Выходной
О полупраздник выходного!
Мир отутюженный и новый
неузнаваемо знаком
стоит беспечно за окном.
И полусон ещё не взорван,
и торжество не истекло,
неутомлённым синим взором
влюбляет мытое стекло.
Ещё сияющий и трезвый,
объят вселенской затрапезой,
одетый в мокрое бельё,
дом начинает бытиё.
Стук первой рамы растворённой,
подъездной двери тихий вскрик...
Через пространство гулкой дрёмы
бредёт за хлебушком старик.
Собачка, полная восторга,
презрев ошейник и узду,
сосредоточенно и долго
справляет малую нужду.
Железный конь гремит мотором,
надсадный кашель выхлопной...
Звучит привычный гимн, с которым
ступает новый выходной.
Собачий лай, людские крики...
Мотив загадочный и дикий.
И порка пыльного ковра
на лобном месте средь двора.
За что беднягу? Знать, за дело.
Его измученное тело
несёт наверх едва дыша
Сизиф с восьмого этажа.
И голоса, и звон посуды,
шум ранней свары неподсудной,
над крышей птичья трескотня –
мотивы начатого дня.
И звук пошёл – нестройный, странный...
Так, собираясь, оркестранты
смычки небрежно теребят,
храня отсутствующий взгляд.
Надсадный голос чужеземный
уже проламывает стены,
и мир включается окрест,
сойдясь в чудовищный оркестр.
Вопит округа безъязыко,
и эта странная музыка,
стеклом бутылочным звеня,
влачит себя к исходу дня.
Потом из сонного подъезда,
где изнурённым глоткам тесно,
мотив волочится во тьму,
уже ненужный никому...
О полупраздник выходного!
Мир отутюженный и новый
неузнаваемо знаком
стоит беспечно за окном.
И полусон ещё не взорван,
и торжество не истекло,
неутомлённым синим взором
влюбляет мытое стекло.
Ещё сияющий и трезвый,
объят вселенской затрапезой,
одетый в мокрое бельё,
дом начинает бытиё.
Стук первой рамы растворённой,
подъездной двери тихий вскрик...
Через пространство гулкой дрёмы
бредёт за хлебушком старик.
Собачка, полная восторга,
презрев ошейник и узду,
сосредоточенно и долго
справляет малую нужду.
Железный конь гремит мотором,
надсадный кашель выхлопной...
Звучит привычный гимн, с которым
ступает новый выходной.
Собачий лай, людские крики...
Мотив загадочный и дикий.
И порка пыльного ковра
на лобном месте средь двора.
За что беднягу? Знать, за дело.
Его измученное тело
несёт наверх едва дыша
Сизиф с восьмого этажа.
И голоса, и звон посуды,
шум ранней свары неподсудной,
над крышей птичья трескотня –
мотивы начатого дня.
И звук пошёл – нестройный, странный...
Так, собираясь, оркестранты
смычки небрежно теребят,
храня отсутствующий взгляд.
Надсадный голос чужеземный
уже проламывает стены,
и мир включается окрест,
сойдясь в чудовищный оркестр.
Вопит округа безъязыко,
и эта странная музыка,
стеклом бутылочным звеня,
влачит себя к исходу дня.
Потом из сонного подъезда,
где изнурённым глоткам тесно,
мотив волочится во тьму,
уже ненужный никому...
Нет комментариев. Ваш будет первым!