Погружение в Достоевского

[Скрыть] Регистрационный номер 0346481 выдан для произведения:
Пролог

Июльскими ночами в Петербурге
люблю бродить я сонными мостами,
дышать притихшим каменным простором
и слушать, и смотреть уснувший город,
и наслаждаться внутренним единством.

Царь Пётр на горбах, костях народных
воздвигнул встарь российскую твердыню,
как новый порт и крепость против шведов.
Мечтал её морской столицей сделать,
сразить Европу русским Амстердамом.

И чудом встало в топях прибалтийских
красивейшее детище петрово.
Соборами покрылось и дворцами,
проспектами, каналами разбилось,
и Северной Венецией назвалось.

Писатели, художники, поэты
явили миру сонм произведений,
описывая прелесть Петербурга.
Но у любого чуда есть изнанка.
О ней поведал Фёдор Достоевский.


Часть 1. Преступление и наказание

Сенная площадь прямо по Садовой.
Вхожу с угла в Столярный переулок.
Встречаю взглядом дом пятиэтажный -
невзрачный, с облупившимся фасадом.
Сюда вселил писатель Родиона.

На тёмном чердаке, всегда без денег,
(да так и ныне многие тут чахнут),
Раскольников мечтал о высшем долге.
В студенчестве едва коснувшись знаний
он мнил себя непризнанным Вольтером.

Слоняясь по базару, от людишек
узнал он о процентщице-старухе,
что в подлости жила, ссужая деньги.
И стал мечтать, как всё её богатство
потратил бы на добрые поступки.

К чему ничтожно-злобной старушонке
неправедно накопленные деньги?
А ведь они бы многим дали счастье,
спасли от бед, облегчили невзгоды,
коль в руки бы достойные попали.

Зачем Господь лишь тварям нечестивым
даёт и власть, и счастье, и богатство?
А может зло приходит в мир для казни,
и избранным возможность предлагает
прибить клопа, являя справедливость?

Дрожащей тварью я живу на свете
или своей дороги господином,
творцом судьбы, единожды мне данной?
И надо ли, стремясь к великой цели,
стеснять себя здесь рамками закона?

Так рассуждал Раскольников с собою,
когда ходил попить-поесть в пивную
на улице Подъяческой, под аркой,
чтоб горло пересохшее умаслить
и сердце успокоить от предчувствий.

Там встреча состоялась роковая
с «забавником», чьё имя Мармеладов,
философом, добрейшим балаболом,
но пьяницей, несчастным оборванцем,
и с дочкой его, Соней-проституткой.

Не в бедности порок, - вещал философ,
тирады свои водкой запивая -
но в пьянстве, в нищете неблагородной,
где облик мной потерян человечий,
ведь дочкины чулки и те пропил я!

Решение созрело у студента,
и он шагнул в зигзаги тёмных улиц.
За поясом - топор, в глазах - решимость.
И как судья-палач, как демон смерти
он стукнул в дверь процентщицы-старухи.

Но как же заплясали дрожью руки,
как бешено запрыгало сердечко,
когда он прямо в темечко седое
ударил топором, что было силы,
и жертва, охнув, на пол повалилась.

…Бреду я по уснувшим переулкам
и сам себя Раскольниковым вижу.
И думаю: а мог бы я, с размаху,
топор вонзить в живого человека
и жить потом кровавыми деньгами?

А сколько швали, мрази и отребья
сегодня проживает в Петербурге!
Куда там Мармеладову и Соне
до нынешних пьянчуг и проституток!
И нищеты студенческой без счёта.


Часть 2. Униженные и оскорблённые

Иду я дальше. Вот и Вознесенский.
На улице Казанской здесь когда-то
кондитерская Миллера стояла.
Тут пили пунш заносчивые немцы
и "августин" трещал на фортепьянах.

Писатель Ихменёв бродил весною
и щурился на ласковое солнце,
что согревало грязно-жёлто-серый,
потёртый жизнью, облик Петербурга.
Искал, где подешевле снять квартирку.

И вдруг из-за угла старик с собакой,
худые в кожу, словно два скелета,
она и он - облезлые, седые.
Старик стучал по плитам нищей тростью,
и к Миллеру вошёл, и сел у печки.

Его лицо ничто не выражало.
Писатель рассмотрел его с пристрастьем:
в глубоких ямах тусклые стекляшки
смотрели сквозь людей и только прямо.
Без чувства, без внимания, без жизни.

А тут какой-то немчик, из приезжих,
погнал его с кондитерской наружу.
Собака тут же сдохла в дряхлом стрессе,
ну а старик прошёл чуть-чуть за угол
и отдал душу Богу под забором.

Писатель Ихменёв вселился в номер,
где жил старик с собакою доселе,
и поразился скудности великой,
и бедности, и скромности жилища.
Покойного когда-то звали Смитом.

Потом писатель встретился с Наташей,
подругой детства, нежной, светлой, чистой.
Мечтал о свадьбе, счастье, о детишках,
но тут соперник взялся ниоткуда -
богатый и наивный князь Валковский.

Наташа полюбила безоглядно.
Доверилась, послушалась, раскрылась.
Родителей оставила в позоре
и стала жить у князя содержанкой.
А муки от него считала счастьем.

Писатель горевал, был безутешен.
От слабости хотел покончить с жизнью,
но только свет-Наташа убеждала,
что он ей нужен, что он больше друга,
что любит и его не меньше князя.

Втроём они гуляли вдоль Фонтанки,
по Невскому, по Кирочной бродили,
вот здесь, у Мариинки, обнимались,
и, кажется, вполне довольны были
и жизнью, и судьбою, и мгновеньем.

Тут к Ихменёву как-то внучка Смита,
больная и измученная Нелли,
пришла и, потеплев душой и сердцем,
осталась у писателя в каморке.
Но вдруг скоропостижно умирает.

Валковский бросил Нату ради Кати.
Наивно-простодушный ангел ада
не мог решить: кого из двух он любит.
Наташа в страшном горе уезжает.
Писатель слёг в больницу где и умер.

…Теперь вот я бреду седой и старый,
стучу потёртой тростью о поребрик.
Заместо шавки грусть за мной плетётся
в обнимку с одиночеством кромешным.
Где тот забор, где я, как Смит, прилягу?

Вокруг, в молчании, окна Петербурга
взирают на меня в спокойной дрёме.
Лачуги и дворцы, гнильё и роскошь
равняют век тогдашний с двадцать первым.
Сгущают связь времён вода и камень. 


Часть 3. Бедные люди

Есть в Петербурге что-то колдовское,
мистическое что-то в каждом доме,
трагическое - в омутах каналов,
магическое - в башнях и проспектах,
небесное – в часовнях и соборах.

Днём этого не видно – суматоха,
замылен глаз толпы на сущность града.
Здесь царствует повсюду внешний глянец:
дворцы, кафе, музеи, рестораны.
Но питерского сердца там не слышно.

Апраксин переулок у Фонтанки...
Здесь Девушкин Макар тужил когда-то.
Советник титулярный, тихий, бедный,
крылом его и муха б перешибла.
Он книги переписывал на службе.

А в улочке, напротив, в старом доме,
снимал он дальней родственнице угол.
Сироткой была девушка Варвара,
душевной, скромной, тихой и послушной,
ну просто свет небесный для мужчины.

Ему уж сорок семь, а ей – семнадцать.
Над ней в селе помещик надругался.
Пришлось бежать оттуда вместе с мамой
и в Петербурге жить на подаянье.
Но маму вскоре ангелы забрали.

Спасибо вот Макару, милосердцу,
не дал пропасть, не дал умалишиться.
Одел, обул, жилищем обеспечил.
Заботой окружил, добром окутал
и искренне всё сделал, бескорыстно.

Они писали письма друга-дружке
(стеснялись часто видеться на людях).
А в письмах тех – любовь и уваженье,
душевное тепло и состраданье.
Два одиноких сердца бились рядом.

Макар жил в грязно-нищенской каморке,
всё экономил, всё питался чаем.
Залез в долги, остался без мундира.
В тряпье ходил на службу под насмешки,
но всякую копейку – для Варвары.

Всегда был полон Питер мест нечистых,
гнилых квартир, загаженных парадных,
глухих углов, каморок темностенных.
В них много люду бедного роилось.
Рождались, пили-ели, умирали.

Запьянствовал Макар узнав случайно,
что к Вареньке, что к «ясочке» любимой,
вдруг зачастил какой-то офицерик,
искатель безрассудных приключений.
И сделал ей дурное предложенье.

К обидчику пришёл Макар с войною.
Решил плевок в лицо всадить мерзавцу,
но с лестницы был сброшен до порога,
сам оскорблён, унижен, уничтожен,
и выход был один – напиться в стельку.

Лишь Варя не оставила Макара:
«голубчик мой, себя вы не губите,
меня не убивайте своим видом.
Ведь вы прекрасный, умный, добрый, смелый,
вот тридцать вам копеек на поправку».

Опомнился Макар, оставил пьянство.
Ведь он других не хуже, не подлее.
Хоть лоску нет, но всё же человек он:
и с сердцем, и с душою, и с надеждой,
и с мыслями высокими о жизни!

Да, он живёт в трущобах, на помойке,
а рядом, на Гороховой - там роскошь!
Но если труд – основа всех достоинств,
и если справедливость – добродетель,
то почему бездельники лишь сыты?

Но к Варе вдруг посватался помещик,
тот, что её когда-то обесчестил.
И выхода не видя в беспросветье
она дала согласье с тяжким сердцем.
А после свадьбы Девушкин скончался.


Эпилог

Атласный ветерок в лицо мне веет.
Иду я, обрывая нитки мыслей,
и застываю в сумрачных виденьях,
как путник, очарованный мгновеньем.
Ласкаю сапогами гладь брусчатки.

Великий город красочным фасадом
раскинулся в прожилках светлых улиц,
под кровлями, за стенами упрятав
шальную человеческую массу,
как будто пищу в каменный желудок.

Прекрасен Петербург белёсой ночью.
Броню дневную тяжко он снимает,
и тихо отдыхает в сонной неге.
И что-то шепчет чёрною волною,
в кого-то смотрит злато-куполами...