Не спит, считает выручку усталый Карабас.
Морщины-паутиночки вокруг усталых глаз.
Свалялась старым валенком седая борода,
А был ли Карик маленьким? Ну да… наверно, да…
Денечки беспечальные в поместье Барабас,
Куда же вы умчалися, сияя карью глаз?
Сбежал он от родителей лет семьдесят уж как.
Сначала был грабителем, за поясом – тесак,
Попался. Не исправился. Откинулся. Вновь сел.
На всю страну прославился – кента в побеге съел.
Заматерел. Профессию он знал как дважды два,
Вертелся мелким бесом. А вскоре – кокс, трава,
И вот уж героином себя он расслаблял,
И только что не в спину себе дозняк ширял…
Совсем с катушек съехал. Опять тюрьма. Побег.
Чтоб спрятаться, морпехом – как показалось – век,
Ну, а на самом деле лишь десять долгих лет,
По ксиве по поддельной, носил с орлом берет.
Хлестал в казарме водку. Сержанта получил
И семихвостку-плетку с тех пор с собой носил,
В уверенности твердой, что каждый рядовой
Забудет честь и гордость, и даже адрес свой,
Коль плеть, как будто совесть висит над головой.
Хлестал солдат по мордам – и забивал порой.
Контракт окончил. Новый тотчас же подписал.
Он не боялся крови – стрелял и попадал…
Был ранен. Есть награды. Но вот и этот срок
Поспевшим виноградом у крепких его ног.
Что покупать солдату? Рос в банке круглый счет.
Вернулся он обратно на тридцать первый год.
Владел его поместьем какой-то нувориш.
Он постоял на месте беседки, где малыш
С блестящими глазами когда-то в мяч играл.
Он новому хозяину ни слова не сказал,
Но по его отбытии дотла сгорел весь дом.
А что мертвы родители узнал он лишь потом.
В далеком южном городе, где пышен кипарис,
Его дружок, Ван Гроде, держал кафе «Каприс».
Вот он-то и сосватал товарищу театр.
Сначала зарабатывал он лишь отборный мат,
Однако семихвостка творила чудеса –
И на его подмостках вполне себе плясал
Сонм куколок-блондинок, брюнеток и т. д.
Отряд. А подбородок укрылся в бороде.
Ну, дальше все читали. Был с ключиком скандал.
Актеры разбежались – и он театр продал,
На прииски подался. Скитался. Плохо ел –
И как-то враз сломался – согнулся, поседел…
Его нигде не брали, он побираться стал.
Но как-то раз в подвале, в котором ночевал,
Он отыскал три штуки дешевого холста,
И мысль свалилась в руки – понятна и проста.
Он как-то изготовил корявый реквизит
И плетку приготовил. Черт-где нанял Лилит,
Безумную Мальвину, да нищего Пьеро,
Скотину Арлекина – и, заточив перо,
Десяток сальных сценок, уродливых, тупых,
Чирикнул на коленке. Они сыграли их.
Не выручка, а слезы. Не деньги, а беда.
Дожди. Снега. Морозы. И солнце – иногда.
Порой Пьеро подпаивал до поросячьих риз,
Бесчувственным, овладевал – невиннейший каприз.
В аренду не гнушался Мальвину отдавать,
Иль сам присъединялся к веселью, так сказать…
Но как-то теплым маем, когда зацвел жасмин,
Пьеро отправил к раю придурок Арлекин,
И перерезал горло себе он самому,
В то время как Мальвина лизала член ему.
Тогда он нанял Панча и нового Пьеро.
Удача-неудача, то ложка, то ведро.
Но раз ему приснилась его усадьба, мать, -
И старика пронзила способность вспомнать.
Он стал уединяться, порой запоем пил,
А фильм все не кончался, «сапожник» все крутил,
Мелькали лица, лица, и в основном в крови,
А огненная спица жгла череп изнутри.
Он к Сыну Человечьему в безумьи поспешил –
Молился, ставил свечи… Но фильм не проходил,
Он становился ярче и четче с каждым днем,
Он был наполнен плачем, и кровью, и огнем.
Так продолжалось долго – и свыкся Карабас,
Лишь тик порою дергал какой-нибудь из глаз.
Раскаяние вором прокралось на чердак,
Он отдавал актерам последний свой пятак.
Его шальная молодость и семихвостка-плеть
Теперь ему как в горле кость. Он может умереть
Пусть не через минуту, пусть даже через год.
Подозревает смутно он, что там, за гранью, ждет.
Он кормит тощих кошек, бродяжек и собак,
А к ночи осторожно крадется на чердак.
Пытался было пьесу о Боге написать,
Днем позже интереса не смог в себе сыскать.
И он опять на паперти – как видно, навсегда:
Увы, ведь в том фарватере стоячая вода.
Он часто просыпается – бежит негодник сон.
Сидит и тихо мается: «Прощен иль не прощен?».
Помочь сайту
Поздравления
