Бродит в колыбельной песне
и доходит до абзаца,
где ему опять, хоть тресни,
но положено кусаться.
Трудно обходиться всё же
уговорами одними.
То нас ночью не уложишь,
то нас утром не поднимешь.
Слух пустили, будто злющ он.
Даром что ли большеротый?
У волчка ж иная сущность
и полно другой заботы.
Нужно запереть засовы,
чтобы тишина стояла.
На корзины прут лозовый,
а лоскут на одеяла
не извёлся, хорошо бы.
Запрокинув морду к звёздам,
листопады и сугробы,
предсказать сумеет. Воз там
застревает неизбежно,
сны на землю высыпают
нерастраченную нежность
всех поющих «баю-баю».
За окошком сумрак лепит
чудищ глиняных свистульки,
детский страх и детский лепет
не унять, похоже, в люльке.
Бродит в колыбельной песне
и доходит до абзаца,
где ему опять, хоть тресни,
но положено кусаться.
Трудно обходиться всё же
уговорами одними.
То нас ночью не уложишь,
то нас утром не поднимешь.
Слух пустили, будто злющ он.
Даром что ли большеротый?
У волчка ж иная сущность
и полно другой заботы.
Нужно запереть засовы,
чтобы тишина стояла.
На корзины прут лозовый,
а лоскут на одеяла
не извёлся, хорошо бы.
Запрокинув морду к звёздам,
листопады и сугробы,
предсказать сумеет. Воз там
застревает неизбежно,
сны на землю высыпают
нерастраченную нежность
всех поющих «баю-баю».
За окошком сумрак лепит
чудищ глиняных свистульки,
детский страх и детский лепет
не унять, похоже, в люльке.