Вокзал для двоих

[Скрыть] Регистрационный номер 0371910 выдан для произведения:
Вокзал на  двоих!
( В. Исаков)

"Светлой  памяти "шамана - медведя"  посвящается!
________________________________________________
    
  Сумрак ноябрьского дня заставлял ускорить шаг, лишь бы побыстрее дойти до громады вокзала… Зябко. Поднял глаза в небо. А там… наше доброе северное солнышко устроило для себя подсветку горизонта, как задник сцены. И рыжей бесшабашной девчонкой учинило стриптиз на глазах пассажиров, едва прикрываясь редкими серыми тучами. При этом ещё и успевала взбивать подушку из проходящего мимо неё облачка. С завтрашнего дня оно ложилось на полгода спать, чтобы медведем пережить приход лютой зимы.
  Забежал в фойе вокзала и сразу же тушей тюленя в сиденье. Старался согреться, расслабился. Старым замерзшим воробьем устало смотрел через грязное, давно не мытое стекло на проходящие серые вагоны составов. Вот же! Вокзал из гранита, а просторные величавые окна, красивые, - не помыты. Эх!... 
 У меня был тяжелый день с кучей разъездов по городу, а сейчас я уезжал к другу помогать с его похоронами. Сидел, тупо глядел в зеркальный пол. Вот, как оно в жизни бывает… Куча планов и вот нет ничего: ни планов тебе, и ни его самого.
   Вспоминал, как Витька - прапорщик тащил меня волоком на себе по колючей каменной земле Афгана в укрытие. Я всё старался помочь ему своей оставшейся в работе ногой, другая противно, мерзко больно волочилась по земле, не слушаясь меня. Для меня это было в новинку. И ещё заметил, как за нами тянется кровавый след. Цвет был темно бурым, к нему примешивался яркий, алый пузырящийся. В  памяти тогда всплыло, что такая рана характерна для пулевого или осколочного ранения легких. Оказывается, Витя был ранен в лёгкое. Вот, почему он сипло орал мне в ухо: «Вован, ещё поживем! Не умирай, братан!». Потом опять хрипя: " Старлей, жить! Это тебе - приказ!Не закрывай  глаза, помогай". Он уставал, но тащил сто пять килограммов на себе с «карамультуком» вместе. Спиной я чувствовал вдруг выпирающие, ставшие отчего-то страшно острыми камни. Да ещё это чужое солнце, больно заглядывая в лицо, выжигало крупинками пота глаза. Из того эпизода помню лишь будто наяву, умерших отца и маму. Я стоял перед ними во всем белом в каком - то помещении. Мама плакала и старалась меня выталкивать в белую дверь в спину обратно со словами : «Тебе ещё рано сюда… Нет тебе тут места! Уходи!». И вот теперь мое место занял братан: воин доблестных вооруженных Российских войск прапорщик Виктор Сухоруков, участник Афганской и двух чеченских войн. Взгрустнулось…  
  Как-то уж получилось, тяжко выдохнул воздух, будто погруженным насосом в глубину ямы. Эх, жизнь – сука, мать её!... 
 Закачалось сиденье рядом от плюхнувшегося, как и я, страдальца… Ненавижу вокзалы! Окна от заходящего солнышка окрасились в желтый, прощания осени, цвет...    Увидел, почти не поворачивая головы, периферийным зрением громадного, но ухоженного мужчину рядом. Классный «парфюм»! Сам такой покупаю в Париже, как только там бываю, но сейчас уже реже. Достойная зимняя канадская теплая куртка, евро этак за триста. Джинсы на первый взгляд тысяч за девять рублей. Ну, если не больше! В правой ладони держал лайковые печатки, а импортный рюкзак синего цвета стоял возле левой ноги. Это уже привычка! И причем, армейская! Что-то неуловимо знакомое почудилось мне в его пронзительном взгляде серых глаз, и, вот этих седых от времени, усах. Мэн сидел, не шелохнувшись в кресле. 
 Стоп! Так не двигаться в течение двадцати минут мог только профи-снайпер: мастерство не пропьешь, не обманешь. И уже ничем не выхолостишь. Да и движения пальцев, перебирающие перчатки пластичны. Пробежался взглядом по пальцам рук. Внимание привлек маленький, едва заметный наростыш на фаланге указательного. Оба на! Это же мозоль, - знак всех снайперов и воинов, от частого соприкосновения со спусковой скобой оружия. Её не срежешь ни одной бритвой. Она вечна! Или вот его пронзительный, моментально оценивший обстановку взгляд, словно ощупывающий прожектором «зеленку». Тяжелый свинцовый пугающий, такой не сразу забудешь… 
  Все-таки, что- то было до боли знакомое в его лице. Оценил у парня обувь: скромно добротная, немецкая! Упакован… 
 Всё! Вспомнил его, как только взгляд перевел на шарф -«арафатку» защитного цвета. Не веря своей удаче, сердце слегка забилось. Заметил синего цвета наколку, выцветшую почти от времени между средним и указательным пальцем с личным номером. Только у нас в полку это новшество было возведено в ранг традиций. Молча сдернул перчатку с руки и раскрыл перед его взглядом свои пальцы. Там, на средней фаланге был вбит синими чернилами мой личный номер П-339653 ВС СССР! Мы одновременно встали. Тут же, моментально, медведем он сгреб меня в охапку. Да уж, силы ему не занимать ещё! Да, это был ОН. Тот, которого я так и не отблагодарил, и всегда во всех православных храмах, где был, ставил свечи за его здоровье. Нас тогда в горах «нежного» Афгана духи блокировали на перевале. Зажали так, что не высунешься. Особенно доставали их снайпера. Вот суки, знали свое дело! А у меня трое двухсотых и один трёхсотый, не вырвешься. Своих же мы не бросаем: на выход вместе, и вернуться надо обязательно вместе. А бородатые уроды, спокойно и рассудительно, под прикрытием снайперов брали нас в кольцо. Молодцы, грамотно… Я им мысленно аплодировал. Когда стали глушить и рацию, я зауважал их командира. Успел лишь передать координаты своей группы с просьбой вызывать на себя огонь. И тут же массово заработали духовские рации. Забивали эфир напрочь. Через гвалт каменной крошки от взрывов пробовал работать. Нас спасало от смерти лишь ниша в метра четыре вглубь горы. 
  Камнепад неожиданно прекратился. Приказал занять оборону. До слуха донеслось эхо встречного боя. Выскочили. Тут и увидел этого медведища в рукопашном бою. В его руке СВД была будто оглоблей в деревенской драке на свадьбе. Бил ей по головам загорелых ушлёпков. Он мне показался медведем Балу среди бандерлогов. Мы включились. Бой затих. Руки трясло: не мог даже прикурить сигарету. Его слова: «Ну, командир, мы пошли дальше! Понимаешь, шли тут рядом маршрутом, как услышали стрельбу, взрывы. Вот, Ё, успели. Снайперов-то я успокоил,а своим приказал просочиться и ввязаться». Он с нежностью погладил приклад СВДешки…ручищей: «Ишь, ироды,… запачкали своей грязью!». Достал аккуратно сложенную тряпку из бокового кармана полёвки. Протер тщательно приклад, предварительно смачно плюнув на его забрызганную кровью древесину. Он на самом деле был спокойным, как удав на дереве. Потом мне на минуту показалось, будто мы стояли на Невском и ели мороженое. Было ощущение, что он сейчас сядет на камень и заснет… 
 Вот так мы и расстались. Я по глупости даже не успел спросить номер части, хотя бы его имя. К моему удивлению он пошел не косолапой походкой, а пластичным шагом профи. Даже находясь близко, не услышал осыпи камешков под шагами его ног, обутых не по уставу: не в мабуту, а в кроссовки. По возвращению на базу всё приставал к «бате» узнать имя, фамилию и часть нашего медведя. Он резко меня оборвал, ответив: «Не положено!». На его «не положено» у нас грузить положено. Потом слегка смягчившись, пристально глядя в глаза, командир выдавил: «Иди, отдыхай! Я сам искал. Хотел поблагодарить за Вас. Не нашел: не говорят даже мне!». Продолжил, почему- то склонившись к моей чисто выбритой щеке ( у меня шепотная речь восемь метров), пахнущей одеколоном «Шипр»: «Капитан, как ты не понял?! Это же ребята из «хитрых войск»!». Точно! Как я раньше не догадался. Они же не имели право уходить с маршрута. За такое самоуправство их медведь мог пойти и под трибунал: у них же свои задачи. Мне и моей группе повезло, что они услышали нас. Как-то один раз видел я таких ребят в городке. Железнодорожные эмблемы на полевках, а сами из ГРУ... 
  Взяв рюкзаки, пошли в вокзальную кафешку. Вот же напасть: он уезжал к себе на Север через два часа, а в Краснодарский край к Виктору через три. А так хотелось поговорить. И пригласить спасителя посмотреть на сыновей тех пацанов, которых он спас. Да и моих внуков: места в доме море... 
  Сели за дальний столик. Официантка, с надеждой в глазах обвораживая медведя, подошла к нам. Он даже не взглянул на неё. Сделали заказ. Красивая девушка в кокетливом передничке возмущенно застучала каблучками своих длинных ног от ушей, ушла. Первую осушили за здоровье, вторую за тех, кто в стропах и третью за тех, кого с нами нет. Он, было, потянулся за бумажником, я воспрепятствовал. Потом мы пили водку. Он был мрачен. Поразили его глаза. Они были тускло-серыми потухшими глазами затравленного медведя, ждущего и знающего о своей смерти наперед. Столько в них было отчаяния и тоски, аж передернуло плечи. Из двух лафетничков с водкой по пол-литра каждый, он осушил один, причем не закусывая. Сидел, к моему удивлению, трезвым, как прозрачное стекло. Салат и картошка по-венски в горшочке посерели от его хандры. Я попробовал улыбнуться и спросил: «Валентиныч! Что случилось? Деньги.., встать за тебя?! Я же стал федеральным чиновником. Помочь?!». Он молчал. Потом тихо-тихо, почти шепотом: « Иваныч, меня предали!». И тут, через минуту молчания: «Предала любимая женщина, которая вбивала мне в голову все время слова, как молитву: «Вовка, ты же мне нужен, любимый! Я тебя обожаю!". Он судорожно сильно, до крови, закусил нижнюю губу, чтобы только не завыть от боли.
 Фу, блин, аж передернуло мурашками холода позвонок. Я, как сидел, так и застыл фигурой изо льда с рюмкой в поднятой руке. Ё! Как можно было предать такого мужика, которому был обязан жизнью?! Тихим шепотом, едва ворочая языком от услышанного, спросил: «Как так?!»... 
Он опустил глаза и, опрокинув очередную порцию водки к месту назначения, стал медленно говорить. Рассказал, как встретил «красавицу». С его слов она была самая красивая в мире! Мне не понравилась. Страшненькая, … судя по фотографии на его мобильнике. А он так и сказал: «Она была моей КОРОЛЕВОЙ. Таню я называл Татошкой-картошкой за её нос картофелинкой». Видимо, вспомнил её и улыбнулся. Удивился моментальной перемене в глазах: заблестели, повеселели, но взгляд потух. Он назвал её фамилию: то ли Куклинова, то ли Куприна, то ли Куколкина в городке за триста километров от Сыктывкара. Хотя, зачем мне это? Знать город и фамилию падшей, продавшей моего друга... 
  Медведь продолжил .
-Она восточной наружности с красивыми карими глазами. Узкое лицо, со слегка выступающими скулами. Изумительными длинными волосами по плечи: чёрного цвета крыла ворона! И ещё, у неё были чарующие вкусные губы, которые не подводила помадой. Ты не представляешь, Саша, какая у нее была зазывной и вкусно пахнущей атласная кожа. 
Он зажмурился, наверное, вспоминая её.И тут же у него перехватило дыхание.Сиплым надтреснутым голосом продолжил. Видимо, заволновался. Чтобы он, да заволновался?! Для меня это было бы подобно апрельскому грому посреди стойки буфета.
 - Иваныч, Саша! Если бы ты знал, как она нежно и вкусно спала на моём плече. Говорила, что лучше подушки, чем плечо любимого мужчины, нет в жизни. 
  Эта дама представила его своей семье. И у него неожиданно появилась семья: два сына, две невестки и внук с внучкой. Да у самого дочь. Он так и сказал: « У меня появилась СЕМЬ Я!».
 С такой любовью и жаром стал рассказывать о своей семье. И тут же осекся и будничным тоном понуро  продолжил: «Представляешь, Татошка сидит рядом со мной. А по правую руку стола - один сын с невесткой, по левую – второй, и тоже с невесткой. Была еще и внучка. А дочь с внуком Татошки, живет в твоих краях. 
- Помоги ей, если сможешь, по возможности. Адрес дам. Одним словом, я был рад: у меня появилась полоска света в жизни. Моя-то дочь, когда она ещё выйдет замуж, а тут уже готовые внуки». 
  Да уж! Он провел громадой ладони- лопаты по лицу, чтобы скрыть неожиданно для меня выступившие слёзы. И тут же, после очередной рюмки выпалил, наклонившись через стол к моему уху: 
-Брат! Она меня предала. 
Замолчал. Я сидел мышью. И слушал.
- Понимаешь, она мне изменила с каким- то мужчинкой. Оказывается, он знал, что Татоша со мной встречается. Я бы простил ей это увлечение. Ведь когда любишь, всё простишь в том случае, если бы это было разовым.
  Он немного подумал, продолжил:
 -Как можно уговорить женщину, ты сам знаешь. А тут целый роман в чате вацапа телефона с благодарностями за нежность губ, с его стороны. А с её телефона - за ласку ночи… Прочитал случайно...
Вздохнул тяжко и громко на весь зал. Помолчал и стал рассказывать дальше.
 - Брат, она же меня представила семье. Как так можно?! Иваныч?! Измена и предательство - это одно и то же. Но есть в моем случае разница. Она предала: украв у меня мечту о семье. Понимаешь! Лишила меня смысла жизни. Мне больше незачем жить в этом полуденном мире, да и не для кого. Дочь самостоятельна и «упакована»: квартира, машина. 
 Он затих и с тяжким вздохом опустил свою седую голову на громады руки. Потрепала, видимо, его жизнь, если он так уцепился за эту шалашовку. Вот же! Он даже не хмелел. Задела его сердце эта с позволения сказать « озабоченная дама, не тяжелого поведения». Да уж! На ум пришли дедовы слова: «Грязной не становятся... с грязной душой рождаются!». 
 Он резко спросил.
- «Иваныч, брат! Теперь спроси, сколько ей лет?». 
 Я промычал что-то несуразное. Мол, лет сорок! 
А он на выдохе мне в лицо, услышал даже его прерывистое дыхание.
 - Ей пятьдесят два года от роду. Не сорок и не тридцать и даже не двадцать с хвостиком. Я-то думал, она с серьезными намерениями, и готов был за неё жизнь отдать. 
 Между нами опять пеленой зависла тишина…  Потом от волнения сиплым шёпотом выдавил из себя.
- «За что?!». «У меня же!... 
 Он ударил себя "кувалдами" по груди.
 - Остался только чёрный пепел от сердца и моей никому теперь не нужной души!               

   Время в кафешке пролетело незаметно и я пошёл провожать друга на поезд. На вокзальном перроне посидели на чугунной лавке. На матушку Землю ложился первый снег. Надо же! Так скоро! 
  Валентиныч уехал на свой Север. Просил приезжать к нему, пообещал отвезти  меня в горы. Мне ещё оставался целый час до отправки к пункту назначения. Перчаткой сгреб первый снег с досок лавки. Сел. Чувствовал ещё энергетику Валентиныча. Увидел восходящую к центру неба матушку Луну. Мягкие снежинки припорошили голову. Они сливались по цвету с моими волосами.
  На минуту представил нас с Володей вдвоем. Мы сидели рядом, бок о бок, среди векового леса, на горе, и смотрели на громаду матушки-Луны в антрацитовом небе без звезд. Он - медведь Балу и я - волк по этой жизни, прижавшись к его меховой громаде плеча! Неожиданно для самого себя и проходящих пассажиров, спешащих на поезд завыл от режущей грудь сердешной боли за друга…
 На ум пришли слова из песни Витаса «Лист осенний на ветру»: «Разбился мир на тысячи осколков. В глазах осталась пустота… Моя душа, как будто вся в иголках. Куда же делась красота?... Я разрываюсь от тоски. Я разлетаюсь на куски… Как лист осенний на ветру, играя в странную игру. Как лист осенний на ветру себя из памяти сотру». 
От рассказа  друга, Тоска своей ледяной ладонью гладила мне душу...  
 Через месяц я сидел в металлическом чёрном кресле того же вокзала. Ждал поезд на север. Ехал к Валентинычу, чтобы проводить его в последний путь... 
  Паталогоанатом, смачно сплюнув на землю и растерев каблуком "бычок" папиросы "Беломорканала" об асфальт, ответил дочери моего боевого друга: «Милочка, от тоски по любимой и единственной женщине, которой ты поверил на всю оставшуюся жизнь, медицина лекарств пока ещё не изобрела!». 
  Своим сыновьям и пацанам из моего подразделения всё рассказал, не тая. Добавив в конце своей повести слова: «За всё в этой жизни, к сожалению, ей придется платить. Особо ретивых  попросил  не мстить той предавшей, падшей женщине.  Зачем?! БОГ  всё  видит: и место для так горячо любимой Валентинычем "Татошки" в девятом кругу ада уже зарезервировано!". 
  Сидел в этом холодном неуютном кресле. До слёз было ужасно тоскливо. Старался незаметно указательным пальцем, почему- то в перчатке (забыл снять), смахивать их со щёк. Вспомнил последние слова Валентиныча, что произнёс на перроне при прощании со мной относительно своей любимой и "горячо преданной" женщины: « Саша, мне её так жаль!»…

© Copyright: Владимир Исаков, 2016
Свидетельство о публикации №216111301371