михаил ничего не понимал в церковном пении и был равнодушен к нему; церковнославянский язык не разбирал: казалось, знакомые, русские слова поются, но смысл текстов не улавливался совсем. Он купил две свечки и, поставив одну за упокой, с другой в руках пробрался, между стоявших людей, ближе к иконостасу. Тут он увидел интересных людей. Впереди всех, по правую сторону от аналоя с праздничной иконой, стоял человек в черном, и до пола, халате. Это было похоже на монашескую рясу, но рукава были обычные, а не широченные, какие он видел у монахов в монастырях. С распущенными по плечам большими волосами, с бородкой, похожей на козлиную и с усами, - этот человек истово крестил себя и кланялся на каждый возглас диакона: «Господу, помолимся! Господи, помилуй!». А слева стояли женщины, в повязанных платках выглядевшие старомодно, из прошлого дореволюционного 19-го века.
Михаил подошел к аналою, тут же на подсвечник укрепил свою свечку и стал прикладываться к иконе. Он не спеша положил поклон и приложился губами и лбом. Когда из алтаря вышел священник с крестом и сказал короткую проповедь о проведенной службе, в честь святого, которого нынче поминает Церковь, все начали подходить и прикладываться ко кресту, попутно целуя его руку, державшую этот железный крест.
Обедня кончилась. Михаил не спеша вышел из Церкви и пошел бродить по площади. Пруд был устроен у источника, у родника. И к нему, к источнику, и подошел Михаил. Всё было вокруг благоустроено: сам родник обложен был белыми плоскими камнями, из камней сделана лестница-спуск. Вода вытекала по керамической трубе и текла по камням же в пруд. Тут же лежали несколько деревянных ковшей-черпалок. Вода была холодная, но вкуснейшая, минеральная. 
Пока «суть (суета) да дело», вдруг, небо потемнело. За время, проведенное в Церкви, Михаил не заметил, как подобралась к поселку огромная туча, откуда-то с востока. Как раз в том направлении и двигался Михаил к лесу, через широкое поле, между колосящимся овсом.
Даль почернела заметно и уже часто, каждую минуту, мигала бледным светом молний, как будто огромный монстр подмигивал веками. Эта чернота, от своей тяжести, склонялась, нависала грузом над лесом.
«Гроза будет!» - досадовал Михаил, про себя.
 - «Вот уж не везет, так не везет, можно было переждать где-то в поселке» - думал он, между тем, всё ускоряя шаги, спеша укрыться от дождя в лесу под деревьями.
Уже перед высокими соснами, на опушке, слева, - как будто кто-то чиркнул спичкой, - мелькнула светлая фосфоресцирующая полоска и потухла. Послышалось, как где-то не очень далеко кто-то прогремел, прошелся по железной крыше. Вероятно, по крыше ходили босиком или в мягкой обуви, потому что железо громыхало глухо, с затуханием.
Войдя в лес, Михаил оглянулся, и, меж темнотой, накрывшей поле и еще светлым горизонтом, «мигнула» большая широкая молния, и так ярко, что осветила всё овсяное поле и часть поселка, над которым нависла чернота «монстра», пожирающего белооблачное небо. Эта страшная туча надвигалась не спеша, сплошной массой. На её краю висели большие черные лохмотья; они, давили друг друга, громоздились, закрывая горизонт и все небо, вскоре, стало черным.
Михаил стоял под большой елкой, которая могла широкими густыми лапами укрыть его от дождя. Дождь не заставил себя ждать. Явственно и уже не глухо проворчал гром, знаменуя, видимо, начало. Капли крупно отозвались, застучав по твердой дорожной пыли. Хор отдельных стуков капель слился в сплошной рокот и прямой и ровный водопад: «Льет, как из ведра» - подумалось сразу Михаилу расхожее определение, и он прижался ближе к стволу разлапистой ели. Потому что, вдруг, рванул ветер, и с такой силой, что едва не выхватил у Михаила из рук его рюкзак, только что снятый с плеч.
Ветер, закрутившись с опушки леса, пронесся по овсяному полю и водные потоки дождя издавали шум горной реки, закручиваясь в такт с ветром. Водяные вихри прибивали и поднимали в поле овсяные колосья, в смерчах закручивая их. Но сквозь струи ливня уже не видно было поселка, не видно было ничего, кроме блеска молний. Сердито гремел гром, прокатываясь по небу справа налево, потом назад и замирал в бушующем водопаде воды в середине поля.
Под елью немного начало капать и Михаилу капало за спину, на плечи, до озноба пробирая холодом. Некуда было теперь уж деваться. И он крутился вокруг ствола ели, выискивая местечко, где меньше льет. 
Целый час, если не больше, продолжался дождь. И сидя под ёлкой, Михаил вспомнил раннее детство свое. Родители жили бедно на съемной квартире, а его увезли в деревню к бабушке и дедушке. И до самой школы он воспитывался среди деревенских мальчишек.

Часть 2. Дед, из воспоминаний.
Вспомнилась большая берёза, растущая перед их большим домом. Как маленьким мальчиком сидел Миша на широкой лавке у большого окна и смотрел на струи дождя обмывающего листья дерева и стекающие по стеклу, крупные капли барабанили в окно. Вспомнился дом с высоким крыльцом с тремя большими ступеньками, на которое трудно было сбираться. А еще – высокий порог за входом в большую тяжелую дверь. От порога, за узким простенком, начиналась белая стена большой русской печки. По низу печной стены были квадратные отверстия, заткнутые тряпками, в них Миша прятал свои игрушки, оловянных солдатиков (их было всего два), катушку от ниток, спичечный коробок с жуком внутри…. Бабушка гремела за перегородкой, у жерла печки, переставляя посуду, приготавливая еду. В дом вошел дедушка с охапкой дров и прошел за перегородку, где с грохотом сложил дрова на железный лист, на полу, прибитый возле печки. Горел только подтопок, сама печь была прикрыта заслонкой. Шум дождя и треск горевших в печке дров не нарушал общей тишины дома, а дополнял его, и приятно было грустить «ни о чём». То лето вообще всё было мрачным, серым и дождливым, как помнил Михаил.
 - Ну! Что ты? Скучаешь? – потрепал его дед за волосы. И присев на лавку, от окна ближе к углу, в котором стояли иконы на полке закрытые занавеской, дедушка начал рассказывать о себе истории. Миша слушал, но перебивал рассказы дедушки вопросами: сто это такое? – услышав незнакомое слово, почему? – не понимая ход мыслей или понятие. В том своем дождливом детстве Миша узнал многое, почти всё, что потом ему пришлось подтвердить своей жизнью. Он узнал – что такое добро, и какое бывает зло и как поступать со всем этим, так как дед поступал и научил.
Живо вообразил он своего деда Николая Степановича, которой работал сторожем на колхозной конюшне на окраине деревни у самой речки и на работу ходил с ружьем двустволкой. Это был небольшого роста, тощенький, но необыкновенно подвижный старикашка, с вечно смеющимся лицом и пьяными бегающими глазами. Днем он всегда спал на большой кровати, напротив печи. А если просыпался, то балагурил и играл с Мишей. Они вместе ходили в хлев. Там, в загоне, и кур кормил и гусей. А в самом хлеву убирал коровий навоз и закладывал сено, насыпал солому на пол. Для коровы, которая была весь день в деревенском стаде. 
Вспомнился и приход пастухов в дом. Миша видел, как уважительно они относились к его деду, как и все деревенские люди. Каждый дом, по очереди, должен был кормить вечерами пастухов три дня подряд. И за все лето пастухи бывали во всех, во многих, домах по деревне. А кто не хотел привечать их, тот отдавал продуктами или деньгами. (На самом деле все было наоборот. Пастухам нужно было платить по 15 рублей с коровы, у кого-то было и две. Но денег в деревне не у всех хватало. Так у Мишиной бабушки была колхозная пенсия 28 рублей с копейками. Поэтому составлялся список тех, кто не мог платить деньгами и они кормили пастухов, таким образом рассчитываясь.)
Пастухи, немолодые уже мужики, чинно садились за стол и разговаривали на «вы» с дедом, непременно «поминая» – «Николай Степанович». Дед же был рад их приходу, потому что бабушка вытаскивала большую бутыль – «четверть», в которой, меньше половины, была налита мутная жидкость – самогон. И тогда, выпив, дед рассказывал про то, как воевал: он получил награду «За взятие Кенигсберга», которую всегда вытаскивал из-под икон и хвалился. Там его ранило и контузило, танк его был подбит снарядом, угодившим в башню. О войне и то весело рассказывал дедушка, как помнил Михаил. 
«Знаете, как я всё время ходил в телогрейке пропахшей мазутом и керосином-соляркой!? – рассказывал дед. – 
«Но, вот ты знаешь, - обращался он к Мише маленькому («ты знаешь, ты знаешь» - иногда по два раза повторял дед присказку такую, припоминал Михаил). – Кашу надо кушать!» – это потому что Миша иногда отказывался есть кашу по утрам, упрямился.
«Вот я, тоже, не любил каши, гречку или овсянку…. А на фронте, - раз не поел, два не поел, а потом ел почти всю войну и до сих пор кушаю любую кашу!» - это из рассказов деда, что больше всего запомнил Михаил.
«Фронт наш, Северо Западный, был голодный фронт. Мы тогда окружили немцев под Кенигсбергом. Мы – то наступали, а то немцы опять пробивали коридор к своим. Эти бои «местного значения» шли постоянно, не прекращались. Партизаны рассказывали нам, что немцы по утрам пьют кофе и едят бутерброды: такой тонкий кусок хлеба и слой масла на нем…, а до войны мы и не знали, что такое бутерброд, из деревенских кто – вообще…. А нам привозили хлеб маленькие буханочки, меньше килограмма, грамм восемьсот. Зимой они были замерзшие, хоть топором руби. И отогревали их на костре. В покинутых разбитых деревнях мы находили спрятанное в земле и погребах зерно, пшеницу и овес, и варили его по целому котелку «на брата». Съедали даже недоваренную кашу: что не сварилось в котелке, доварится в желудке. Снабжение к нам опаздывало. Сотни машин, тысяча телег с лошадьми по жутким дорогам шли, по грязи. По топям-болотинам, по бревнам, уже измочаленным танками, трудно было.
А вот однажды разведчики принесли конину. После бомбежки около дороги лежала лошадь. У нее, замерзшей, они отрубили ноги. Варил мясо конину в ведрах комиссар из Казани, земляк-татарин. Конина кипела пеной с пузырями, которые блестели и переливались лиловым цветом, как пятна солярки в луже. Комиссар, зажмуриваясь, пробовал ложкой бульон. И глядя на наши хмурые лица, рассказывал нам о жеребятах, которых пас на родине под солнцем на шелковистой траве, и что у них вкусное мясо. Но мы видели – в ведре варилось черное мясо убитой лошади. Даже когда мясо сварилось, оно было всё из жил и неистребимо пахло лошадиным потом.
Трудное это дело – война. Страшно. Каждый день убитые…».
И дедушка наливал самогон, и пили – за мир во всем мире.
… После войны дед не мог уже долго работать трактористом в колхозе. Во время пахоты, после сытного обеда, который привозили прямо на полевой стан, у него прорвалась язва. Он схватился за живот, согнулся и упал. И его увезли в город, где сделали операцию. Потом он стал работать на МТС (машинно тракторной станции), ремонтировать трактора. Один раз ездил в санаторий по путевке от колхоза. Но почему-то быстро постарел.
И когда он провожал Мишу в город к родителям (надо было уже в школу готовиться) – то Михаил помнил до сих пор его глаза – будто почувствовал тогда, что не увидит больше деда. Так и случилось. Быстро пролетел год в подготовительной группе детского сада, прошел год, когда Миша заканчивал первый класс, и они с родителями поехали на похороны дедушки.
Бабушка рассказывала, что когда получила от Миши письмо, первое, написанное почерком из «правописания», с наклоном и крупно, - дед не верил, что это Миша написал, его внук.
Дед простудился и слег. Эта банальная простуда, может грипп, дала такие сложные осложнения, что дед, как бы частью, парализованный оказался. Он «ходил» под себя, не мог вставать быстро, чтоб дотянуться до горшка. Бабушка мучилась с ним всю зиму, стирая белье и ухаживая, чуть не с ложки кормила в постели, когда он постоянно проливал из тарелок, руки не слушались. По весне, на 9-е мая, приходили школьники, поздравили деда, как ветерана войны. Он плакал. А на другой день умер. Рано поутру бабушка пошла выпустить корову в стадо, первый раз после зимы, а придя домой «услышала» запах – «опять дед под себя «сходил». – Только тронула его, желая перевернуть, а он застывший уже. Это пока она во дворе по хозяйству возилась – куры, гуси, навоз в хлеву, корова – дед-то и умер и уже окоченел. – Так она рассказывала, помнил Михаил.
«Первый тракторист был на селе, - плакала бабушка после похорон. «Я тогда учительницей была, начальных классов, в нашей трехлетке-школе. Старшие ходили в район, в восьмилетку, за 8 километров…. И на фронт ушли оба сына вместе с ним, с Колей! Один он вернулся, танкист, сыновья в пехоте погибли в первые же месяцы войны».

Часть 3.
Между тем дождь закончился. И Михаилу давно надо было вылезать из-под елки. Встав в полный рост, он размял ноги и прежде чем прошел по траве к лесной дорожной колее посмотрел на свое место, где скрывался от дождя. Под елкой валялись окурки, почти половину пачки сигарет выкурил он – окурки лежали кучкой у ствола ели. Плечи его намокли, озноб прошел по всему телу от прикосновения мокрой рубашки. Он быстрым шагом пошел по тропинке, которая шла рядом с колеёй дороги пробитой в земле колесами машин. Он шел в деревню. Шел на свою вторую «малую родину». Эти места ему были знакомы. И, казалось, никак не изменились с тех времен, когда он всё лето, все школьные каникулы проживал с бабушкой. Они вместе много раз ходили в район по этой лесной тропе. Он помнил, что за поворотом должен был быть овраг, где был мостик из бревен, который каждую весну затапливался водой, и вода текла до самой середины лета маленькой речкой, ручейком, потом пересыхала совсем, к осени. А вот и он этот мостик. Чудесным образом, мостик был такой же и весь вид оврага: этот крутоватый спуск и подъем и эти два бревна, будто возвращали Михаила в детство. Он даже обрадовался, воспоминания вновь нахлынули, это были счастливые дни детских лет. И Михаил уже не сомневался, – что детство – самая счастливая пора в жизни человека.
Воспоминания – это как встреча со старым знакомым. Память сохраняет всё хорошее, и даже серые камни, в прошлом бывшие неприглядными, через воспоминания кажутся такими милыми. Особенно детство всегда норовит вспомниться приятным, хотя, может быть, не всё было так уж хорошо, было даже плохо, в это плохое память добавляет «ложку мёда»: и солнечные дни и счастливые минуты.
Михаил вспомнил, как он перетаскивал свой небольшой детский велосипед через этот крутой овраг, в детстве было нелегко, а теперь он вспоминал с умилением. 
Идти по лесу, от этого места до деревни, было еще далеко, километров 6, наверное, если в общем 8 километров до райцентра, учитывая поле, которое уже прошел Михаил. Это огромный, для семилетнего Миши, путь он проехал тогда, чтобы встретить родителей. Родители купили ему велосипед, когда он окончил первый класс на отлично. Велик привезли к бабушке. Велосипед «школьник» для тогдашних деревенских ребят был в диковинку и Миша стал уважаемым среди своих сверстников. Он давал прокатиться, а мог и не дать, если бы обиделся. Так у него в деревне «был-небыл» некий авторитет «городского», подразумевалось умного-крутого мальчишки.
Вдруг, как и тогда в детстве, он увидел выбежавшего на дорогу серого зайца. Заяц застыл на минуту впереди на тропинке, посмотрел, перебирая ушами, на Михаила и умчался обратно в лес. Это был такой своеобразный знак – привет из далекого прошлого. 
А тогда, вспоминал Михаил, он уехал «без спроса» у бабушки. Родители написали письмо, что приедут на выходные, на субботу-воскресенье. И Миша собрался с утра, так как первый автобус приходит рано утром, как он знал. Пока бабушка была в хлеву, Миша взял велосипед и поехал через улицу, вокруг. Хотя дорога из леса выходила, как раз, к их огороду, засаженному картошкой, и можно было пройти прямо через огород.
Лес встретил Мишу стрекотом сороки, щебетанием птиц и шумом естественной природы, где стрекот кузнечиков, дрожание листьев осины, легкий шум текущей воды в ручейке – всё сливалось в приятную гамму ласкающую слух и успокаивающую. Это удивительное свойство воздействия природы на человека – словно под крыло матери-птицы попадают её птенцы, так человек приходит «домой», к матери Природе.
Углубившись в лес, он попадал в заболоченный участок, и дорога тут была увлажнена, земля сырела от болотины с обеих сторон дороги. А поднявшись на лесной взгорок в сосняке, Миша увидел белок, и остановился посмотреть, как они снуют с земли на деревья. Тут же в солнечном редком сосняке, с высокими мачтовыми соснами, увидел Миша краснеющие ягоды брусники. Он стал их собирать и есть, и не сразу сообразил, что может опоздать на встречу родителей. 
Махнув рукой на белок и на ягоды, он стал быстро перебирать педали велика. По накатанной песчаной колее дороги со скоростью он съехал с лесной возвышенности. А внизу его ждал сюрприз. Он не знал, что корни деревьев торчат поперек дороги, вылезая из земли. Пропрыгав на вылезших корнях, Миша «не справился с управлением», и, выехав на обочину на «скоростном спуске», свалился с велосипеда, «потерпел аварию» (Михаил вспоминал в мыслях с юмором и веселой улыбкой).
Коленка была ободрана в кровь, болело плечо с перепачканной землей рубашкой. Дальше Миша поехал спокойно, потихоньку. Вот тогда, на ровной лесной дороге, он и увидел большого, как тогда показалось, серого зайца. Миша остановился, и они переглядывались долго, минуты две-три, пока заяц не фыркнул и пересек дорогу, скрываясь в лесу. 
По знакомому, будто родному, лесу Михаил шел медленно. Воспоминания волнами наполняли его мысли: «Сколько много раз они ходили потом, в детстве, с бабушкой по этому лесу». И за ягодами: за брусникой, за черникой, на далекие вырубки-делянки и за малиной ходили. 
А еще ходили за дровами, за «сушняком». У бабушки была тележка с большими колесами от настоящей телеги и с длинными палками спереди. Бабушка привязывала веревку к обоим палкам, перекидывала эту веревку через голову на шею, пропуская под мышки. И таким образом поднимая палки на веревочном хомуте, она тянула эту телегу в лес и обратно. Миша нес длинный багор: толстоватую палку с железным наконечником. 
В лесу, этим багром бабушка зацепляла нижние сухие ветки сосен и резким движением вниз обламывала их. Потом они собирали сухие ветки и складывали их в целый воз. Так они заготавливали «сушняк» на растопку. Колхоз выделял и привозил бабушке дрова на зиму – сырые берёзовые чурки, целую машину, вываливали во дворе перед сараем. Отец приезжая на выходные колол дрова, а Миша помогал Маме и бабушке складывать поленницу у стены сарая. Хорошими дровами, поленьями, топили русскую печь зимой. А подтопок для приготовления пищи и летом и зимой  топили теми сухими ветками, которые они ставили к стене сарая стоймя, под крышу, чтобы и места меньше занимали и не мокли под дождем. 
«Какое было, всё-таки, хорошее время» - подумал Михаил. – 
«Был в людях энтузиазм – все строили «развитой социализм», когда обещали показать последнего преступника в 1980 году и последнего попа, в 1961 году в космос полетели люди!» - теперь это выглядело наивным. Вспоминается сериал «Следствие ведут знатоки» с его знаменитой песней: если кто-то, кое-где, у нас порой (иногда якобы) – честно жить не хочет. Но честно жили мало, потому что дефицит, и всё не покупали, а «доставали». И Райкин высмеивал «несунов», (воровали все и всё), но ничего не изменялось.
«В магазинах появлялся кукурузный хлеб (вкусный). Кукурузу, при Хрущеве, говорят, начали сеять по всей стране. Но были кукурузные палочки…» - размышлял Михаил. 

Часть 4.
И тут Михаил услышал звук мотора. Через некоторое время идущий сзади, словно привет из прошлого, в такт его воспоминаниям, по дороге он увидел старенький трактор Беларус, везущий тележку. Трактор затормозил и остановился, поравнявшись с ним. В открывшуюся дверь, Михаил увидел улыбающееся, чем то знакомое лицо мужчины в очках. Это был Кошкин, нельзя было его не узнать: эти очки, худощавое вытянутое лицо, и улыбка, вскрывающая крупные белые передние зубы. 
Старый знакомый, сверстник и тезка, Михаил Петров по прозвищу Кошкин тоже узнал его и, спрыгнув, поздоровался за руку: «Здоров, Миха!» - сказал Кошкин и засыпал Михаила обычными вопросами: как дела, как живешь, где живешь, где работаешь…. Они поместились в кабине трактора и остаток пути до деревни ехали громко разговаривая. Веселость Кошкина, а он с детства был весельчак, всегда шутил и балагурил, передалась и Михаилу. Узнав, что Михаилу негде было остановиться, Кошкин посоветовал пойти к соседу, к Аркадию. Это к старичку-«всезнайке». Он остался один в большом своем доме. Его жена умерла, а единственная дочка уехала давно и далеко, в другую страну, вышла замуж. 
«Так что, наш Аркади – «всезнайка» всё тебе и расскажет. А там и на кладбище сходите к твоим. Аркади каждый раз ходит к жене своей на могилку, - сам знаешь, какая у них любовь была!» - сказал Михаил Кошкин, прощаясь на краю деревни – «Ко мне тоже приходи в гости. Я новый дом построил, третий год как, на том краю деревни, за прудом».
«Тот край», - про который говорил друг детства Кошкин, находился на возвышенности. Вся деревня, всего-ничего домов 40, по двадцати с каждой стороны широкой песчаной улицы, находилась на пологом спуске к маленькой речке. Через речку был мост деревянный, который каждую весну размывало, затапливало половодьем. На другом берегу реки была свиноферма, куда и уехал трактор с тележкой Кошкина. От свинофермы дорога вела через лесок к большой горе, на вершине которой виднелась соседняя деревня, большая – целое село, до которой километра три нужно было идти. В том селе был и сельсовет и почта колхозная, а вместо бывшей церкви без куполов, которые снесли – был клуб. Там была и школа, где работала когда-то бабушка, и куда ходил сосед Аркади на работу, он был учитель математики.
Михаил оглядел окрестности и двинулся по песчаной улице, поднимаясь к небольшому пруду в середине деревни. Он видел заброшенные дома на окраине, заросшие высокой травой заборы палисадников. Но некоторые дома были «обитаемы». И трава скошенная лежала перед палисадниками в маленьких стожках, и куры бегали перед воротами с крышами. Такие же ворота и калитка с крышей были серые и покрытые мхом у его «родного» дома. Дом бабушкин был продан давно, соседу деревенскому. Вернее, сыну соседа Почману. Женя Почман тогда пришел с армии и женился. А бабушка Михаила умерла, и Михаил с родителями приехали её хоронить. Дело было зимой, в декабре, и поэтому ничего из дома они не стали брать из бабушкиных вещей. Потом, летом, приезжали они к новому хозяину Жене Почману. А тот уже обжился и затеял строить баню во дворе, уже сруб новенький тогда стоял, сверкая желтыми ошкуренными бревнами. Все бабушкины вещи были вынесены из дома в склад, через сени соединенный под одной крышей с домом. И помнил Михаил, что два дня сидели они с отцом и матерью, вытаскивая и разбирая вещи из сундуков. Много чего решали выкинуть, забрали фотографии, статуэтки какие-то и даже самовар медный они увезли тогда в городскую квартиру. Статуэтки, сервизы, чашки заняли место у них в городской квартире, в серванте, а самовар увезли на «дачу» - 6 соток. Как у всех, у них был свой сад – землю дали от фабрики, где мама работала.
Сейчас, Михаил увидел дом заброшенным. Женя Почман уехал жить в городок – железнодорожную станцию. Он стал работать машинистом поезда и получил квартиру и перевез семью в тот поселок. Михаил приоткрыл калитку, повернув знакомую железную ручку и, не отпуская её, перешагнул во двор. Оглядел двор, уже серый и старый сруб бани, напротив крыльца, крыльцо дома небольшое (не как в раннем детстве). Всё было маленьким и серым, и хлев зиял открытым входом. «Надо бы прикрыть дверь…» - подумалось, а потом, с тоской и грустью, Михаил развернулся, вышел и пошел прочь. Едва слеза не выступила, глаза его были мокрые, и он протер их кулачками, прежде чем постучал в калитку соседнего добротного дома.
У покрашенных синих ворот стояла старенькая лавочка со спинкой, на въезде в ворота, на плотном песке видны были свежие следы от машины. «Да-да! Входите!» услышал он со двора старческий голос. Этот голос он узнал бы из любой толпы – это был знакомый голос учителя математики, знаменитого Аркади (с ударением на «и» в конце), как его звали деревенские.
«О-о-о! Молодой человек (шутливо улыбаясь)! Долго же тебя не было в наших краях!» - узнал его старичок. Он оторвался от своего занятия: во дворе свалена была куча круглых поленьев. «Дрова привезли вот. Купил» - сказал Аркади, заметив взгляд Михаила - «Ну ладно, пошли в дом, все потом. Я только поправил, которые раскатились». И они вошли в дом.
Аркади прославился тем, что спас от пожара на ферме и коров и людей. Но жену свою спасти не успел: она обгорела и стала инвалидом. Упавшая балка повредила ей позвоночник. Так Аркади всю жизнь ухаживал за женой, которую возил в кресле-коляске. Он и в школу возил свою любимую жену-инвалидку. А она и умом повреждена была, при пожаре крыша обрушилась и ей по голове сильно ударило. Люда, так её звали, вспомнил Михаил, - была как ребенок, не могла говорить: «агукала» и выражала непонятные звуки, которые понимал только один Аркади. Именно так Люда-инвалидка могла и звала его постоянно: то плача капризничала и пускала слюни, а то смеялась: «АркадИ, аха бе-бе, аха ме-ме!».
Сколько много нужно было терпения, чтобы ухаживать за инвалидкой – все люди понимали школьного учителя и помогали ему и сочувствовали. Михаил приезжал к бабушке каждое лето и по-соседски помогал, иногда Аркади по хозяйству и по огородным делам.
А еще, поседевший, с белой седой головой учитель математики, Аркади, - славился тем, что умел считать в уме большие цифры. Он также определял календарные дни недели далеко вперед или назад. Какой будет день через год или два 18 августа – суббота или воскресенье, например. Аркади вычислял вслух, как в школе объясняя урок ученикам: «прибавляем по 30 дней в месяце и добавляем столько то, от тех месяцев, которые по 31, февраль високосный, значит 29» и так далее.
Михаил учился в школе на троечки и плохо понимал вычисления учителя Аркади, но всем деревенским было интересно, что все было точно. Учитель считался очень умным человеком среди деревенских людей. В доме у него во всю стену был книжный шкаф. И еще в детстве он давал Мише книжки. Хотя и у бабушки были книжки и журналы, но у соседа Миша брал книги со словестным пояснением (этакой рекламой), что непременно хотелось прочитать: так он, Аркади, умел преподносить. Библиотеки в деревнях не было, кроме небольшой школьной в селе, и многие люди ходили к Аркади, брали книги и журналы. Его дом называли «Изба – читальня». Бабушка рассказывала, что еще давно, до войны, это и была «Изба – читальня». Когда было движение «Ликбез», ликвидация безграмотности. А потом этот дом отдали, предоставили под жилье учителю.

Часть 5.
Обычай = привычка и все мы являемся рабами обычаев. По старому обычаю мы, принимая гостей, предлагаем им чай, угощения за столом.
Так и Аркади с Михаилом сели пить чай, перекусить. А за чаем, опять же по обычаю, по привычке, принято затеять разговор – «разговоры разговаривать».
 - Ага. Вот под грозу попал, под елкой сидел. Гром гремел, как будто пушки стреляли. Наверное поэтому вспоминал я рассказы деда о войне. А потом и детство вспомнилось. И, казалось мне, что неплохо жили мы в то время, - начал разговор Михаил.
 - О-о-о! Детство! А оно всегда кажется в розовом цвете, - отвечал Аркади, наливая себе еще одну чашечку чая. Помешивая чай ложечкой, он будто не согласен был с Михаилом.
 - Не очень-то хорошо всё было, - со скепсисом произнес Аркади, и, отложив ложечку, отхлебнул из чашечки горячего чайку, продолжал.
 - Знаешь ли, молодой человек, ты мало мог видеть по возрасту своему, а уж тем более, мало мог знать. А я тебе, вот, расскажу. – 
И стал Аркади рассказывать, как будто профессор, читать лекцию.

 - Мы прожили эпоху больших перемен. После смерти Сталина была такая-некая борьба за власть. А на народе сказывалось всё. При Хрущеве осудили «культ личности» и дали, вроде бы, некоторую свободу. Даже называли то время «оттепелью». Но известно ли тебе, что Хрущев и ввел налоги на деревню такие, что до глупости доходило: от каждой курочки ты был должен сдать продналог – яички, а с каждой яблони и яблоки должен сдавать в налог государству. А если курица не стала яички сносить или год неурожайный и яблок на дереве нет? Люди вырубали свои сады и уничтожали скотину свою, чтобы с них за неуплаченный налог деньги не отбирали…. О какой там «свободе» или «оттепели» могла быть речь… - говорил осуждающе учитель Аркади.
 - Да, я что-то помню, как мы в очереди стояли за продуктами всей семьей. В одни руки – один килограмм давали, и вот, нас, детей, тоже считали. Родители брали детей подолгу в очереди стоять, - успел вставить свою реплику Михаил, чем подзадорил Аркади к еще большему откровению и о дефиците, всегдашнем в советское время.
И еще и еще много чего услышал Михаил негативного. С лишком, целый час говорил свою лекцию о прошлом старенький и седой учитель.
- Однако. В те времена, - как о чем-то очень далеком говорил Аркади, - было много и хорошего. Это сейчас, уже в новом веке, принято всё прошлое хаять. А тогда люди получали квартиры в домах-хрущевках. У нас, в райцентре, до сих пор стоят трехэтажки. Конечно, это было очень хорошо, когда из бараков, с туалетами на улице, люди переселялись в дома с ванными комнатами. И потом, - наука у нас была в почете. Мы же стремились быть «впереди науки всей»: в космосе и в физике. Новые элементы в таблице Менделеева открывали. А тут у нас и деревня поднималась: новые севообороты, комбайны. Ферма построена была новая, большая – «комплекс КРС». Видел же? – 
«Книгу, где все слова пишутся с заглавной буквы, трудно читать; так и с жизнью, в которой одни – воскресенья». Это цитата из высказываний одного мудрого человека.
- Помню я, и ты работал в колхозе с бабушкой, когда силосные ямы делали – возвратился от лекции к бытовому учитель Аркади. – Тогда все работали «на урожай»: хотели сделать колхоз «миллионер», о таких писали в газетах и по телевизору пропагандировали. Понемногу поднимались и мы. Клуб построили и в нашей деревне, по воскресеньям кино привозили – напившись чаю и наевшись пирожков Аркади откинулся на спинку стула спиной. 
 - А потом опять. Эпоха сменилась. «Снова-здорово» - это уж точно революция началась. Перестройка переросла в бардак, что и власти не стало никакой. Менялись Генсеки, один за другим, воротили каждый со своей колокольни. Пока Горбачев перестройку не начал. А тут дошло до того, что деньги обесценились. Я тогда и похороны не смог провести по-настоящему, денег на гроб не было…. И ферму у нас закрыли, коров всех продали…. – 
Тяжело вздыхал Аркади, вспомнив прошлые трудные дни.  
– И сейчас, уже совсем плохо стало. Народ разъехался по городам, зарабатывать. Есть у нас в колхозе ферма в селе, на «центральной усадьбе» и свинарник, вот, остался. Там коров штук 20 осталось, от 500-то голов комплекса. – 
Но, встряхнув головой, Аркади обратился к Михаилу.
 – Да ладно, о плохом всё говорить. Как сам-то ты? – но Михаил молчал, отвернув взгляд. Аркади прервал возникшую небольшую паузу, что-то поняв «про себя».
- Вот, поживешь у меня. Заодно и по хозяйству – дрова вот колоть надо будет и прочее. –
Он прошел в другую половину дома, отделенную занавеской, образующей вторую комнату в доме, и стал прибираться на стоящем там столе. Собрал тетради какие то, книги и перенес их в эту комнату на стол у окна, где стоял телевизор. «Я тут буду спать» – указал он на кровать у двери. «Отдохнешь сегодня пока, а потом сходим к другу твоему, к Кошкину, подвез тебя, говоришь(?)…» - всё разговаривал громко Аркади, прибираясь на столе после чаепития. Он собрал посуду и унес её направо от входной двери в импровизированную кухню. Михаил вызвался помочь и стал мыть, споласкивать чашки в умывальнике, устроенном в углу кухоньки, и ставил тут же на стол у стены, где уже стояла посуда.

Аркади так и не дождался ответов на свои вопросы о том, как «поживает» Михаил. За всеми воспоминаниями, Михаил ничего не рассказывал о своем сегодняшнем дне. И старичок-Аркади будто бы позабыл. Они вышли во двор, покурить. 
Аркади перешел к своим проблемам и рассказывал о своем хозяйстве. У него были куры и больше из домашней живности ничего. Корову давно продали и хлев стоял пустой, заброшенный. На грядках, за хлевом, перед картофельным полем, кроме лука, росли огурцы и помидоры. Хоть и обжитое хозяйство, но видно было, что всё старое. Покосились заборы и оградки из штакетников: столбики подперты были палками, чтобы не упали. Михаил видел, что многое можно и нужно отремонтировать. У него аж «руки зачесались», и самый проблемный падающий забор он взялся подправить. Нашлись все необходимые инструменты. Лопатой он выкопал сгнившее основание столба. Нашелся и столбик новый и не один: уже приготовленные они стояли в сарае у стены. Аркади говорил, что соседи ему помогают, ученики его бывшие, все деревенские у него учились.
   Каждый человек устроен по-своему. И нет человека, который был бы законченным злодеем, по крайней мере, таких мы не встречаем в жизни. Но нет и таких, кто имел бы в себе все достоинства, какие прославляются людьми: кто был бы красив и сдержанный в страстях, кто был бы умный и имел бы вкус моды современной. Каждый хорош по-своему же, и трудно сказать, кто хороший и кто из нас лучший! Человек должен прежде любоваться собой: лишь понравившись самому себе, он сумеет, и будет нравиться другим.
Михаил сам себе не нравился.
Во-первых, он похудел, лицо его вытянулось. Он давно не брился. И бородка у него росла своеобразно: на щеках были длинные волосики, пушок; щеки оставались голые совсем, щетина росла только под гобой и на подбородке. Усы длинные он расчесывал пальцами в стороны от носа, направо и налево. Он походил на китайского старика, с прямым острым носом. В профиль, ему показалось, «крысиное лицо», и это было не особенно приятно. Тем более, что он о себе ничего не рассказывал встречным. И думал, что из-за этого и за весь вид его, худощавость и некоторую спешку в походке и всех движениях – его считали люди хитрым и жуликоватым человеком.
Не всегда это было так, как себе Михаил представлял. Аркади и другие, кто его знал, относились к нему просто и с некоторым обаянием воспринимали его.

Часть 6.
Весь день они со стариком учителем занимались заборами. Спать легли рано. И сразу было не уснуть. Ворочался и думал о своем Михаил до полуночи. Пару раз выходил на темное крыльцо покурить. Он приехал в «свое детство», но вспоминалась жизнь другая – вся его жизнь прошла в городах, в суете и спешке, в необдуманных глупых поступках. Только сейчас многое, что он делал, казалось Михаилу глупым и неправильным. 
Он стоял под луной и звездами, и в сознании его проносились картинки из его жизненных передряг, которые он оценивал теперь, как бы со стороны, будто не с ним это было.
Судьба распорядилась с ним так, что его, жившего на природе среди лесов и полей, в тихом деревенском доме, проводившего вечера под приятный треск дров, горящих в печи, - оторвали от привычных серых бревенчатых стен старинного дома и бросили в город, как в омут, полный чудовищ: дымящих и трещащих моторами машин, бегущих по улицам разноцветно одетых толп людей. Когда он шел в школу, ему приходилось переходить дорогу по пешеходному переходу.
Помнил Михаил, как он боялся переходить улицу, когда людей было мало, днем после школы, когда почти никого не было на улицах, все взрослые были на работе. 
И, вообще, он помнил, что боялся в городе многого: сборища людей, постоянного шума, проникающего сквозь стены и просто темноты. В деревне он темноты не боялся, - там и темнота была природная, живая. Маленьким мальчиком он знал, что в темном запечном углу возится котенок, играя с веником. Ночью в лесу гукает птица, красивая днем, при солнечном свете. А городская темнота пугала своей необитаемостью, пустотой, неизвестностью. И этот страх, проникший в душу маленького мальчика, так и остался в его подсознании на всю жизнь.
В школе он учился посредственно. Он плохо считал, не любил математику, не разбирался в формулах по физике и химии. Но любил читать и писал сочинения на отлично. Ходил в библиотеку, и просиживал там, в читальном зале, до самого закрытия. Читал много фантастики.
Друзей у него не было совсем. Все считали его плохим из-за его молчаливости. И Михаил оправдывал это: он дрался по пустякам с мальчишками и даже с девчонками. Его наказывали, а он всё больше озлоблялся.
В «друзьях» у Миши появились плохие парни – «дворовая шпана». Единственным уголком природы в городе, для Михаила, оказалась голубятня, построенная на пустыре за школьным садом. Ему нравились голуби, нравилось за ними ухаживать и Миша стал постоянным «гостем» на голубятне, где собиралась вся шпана района и он стал с ними «водиться», стал своим среди шпаны. 

Там Михаил всему плохому и научился с ранних лет: и в карты играть, и курить и прочим вещам. Но главное: он научился воровать, усвоил новые «правила и законы», что можно, а что нельзя, которые не совпадали с законами и правилами «для всех».
Со шпаной они лазили на стройки. Их городок расширялся, строились целые микрорайоны. Со стройки они воровали инструменты и стройматериалы, а старшие ребята продавали их, находили покупателей. Городская жизнь завлекла Мишу в свои сети.
____________________________
С высоты настоящего, Михаил вглядывался в низину прошлого, как с высокой горы в долину; и ему видно было и всю зелень и цветущую пышность, а также каменные пустоши и песчаные дороги с мусором по обочинам.
Он теперь понимал, что жили они в эпоху постоянного дефицита. Тогда не хватало, например, плитки керамической в магазинах, и шпана получали заказ и воровали плитку со стройки. А еще и цены имели значение – всё краденное (тот же цемент в мешках, краски в банках) продавалось дешевле во много раз.
Но сколько веревочке не виться, конец неизбежен, говорят. И вся их «воровская деятельность» закончилась однажды арестом. Так Михаил совсем окунулся в другую среду, где были свои неписаные законы существования. Школу он заканчивал уже в лагере для малолетних уголовников.

После этого – через полтора года – отец взял его на стройку в свою бригаду, под свой контроль.
А больше Михаилу некуда было в жизни устремляться: с уголовным прошлым на работу не брали. Михаил пытался устроиться на завод. Потом ходил на обувную фабрику, на работу к матери своей. Его мама работала на конвейере, по которому двигалась обувь – ботинки без подошвы – подошву приклеивала мама. А Михаила взяли временно грузчиком-подсобником. В закрытом корпусе фабрики, где всегда пахло ацетоном и прочими химикатами, и люди работали в масках, Михаил работал недолго. Во вредном цеху, хотя и зарплата была больше (за вредность), но работать было плохо.
А на стройке, на свежем воздухе, и здоровье меньше подорвет – решили они всей семьей. Так он стал строителем.
______________
С высоты сегодняшнего дня видно было, как они жили в те далекие времена. Отец Михаила очень часто пьянствовал вместе со строителями. В плане воспитания Миша предоставлен был улице, где мог бегать сколько душе угодно. 
Вспоминалось (:).  Миша был маленьким школьником, учился в младших классах, и бегал-играл на улице. Ему, как-то раз, вечером, сказали соседи, что его отец упал в кусты около магазина, на перекрестке, что довольно далеко от дома. Миша побежал туда. Он помогал отцу встать, но тот плохо справлялся со своей речью, а ориентацию в пространстве потерял совсем, и не знал, куда и как ему идти. При поддержке маленького Миши, пройдя, качаясь из стороны в сторону, он снова и снова падал. Миша пытался его удержать, и вёл и тащил отца по направлению к дому. Долго они мучились: поднимались, шли и падали, так что Миша уже плакал и со слезами тянул отца за руку, пытаясь поднять после очередного падения. Видимо кто-то из прохожих вызвал милицию, и подъехал наряд милиции. Они хотели забрать отца в вытрезвитель, но Миша плакал и уговаривал молодого милиционера, что дом близко, что тут недалеко…. Его пожалели, и довезли отца до дома. И помогли его затащить в квартиру.
Но пьянки случались не один раз, когда отца не было по 15 дней – ему давали 15 суток ареста, за пьяные драки и прочие «шалости» в пьяном виде.
Жили они в маленькой квартире гостиничного типа, в гостинке, и отец стоял на очереди «на улучшение жилищных условий». Он должен был получить от организации, от строительного треста, новую квартиру. Но все эти пьянки и приводы в милицию отодвигали его по очереди назад, и получение квартиры откладывалось на годы и годы.
Получили они новую квартиру в новом микрорайоне города, когда начали строить дома из бетонных панелей, панельные дома. Это было быстрое строительство, - когда готовые бетонные панели делали на «бетонном» заводе и на месте их складывали, как детский конструктор. Дом строился за три месяца.

Часть 7.
Бессонница, в последнее время, утомляла Михаила. Забывался он под утро. Но и утром он тоже не бодрствовал, лежал в постели с закрытыми глазами и слушал. Он не спал, а переживал сонливое состояние, полузабытье: когда знал, что не спит, но видел сны.
В полусне своем, Михаил ясно представил великую свою глупость, когда он покинул больную мать и пожилого отца и уехал из дома на заработки. Он соблазнился «длинным рублем». Вначале 90-х появились фирмы посредники, которые собирали бригады строителей на работу в Москву и Питер, а также в Тюменскую область. Фирмы предлагали работу вахтовым методом, 15 на 15, зарплату во много раз выше, чем была у них в регионе. Михаил пришел в фирму «Профессионалы», он заполнил анкету, где указал свою единственную профессию – плотник 4-го разряда. 
Увезли его в сибирский новый город Ноябрьск, город нефтяников и газовиков, который расширялся и застраивался быстрыми темпами. И отработал он там две вахты, пока не перешел на постоянную работу.
Приезжая домой между вахтами, он заметил, что отец уже в то время начал сильно «прикладываться к спиртному». А матери часто приходилось лежать в больницах. Она работала всю жизнь на вредном производстве обувной фабрике и различные болезни стали проявляться у нее сразу после выхода на пенсию. А больницы наши из бесплатных, вдруг, стали дорогими. Шприцы одноразовые для уколов нужно было покупать, потому что старые советские шприцы с толстыми иглами кипятить, по старинке, медсестры уже не хотели. Нужно было покупать все медикаменты: капельницы, банки с глюкозой, не говоря уже за лекарственные препараты.
У мамы Михаила отказали почки, и плохо было с легкими, и печень почему-то болела. Было ясно всё, почему так болела мама, - но было ясно Михаилу, только не врачам. Врачи работали в двух местах одновременно: в государственной «бесплатной» больнице они спешили отбыть свои часы, а бежали в другие, в частные клиники, где за большие деньги занимались богатыми пациентами. 
Денег отцу не хватало. Михаил привез и оставил деньги, и вновь уехал в Сибирь, сказав, что будет деньги посылать. Первые месяцы летнего сезона Михаил исправно посылал больше половины зарплаты, что составляло в два раза больше, чем пенсия отца и матери вместе взятые. Потом он перешел работать на постоянную работу, вместо вахтового метода и высылал уже меньше, нужно было платить за общежитие, где снимали комнату с земляками, самому. 
Больше полугода Михаил не бывал дома, и не знал, что происходило на родине. 

Мошенники конца 90-х, орудовали через десятки своих фирм однодневок, обманывая народ. На обман мошенников попался и его отец. Пока мама Михаила лежала в больнице под капельницами и под аппаратом искусственная почка, - отец пьнствовал по многочисленным, на каждом шагу появившимся, наливайкам. Там его и подсмотрели мошенники. Проходила приватизация жилья по всей стране. И мошенники помогли отцу приватизировать его двухкомнатную квартиру и тут же обменяли её на однокомнатную старую. Ради денег, по пьяному рассуждению отец решился потерять жилье. Потому что матери требовалась платная операция. После операции маму Михаила выписали домой, якобы на реабилитацию в домашних условиях, а фактически умирать. Она и 10-ти дней не прожила, умерла. 
После похорон отец сильно запил и тоже умер, сгорел от передозировки отравленной ацетоном левой водки: его нашли соседи с «обугленным», черным лицом, сидящим облокотившись за столом.
Михаил узнал это когда получил телеграмму и дозвонился до соседей. Телефон сотовый отец пропил давно и связи никакой не было. А работал Михаил на монолитной двенадцатиэтажке. Телеграмму принес перед самым обедом товарищ из общежития. Михаил хотел ехать на похороны отца, в телеграмме ничего не было о матери сказано, но этот день он решил доработать до конца, заканчивали 9-тый этаж. От своего земляка-товарища, который принес телеграмму, он узнал телефон соседа, живущего в соседнем доме на родине. Они вместе позвонили, и тот сообщил: «о-о-о! какая больница… твою мать выписали умирать. Она три дня назад, как похоронили: у подъезда крышка гроба стояла. А сейчас вот отец твой умер, говорят, опять у подъезда крышка стоит…. С работы строители пришли его хоронить» - пояснил сосед.
Михаил хотел уже бежать к бригадиру, чтобы отпросится с работы уйти сразу. Но потом передумал, а послал, пришедшего из общаги товарища за водкой. Товарищ сегодня не работал, сбегал, и они выпили…. А после выпитого Михаил начал разбирать на 6-ом этаже деревянные фанерные каркасы на окнах. Он был пьяный и расстроенный, - выполняя свою плотницкую работу, забыл всякую осторожность. Забрался он на подоконник и, выворачивая очередной прилипший к бетону фанерный каркас, упал с шестого этажа.
Очнулся Михаил только в реанимации, весь загипсованный. Так он не был ни на похоронах матери, ни на похоронах отца.
_____________
Окончательно проснулся Михаил от голосов. Кто-то пришел в дом Аркади. Он быстро оделся и вышел из-за перегородки в основную половину дома.
За столом сидел высокий и рыжий мужчина. По этим рыжим волосам он узнал деревенского товарища детства Петухова Сашу, его отец был председателем колхоза, - главное, что помнил о нем Михаил.
Его встретили радостно, приветливо и разговор переключился на друзей и деревенских знакомых: Как сложилась судьба одного иили другого.
Михаил смотрел с восхищением на Сашу Петухова, которого не видел лет 30, - тот пополнел, и вырос в высокого и добротно широкого в плечах мужика. А в детстве они бегали вместе на речку купаться…. В разговоре Михаил спрашивал, как живет Петр Иванов, живший у пруда, оказалось, он уже умер: уехал далеко  в Красноярский край, на Енисей и в нём же утонул. Игорь, сын соседа бабушки, с другой стороны, - тоже погиб в дали от родной земли, в Афганистане.
Петухов рассказывал про всех деревенских знакомых Михаила, их беседа могла бы длиться долго. Но Аркади прервал её, зная, что Саша Петухов пришел не просто, оторвался от своей семьи и своего хозяйства. Вышли во двор. Нашелся топор для Михаила, колун был один и его взял Петухов. Вдвоем, они быстро начали колоть дрова, так, что Аркади не успевал их уносить и складывать в поленницу.
У Саши Петухова уже были внуки, сыновья его давно жили в городе и приезжали только по выходным, - продолжался разговор за работой. Саша Петухов хоть и был на пенсии, но работал в колхозе. Он обещал Михаилу помочь решить вопрос с домом, связаться с Почманом, который уже давно, года три не приезжал. А также обещал помочь устроиться на работу в колхоз.
Жизнь в деревне, для Михаила обещала устроиться.
Вечером, Михаил решил пройтись по деревне, посетить Кошкина, тракториста, когда услышал, как его трактор проехал мимо по улице. Он прошел по улице к круглому пруду, тут улица расширялась, дорога огибала небольшой пруд с обоих сторон. У ворот некоторых домов стояли машины, не только жигули, но и иномарки. «Все-таки люди живут…», - подумал Михаил. А с конца деревни были видны заброшенные здания фермы. Высокие кусты и бурьян закрывали зияющие пустыми глазницами окон здания коровников. Вся площадь, выгул перед фермой, огороженный низкой оградой из длинных жердей, поросла беленой, крапивой, лопухами и чертополохом и выглядела заброшенным пустырём.
Дом Кошкина Михаил увидел и определил сразу – у забора около ворот стоял трактор Беларус. Его увидели в окна, когда он подходил к дому, и встретить его, открывая калитку, вышел сам Михаил Петров – он же Кошкин.
Дома познакомились с Тамарой, с женой Кошкина. Снова, по обычаю, ужин, чай и разговоры-воспоминания. А на завтра, на выходной, решили два Михаила поехать на рыбалку. Именно поехать, у Кошкина была машина в гараже, старая шестерка – жигули. А пока не стемнело, они пошли на ту самую ферму копать червей в кучах навоза, который еще сохранился у стен зданий коровников. Когда ферму забросили (в 90-е годы), навоз никто уже не убирал. Сейчас кучи были у торца низкие, осевшие и поросшие беленой и крапивой.
Когда подошли к ферме Михаил увидел страшную картину. Три длинных кровника из красного кирпича смотрелись как после войны развалины. Шифер на крышах с большими дырами и порос желтыми и зелеными пятнами мха. Дверей и окон не было, кое-где торчали сломанные рамы. Проемы дверей с обваленными кирпичами косяков, а где то и середина упала, и куча кирпичей загораживала вход. Внутрь даже не хотелось заглядывать. Кусты в два человеческих роста высотой скрывали и небольшое здание администрации. Среди бурьяна протоптаны были тропки-дорожки к кучам навоза, тут всегда копали червей для рыбалки все местные.
(Продолжение следует).

 

Верхоплавка. Этюд.

Судьба провинциала, повесть, продолжение.