АЗОВСКИЙ (роман в стихах)

           Печаль сквозит в тревожной музе,

Когда вдруг юности дары

Одним мгновеньем тех иллюзий,

Одной минутой той поры

Сойдут в мою тихую осень

Праароматом диких сосен;

Пломбирной свежестью отца

Пахнут с морозного крыльца;

Взойдут в порыве беззаботном,

Лихую удаль теша, но

Всё это было так давно,

И знать, что всё бесповоротно –

Печально, всё ж как не сучить

Воспоминаний чудо-нить?

 

 

 

               Глава первая

 

Бледная Диана глядела

долго девушке в окно.

                       А.С. Пушкин

 

                                                                      I.     

 

Тщеславью праздному внимая,

Размер «Онегина» храня,

Я расскажу о том, что знаю,  

Чему свидетелем был я;

Но всё ж фамилии и даты

Я изменю, чтоб непредвзято

Могли бы вы, мой друг, вкусить

Моих героев стать и прыть.

Они же, впрочем, всем известны:

И каждый, верьте мне, из вас

Встречался с ними и не раз,

Но параллель тут не уместна,

Ведь сей истории бразды –

Моей фантазии плоды!

 

 

 

                                                                   II.     

 

Я перечислю, с позволенья

(Не обижайтесь, господа),

Тех, кто достоин, без сомненья,

Читатель, вашего суда:

Красивый, честный и послушный,

Безбожник, трус и малодушный,

Честолюбивый, плут, мудрец,

Благоразумный, шут и лжец.

Кого нет в списке – извините:

Всех поместить не в силах я;

Но совесть всё ж таки моя,

Хоть что вы там ни говорите,

С сих слов спокойней будет спать.

Ну, всё: теперь могу начать.

 

 

 

                                                                III.     

 

Пусть будет гидом нашей встречи

Достопочтенная луна;

Она нам выльет летний вечер,

В который будет вплетена

Узором стихоизложенья

Благая нить воображенья

Под пляску рифмы круговой.

Ну что, вперед, читатель мой,

По крышам в дымке серебристой,

По золочёным куполам,

По отуманенным древам,

По глади глянцево-скользистой

Навстречу действию, где вам

Там будут рады, как друзьям.

 

 

 

                                                              IV.     

 

Среди полей и рощиц редких

Провинциальный городок

Свои асфальтовые ветки

Пораспустил, где только смог.

И по одной из сих тропинок

Мы в тыл дорожных паутинок

Направим помыслы свои,

Где тускло светят фонари,

Где в полночь город замирает

И на проспектах ни души,

Лишь гомонит сверчок в тиши,

И мышь летучая порхает,

И где история моя

Приобрела свои края.

 

 

 

                                                                 V.     

 

Я вам, читатель, обрисую

Сей достославный городок,

Но вряд ли вас я очарую

Живописаньем этих строк.

Уединённое селенье,

Сто тысяч с гаком населенья,

Сам град устроен и красив,

За дамбой стелится залив,

Чьи воды мутит сток завода

С хозяевами из столиц,

С тем много кладбищ и больниц,

Церквей, парафий и приходов,

В сторонке порт, ж/д вокзал

И городских отбросов свал.

 

 

 

                                                              VI.     

 

В церковных сводках этот город

Имеет корни, посему

Мне надлежало бы разбору

Подвергнуть вековую тьму

Давно уж выцветших столетий;

Но я виток событий этих,

Признаюсь, плохо изучил:

Не стало времени и сил.

Меж тем здесь рой седых преданий

Из рода в род слывёт. Но мне

Верней эскиз о старине

Рисует ряд советских зданий,

Поместье будто бы княжны,

И монастырские стены.

 

 

 

                                                           VII.     

 

В таком же самом чудо-граде

Произрастал и я, друг мой,

Нужду справляя в винограде,

Где плод и листья под рукой;

Где я травился самогонкой,

Чтоб познакомиться с девчонкой;

И где за партой школьных грёз

Я приобрёл лишь сколиоз.

Но, как и должно, эти годы

Я вспоминаю с теплотой:

Так о кибитке кочевой

Цыган оседлый безбородый

Тоскует в роскоши, чей быт

Благоустроен, чист и сыт.

 

 

 

                                                        VIII.     

 

Но вот пред нами вырастает

Большой коттедж, где из окна

По шторам изредка мелькает

Фигурка хрупкая: она

Собой влечёт мужские взоры,

И, как ни искажают шторы,

Мы всё же видим, что она –

И моложава, и стройна.

А миг спустя в просвет окошка

С небезопасной вышины

И с божьей помощью луны,

На страх и риск, девичьи ножки

Спускают лестницею вниз

Сию загадочную miss.

 

 

 

                                                              IX.     

 

Ну, чей здесь взор без сожаленья

Столь романтический обряд

Покинет без прикосновенья?

И вот глаза мои горят,

Томясь тревогою пытливой,

Внимая девицы строптивой

Порыв отважный... Что ж, увы:

Законы жанра таковы,

Где я, как автор, неприглядно

Порой шпионю. Но лишь так,

Проникнув тайно на чердак

Бань городских, я смог наглядно,

Впервые лет так десяти,

Рассказ о женщинах вести.

 

 

 

                                                                 X.     

 

Спустившись, наша незнакомка

На босу ногу, чуть дыша,

Оправив платьице в потёмках,

Пошла к калитке не спеша.

Как вышла, туфельки обула,

На окна пристально взглянула,

Псу пригрозив, чтоб не скулил,

Пустилась с ног что было сил

По опустелым тротуарам

В тиши ночного городка.

И звонкий цокот каблучка

Под бой невидимой гитары

Вас унесет от злых сует

Игрой испанских кастаньет.

 

 

 

                                                              XI.     

 

Бежит сквозь дымку вдоль усадьбы,

Как призрак девы молодой,

Чью душу будто бы со свадьбы

Увлёк залив, отняв покой;

А ночью, лишь луна восходит,

В посадках призрак её бродит

И манит души в водоём.

Но ей всё это – нипочём!

Её и филин не пугает

(Ночной смотритель этих мест),

В поверьях здешних – старый бес.

Её лишь сердце замирает

При мысли: «Что же будет там?»

И душу ломит пополам.

 

 

 

                                                           XII.     

 

Так мотылька на свечку манит:

Она обдаст огнём его –

Он упадёт, потом воспрянет

И заспешит пуще того.

О, сколько чувств и пылкой страсти

В благом плену червовой масти

Мне доводилось испытать;

Сейчас – лишь с завистью внимать.

Там ждет разгадка сновидений,

Там чувств томительная власть:

Неутолимая напасть

Лишь зародившихся влечений,

Чьи сокровенные дары –

Есть плод лишь девственной поры.

 

 

 

                                                        XIII.     

 

Напасть ту звали Анатолий.

Парнишка этот – наш герой.

Он главные сыграет роли

В моей истории. Порой,

Лепя его в воображеньи,

Я, к пребольшому сожаленью,

Всё чаще мысль ловил на том,

Что он, увы: был подлецом!

Ведь обязательно героем

Во всех романах есть подлец.

И я смирился под конец.

Меж тем я сдался не без боя,

И обещался посему

Впредь адвокатом быть ему.

 

 

 

                                                       XIV.     

 

Он был злопамятен, обидчив,

С честолюбивою мечтой,

Во всём был ярок, неусидчив,

А проще: буйной головой.

Смуглявый, с чёрными глазами

И чуть заметными устами:

С них женский голос разливной

Слетал нервически. Живой,

Бурля смекалкой, прозорливый

Глаза выказывали ум,

Какой не терпит долгих дум.

Характер мрачный и спесивый,

Способный на любую месть,

Коли его задета честь.

 

 

 

                                                          XV.     

 

На свет явился он весною,

Где поджидал его злой рок:

И с мамой нежной, но чужою

Слова он первые изрёк.

Отец же с новостью о сыне

Мрачнее тучи стал отныне,

Евангелие приобрёл

И с Гиппократом спор завёл.

Похоронив супругу, вскоре

Ушёл он в длительный запой,

А вышел с новою женой,

И то ль на радостях, то ль с горя

Стал с водкой годы коротать.

А я знакомством докучать.

 

 

 

                                                       XVI.     

 

Иван Михайлович Азовский –

Военный фельдшер и чудак;

Был нелюдим, как волк тамбовский;

Корнями, кажется, поляк.

Отдав свой долг в Афганистане,

Носил осколок с поля брани;

Жену вторую уважал,

Но слова в доме не давал.

С сынишкой сдержан был и хладен:

С ним ласк себе не позволял,

Он их стыдился и скрывал;

Меж тем доволен был и жаден,

Когда с ним сходство находил,

Хоть сын на маму походил.

 

 

 

                                                    XVII.     

 

Порою водкой душу грея,

Он брался Библию листать

И, вслух цитируя Матфея,

Весь люд безбожно проклинать.

Затем, в ружьё вложив патроны,

Под детский плач, мольбу и стоны

На двор шёл истину искать.

Как смог тюрьмы он избежать?

И, видно, так бы и случилось,

Если б не эхо той войны,

Чью боль, увы, лишь помнят сны,

И чья ответственность свалилась

На плечи близких и родных:

Паралич дал ему под дых!

 

 

 

                                                 XVIII.     

 

Вначале тих был и спокоен:

Надеждой робкою дышал;

Потом заправился тоскою

И по ночам тайком рыдал.

Исчезла ревность, а доселе

Он ею мух сгонял с постели,

Лупил супругу, а порой

За нож хватался, как шальной.

С тех пор лишь водка с ним дружила,

И та недолгою была:

За рюмкой мысль его плыла,

Как плот без вёсел и ветрила.

Затем стал всех не узнавать,

Ругаться матушкой, плевать.

 

 

 

                                                       XIX.     

 

Пускаясь в даль сего рассказа,

Нельзя о мачехе смолчать,

Сказав о ней всего лишь фразу;

А с тем позвольте мне назвать,

Припорошив архивной пылью,

Её девичию фамилью;

И хоть я малость, да привру –

Знакомство будет ко двору.

Раиса Юрьевна Лихута

Была седа не по годам,

И уж морщины тут и там

Свои пустили атрибуты;

В глазах улыбка и испуг,

И сердце полное услуг.

 

 

 

                                                          XX.     

 

В её, увы, происхожденьи

Немало пятен белых; что ж,

Мой друг, за это упущенье

Взыщите с автора – (грабёж!).

Отец – профессор из науки:

Преподавал азы и буки,

Имел друзей за рубежом,

И вдруг предстал перед судом.

С тех пор покрыто там всё тайной

(Так судьбы многие от нас,

Увы, сокрыты по сей час),

Но верно то, что не случайно

С Раисы Юрьевны злой рок

Брал впредь завышенный оброк.

 

 

 

                                                       XXI.     

 

Тремя владея языками,

С умом, всё жаждущим познать,

Она, затравленна властями,

Смогла бухгалтером лишь стать.

Ребёнка вынянчив чужого,

Боготворила как родного,

Которого ей Бог не дал,

Так как в упор не замечал.

Расставшись с давними мечтами:

Увидеть мир иной, людей,

Стать переводчиком идей,

В которых мы тонули сами,

На сердце не имея зла,

Она ребёнком лишь жила.

 

 

 

                                                    XXII.     

 

Как мог, я дал вам представленье

Об этой странненькой семье,

Где я десертом на съеденье

Оставил дядино досье:

Он братом был родной матуси;

С Толюсей был на уси-пуси,

С хозяйкой мил и говорлив,

А с зятем вежливо-учтив.

Печатался он в местной прессе:

За деньги хулил и бранил,

За них же – тех же и хвалил;

Всегда был холост, рос в Одессе;

Слегка картавил, а порой

Чихал, как будто заводной.

 

 

 

                                                 XXIII.     

 

Худой и роста небольшого,

Он аппетит всегда имел,

На удивление, здоровый,

С каким в гостях обильно ел.

А так как он ковал вериги

Из целомудренной интриги,

То был тут всеми нарасхват,

Окромя женщин... Сих утрат

Его нутро не ощущало

И не пыталось ощущать,

Но всё ж о жёнах размышлять

Ему чужих не раз случалось,

Ваяя сплетню для газет, –

Тут был он истинный поэт.

 

 

 

                                                XXIV.     

 

Во лжи и сплетнях ободрялся,

В них он нуждался, как в еде;

С тем честь испачкать не стеснялся,

Скажу вам даже: в сей нужде

Ему пристали униженья,

Из них черпал он вдохновенье,

И я замечу: подлецу

Они всегда идут к лицу.

Голаправда Георгий Львович, –

Конечно, это псевдоним;

На самом деле аноним:

Всего лишь Гоша был Вельхович,

Скупой и грязный шантажист,

И либерал, и коммунист.

 

 

 

                                                   XXV.     

 

Что в этот дом его тянуло? –

Мне не под силу разгадать:

Домашний борщ иль подмигнула

Раиса Юрьевна? Как знать.

А впрочем, вам на усмотренье:

Когда впал муж в окамененье

И в стан коляски угодил –

Тут он и вовсе зачастил.

Стал приходить без приглашенья,

Где, впредь чихая на зятька,

Смущал жену исподтишка,

Сим доводя до умиленья

Душонку склочную свою

И в смех картавя: «Ой, горю!»

 

 

 

                                                XXVI.     

 

В такой среде рос Анатолий –

И дом родной его душил!

А с тем заложник сей неволи

Из детства вырасти спешил.

И это время наступило:

Что было чуждо – вдруг ожило!

Блеснул мятежный небосклон,

Исчез летучий, мирный сон;

Грозу стал слушать с упоеньем,

На девиц взор тайком косить,

Под носом пух местами брить,

И не внимать нравоученьям,

Ведь слушать их в его года

Невыносимо без труда.

 

 

 

                                             XXVII.     

 

Во всём был строг и аккуратен,

Разборчив в книгах и друзьях,

Легко раним, но сим приятен,

И с колким словом на устах.

Учился, скажем, он послушно,

Но всё же, впрочем, равнодушно;

В движеньях тонок и смазлив,

То говорун, то молчалив,

Порой задумчив, и ужасно

При этом спешный самолюб,

С тем отпечаток тонких губ

Ложился криво иль бесстрастно.

Но не всегда Азовский мой

Бывал доволен сам собой.

 

 

 

                                          XXVIII.     

 

Его тщеславие мельчало

В пылу сомнений, коих тьма

В его сознании всплывала,

Чем признак здравого ума

В нём выявляло, без сомнений.

Сей каламбур без изменений

Оставлю я. Увы, не раз

Случалось мне за чисткой фраз

Утратить суть, и браться снова

За чистый лист, и в тишине

Внимать с прискорбием, как мне

Не в силах вымолвить и слова.

Да и к тому ж сей каламбур

Совсем не требует купюр.

 

 

 

                                                XXIX.     

 

Взяв кисть, он выбросил гантели,

Звон струн сменил аккордеон,

Из-под пера его звенели

Ростки поэзии; но он,

Не видя в сём предназначенья,

Скучал под эти вдохновенья

И вскоре гнал их, чтоб о том

Не вспоминать уже потом.

Идеям книжным подражая,

Из дома рвался убежать;

Познаньем Библии пугать,

Во спорах Бога отвергая,

Умел безбожник мой, но я

Вернусь к сему чуть погодя.

 

 

 

                                                   XXX.     

 

Бывало, он бродил часами

В объятьях юношеских грез

Под голубыми небесами

Средь стройных девственных берёз.

Стремясь найти уединенье,

Он видел часто утешенье

В их белоликой красоте:

Так видит дочь свою в фате

Седой родитель старой девы;

Так вижу я, читатель мой,

Себя за этою строфой,

И в рифмах стройные напевы

Утешат «скверную жену» –

Честолюбивую струну.

 

 

 

                                                XXXI.     

 

В таких заботах пролетали

Его счастливые года,

А чтоб точнее – протекали.

Года летят уже тогда,

Когда мы ценим их. Что ж, время

Всему своё подводит бремя.

Давайте вспомним, милый друг,

Как проводили мы досуг

В те годы юности: прелестней

Нам чувств навряд ли испытать.

Не будем же тогда мешать

Его стремлениям, а с песней

Вернёмся, право, господа,

В свои счастливые года.

 

 

 

                                             XXXII.     

 

Бесплодность времяпровождений,

Кумиров зыбкий пьедестал

И жажду новых впечатлений –

Кто в эти годы не познал?

Кто слепо к цели не стремился?

Кто безответно не влюбился?

Кто не играл своей судьбой? –

Навряд ли есть средь вас такой.

Ведь тот, кто смолоду был павой,

Цветы на клумбах не срывал,

С утра похмельем не страдал

И рассуждал на редкость здраво,

Знать, право, вовсе и не жил,

А так, лишь жребий свой влачил.

 

 

 

                                          XXXIII.     

 

Порой мне снятся эти годы,

Где я, как прежде, молодой,

Где сердца жар теснит невзгоды,

Где в жилах бьёт задор лихой,

Где неуёмные желанья,

Где чувств стыдливое дыханье,

Где буйство красок, где весна!

Но пробудившись ото сна,

Я вижу в жалком отраженьи

Годами смятое чело,

Волос скудое помело,

Потухший взор и в запущеньи

Большое пузо! Посему

Вернусь к герою моему.

 

 

 

                                        XXXIV.     

 

Что было в нём всегда забавно,

А с тем невинно и смешно,

Так это то, что друг наш явно

Чурался девиц томных. Но,

Как ни был груб и глуп чертовски

С прелестным полом мой Азовский,

А всё ж прелестницы на нём

Жгли взор свой чувственным огнём,

В котором чудные алмазы

Гранил мой глупый грубиян.

Но всё ж достичь душевных ран

Любвеобильные проказы

Не в силах были, что ж, увы:

Он их бежал, как крапивы.

 

 

 

                                           XXXV.     

 

Поймав прелестное вниманье,

Он был язвительно учтив

И в жутких муках испытанья

Красноречиво молчалив.

А после долго вечерами

Не мог утешиться слезами

И желчью душу изводил:

Так робость жалкую казнил!

Так мстил себе и всему свету,

Кипучей злобою дыша,

Укрывшись в дебрях камыша,

При этом лунная монета

Посеребрит его глаза...

О, как прекрасна в них слеза!

 

 

 

                                        XXXVI.     

 

Тут к месту будет и в довесок

Мне рассказать один курьёз:

Так легче юного повесу

Изобразить. Однажды, слёз

И слов проклятий не жалея,

Во гневе праведном хмелея,

Он взялся жребий свой бранить,

При этом хныкать и скулить,

Как истеричная девица.

И, как назло (о стыд и срам!),

В сей самый миг его слезам

Внимала тучная вдовица.

Она отшельницей жила

И прокажённою слыла.

 

 

 

                                     XXXVII.     

 

Их взоры в сумерках столкнулись.

Дар речи оба потеряв,

Друг другу криво улыбнулись;

Затем их взгляд, поковыряв

Столь неожиданную встречу,

Опять столкнулся, и замечу:

Былой испуг исчез совсем,

А стыд запрятался. Меж тем

Занялся каждый своим делом.

Но час, наверное, прошёл,

Когда мой друг в себя пришёл,

Его сравнить здесь можно смело

С парализованным отцом

Иль с буридановым ослом.

 

 

 

                                  XXXVIII.     

 

С тех пор (со встречи с прокажённой)

Он даром время не терял:

И вскоре ночью даме оной

Калитку дёгтем измарал.

Но не найдя успокоенья,

Стянув с себя всё облаченье,

Раздевшись с ног до головы,

На очи заспанной вдовы

(В то время жившей на отшибе),

Явился юный наш герой

Персоной собственной – нагой!

Вдова в сей миг, подобно рыбе,

Руками хлопала и ртом,

Но всё ж впустила его в дом.

 

 

 

                                        XXXIX.     

 

 «Вы извините, что так поздно, –

Войдя, сказал Азовский мой, –

Я с делом к вам пришёл серьёзным:

Прошу руки у вас. Со мной

Не пропадёшь. Так жить довольно!»

И в сей момент довольно больно

Он на щеке своей вкусил

Всю прелесть нежных вдовьих сил.

Но отвечать на ласку эту

Отселе он не пожелал:

И на ограде замелькал

Бесстыжий зад под лунным светом.

А чуть спустя спокойно спал

Мой необузданный нахал.

 

 

 

                                                           XL.     

 

А чрез неделю у вдовицы

Вдруг появился ухажёр.

Преображению в девицы

Являлся оный разговор

С моим распущенным нахалом;

Он был всего лишь опахалом,

Желанным штопором души!

А я возьми, да опиши.

Ну, что поделаешь, знать, это

Держать не в силах я в тени;

Ты уж, вдовица, извини

Меня, паршивого поэта:

С тобой ведь, право, в его суть

Перо мне легче обмакнуть.

 

 

 

                                                        XLI.     

 

Такой нежданной переменой,

Какою был виной наш друг

В судьбе вдовицы прокаженной,

Не исчислялся ряд заслуг,

Какими тешит мой приятель

Вас, благосклонный мой читатель,

В досужий час. Но не всегда

Они всходили без вреда:

Так моему случалось другу,

Без задней мысли, и не раз,

В пылу ребяческих проказ

Медвежью оказать услугу.

Такой хотите анекдот?

Тогда держите, вот он, вот:

 

 

 

                                                     XLII.     

 

По центру липовой аллеи,

В благоухающей тиши,

В ночи, где девушек лелеют,

А днём резвятся малыши,

Стоял вальяжно, благородно,

Любимый в прошлом всенародно,

На пьедестале, в голубях,

Товарищ с орденом в грудях.

И вот, однажды пред рассветом

На лобном месте мирных птиц

Произошла подмена лиц:

Теперь подножье занял это

Директор школы, где с душой

Учил науки «гений» мой.

 

 

 

                                                  XLIII.     

 

Какое всё ж тут было сходство?

Скажу вам так: «шедевр» сей

Имел над прежним превосходство.

И за каких-то пару дней

Сей бюст в газетах был означен;

А наш директор озадачен

Людской молвою — дескать, он

Достойно занял этот трон!

То, что ущерб здесь был моральный,

Понять не стоило труда,

Но кто ж подумать мог тогда,

Что корень тут шизоидальный:

Симптом а-ля «Наполеон»,

И психбольницей кончит он.

 

 

 

                                                 XLIV.     

 

Так на досуге занимали

Проказы эти дерзкий ум,

Чьи формы бешено искали

Простор для праздных, смелых дум

Не только лишь в пылу забавы,

Но и в пороках смутной славы,

Где впредь никак без злой молвы

Венцом украсить головы

Не удосужиться. И всё же

Не стоит нам его ругать,

Ведь это – то же, что желать

Или просить от молодёжи

Благоразумия. А с тем –

Оставим суд над ним ни с чем.

 

 

 

                                                    XLV.     

 

Объятый хмелем смутной славы

(Чем грешен юности запал),

Гордыни желчную отраву

Он всеми фибрами впитал:

Впитал, как грешный сон монашка;

Как внучий лепет старикашка;

Как листья поутру росу;

Как юность дивную красу;

Как свою веру мусульманин;

Как злую правду атеист;

Как заблуждения нацист;

Как лень столичный горожанин;

И как размер сего стиха

Впитал мой слог не без греха.

 

 

 

                                                 XLVI.     

 

Так высшим пиком наслажденья

Был для него минутный шум

Людской молвы, где поощренья

Он получал за смелый ум,

За безрассудные поступки,

Чьи лавры призрачны и хрупки;

И весь избыток юных сил

Он без остатка положил

На эти мнимые забавы,

Чтобы дурные языки

Пустили в ход свои клыки,

И он прошёл под крики: «Браво!»

По кулуарам сплетни злой

С высокоподнятой главой.

 

 

 

                                              XLVII.     

 

Такие горе-анекдоты

Я б мог охотно продолжать,

Но мне подсказывает что-то:

Что нужно временно прервать

Героя нашего проказы

И дальше следовать рассказу,

Чтоб не признал ваш скорый суд

Лишь злой сатирой этот труд.

Хотите далее? Ну, что же,

Я с удовольствием, мой друг,

Наполню рифмой ваш досуг:

Досужий час за книжкой тоже,

Какой бы ни был, всё же час, –

И я несу его для вас.

 

 

 

                                           XLVIII.     

 

Увы, мой друг, но вдохновенье

Имеет свойство увядать,

А стройный слог и рифм сплетенье

Одной лишь формою дышать.

И чтоб не пасть мне в эту яму,

Где полно мусора и хлама,

Чтоб душу негой утолить

И мысли страстью окрылить, –

Вернусь к отважной я девчонке!

Тот образ вновь меня манит,

Он свежесть чувств в себе хранит

И нрав капризного ребёнка,

Чью прыть и смелость нам сполна

Явила бледная луна.

 

 

 

                                                 XLIX.     

 

Я опишу сие созданье,

И вы читатель, может быть,

Встревожив грудь воспоминаньем,

Узрите образную нить.

Блондинка с серыми глазами,

Открытым взглядом и устами,

Точёный стан, живая речь,

А проще: взор нельзя отвлечь!

Дерзка, пряма, самолюбива,

Во многом схожая на мать,

О ней вы сможете узнать

Чуть погодя, красноречиво

Я всё семейство опишу, –

Сейчас к дочурке я спешу.

 

 

 

                                                                   L.     

 

Вам образ внять её не сложно:

Попав под власть её очей,

Вы пожалеете, возможно,

О том, что вас уж Гименей

Сковал в супружеской артели;

А шёлк волос и стан газели,

Ресниц воздушных бахрома –

Того глядишь —  сведут с ума!

В наивной грации порою

Жива по-детски и легка,

Она меня, уж старика,

Пленяла дивною красою,

И я, как конь среди кобыл,

Ретиво ржал, копытом бил.

 

 

 

                                                                LI.     

 

Оксана – так зовут девчонку.

С тобой, читатель, и с луной

Бегу за нею я вдогонку

По узкой тропке межевой

Туда, где в тяжком ожиданьи

Томится плут мой. Но свиданье

Мне их придётся отложить,

Чтобы о предках речь сложить.

Её отец – помещик местный,

Достойный муж и старожил –

Большие денежки нажил

В короткий срок; и отзыв лестный

О нём в газетах иногда

Писал и наш Голаправда.

 

 

 

                                                             LII.     

 

В далёком прошлом заврайкома,

Он сохранил авторитет,

Открыв свой пункт металлолома;

И в пятьдесят с копейкой лет,

Так как едой трещал за ухом,

Располагал объёмным брюхом;

Шикарным домом в хрусталях;

Женой младою в соболях;

Довольно прибыльным заводом

По производству «нужных вод»,

От коих утром сушит рот;

И даже в планах видел с годом

Он в кресле мэра свою стать,

Коль Божья будет благодать.

 

 

 

                                                          LIII.     

 

Лица несменная оправа:

Прямой, как киль, маститый нос;

Слой губ, лежащих величаво,

И подбородок, как поднос.

В быту смиренную покорность,

Порою ум, порою вздорность,

Как подсудимый на скамье,

Он нёс, как водится, в семье.

Читатель мой, к услугам вашим

Антон Савельевич Баркас.

О нём в дальнейшем будет сказ,

Где я заполню бренну чашу

Его души. Сейчас же мне

Черкнуть пристало о жене.

 

 

 

                                                        LIV.     

 

В свой век Амалия Петровна

Не знала, что такое труд,

За это: барыней условно

Все за глаза её зовут.

Свой экипаж, своя служанка,

Плюс театральная осанка

Всем извещали, что она

Для светской жизни рождена.

Но гордая сознаньем власти,

Она сполна была притом

Одарена живым умом,

За это ей при встрече: «Здрасте!»

Учтиво вторят голоса.

К тому ж она была краса:

 

 

 

                                                           LV.     

 

Стройна, изящна, грациозна,

И с тем довольно молода;

Скажу вам так: ещё не поздно

Свести с ума в её года.

Её улыбка, речи, взоры

Производили приговоры

В сердцах у многих раз-иной

Своей коварною игрой

И сладострастною отравой;

Поверьте, многие во сне

Мечтали о такой жене,

Когда сходил на них лукавый,

Порока сея семена,

В объятьях утреннего сна.

 

 

 

                                                        LVI.     

 

Она росла в семье военных,

Где был глава всему отец;

А мать, в заботах повседневных,

Жены достойный образец.

Меж тем их близкая подруга

(Соучредитель их досуга,

По совместительству кума)

Была не дюжего ума,

Зато моложе. Так однажды

Отец, сняв с полки чемодан,

Покинул свой семейный стан.

А после дочь лишь видел дважды:

На школьном бале выпускном

И в старой церкви под венцом.

 

 

 

                                                     LVII.     

 

Имея опыт сей печальный,

Как только выбор стал пред ней,

Она уж знала изначально,

Кто будет впредь опорой ей:

В быту он должен быть кудесник,

И уж никак ей не ровесник;

Пускай плешив, пускай пузат,

Но чтоб имел повсюду блат.

Поставив оную задачу

Перед другими и собой,

Она поспорила с судьбой,

Не веря в принца и удачу.

И вскоре верх над ней взяла.

За то и барыней слыла.

 

 

 

                                                  LVIII.     

 

Меж тем в провинции далёкой

Красивой барыне моей

Бывало скучно, одиноко.

Вот список всех её затей:

Читает книжки, отдыхает

Под сенью лип; порой вздыхает,

О чём признаний не даёт;

Порой на вечер созовёт:

Банкира (в прошлом педагога);

Дантиста (скрягу старика);

Дворянской крови мужика

С физиономией бульдога;

Поэта (скучного глупца) –

И желчным шуткам нет конца!

 

 

 

                                                        LIX.     

 

Хваля восторженно поэта,

Тогда как муж её зевал,

Она лукавила; за это

Пиит в стихах её прозвал,

Читая вслух свои творенья, –

Жестокой музой вдохновенья,

Чьё сердце хладное как лёд;

Банкир же, выпучив живот,

С дантистом спорил: мол, напрасно

Тот держит денежку в чулке;

На что тот молвил: что в руке

Держать синицу безопасно.

Но больше всех её смешил

Вельможа – так как много пил.

 

 

 

                                                           LX.     

 

Сия обыденность, как знаем,

Порочна жаждой новизны,

И мы в тиши порой вздыхаем

Тайком от мужа иль жены.

Бывают, правда, исключенья,

Но эти браки, к сожаленью,

Большая редкость. Ведь порой

Семья на сцене бытовой

Постылой прозой разрушает

Взаимну страсть. Но все же мне

Чужой союз судить извне

Не стоит, право. Пусть решает

Здесь каждый сам и за себя.

Я в этом деле не судья.

 

 

 

                                                        LXI.     

 

Со мною многие поспорят,

Пощупав маковку свою,

Сей довод будет им подспорьем

И утешеньем – зуб даю!

Меж тем в моём воображеньи

Я допускаю приключенье

В былом Амалии моей;

Но не сейчас. Теперь же ей

Кокетства лёгкого хватает;

Да и к тому ж уже она

Достопочтенная жена,

Чей муж о мэрстве помышляет.

Но начеку, увы, всегда

Быть нужно в браке, господа!

 

 

 

                                                     LXII.     

 

В такой семье с таким наследством

Оксана запросто могла

Иметь безоблачное детство.

И жизнь досель её текла,

Взирая детскими очами,

Златыми днями и ночами

В беспечной радости прикрас.

Но скоротечен этот час:

Очередной апрель встречая,

Вкусив романтику из книг,

Забыла куклы в тот же миг,

Качели даже обминая,

В забавах чьих была она

Без принца счастлива сполна.

 

 

 

                                                  LXIII.     

 

Сокрылись феи в сновиденьях

И отлетели, а в ночах

Теперь стыдливое томленье

В помятых тонет простынях,

Где сладких вымыслов созданье,

Лаская трепетно сознанье,

Во снах ей шепчет, что она

Горда, красива и умна;

Все восхищаются лишь ею

И только он один молчит,

Пытливый взор его горит

И дерзкой страстью грозно тлеет.

А, пробудившись ото сна,

Она весь день лишь им полна.

 

 

 

                                                 LXIV.     

 

Весь день она в раздумьях бродит

Среди фальшивой суеты,

И мысль её невольно клонит

Во полуночные мечты,

Во искусившие волненья,

Где их реальность исполненья

Наводит призрак полусна;

Лишь там так счастлива она,

Лишь там беспечность озорная

Даёт возможность ей любить,

Душой при этом не кривить,

Себя сомнением терзая,

Лишь там рождаются в тиши

Пороки первые души.

 

 

 

                                                    LXV.     

 

Но вот однажды пробуждёна

Она десницею младой,

Вздохнув глубоко грудью томной,

Махнула враз на сны рукой:

«Ну всё, довольно сновидений,

Бесплодных дум и томных бдений.

Вот мой кумир, мой идеал!

Разве не он устроил бал?

Со мной кадриль кружил? И даже

Шептал на ухо, будто он

В меня безудержно влюблён,

Когда под утро в экипаже

Сопровождал меня домой...

Ах, если б не будильник мой».

 

 

 

                                                 LXVI.     

 

Полна надеждою слепою,

В сокрытых думах бережёт

Она сей образ, а порою

Вдруг чаем губы обожжёт,

То засмеётся вдруг некстати, –

Вы не ошиблись, мой читатель,

Подумав, что всему виной

Был юный малый – наш герой.

И в воспалённом исступленьи

Её влечёт соседний двор,

Где чувств родник, весёлый вздор

И струн блаженное влеченье,

Где наш герой часто бывал,

Сим своё время убивал.

 

 

 

                                              LXVII.     

 

«Нет хрупче ничего, нежнее,

Чем честь девицы молодой:

Она, как зеркало тускнеет,

Лишь от дыхания порой» –

Такие взгляды были ране.

Об этих истинах Оксане

Талдычил строй невзрачных книг,

От коих наш народ отвык.

Но страх смешною показаться,

Держа в узде влюблённый пыл,

Сердечко гордое студил

И впредь велел остерегаться

Злых шуток, сплетен и угроз,

И лжи отравленных заноз.

 

 

 

                                           LXVIII.     

 

«Но эти чувства впрямь, как в книжках.

И сколько в них таится мук.

Неужто этот злой мальчишка

Есть сердца пламенный недуг?

Неужто он всему виною?

А коль была б ему женою,

Какой тогда он был бы муж?

Всё так же дик и неуклюж», –

С такими мыслями Оксана

Над ним вдруг вздумала язвить,

Ходить к ворожкам, чтоб привить

Его вниманье: дух обмана

Успех в сём деле обещал

И свой карман обогащал.

 

 

 

                                                 LXIX.     

 

Все вчуже, впрочем, замечали.

Лишь он считал, что пыл обид –

Злословья желчь и блажь печали –

В её тщеславии лежит,

В её теперь взаимной злобе,

В её межклассовой утробе.

Так пролетели между тем

Недели три, ну а затем

Ступило время столкновений,

Но уж не взглядов, а лишь глаз:

О, как прекрасен был в тот час,

Не пряча жадных сокровений,

Её смиренный, робкий лик,

Светясь от счастья в этот миг.

 

 

 

                                                    LXX.     

 

А вскоре полуднем воскресным

Азовский мой в кругу друзей,

Каким-то образом чудесным,

Записку в сумку сунул ей,

Где точный час и место встречи

Он указал на этот вечер

И подытожил свой привет

Крылатой фразой: тет-а-тет.

Придя домой, он улыбался,

Под нос несвязно бормотал,

Отца по комнате катал,

А чуть спустя уж сомневался

В затее радужной своей,

Кусая губы до кровей.

 

 

 

                                                 LXXI.     

 

Ну, вот и первое свиданье!

О, как же долог был тот час.

Надежды, грёзы, ожиданье –

Мы перепрыгнем через вас.

Сводя прошедшего итоги,

Звенит, как встарь, в душе у многих

Тех чувств блаженная струна –

Пусть здесь взойдёт былым она!

А я не буду углубляться

В кладезь неопытной души,

Ведь сколь пиши иль не пиши,

А всё же вряд ли докопаться

До той берлоги, чей покой

Разбужен раннею весной.

 

 

 

                                              LXXII.     

 

Читатель строк моих небрежных,

Ну, вот и воротил я вас

К седой луне в далях безбрежных,

Отколе начал я свой сказ;

К моей девчонке непослушной,

Бегущей поступью воздушной

В тумане призрачных страстей

Навстречу участи своей.

Воображенья силой чудной

Перенесёт нас мысль туда:

На пристань старую, куда

Уж не заходит боле судно

И где назначил наш герой

Оксане встречу под луной.

 

 

 

                                           LXXIII.     

 

Залив фатой лежит покрытый.

Постельный шепот камыша.

Седой старик идёт небритый

Домой с рыбалки не спеша.

Всё это – муза для поэта...

Но наш герой внимал не это:

Он вкус победы предвкушал

И весь тревогою дышал.

Ему б, в приличиях свиданья,

Из камыша собрать букет

Не помешало бы. Но нет!

Наш друг в спесивом ожиданьи

Слюной своею рыб кормил,

Умело свесившись с перил.

 

 

 

                                          LXXIV.     

 

Меж тем природа отдыхала

От зноя солнечного дня;

У вод обоймою трещала

Лягушек праздная семья;

Полей обширные постели

В перинах дымчатых потели;

Дремали рощи и сады,

Пернатых скрыв в свои ряды;

Нахмурясь будто бы с похмелья,

Белесо-рваной пеленой

Ночное небо над землёй

Сверкало дивным ожерельем;

А наш герой, кривя оскал,

На отражение плевал.

 

 

 

                                             LXXV.     

 

Но время шло. И в дикой спешке

Теперь Азовский уж плодит

В свой адрес скрытые насмешки;

Тогда как воет и скулит

В тревожных муках ожиданья

Зародыш мнимого страданья

И давит грудь. Но, право, зря

Герой наш мучил так себя.

Она была уж недалёко:

Их разделял берёзок ряд,

Да стройных камышей отряд;

Луны всевидящее око

Срисует всё, а я воздам

Её причудливым мазкам.

 

 

 

                                          LXXVI.     

 

Из дома выпорхнув, спешила

Оксана к месту сладких грёз;

Но с каждым шагом чья-то сила

В её груди сомнений воз

Тяжёлой ношей водружала.

Она давно уж не бежала,

Шла не спеша. И лунный свет

Ей освещал тропинки след.

Взошла листва молвой злословной,

По полю ветер пробежал,

Когда очам её предстал

Залив красою хладнокровной,

В чьих водах брошенный причал,

Ржавея, век свой доживал.

 

 

 

                                       LXXVII.     

 

Уже ступая по причалу,

В попытке милой справить дрожь,

Оксана вознегодовала.

Засунув в сердце эту ложь,

Она хотела сей интригой

Ослабить робость, чьи вериги

Сковали дух её, а с тем

Вооружалась бог весть чем!

Но, как она бы ни старалась,

Негодования оскал

Её ни лаял, ни рычал,

Лишь скалил зубки под забралом

Строптивой маски, чей муляж

Всего лишь юности кураж.

 

 

 

                                    LXXVIII.     

 

Завидев нашего героя,

Сменяла мысли: «Убежать?

Иль смело пасть на поле боя?

Иль вопросительно молчать?»

Но встретил он её спиною,

Задумчив, стоя под луною,

Шагов её не слышал он,

Был в мрачны думы погружён.

В сей миг его воображенье

Являло взрывчатую смесь,

Где честолюбие и спесь

Томились в сумрачных сомненьях.

Так миг спустя, среди всего,

Хлестнуло словно кнут его.

 

 

 

                                          LXXIX.     

 

«Привет! Немного опоздала.

Ты написал мне, что со мной

Желаешь встречи у причала.

Как видишь, я перед тобой.

Что ты хотел? Да, поскорее», –

Оксана молвила, бледнея,

Не чуя под собою ног.

Но он узреть того не мог.

Он мелко вздрогнул, обернулся,

И вдруг, неведомо зачем,

Карманы вывернул, затем

Пытливым взором в пол уткнулся.

Ему ответ давно пристал,

А он в потёмках шарить стал.

 

 

 

                                             LXXX.     

 

Так продолжалось с полминуты,

Но наш герой в себя прийти

Так и не смог. И все маршруты

Теперь у ног её легли.

Она, как будто так и должно,

Переступала осторожно,

Чтоб то, что ищет – не сломать!

Но что? – никто не мог понять.

Собрав все силы, как в дурмане,

Он всё же вымолвил: «Привет.

Я здесь посеял амулет.

Отец мой, будучи в Афгане,

Его от старца получил

И больше всех наград ценил».

 

 

 

                                          LXXXI.     

 

Сей амулет давно потерян

Был, впрочем, им же – лет уж пять.

Но до того он был растерян,

Что в пору несколько приврать

Ему совсем не помешало.

Отсель, как в детстве одеяло,

На нём спокойствие легло.

Залива тёмное стекло,

Луны дорожку отражая,

Их осветило, и оне

Стояли в дивной пелене;

И взгляд его, в ночи сверкая,

Потупил взор её, как вдруг

Скрипучий треск родил испуг.

 

 

 

                                       LXXXII.     

 

Перила старого причала

С годами ржавчина взяла,

С тем рухлядь время подыскала

И дань исправно отдала.

И в том помог ей Анатолий –

Ретивый спутник моей воли.

О! как прекрасен был и мил,

Летя со сломанных перил,

Герой наш: смелою спиною

Он опустился в лоно вод.

Оксана вздрогнула... И вот,

Теперь уж с мокрой головою

Он вновь, сгорая от стыда,

В воде маршрут искал! О, да:

 

 

 

                                    LXXXIII.     

 

На этот раз он озабочен

Был не на шутку; фортель сей

Авторитет его порочил

От мокрых пяток до ушей.

Во влажный холод погружаясь,

Судьбой своей распоряжаясь,

Секундой думал не всплывать

(Пусть лучше гроб обнимет мать).

Но что поделаешь: на суше

Он обвинил во всём причал

И тут же вскоре замолчал.

С тем хор испуганных лягушек

Стал потихоньку оживать

И в дрёму вечер окунать.

 

 

 

                                  LXXXIV.     

 

Оксана ж, видя, как курьёзно

Азовский пристань оседлал,

Затем её ж в порыве грозном

На веки вечные проклял, –

Была не в силах удержаться

И не смогла не засмеяться.

За что была награждена

Увы, пощёчиной она.

И по извилистой тропинке,

Вокруг кузнечиков будя,

Любимых туфель не щадя,

Бежит стремглав моя блондинка,

Отведав первый опыт свой

В делах любви, к себе домой.

 

 

 

                                     LXXXV.     

 

Через окно пробравшись в спальню,

Она упала на кровать.

Но боль и стыд в груди опальной

Не прекращали разъедать

Гордыни буйные оковы,

И слёз горячие обновы

Ресницы стали украшать;

А я восторженно взирать

На грудь с наплывшею волною;

На носик гордый однолюб;

На дрожь опухших алых губ,

Смочённых терпкою слезою;

На очи словно талый лёд,

Чьи веки ночь уж не сомкнёт.

 

 

 

                                  LXXXVI.     

 

Всю ночь она в бреду сомнений

Себе пыталась объяснить

Сквозь призму новых впечатлений,

Как мог он с ней так поступить?

Взамен сердечного участья

И поцелуев сладострастья

Она вкусила в камышах

От оплеухи звон в ушах;

Взамен пленительной надежды –

Разочарованность и стыд

От незаслуженных обид

Столь горделивого невежды,

Кой был её источник бед

И сердца пылкого предмет.

 

 

 

                               LXXXVII.     

 

Чрез лабиринт зелёных листьев

Веселый луч в окно проник

И беспокойной своей кистью

На стенах корчит солнца лик,

Остатки утра затирая,

Но этим всё ж не отвлекая

Потухший взор, где сплин с хандрой

Печаль разбавили тоской.

Но вскоре усталь сил душевных

Возьмет свое, и мирный сон

Закружит в танце котильон

Уже царицу, не царевну:

Ведь от пощечин иногда

Взрослеют души, не года.

 

 

 

                            LXXXVIII.     

 

Весь день её не отпускает,

Как в детстве, безмятежный сон

И тем родителей пугает:

Уж не здоровью ли урон?

Но сон прошёл. Бежит Оксана

Сквозь дымку сизого тумана

Вдоль уходящего костра

В тыл нам знакомого двора,

Где впопыхах не замечает

Столь любопытный общий взор,

Подружек деланный укор

И лишь с тоскою отмечает,

Что нет его, – и вмиг она

Печалью тихою полна.

 

 

 

                                  LXXXIX.     

 

А наш герой, презрев свиданье,

Впредь избегал общенья с ней,

Ввергая юное созданье

В меланхолию серых дней,

Во истерзавшие сомненья.

Но юных лет дар исцеленья

Залечит страхи все её,

Разгонит мыслей вороньё,

Внесёт душевную отраду,

И сердце снова обретёт

Надежды призрачной полёт:

Сломав незримую ограду,

Оно свободой задрожит –

И снова праздник побежит.

 

 

 

                                                           XC.     

 

Но пыл страстей не так уж просто

Одним лишь махом потушить

В груди незрелого подростка,

Чей личный опыт нечем крыть.

Всё будет, как и подобает

Любови первой: повздыхает,

В плечо подружке посопит,

Слезой подушку окропит;

Затем жестоко озлобится,

Кидаясь всуе на родных,

Чем озадачит сильно их;

Лишь опосля моя девица

Нам улыбнётся! Но досель

Ждать нужно парочку недель.

 

 

 

                                                        XCI.     

 

Ну, что, читатель, вам, наверно,

Пора немножко отдохнуть,

И с тем во что-то непременно

Вам ваши мощи окунуть:

Пусть будет сон то иль девица,

Заснуть с которой не случится;

А может, муж или жена;

Иль смачна чарочка вина;

А может, с водочкой приятель

Обитель вашу не пройдёт

И анекдотом развлечёт.

А я, любезный мой читатель,

Свою прерву, пожалуй, речь.

Ну, всё – пока! До новых встреч.

 

 

 

               Глава вторая

 

Человек, которого неодолимо

влечет к себе вода, обычно

склонен к головокружению.

Гастон Бошелар

 

 

                                                                                I.           

 

Ну, здравствуй, добрый мой читатель.

Вам вновь покоя не даёт

Честолюбивый соискатель

Парнаса радужных высот

В бреду досужих вдохновений.

Меж тем, не ведая суждений,

Публичной брани иль похвал,

Досель я лавры не стяжал.

Я подожду. С меня довольно

Того, что вы, друзья, со мной.

К тому ж талант побочный мой

Ваш вкус осудит произвольно

И беспристрастно, без оков

Академических умов.

 

 

 

                                                                             II.           

 

А с тем, вскормив себя надеждой

И вашей дружбою, друг мой,

Вернусь туда, где, как и прежде,

Лишь муза властна надо мной;

И где приятель мой забавный,

Кичливый, злой и своенравный,

Живёт с маманей и отцом,

И с родным дядей подлецом;

Где я красавицу-девицу

Со всем семейством описал.

И вот, пожалуй, час настал

К столетьям прошлым возвратиться:

К былым преданьям старины,

Надев парик и галуны.

 

 

 

                                                                          III.           

 

Сей городок в былом княгиня

Почтила сотни лет назад.

Здесь эта светская богиня

Сменила царский свой наряд

На балахон простой монашки

И, подписав кой-где бумажки,

От суеты ушла мирской.

Но, что поделать, сей покой

Тянулся сутки и не боле:

До постриженья был лишь шаг,

Как игуменья стала враг

И непослушник княжьей воли.

С тем плоть её могла лишь впредь

Баландой каторжной говеть.

 

 

 

                                                                        IV.           

 

Так вот, на фоне тех событий,

Быть может, в чём-то надувных,

С тех пор тут божия обитель

Известна мощами святых;

А так как бог был признан снова,

Отсель и праздника большого

От власть имущих люди ждут:

Чтоб над заливом взмыл салют,

Всю ночь гудели рестораны,

С похмелья в дверь стучал сосед,

И тёщ бы звали на обед,

Чтоб зализать друг другу раны.

Пока я свет на праздник лил,

Он сам права свои явил.

 

 

 

                                                                           V.           

 

С утра в тумане застонали,

Свергая сон, колокола:

Тем сонных женщин извещали,

Что ночь позиции сдала,

Что уж пора на кухню мчаться

Иль перед зеркалом вращаться

С тревожной думой: что надеть?

Кого позвать? Куда поспеть?..

Хоть праздник пал на выходные,

Вам двери всяческих услуг

Откроет рынка уйма слуг,

А с тем все улицы пустые

Враз оживут от каблучков

Столь ранних наших мотыльков.

 

 

 

                                                                        VI.           

 

Началом массовых гуляний

Капелла церкови была.

Лишь опосля святых деяний

Речь мэра церковь обдала;

В ней он запел о Вездесущем,

Потом о хлебушке насущном,

В конце он скромно объявил,

Что бровки в скверах побелил.

Вообще сей мэр был выбор странный:

Он взяткой чести не марал

И блат, корысть не признавал.

А без того в наш век «гуманный»,

Увы, чиновник как без ног —

Бессилен, жалок и убог.

 

 

 

                                                                     VII.           

 

Был лыс, в очках, сутул спиною;

Женат был дважды, разведён;

Тонул в работе с головою,

Когда был жизнью удручён.

В ней видел он предназначенье,

Быть может, даже провиденье,

И, когда пик сей наступал,

Он всех престранно удивлял.

На сей раз порт был арендован,

А с ним два катера, притом

На этот в пору ржавый лом

Народ был туго напрессован.

Попал и наш туда дуэт,

Хотите вы того иль нет.

 

 

 

                                                                  VIII.           

 

Один круиз был для элиты,

Второе ж судно – «на ура!»;

При этом светское корыто

Имело столик до утра:

Официанта, дискотеку;

Для пьяных нужную опеку;

Каюту, если невтерпёж...

Второй же чартер стоил грош;

И буйный нрав столпотворенья

(Всех революций капитал)

Над ним болезненно витал,

А с тем и времяпровожденье

На нём лишь было в кайф тому,

Кто жаждал участи Муму.

 

 

 

                                                                        IX.           

 

Труда не стоит догадаться,

Кто на какой круиз попал.

А я, как автор, рад стараться,

Билет на оба судна взял,

Чтоб описать вам этот вечер,

Где зреет драма. Но замечу,

Что забегать нам наперёд

Не стоит... всё возьмёт черёд

И разбросает мыслью стройной,

Чтоб вы не скучили со мной,

Чтобы воздали похвалой

Иль даже критикой достойной –

Нерукотворный, дескать, труд:

И пряник нужен мне, и кнут!

 

 

 

                                                                           X.           

 

Любая критика полезна:

Хвалы изношенный венок

И лести пошлая любезность,

И желчной ругани оброк,

Придирки старого педанта,

Заметки дельные таланта

И зависть гордого глупца

Меж строк печатного свинца;

Всё это вкупе формирует

Мой слог и вкус, а посему

И есть зародыш ко всему,

Что мой талант вам презентует.

Так что, мой друг, я неспроста

Прошу: кнута! ещё кнута!

 

 

 

                                                                        XI.           

 

Вот здесь замечу, друг досужий,

Оксана видела, как он

Взошёл на палубу; но тут же

Он был сокрыт со всех сторон

Толпой, чья спесь вокруг носилась.

И что в сей миг перекрутилось

В головке барышни моей –

Явить мне сложно. Образ сей

Для вас я всё же постараюсь,

Уж как смогу, изобразить.

Но перед тем, как приступить,

Я вам, читатель мой, покаюсь:

Не видел краше ничего,

Чем прелесть гения сего.

 

 

 

                                                                     XII.           

 

Здесь сколько прозу ни насилуй,

А всё ж поэзии одной

Сей образ вывести под силу

На обозрение. Порой

Душа в порыве дерзновенном

Красою одухотворенной

В одно мгновение на миг

Преображает стать и лик;

Тут даже ушлым режиссёрам

Сей образ вряд ли воссоздать:

Узреть, прочувствовать, понять

Его возможно, – но актёрам,

Как ни были б одарены,

Не обыграть сей глубины;

 

 

 

                                                                  XIII.           

 

Тут сердце дикой голубицы

Стучит в охотничьих руках;

И неподвижные ресницы

Таят безумие в очах;

В оковах робости усладу

Подарит опытному взгляду

Томленье девственной красы,

Чья участь встала на весы

Стыда, сомнений и желаний;

Где жар ланит сменяет вмиг

Угрюмой тени бледный лик;

И где в чаду очарований

Влюблённый разум глух и слеп,

А с тем до глупости нелеп.

 

 

 

                                                                 XIV.           

 

Она весь вечер танцевала:

О, как тот танец лёгок был,

Прозрачен, будто бы порхала

Степная бабочка. Как мил

С ней был строй тучных кавалеров

Из касты здешних тамплиеров;

Тогда как женский взор таил

Глухую зависть и поил

Сей вечер желчью. Но Оксана

(Как ни был лестен средь утех

Её тщеславью сей успех)

В объятьях юного шайтана

Была на катере, где он

Был в страшной давке заключён.

 

 

 

                                                                    XV.           

 

Её чудное поведенье

Мать не могла не разгадать:

Ждала в тревоге разрешенья

Весёлой прихоти. Как знать,

Быть может, вспомнив свою младость,

Тех чувств незыблемую сладость,

Она предчувствовала то,

Что ожидать не мог никто.

А я в сей праздной суматохе

Отцу вниманье уделю,

Тем самым слог опохмелю

(Трезветь не время сей пройдохе!),

Тверёзой мысли эмбрион —

Увы, поэзии лишён.

 

 

 

                                                                 XVI.           

 

Антон Савелич был доволен

Своей дочуркой, и притом

Больной вопрос к тому же боле

Мог быть отложен на потом;

Ведь в планах видел он крушенье,

Пронюхав слёз происхожденье

Своей питомицы, а тут

Решил, что слухи эти лгут:

Не могут быть в сей миг несчастны

Ни это сердце, ни глаза;

В душе нависшая гроза

Исчезла в нём; и уж напрасно

Увещевания жены

Были теперь ему даны.

 

 

 

                                                              XVII.           

 

 «Причём здесь этот Анатолий?

Да что ты, милочка моя.

Ведь я гарант отцовской воли;

И с этой ролью справлюсь я.

Не ровня ей тот оборванец.

Ты глянь теперь, какой румянец

Она на личике несёт.

А женихов – ну, как на мёд!

Помилуй, что с тобой, родная?

Не захворала ль часом ты?

Сквозит тут аж до ломоты.

Мне не нужна жена больная.

Да будь неладен тот плебей.

Давай укутайся теплей».

 

 

 

                                                           XVIII.           

 

Жену пытаясь успокоить,

Он ей достойный вариант

Пообещался обустроить,

Найдя оправу под брильянт.

Хоть выпил он тогда немного

(За тем смотреть лежало строго

Его заботливой жене),

Он был хорошенький вполне;

Но это вовсе не мешало

Ему с дочуркой танцевать

И речь публичную держать.

А это было уж немало,

Скажу вам более: с руки!

Ведь были выборы близки.

 

 

 

                                                                 XIX.           

 

Меж тем Амалия Петровна

На равных с дочкою своей

Успех имела безусловный

Среди подвыпивших мужей.

И ухажёры непрестанно

За ней влачилися: жеманно

Сгибали стан объёмный свой,

Целуя ручки ей, Бог мой!

Она ж радушно и любезно

Внимала все потуги их,

А муж был горд за семерых,

И внешний вид его помпезно

Сие застолье превращал

В трибуну или пьедестал.

 

 

 

                                                                    XX.           

 

Так рядом шли неприхотливо,

Чуть слышно волны наводя

На поседевший брег залива,

Два ржавых судна. Как змея

За ними хвост протяжный вился,

В нём лунный свет сребром резвился

И с шумом праздника, спеша,

Тонул в утробе камыша.

Такую чудную картину

Я, право, видел и не раз.

И, вам признаюсь, в этот час

Мой дух испытывал кручину.

Но в этот раз не я один

Был вовлечён хандрою в сплин.

 

 

 

                                                                 XXI.           

 

Моей Оксане стало скучно:

Грустит за столиком она;

Тоска незримая отлучно

Шалит, как с берегом волна;

Мутится взор очей печальных;

И сил уж нет маниакальных;

Глоток вина не веселит;

И взгляд ложится, как магнит,

На близлежащие предметы;

И на весёлый вздор отца

Она с улыбкой мертвеца

Даёт невнятные ответы;

Не видно в мыслях и следа, –

Как это мило иногда.

 

 

 

                                                              XXII.           

 

Меж тем на катер обернёмся,

Куда так рвался жадный взор

Моей девчонки; подкрадёмся

И внемлем бурный разговор:

«Давайте спорить! Я не струшу». –

«А если вдруг тебя на сушу

Багром придётся вынимать?

Ведь мы же будем отвечать». –

«Не каркай мне. Тут не далёко.

И доплыву я без труда». –

«А знаешь, что сейчас вода...» –

«Да не трынди ты, как сорока.

Не будь подобен старикам». –

С тем в споре взялись по рукам.

 

 

 

                                                           XXIII.           

 

Вдруг взмыл салют посредь залива.

На миг всё замерло, лишь стон

Воздал хвалу ему учтиво;

Но был учтив не долго он:

Со свистом вскоре замешался

И нецензурно восхищался

Его искусственной красой,

Покрывшей сказочной росой

Залива тёмные наряды;

И уж никто не мог в сей час

Отвлечь ничем столь жадных глаз

От этой радужной плеяды:

Ни шум, ни плеск, ни женский крик

Не мог услышан быть в тот миг.

 

 

 

                                                          XXIV.           

 

А за бортом, спеша на волю,

Усердно к берегу гребя,

Плыл мой бездельник Анатолий,

Опять оскалив своё «я»,

Опять купаясь в смутной славе,

Совокупив в пустой забаве –

Тщеславье, норов и года.

Он мил, не правда ли? Ах, да!

Средь вас, должно быть, есть педанты,

И эту скромную хвалу

Они осудят, и в пылу

Не воздадут его талантам,

И не одобрят сей дебют

Под свист и радужный салют.

 

 

 

                                                             XXV.           

 

Своим летам – своя услада!

Так в праздной юности своей

Я лишь в проказах зрел отраду:

И чем опасней, тем милей

Затея мне тогда казалась,

Покуда сердце не спозналось

С прелестным полом и вином,

А разум с денежным ярмом.

Теперь черпаю наслажденья

(Окромя тех, что я назвал)

В привычках, коими связал

Я свой досуг, чьи развлеченья

Мне перечесть вам недосуг.

А с тем рассказ продолжу: Вдруг!

 

 

 

                                                          XXVI.           

 

Тревогу в рупор прокричали,

Сирены резать слух пошли,

Прожектора все повключали,

И шлюпки на воду сошли.

Все эти шумные волненья

Перелетели во мгновенье

На катер, где была она

Тоской мятежною полна.

И в тот же миг в очах смиренных

Опять взыграла страсть огнём,

Куда ни глянет: всё о нём

Ей говорит, и обреченных

Ей действий вряд ли избежать;

Не буду в этом ей мешать.

 

 

 

                                                       XXVII.           

 

Любви деяния ужасны!

Когда измученная страсть

Уже рассудку не подвластна

И лишь надеждой бредит всласть,

Когда в груди грызут сомненья,

Влюблённый словно привиденье,

Среди людей, как средь берёз,

Понуро бродит; полон грёз,

Он в близких ищет пониманья,

Заботы нежной и немой,

Но в сём лишь видя час пустой,

Снести не в силах ожиданье.

А тут пустяк, так ерунда:

Их разделяла лишь вода.

 

 

 

                                                    XXVIII.           

 

Прошла к перилам, наклонилась;

Вобрав в себя глубокий вдох,

Неслышно в воду повалилась.

Под крики: «Ах!» и стоны: «Ох!»,

За ней рванулись сразу трое

И, в плен схватив её без боя,

Преловко на борт водрузив,

Принялись дружно за разлив,

Но уж не в рюмки, а в стаканы –

Здоровья ради, и до дна:

Водичка больно холодна!

Меж тем родители Оксаны,

Закрыв в каюте свою дочь,

Глаз не сомкнули в эту ночь.

 

 

 

                                                          XXIX.           

 

А вот смутьяна отыскали

Лишь час, наверное, спустя.

Когда надежды все завяли,

И мэр наш, ноздрями свистя,

Уж сам готов был утопиться, –

Наш друг надумал распроститься

С гостеприимством камышей,

Так как от пят и до ушей

Его терзала лихорадка:

Так ветер юную лозу

Терзает в мрачную грозу;

Так ночью вздорная лампадка

Терзает сонный потолок;

Так я терзаю этот слог.

 

 

 

                                                             XXX.           

 

Схватив такое угощенье,

В ночи он бредил и стонал;

Под утро лёгких воспаленье

Как плод безумства пожинал.

Палатой светлой обзавёлся,

Температурой разошёлся,

Пилюли горькие глотал,

Свой зад уколам подставлял,

Внимал полезные советы:

Как нужно градусник держать

Иль сквозняков как избежать;

И блюл больничные обеты:

Пред санитаркою робел

И посетителей терпел.

 

 

 

                                                          XXXI.           

 

Поместье слушницы-княгини

Теперь служило для людей:

Зелёный парк с оградой ныне

Открыт – лишь только заболей.

Пример строения на прочность,

На красоту, практичность, точность

Укажет зданье-старожил,

Хоть и фасад его изжил.

Увы, теперь в сием убранстве

Мой неотшлёпанный герой

Нашёл обитель и покой

За пыл беспечный в хулиганстве.

А мы страницу пролистнём

И чуть поближе подойдём.

 

 

 

                                                       XXXII.           

 

В конце береговой аллеи

Пред нами вырос мезонин;

Но нет здесь слуг уже в ливреях,

И так как вы не дворянин, –

Вам санитарка прям с прохода

(На вид – из «княжеского» рода)

Объявит вслух о том, что мать

Прав не имела вас рожать.

И вы в паршивом настроеньи,

Ногой ступая в мокрый пол,

Себе твердя: «О, как я зол!», –

Идёте с жаждою отмщенья.

Но так как здесь шёл тихий час,

Всем было явно не до вас.

 

 

 

                                                    XXXIII.           

 

Пройдя чуть дальше коридором,

Заглянем в дверь с табличкой шесть,

И пробежимся беглым взором

По бледным лицам, так как здесь

Нам предстоит иметь свиданье

С моим героем; и вниманье

Своё я тщательно впрягу

(Как эту строчку, на бегу)

В его соседей. Так уж сталось,

Что их всего лишь было два.

Начну со старшего: едва

Ему на свете жить осталось,

Так как пред нами старый дед,

На вид – проживший сотню лет;

 

 

 

                                                  XXXIV.           

 

Ум острый, но не гонорливый,

Задором светится в глазах:

Всегда спокойный, молчаливый,

В густых запрятавшись бровях,

Он ничего не упускает,

Но всё ж в дебаты не вступает,

Лишь на губах порой мелькнёт

Улыбка, передёрнув рот.

Второму стукнуло за сорок,

Самодовольный семьянин,

Большой знаток домашних вин

И бестолковых поговорок,

Какими часто поучал,

И тем несносно раздражал.

 

 

 

                                                     XXXV.           

 

«Ну, если женщина такая!

Мене настаивает... —  Тут

Я всё безропотно впитаю, –

Настойка если на спирту», –

Такие клал он афоризмы,

Когда ему вправляли клизмы

(Запоры стались без вина).

Такая шуточка смешна,

Когда знаком ты с ней впервые,

Но когда слышишь каждый раз,

Дыбя его обширный таз,

Поверьте, мысли не смешные

На ум приходят, и порой

В него вливали – ой-ой-ой!

 

 

 

                                                  XXXVI.           

 

Однообразием подростку

Являлся прожитый им день

В пижаме в синюю полоску

Маманей сшитой набекрень.

Сонливый врач, кроссворд и шашки;

Под боком шут с рецептом бражки;

Медсёстры все, как на подбор;

Зловонный, длинный коридор

Вносили приторную скуку

В столь неокрепший организм,

В себе носивший экстремизм,

А с тем неистовую муку

Растили в связанной груди,

Где хворь крутила бигуди.

 

 

 

                                               XXXVII.           

 

На третий день его болезни

Тут поп больницу причащал:

«Злой дух изыди и исчезни», –

С тем главврача псалмом смущал,

Найдя медсёстер полуголых;

Конец предвидя дней весёлых,

Почтил палату номер шесть,

Чтоб разнести благую весть.

Богослужитель сей исправный

В свои неполных двадцать лет

Перед распятьем дал обет

Служить лишь церкви православной,

И десять лет уж как несет

Он знанье Библии в народ.

 

 

 

                                            XXXVIII.           

 

Высок. Изящного сложенья.

С походкой чёрствой, но живой;

Со взглядом полного смиренья

И белокурою главой;

С подслеповатыми глазами

И непорочными устами,

Чей грешный мёд мирская дочь

Порой вкусить была б не прочь.

Но он был сух к мирским желаньям,

Доселе их не испытав;

Священный должно чтя устав,

Исправно верен был писаньям:

Крестил, кадил, читал канон –

Не вылезал из рясы он.

 

 

 

                                                  XXXIX.           

 

Всегда казался он рассеян,

Когда что-либо говорил;

В движеньях робок и не склеен;

И в благолепие вносил

Он лишь свою бородку тленну,

Да меланхолию смиренну.

Но вот однажды, как-то раз,

Когда всенощной вышел час,

Ему представилось виденье

Неимоверной красоты,

Где жили девичьи черты;

И враз его воображенье

Взыграло вольною игрой,

Забыв смиренье и покой.

 

 

 

                                                                     XL.           

 

Всё те же дни и те же ночи,

Всё та ж молитва перед сном,

Но нет в нём сил и нету мочи

Не бредить думою о том,

О чём обет не позволяет –

И дух смиренника страдает.

И вот теперь в палате он

Стоит в молитву погружён

Под ненавистным, острым взором

Больного друга моего;

И шепчет шутку средь сего

Сосед, оглядываясь вором:

«Ты нос от пальца береги,

А то сцарапаешь мозги».

 

 

 

                                                                  XLI.           

 

Но вот на радость всем настало

Столь долгожданное: «Аминь».

И поп, взглянув на всех устало,

Изрёк: «Уймите же гордынь.

Простите прошлые обиды.

И Бог, на вас положа виды,

Восставит верою в него,

Сердца соблюдет не во зло,

И укрепит вас, чтоб смогли вы

Из плоти выкинуть недуг».

И помолчав, он молвил вдруг:

«Вот ты, сын мой, – нетерпеливый.

Куда спешишь – не знаешь сам.

Доверься Господа словам».

 

 

 

                                                               XLII.           

 

– Зачем вообще мне верить в бога? –

Вспылил нежданно наш герой, –

За то, что он, легко и строго

Карая нас своей рукой,

Испугом держит мир в порядке,

Всю жизнь играя с нами в прятки?

За то, что веру подаёт,

Нам обещая райский мёд?

В колёса, отче, эти спицы

Засуньте лучше вы другим.

«Постой, ведь мы его храним

В своих сердцах, чтобы вершиться

Могла в них чистая любовь.

О том молю я вновь и вновь».

 

 

 

                                                            XLIII.           

 

– Любовь? Скажите же на милость:

Что, не смогу я полюбить, –

Лицо Азовского скривилось, –

Без бога вашего? Как быть?

«Твои слова богопротивны

И в простоте своей наивны,

В них много зла и суеты.

Ты сердцем молод. Скажем, ты

Любить умеешь и без Бога, –

И я умел в твои года

Вот так любить, и иногда

Как ты, судил сплеча и строго;

Но уж тогда, сын мой, ответь:

Чем схожи золото и медь?»

 

 

 

                                                           XLIV.           

 

– Ну, вы умеете, однако,

Вот так вот всё преподнести:

Суёшь кувшин лисе и – на-ка!

Отведай, дулю выкуси.

Зачем любить, что не любимо?

Мне даже невообразимо

Смеяться там, где не смешно.

По мне так даже, что грешно

Такое миропониманье.

Так лицемерить не по мне.

Уж лучше в лапы к сатане,

Чем вот такое воспитанье.

И нет нужды, признаюсь вам,

Мне доверять святым стихам.

 

 

 

                                                              XLV.           

 

Лишь ложь одна и шарлатанство

В писаньях божьих о Христе.

Где ни копнёшь, там блуд и пьянство,

А люд, как овцы во хлысте.

Зато апостолы похожи

На те откормленные рожи,

Какие глотки не щадят,

Когда на сессиях трындят.

И я никак не разумею:

Как можно девственницей слыть

И обрюхаченною быть,

Сказав рогатому еврею,

Что в том виновен дух святой?

Ну и святая! Боже мой!

 

 

 

                                                           XLVI.           

 

«Постой, сын мой, остановися.

От Бога гнев свой отведи.

С душой своею разберися.

От злого духа огради

Себя познанием, смиреньем,

Ведь ты уже благословеньем

От нарожденья наделён».

– Зачем познанье мне о нём?

Мне воздух жизнь даёт, и что же:

Я знать, с чего он состоит,

Обязан? Нет. Пускай парит.

Пройдя чрез нас, он уж негожий,

И только вред один несёт.

Читал я библию: и вот...

 

 

 

                                                        XLVII.           

 

«Я вижу, ищешь ты ответа.

Глядел с тем в Библию не раз

С закрытым сердцем, и вот это

Сокрыло истину от глаз.

Ты не узришь её, доколе

Не убоишься Божьей воли

И не покаешься». – «На кой?

Чтоб угораздить в мир иной?

А если я в него не верю?

Костюмчик этот – поп соткал.

Вдруг на меня он будет мал?

А можно я его примерю?

Ах, нет! – Ну, что ж, тогда привет!

Такой мой будет вам ответ».

 

 

 

                                                     XLVIII.           

 

«Постой сын мой, побойся Бога.

Великий грех – так рассуждать.

Ты видел жизнь совсем немного;

Её суровая печать

Растит в сердцах душевну рану.

Я за тебя молиться стану».

– Не утруждайте тут себя,

Молитвой потчуя меня;

В них часто пошлый вожделенец

Попом в «о здравии» польщён,

В «за упокой» же помещён

Новопреставленный младенец.

Из ваших уст они пусты.

Их цель – набить лишь животы.

 

 

 

                                                           XLIX.           

 

«Всё видит наш Господь и слышит.

Семиголовый зверь в тебе

Поклон плетёт и хулой дышит.

Покайся искренне в мольбе

Во славу истинного Бога, –

И ты возрадуешь, и много

Благодарения сойдёт

К тебе, и сердце обретёт

Покой в блаженном возрожденьи.

Но вижу я, что мой урок

Не возойдёт тебе вопрок;

Ты так безмерен в искушеньях;

И твои очи, брызжа яд,

Сейчас о многом говорят».

 

 

 

                                                                             L.           

 

– А что плохого в искушеньях?

Вы посмотрите на себя

И на старушку с приношеньем:

Меж вами пропасть донельзя!

Что значит грех? И что есть благо?

Где честь, достоинство, отвага?

Лишь лицемерия фонтан

Вы льёте, спрятавшись за сан, –

Что я никак не принимаю,

А с тем, по-вашему, грешу.

Оставьте грешника, прошу!

Я ваше время лишь стесняю.

Слова мне ваши не понять.

И вам, священник, не видать

 

 

 

                                                                          LI.           

 

Моей души, как царство божье;

Как не видать земной любви.

Сейчас вы, падре, с чёртом схожи;

Тьфу! Отче! Впрочем, – селяви.

И грош не стоят ваши дали,

Ведь вы до торгов не страдали,

Я это чувствую по вам:

По жестам, взглядам и словам.

Оставьте вы меня в покое.

Я очень болен, я в бреду.

«Да-да, я завтра к вам приду.

Сейчас тревожить вас не стоит.

Вы мною так раздражены,

Так как слабы ещё, больны».

 

 

 

                                                                       LII.           

 

– Постойте! Сделайте мне милость,

Я не желаю зреть глаза,

В которых жизни не лишилось;

Не посещает их слеза

По зову сердца; и усладу

Не принесёт – ха-ха! – их взгляду

Под шёлком гибкий, нежный стан;

Лишь отрешённость и туман

Там обитают неотлучно,

Бесёнка пряча в них. Ха-ха!

Пойдите прочь вы от греха.

Мне жалко вас, но всё же скучно...

Как жаль, что нет здесь палача;

Вам отрубить бы хвост. – «Врача!

 

 

 

                                                                    LIII.           

 

Врача! Врача!» – вдруг вскрикнул отче

И на полшага отступил,

И, не смотря в безумны очи,

Себя поспешно окрестил,

А в этом деле не годится

Отцу святому торопиться;

И, простирая благодать,

Засобирался ходу дать.

Но лишь на двери обернувшись,

Он обмер, будто истукан,

Узрев оптический обман;

И так стоял, не шевельнувшись,

Боясь спугнуть, лишь сделав вздох,

Сие виденье – не дай Бог!

 

 

 

                                                                  LIV.           

 

Виденье было то – Оксана.

Оно исчезло – как пришло,

Оставив облако обмана

В дверях открытых наголо.

За сим халаты замелькали

И с каждым мигом оттесняли

К дверям послушного попа;

И в сердце жирного клопа

Он ощущал во всю дорогу.

А возвратившись в свой «притул»,

Поевши сытно, он зевнул;

Возвёл глаза в молитве к Богу;

Манишку ловко расстегнул

И в сладкой дрёме потонул.

 

 

 

                                                                     LV.           

 

С тех пор небес святой посредник

В больницу нос свой не казал.

А наш больной съязвил намедни –

Мол, дескать, «святость» ходу дал

По уважительной причине:

Настойку из степной полыни

Без капли мёда, натощак

Не признают, увы, никак

Князья небес обетованных,

Да и, наверно, жаль хвоста.

Меж тем я с чистого листа

Явлю приход гостей нежданных,

А то бишь – дружеский визит;

Надеюсь, вас он удивит.

 

 

 

                                                                  LVI.           

 

Сама Амалия Петровна

К нему в палату снизошла;

И гневны взоры, безусловно,

Ей шли, как ангелу крыла;

Нервозность пылкая в движеньях,

В глазах гордыня и смятенье

От дипломатии такой

Ей шли, опять-таки, – хоть пой!

Знакомясь с ним, на стульчик села,

И начала издалека

Нудить о том, как нелегка

Сегодня жизнь и как умело

Её использовать подчас. –

Что слышал он уже не раз.

 

 

 

                                                               LVII.           

 

«Сначала нужно первым делом

Учёбу кончить. Лишь потом

Уже жениться можно смело,

И то, смотря: кому на ком?»

Тут наш герой богопротивный

Досель рассеянный, пассивный

Стал вдруг внимателен к словам.

И я признаться должен вам,

Что в ту минуту испугался

За любознательность сию,

Так как порой не познаю

Я дум его: так издевался

Он надо мной не в первый раз.

Что ж он нам выкинет сейчас?

 

 

 

                                                            LVIII.           

 

«Вы так, Амалия Петровна,

С ней схожи родственной красой,

Что я совсем растерян, словно:

Сейчас она передо мной», –

Пальнул он, как из пистолета.

«Спасибо. Но при чём тут это?» –

Спешит поправить всё она.

Но вмиг стыдливая волна

Её лик краской озарила

И мысли все пошли не в лад,

И сердце бьётся, как набат.

А он молчит... и взгляд, как шило,

Её пронзает. И уж ей

Уйти охота поскорей.

 

 

 

                                                                  LIX.           

 

Она, простившись, вышла в спешке

Под любопытством острых глаз

И саркастической усмешки;

И ей казалось уж сейчас

Столь глупым это посещенье,

Что даже в чём-то отвращенье

Росло внутри к себе самой.

И вот теперь, идя домой,

Она не слышит слово: «Здрасте!» –

Досель столь нужную ей лесть;

И даже в грязь случилось влезть,

Что раньше было не во власти

Её разборчивым стопам.

«Что дочь в нём видит? Он же хам

 

 

 

                                                                     LX.           

 

И невоспитанный мальчишка.

Так может лишь себя вести

Наглец и плут! Ведь это слишком:

Так глупо врать и чушь нести.

Ведь в матеря гожусь ему я.

А я сижу... ему толкую...

И дёрнул чёрт пойти туда», –

Так едких мыслей череда

Жгла грудь Амалии Петровны.

С тем к дому путь незримо чах.

С Оксаной встретившись в дверях,

Она была немногословна;

И, гневно что-то фыркнув ей,

К себе поднялась поскорей.

 

 

 

                                                                  LXI.           

 

А наш герой сим посещеньем

Остался мило удивлён.

Весь вечер было развлеченьем

Ему мечтать, как смог бы он

Пленить столь чуткую особу:

«Вы говорите про учёбу;

Про вред неопытных страстей;

Но где ж найти учителей,

Чтоб на примерах опыт личный

Раскрыть для тех, кто ни бум-бум». –

Так воспалённый, дерзкий ум

В застенках камеры больничной,

В насмешках корча свой оскал,

От скуки и тоски бежал.

 

 

 

                                                               LXII.           

 

Теченье дней однообразных

Давало всё ж свои плоды,

И уж виднелись брешью праздной

Выздоровления черты

В цепях незримого конвоя.

Меж тем в палате их лишь двое

Лежать осталось: наш герой

И дед столетний, чуть живой,

С каким заложник смутной славы

Ни разу слова не ронял,

И дерзко взгляда избегал,

В котором плескался лукавый

И вместе добрый огонёк,

Уж доживая свой денёк.

 

 

 

                                                            LXIII.           

 

Но вот однажды ночью звёздной

Не спалось другу моему.

И вдруг фигурой одиозной

Впотьмах является ему

Вот этот странный долгожитель:

«Неужто этот прародитель

Был тоже в прошлом молодым?

И почему он нелюдим?

За что покинут он родными?

И от каких тяжёлых дум

Так опечален старый ум?»

Задавшись мыслями такими,

Вдруг слышит он, что дед не спит

И что-то тихо говорит.

 

 

 

                                                           LXIV.           

 

Но разобрать никак не может

Он ропот грешника сего;

Что так мучительно тревожит

Уж на закате дней его?

«Быть может, с жалкой укоризной,

В слезах и жалобах капризных

Он топит боль душевных ран?

Иль пьёт молитвенный дурман,

Тем так себя приготовляя

В душеспасительный острог?

А может, впрямь так занемог

И немощь плоть его терзает?» –

Так думал, слушая, мой друг

Бред старика чуть слышный. Вдруг

 

 

 

                                                              LXV.           

 

Обнявши голову руками,

Старик уселся на кровать.

Без слёз, с невнятными речами,

Ребёнку будучи под стать,

Он безутешно в плач подался;

Когда же плач сей обрывался,

Был слышен слабый сиплый рык, –

То плешь свою терзал старик.

И в этом жалком исступленьи,

Сокрытый темени крылом,

Кляня свой жребий поделом,

Ввергая живность сокращенью,

Он часто крест лепил на лоб

И «Отче наш» твердил взахлёб.

 

 

 

                                                           LXVI.           

 

Но, что такое? Анатолий

Сдавил дыхание, как вор;

И не подвластна его воли

Теперь, туманящая взор,

Слеза сокрытая в подушку.

И вдруг внезапною хлопушкой

Из уст героя моего

Сорвался стон. После чего

Он разрыдался в нервной тряске

И озадачил старика:

Чужа истерика дика

Была в тот миг. Такой развязки

Он ну никак не ожидал,

А с тем немедля замолчал.

 

 

 

                                                        LXVII.           

 

Затем старик, покоя ради,

По полу, шаркая, скользит

К соседу юному. Погладив

Его главу, он говорит:

«Не плач, ребёнок. Успокойся.

Меня ты, старого, не бойся.

Не обращай ты слёз своих

На мою душу: ведь от них

Смутится Матерь Пресвятая,

А мне так по сердцу ножом

Такая мука. Я Христом

Тебя прошу и умоляю:

Уймись, мой милый. Слёзы спрячь.

Не мучь ты старого. Не плачь».

 

 

 

                                                     LXVIII.           

 

На эту ласку Анатолий

Толкнул во злобе старика.

Старик, согнувшийся от боли

И зашатавшийся слегка,

На месте всё ж стоять остался.

«Откуда, дед, такой ты взялся? –

Взахлёб стал молвить наш больной, –

Иди к себе туда – и стой!

Твое мне нужно утешенье,

Как зайцу в поле стоп-сигнал.

Иди! Иди! Ну, что ты стал?»

И дед, вздохнув, как привиденье

Назад по полу заскользил;

Сел на кровать и загрустил.

 

 

 

                                                           LXIX.           

 

А чуть спустя во тьме крылатой

Азовский вдруг заговорил:

«Ты жизнью, дед, совсем помятый

И, видно, много пережил.

Ну, извини: погорячился.

Скажи, когда ты народился?

Имеешь ли своих детей?»

Дед загрустил ещё сильней;

Как привидение в гробницу,

В кровать улёгся. «Видит Бог», –

Так начал он свой монолог;

Потом, призвав небес Царицу,

Воздевши руки в мрак пустой,

Завел беседу сам с собой:

 

 

 

                                                              LXX.           

 

– Рожденьем – Бог мне сделал благость.

Но вот почто так жизнь длинна?

Она мне нынче шибко в тягость,

И грош ей, стало быть, цена.

Мне счастье ежли где мелькнуло,

То вскоре там и потонуло;

И радость нынче мне одна –

Покойный сон. Тому вина

Худая старость. А когда-то

Я был ведь тоже молодой,

Томился раннею весной,

Свести очей не мог с заката,

Пел песни – сродни соловью,

А ежли спал, то – как в раю.

 

 

 

                                                           LXXI.           

 

Тогда среди дубрав зелёных,

Среди непаханых полей,

Пася коровушку Матрёну,

Не знал я сущности людей,

Не ведал подлости и страха,

Не верил в россказни монаха

О чёрной, стало быть, судьбе;

Он жил отшельником в избе,

Похожей с виду на скворечник,

Без окон, с дверью набекрень;

Его прозвали божий пень;

Лишь моя мама: светлый грешник,

Всегда крестясь, его рекла.

А в праздный день пирог пекла

 

 

 

                                                        LXXII.           

 

И с ним к нему меня ссылала.

А я пужался, быв мальцом,

Его любезного оскала

С орлиным носом и лицом,

Похожим с виду на батянин,

Когда в гробу немой армянин

Его белил и оправлял.

Я клал пирог в дверях, стучал

И спотыкаясь, без оглядки,

Не зная: взял ли он пирог?

Сбивая пальцы босых ног,

Летел, как бешеный, обратки,

Влезал на печку и рыдал,

А, нарыдавшись, крепко спал.

 

 

 

                                                     LXXIII.           

 

Уже годами где постарше,

Его бояться перестав,

К нему я бегал, выдававши

Свои секреты. Как удав,

Колючим глазом пронимая,

Холодной лаской согревая,

Он за отца мне был порой.

И вот, в один визит такой

Он мне поведал небылицу

(Знать, был тогда он не в себе)

О чёрной, стало быть, судьбе;

Она приходит, будто снится,

Как стало, ежли ты уснул. –

Тут в потолок он пальцем ткнул,

 

 

 

                                                    LXXIV.           

 

– Там, дескать, ангел белоснежный,

Презрев небес святой обряд,

За норов, стало быть, мятежный

Был благодетелем проклят

И водворён в чертоги ада.

С тех пор смутителей обряда,

Чтоб чтили впредь отца почёт,

В аду котёл с чертями ждёт;

С тех пор нам сивая старуха,

Пугая ржавою косой,

Грозит забвения фатой;

С тех пор нам лесть ласкает ухо;

Гордыня вводит нас в кураж;

И злато мутит разум наш.

 

 

 

                                                       LXXV.           

 

Так вот с тех пор нам в назиданье

Быть этой самой вот судьбе;

И с той анафемой свиданье

Не обязательно в избе

С крестом в ногах, сырой и тесной;

Она приходит к нам в известной,

Житейской, стало быть, возне:

Когда нас тянет к новизне,

Где наши страсти в пресыщеньях

Не знают меры уж ни в чём,

А разум, крадучись тишком,

Свободу видит в преступленьях;

И вот тогда она, мол, тут

На нашей шее зрит хомут.

 

 

 

                                                    LXXVI.           

 

Тогда я, будучи подростком,

Не верил в эти вот слова.

Казалось мне: судьба – из воска,

Какую лепит голова,

А не душа. Не убоявшись,

Я, в кровь по локти измаравшись

(Воришку вилами вспоров),

Остался весел и здоров.

Теперь я шёл своей дорогой

И о монахе позабыл.

Как крот слепой я землю рыл,

Чтобы обжить свою берлогу.

И в этом скоро преуспел:

Был сыт, одет и не болел.

 

 

 

                                                 LXXVII.           

 

Потом жена, работа, дети;

В достатке, стало быть, семья;

И всё казалось в дивном свете,

И нет счастливее меня.

Но как-то раз уже под вечер

Я затушил в иконах свечи

(Намедни праздник был большой),

Лежу, не сплю, горю душой;

На сердце жуть и неспокойно,

Необъяснимый, то есть, страх;

И кто-то, спрятавшись впотьмах,

Мой дух смущая непристойно,

Злорадно шепчет мне о том,

Что я убийца, мол; притом

 

 

 

                                              LXXVIII.           

 

То жжёт, то сверлит, то терзает,

То бросит в жар, то вдруг знобит;

Чего-то будто не хватает;

Куда ни глянешь – всё рябит;

Куда ни ступишь – всё болото.

Вдруг понял я, что этот кто-то

Уж с давних пор мене знаком:

Его дразнил я языком,

Увидев в жидком отраженьи

Богом забытого пруда;

Он лишь смешил меня тогда

Обезображенным сличеньем,

Так вот ко мне теперь с тех пор

В ночи приходит этот взор.

 

 

 

                                                    LXXIX.           

 

Тут дед, прокашлявшись, упрямо

Во мгле печальной замолчал;

Наш друг давно в застенках храма

Сию печаль, когда был мал,

Внимал, глядя в смиренны лица;

Тогда, казалось, веселиться

Мог напролёт он день и ночь,

А тут нельзя... и он не прочь

Был избежать такой неволи,

Но в этот миг была крепка

Отца сжимавшая рука.

И вот теперь мой Анатолий

Всё это вспомнил, и покой

Разлился с полною луной.

 

 

 

                                                       LXXX.           

 

Но сон сойти к нему не хочет.

И непонятливый покой

От равнодушья медоточит.

Ему и кажется порой,

Что кто-то есть на самом деле,

Там, где-то в облачной постели

Его всевидящий бдит глаз.

И вот настал тот миг и час,

Когда душа, полна признаний,

Совет желает почерпнуть.

Но так уж вышло, что заснуть

Случилось, сверх всех ожиданий,

Сему чудному старику

Покойным сном – в коем веку.

 

 

 

                                                    LXXXI.           

 

А утром старец сей проснулся;

Кидая всюду мутный взор,

Раскинув руки, потянулся;

Глаза заплывшие протёр;

Из сладкой дрёмы обратился;

В больничны тапки опустился;

Сострил упрёк в лице немой,

Седой качая головой

В углу висевшей паутине,

Сквозняк которой душу внял;

И сам не свой вдруг прошептал:

«Благословен наш Бог и ныне,

Всегда и присно в век веков.

Аминь. Аминь», – и был таков.

 

 

 

                                                 LXXXII.           

 

К нему же смерть давно пристала.

И сердце, плоть сносив свою,

Качать по венам кровь устало;

У гроба стоя на краю,

Оно искало той минуты,

Чтоб распустить тугие жгуты.

А то, что лапчатый мой гусь

Повинен в том – не соглашусь.

Не стоит нам судить так строго:

Его вины здесь нет ни в чём,

Чтоб бить презрения бичом;

Так, видно, быть угодно Богу,

И мне никак не обойтись –

Так что, читатель мой, смирись.

 

 

 

                                              LXXXIII.           

 

Смирись и с тем, что сей мальчишка

Исподтишка ещё не раз

На вашей скажется отдышке

И на слизистой ваших глаз;

На вашей глыбе самомненья;

На чудном даре вдохновенья;

На ваших думах и словах,

И, я надеюсь, на делах.

Ну, а сейчас прошу позволить

Мне вас оставить, милый друг:

Вниманье ваше и досуг

Не вправе дольше я неволить;

Зайду попозже, а теперь

Я за собой прикрою дверь.

 

 

 

               Глава третья

 

В любом возрасте можно

стать моложе.

Мэй Уэст

 

 

 

                                                                                I.           

 

В свободных думах созидая,

Лечу опять я в городок,

Где муза, рифмами сверкая,

Бумажный чёркая листок,

Щекочет пятки праздной лени

И пляшет в такт на мнимой сцене;

Где на досуге я, друг мой,

Храню и печень, и покой

В благой тиши уединенья;

И где тщеславие моё,

Развесив грязное бельё,

С тревогой жаждет поощренья.

Так что, читатель, не тяни:

Скорей страницу пролистни.

 

 

 

                                                                             II.           

 

 «Но, как она сейчас серьёзна.

В мою же сторону ни-ни.

И не взглянула бы, возможно,

Возьми я вилку урони.

А почему? Ужель тогда я

Сразил её? Ох, и смешная

Она сейчас. А муж её,

Видать – сквалыга и ворьё.

А этот нос его... Как можно

Такого борова любить?

Молчат. Как будто отравить

Меня собрались. Всё возможно.

А вот и дочка – браво! бис!

Ну, что ж, устроим бенефис!».

 

 

 

                                                                          III.           

 

Так размышлял мой Анатолий

Под аромат грибных котлет

И диетической фасоли,

Пришедший в гости на обед.

А так как здесь он был впервые,

Держал он паузы немые

И в разговоры не вступал;

Меж тем вниманье истощал

На этикетные шаблоны:

Мол, этот светский эталон –

Есть ежедневный моцион

Его изысканной персоны;

С тем крошки хлебные не мял,

И пальцем нос не ковырял.

 

 

 

                                                                        IV.           

 

С вином явилось оживленье.

И муж, довольный сам собой,

В болтливо-праздном откровеньи

Занялся дочкиной судьбой:

«Вот вы ответьте, Анатолий,

Как быть теперь с отцовской волей,

Когда на фоне всех проблем

Её не празднуют совсем.

Вот и сейчас с отца смеётся.

Вот так посмотришь на неё:

Она ж совсем ещё дитё,

А вот возьмёт башкой упрётся

И мне никак не совладать.

А я ж отец ей, так сказать.

 

 

 

                                                                           V.           

 

Ведь мне совсем не безразлично,

Что происходит с ней сейчас.

А молодёжь эгоистична

И мало думает о нас,

Считая: мы свое отжили;

А мы всё это проходили.

Но не об этом сейчас речь.

Хотим мы просто уберечь

От необдуманных решений

Вот эту ж чудо-молодёжь,

Себя не жалуя, и что ж:

Взамен послушных одобрений

Они относят в стан врагов

Несовременных стариков.

 

 

 

                                                                        VI.           

 

Учиться ей уже не нужно,

А ведь отличницей была;

В семье у нас всё было дружно

И мирно ладились дела.

Теперь же смотрит словно волком;

И не могу понять я толком,

В чём провинился перед ней?

В том, что добра желаю ей?

Ведь вы поймите, Анатолий,

Что рано ей ещё любить;

И вам ещё... Да что учить

Мне вас прикажете, так, что ли?

Любовь-то так – воздушный слог.

Учёба – вот где ваш залог».

 

 

 

                                                                     VII.           

 

– Ну что ты, право, завязался, –

Супруга молвила, – иль ты

В их годы так же не влюблялся?

Связал с учёбой все мечты?

Тут муж, задёргавшись на стуле,

Лицо скривив подобно дуле,

Сказал обиженно: «За что

Меня не празднует никто

В своём же доме?!». – «Сколько можно! –

Супруга взвилась, – нету сил

Всё это слушать. Вон смутил

И Анатолия. Так сложно

Тебе понять, что дочь твоя

Уже довольно взро-сла-я!».

 

 

                                                                  VIII.           

 

В ответ супруг, расправив дулю

И выпив залпом весь бокал

До капли (вах! – киндзмараули),

С досадой горькою сказал:

«Всю жизнь ты пашешь для кого-то,

Чтоб оценить мог это кто-то;

Своё здоровье отдаёшь

С надеждою, что обретёшь

Взамен хотя бы уваженье;

Но не дождёшься, и не грезь,

Спасибо жалкого ты здесь.

И мне, не то что своё мненье,

Словечко вымолвить нельзя.

Так кто же в этом доме я?

 

 

 

                                                                        IX.           

 

Вот вы свидетель, Анатолий,

Неужто можно так со мной?

За что вот так меня футболить?

Ведь я не мячик, я живой,

К тому ж совсем недолговечен;

Инфаркт мне с ними обеспечен,

Совсем меня уж извели».

– Ещё скажи: с ума свели, –

Жена заохала, – как тяжко,

Семья ему уже хомут.

Его совсем не берегут.

Ну, прям – бездомная дворняжка.

Любимый, это же шантаж,

Несовременненький ты наш.

 

 

 

                                                                           X.           

 

«Теперь, конечно, современно

Вступать будь с кем в «гражданский» брак.

При этом, как же! – непременно

У них любовь! А раньше как

Всё было чинно, благородно.

Сейчас же встретишь что угодно.

А уж родителей как мы

Боялись. Что ж, поди – пойми

Теперь младое поколенье;

Оно же ведь умнее нас;

Оно чуть что, так – сразу в глаз;

Да и отца благословенье

Сейчас не нужно, спросу нет:

Без загса – бах! и ты уж дед».

 

 

 

                                                                        XI.           

 

– Ну, вот опять. Ну что ты, право.

Хоть я уже не молода,

А всё ж смотрю на это здраво, –

Супруга молвила. – Вреда

Не вижу я. Всё ж осторожно,

Ведь в наше время всё возможно.

«Ну, что ты, Милюшка, несёшь!

Твои слова, как в сердце нож.

Так до инфаркта недалече».

– А что такого в тех словах?

По-твоему, вот это – бах!

Синоним лучший к слову – встречи.

Ну, прям морали образец –

(Обеду близился конец).

 

 

 

                                                                     XII.           

 

«Вы уж, Амалия Петровна,

Сыграйте что-нибудь для нас;

Ведь до сих пор я лишь условно

Имел понятие о вас,

Что музыкальными дарами

Наделены вы», – так местами

Мой плут вставлял всё ж речь свою.

– Сыграй нам, мама, дежавю.

Это пародия смешная

На поп и классику. – И вот,

Так уговоры в свой черёд

Явили нам, что, обладая

Красой, способна её мать

Не только ею лишь пленять.

 

 

 

                                                                  XIII.           

 

Ну, что, читатель, догадались,

Где наш обедает герой?

Не зря ж вы интересовались

До этих пор его судьбой.

Вы удивлённы? Что ж, не скрою:

Семейной сценою такою

Я сам был дико удивлён.

А то, что слеплен мною он,

Ещё не значит, что я вправе

Им безраздельно управлять;

Я лишь могу предполагать,

Что будет дальше; в сей забаве

Вся суть творенья состоит,

Будь то писатель иль пиит.

 

 

 

                                                                 XIV.           

 

Характер же моих героев

И образ их, поверьте мне,

Лишь изначально сделан мною

Во кабинетной тишине;

А уж затем явили сами

Они свой нрав; и Боже с вами!

Во всех их действах усмотреть

Лишь только авторскую плеть.

Все их проказы, как и лица

Узнать труда не стоит мне

За маской в шумной толкотне;

Но всё ж случается дивиться

И даже гневаться порой

Их своеволию со мной.

 

 

 

                                                                    XV.           

 

А с тем нежданная развязка

Без спросу явится сама,

Внося незримую подсказку

Превратных муз, чьи закрома

В порывах творческих исканий,

Отрадных дум и созиданий

Врата откроют для молвы,

Где самый строгий критик – Вы.

А мне лишь только остаётся,

Взяв в оборот печатный слог,

Представить красочный итог,

Какой во времени крадётся,

За ленью пряча облик свой. –

Не обессудьте, друже мой.

 

 

 

                                                                 XVI.           

 

Так вот, любезный мой читатель,

Я предыдущею главой

Оставил вас, где мой приятель

В больнице был покинут мной;

Где он в бреду, скрипя зубами,

За побелёнными стенами

Свою повинность отбывал.

А то, что прежде умолчал

О посещениях Оксаны,

Так это только потому,

Что жанр чту, а посему

Держался в правилах романа,

Где должен творческий мой плод

Созреть для публики. Так вот,

 

 

 

                                                              XVII.           

 

Когда ж свиданья эти стали

Известны многим, в том числе

Её родителям, взбегали

Не раз морщинки на челе

Моей девицы, ведь отселе

За ней глядели да глядели,

Чтоб не казала нос на двор –

Таков был строгий приговор.

А с тем бросали новый вызов,

Увы, герою моему,

Что было, право, ни к чему,

Он сам бежал её капризов;

И не мешай ему они, –

Их связь иссякла б в скоры дни.

 

 

 

                                                           XVIII.           

 

Химеры девичьего счастья,

Каприз отроческой мечты:

Любовь, исполненная страсти,

И призрак свадебной фаты.

Меж тем, как парень в эти годы

Судьбой играет, как колодой

Игральных карт; и почто зря

Меняет часто козыря

На дух свободы и отвагу,

На славу, деньги и успех,

На то, что в Библии есть грех,

На дружбы вечную присягу.

К тому ж Азовский мой, увы,

Ревниво жаждал злой молвы.

 

 

 

                                                                 XIX.           

 

Ему в заботах смутной славы

Сорвать украдкою цветок

Заради собственной забавы,

Поверьте, было невдомёк.

Душа лишь почестей желала

Дешёвой сплетни. Как же мало

Здесь нужно пороху сего,

Чтоб честолюбие его

В пылу заветного признанья

Себе создало столь забот

И возвело на эшафот

Сие прелестное созданье,

Сломав столь хрупкий стебелёк.

Ну, что поделать тут я мог?

 

 

 

                                                                    XX.           

 

Свершились алчные надежды

Без ухажёрства, впопыхах;

В объятья гордого невежды

Её толкнул сомнений страх;

И романтические вздохи

Я не скажу, что были плохи,

Но всё ж не те, какие мне

Делить случалось в тишине

В минуты страсти с юной девой;

Кому пришлось, хоть иногда,

Достичь взаимность без труда,

Быв холостым иль взяв налево,

Тот вам ответит, что на грош

Там романтизма не вдохнёшь.

 

 

 

                                                                 XXI.           

 

А, впрочем, время поменялось;

Былые нравы не вернёшь;

Мораль порядком истрепалась,

И тяготится молодёжь

(Как будет, есть и было ране)

Велеречивых назиданий

Докучных предков, чей урок

Потомкам редко шёл вопрок.

Века менялись, с ними нравы

Меняли лик порочный свой,

Плоды их схожи меж собой:

Всё те же страсти и забавы,

Всё та ж гордыня, но меж тем

Их не узнать порой совсем.

 

 

 

                                                              XXII.           

 

Проснувшись поутру, бывало,

Стыдом сгорая, прячет взор,

Лицом уткнувшись в одеяло,

Младая дева; злой укор

Она в груди унять не может,

Где совесть язвой душу гложет,

Тревожа дух; тому виной

Лишь робкий поцелуй – Бог мой!

Бывало, юноша прыщавый,

Храня достоинство и честь,

Готовый был под пули лезть,

Чтоб избежать позорной славы.

А в наше время, милый друг,

Честь принимают за недуг.

 

 

 

                                                           XXIII.           

 

А как с обедом получилось?

Да, очень просто. Коли вам

Ещё в семье не доводилось

Иметь подростка, я вам дам

На то такое разъясненье:

В семье подросток – умиленье,

С каким порою в петлю лезть.

И вот, имея эту честь,

Её родители однажды,

Чтоб мир в семье не нарушать,

Решили мудро переждать

Пик первой страсти, ведь не каждый

В узде способен удержать

Гремучую гормонов рать.

 

 

 

                                                          XXIV.           

 

Такое соблаговоленье

К своей персоне наш герой

Уразумел за оскорбленье,

С тем честолюбие змеёй

В его груди зашевелилось,

Гордыня желчью воспалилась;

И этот горе-симбиоз

Всё чаще жаждал горьких слёз

И мук душевных. И отселе

Домашний быт благой семьи

Сошёл с обычной колеи,

Но всё ж катился еле-еле;

Тому способствовал злой рок

И я мараньем этих строк.

 

 

 

                                                             XXV.           

 

А через месяц зрим картину:

Чуть в стороне с газетой муж,

Жена сидит за пианино,

Дочь подпевает. Вечер уж

Нам обещает скорой встречи,

С тем пианино греют свечи.

А наш герой в сей самый час

С жены не сводит жгучих глаз:

Да-да, с Амалии Петровны,

Чья красота ещё: ей-ей!

В ответ же взор её очей,

Сверкая искрою греховной,

Из любопытства шлёт ему

Надежду. Что же, быть сему.

 

 

 

                                                          XXVI.           

 

«Пойду, пожалуй, я прилягу.

В газетах сплошь идиотизм.

Ух! мать твою. И сделать шагу

Мне не даёт мой ревматизм;

Как будто иглы пляшут в теле.

Сведи-ка, доченька, к постели

Меня, больного старика». –

И муж, подняв свои бока,

Обременив младые плечи,

Оставил в дикой тишине

Свою жену наедине

С моим героем. Мирно свечи

Вершили жребий свой. Как вдруг

Прервал молчание наш друг:

 

 

 

                                                       XXVII.           

 

«Я ведь, Амалия Петровна,

Здесь из-за вас сижу сейчас.

В меня злой бес вселился словно;

Все мои мысли лишь о вас.

Вы мне не верите? Так знайте!

Постойте, не перебивайте.

Всё, что я вам сейчас скажу,

Всё, чем я страстно дорожу,

Живёт в улыбке, в вашем взоре,

Который прочит мне успех». –

С сих слов её раздался смех,

Тем подводя нужду в суфлёре,

Ведь всё, что давеча зубрил,

Мой «Казанова» вмиг забыл.

 

 

 

                                                    XXVIII.           

 

– Я что, похожа так на дуру? –

Супруга молвила, – иль ты,

Проделав эту процедуру,

Крутой мужик? Раскрыли рты.

Ведь ты юнец ещё сопливый.

Пускай ты личиком смазливый,

Но всё же мал ты для меня.

«Вы что же думаете: я, –

Сказал со злобой он, – жду ласки?»

– А что, на это нету сил?

«На это есть». – «Ой, насмешил!

Тогда обнял бы для острастки», –

И он обнять уж был не прочь,

Но в сей момент вернулась дочь.

 

 

 

                                                          XXIX.           

 

 

Он вышел, в гневе презирая

И ненавидя этот дом;

Ладошкой слёзы утирая,

Поклялся матерью, отцом,

Что впредь нога его не ступит

В сей дом презренных; и наступит

То время, когда сможет он

Сквитаться с нею. Даже сон

Ему в ночи явил виденье:

Как будто, волю дав слезам,

Она, припав к его ногам,

Желает вымолить прощенье,

А он, как хладный монолит,

Презренья полон и молчит.

 

 

 

                                                             XXX.           

 

А утром сталось пробужденье.

И тут он вспомнил, что ему

Вручили устно приглашенье

На именины, и тому

Была виновницей – Оксана!

Но вдруг стал бледен, как сметана,

Мой плут, вчерашний вспомнив вздор,

Воспетый им. Какой позор

(Сомнений мрачных породитель)

Тяжёлым камнем лёг в груди;

Ведь все уж знают там, поди,

Какой он страстный «обольститель».

И он, укрывшись с головой,

Так провалялся час-другой.

 

 

 

                                                          XXXI.           

 

Вмиг злая память истерзала

Души укромный уголок,

Когда любезно воссоздала

Вчерашний с нею диалог.

Но жуткий нрав сего нахала

Скрывать в потёмках одеяла

Не собираюсь я от вас;

И вот, что он решил сейчас:

Его отсутствие расценят,

Как малодушие и стыд,

А вот приход – лишь уличит

Её во лжи и мнимой сцене:

Знать, комплимент имел успех,

А лесть – какой же это грех?

 

 

 

                                                       XXXII.           

 

И вот пред домом на пороге,

Какой презренным наречён,

Стоит, исполненный тревоги,

Мой Анатолий. Окрещён

Он думой тяжкой и мятежной;

Держа букет гвоздик небрежно,

Слепить улыбку норовит;

Осклабив рот, он в дверь стучит.

Но лишь услышав смех в прихожей,

В порыве мечется сбежать, –

Ан поздно: взялись открывать;

И он, скривив лицо построже,

Швыряет в сторону букет

И в двери шлёт немой привет.

 

 

 

                                                    XXXIII.           

 

Открылась дверь. Его встречают

Всё те ж наивные глаза:

Алмазной гранью преломляет

Их блеск игривая слеза,

Внезапно вызванная смехом

И не отпущенная мехом

Ресниц воздушных, чьи крыла

Холодный взор из-под чела

Чаруют нежной поволокой

В бездонном омуте очей

Моей девчонки, ангел чей

По воле Господа аль рока

Сегодня день свой отмечал;

Тогда как наш герой страдал.

 

 

 

                                                  XXXIV.           

 

Справляясь с трепетом волненья,

По сторонам бросая взор,

Он сипло молвил: «С днём рожденья» –

И попросил сойти на двор.

Там, каждым словом запинаясь

И вперемешку улыбаясь,

Он опозданье объяснял

Тем, что нечаянно проспал.

Когда ж задержка разъяснилась

И оборвалась речи нить,

Засобирался уходить;

Кабы помехой не случилось

Явленье матери с отцом,

Так и ушёл бы молодцом.

 

 

 

                                                     XXXV.           

 

«Ну, здравствуй, друг мой Анатолий!

Ты заставляешь ждать тебя.

Остыло, к черту, все застолье.

Вот видишь, Милюшка, ты зря

Меня всё время подгоняла.

Ты знаешь, мне она сказала,

Что ты, быть может, приболел.

Ну, всё – пошли. С утра не ел

Я даже крошки, а вот водки

Уж грешным делом пригубил». –

Глаза на жёнушку скосил,

Как будто ждал оттуда плётки,

Но намерение сострить

Ему пришлось здесь отложить.

 

 

 

                                                  XXXVI.           

 

И это сталось, лишь наткнулся

Он на штыки её очей,

И тут же юмор захлебнулся

В галиматье его речей.

Он ожидал узреть улыбку

Слегка приветливу и зыбку,

Смешливый взор, упрёк немой,

Ну, наконец, пускай худой,

Пожурит будущего зятя

За опоздание; а тут

Порывы грозные грядут,

А с тем острить совсем некстати

Антон Савеличу. Меж тем

Азовский спешился совсем.

 

 

 

                                               XXXVII.           

 

Он вдруг увидел пред собою

Не злую женщину, чей взор,

Вонзаясь хладною стрелою,

Несёт смущенье и укор,

А лишь девчонку озорную,

Слегка капризную и злую –

Совсем, как малое дитя.

Что это значит? Вам ни я,

Никто другой, поверьте, други,

Не растолкует. Ну, а мне

Томиться в адовом огне,

И пусть антихристовы слуги

Мой дух поделят меж собой,

Коль я вам вру – ни боже ж мой!

 

 

 

                                            XXXVIII.           

 

А дальше – всё перемешалось,

Лишь он шагнул через порог:

Ему бежать стремглав пристало,

Но силой чуждою не мог

Он оторвать ни ног, ни взгляда;

Исчезла мнимая преграда

Меж ними враз; зачем она

С ним величаво холодна?

Зачем его не замечает,

Как будто вовсе нет его?

И как из этого всего

Он страсть незримую читает?

А кто она? Увы, увы, –

Предмет злословий и молвы.

 

 

 

                                                  XXXIX.           

 

Увы, досужий мой читатель,

Не огорчайтесь тут весьма;

И вы, семейный обыватель,

Какому чужды закрома

Запретных дум и наслаждений,

Умерьте пыл своих суждений

На мою голову, ведь я

Не врач, не поп и не судья.

Всем нам порою искушенье

Преподаёт живой урок:

Блажен его печальный рок,

Где нет черты предубежденья,

Где муки томной сладок час,

Где всё есть, как в последний раз;

 

 

 

                                                                     XL.           

 

Где от настырного ненастья,

Пустой, дотошной суеты

Укрыться в ложе сладострастья,

Чтоб тешить там свои мечты

И ублажать свои досуги

Желают многие супруги.

И нашей даме, как видать,

Случилось также возжелать

Вышеуказанное ложе,

Где лёгкий флирт ей подтвердит,

Разнообразив скучный быт,

Что лет своих она моложе

И, дескать, барышня: ей-ей!

Я ж помешать не в силах ей.

 

 

 

                                                                  XLI.           

 

Но как же быть теперь с Оксаной?

Как быть мне с чувствами её?

Оставить след глубокой раной?

Иль ослепить сие дитё?

Быть может, в этой суматохе

Мне охладить девичьи вздохи?

А может, лучше отложить,

Чтоб время всё смогло решить?

Мой друг, поверьте, это проще!

По крайней мере – для меня;

Что ж, право, музу ведь не зря

Зовут порой капризной тёщей;

А с тем решает пусть сама.

А мы полезем в закрома,

 

 

 

                                                               XLII.           

 

Где мать и дочь, как две подруги,

Шутя, смеются над отцом,

И тянут в пляску буги-вуги,

А он с насупленным лицом,

Лепя подобие укору,

Разбитый ревматизмом в пору,

Кряхтит, вздыхая им в ответ.

Его ж супруге – двадцать лет!

Она легка, жива, наивна,

С задором пламенным в очах

Кружит с загадкой на устах.

Преображенье это дивно:

Когда в душе ты молодой,

То возраст так – лишь звук пустой.

 

 

 

                                                            XLIII.           

 

Весь этот час на именинах

Разлился, будто бы во сне;

Рассудок словно паутиной

Обезоружен был. В вине

Страстей, боясь и смея

Вкушать надежду, и хмелея,

Азовский дерзок был. И мне,

Хоть и дана здесь власть извне,

В сей раз порою сложно было,

Чтоб эту страсть не обличать,

Его безумства укрощать;

Но не в моих решалось силах

Не сеять вздорной блажью сей

Недоуменье средь гостей:

 

 

 

                                                           XLIV.           

 

Недоуменье о причинах,

Какие вывели к тому,

Что наш герой на именинах,

Не прикоснувшись ни к чему,

Где есть хоть градус алкоголя,

Был пьян, и вся, казалось, воля

Его стремилась разрешить

Задачу: быть или не быть?

А с тем в приличиях общенья,

Не разбирая, наугад,

Гримасы корчил невпопад,

Да так, что враз недоуменье

Ложилось действием сего

На собеседника его.

 

 

 

                                                              XLV.           

 

Но опороченная слава

Не охладит ретивый пыл

Безумца, кой, признаться, право,

Меня порядком утомил.

Запретный плод – не что иное –

Блазнит сердечко удалое,

Не внемля здравому уму, –

А то бишь мне. И посему

Я лишь останусь наблюдатель

Его сомнительных побед,

Оставив суд сей на обед

Вам, благосклонный мой читатель,

Чей, я надеюсь, аппетит

Азовский вскоре утолит.

 

 

 

                                                           XLVI.           

 

Сама ж Амалия Петровна

Была на редкость весела,

Была шумна и многословна,

И непосредственно мила;

Капризна, ласкова, игрива:

Порой колюча – как крапива,

Порой нежна – как бриз морской;

Но чтобы мысль внял кто иной,

Что ключ к такому обаянью

Есть – этот юный господин!

Ни в коем разе. Лишь один

Он был подверженный гаданью:

Любовник он ей или шут?

А с тем был дерзок, даже крут.

 

 

 

                                                        XLVII.           

 

Она ж, боясь чужой огласки

И внемля здравому уму,

Меняла милые окраски

В пылу страстей. А посему

Мила и ласкова с гостями,

Она то взглядом, то речами,

То быстрой маскою чела

Была резка с ним, даже зла.

Но если вдруг ужалит шибко, –

Она спешит, чтоб приласкать;

И вот глядишь, не в силах ждать,

К нему желанная улыбка

Слетит украдкой с шалых губ,

Чтоб не был так уж слишком груб.

 

 

 

                                                     XLVIII.           

 

О, как безропотно подвластен

Кокетству женщин род мужской;

И нет предела этой власти.

Ведь, право, женщины, друг мой,

Во все века и всех сословий

В делах, где речь шла о любови

(Измен, пороков и страстей),

Коварней были и сильней.

Меж тем, как ране, так и ныне,

Победный шлейф из боя в бой

Мужчины мнят лишь за собой,

И нет предела той гордыни.

А нежный пол и тут лукав,

Без боя ручки вверх подняв.

 

 

 

                                                           XLIX.           

 

Один лишь взор – и ты в ловушке,

Все мысли только лишь о ней:

О светлом локоне за ушком,

О глубине её очей,

О речи звонкой и журчащей,

О стройных ножках, кои слаще

Никто уж так не оживит,

Как гениальный наш Пиит.

И вот уж образ сей повсюду

Тебя преследует с тех пор;

Одно мгновение, лишь взор –

И ты уж жертва пересудов,

Недоумений и страстей

Средь обольстительных сетей.

 

 

 

                                                                             L.           

 

Но кончен бал. Погасли свечи.

Исчезли признаки гостей:

Объедки, смех, заздравны речи.

Меж тем Амалии моей

Покой и тишь не помешают

Продолжить праздник; и блуждает

В груди воскресшей сладкий миг,

Где дух веселия достиг

До сумасбродства; и искрится

Всё так же взор из-под чела;

Всё так же нежна и мила

Улыбка грешная томится

Загадкой, крася облик сей;

Лишь двадцать лет всё так же ей.

 

 

 

                                                                          LI.           

 

Приходит ночь. Но ей не спится;

Рой мыслей кружит в голове

И память в прошлое стремится:

Босой ногою по траве

Ступает с детскою мечтою;

В малине прячась со слезою,

Обиду, хныча, теребит;

На небо звёздное глядит,

Созвездье пальчиком рисуя

Под руководством рук отца;

Сближенье робкое лица

В уроке первом поцелуя,

Ей вновь рисует счастья лик –

Давно забытый ею миг.

 

 

 

                                                                       LII.           

 

Но утро вечера мудрее;

И, отоспавшись, разум зрит

С рассветом ярче и острее;

И совесть где-то говорит,

Что, как бы нам мечта ни льстила,

Надежда сердцу изменила

С восходом первого луча;

И чтоб смахнуть сей груз с плеча,

Отбросить мрачные сомненья,

Она, которая – увы, –

В чернилах топит крапивы

Перо немого угрызенья.

Хотите прозой? Быть сему:

Она взялась писать ему.

 

 

 

                                                                    LIII.           

 

«Письмо в наш век? Вот это ново. –

Мне строгий критик возразит, –

Всё это вымысел бредовый.

На то способен лишь пиит,

Слепой затворник и мечтатель.

А современный обыватель,

Как и прозаик, уж давно

Сим не грешит, как прежде». Но

Позвольте мне не согласиться

Здесь с вами, строгие друзья;

К тому же барышня моя

Едва ли бы смогла решиться

На что иное. Почему?

Есть объяснение тому:

 

 

                                                                  LIV.           

 

Порой решимость и отвагу

Смиряет стыд, и вот тогда

Мы зрим в посредниках бумагу,

Чем подвергаем иногда

Слепому риску наши планы,

Ведь нет в сём случае охраны

От глаз чужих и грабежа,

От сплетни злой и шантажа.

Так вот Амалия Петровна,

Стыдом сгорая, впопыхах,

Бумаге вверила свой страх,

Где нараспев была злословна

С тем, чтоб безумство этих строк

Могло найти себе предлог.

 

 

 

                                                                     LV.           

 

А чуть спустя конверт почтовый

Пытливым взором поедал –

Увы – герой наш непутёвый.

При этом думал и гадал,

Объят тревогой: от кого же

Пришло послание? И что же

Всё это значит? Ведь впервой

Ему доставкою такой

Принять случилось извещенье.

Но, не надумав ничего,

Он осторожно вскрыл его,

И с первой строчки треволненье

На лист запрыгало из глаз.

Я вслух прочту его для вас:

 

 

 

                                                                  LVI.           

 

«Любезный друг мой Анатолий,

Взялась писать и вот пишу.

Хоть мне и гадко в этой роли,

Но время дорого. Спешу...

Ты, я надеюсь, догадался,

А с тем, наверно, испугался.

Не бойся. Здесь ответ простой:

В письме мне легче быть собой.

А объясниться нам во многом

Давно уж нужно. И к тому ж,

За мною дочь стоит и муж;

А с тем ругать я буду строго

Тебя, чья дурь всему виной –

Ты обнаглел, дружочек мой!

 

 

 

                                                               LVII.           

 

Писать взялась я машинально

И, может быть, не так пишу;

За пафос эмоциональный

Я извиненье приношу,

Но переделывать не стану:

Боюсь, что злиться перестану,

А делать этого нельзя.

И знаю, что всё это зря,

Что это выглядит фальшиво,

Лишь оправдание одно:

Супруги долг и дочка. Но

Надеюсь всё же я на диво:

На дружбу, совесть и на честь;

В тебе хоть что-нибудь да есть.

 

 

 

                                                            LVIII.           

 

Ведь знаю я – ты парень умный.

Зачем же на рожон так лезть?

Здесь твои планы не разумны;

В них дышит злоба, даже месть.

И я прошу, чтобы отныне

Я не слыхала и в помине

Ту злую чушь, какую мне

Ты объявил наедине.

Не разумел? – скажу яснее:

Ты тратишь попусту свой час.

Ведь посуди: с тобой у нас

Совсем нет общего, скорее

Наоборот. Да и зачем

Искать на голову проблем.

 

 

 

                                                                  LIX.           

 

Зачем всё это представленье?

Зачем игра эта нужна?

Твоё несносно поведенье!

И я, как мать её, должна

Всё прекратить. Не появляйся

Ты в нашем доме. Постесняйся!

И не тревожь ты больше нас.

А то ведь так, не ровен час,

Всё далеко зайдёт, и значит

Нам ссор с тобой не избежать.

Зачем же дружбу разрушать.

Тебе желаю лишь удачи,

Мой юный друг. Будем умны

И впредь останемся дружны».

 

 

 

                                                                     LX.           

 

Угар страстей, увы, понятен

В её письме, как дважды два;

Его итог благоприятен

Для честолюбца. Но едва

Он эти строчки понимает;

Посланье, комкая, сжимает

И разряжает хохот злой,

Туманя скудною слезой

Безумный взор. К чему бы это?

Быть может, друг наш занемог?

Нет, я не буду слишком строг,

Ведь песнь его ещё не спета;

Пусть дальше тешит мой досуг

И, я надеюсь, ваш, мой друг.

 

 

 

                                                                  LXI.           

 

От вас, читатель мой, не скрою:

Я б, как в курятне старый лис,

Не растерялся; но не стоит

Совать свой нос из-за кулис.

Обида, ненависть и мщенье –

Вот всё, что грызло в то мгновенье

Младую грудь, хоть всё сильней

Итог предшествующих дней

Давал Азовскому надежду

На водружение знамён;

И вот учтивый почтальон

Сорвал последние одежды

С его беспечного врага,

Страсть оголивши донага.

 

 

 

                                                               LXII.           

 

Но нет! Не чувствует, не слышит

Он страсть, сокрытую меж строк;

В нём злоба лишь отмщеньем дышит,

Нещадно комкая листок,

И меча молнии повсюду,

Где взор ложился. И покуда

Он то письмо не искрошил,

Его рассудок не явил

Симптомов здравых: будто сжало

Виски неведомой рукой.

Но вдруг, секундою одной,

Лицо страдальца просияло

Улыбкой тихою, скорей

Злорадной, так оно ясней.

 

 

 

                                                            LXIII.           

 

К чему такие перемены

В лице героя моего?

Какая мысль, какая сцена

Воображению его

Давала повод улыбаться?

«А если взять и обвенчаться

С Оксаной тайно? Отплачу

Тогда за всё! Что захочу,

Мне всё Амалия Петровна

Исполнит, что б ни пожелал,

Лишь только зятем бы не стал

И не сроднился с нею кровно», –

Так размышлял Азовский мой,

Скривив улыбкой облик свой.

 

 

 

                                                           LXIV.           

 

Но цепь сих грозных рассуждений

Прервал, входя, Голаправда,

Тот самый, кто без приглашений

Заходит в гости иногда.

Тому была одна причина:

Успехом избранный мужчина –

Антон Савельевич Баркас.

Упоминал я вам не раз

О кресле мэра – его страсти.

А с тем и в прессе вороньё

Желает грязное бельё

Разворошить заради власти

Печатной славы и монет

В пылу предвыборных сует.

 

 

 

                                                              LXV.           

 

О, как скучна, подобно браку,

Увы, в провинции глухой

Периодичная клоака

Печатной прессы – Боже мой!

Статья почтенного зануды;

Рецепт от грыжи иль простуды;

Заплесневевший анекдот;

Отчёт за месяц или год

Теплосети, водоканала

Иль службы, коя не видна,

Меж тем опасна и вредна

Порою для провинциала,

Кой попадёт в её тиски;

Вот всё, что жнут её верстки.

 

 

 

                                                           LXVI.           

 

Когда же трон не за горою:

Великосветские мужья,

Как псы, грызутся меж собою

И за статьёй летит статья;

Одних хваля, других ругая,

Плодится пресса удалая;

И за рецепт иль анекдот

Уж гонорар совсем не тот.

Немало подлости и грязи

Ползёт наружу – для молвы

Ничем не брезгуют, увы;

А неразборчивые связи,

Измены жён ввергают враз

Наивну публику в экстаз.

 

 

 

                                                        LXVII.           

 

И вот теперь евонный дядя

По родословию корней

Пришёл к племяннику заради

Разоблачительных статей.

Он нюхом чуял: улыбнётся

Ему удача; и найдётся

В шкафу нетронутый скелет.

А чтобы взять интриги след,

Он подпоить решил заране

Рассудок друга моего:

Не заподозрил чтоб чего

И развязал язык в стакане;

И в том порядком преуспел,

Да так, что даже сам вспотел.

 

 

 

                                                     LXVIII.           

 

Азовский, здорово поддатый,

В сердцах безбожно привирал,

Не разумея, чем чревата

Такая шалость. И бросал

Булыжник злой карикатуры

В Баркасов стан. Увы, цензура,

Коль я возьмусь за пересказ

Его бахвальства, в тот же час

На весь мой труд арест наложит.

А отправляться на покой

Нужды мне нету никакой:

Моя свобода мне дороже.

Пускай лгунишка и злодей

Впредь шкурой жертвует своей.

 

 

 

                                                           LXIX.           

 

Я лишь скажу, что неприлично

Он отзывался о семье,

Какая так демократично

Его приблизила к себе,

Имея даже намеренье:

Сие бунтарское творенье

Расположеньем приручить.

Да, видно, так благодарить

Было чертой его натуры,

И в том, пардон, мои друзья,

Заслуга, право, лишь моя.

А что до избранной цензуры:

Преувеличил мой пацан

С супругой оною роман.

 

 

 

                                                              LXX.           

 

Сие толкнуло журналиста

В обильный пот, а уж затем

Взошла слюна у шантажиста,

И он, неведомо зачем,

Изрёк пискляво: «Эта дама –

Наш бриллиант! И скажем прямо:

Я сам влюбился без ума.

Любовь, поистине, тюрьма!».

Затем, собрав остатки пищи

И уложив их в свой портфель,

Он поспешил уйти отсель

В свое убогое жилище,

Чтоб, утирая там слюну,

Сей сплетне высчитать цену.

 

 

 

                                                           LXXI.           

 

Любая сплетня без подковы

Неинтересна и скучна,

Как зимний вечер без спиртного,

Как благоверная жена.

Но если вдруг, пробравшись в спальню,

Чью-либо честь на наковальню

Положит сам Голаправда –

Сушите весла, господа!

Снедаем завистью и злобой

(А только так лишь мой собрат

Способен взять электорат),

Он верно чувствует утробой,

Куда кольнуть, куда нажать,

Чтоб, не дай бог, не заскучать.

 

 

 

                                                        LXXII.           

 

Придя домой, при тусклом свете,

Сей гений сплетни и пера,

Закрывшись в затхлом кабинете,

Не спал до самого утра.

Рассвет с улыбкою встречая,

С глазами красными, зевая,

Он марсельезу затянул,

Разлёгся в кресле – и заснул.

Что видел он? В какие дали

Его увлёк столь поздний сон,

Тогда как храп и жалкий стон

Его жилище оглашали,

Мне не известно. Посему

Вернусь к парнишке моему.

 

 

 

                                                     LXXIII.           

 

Проснувшись утром, Анатолий

Вчерашний день припоминал,

Давя душевные мозоли,

Укрывшись в дебрях одеял;

И был готов подвергнуть казни,

Дойдя до крайней неприязни,

Свой неразборчивый язык,

Снабдив кошмарами тот миг,

Когда все в городе узнают

Его вчерашний разговор

С Голаправдою. Будто вор,

Какого в краже обличают,

Прилюдно ставя на показ,

Страдал мой мнимый ловелас.

 

 

 

                                                    LXXIV.           

 

А с тем и боязно, и стыдно

Идти к Баркасам на порог.

И вскоре стало очевидно,

Что надвигается злой рок

На островок их отношений

Из-за вчерашних откровений,

Преувеличенных вином;

Ведь враз они тупым свинцом

Продажну прессу удосужат,

На первых полосах пестря,

Сим раздавая козыря

Лишь конкурентам её мужа

На кресло мэра. И с тех пор

Он обходил злосчастный двор.

 

 

 

                                                       LXXV.           

 

А я, мой друг, на этой ноте

Свой сказ, пожалуй, отложу

И, коль вы будете не против,

Чуть погодя всё изложу.

Вы уж меня не обессудьте.

Я так спешу! Строги не будьте.

Мне нужно срочно кой-куда.

Не будет стоить вам труда

Понять заложника. О, други!

Я допускаю, что вполне,

Вам, может, так же, как и мне,

Отпив водицы на досуге,

Терпеть уже невмоготу.

Так что до скорого – ату-у-у!

 

 

 

               Глава четвертая

 

Пусть все течет само собой,

А там, посмотрим,

что случится.

Лопе де Вега

"Собака на сене"

 

                                                                                I.           

 

Откинув прочь забот смятенье,

Пытаюсь вновь, мои друзья,

Снискать у музы вдохновенье,

Как ласк у мужа попадья,

Какой с всенощной воротился,

И, еле жив, в постель свалился,

Во сне досуг лишь видя свой.

Всё чаще я, читатель мой,

Имея к творчеству охоту,

В ответ лишь слышу мерный храп.

Талант, быть может, мой ослаб,

Сменив звук лиры на зевоту?

И муза варит на обед

Мне сей словесный винегрет.

 

 

 

                                                                             II.           

 

Давно уж праздность вдохновенья

Не беспокоит грудь мою

Угрюмой скукой сожаленья,

Как было прежде, признаю.

Но всё же я не безразличен:

Мой дух всё так же фееричен

И полон призрачных идей,

Когда в бермуд моих страстей

Вольётся лёгкое дыханье

Неизъяснимою мечтой,

То уж фальшивой мишурой

Мне не мерещится призванье,

И лезет в руку карандаш,

И вот по-прежнему я ваш.

 

 

 

                                                                          III.           

 

Итак, последнею главою

Я перед вами развернул

Сюжет романа, где героя

Во все пороки окунул,

Что было мне немаловажно.

Ну, а за то, что так отважно

Я приоткрыл их – получу,

Увы, по шее: ведь врачу

(Уж вы простите за сравненье)

Параграф нужно соблюдать

Врачебной этики. Как знать,

Быть может, это угощенье

Остудит спесь мою, и впредь

Я буду чтить цензуры плеть.

 

 

 

                                                                        IV.           

 

Ну, а досель, прошу, увольте

Меня от призрачной тюрьмы.

И с разрешения позвольте

Начать с того, где с вами мы

Расстались (то бишь, мне ниспала

На думу мысль, что я нимало

Вас утомляю болтовнёй),

Где мой бессовестный герой,

Уже несвязными слогами,

В хмельном пылу, Голаправде

Наврал безбожно: как и где

Украсил голову рогами

Антон Савеличу. Засим

Он не показывался к ним.

 

 

 

                                                                           V.           

 

Оксана, сколько ни искала,

Но всё же так и не смогла

Найти причину, в кой лежало

Его отсутствие. Слегла

В постель она без объяснений

В горячке страсти и сомнений:

Грустит, надеется и ждёт.

Порой, ревнуя, слёзы льёт;

Порой в груди негодованье

Растит обидой, где навзрыд

Волком отчаянье скулит.

Но вскоре ищет оправданье

Она отсутствию его.

Так день за днём... И ничего.

 

 

 

                                                                        VI.           

 

А что же мать её? Отселе

Её глаза, скрывая стыд,

Смотреть, как прежде, уж не смели

На дочь свою. С тех пор бежит

Она с Оксаной столкновений,

Боясь ревнивых подозрений,

Боясь упрёков. И к тому ж

Стал недоверчивым вдруг муж.

Меж тем она умело скрыла,

А вскоре вовсе извела

Свои душевные дела.

Но что б там не было иль было,

Ей ящик с почтой не минуть,

Чтобы в него не заглянуть.

 

 

 

                                                                     VII.           

 

Лишь рад и весел был душою

Антон Савелич, видя прок

В его отсутствии. Но воя,

Тем паче женского, не мог

Терпеть он, сколько ни пытался,

И под конец всегда сдавался.

Но, как ни жалко было дочь,

Он всё ж не знал, как ей помочь.

Да и к тому ж ещё супруга

Сей спор обходит стороной

Или истерикой немой,

И, вместо истинного друга,

Теперь он часто видит в ней

Премного ядовитых змей.

 

 

                                                                  VIII.           

 

Нигде нет столько лицедейства,

Как в повседневной суете

Благополучного семейства:

В его завидной высоте

Междоусобных проявлений.

А с тем и быт сих отношений

Напоминает мне порой,

Увы, террариум, друг мой,

Где хладнокровные созданья

Клубочком сцеплены, меж тем

Миролюбивый сей тандем

Разит взаимопониманьем

Лишь напоказ. Ах, Боже мой!

Как все мы схожи меж собой.

 

 

 

                                                                        IX.           

 

В миру общественное мненье –

Тиран свободы, чей завет

Нам преподносится в сравненьях,

Как под копирку, с малых лет:

«Смотри, какой прилежный мальчик,

Он не пихает в носик пальчик». –

«Их дочь и пляшет, и поёт,

А наша бездарем растёт».

Как жалок тот, кто для соседей,

Для сослуживцев и родни

Живёт по принципу – ни-ни!

А всё затем, чтобы в беседе

Такой же жалкий лицемер

Поставил быт его в пример.

 

 

 

                                                                           X.           

 

Но вот однажды средь недели

Получен почтой был пакет,

Супругу вытянув с постели

И натворив немало бед.

На счастье, был он упакован

И то, кому он адресован –

Вот всё, что зреть мог глаз иной,

Окромь супруги молодой,

Так как её инициалы

Пестрели красочно на нём.

И верно то, что было в нём,

Воткнуло острые кинжалы

В обворожительную грудь.

На это стоит вам взглянуть.

 

 

 

                                                                        XI.           

 

Что породило дикий трепет,

Тревогу злую, жуткий страх,

Негодованья тихий лепет

И дрожь рябую на устах?

Что породило столько боли,

Обиды, желчи и неволи

Души столь вольной? Сей вопрос

Мы разрешим, лишь всунув нос

В сие послание. И что же?

Чужие письма грех читать,

Но так как нам не привыкать,

То, согрешив ещё, нас строже

Накажут вряд ли уж. Рискнём!

Письмо украдкою прочтём:

 

 

 

                                                                     XII.           

 

«Великосветская богиня!

Тем слогом, коим я пишу,

И тем слугой, каким я ныне

Являюсь к вам: прошу, прошу

Не пренебречь. Да и к тому же,

Как ни крути, о вашем муже,

О вашей дочке и о вас

Я беспокоюсь в этот час.

Моё же к вам расположенье

И даже преданность должны

Храниться в тайне: нам вредны

Чужие уши. К сожаленью,

Я отнести был бы не прочь

К ним мужа вашего и дочь.

 

 

 

                                                                  XIII.           

 

Не так давно узнав случайно,

Что с вами стался инцидент,

Я удивлён был чрезвычайно,

Когда увидел документ,

Который был написан вами,

Где вы, признаться между нами,

Неосторожны. Ведь порой,

Распространенье сплетни злой,

Привносит много огорчений

В уют семейный и досуг.

К тому же если ваш супруг

Упрямо жаждет достижений

На политической стези –

Быть вам испачканным в грязи!

 

 

 

                                                                 XIV.           

 

Ко мне прислушаться вам стоит,

Ведь буйный нрав молвы людской,

Поверьте бывшему изгою,

Сильнее бьёт волны морской.

Лишь был бы сад, чтоб поживиться,

Ну а среди пернатой птицы

Всегда найдутся соловьи:

Глядишь – и нет уже семьи.

А из-за лжи и грязной сплетни

Марать семейную графу

Избавь вас Боже: – тьфу! тьфу! тьфу!

К тому же брак ваш многолетний

Имеет дочь. Так хоть о ней

Побеспокойтесь и скорей.

 

 

 

                                                                    XV.           

 

Хочу я этими словами

Предостеречь вас в этот час.

И уж никак, клянусь богами,

Я не хотел обидеть вас

Иль оскорбить. Всему причина:

Моя душевная кручина

К чужой беде. Ведь, знаю я,

Всего дороже вам – семья.

А так как муж ваш, без сомнений,

В миру публичный человек –

Семье не выстоять вовек

Под гнётом ложных обвинений,

Какими потчует народ

Достойный люд из рода в род.

 

 

 

                                                                 XVI.           

 

От представленья не убудет

Моей персоны ни на йот.

Пусть время всё само рассудит.

Ведь спешка за руку ведёт

Горячку нервную, а значит,

Моё вас имя озадачит

И потревожит. Но меж тем,

Чтоб избежать пикантных тем,

Нам нужно встретиться заочно,

Ведь темы эти: «ай-ай-ай!»

С них хоть романы сочиняй.

Но слава писаря не прочна

И, верьте мне, совсем не льстит,

Когда в карманах не звенит.

 

 

 

                                                              XVII.           

 

Сказав, что я доброжелатель,

Какому чужд корысти лик,

Я вам солгу, что мне некстати.

Ведь всё, что в жизни я достиг,

Соизмеряется банально,

Довольно пошло, тривиально,

Всё той же тленною деньгой.

Мне даже кажется порой,

Что жизнь моя – моя копилка,

В кой залежался медный грош,

Который уж не извлечёшь

И не потратишь, лишь могилка

Укажет, выполнив обряд,

Что здесь закопан чей-то клад.

 

 

 

                                                           XVIII.           

 

Моя же старость не далёко,

Да и здоровье невпопад.

Живу я скромно, одиноко,

И вашей дружбе буду рад

Я, как младенец сладкой соске.

Когда ж воздвигнутся подмостки

Взаимной помощи (в чём я

Не сомневаюсь, ведь друзья

На то и созданы), то вскоре

Вы убедитесь, что ваш друг,

Не беспокоя ваш досуг,

Исчезнет, как кораблик в море,

Оставив ваш счастливый брег

Столь соблазнительных утех!!!

 

 

 

                                                                 XIX.           

 

Чтоб это сделать: нам, во-первых,

Друг другу нужно доверять,

Чтобы избавить наши нервы

От лишних пыток. И начать

Знакомство наше с вами нужно

Взаимно-искренне и дружно.

А это только лишь от вас

Сейчас зависит. Как-то раз

Меня на улице спросили:

«Жене вы верите иль нет?»

Так вот, каков мой был ответ:

«На свете жён во изобильи.

Не всем же верить». Так вот вам

Я верю, будто себе сам.

 

 

 

                                                                    XX.           

 

За этот пыл нравоучений

Вы отчитаете меня,

Отняв надежду примирений

Своим презреньем, чуть спустя,

Но не сейчас. Я всё ж надеюсь

На ваш рассудок и осмелюсь

Предупредить вас: рисковать –

Супруга может, но не мать!

А с тем не слишком-то спешите

Меня презрением сразить.

Вам в этом городе ведь жить,

Где добродетели лишите

Своим упрямством честь свою,

Облив позором всю семью.

 

 

 

                                                                 XXI.           

 

Мне будет грустно и печально

Знать, что узрели вы врага

В моём лице. Ведь изначально

Я ваш покорнейший слуга.

И, верьте мне, мои услуги

Достойны всяческой заслуги.

Да и к тому же, как ни взять,

Мне не пристало плутовать

Иль козни стряпать. Ведь являюсь

Я к вам с открытою душой,

А не завистливой и злой.

Ну, вот и всё. Я не прощаюсь.

До скорых встреч. Храни вас Бог.

А я всегда у ваших ног».

 

 

 

                                                              XXII.           

 

Глотая строчки, претворилась

Она на каменную стать.

Но вскоре дрожь её пронзила

И стало трудно ей дышать.

Негодованье, сожаленье

Щемящей болью во мгновенье

Сдавили грудь (не убоюсь

Вторичных фраз, и повторюсь)

Обворожительную. Право,

Как ни играл бы рок судьбой,

С такой божественной красой

Любая поступь величава:

И гнев, и слёзы, и печаль –

Всё скрасит дивная вуаль.

 

 

 

                                                           XXIII.           

 

Ужалив дух, явилась смута.

И страх безудержный сковал

Её рассудок будто путы,

И долго так не отпускал.

Когда ж явилось к ней сознанье

И разум взял преобладанье

В борьбе со страхами, тогда

Пред нею вскрылась вся беда.

И муки, коих изощренья

Рисует совесть, превзошли,

Должно быть, адовы, и жгли

Ей душу до изнеможенья,

До... впрочем, совести уж нет

В объёмах сих в сю пору лет.

 

 

 

                                                          XXIV.           

 

С тех пор Амалия Петровна

В крови растила желчь и яд;

С супругом впредь была злословна,

От дочки ж воротила взгляд.

Так за обедом молча бросит

Колючий взгляд и тут же вносит

Нелепый смех, а напослед,

Презрев семейный этикет,

Отпустит едкое словечко

На адрес мужа и, шипя,

Вдруг удалится второпях,

Оставив юное сердечко

В недоуменьи и покой

Отняв у мужа сей игрой.

 

 

 

                                                             XXV.           

 

А кто в покое не нуждался,

Так это – наш Голаправда.

Теперь он часто улыбался

И даже смех ронял, когда

Он представлял их жалки лица

В момент, когда всё разъяснится.

Но всё ж открыться не спешил.

Лишь взвесив шансы, он решил:

«В газетах местных отобедав,

Животик плотно не набьёшь,

Меж тем изжогой изойдёшь,

Десерта так и не отведав.

А за молчанье, раз-иной,

Так кормят – будто на убой».

 

 

 

                                                          XXVI.           

 

Он нюхом чуял, что имеет

Сия история плоды.

А то, что он разбогатеет,

Взяв в руки сплетни сей бразды,

Он ни на миг не сомневался;

И даже в мыслях примерялся

Размером откупа — да так,

Чтоб не попасть ему впросак,

При этом скользкая гримаса,

Вбирая сладкие мечты,

Кривила пошлые черты,

И губ облизанная масса

Приподнимала нам покров

Давно не чищенных зубов.

 

 

 

                                                       XXVII.           

 

И вот однажды спозаранку,

А был тогда воскресный день,

Не застелив свою лежанку,

Что всякий раз бывало лень,

Отведав завтрак холостяцкий,

Наш борзописец панибратский

Покинул свой убогий дом

С тем, чтобы сделать «ход конём».

Сей конь – рабочая визитка,

С которой он проникнуть мог

В тот дом, где зрел благой залог

Его мечтам. Меж тем калитку

Ему, когда он позвонил,

Антон Савелич отворил.

 

 

 

                                                    XXVIII.           

 

«Антон Савельевич, простите.

У нас есть дельце к вам одно.

Вы за бестактность извините.

Я из газеты здешней. Но,

Быть может, вы и не узнали

Меня, ведь мы о вас писали

Довольно лестную статью».

– Ну, как же, как же, признаю.

И если я не ошибаюсь:

Георгий Львович? – «Вот так да!

Ну, ваша память хоть куда.

Второй раз с вами как встречаюсь,

И время сколько уж прошло».

– Так что ко мне вас привело?

 

 

 

                                                          XXIX.           

 

«Тут дело конфиденциально,

И много часу не займёт.

Я вам обмолвлюсь изначально,

Что о супруге речь пойдёт.

Нет-нет! своей не обзавёлся.

О вашей! – речь держать нашёлся.

И то заради только вас

Я уделить решил свой час».

– Тогда прошу, сюда пройдёмте.

Я, право, даже не пойму:

Моя супруга здесь к чему?

«А вы меня с ней познакомьте,

Тогда расставим мы над «i»

И ваши точки, и мои».

 

 

 

                                                             XXX.           

 

– Послушай, Милюшка! К нам гости

Пришли. Спустись к нам поскорей!

Акулы прессы нашей. – «Бросьте,

Скорее сборище лещей».

– О, это да! Прошу присядьте.

Лещи от прессы, как проклятье.

Но вы, надеюсь, не затем

Пришли тревожить наш Эдем.

«Да что вы! что вы! Я, напротив,

Идиллий ваших рьяный страж

И верный друг, поверьте, ваш.

И, если вы тому не против,

Я дам вам дружеский совет».

– Конечно же, не против! Нет.

 

 

 

                                                          XXXI.           

 

«Я мог бы, скажем так, к субботе

О вас статейку черкануть.

Опять же, если вы не против,

Хотел бы я тогда взглянуть

На вас влюблёнными глазами».

– Я не ослышался? Бог с вами!

Глаза какие-то. Вы что

Шутить изволите? – «Я? Кто?»

– Конечно, вы, а кто ещё же,

Ведь про глаза сказал не я.

«Вы не дослушали меня,

А вывод сделали. Негоже.

Я о жене. А вы о чём?»

– Так изъясняйтесь: что почём.

 

 

 

                                                       XXXII.           

 

«Мне показать в статье вас надо

Глазами близких и родных,

В ком ваша гордость и отрада,

И стимул всех побед своих.

А кто ж, как если не супруга

Окажет в этом мне услугу

Вернее всех. И как по мне,

Оставьте нас наедине –

Намного будет откровенней,

А с тем прозрачней диалог,

Вам это будет только впрок».

– Мне не понятно ваше рвенье.

Какой вам прок хвалить меня?

«Зарплата скудная моя».

 

 

 

                                                    XXXIII.           

 

Антон Савельевич изрядно

Собою прессу украшал,

А это значит, что наглядно

Уроки светские давал:

Там, где роддом – держи коляску;

Где праздник, там – устроит пляску;

Там, где больной – костыль вручит;

Там, где порок – искоренит.

И вот сейчас он ждал того же,

И постепенно в роль входил,

А с тем был весел, даже мил.

Ещё чуть-чуть и он, похоже,

Ему бы что-нибудь сплясал –

Приход супруги помешал.

 

 

 

                                                  XXXIV.           

 

«Прошу: Амалия Петровна –

Георгий Львович». – Очень рад

Знакомству с вами. Безусловно,

Я всем скажу, что прячут клад

В лице прелестнейшей особы

От нашей прессы. Верно, чтобы

Вас не украли, а? хи-хи...

«Благодарю. Как вы легки,

Мужчины, все на комплименты».

– Что не отнять, то не отнять.

Нам Богом, можно так сказать,

Даны столь бурные акценты

На красоту. Да и притом

Заочно с вами я знаком.

 

 

 

                                                     XXXV.           

 

«О, это даже любопытно.

Кто ж познакомил вас со мной?

Прошу ответьте». – Как ни скрытно

Себя вы прячете: ой-ой!

Но всё ж наш город, как деревня.

Моя ж профессия из древних,

Сродни, пожалуй... – «Всё же, кто

Ваш этот друг-инкогнито? –

Супруга молвила, – ужели

Вы не откроетесь». – Как знать.

Вы мне извольте приказать,

А там глядишь, и в самом деле,

Я вам откроюсь. – «Что ж, тогда

Я вам приказую!» – О, да!

 

 

 

                                                  XXXVI.           

 

Он вам знаком. Ну, что ж, извольте:

То мой племяша Анатоль

Азовский. Стало быть, увольте

Меня играть такую роль,

Где дюже слог витиеватый.

«Вы сами в этом виноваты, –

Супруг ответствовал, – совсем

Мозги запудрили. – Зачем?

Да и к чему мне нужно это?

То был невинный светский тон.

Но если тут некстати он,

То я молчок. Видать, монета

Не той чеканкою легла.

Но, Бог свидетель, не со зла».

 

 

 

                                               XXXVII.           

 

Заданьем было его слогу:

Создать надёжное клише,

Чтоб безотчётную тревогу

Проштамповать в её душе.

И это сталось, лишь коснулся

Его он имени. Проснулся

В ней страх, неведомый досель.

Сознанье, словно карусель,

Пошло кружиться. Ниоткуда

Являлись лица перед ней,

Открыто корча рожи ей

И тыча пальцами, покуда

Всё пелена не забрала

(Она сознаньем отошла).

 

 

 

                                            XXXVIII.           

 

Как будто зная уж заране,

Георгий Львович, что она

Без показательных страданий

Сознанья будет лишена,

Представил нам свою сноровку,

Поймав за талию преловко

Несчастну женщину. Но он

Был удивлён и потрясён,

Поверьте мне, ничуть не мене,

Чем ошарашенный супруг.

Тем паче с нею сей недуг

Впервой случился. Перемене

Такой был рад, как никогда,

Наш антипод Голаправда.

 

 

 

                                                  XXXIX.           

 

Сей шум и гам дошёл до спальни,

Где отдыхала мирно дочь.

Разбив покой её хрустальный

И унося осколки прочь,

Он за собой сию девчонку

В одной ночнушке, прям спросонку,

На босу ногу и вприскок

(Как цыган – лошадь) уволок

Силком в гостиную, отколе

Он в безмятежный быт семьи

Без спросу ввёл права свои,

И тем до спазм и острой боли

Сдавил испуганную грудь,

С трудом давая продохнуть.

 

 

 

                                                                     XL.           

 

Порыв отчаянья увидев

Отца, который, сам не свой,

Как бык свирепый на корриде,

Мычал, качая головой

Над обомлевшею супругой,

И незнакомца, чья услуга,

На первый взгляд, лежала в том,

Что он махал своим платком

Перед очами пострадавшей,

Оксана только и смогла,

Что наблюдать из-за угла

За этой сценой, напугавшей

Её до ужаса. Меж тем,

Голаправда следил за всем.

 

 

 

                                                                  XLI.           

 

Когда же всё, что нужно было

Для обустройства шантажа,

Так убедительно явило,

Что можно резать без ножа

Это несчастное семейство,

Он, поубавив лицедейство,

С каким так ловко в дом пролез,

Незамедлительно исчез.

Чем беспримерно озадачил

Антон Савелича уж тем,

Что журналист от этих тем

Уйти лишь может не иначе,

Как только с помощью пинка

Иль расписного тумака.

 

 

 

                                                               XLII.           

 

Прислуга, с рынка возвратившись

(Вдова рябая; сорок лет),

Во знак вопроса обратившись,

Ища в случившемся ответ,

Ждала в тревоге и молчаньи,

Как верный пёс, лишь приказанье,

А с тем вся дрожью изошла.

Когда же дочка подошла

И со словами утешенья,

Снабдив слезою пыл речей,

Спросила мать: что значит сей

Припадок умопомраченья?

Супруг, ругаясь и крича,

По телефону звал врача.

 

 

 

                                                            XLIII.           

 

Мужчин худое поголовье

Тягаться вряд ли бы смогло

С прелестным полом во здоровьи,

Кабы его не берегло,

Не окружало бы вниманьем

Всё то же нежное созданье,

Над кем чинит наш сильный пол

Порою жуткий произвол!

А с тем Баркасова супруга,

Не обождав врача услуг,

Сама свой справила недуг.

А чуть спустя уже с прислугой

Искала мужу валидол:

Такой вот он – наш слабый пол!

 

 

 

                                                           XLIV.           

 

Как всё внезапно вспетушилось,

Так всё внезапно и ушло,

И мирно время водворилось

В Баркасов дом, и потекло

Спокойно, приторно и вяло.

Обед отведав, уж зевало

Семейство оное, и лень

Объяла всех на целый день.

Когда же вечер, небо хмуря,

В окно открытое проник,

Незримый страх впотьмах возник

И, лихо в душах бедокуря,

Оставил там свой горький плод

Тяжёлым бременем. Так вот

 

 

 

                                                              XLV.           

 

Всё тем же вечером воскресным,

Когда на небе стыл костёр,

Произошёл преинтересный

У мамы с дочкой разговор:

«Мамуль, о чём ты так вздыхаешь?»

– Скажи, Оксана, ты ведь знаешь,

Кто был в гостях у нас с утра?

«Ну, журналист». – Слуга пера! –

Прервала мама ядовито, –

И светоч злободневных тем,

Который, доченька, меж тем

Нас шантажирует открыто.

А вы, как водится, с отцом

О том ни духом и ни сном.

 

 

 

                                                           XLVI.           

 

«О чём ты, мама?» – О цветочках.

«Мамуль, ну это ж не ответ».

– Ты удивляешь меня, дочка.

Тебе уже семнадцать лет,

А в голове всё так же детство.

«Так это, видимо, наследство».

– Груби, груби. – «Да, я шучу».

– А я смеяться не хочу,

Мне не до шуток. – «Ну, и ладно, –

Ласкалась дочка, – хочешь я

Тебе исполню соловья,

Чтоб скуке было неповадно?»

 – Ума хоть чуточку займи.

Нас шантажируют. Пойми!

 

 

 

                                                        XLVII.           

 

«Ты знаешь, – молвила Оксана, –

Я заприметила давно:

За мной поповская сутана

Повсюду следует. Должно

Поп заодно с тем журналистом.

Представь, что уши шантажиста

В исповедальне». – Перестань!

Грешно на церковь сыпать брань.

Ты лучше честно мне признайся,

Когда в последний раз его

Ты лицезрела, а? – «Кого?»

– Уж тут, Оксана, не ломайся.

Ты всё прекрасно поняла.

Что у тебя с ним за дела?

 

 

 

                                                     XLVIII.           

 

«Послушай, мама, я не знаю,

О ком сейчас ты речь ведёшь,

Но я тебя предупреждаю:

Что ты посеешь – то пожнёшь.

Мне надоели эти сцены.

От них устали даже стены,

Не говоря уж об отце,

Он весь осунулся в лице

И постарел». – И ты решила

Явить сочувствие своё?

Вы только гляньте на неё, –

Мать злобно дочери язвила, –

Ей стало скучно жалить, впредь

Она отца взялась жалеть.

 

 

 

                                                           XLIX.           

 

«Мамуль, ну что с тобой такое?

Сейчас мне больше жаль тебя.

В тебе как будто что-то злое

Грызёт и мучает. И я

Тебя совсем не понимаю,

И всплески гнева объясняю

Я лишь нервозностью твоей».

– Ты хочешь правду знать? О’кей!

А правда в том, что маме трудно

С твоим папашей кров делить,

При этом часто слёзы лить

И врать друг другу обоюдно.

А тут под боком ещё дочь

Приводит в дом кого ни прочь.

 

 

 

                                                                             L.           

 

«Причём здесь он?! – вспылила дочка, –

Зачем опять всё начинать!

На этом ставили мы точку.

Тебе всех нужно обвинять:

Погода выдалась плохая,

Боль прицепилась головная,

Прошла в бессоннице вся ночь,

Всему виною – твоя дочь!

Или отец, – тут дочка встала, –

Всех в этом доме извела».

 – Смотрю, сегодня ты смела.

Давно на мать не повышала

Ты голос свой. Всё ж погоди.

Дослушай мать. Не уходи.

 

 

 

                                                                          LI.           

 

«Одно и то же. Надоело!

Ну, сколько можно». – Да ты сядь! –

Просить мать дочку не умела, –

И дай хоть слово мне сказать.

Присядь вот тут и успокойся,

И будь добра, теперь настройся

На разговор серьёзный. Мне

Он тяжелей, поверь, вдвойне.

Но, что поделаешь... Недавно

Пришёл по почте нам пакет,

В нём аноним мне шлёт привет

И шантажирует так явно,

Что даже нет сомнений в том.

На, вот: сама суди о нём.

 

 

 

                                                                       LII.           

 

Оксана быстро пробежала

То злополучное письмо,

Где чья-то личность угрожала:

Позора вытравить клеймо

На всей семье, коль не случится

Деньгами с нею поделиться.

А с тем возник прямой вопрос:

Что было поводом угроз

И вымогательства? Явился

Ответ правдивый, но скупой –

Тому был здравый ум виной

Беспечной мамы. Так открылся

Глазам Оксаны новый мир,

Где сплошь пороки правят пир.

 

 

 

                                                                    LIII.           

 

Письмо к Азовскому явила

Мать своей дочке в двух словах,

Где тут же вскользь себя казнила

За то, что, дескать, не права

Она была, когда решилась

Ему писать и не открылась

Во всём ей сразу. Но меж тем

Она источником проблем

Назвала: грубое паденье

Извечных нравов. И, увы,

Как ни прискорбны, но правы

В том были строгие сужденья

Радивой мамы молодой.

Но, что поделаешь... – ой-ой!

 

 

 

                                                                  LIV.           

 

Признанье это породило

Сперва тревогу лишь и страх

В сердечке юном и явило

Недоумение в очах.

Но вскоре дочка, сдвинув брови,

Меняла лик на каждом слове,

Вонзая в мать тяжёлый взор,

Где подозренье и укор

Мешались в горьком сожаленьи

Колючей ревности. Как вдруг

Явился заспанный супруг

В довольно кислом настроеньи,

И неразборчиво, под нос

Бормоча, тихо произнёс:

 

 

 

                                                                     LV.           

 

«И все знакомые мне лица.

Но, где их видел? – хоть убей...

Что может только ни присниться.

Какая гадость. И Михей

Сюда залез (так окрестили

Его братишку: схоронили

Того мальчишкой аккурат,

Как сорок лет тому назад).

Такой весь в белом, и смеётся,

Глумится даже надо мной,

Как будто я ему чужой.

За нос щипнёт и улыбнётся,

Да так, что бросит меня в жар.

Не сон, а сущий есть кошмар».

 

 

 

                                                                  LVI.           

 

Супруга тут же поспешила

Беседу с дочкой прекратить

И в разговоре изъявила

Семьёю церковь посетить,

Чтоб, дескать, оные кошмары

Отворотили свои чары,

И столь желаемый покой

Опять их дом объял собой.

Но как бы ни были отрадны

Её слова, они меж тем,

Легко касаясь разных тем,

Промеж собой были нескладны,

А с тем запутали вконец

Мозги супруга – молодец!!!

 

 

 

                                                               LVII.           

 

Когда ж к подушкам прикоснулись

Все три Баркасовы главы,

Глаза их долго не сомкнулись,

Сверкая гранями. Увы,

Фальшиво было б и банально

Уйти от участи скандальной,

Глухую ревность задушить,

И здравомыслие явить

Одним лишь сном. И потому-то

Никто из них и не спешил

В его объятья и цедил

Избыток чувств, ища приюта

Своим тревогам. А впотьмах

Уж полночь кралась на сносях.

 

 

 

                                                            LVIII.           

 

Чредуясь вспышками, гремело

Ночное небо до утра,

Листвой отжившею шумела

Всю ночь осенняя пора.

И в сей гармонии созвучной

Дремал наш град благополучный,

Хранимый богом от сует

Мегастаниц, где вовсе нет,

Увы, общения с природой.

Вы не поверите, друзья:

Ни ручейка, ни соловья,

Ни свежей хмели кислорода,

Нет даже грязи – вот вам крест!

Сплошь всё – асфальт, бетон, асбест.

 

 

 

                                                                  LIX.           

 

Но мне по нраву суматоха

Столичных улиц, где могу

Я даже в платье скомороха

Иголкой спрятаться в стогу;

Где тешит взор мой умиленьем

Ночное в лужах отраженье

Огней рекламных и витрин;

Где монотонный гул машин,

Как шум дерев, порой уносит

Меня от суетных тревог;

Где столько стройных женских ног

Наперебой вниманья просит.

Меж тем вернёмся к моему

Повествованью – быть сему!

 

 

 

                                                                     LX.           

 

Свинцовым небом утро встало

И даже будто пах свинцом

Прохладный воздух, кой вдыхала

Перед распахнутым окном,

Припав грудьми на подоконник,

Под гул далёкой колокольни,

Оксана с думою в очах

И дрожью зыбкою в плечах.

Она вчера еще решила

Пойти к Азовскому и там

Расставить с ним всё по местам.

И вот теперь она зубрила,

Терзая веки ото сна,

Всё, что сказать ему должна.

 

 

 

                                                                  LXI.           

 

Когда же час склонялся ближе

К сему намеренью, была

Её уверенность всё жиже,

А вскоре вовсе изошла.

И сердце, сжатое до боли,

Лишь дверь открыл ей Анатолий,

На время замерло, и стыд

Был алой краскою разлит

На нежном личике при слове

Всего лишь – «здравствуй». А затем

Их диалог стал сух и нем

(Что было, впрочем, им не внове),

Но, как бы ни был он убог,

Я вам представлю его слог.

 

 

 

                                                               LXII.           

 

«Сейчас. Я туфли лишь надену.

Ты что хотела? Или так», –

Упёршись головою в стену,

Ногою комкая башмак

(Как цапля в поисках добычи),

Сипел Азовский. И комичен

До безобразья в позе той

Был распотешный наш герой,

Чем потаенную улыбку

На искривившихся устах

И гладь лукавую в глазах

Он вызвал трепетно и зыбко

У той, в ком час назад тому

Была лишь ненависть к нему.

 

 

 

                                                            LXIII.           

 

Негодованье всё до капли

И пыл заученных речей

Исчезли с мимикою цапли

Под взором пристальных очей.

Стыда чуть-чуть, чуть-чуть испуга,

Душа, готовая к услугам,

И радость встречи: ну, как тут

Достать прикажете ей кнут.

И вот уже на гребне счастья

Они идут, бутсая жар

Опавших листьев, и угар

Оживших чувств, затмив ненастья,

Когтит блаженные сердца.

И тем мгновеньям нет конца.

 

 

 

                                                           LXIV.           

 

«Смотри, смотри, какая птица».

– Где? – «Да вон там же, за сосной».

– Так то, кажись, была синица. –

Азовский спешился: – С тобой

Мне хорошо. – «А я читала, –

Оксана будто не слыхала

Последних слов, – что птиц нельзя...»

Он перебил: – Как счастлив я!

Оксана пристально и нежно

Всего на миг метнула взор,

И стих обратно разговор.

Но каждый знал: небезнадежно

Теперь их счастье. А вокруг

Животворила осень. Вдруг

 

 

 

                                                              LXV.           

 

Внезапной мукой исказилось

И мрачной тенью изошло

Лицо Оксаны, в ком искрилось

Так мило счастье, и несло,

Лишь миг тому, печать покоя

И тихой радости. Виною

Тому был наш Голаправда.

Он их приветствовал: «О, да!

Младые годы и кохання,

Ночные трели соловья.

Давай, племяш: знакомь меня.

Кто сей цветок? Венец созданья!

Кто этот гений красоты?

В ком, верно, все твои мечты».

 

 

 

                                                           LXVI.           

 

Была случайной эта встреча,

Врасплох заставшая их всех,

Но всех по-разному. Замечу

Я вам лишь то, что едкий смех

Давил в себе зловредный дядя,

Племянник стыд скрывал во взгляде,

Оксана страх. Но всё ж в одном

Они сходились, то бишь в том,

Чтобы скорее распрощаться.

И долго ждать не довелось:

Всё как-то скоро обошлось.

Но всё же вскользь поулыбаться,

Потопать ножками слегка,

Увы, пришлось им и – пока!

 

 

 

                                                        LXVII.           

 

Оксана, будто бы очнувшись,

Бросала взор по сторонам:

Так дети, в омут окунувшись

Кошмарных снов, зрят по углам,

Уже проснувшись и не веря,

Что нет мифического зверя.

Но Анатолий в этот миг

Её тревогу не постиг,

Так как почёл лишь отшутиться,

С тем, чтоб смятение прогнать,

Кривляясь, дядюшке под стать,

Чем вызвал слёзы на ресницах

И дрожь рябую на устах

У той, в ком жил испуг и страх.

 

 

 

                                                     LXVIII.           

 

И, не простившись даже взглядом,

Она пустилась от него,

Прошелестев вослед нарядом

Степенной осени. Того,

Что может так её обидеть

Простая шутка, он предвидеть,

Увы, конечно же, не мог,

С тем жаждал выудить предлог

Престранной выходки. И вскоре

Герой наш вечером, как вор,

Тайком проник на задний двор

Чрез лаз, проторенный в заборе.

И, так как псу он был знаком,

Пред ним предстал Баркасов дом.

 

 

 

                                                           LXIX.           

 

Направив след к её окошку,

Он ненароком заскочил

На освещённую дорожку

И тем внезапно обратил,

Насмарку пнув своё старанье,

К себе достойное вниманье

Антон Савелича, где он

Прогулкой вскармливал свой сон.

И приняв сразу за воришку,

Каким предстал незваный гость

Его глазам (знать, кинул кость

И приручил тем самым Тишку),

Хозяин ловко подступил

И Анатолия скрутил.

 

 

 

                                                              LXX.           

 

Какое ж было удивленье

На озадаченном и злом

Лице, в котором сожаленье

Теперь сквозило голышом,

Когда открылось, что воришка –

Неблагодарный есть мальчишка,

Который, видимо, не прочь

Украсть единственную дочь.

И потому на возглас: «Здрасте!» –

Антон Савелич промолчал

И быстро к дому зашагал,

Себя ругая за участье

В нелепой сцене. А вослед

За ним шагал источник бед.

 

 

 

                                                           LXXI.           

 

Лишь на пороге обернувшись,

Глава семейства сделал жест

(Руками накрест отмахнувшись),

Тем самым выказав протест

Его дальнейшему визиту

И, скорчив мину ядовиту,

Он что-то тихо промычал

И на калитку указал.

А провожая за ворота,

Велел, как солнышко взойдёт,

Внести подробнейший отчёт:

Что значит странная забота

Голаправды, да и на кой

Был нужен сей визит ночной.

 

 

 

                                                        LXXII.           

 

Не спав всю ночь, лишь солнце встало,

Азовский, дёрганый и злой,

Ровняя спешно покрывало,

Бурчал несвязно сам с собой.

Там было всё: и стыд обиды;

И скорбь чреватой панихиды

По зародившейся любви;

И желчь отмщения в крови;

Была и блажь пустой надежды;

И чувств томительная власть,

Где необузданная страсть,

Сняв благомыслия одежды,

Толкает в участи слепой

На преступление порой.

 

 

 

                                                     LXXIII.           

 

Но как бы стыд его ни мучал,

Он на заклание идет

В неведеньи, мрачнее тучи,

Туда, где ждут его. И вот,

На этот раз официально,

И с неизбежностью фатальной

На озабоченном лице

Стоит Азовский на крыльце.

Открыла дверь ему супруга

И за собой на двор свела,

Где вскользь ему понять дала

Причину грозного недуга,

Диагноз выверив письмом.

И, хлопнув дверью, скрылась в дом.

 

 

 

                                                    LXXIV.           

 

А чуть спустя с Голаправдою

Случился маленький конфуз.

Пристало нашему герою

(Вкусив позор семейных уз)

Проведать дядю, чтобы в краску

Вогнать за гнусную огласку

И раскурочить заодно

Их родословное звено.

И вот теперь, столкнувшись взглядом,

Кой разделял дверной проём,

Они уставились вдвоём,

Кто с удивлением, кто с ядом

В глаза друг другу. И на миг

Ком замешательства возник.

 

 

 

                                                       LXXV.           

 

«Какими, стало быть, судьбами

Ты в наши, Толенька, края?

Ну, проходи. Не стой». – Я с вами

Хотел... – «А проще говоря,

Одолжить денежку? Но, Толя,

Скажи, пожалуйста, отколе

Ты у меня, холостяка,

Их наблюдал? Наверняка

Ты возомнил в уме, что дядя

Миллионер?» – Я лишь хотел, –

Племянник тихо зашипел,

Но тут же спешился при взгляде

На дядин с прорезью носок, –

Поговорить. – «Я если б мог,

 

 

 

                                                    LXXVI.           

 

То б дал тебе. Но ты же знаешь,

Я сам нуждаюсь в них. Постой,

Ты весь дрожишь. Ты не хвораешь?»

– Я не хвораю. – «Что с тобой?

Ведь на тебе не сыщешь лика.

Ты лучше в зеркало взгляни-ка,

Ты бел, как мел, и весь дрожишь.

Да, ты присядь, а то стоишь».

– Я не хочу сидеть. Не надо! –

Аж взвыл свирепо Анатоль.

«Ну, что же, Толенька, уволь.

Но все ж и ты поменьше яда

На уши дядины отвесь.

Уйми, Толюша, эту спесь».

 

 

 

                                                 LXXVII.           

 

Так сталось, что в гостях у дяди

Племянник не был отродясь.

И вот теперь, отмщенья ради,

Он, наказать его стремясь,

Не знал, какое истязанье

Достойно жалкого созданья.

И гнев, в котором пребывал

Лишь миг тому, силком держал,

Питая ненависть презреньем

И едкой горечью обид,

Чей яд в крови огнём горит,

И тешит душу лишь отмщеньем.

А мы, воспользовавшись сим,

Жилплощадь дяди разглядим.

 

 

 

                                              LXXVIII.           

 

Везде бардак и затхлый запах,

На стульях грязное бельё

Нам выдаёт в быту растяпу,

Чьё холостяцкое жильё

Не посещалось ни друзьями,

Ни женским полом, ни врагами,

Лишь тараканами. К тому ж

Он был ленив и неуклюж,

А с тем неряшлив. Так однажды,

Разбив стаканчик с молоком,

Уж месяц как скорбит о нём,

Не хороня его, хоть дважды

Он резал ноженьки свои

Об эти мощи до крови.

 

 

 

                                                    LXXIX.           

 

Того, как требует обычай:

Войдя с порога, обувь снять,

В его лачуге сих приличий

Не стоит, право, соблюдать.

Но эти меры Анатолий

Принять в расчет не соизволил:

Не до того сейчас ему,

Чтоб зреть под ноги. Посему,

Разувшись спешно, твёрдым шагом,

Не ожидая западни,

Нанёс ущерб в район ступни

Наш безудержный бедолага

Осколком битого стекла.

И кровь свободу обрела.

 

 

 

                                                       LXXX.           

 

Скрутившись в судорожной боли,

Присев на старенький диван,

Лишь стон исторгнул Анатолий

На жадно впившийся стакан,

Под нервный смех родного дяди,

Который случая заради

Нелепый вспомнил анекдот,

А уж затем, взяв бинт и йод,

Кухонный нож и полотенце,

Свою стал помощь предлагать.

И тут я должен вам сказать,

Что холостяк сей, как с младенцем,

Возился с ним. При этом мил,

Смешон и трогателен был.

 

 

 

                                                    LXXXI.           

 

Но как в тот час бы ни раскрылась

Душа газетчика сего, –

Увы, лишь ненависть таилась

В груди племянника его.

И он в тот миг, в пылу обиды,

Желал лишь шпоры Немезиды

Вогнать поглубже в сей мешок.

С тем тайной мысли уголёк

Мерцал и вспыхивал во взгляде

Героя нашего, где он,

Горя безумия огнём,

Не предвещал родному дяде

Хорошей участи. Но тот

Был глух и слеп, как старый крот.

 

 

 

                                                 LXXXII.           

 

Лихая ненависть и злоба

Была в глазах Голаправды

Всего лишь блажь. Его особа,

В полметре стоя от беды,

Была далёка от сознанья,

Какие страшные деянья

Теснятся грозной чередой

В душе у юноши. Порой,

Когда становится нам страшно,

Глаза мы прячем, и тогда

Нам представляется беда

Не так трагично и ужасно.

И в нашем случае, боюсь,

Сравненьем сим не ошибусь.

 

 

 

                                              LXXXIII.           

 

Георгий Львович догадался,

Каких наш друг коснётся тем,

Но всё же дум плохих чурался

И гнал их плёткою. Меж тем,

Ведь он не мог не сомневаться

В том, что пристало опасаться

В сей миг племянника. И что ж, –

Он сам ему дал в руки нож,

Хоть в этот миг всего дороже

Был жребий участи своей,

С тем жалкий смысл его речей

Был на молитву чем-то схожий.

И, когда нож над ним завис,

Не только слёзы полились.

 

 

 

                                            LXXXIV.           

 

Ни страх, ни трепет о пощаде

Не обращали слёз к тому,

Который мог, прощенья ради,

Оставить жизнь теперь ему.

Лишь сожаленья злые муки

(За испоганенные брюки)

Глаза смогли отобразить.

Но в глубине их, может быть,

Герою нашему явилась

Родная мать. И, видит Бог,

От преступленья уберёг

Его лишь взор сей, в ком теплилась

Любовь к племяннику, чей гнев

Мгновенно сник, на дно осев.

 

 

 

                                               LXXXV.           

 

Он бросил нож. Стыдом сгорая,

Своих не выполнив угроз,

Себя за трусость проклиная,

Боясь позора жалких слёз,

Помчался прочь, что было мочи,

Куда глядели его очи:

Через знакомые дворы

Под смех сопливой детворы;

Через звонящую церквушку,

Где Бога чтил простой народ;

Через обширный огород

Под ропот сгорбленной старушки

От всех подальше; и слезой

Туманил путь размытый свой.

 

 

 

                                            LXXXVI.           

 

Ну, вот и муза разрешилась

Уже четвёртою главой,

Где в муках творчества явилась

Она пред вами, друже мой;

Чтоб вы, читатель мой, по праву

Узрели мирную забаву

В быту за чтеньем этих строк;

Чтоб, кнут достав или батог,

Мирская критика, пожалуй,

Чего плохого не сочла

И благосклонною была;

И чтобы впредь не посещало

Как можно дольше этот труд

Забвенье. Право, лучше – кнут!

 

 

 

               Глава пятая

 

Мы созданы из вещества того же,

Что наши сны. И сном окружена

Вся наша маленькая жизнь.

У. Шекспир "Буря"

 

 

                                                                                I.           

 

Я, вновь марая по привычке

Главу вступительной строфой,

Не стану делать перекличку

Моим героям, друже мой;

Не стану в праздных измышленьях

Перо павлинить в наставленьях;

Да и грамматику я впредь

Не буду чтить всё так же; ведь

В стихах, как правило, негоже

Во всём порядок соблюдать.

А с тем позвольте мне начать

Без долгих фраз, и не итожить

Событий сих круговорот.

Ну, что, поехали? Так вот

 

 

 

                                                                             II.           

 

В чаду предвыборных сенсаций

Был напечатан фельетон,

Где автор злых инсинуаций

Был непомерно возмущён

Распутством некой сумасбродки;

И жгучий слог, подобно плётке,

Казня запретные плоды,

Стегал её на все лады.

И хоть фамилии и даты

Он изменил, но всё ж, увы,

Не ускользнули от молвы

(Всегда дотошной и чреватой)

Их имена: под злой шумок

Они читались между строк.

 

 

 

                                                                          III.           

 

Раздули местные газеты

Неописуемый скандал.

И уж на светские фуршеты

Никто с тех пор не приглашал

Антон Савелича с супругой.

И даже сытая прислуга

Просила слёзно, дав отчёт,

Скорее сделать ей расчёт.

Всё обернулось жуткой пыткой.

И вся Баркасова семья

Газет боялась, как огня.

А все доступные попытки

Опроверженье дать сему –

Не приводили ни к чему.

 

 

 

                                                                        IV.           

 

Ведь как приятно на досуге,

Дыша злословьем, обсуждать

Порочность чьей-нибудь супруги

Иль рогоносца чью-то стать.

И уж никак не интересно,

Довольно скучно, даже пресно,

Велеречивым языком

Перед монашкой пасть ничком.

Когда же всуе обличают

Людей публичных, где порой

Лишь ложью потчуют одной,

Тогда нас, право, не смущает

Уже не только фактов бред,

Но и нелепости предмет.

 

 

 

                                                                           V.           

 

Сознайтесь, друг мой драгоценный,

Вы бы забросили меня

С моею лирой вдохновенной,

Коль стал псалмы писать бы я.

И верно то, что слог мой, вскоре

Смирив свой дух в церковном хоре,

Уж не тревожил бы сердца

У томных дев, чии дверца

Открыты лишь для чувств и драмы;

У праздных юношей, чей смех

Дороже мне сокровищ всех;

У тех, кто мне копает яму

(А то бишь, критик мой – у вас).

Бог в помощь! Я ж продолжу сказ:

 

 

 

                                                                        VI.           

 

Попав в немилость провиденью,

Антон Савелич приуныл

И, внемля злому наущенью,

Зерно сомнений обронил

На почву ложных обвинений,

А то бишь, свору подозрений

Спустил по адресу жены.

Как были жалки и смешны

Его пространные намёки

На основании статей,

Его напыщенность речей

И молчаливые упрёки,

Да приплюсуйте, сверх того,

Высокомерие его.

 

 

 

                                                                     VII.           

 

Теперь он часто вечерами

С бутылкой водки час кроил,

Чесал макушку меж рогами,

Какие сам же водрузил

Себе на голову, и вскоре

Нуждался уж в тореадоре,

Так как бодливый стал невмочь.

Смирить его могла лишь дочь.

Он, как ребёнок в её ласке

Искал опеки, и они

Сдружились близко в эти дни,

Нуждаясь оба в этой связке.

А вот супругу их тандем

Бесил до бешенства меж тем.

 

 

 

                                                                  VIII.           

 

Сама ж Амалия Петровна

Ходила с поднятой главой

(На всё чихать хотела словно)

И проводила час-иной,

Вкушая прелести массажа

Иль вдохновенье макияжа.

Но за личиной сей росла

Внутри тревога. И была

Она не раз на грани срыва,

Где поджидал её психоз;

И лишь поток обильных слёз

Недуга сдерживал позывы;

Тогда как, плачь не переплачь,

Лечить нервишки должен врач.

 

 

 

                                                                        IX.           

 

Но так случилось, что доселе

Замест психолога идут

К гадалкам в злачные бордели,

Где на пасьянсе раскладут

Судьбу, какую вам угодно.

Идут в храм Божий, что природно,

Но чей незыблемый надел,

Размножив облик, оскудел.

Так вот, Амалия Петровна

Пошла до батюшки, чтоб там

Найти удел своим страстям

И чтоб молитвою церковной

Он испросил ей благодать

У Вседержавца, так сказать.

 

 

 

                                                                           X.           

 

С тех пор священник на досуге

Стал регулярно усмирять

Её душевные недуги –

И заодно в гостях бывать.

Увы, не святость помышлений,

Не жажда щедрых подношений

Его свели в Баркасов дом.

Он воспылал любви огнём

К девчонке с серыми глазами.

И эта страсть уже давно,

Как забродившее вино,

Наружу просится. Местами

Я эти чувства описал,

Чтоб откупорить на финал.

 

 

 

                                                                        XI.           

 

Вы, я надеюсь, не забыли

Попа с бородкою скудой,

Какого в веру обратили

Совсем юнцом, с кем наш герой,

В больнице будучи, сцепился?

Так вот, сей батюшка влюбился

В Оксану нашу. И когда

Под страхом Божьего суда

Он приближал сие блаженство

Слепой надеждой, в этот миг

Преображался его лик,

И данной властью духовенства

Гласили жаркие уста

О том, что Бог есть – красота!

 

 

 

                                                                     XII.           

 

Всё в этом мире может статься:

Врач также может захворать,

А женофоб окольцеваться,

Судья свой срок в тюрьме мотать;

Чиновник взяткой не прельститься,

А муж ревнивый поделиться

Своею честью и женой;

Политик правдой сыт одной;

И одураченным мошенник

Быть может также. Почему ж

Целитель падших, грешных душ,

А то бишь, праведный священник

Тайком не может согрешить –

И безответно полюбить?

 

 

 

                                                                  XIII.           

 

Он прятал чувства. Но порою

В смиренном взоре огонёк

Резвился искоркой шальною,

Таясь, как думы между строк,

Сверкая тускло, как в тумане

Роса под утро. Лишь Оксане

Под силу было разбудить

В нём чувства грешные. Явить

Он их не мог. В цепях обета,

В немых объятьях сладких мук,

Чью страсть мог вскрыть лишь сердца стук,

Законы Божьего завета

Священник чтил. А что же с ней

Случилось в сей отрезок дней?

 

 

 

                                                                 XIV.           

 

Читал я где-то, что взрослеет

Девичий разум в краткий срок:

И тем короче, чем больнее

Даётся жизненный урок.

И лишь вчера резвилась звонко

Неугомонная девчонка,

Глядишь – сегодня уж она

Житейской мудрости полна.

Такую чудо-перемену

Случалось видеть мне не раз.

И вот теперь настал тот час,

Когда на нашу авансцену

К нам выйдет в роли уж иной

Баркас Оксана. Да, друг мой!

 

 

 

                                                                    XV.           

 

С тех пор покой и откровенность

Открытый взор её несёт,

И благодушная степенность

Теперь в крови её течёт;

Исчезло девичье жеманство;

И даже внешнее убранство

Имеет свой особый вкус.

Но так случилось: где есть плюс,

Там непременно есть и минус.

Так непоседливый задор,

Как и наивно-робкий взор,

Попав однажды в паутину

Людских пороков и страстей,

Померкнет прелестью своей.

 

 

 

                                                                 XVI.           

 

Её задумчивые очи

Задор всё реже посещал,

А тихий шепот долгой ночи

Их кратким сном оттушевал;

Исчезли быстрые желанья,

Явилось разочарованье,

Забился в угол лёгкий смех.

Лишь в суете она побег

Могла узреть от дум тревожных.

Ещё, пожалуй, что – с тех пор

Пред ней открылся кругозор

О Божьих благах всевозможных

Посредством жалкого попа,

Чья участь была так глупа.

 

 

 

                                                              XVII.           

 

Зато теперь в потоке мнений

Её позиция порой

В момент ответственных решений

Своей логичною игрой

Являла выход. Но, не скрою,

Девчонка с призрачной мечтою

Милее мне, – как дикий пляж,

Как сладких вымыслов мираж,

Как гармоничное созданье,

Как гений чистой красоты.

Но жизнь, увы, не плод мечты,

А есть лишь способ выживанья,

Где почитают хладный ум,

Кой страсть не тратит наобум.

 

 

 

                                                           XVIII.           

 

Любовь без корысти желаний,

По мненью хладного ума,

Достойна плахи порицаний

И малодушия клейма.

А с тем себя тешу надеждой,

Что вновь Оксана, как и прежде,

Нам улыбнётся. А сейчас

Я, оседлавши свой Пегас,

Вернусь без лишних промедлений

К герою нашему, чья дурь

Была виной душевных бурь

И социальных потрясений

В провинциальном городке,

Где всё у всех на языке.

 

 

 

                                                                 XIX.           

 

Боясь общественных взысканий

Ввиду содеянных им дел

(Стыда, угроз и порицаний),

Он этот мир, как мог, презрел.

Но время шло: деньки летели,

В осенней рже текли недели,

Как вдруг Азовский взялся вновь

Поить мою тревогой кровь.

Ведь все, увы, его порывы

Непредсказуемы собой,

Как грабли, скрытые травой,

Они внезапны и драчливы.

И уж кому бы, как не мне,

Вкусить их нрав пришлось вполне.

 

 

 

                                                                    XX.           

 

Узнав о том, что посещает

Баркасов дом святой отец,

Герой наш тут же замышляет

Свести Оксану под венец,

Избрав в посредники для дела

Попа влюблённого. Умело

Он приспособил в оборот

Познанья Библии. Так вот,

Придя на исповедь, Азовский

Начал с того: что весь в слезах

Сознался сам в своих грехах,

И так был искренен чертовски,

Твердя заученное всхлип,

Что даже батюшка осип.

 

 

 

                                                                 XXI.           

 

Затем признался между прочим,

Но уж не пользуясь слезой,

Что дух его совсем не прочен,

И мысль о смерти раз-иной

Его порою посещает,

И лишь одно его смущает

Свести последний с жизнью счёт,

Ведь он тем самым в гроб сведёт

Отца и мать; и только это

Его, мол, всуе держит тут,

Где лишь безбожники живут,

Приняв порока эстафету,

И где лишь жадность, блуд и ложь

Паразитируют, как вошь.

 

 

 

                                                              XXII.           

 

Так исповедуясь прилежно

Под мирной сению икон,

Он объявил, что безнадежно

В девчонку здешнюю влюблён.

Увы, надежда испарилась,

Когда нежданно появилась

На горизонте её мать.

С тех пор он взялся примечать

Со стороны так званой тёщи

К своей персоне интерес,

Где безраздельно правил бес

На лоне похоти. А проще:

Та, что должна благословить,

Его пыталась соблазнить.

 

 

 

                                                           XXIII.           

 

Он ей противился. И вскоре

Она, забив войны топор,

Ему в приватном разговоре

Свой огласила приговор –

Сказав: что впредь ему негоже

Казать свой нос в их дом пригожий,

Мол, дескать, голи проходной

Со знатью знаться столбовой

Не хорошо. И вот отселе

Была пред ним закрыта дверь.

И как ему тут не поверь,

Когда белугою ревели

Пустые речи наглеца

И слёзы лились без конца.

 

 

 

                                                          XXIV.           

 

Так в хладном сумраке церковном

Азовский, ложью не гнушась,

Чернил Амалию Петровну,

Перед иконою крестясь.

Меж тем, как враками умело

Изображал он суть да дело,

Его взор вряд ли замечал,

Как сильно батюшка страдал.

И лишь когда, в одно мгновенье

Его смиренное чело

Гримасой жуткою свело

И вышло из повиновенья,

Был озадачен наш герой

Ужасной выходкой такой.

 

 

 

                                                             XXV.           

 

Под час неистовых служений

Страдал наш батюшка порой

От страшных приступов мигрени.

И в этих муках, сам не свой,

Он корчил жуткие гримасы,

Производя тем самым в массах

Богопослушных прихожан

Недоумения фонтан,

Нелепый страх и даже ужас:

Мол, дескать, бесы в нём живут,

Невинну кровушку сосут

И жаждут взять святого мужа

Себе в апостолы – увы,

Таков удел людской молвы.

 

 

 

                                                          XXVI.           

 

Азовский, вздрогнув, отшатнулся,

Попа увидев жуткий вид,

При этом с грохотом споткнулся

И опрокинул на гранит

Религиозную кормушку,

Куда набожные старушки

Копейки жертвуют на храм.

Как вдруг из стен, иконных рам

Слетелись, словно галок стая,

На звон рассыпанных монет

Черницы сплошь преклонных лет

И, подаяние сбирая,

Клевали пол. А наш герой

Продолжил сказ порочный свой.

 

 

 

                                                       XXVII.           

 

Всё, что потом происходило, –

Читал и слышал уж не раз

Святой отец, что облегчило

Закончить исповеди сказ,

Где целью было соглашенье

На помощь в их благословеньи,

А то бишь: дочки и его –

Прелюбодея моего.

Мол, дескать, скорое венчанье

(На этом делал он упор)

Лишь может смыть с семьи позор

И окрылить его желанья.

И если Бог на свете есть,

То пусть окажет эту честь.

 

 

 

                                                    XXVIII.           

 

Что поп ответить мог на это?

Он был так жалок, удручён;

И узы строгого обета

Впервые клял, быть может, он?

Впервые горькую утрату,

Знать, православному собрату

В душе случилось ощутить?

Иль, сокрушаясь, может быть,

В мольбе бессмысленной и злобной,

Не обращённой ни к кому,

Он гнал все мысли? Посему

Был в ту минуту не способный

Ни слова выказать, ни жест,

Ни одобренье, ни протест.

 

 

 

                                                          XXIX.           

 

Азовский был в недоуменьи:

В лихие планы сорванца

Столь затяжное онеменье

Христовой церкови отца

Никак доселе не входило.

И это действо породило

Отсель спонтанный поворот

В его намереньях. Так вот,

Он, испросив листок бумаги,

Письмо Оксане написал,

Где ей свиданье назначал,

И, отдав в руки бедолаге,

Какой был схож на мертвеца,

Спустился с Божьего крыльца.

 

 

 

                                                             XXX.           

 

Когда же батюшка очнулся

И поспешил прийти в себя,

То тут же в омут окунулся

Святых писаний. Но всё зря!

Уж нет в молитве утешенья,

Нет благодати и смиренья,

Лишь сердце полное тоски,

Лишь болью сжатые виски,

Лишь безграничное страданье,

Во членах немощь, жажда слёз

От мук душевных и заноз

Богопротивного желанья,

Прибавьте к этому озноб –

Вот всё, что чувствовал наш поп.

 

 

 

                                                          XXXI.           

 

Оставив службу, он преступно

Провёл в бездействии весь день,

Где дикой болью неотступно

За ним влачилася мигрень.

Под вечер снова за молитву

Он взялся... Что ж, увы, но битву

За бренный дух, кой так страдал,

В сей раз он снова проиграл.

Всю ночь зловещие кошмары

Во снах тревожили его,

В каких луна, промеж всего,

Имела дивной силы чары,

И чья магическая власть

Была ему – то в жуть, то всласть.

 

 

 

                                                       XXXII.           

 

Как знать, быть может, провиденье

Всего лишь выдумка и бред,

И в судьбах делать измененья

Под силу тем, чей робкий след

Проложен детскою стопою,

А не холодною луною.

Но всё ж сны вещие порой

Являют нам пример иной.

Я сам чрез призму сновидений,

Бывало, всё, что увидал, –

Затем в реалиях встречал

И был в плену недоуменья.

А с тем позвольте срисовать

Мне сон священника в тетрадь.

 

 

 

                                                    XXXIII.           

 

За бред бессвязных описаний

Меня возьмутся все бранить.

Но сон есть ряд переживаний,

Какие должен доносить,

Будь то поэт или писатель,

До вас, изысканный читатель.

Да и к тому же, как ни взять,

Хулы мне всё ж не избежать.

А с тем, прокравшись в подсознанье

Попа влюблённого, когда

Он спит в преддверии суда,

Представлю вашему вниманью,

А то бишь выставлю на суд,

Один из снов. Что ж – вэри гуд!

 

 

 

                                                  XXXIV.           

 

...Проулок грязный и убогий

Пред ним вдруг явственно встаёт.

В нём ветер северный и строгий

Песнь заунывную поёт.

Ворота ржавые дуэтом

В такт песни скрипнут, и при этом

Пойдут мазурку танцевать,

И всех на танец зазывать.

Вдруг одноразовый стаканчик

На вальс газету пригласил

И в вихре танца закружил

Сердец доверчивых шарманщик,

И тут же ловко уволок

Её в укромный уголок.

 

 

 

                                                     XXXV.           

 

Фонарь, мотая головою,

Приводит в танец всё и всех:

Всё, что доселе не живое, –

Теперь зачинщики утех.

Тут даже стены в пляске тучно

Шалят. Но всё же безотлучно

Над ним тоска свой крест несёт

И сердце гложет и сосёт.

Закрыл глаза – прозрачны веки,

А в голове взошла метель,

И ему кажется: отсель

Душе его не знать опеки.

И он пошёл отсюда прочь

В те дебри, что готовит ночь.

 

 

 

                                                  XXXVI.           

 

Пройдя немного, обернулся:

Ему афиши машут вслед.

Он им печально улыбнулся –

Назад ему дороги нет.

Исчезла музыка шальная,

Хандра пришла к нему немая

И страх всю душу обволок,

Он хладным потом весь промок.

И он, взглянуть назад не смея,

Бредёт в потёмках наугад.

Сокрылось небо в туче чад.

И словно он во чреве змея

С чертями водит хоровод,

И не видать ему свобод.

 

 

 

                                               XXXVII.           

 

Вдруг небо тихо отворилось.

Поджали демоны хвосты.

Луна смиренно появилась.

Сквозь тишину он шепчет: «Ты?»

Затем зловещая улыбка

В его лице мелькнула зыбко.

Гора камней пред ним встаёт,

Он камень медленно берёт,

В луну бросает им со злости,

Ещё бросает, мечет взор,

В котором зверь сидит и вор,

В углах чертей мелькают кости.

Тут нервный смех его пробрал,

Он вперемешку с ним рыдал...

 

 

 

                                            XXXVIII.           

 

Сон отпустил. Но душу томит

И лихорадочно знобит,

То защемит, то вдруг надломит,

И стоны вырвутся навзрыд,

В подушку скрытые устами

Они утешатся слезами,

В густой потонут тишине.

Но утешение вполне

Ему явит, как раньше в детстве,

Немой, но преданный дружок –

Невзрачный белый потолок.

Был откровенен в сём соседстве

Священник сызмальства. Но сон

Сей долго помнить будет он.

 

 

 

                                                  XXXIX.           

 

Когда же утром он собрался

Служить молебен, на него

Народ смотрел и ужасался

Подменой внешности. Того,

Который мог совсем недавно

Своей бородкою забавной

Мирян смешить, уж не узнать –

За ночь одну сменилась стать:

Втянулась грудь, повисли плечи,

Остекленел потухший взор,

И желчный яд проник с тех пор

В богоспасительные речи

Попа влюблённого. Ведь он

Всего лишь жалкий почтальон.

 

 

 

                                                                     XL.           

 

Но делать нечего. И вскоре,

Когда осенний ветер рвал

Небесны кудри на просторе

И в подворотнях завывал,

Шёл наш священник в длинной рясе,

Как будто призрак в диком плясе,

С чужой запиской, впопыхах,

Туда, где жили во грехах.

В тот день попа никак не ждали.

Но он в тот миг был, как на грех,

Как будто создан для потех

В предверьи грусти и печали:

Так был он жалок и убог, –

А с тем пустили на порог.

 

 

 

                                                                  XLI.           

 

«А мы гостей совсем не ждали, –

Супруга молвила, – ведь мы

Живём по-прежнему в опале,

Нас сторонятся, как чумы.

И сами мы не жаждем света.

Жестокий рок. Да что об этом.

Всё это, право, ни к чему.

А вот что с вами? – не пойму!

Неважный вид у вас сегодня.

Не заболели ль часом вы?»

– О, да, пожалуй, вы правы.

«Вас будто долго в преисподней

Пытали черти. Тьфу! Опять

Случилось гадость поминать.

 

 

 

                                                               XLII.           

 

Да что ж вы, батюшка, стоите?

Сюда присядьте. Вы, видать,

Последним часом плохо спите?

Залог здоровья, грех не знать,

Покойный сон. А мне недавно

Приснился сон один забавный,

Да не далече, как вчера,

Где вы, под зычный клич: «Ура-а-а!!!»,

В атаку рвётесь штыковую

И будто враг ваш – это я,

Скорее, вся моя семья.

И я никак не растолкую,

Что означает этот сон?

Не принесёт вреда ли он?»

 

 

 

                                                            XLIII.           

 

 – Да вы, я вижу, позабылись, –

Пропел священник, – эх-эх-эх.

Ведь мы же с вами сговорились:

Истолкованье снов есть грех!

А вы за старое. Негоже...

Я освящу водицей ложе,

А вы молитву перед сном

Произносите, и на том

Все ваши жуткие виденья,

Не отпечатав и следа,

Исчезнут раз и навсегда.

И знайте впредь, что изъявленье

Знать свою участь наперед –

Суть откусить порочный плод.

 

 

 

                                                           XLIV.           

 

«Дырява памятью я стала –

Что с грешной дурочки возьмёшь.

И, как бы я ни расстаралась,

Мозги иголкой не зашьёшь.

Да и не те мои уж годы.

Законы матушки природы,

Как ни крути, не изменить».

– Вы всё изволите шутить, –

Прошамкал батюшка, – хоть в этом

Не стоит возраст обвинять.

Вам нужно память упражнять

Святой молитвой и заветом.

Об этом молвил я не раз...

А дочка ваша где сейчас?

 

 

 

                                                              XLV.           

 

«Она с отцом играет в шашки.

Да уж на что она-то вам?

Предупреждаю, что в монашки

Свою вам дочку не отдам».

– Я в детстве этою игрою

Был увлечён. Мой грех, не скрою,

Играл на деньги раз-иной.

«А вы тряхните стариной!

И покажите, как играет

Служитель церкви. И к тому ж

Довольны будут дочь и муж,

Ведь силы свежие являют

Живой азарт». – Ну, если так:

Готов сыграть и на пятак!

 

 

 

                                                           XLVI.           

 

Играл наш батюшка погано:

Подолгу думал и потел,

Когда ж вёл партию с Оксаной,

Он ко всему ещё краснел,

А с тем был прозван кардиналом

Трусливых пешек. И немало

Он всех в тот вечер насмешил,

Когда нечаянно явил

Зловонный дух довольно громко,

И сделал вид при всём при том,

Что будто он здесь ни при чём,

Но смеха полная котомка

Вовсю трещала уж по швам,

Скользя улыбкой по устам.

 

 

 

                                                        XLVII.           

 

Но это мнимое веселье

Сквозило грустью и тоской:

Как в одиночестве похмелье

Нас тешит поутру порой;

Как молодое поколенье

Былое будит в нас стремленье;

Как устаревший анекдот

Накалом дышит, но не жжёт.

А с тем «его преосвященство»,

Как бы того он ни хотел,

Всем вскоре жутко надоел,

И все считали уж блаженством

Его уход. Но, как назло,

Он не спешил в своё дупло.

 

 

 

                                                     XLVIII.           

 

В пылу ревнивых измышлений

Под рясой девственная грудь

Томилась в сумраке сомнений:

Вручить записку иль вернуть

Её безбожнику и хаму?

Так наш священник, полон сраму

За изведённый кислород,

Страдал, размазывая пот

По лбу изнеженной ладошкой.

Но, выждав время, уж без сил,

Письмо злосчастное вручил

И, посидев ещё немножко,

Засобирался уходить.

Его все взялись проводить.

 

 

 

                                                           XLIX.           

 

Меж тем Оксана, отлучившись,

Записку с жадностью прочла;

И на пороге, изловчившись,

Попу ответ передала,

В котором спешною рукою

Был вписан краткою строкою

Свиданья час. И в этот миг

Раздался в небе грозный рык,

Лихую участь предрекая.

Но все, увы, сошлись на том,

Что это был всего лишь гром.

И, чуть ли в спину не толкая,

Они спровадили попа:

Да, участь грешника – слепа!

 

 

 

                                                                             L.           

 

Испачкав полы длинной рясы,

Не видя луж перед собой,

Шёл наш священник восвояси

С тяжёлым сердцем и душой.

Он был раздавлен, уничтожен,

В служеньи Господу низложен,

И мысль жила в минуты те:

Что, приняв муки на кресте,

Он охладил бы пыл страданий,

Какие вряд ли и в аду

Воспроизводят по суду

За тяжкий грех мирских деяний.

Вот так сомнения порой,

Увы, глумятся над душой.

 

 

 

                                                                          LI.           

 

«Плоды, взращённые в сомненьях,

Всегда опасны, где порой

Добро со злом в хитросплетеньях

Не различимы меж собой», –

Такие проповеди ране

Внимали в церкви прихожане

С его же уст. И вот сейчас

Сей аксиомы божий глас

Он всей душою ненавидел,

И даже с думою о том

Не осенял свой лоб крестом –

Покамест, в страхе, не увидел,

Что на него в сей самый миг

Глядит из луж зловещий лик.

 

 

 

                                                                       LII.           

 

Но я, пожалуй, здесь оставлю

Попа со страхами его;

Так как едва ли я наставлю

Слепца заблудшего сего

На путь благих мировоззрений;

Уж коли поп в бреду сомнений

Готов псалмы пересмотреть –

Его лишь можно пожалеть.

Меж тем вернусь к моей девице

(Красивой, умной, молодой),

Чью страсть, увы, читатель мой,

Держать в ежовых рукавицах

Теперь, как, впрочем, и всегда

Мне не под силу, господа.

 

 

 

                                                                    LIII.           

 

Оксана каждою минуткой

Свиданья приближала час,

И сердце трепетно и чутко

Томилось, тикая подчас,

В пылу надежд и злых сомнений.

А чтоб не вызвать подозрений,

Она, как скромница иль вор,

Умело прятала свой взор,

Кой так предательски резвится

У всех влюблённых. Говорят,

Что точно так же светит взгляд

Пред тем, как приступу явиться

У эпилептика. Меж тем

Уж солнце спряталось совсем.

 

 

 

                                                                  LIV.           

 

Подкрался вечер. День послушно

Ушёл, забрав свои дары.

Луна разлила равнодушно

Свои холодные ковры

На задремавшие просторы.

От глаз чужих сокрыли шторы

Домашний тыл. И тишина,

Томимым трепетом полна,

Зависнув в воздухе, ласкала

Ранимый слух. Но ей сейчас

Не до идиллий сих прикрас.

Её одно лишь занимало:

Как незамеченной уйти,

Чтоб быть на встрече к десяти.

 

 

 

                                                                     LV.           

 

А вскоре тихо и протяжно

Калитка скрипнула в тиши,

Соседский пёс ей вторил важно

Ответным воем от души,

Каблук зацокал по дорожке,

И понесли Оксану ножки

На старый брошенный причал,

Где камыши туман венчал.

Лишь небо жидкою луною

Дорогу освещает ей,

Всё окуная в мир теней,

Шалящих дружною семьёю,

Изображая средь ночей

Мифологических зверей.

 

 

 

                                                                  LVI.           

 

Что ждёт девчонку там, не знаю,

Не знаю также, как мне быть

С моим Азовским, чертыхаюсь,

Но что поделаешь? Казнить?

Быть может, миловать? иль сдуру

Их поженить? и в корректуру

Скорей отдать сей праздный труд,

Затем в печать, потом на суд

Журнальных критиков, и вскоре

Услышать брань иль похвалу

От вас, читатель мой, – а-у-у-у!

Ан, нет – оставлю щель в заборе,

Пусть, кто как хочет, так и жнёт

Своей фантазии полёт.

 

 

 

                                                               LVII.           

 

На этом, добрый мой читатель,

Сверну я рукопись свою,

Отселе вы судеб ваятель

Её героев. Отдаю

Их в ваши руки. Бог свидетель,

Они мне были словно дети,

Но время вышло, и сейчас

Они на выданье. А вас

Я попрошу, мой милый друже,

Не обижайте их в сердцах,

Меня ж ругайте в пух и прах,

И впредь почаще зрите в лужи,

А не в привычный лёд зеркал.

Ну, всё – пока! Я побежал.

 

© Copyright: Алексей Мирою, 2012

Регистрационный номер №0099219

от 5 декабря 2012

[Скрыть] Регистрационный номер 0099219 выдан для произведения:

           Печаль сквозит в тревожной музе,

Когда вдруг юности дары

Одним мгновеньем тех иллюзий,

Одной минутой той поры

Сойдут в мою тихую осень

Праароматом диких сосен;

Пломбирной свежестью отца

Пахнут с морозного крыльца;

Взойдут в порыве беззаботном,

Лихую удаль теша, но

Всё это было так давно,

И знать, что всё бесповоротно –

Печально, всё ж как не сучить

Воспоминаний чудо-нить?

 

 

 

               Глава первая

 

Бледная Диана глядела

долго девушке в окно.

                       А.С. Пушкин

 

                                                                      I.     

 

Тщеславью праздному внимая,

Размер «Онегина» храня,

Я расскажу о том, что знаю,  

Чему свидетелем был я;

Но всё ж фамилии и даты

Я изменю, чтоб непредвзято

Могли бы вы, мой друг, вкусить

Моих героев стать и прыть.

Они же, впрочем, всем известны:

И каждый, верьте мне, из вас

Встречался с ними и не раз,

Но параллель тут не уместна,

Ведь сей истории бразды –

Моей фантазии плоды!

 

 

 

                                                                   II.     

 

Я перечислю, с позволенья

(Не обижайтесь, господа),

Тех, кто достоин, без сомненья,

Читатель, вашего суда:

Красивый, честный и послушный,

Безбожник, трус и малодушный,

Честолюбивый, плут, мудрец,

Благоразумный, шут и лжец.

Кого нет в списке – извините:

Всех поместить не в силах я;

Но совесть всё ж таки моя,

Хоть что вы там ни говорите,

С сих слов спокойней будет спать.

Ну, всё: теперь могу начать.

 

 

 

                                                                III.     

 

Пусть будет гидом нашей встречи

Достопочтенная луна;

Она нам выльет летний вечер,

В который будет вплетена

Узором стихоизложенья

Благая нить воображенья

Под пляску рифмы круговой.

Ну что, вперед, читатель мой,

По крышам в дымке серебристой,

По золочёным куполам,

По отуманенным древам,

По глади глянцево-скользистой

Навстречу действию, где вам

Там будут рады, как друзьям.

 

 

 

                                                              IV.     

 

Среди полей и рощиц редких

Провинциальный городок

Свои асфальтовые ветки

Пораспустил, где только смог.

И по одной из сих тропинок

Мы в тыл дорожных паутинок

Направим помыслы свои,

Где тускло светят фонари,

Где в полночь город замирает

И на проспектах ни души,

Лишь гомонит сверчок в тиши,

И мышь летучая порхает,

И где история моя

Приобрела свои края.

 

 

 

                                                                 V.     

 

Я вам, читатель, обрисую

Сей достославный городок,

Но вряд ли вас я очарую

Живописаньем этих строк.

Уединённое селенье,

Сто тысяч с гаком населенья,

Сам град устроен и красив,

За дамбой стелится залив,

Чьи воды мутит сток завода

С хозяевами из столиц,

С тем много кладбищ и больниц,

Церквей, парафий и приходов,

В сторонке порт, ж/д вокзал

И городских отбросов свал.

 

 

 

                                                              VI.     

 

В церковных сводках этот город

Имеет корни, посему

Мне надлежало бы разбору

Подвергнуть вековую тьму

Давно уж выцветших столетий;

Но я виток событий этих,

Признаюсь, плохо изучил:

Не стало времени и сил.

Меж тем здесь рой седых преданий

Из рода в род слывёт. Но мне

Верней эскиз о старине

Рисует ряд советских зданий,

Поместье будто бы княжны,

И монастырские стены.

 

 

 

                                                           VII.     

 

В таком же самом чудо-граде

Произрастал и я, друг мой,

Нужду справляя в винограде,

Где плод и листья под рукой;

Где я травился самогонкой,

Чтоб познакомиться с девчонкой;

И где за партой школьных грёз

Я приобрёл лишь сколиоз.

Но, как и должно, эти годы

Я вспоминаю с теплотой:

Так о кибитке кочевой

Цыган оседлый безбородый

Тоскует в роскоши, чей быт

Благоустроен, чист и сыт.

 

 

 

                                                        VIII.     

 

Но вот пред нами вырастает

Большой коттедж, где из окна

По шторам изредка мелькает

Фигурка хрупкая: она

Собой влечёт мужские взоры,

И, как ни искажают шторы,

Мы всё же видим, что она –

И моложава, и стройна.

А миг спустя в просвет окошка

С небезопасной вышины

И с божьей помощью луны,

На страх и риск, девичьи ножки

Спускают лестницею вниз

Сию загадочную miss.

 

 

 

                                                              IX.     

 

Ну, чей здесь взор без сожаленья

Столь романтический обряд

Покинет без прикосновенья?

И вот глаза мои горят,

Томясь тревогою пытливой,

Внимая девицы строптивой

Порыв отважный... Что ж, увы:

Законы жанра таковы,

Где я, как автор, неприглядно

Порой шпионю. Но лишь так,

Проникнув тайно на чердак

Бань городских, я смог наглядно,

Впервые лет так десяти,

Рассказ о женщинах вести.

 

 

 

                                                                 X.     

 

Спустившись, наша незнакомка

На босу ногу, чуть дыша,

Оправив платьице в потёмках,

Пошла к калитке не спеша.

Как вышла, туфельки обула,

На окна пристально взглянула,

Псу пригрозив, чтоб не скулил,

Пустилась с ног что было сил

По опустелым тротуарам

В тиши ночного городка.

И звонкий цокот каблучка

Под бой невидимой гитары

Вас унесет от злых сует

Игрой испанских кастаньет.

 

 

 

                                                              XI.     

 

Бежит сквозь дымку вдоль усадьбы,

Как призрак девы молодой,

Чью душу будто бы со свадьбы

Увлёк залив, отняв покой;

А ночью, лишь луна восходит,

В посадках призрак её бродит

И манит души в водоём.

Но ей всё это – нипочём!

Её и филин не пугает

(Ночной смотритель этих мест),

В поверьях здешних – старый бес.

Её лишь сердце замирает

При мысли: «Что же будет там?»

И душу ломит пополам.

 

 

 

                                                           XII.     

 

Так мотылька на свечку манит:

Она обдаст огнём его –

Он упадёт, потом воспрянет

И заспешит пуще того.

О, сколько чувств и пылкой страсти

В благом плену червовой масти

Мне доводилось испытать;

Сейчас – лишь с завистью внимать.

Там ждет разгадка сновидений,

Там чувств томительная власть:

Неутолимая напасть

Лишь зародившихся влечений,

Чьи сокровенные дары –

Есть плод лишь девственной поры.

 

 

 

                                                        XIII.     

 

Напасть ту звали Анатолий.

Парнишка этот – наш герой.

Он главные сыграет роли

В моей истории. Порой,

Лепя его в воображеньи,

Я, к пребольшому сожаленью,

Всё чаще мысль ловил на том,

Что он, увы: был подлецом!

Ведь обязательно героем

Во всех романах есть подлец.

И я смирился под конец.

Меж тем я сдался не без боя,

И обещался посему

Впредь адвокатом быть ему.

 

 

 

                                                       XIV.     

 

Он был злопамятен, обидчив,

С честолюбивою мечтой,

Во всём был ярок, неусидчив,

А проще: буйной головой.

Смуглявый, с чёрными глазами

И чуть заметными устами:

С них женский голос разливной

Слетал нервически. Живой,

Бурля смекалкой, прозорливый

Глаза выказывали ум,

Какой не терпит долгих дум.

Характер мрачный и спесивый,

Способный на любую месть,

Коли его задета честь.

 

 

 

                                                          XV.     

 

На свет явился он весною,

Где поджидал его злой рок:

И с мамой нежной, но чужою

Слова он первые изрёк.

Отец же с новостью о сыне

Мрачнее тучи стал отныне,

Евангелие приобрёл

И с Гиппократом спор завёл.

Похоронив супругу, вскоре

Ушёл он в длительный запой,

А вышел с новою женой,

И то ль на радостях, то ль с горя

Стал с водкой годы коротать.

А я знакомством докучать.

 

 

 

                                                       XVI.     

 

Иван Михайлович Азовский –

Военный фельдшер и чудак;

Был нелюдим, как волк тамбовский;

Корнями, кажется, поляк.

Отдав свой долг в Афганистане,

Носил осколок с поля брани;

Жену вторую уважал,

Но слова в доме не давал.

С сынишкой сдержан был и хладен:

С ним ласк себе не позволял,

Он их стыдился и скрывал;

Меж тем доволен был и жаден,

Когда с ним сходство находил,

Хоть сын на маму походил.

 

 

 

                                                    XVII.     

 

Порою водкой душу грея,

Он брался Библию листать

И, вслух цитируя Матфея,

Весь люд безбожно проклинать.

Затем, в ружьё вложив патроны,

Под детский плач, мольбу и стоны

На двор шёл истину искать.

Как смог тюрьмы он избежать?

И, видно, так бы и случилось,

Если б не эхо той войны,

Чью боль, увы, лишь помнят сны,

И чья ответственность свалилась

На плечи близких и родных:

Паралич дал ему под дых!

 

 

 

                                                 XVIII.     

 

Вначале тих был и спокоен:

Надеждой робкою дышал;

Потом заправился тоскою

И по ночам тайком рыдал.

Исчезла ревность, а доселе

Он ею мух сгонял с постели,

Лупил супругу, а порой

За нож хватался, как шальной.

С тех пор лишь водка с ним дружила,

И та недолгою была:

За рюмкой мысль его плыла,

Как плот без вёсел и ветрила.

Затем стал всех не узнавать,

Ругаться матушкой, плевать.

 

 

 

                                                       XIX.     

 

Пускаясь в даль сего рассказа,

Нельзя о мачехе смолчать,

Сказав о ней всего лишь фразу;

А с тем позвольте мне назвать,

Припорошив архивной пылью,

Её девичию фамилью;

И хоть я малость, да привру –

Знакомство будет ко двору.

Раиса Юрьевна Лихута

Была седа не по годам,

И уж морщины тут и там

Свои пустили атрибуты;

В глазах улыбка и испуг,

И сердце полное услуг.

 

 

 

                                                          XX.     

 

В её, увы, происхожденьи

Немало пятен белых; что ж,

Мой друг, за это упущенье

Взыщите с автора – (грабёж!).

Отец – профессор из науки:

Преподавал азы и буки,

Имел друзей за рубежом,

И вдруг предстал перед судом.

С тех пор покрыто там всё тайной

(Так судьбы многие от нас,

Увы, сокрыты по сей час),

Но верно то, что не случайно

С Раисы Юрьевны злой рок

Брал впредь завышенный оброк.

 

 

 

                                                       XXI.     

 

Тремя владея языками,

С умом, всё жаждущим познать,

Она, затравленна властями,

Смогла бухгалтером лишь стать.

Ребёнка вынянчив чужого,

Боготворила как родного,

Которого ей Бог не дал,

Так как в упор не замечал.

Расставшись с давними мечтами:

Увидеть мир иной, людей,

Стать переводчиком идей,

В которых мы тонули сами,

На сердце не имея зла,

Она ребёнком лишь жила.

 

 

 

                                                    XXII.     

 

Как мог, я дал вам представленье

Об этой странненькой семье,

Где я десертом на съеденье

Оставил дядино досье:

Он братом был родной матуси;

С Толюсей был на уси-пуси,

С хозяйкой мил и говорлив,

А с зятем вежливо-учтив.

Печатался он в местной прессе:

За деньги хулил и бранил,

За них же – тех же и хвалил;

Всегда был холост, рос в Одессе;

Слегка картавил, а порой

Чихал, как будто заводной.

 

 

 

                                                 XXIII.     

 

Худой и роста небольшого,

Он аппетит всегда имел,

На удивление, здоровый,

С каким в гостях обильно ел.

А так как он ковал вериги

Из целомудренной интриги,

То был тут всеми нарасхват,

Окромя женщин... Сих утрат

Его нутро не ощущало

И не пыталось ощущать,

Но всё ж о жёнах размышлять

Ему чужих не раз случалось,

Ваяя сплетню для газет, –

Тут был он истинный поэт.

 

 

 

                                                XXIV.     

 

Во лжи и сплетнях ободрялся,

В них он нуждался, как в еде;

С тем честь испачкать не стеснялся,

Скажу вам даже: в сей нужде

Ему пристали униженья,

Из них черпал он вдохновенье,

И я замечу: подлецу

Они всегда идут к лицу.

Голаправда Георгий Львович, –

Конечно, это псевдоним;

На самом деле аноним:

Всего лишь Гоша был Вельхович,

Скупой и грязный шантажист,

И либерал, и коммунист.

 

 

 

                                                   XXV.     

 

Что в этот дом его тянуло? –

Мне не под силу разгадать:

Домашний борщ иль подмигнула

Раиса Юрьевна? Как знать.

А впрочем, вам на усмотренье:

Когда впал муж в окамененье

И в стан коляски угодил –

Тут он и вовсе зачастил.

Стал приходить без приглашенья,

Где, впредь чихая на зятька,

Смущал жену исподтишка,

Сим доводя до умиленья

Душонку склочную свою

И в смех картавя: «Ой, горю!»

 

 

 

                                                XXVI.     

 

В такой среде рос Анатолий –

И дом родной его душил!

А с тем заложник сей неволи

Из детства вырасти спешил.

И это время наступило:

Что было чуждо – вдруг ожило!

Блеснул мятежный небосклон,

Исчез летучий, мирный сон;

Грозу стал слушать с упоеньем,

На девиц взор тайком косить,

Под носом пух местами брить,

И не внимать нравоученьям,

Ведь слушать их в его года

Невыносимо без труда.

 

 

 

                                             XXVII.     

 

Во всём был строг и аккуратен,

Разборчив в книгах и друзьях,

Легко раним, но сим приятен,

И с колким словом на устах.

Учился, скажем, он послушно,

Но всё же, впрочем, равнодушно;

В движеньях тонок и смазлив,

То говорун, то молчалив,

Порой задумчив, и ужасно

При этом спешный самолюб,

С тем отпечаток тонких губ

Ложился криво иль бесстрастно.

Но не всегда Азовский мой

Бывал доволен сам собой.

 

 

 

                                          XXVIII.     

 

Его тщеславие мельчало

В пылу сомнений, коих тьма

В его сознании всплывала,

Чем признак здравого ума

В нём выявляло, без сомнений.

Сей каламбур без изменений

Оставлю я. Увы, не раз

Случалось мне за чисткой фраз

Утратить суть, и браться снова

За чистый лист, и в тишине

Внимать с прискорбием, как мне

Не в силах вымолвить и слова.

Да и к тому ж сей каламбур

Совсем не требует купюр.

 

 

 

                                                XXIX.     

 

Взяв кисть, он выбросил гантели,

Звон струн сменил аккордеон,

Из-под пера его звенели

Ростки поэзии; но он,

Не видя в сём предназначенья,

Скучал под эти вдохновенья

И вскоре гнал их, чтоб о том

Не вспоминать уже потом.

Идеям книжным подражая,

Из дома рвался убежать;

Познаньем Библии пугать,

Во спорах Бога отвергая,

Умел безбожник мой, но я

Вернусь к сему чуть погодя.

 

 

 

                                                   XXX.     

 

Бывало, он бродил часами

В объятьях юношеских грез

Под голубыми небесами

Средь стройных девственных берёз.

Стремясь найти уединенье,

Он видел часто утешенье

В их белоликой красоте:

Так видит дочь свою в фате

Седой родитель старой девы;

Так вижу я, читатель мой,

Себя за этою строфой,

И в рифмах стройные напевы

Утешат «скверную жену» –

Честолюбивую струну.

 

 

 

                                                XXXI.     

 

В таких заботах пролетали

Его счастливые года,

А чтоб точнее – протекали.

Года летят уже тогда,

Когда мы ценим их. Что ж, время

Всему своё подводит бремя.

Давайте вспомним, милый друг,

Как проводили мы досуг

В те годы юности: прелестней

Нам чувств навряд ли испытать.

Не будем же тогда мешать

Его стремлениям, а с песней

Вернёмся, право, господа,

В свои счастливые года.

 

 

 

                                             XXXII.     

 

Бесплодность времяпровождений,

Кумиров зыбкий пьедестал

И жажду новых впечатлений –

Кто в эти годы не познал?

Кто слепо к цели не стремился?

Кто безответно не влюбился?

Кто не играл своей судьбой? –

Навряд ли есть средь вас такой.

Ведь тот, кто смолоду был павой,

Цветы на клумбах не срывал,

С утра похмельем не страдал

И рассуждал на редкость здраво,

Знать, право, вовсе и не жил,

А так, лишь жребий свой влачил.

 

 

 

                                          XXXIII.     

 

Порой мне снятся эти годы,

Где я, как прежде, молодой,

Где сердца жар теснит невзгоды,

Где в жилах бьёт задор лихой,

Где неуёмные желанья,

Где чувств стыдливое дыханье,

Где буйство красок, где весна!

Но пробудившись ото сна,

Я вижу в жалком отраженьи

Годами смятое чело,

Волос скудое помело,

Потухший взор и в запущеньи

Большое пузо! Посему

Вернусь к герою моему.

 

 

 

                                        XXXIV.     

 

Что было в нём всегда забавно,

А с тем невинно и смешно,

Так это то, что друг наш явно

Чурался девиц томных. Но,

Как ни был груб и глуп чертовски

С прелестным полом мой Азовский,

А всё ж прелестницы на нём

Жгли взор свой чувственным огнём,

В котором чудные алмазы

Гранил мой глупый грубиян.

Но всё ж достичь душевных ран

Любвеобильные проказы

Не в силах были, что ж, увы:

Он их бежал, как крапивы.

 

 

 

                                           XXXV.     

 

Поймав прелестное вниманье,

Он был язвительно учтив

И в жутких муках испытанья

Красноречиво молчалив.

А после долго вечерами

Не мог утешиться слезами

И желчью душу изводил:

Так робость жалкую казнил!

Так мстил себе и всему свету,

Кипучей злобою дыша,

Укрывшись в дебрях камыша,

При этом лунная монета

Посеребрит его глаза...

О, как прекрасна в них слеза!

 

 

 

                                        XXXVI.     

 

Тут к месту будет и в довесок

Мне рассказать один курьёз:

Так легче юного повесу

Изобразить. Однажды, слёз

И слов проклятий не жалея,

Во гневе праведном хмелея,

Он взялся жребий свой бранить,

При этом хныкать и скулить,

Как истеричная девица.

И, как назло (о стыд и срам!),

В сей самый миг его слезам

Внимала тучная вдовица.

Она отшельницей жила

И прокажённою слыла.

 

 

 

                                     XXXVII.     

 

Их взоры в сумерках столкнулись.

Дар речи оба потеряв,

Друг другу криво улыбнулись;

Затем их взгляд, поковыряв

Столь неожиданную встречу,

Опять столкнулся, и замечу:

Былой испуг исчез совсем,

А стыд запрятался. Меж тем

Занялся каждый своим делом.

Но час, наверное, прошёл,

Когда мой друг в себя пришёл,

Его сравнить здесь можно смело

С парализованным отцом

Иль с буридановым ослом.

 

 

 

                                  XXXVIII.     

 

С тех пор (со встречи с прокажённой)

Он даром время не терял:

И вскоре ночью даме оной

Калитку дёгтем измарал.

Но не найдя успокоенья,

Стянув с себя всё облаченье,

Раздевшись с ног до головы,

На очи заспанной вдовы

(В то время жившей на отшибе),

Явился юный наш герой

Персоной собственной – нагой!

Вдова в сей миг, подобно рыбе,

Руками хлопала и ртом,

Но всё ж впустила его в дом.

 

 

 

                                        XXXIX.     

 

 «Вы извините, что так поздно, –

Войдя, сказал Азовский мой, –

Я с делом к вам пришёл серьёзным:

Прошу руки у вас. Со мной

Не пропадёшь. Так жить довольно!»

И в сей момент довольно больно

Он на щеке своей вкусил

Всю прелесть нежных вдовьих сил.

Но отвечать на ласку эту

Отселе он не пожелал:

И на ограде замелькал

Бесстыжий зад под лунным светом.

А чуть спустя спокойно спал

Мой необузданный нахал.

 

 

 

                                                           XL.     

 

А чрез неделю у вдовицы

Вдруг появился ухажёр.

Преображению в девицы

Являлся оный разговор

С моим распущенным нахалом;

Он был всего лишь опахалом,

Желанным штопором души!

А я возьми, да опиши.

Ну, что поделаешь, знать, это

Держать не в силах я в тени;

Ты уж, вдовица, извини

Меня, паршивого поэта:

С тобой ведь, право, в его суть

Перо мне легче обмакнуть.

 

 

 

                                                        XLI.     

 

Такой нежданной переменой,

Какою был виной наш друг

В судьбе вдовицы прокаженной,

Не исчислялся ряд заслуг,

Какими тешит мой приятель

Вас, благосклонный мой читатель,

В досужий час. Но не всегда

Они всходили без вреда:

Так моему случалось другу,

Без задней мысли, и не раз,

В пылу ребяческих проказ

Медвежью оказать услугу.

Такой хотите анекдот?

Тогда держите, вот он, вот:

 

 

 

                                                     XLII.     

 

По центру липовой аллеи,

В благоухающей тиши,

В ночи, где девушек лелеют,

А днём резвятся малыши,

Стоял вальяжно, благородно,

Любимый в прошлом всенародно,

На пьедестале, в голубях,

Товарищ с орденом в грудях.

И вот, однажды пред рассветом

На лобном месте мирных птиц

Произошла подмена лиц:

Теперь подножье занял это

Директор школы, где с душой

Учил науки «гений» мой.

 

 

 

                                                  XLIII.     

 

Какое всё ж тут было сходство?

Скажу вам так: «шедевр» сей

Имел над прежним превосходство.

И за каких-то пару дней

Сей бюст в газетах был означен;

А наш директор озадачен

Людской молвою — дескать, он

Достойно занял этот трон!

То, что ущерб здесь был моральный,

Понять не стоило труда,

Но кто ж подумать мог тогда,

Что корень тут шизоидальный:

Симптом а-ля «Наполеон»,

И психбольницей кончит он.

 

 

 

                                                 XLIV.     

 

Так на досуге занимали

Проказы эти дерзкий ум,

Чьи формы бешено искали

Простор для праздных, смелых дум

Не только лишь в пылу забавы,

Но и в пороках смутной славы,

Где впредь никак без злой молвы

Венцом украсить головы

Не удосужиться. И всё же

Не стоит нам его ругать,

Ведь это – то же, что желать

Или просить от молодёжи

Благоразумия. А с тем –

Оставим суд над ним ни с чем.

 

 

 

                                                    XLV.     

 

Объятый хмелем смутной славы

(Чем грешен юности запал),

Гордыни желчную отраву

Он всеми фибрами впитал:

Впитал, как грешный сон монашка;

Как внучий лепет старикашка;

Как листья поутру росу;

Как юность дивную красу;

Как свою веру мусульманин;

Как злую правду атеист;

Как заблуждения нацист;

Как лень столичный горожанин;

И как размер сего стиха

Впитал мой слог не без греха.

 

 

 

                                                 XLVI.     

 

Так высшим пиком наслажденья

Был для него минутный шум

Людской молвы, где поощренья

Он получал за смелый ум,

За безрассудные поступки,

Чьи лавры призрачны и хрупки;

И весь избыток юных сил

Он без остатка положил

На эти мнимые забавы,

Чтобы дурные языки

Пустили в ход свои клыки,

И он прошёл под крики: «Браво!»

По кулуарам сплетни злой

С высокоподнятой главой.

 

 

 

                                              XLVII.     

 

Такие горе-анекдоты

Я б мог охотно продолжать,

Но мне подсказывает что-то:

Что нужно временно прервать

Героя нашего проказы

И дальше следовать рассказу,

Чтоб не признал ваш скорый суд

Лишь злой сатирой этот труд.

Хотите далее? Ну, что же,

Я с удовольствием, мой друг,

Наполню рифмой ваш досуг:

Досужий час за книжкой тоже,

Какой бы ни был, всё же час, –

И я несу его для вас.

 

 

 

                                           XLVIII.     

 

Увы, мой друг, но вдохновенье

Имеет свойство увядать,

А стройный слог и рифм сплетенье

Одной лишь формою дышать.

И чтоб не пасть мне в эту яму,

Где полно мусора и хлама,

Чтоб душу негой утолить

И мысли страстью окрылить, –

Вернусь к отважной я девчонке!

Тот образ вновь меня манит,

Он свежесть чувств в себе хранит

И нрав капризного ребёнка,

Чью прыть и смелость нам сполна

Явила бледная луна.

 

 

 

                                                 XLIX.     

 

Я опишу сие созданье,

И вы читатель, может быть,

Встревожив грудь воспоминаньем,

Узрите образную нить.

Блондинка с серыми глазами,

Открытым взглядом и устами,

Точёный стан, живая речь,

А проще: взор нельзя отвлечь!

Дерзка, пряма, самолюбива,

Во многом схожая на мать,

О ней вы сможете узнать

Чуть погодя, красноречиво

Я всё семейство опишу, –

Сейчас к дочурке я спешу.

 

 

 

                                                                   L.     

 

Вам образ внять её не сложно:

Попав под власть её очей,

Вы пожалеете, возможно,

О том, что вас уж Гименей

Сковал в супружеской артели;

А шёлк волос и стан газели,

Ресниц воздушных бахрома –

Того глядишь —  сведут с ума!

В наивной грации порою

Жива по-детски и легка,

Она меня, уж старика,

Пленяла дивною красою,

И я, как конь среди кобыл,

Ретиво ржал, копытом бил.

 

 

 

                                                                LI.     

 

Оксана – так зовут девчонку.

С тобой, читатель, и с луной

Бегу за нею я вдогонку

По узкой тропке межевой

Туда, где в тяжком ожиданьи

Томится плут мой. Но свиданье

Мне их придётся отложить,

Чтобы о предках речь сложить.

Её отец – помещик местный,

Достойный муж и старожил –

Большие денежки нажил

В короткий срок; и отзыв лестный

О нём в газетах иногда

Писал и наш Голаправда.

 

 

 

                                                             LII.     

 

В далёком прошлом заврайкома,

Он сохранил авторитет,

Открыв свой пункт металлолома;

И в пятьдесят с копейкой лет,

Так как едой трещал за ухом,

Располагал объёмным брюхом;

Шикарным домом в хрусталях;

Женой младою в соболях;

Довольно прибыльным заводом

По производству «нужных вод»,

От коих утром сушит рот;

И даже в планах видел с годом

Он в кресле мэра свою стать,

Коль Божья будет благодать.

 

 

 

                                                          LIII.     

 

Лица несменная оправа:

Прямой, как киль, маститый нос;

Слой губ, лежащих величаво,

И подбородок, как поднос.

В быту смиренную покорность,

Порою ум, порою вздорность,

Как подсудимый на скамье,

Он нёс, как водится, в семье.

Читатель мой, к услугам вашим

Антон Савельевич Баркас.

О нём в дальнейшем будет сказ,

Где я заполню бренну чашу

Его души. Сейчас же мне

Черкнуть пристало о жене.

 

 

 

                                                        LIV.     

 

В свой век Амалия Петровна

Не знала, что такое труд,

За это: барыней условно

Все за глаза её зовут.

Свой экипаж, своя служанка,

Плюс театральная осанка

Всем извещали, что она

Для светской жизни рождена.

Но гордая сознаньем власти,

Она сполна была притом

Одарена живым умом,

За это ей при встрече: «Здрасте!»

Учтиво вторят голоса.

К тому ж она была краса:

 

 

 

                                                           LV.     

 

Стройна, изящна, грациозна,

И с тем довольно молода;

Скажу вам так: ещё не поздно

Свести с ума в её года.

Её улыбка, речи, взоры

Производили приговоры

В сердцах у многих раз-иной

Своей коварною игрой

И сладострастною отравой;

Поверьте, многие во сне

Мечтали о такой жене,

Когда сходил на них лукавый,

Порока сея семена,

В объятьях утреннего сна.

 

 

 

                                                        LVI.     

 

Она росла в семье военных,

Где был глава всему отец;

А мать, в заботах повседневных,

Жены достойный образец.

Меж тем их близкая подруга

(Соучредитель их досуга,

По совместительству кума)

Была не дюжего ума,

Зато моложе. Так однажды

Отец, сняв с полки чемодан,

Покинул свой семейный стан.

А после дочь лишь видел дважды:

На школьном бале выпускном

И в старой церкви под венцом.

 

 

 

                                                     LVII.     

 

Имея опыт сей печальный,

Как только выбор стал пред ней,

Она уж знала изначально,

Кто будет впредь опорой ей:

В быту он должен быть кудесник,

И уж никак ей не ровесник;

Пускай плешив, пускай пузат,

Но чтоб имел повсюду блат.

Поставив оную задачу

Перед другими и собой,

Она поспорила с судьбой,

Не веря в принца и удачу.

И вскоре верх над ней взяла.

За то и барыней слыла.

 

 

 

                                                  LVIII.     

 

Меж тем в провинции далёкой

Красивой барыне моей

Бывало скучно, одиноко.

Вот список всех её затей:

Читает книжки, отдыхает

Под сенью лип; порой вздыхает,

О чём признаний не даёт;

Порой на вечер созовёт:

Банкира (в прошлом педагога);

Дантиста (скрягу старика);

Дворянской крови мужика

С физиономией бульдога;

Поэта (скучного глупца) –

И желчным шуткам нет конца!

 

 

 

                                                        LIX.     

 

Хваля восторженно поэта,

Тогда как муж её зевал,

Она лукавила; за это

Пиит в стихах её прозвал,

Читая вслух свои творенья, –

Жестокой музой вдохновенья,

Чьё сердце хладное как лёд;

Банкир же, выпучив живот,

С дантистом спорил: мол, напрасно

Тот держит денежку в чулке;

На что тот молвил: что в руке

Держать синицу безопасно.

Но больше всех её смешил

Вельможа – так как много пил.

 

 

 

                                                           LX.     

 

Сия обыденность, как знаем,

Порочна жаждой новизны,

И мы в тиши порой вздыхаем

Тайком от мужа иль жены.

Бывают, правда, исключенья,

Но эти браки, к сожаленью,

Большая редкость. Ведь порой

Семья на сцене бытовой

Постылой прозой разрушает

Взаимну страсть. Но все же мне

Чужой союз судить извне

Не стоит, право. Пусть решает

Здесь каждый сам и за себя.

Я в этом деле не судья.

 

 

 

                                                        LXI.     

 

Со мною многие поспорят,

Пощупав маковку свою,

Сей довод будет им подспорьем

И утешеньем – зуб даю!

Меж тем в моём воображеньи

Я допускаю приключенье

В былом Амалии моей;

Но не сейчас. Теперь же ей

Кокетства лёгкого хватает;

Да и к тому ж уже она

Достопочтенная жена,

Чей муж о мэрстве помышляет.

Но начеку, увы, всегда

Быть нужно в браке, господа!

 

 

 

                                                     LXII.     

 

В такой семье с таким наследством

Оксана запросто могла

Иметь безоблачное детство.

И жизнь досель её текла,

Взирая детскими очами,

Златыми днями и ночами

В беспечной радости прикрас.

Но скоротечен этот час:

Очередной апрель встречая,

Вкусив романтику из книг,

Забыла куклы в тот же миг,

Качели даже обминая,

В забавах чьих была она

Без принца счастлива сполна.

 

 

 

                                                  LXIII.     

 

Сокрылись феи в сновиденьях

И отлетели, а в ночах

Теперь стыдливое томленье

В помятых тонет простынях,

Где сладких вымыслов созданье,

Лаская трепетно сознанье,

Во снах ей шепчет, что она

Горда, красива и умна;

Все восхищаются лишь ею

И только он один молчит,

Пытливый взор его горит

И дерзкой страстью грозно тлеет.

А, пробудившись ото сна,

Она весь день лишь им полна.

 

 

 

                                                 LXIV.     

 

Весь день она в раздумьях бродит

Среди фальшивой суеты,

И мысль её невольно клонит

Во полуночные мечты,

Во искусившие волненья,

Где их реальность исполненья

Наводит призрак полусна;

Лишь там так счастлива она,

Лишь там беспечность озорная

Даёт возможность ей любить,

Душой при этом не кривить,

Себя сомнением терзая,

Лишь там рождаются в тиши

Пороки первые души.

 

 

 

                                                    LXV.     

 

Но вот однажды пробуждёна

Она десницею младой,

Вздохнув глубоко грудью томной,

Махнула враз на сны рукой:

«Ну всё, довольно сновидений,

Бесплодных дум и томных бдений.

Вот мой кумир, мой идеал!

Разве не он устроил бал?

Со мной кадриль кружил? И даже

Шептал на ухо, будто он

В меня безудержно влюблён,

Когда под утро в экипаже

Сопровождал меня домой...

Ах, если б не будильник мой».

 

 

 

                                                 LXVI.     

 

Полна надеждою слепою,

В сокрытых думах бережёт

Она сей образ, а порою

Вдруг чаем губы обожжёт,

То засмеётся вдруг некстати, –

Вы не ошиблись, мой читатель,

Подумав, что всему виной

Был юный малый – наш герой.

И в воспалённом исступленьи

Её влечёт соседний двор,

Где чувств родник, весёлый вздор

И струн блаженное влеченье,

Где наш герой часто бывал,

Сим своё время убивал.

 

 

 

                                              LXVII.     

 

«Нет хрупче ничего, нежнее,

Чем честь девицы молодой:

Она, как зеркало тускнеет,

Лишь от дыхания порой» –

Такие взгляды были ране.

Об этих истинах Оксане

Талдычил строй невзрачных книг,

От коих наш народ отвык.

Но страх смешною показаться,

Держа в узде влюблённый пыл,

Сердечко гордое студил

И впредь велел остерегаться

Злых шуток, сплетен и угроз,

И лжи отравленных заноз.

 

 

 

                                           LXVIII.     

 

«Но эти чувства впрямь, как в книжках.

И сколько в них таится мук.

Неужто этот злой мальчишка

Есть сердца пламенный недуг?

Неужто он всему виною?

А коль была б ему женою,

Какой тогда он был бы муж?

Всё так же дик и неуклюж», –

С такими мыслями Оксана

Над ним вдруг вздумала язвить,

Ходить к ворожкам, чтоб привить

Его вниманье: дух обмана

Успех в сём деле обещал

И свой карман обогащал.

 

 

 

                                                 LXIX.     

 

Все вчуже, впрочем, замечали.

Лишь он считал, что пыл обид –

Злословья желчь и блажь печали –

В её тщеславии лежит,

В её теперь взаимной злобе,

В её межклассовой утробе.

Так пролетели между тем

Недели три, ну а затем

Ступило время столкновений,

Но уж не взглядов, а лишь глаз:

О, как прекрасен был в тот час,

Не пряча жадных сокровений,

Её смиренный, робкий лик,

Светясь от счастья в этот миг.

 

 

 

                                                    LXX.     

 

А вскоре полуднем воскресным

Азовский мой в кругу друзей,

Каким-то образом чудесным,

Записку в сумку сунул ей,

Где точный час и место встречи

Он указал на этот вечер

И подытожил свой привет

Крылатой фразой: тет-а-тет.

Придя домой, он улыбался,

Под нос несвязно бормотал,

Отца по комнате катал,

А чуть спустя уж сомневался

В затее радужной своей,

Кусая губы до кровей.

 

 

 

                                                 LXXI.     

 

Ну, вот и первое свиданье!

О, как же долог был тот час.

Надежды, грёзы, ожиданье –

Мы перепрыгнем через вас.

Сводя прошедшего итоги,

Звенит, как встарь, в душе у многих

Тех чувств блаженная струна –

Пусть здесь взойдёт былым она!

А я не буду углубляться

В кладезь неопытной души,

Ведь сколь пиши иль не пиши,

А всё же вряд ли докопаться

До той берлоги, чей покой

Разбужен раннею весной.

 

 

 

                                              LXXII.     

 

Читатель строк моих небрежных,

Ну, вот и воротил я вас

К седой луне в далях безбрежных,

Отколе начал я свой сказ;

К моей девчонке непослушной,

Бегущей поступью воздушной

В тумане призрачных страстей

Навстречу участи своей.

Воображенья силой чудной

Перенесёт нас мысль туда:

На пристань старую, куда

Уж не заходит боле судно

И где назначил наш герой

Оксане встречу под луной.

 

 

 

                                           LXXIII.     

 

Залив фатой лежит покрытый.

Постельный шепот камыша.

Седой старик идёт небритый

Домой с рыбалки не спеша.

Всё это – муза для поэта...

Но наш герой внимал не это:

Он вкус победы предвкушал

И весь тревогою дышал.

Ему б, в приличиях свиданья,

Из камыша собрать букет

Не помешало бы. Но нет!

Наш друг в спесивом ожиданьи

Слюной своею рыб кормил,

Умело свесившись с перил.

 

 

 

                                          LXXIV.     

 

Меж тем природа отдыхала

От зноя солнечного дня;

У вод обоймою трещала

Лягушек праздная семья;

Полей обширные постели

В перинах дымчатых потели;

Дремали рощи и сады,

Пернатых скрыв в свои ряды;

Нахмурясь будто бы с похмелья,

Белесо-рваной пеленой

Ночное небо над землёй

Сверкало дивным ожерельем;

А наш герой, кривя оскал,

На отражение плевал.

 

 

 

                                             LXXV.     

 

Но время шло. И в дикой спешке

Теперь Азовский уж плодит

В свой адрес скрытые насмешки;

Тогда как воет и скулит

В тревожных муках ожиданья

Зародыш мнимого страданья

И давит грудь. Но, право, зря

Герой наш мучил так себя.

Она была уж недалёко:

Их разделял берёзок ряд,

Да стройных камышей отряд;

Луны всевидящее око

Срисует всё, а я воздам

Её причудливым мазкам.

 

 

 

                                          LXXVI.     

 

Из дома выпорхнув, спешила

Оксана к месту сладких грёз;

Но с каждым шагом чья-то сила

В её груди сомнений воз

Тяжёлой ношей водружала.

Она давно уж не бежала,

Шла не спеша. И лунный свет

Ей освещал тропинки след.

Взошла листва молвой злословной,

По полю ветер пробежал,

Когда очам её предстал

Залив красою хладнокровной,

В чьих водах брошенный причал,

Ржавея, век свой доживал.

 

 

 

                                       LXXVII.     

 

Уже ступая по причалу,

В попытке милой справить дрожь,

Оксана вознегодовала.

Засунув в сердце эту ложь,

Она хотела сей интригой

Ослабить робость, чьи вериги

Сковали дух её, а с тем

Вооружалась бог весть чем!

Но, как она бы ни старалась,

Негодования оскал

Её ни лаял, ни рычал,

Лишь скалил зубки под забралом

Строптивой маски, чей муляж

Всего лишь юности кураж.

 

 

 

                                    LXXVIII.     

 

Завидев нашего героя,

Сменяла мысли: «Убежать?

Иль смело пасть на поле боя?

Иль вопросительно молчать?»

Но встретил он её спиною,

Задумчив, стоя под луною,

Шагов её не слышал он,

Был в мрачны думы погружён.

В сей миг его воображенье

Являло взрывчатую смесь,

Где честолюбие и спесь

Томились в сумрачных сомненьях.

Так миг спустя, среди всего,

Хлестнуло словно кнут его.

 

 

 

                                          LXXIX.     

 

«Привет! Немного опоздала.

Ты написал мне, что со мной

Желаешь встречи у причала.

Как видишь, я перед тобой.

Что ты хотел? Да, поскорее», –

Оксана молвила, бледнея,

Не чуя под собою ног.

Но он узреть того не мог.

Он мелко вздрогнул, обернулся,

И вдруг, неведомо зачем,

Карманы вывернул, затем

Пытливым взором в пол уткнулся.

Ему ответ давно пристал,

А он в потёмках шарить стал.

 

 

 

                                             LXXX.     

 

Так продолжалось с полминуты,

Но наш герой в себя прийти

Так и не смог. И все маршруты

Теперь у ног её легли.

Она, как будто так и должно,

Переступала осторожно,

Чтоб то, что ищет – не сломать!

Но что? – никто не мог понять.

Собрав все силы, как в дурмане,

Он всё же вымолвил: «Привет.

Я здесь посеял амулет.

Отец мой, будучи в Афгане,

Его от старца получил

И больше всех наград ценил».

 

 

 

                                          LXXXI.     

 

Сей амулет давно потерян

Был, впрочем, им же – лет уж пять.

Но до того он был растерян,

Что в пору несколько приврать

Ему совсем не помешало.

Отсель, как в детстве одеяло,

На нём спокойствие легло.

Залива тёмное стекло,

Луны дорожку отражая,

Их осветило, и оне

Стояли в дивной пелене;

И взгляд его, в ночи сверкая,

Потупил взор её, как вдруг

Скрипучий треск родил испуг.

 

 

 

                                       LXXXII.     

 

Перила старого причала

С годами ржавчина взяла,

С тем рухлядь время подыскала

И дань исправно отдала.

И в том помог ей Анатолий –

Ретивый спутник моей воли.

О! как прекрасен был и мил,

Летя со сломанных перил,

Герой наш: смелою спиною

Он опустился в лоно вод.

Оксана вздрогнула... И вот,

Теперь уж с мокрой головою

Он вновь, сгорая от стыда,

В воде маршрут искал! О, да:

 

 

 

                                    LXXXIII.     

 

На этот раз он озабочен

Был не на шутку; фортель сей

Авторитет его порочил

От мокрых пяток до ушей.

Во влажный холод погружаясь,

Судьбой своей распоряжаясь,

Секундой думал не всплывать

(Пусть лучше гроб обнимет мать).

Но что поделаешь: на суше

Он обвинил во всём причал

И тут же вскоре замолчал.

С тем хор испуганных лягушек

Стал потихоньку оживать

И в дрёму вечер окунать.

 

 

 

                                  LXXXIV.     

 

Оксана ж, видя, как курьёзно

Азовский пристань оседлал,

Затем её ж в порыве грозном

На веки вечные проклял, –

Была не в силах удержаться

И не смогла не засмеяться.

За что была награждена

Увы, пощёчиной она.

И по извилистой тропинке,

Вокруг кузнечиков будя,

Любимых туфель не щадя,

Бежит стремглав моя блондинка,

Отведав первый опыт свой

В делах любви, к себе домой.

 

 

 

                                     LXXXV.     

 

Через окно пробравшись в спальню,

Она упала на кровать.

Но боль и стыд в груди опальной

Не прекращали разъедать

Гордыни буйные оковы,

И слёз горячие обновы

Ресницы стали украшать;

А я восторженно взирать

На грудь с наплывшею волною;

На носик гордый однолюб;

На дрожь опухших алых губ,

Смочённых терпкою слезою;

На очи словно талый лёд,

Чьи веки ночь уж не сомкнёт.

 

 

 

                                  LXXXVI.     

 

Всю ночь она в бреду сомнений

Себе пыталась объяснить

Сквозь призму новых впечатлений,

Как мог он с ней так поступить?

Взамен сердечного участья

И поцелуев сладострастья

Она вкусила в камышах

От оплеухи звон в ушах;

Взамен пленительной надежды –

Разочарованность и стыд

От незаслуженных обид

Столь горделивого невежды,

Кой был её источник бед

И сердца пылкого предмет.

 

 

 

                               LXXXVII.     

 

Чрез лабиринт зелёных листьев

Веселый луч в окно проник

И беспокойной своей кистью

На стенах корчит солнца лик,

Остатки утра затирая,

Но этим всё ж не отвлекая

Потухший взор, где сплин с хандрой

Печаль разбавили тоской.

Но вскоре усталь сил душевных

Возьмет свое, и мирный сон

Закружит в танце котильон

Уже царицу, не царевну:

Ведь от пощечин иногда

Взрослеют души, не года.

 

 

 

                            LXXXVIII.     

 

Весь день её не отпускает,

Как в детстве, безмятежный сон

И тем родителей пугает:

Уж не здоровью ли урон?

Но сон прошёл. Бежит Оксана

Сквозь дымку сизого тумана

Вдоль уходящего костра

В тыл нам знакомого двора,

Где впопыхах не замечает

Столь любопытный общий взор,

Подружек деланный укор

И лишь с тоскою отмечает,

Что нет его, – и вмиг она

Печалью тихою полна.

 

 

 

                                  LXXXIX.     

 

А наш герой, презрев свиданье,

Впредь избегал общенья с ней,

Ввергая юное созданье

В меланхолию серых дней,

Во истерзавшие сомненья.

Но юных лет дар исцеленья

Залечит страхи все её,

Разгонит мыслей вороньё,

Внесёт душевную отраду,

И сердце снова обретёт

Надежды призрачной полёт:

Сломав незримую ограду,

Оно свободой задрожит –

И снова праздник побежит.

 

 

 

                                                           XC.     

 

Но пыл страстей не так уж просто

Одним лишь махом потушить

В груди незрелого подростка,

Чей личный опыт нечем крыть.

Всё будет, как и подобает

Любови первой: повздыхает,

В плечо подружке посопит,

Слезой подушку окропит;

Затем жестоко озлобится,

Кидаясь всуе на родных,

Чем озадачит сильно их;

Лишь опосля моя девица

Нам улыбнётся! Но досель

Ждать нужно парочку недель.

 

 

 

                                                        XCI.     

 

Ну, что, читатель, вам, наверно,

Пора немножко отдохнуть,

И с тем во что-то непременно

Вам ваши мощи окунуть:

Пусть будет сон то иль девица,

Заснуть с которой не случится;

А может, муж или жена;

Иль смачна чарочка вина;

А может, с водочкой приятель

Обитель вашу не пройдёт

И анекдотом развлечёт.

А я, любезный мой читатель,

Свою прерву, пожалуй, речь.

Ну, всё – пока! До новых встреч.

 

 

 

               Глава вторая

 

Человек, которого неодолимо

влечет к себе вода, обычно

склонен к головокружению.

Гастон Бошелар

 

 

                                                                                I.           

 

Ну, здравствуй, добрый мой читатель.

Вам вновь покоя не даёт

Честолюбивый соискатель

Парнаса радужных высот

В бреду досужих вдохновений.

Меж тем, не ведая суждений,

Публичной брани иль похвал,

Досель я лавры не стяжал.

Я подожду. С меня довольно

Того, что вы, друзья, со мной.

К тому ж талант побочный мой

Ваш вкус осудит произвольно

И беспристрастно, без оков

Академических умов.

 

 

 

                                                                             II.           

 

А с тем, вскормив себя надеждой

И вашей дружбою, друг мой,

Вернусь туда, где, как и прежде,

Лишь муза властна надо мной;

И где приятель мой забавный,

Кичливый, злой и своенравный,

Живёт с маманей и отцом,

И с родным дядей подлецом;

Где я красавицу-девицу

Со всем семейством описал.

И вот, пожалуй, час настал

К столетьям прошлым возвратиться:

К былым преданьям старины,

Надев парик и галуны.

 

 

 

                                                                          III.           

 

Сей городок в былом княгиня

Почтила сотни лет назад.

Здесь эта светская богиня

Сменила царский свой наряд

На балахон простой монашки

И, подписав кой-где бумажки,

От суеты ушла мирской.

Но, что поделать, сей покой

Тянулся сутки и не боле:

До постриженья был лишь шаг,

Как игуменья стала враг

И непослушник княжьей воли.

С тем плоть её могла лишь впредь

Баландой каторжной говеть.

 

 

 

                                                                        IV.           

 

Так вот, на фоне тех событий,

Быть может, в чём-то надувных,

С тех пор тут божия обитель

Известна мощами святых;

А так как бог был признан снова,

Отсель и праздника большого

От власть имущих люди ждут:

Чтоб над заливом взмыл салют,

Всю ночь гудели рестораны,

С похмелья в дверь стучал сосед,

И тёщ бы звали на обед,

Чтоб зализать друг другу раны.

Пока я свет на праздник лил,

Он сам права свои явил.

 

 

 

                                                                           V.           

 

С утра в тумане застонали,

Свергая сон, колокола:

Тем сонных женщин извещали,

Что ночь позиции сдала,

Что уж пора на кухню мчаться

Иль перед зеркалом вращаться

С тревожной думой: что надеть?

Кого позвать? Куда поспеть?..

Хоть праздник пал на выходные,

Вам двери всяческих услуг

Откроет рынка уйма слуг,

А с тем все улицы пустые

Враз оживут от каблучков

Столь ранних наших мотыльков.

 

 

 

                                                                        VI.           

 

Началом массовых гуляний

Капелла церкови была.

Лишь опосля святых деяний

Речь мэра церковь обдала;

В ней он запел о Вездесущем,

Потом о хлебушке насущном,

В конце он скромно объявил,

Что бровки в скверах побелил.

Вообще сей мэр был выбор странный:

Он взяткой чести не марал

И блат, корысть не признавал.

А без того в наш век «гуманный»,

Увы, чиновник как без ног —

Бессилен, жалок и убог.

 

 

 

                                                                     VII.           

 

Был лыс, в очках, сутул спиною;

Женат был дважды, разведён;

Тонул в работе с головою,

Когда был жизнью удручён.

В ней видел он предназначенье,

Быть может, даже провиденье,

И, когда пик сей наступал,

Он всех престранно удивлял.

На сей раз порт был арендован,

А с ним два катера, притом

На этот в пору ржавый лом

Народ был туго напрессован.

Попал и наш туда дуэт,

Хотите вы того иль нет.

 

 

 

                                                                  VIII.           

 

Один круиз был для элиты,

Второе ж судно – «на ура!»;

При этом светское корыто

Имело столик до утра:

Официанта, дискотеку;

Для пьяных нужную опеку;

Каюту, если невтерпёж...

Второй же чартер стоил грош;

И буйный нрав столпотворенья

(Всех революций капитал)

Над ним болезненно витал,

А с тем и времяпровожденье

На нём лишь было в кайф тому,

Кто жаждал участи Муму.

 

 

 

                                                                        IX.           

 

Труда не стоит догадаться,

Кто на какой круиз попал.

А я, как автор, рад стараться,

Билет на оба судна взял,

Чтоб описать вам этот вечер,

Где зреет драма. Но замечу,

Что забегать нам наперёд

Не стоит... всё возьмёт черёд

И разбросает мыслью стройной,

Чтоб вы не скучили со мной,

Чтобы воздали похвалой

Иль даже критикой достойной –

Нерукотворный, дескать, труд:

И пряник нужен мне, и кнут!

 

 

 

                                                                           X.           

 

Любая критика полезна:

Хвалы изношенный венок

И лести пошлая любезность,

И желчной ругани оброк,

Придирки старого педанта,

Заметки дельные таланта

И зависть гордого глупца

Меж строк печатного свинца;

Всё это вкупе формирует

Мой слог и вкус, а посему

И есть зародыш ко всему,

Что мой талант вам презентует.

Так что, мой друг, я неспроста

Прошу: кнута! ещё кнута!

 

 

 

                                                                        XI.           

 

Вот здесь замечу, друг досужий,

Оксана видела, как он

Взошёл на палубу; но тут же

Он был сокрыт со всех сторон

Толпой, чья спесь вокруг носилась.

И что в сей миг перекрутилось

В головке барышни моей –

Явить мне сложно. Образ сей

Для вас я всё же постараюсь,

Уж как смогу, изобразить.

Но перед тем, как приступить,

Я вам, читатель мой, покаюсь:

Не видел краше ничего,

Чем прелесть гения сего.

 

 

 

                                                                     XII.           

 

Здесь сколько прозу ни насилуй,

А всё ж поэзии одной

Сей образ вывести под силу

На обозрение. Порой

Душа в порыве дерзновенном

Красою одухотворенной

В одно мгновение на миг

Преображает стать и лик;

Тут даже ушлым режиссёрам

Сей образ вряд ли воссоздать:

Узреть, прочувствовать, понять

Его возможно, – но актёрам,

Как ни были б одарены,

Не обыграть сей глубины;

 

 

 

                                                                  XIII.           

 

Тут сердце дикой голубицы

Стучит в охотничьих руках;

И неподвижные ресницы

Таят безумие в очах;

В оковах робости усладу

Подарит опытному взгляду

Томленье девственной красы,

Чья участь встала на весы

Стыда, сомнений и желаний;

Где жар ланит сменяет вмиг

Угрюмой тени бледный лик;

И где в чаду очарований

Влюблённый разум глух и слеп,

А с тем до глупости нелеп.

 

 

 

                                                                 XIV.           

 

Она весь вечер танцевала:

О, как тот танец лёгок был,

Прозрачен, будто бы порхала

Степная бабочка. Как мил

С ней был строй тучных кавалеров

Из касты здешних тамплиеров;

Тогда как женский взор таил

Глухую зависть и поил

Сей вечер желчью. Но Оксана

(Как ни был лестен средь утех

Её тщеславью сей успех)

В объятьях юного шайтана

Была на катере, где он

Был в страшной давке заключён.

 

 

 

                                                                    XV.           

 

Её чудное поведенье

Мать не могла не разгадать:

Ждала в тревоге разрешенья

Весёлой прихоти. Как знать,

Быть может, вспомнив свою младость,

Тех чувств незыблемую сладость,

Она предчувствовала то,

Что ожидать не мог никто.

А я в сей праздной суматохе

Отцу вниманье уделю,

Тем самым слог опохмелю

(Трезветь не время сей пройдохе!),

Тверёзой мысли эмбрион —

Увы, поэзии лишён.

 

 

 

                                                                 XVI.           

 

Антон Савелич был доволен

Своей дочуркой, и притом

Больной вопрос к тому же боле

Мог быть отложен на потом;

Ведь в планах видел он крушенье,

Пронюхав слёз происхожденье

Своей питомицы, а тут

Решил, что слухи эти лгут:

Не могут быть в сей миг несчастны

Ни это сердце, ни глаза;

В душе нависшая гроза

Исчезла в нём; и уж напрасно

Увещевания жены

Были теперь ему даны.

 

 

 

                                                              XVII.           

 

 «Причём здесь этот Анатолий?

Да что ты, милочка моя.

Ведь я гарант отцовской воли;

И с этой ролью справлюсь я.

Не ровня ей тот оборванец.

Ты глянь теперь, какой румянец

Она на личике несёт.

А женихов – ну, как на мёд!

Помилуй, что с тобой, родная?

Не захворала ль часом ты?

Сквозит тут аж до ломоты.

Мне не нужна жена больная.

Да будь неладен тот плебей.

Давай укутайся теплей».

 

 

 

                                                           XVIII.           

 

Жену пытаясь успокоить,

Он ей достойный вариант

Пообещался обустроить,

Найдя оправу под брильянт.

Хоть выпил он тогда немного

(За тем смотреть лежало строго

Его заботливой жене),

Он был хорошенький вполне;

Но это вовсе не мешало

Ему с дочуркой танцевать

И речь публичную держать.

А это было уж немало,

Скажу вам более: с руки!

Ведь были выборы близки.

 

 

 

                                                                 XIX.           

 

Меж тем Амалия Петровна

На равных с дочкою своей

Успех имела безусловный

Среди подвыпивших мужей.

И ухажёры непрестанно

За ней влачилися: жеманно

Сгибали стан объёмный свой,

Целуя ручки ей, Бог мой!

Она ж радушно и любезно

Внимала все потуги их,

А муж был горд за семерых,

И внешний вид его помпезно

Сие застолье превращал

В трибуну или пьедестал.

 

 

 

                                                                    XX.           

 

Так рядом шли неприхотливо,

Чуть слышно волны наводя

На поседевший брег залива,

Два ржавых судна. Как змея

За ними хвост протяжный вился,

В нём лунный свет сребром резвился

И с шумом праздника, спеша,

Тонул в утробе камыша.

Такую чудную картину

Я, право, видел и не раз.

И, вам признаюсь, в этот час

Мой дух испытывал кручину.

Но в этот раз не я один

Был вовлечён хандрою в сплин.

 

 

 

                                                                 XXI.           

 

Моей Оксане стало скучно:

Грустит за столиком она;

Тоска незримая отлучно

Шалит, как с берегом волна;

Мутится взор очей печальных;

И сил уж нет маниакальных;

Глоток вина не веселит;

И взгляд ложится, как магнит,

На близлежащие предметы;

И на весёлый вздор отца

Она с улыбкой мертвеца

Даёт невнятные ответы;

Не видно в мыслях и следа, –

Как это мило иногда.

 

 

 

                                                              XXII.           

 

Меж тем на катер обернёмся,

Куда так рвался жадный взор

Моей девчонки; подкрадёмся

И внемлем бурный разговор:

«Давайте спорить! Я не струшу». –

«А если вдруг тебя на сушу

Багром придётся вынимать?

Ведь мы же будем отвечать». –

«Не каркай мне. Тут не далёко.

И доплыву я без труда». –

«А знаешь, что сейчас вода...» –

«Да не трынди ты, как сорока.

Не будь подобен старикам». –

С тем в споре взялись по рукам.

 

 

 

                                                           XXIII.           

 

Вдруг взмыл салют посредь залива.

На миг всё замерло, лишь стон

Воздал хвалу ему учтиво;

Но был учтив не долго он:

Со свистом вскоре замешался

И нецензурно восхищался

Его искусственной красой,

Покрывшей сказочной росой

Залива тёмные наряды;

И уж никто не мог в сей час

Отвлечь ничем столь жадных глаз

От этой радужной плеяды:

Ни шум, ни плеск, ни женский крик

Не мог услышан быть в тот миг.

 

 

 

                                                          XXIV.           

 

А за бортом, спеша на волю,

Усердно к берегу гребя,

Плыл мой бездельник Анатолий,

Опять оскалив своё «я»,

Опять купаясь в смутной славе,

Совокупив в пустой забаве –

Тщеславье, норов и года.

Он мил, не правда ли? Ах, да!

Средь вас, должно быть, есть педанты,

И эту скромную хвалу

Они осудят, и в пылу

Не воздадут его талантам,

И не одобрят сей дебют

Под свист и радужный салют.

 

 

 

                                                             XXV.           

 

Своим летам – своя услада!

Так в праздной юности своей

Я лишь в проказах зрел отраду:

И чем опасней, тем милей

Затея мне тогда казалась,

Покуда сердце не спозналось

С прелестным полом и вином,

А разум с денежным ярмом.

Теперь черпаю наслажденья

(Окромя тех, что я назвал)

В привычках, коими связал

Я свой досуг, чьи развлеченья

Мне перечесть вам недосуг.

А с тем рассказ продолжу: Вдруг!

 

 

 

                                                          XXVI.           

 

Тревогу в рупор прокричали,

Сирены резать слух пошли,

Прожектора все повключали,

И шлюпки на воду сошли.

Все эти шумные волненья

Перелетели во мгновенье

На катер, где была она

Тоской мятежною полна.

И в тот же миг в очах смиренных

Опять взыграла страсть огнём,

Куда ни глянет: всё о нём

Ей говорит, и обреченных

Ей действий вряд ли избежать;

Не буду в этом ей мешать.

 

 

 

                                                       XXVII.           

 

Любви деяния ужасны!

Когда измученная страсть

Уже рассудку не подвластна

И лишь надеждой бредит всласть,

Когда в груди грызут сомненья,

Влюблённый словно привиденье,

Среди людей, как средь берёз,

Понуро бродит; полон грёз,

Он в близких ищет пониманья,

Заботы нежной и немой,

Но в сём лишь видя час пустой,

Снести не в силах ожиданье.

А тут пустяк, так ерунда:

Их разделяла лишь вода.

 

 

 

                                                    XXVIII.           

 

Прошла к перилам, наклонилась;

Вобрав в себя глубокий вдох,

Неслышно в воду повалилась.

Под крики: «Ах!» и стоны: «Ох!»,

За ней рванулись сразу трое

И, в плен схватив её без боя,

Преловко на борт водрузив,

Принялись дружно за разлив,

Но уж не в рюмки, а в стаканы –

Здоровья ради, и до дна:

Водичка больно холодна!

Меж тем родители Оксаны,

Закрыв в каюте свою дочь,

Глаз не сомкнули в эту ночь.

 

 

 

                                                          XXIX.           

 

А вот смутьяна отыскали

Лишь час, наверное, спустя.

Когда надежды все завяли,

И мэр наш, ноздрями свистя,

Уж сам готов был утопиться, –

Наш друг надумал распроститься

С гостеприимством камышей,

Так как от пят и до ушей

Его терзала лихорадка:

Так ветер юную лозу

Терзает в мрачную грозу;

Так ночью вздорная лампадка

Терзает сонный потолок;

Так я терзаю этот слог.

 

 

 

                                                             XXX.           

 

Схватив такое угощенье,

В ночи он бредил и стонал;

Под утро лёгких воспаленье

Как плод безумства пожинал.

Палатой светлой обзавёлся,

Температурой разошёлся,

Пилюли горькие глотал,

Свой зад уколам подставлял,

Внимал полезные советы:

Как нужно градусник держать

Иль сквозняков как избежать;

И блюл больничные обеты:

Пред санитаркою робел

И посетителей терпел.

 

 

 

                                                          XXXI.           

 

Поместье слушницы-княгини

Теперь служило для людей:

Зелёный парк с оградой ныне

Открыт – лишь только заболей.

Пример строения на прочность,

На красоту, практичность, точность

Укажет зданье-старожил,

Хоть и фасад его изжил.

Увы, теперь в сием убранстве

Мой неотшлёпанный герой

Нашёл обитель и покой

За пыл беспечный в хулиганстве.

А мы страницу пролистнём

И чуть поближе подойдём.

 

 

 

                                                       XXXII.           

 

В конце береговой аллеи

Пред нами вырос мезонин;

Но нет здесь слуг уже в ливреях,

И так как вы не дворянин, –

Вам санитарка прям с прохода

(На вид – из «княжеского» рода)

Объявит вслух о том, что мать

Прав не имела вас рожать.

И вы в паршивом настроеньи,

Ногой ступая в мокрый пол,

Себе твердя: «О, как я зол!», –

Идёте с жаждою отмщенья.

Но так как здесь шёл тихий час,

Всем было явно не до вас.

 

 

 

                                                    XXXIII.           

 

Пройдя чуть дальше коридором,

Заглянем в дверь с табличкой шесть,

И пробежимся беглым взором

По бледным лицам, так как здесь

Нам предстоит иметь свиданье

С моим героем; и вниманье

Своё я тщательно впрягу

(Как эту строчку, на бегу)

В его соседей. Так уж сталось,

Что их всего лишь было два.

Начну со старшего: едва

Ему на свете жить осталось,

Так как пред нами старый дед,

На вид – проживший сотню лет;

 

 

 

                                                  XXXIV.           

 

Ум острый, но не гонорливый,

Задором светится в глазах:

Всегда спокойный, молчаливый,

В густых запрятавшись бровях,

Он ничего не упускает,

Но всё ж в дебаты не вступает,

Лишь на губах порой мелькнёт

Улыбка, передёрнув рот.

Второму стукнуло за сорок,

Самодовольный семьянин,

Большой знаток домашних вин

И бестолковых поговорок,

Какими часто поучал,

И тем несносно раздражал.

 

 

 

                                                     XXXV.           

 

«Ну, если женщина такая!

Мене настаивает... —  Тут

Я всё безропотно впитаю, –

Настойка если на спирту», –

Такие клал он афоризмы,

Когда ему вправляли клизмы

(Запоры стались без вина).

Такая шуточка смешна,

Когда знаком ты с ней впервые,

Но когда слышишь каждый раз,

Дыбя его обширный таз,

Поверьте, мысли не смешные

На ум приходят, и порой

В него вливали – ой-ой-ой!

 

 

 

                                                  XXXVI.           

 

Однообразием подростку

Являлся прожитый им день

В пижаме в синюю полоску

Маманей сшитой набекрень.

Сонливый врач, кроссворд и шашки;

Под боком шут с рецептом бражки;

Медсёстры все, как на подбор;

Зловонный, длинный коридор

Вносили приторную скуку

В столь неокрепший организм,

В себе носивший экстремизм,

А с тем неистовую муку

Растили в связанной груди,

Где хворь крутила бигуди.

 

 

 

                                               XXXVII.           

 

На третий день его болезни

Тут поп больницу причащал:

«Злой дух изыди и исчезни», –

С тем главврача псалмом смущал,

Найдя медсёстер полуголых;

Конец предвидя дней весёлых,

Почтил палату номер шесть,

Чтоб разнести благую весть.

Богослужитель сей исправный

В свои неполных двадцать лет

Перед распятьем дал обет

Служить лишь церкви православной,

И десять лет уж как несет

Он знанье Библии в народ.

 

 

 

                                            XXXVIII.           

 

Высок. Изящного сложенья.

С походкой чёрствой, но живой;

Со взглядом полного смиренья

И белокурою главой;

С подслеповатыми глазами

И непорочными устами,

Чей грешный мёд мирская дочь

Порой вкусить была б не прочь.

Но он был сух к мирским желаньям,

Доселе их не испытав;

Священный должно чтя устав,

Исправно верен был писаньям:

Крестил, кадил, читал канон –

Не вылезал из рясы он.

 

 

 

                                                  XXXIX.           

 

Всегда казался он рассеян,

Когда что-либо говорил;

В движеньях робок и не склеен;

И в благолепие вносил

Он лишь свою бородку тленну,

Да меланхолию смиренну.

Но вот однажды, как-то раз,

Когда всенощной вышел час,

Ему представилось виденье

Неимоверной красоты,

Где жили девичьи черты;

И враз его воображенье

Взыграло вольною игрой,

Забыв смиренье и покой.

 

 

 

                                                                     XL.           

 

Всё те же дни и те же ночи,

Всё та ж молитва перед сном,

Но нет в нём сил и нету мочи

Не бредить думою о том,

О чём обет не позволяет –

И дух смиренника страдает.

И вот теперь в палате он

Стоит в молитву погружён

Под ненавистным, острым взором

Больного друга моего;

И шепчет шутку средь сего

Сосед, оглядываясь вором:

«Ты нос от пальца береги,

А то сцарапаешь мозги».

 

 

 

                                                                  XLI.           

 

Но вот на радость всем настало

Столь долгожданное: «Аминь».

И поп, взглянув на всех устало,

Изрёк: «Уймите же гордынь.

Простите прошлые обиды.

И Бог, на вас положа виды,

Восставит верою в него,

Сердца соблюдет не во зло,

И укрепит вас, чтоб смогли вы

Из плоти выкинуть недуг».

И помолчав, он молвил вдруг:

«Вот ты, сын мой, – нетерпеливый.

Куда спешишь – не знаешь сам.

Доверься Господа словам».

 

 

 

                                                               XLII.           

 

– Зачем вообще мне верить в бога? –

Вспылил нежданно наш герой, –

За то, что он, легко и строго

Карая нас своей рукой,

Испугом держит мир в порядке,

Всю жизнь играя с нами в прятки?

За то, что веру подаёт,

Нам обещая райский мёд?

В колёса, отче, эти спицы

Засуньте лучше вы другим.

«Постой, ведь мы его храним

В своих сердцах, чтобы вершиться

Могла в них чистая любовь.

О том молю я вновь и вновь».

 

 

 

                                                            XLIII.           

 

– Любовь? Скажите же на милость:

Что, не смогу я полюбить, –

Лицо Азовского скривилось, –

Без бога вашего? Как быть?

«Твои слова богопротивны

И в простоте своей наивны,

В них много зла и суеты.

Ты сердцем молод. Скажем, ты

Любить умеешь и без Бога, –

И я умел в твои года

Вот так любить, и иногда

Как ты, судил сплеча и строго;

Но уж тогда, сын мой, ответь:

Чем схожи золото и медь?»

 

 

 

                                                           XLIV.           

 

– Ну, вы умеете, однако,

Вот так вот всё преподнести:

Суёшь кувшин лисе и – на-ка!

Отведай, дулю выкуси.

Зачем любить, что не любимо?

Мне даже невообразимо

Смеяться там, где не смешно.

По мне так даже, что грешно

Такое миропониманье.

Так лицемерить не по мне.

Уж лучше в лапы к сатане,

Чем вот такое воспитанье.

И нет нужды, признаюсь вам,

Мне доверять святым стихам.

 

 

 

                                                              XLV.           

 

Лишь ложь одна и шарлатанство

В писаньях божьих о Христе.

Где ни копнёшь, там блуд и пьянство,

А люд, как овцы во хлысте.

Зато апостолы похожи

На те откормленные рожи,

Какие глотки не щадят,

Когда на сессиях трындят.

И я никак не разумею:

Как можно девственницей слыть

И обрюхаченною быть,

Сказав рогатому еврею,

Что в том виновен дух святой?

Ну и святая! Боже мой!

 

 

 

                                                           XLVI.           

 

«Постой, сын мой, остановися.

От Бога гнев свой отведи.

С душой своею разберися.

От злого духа огради

Себя познанием, смиреньем,

Ведь ты уже благословеньем

От нарожденья наделён».

– Зачем познанье мне о нём?

Мне воздух жизнь даёт, и что же:

Я знать, с чего он состоит,

Обязан? Нет. Пускай парит.

Пройдя чрез нас, он уж негожий,

И только вред один несёт.

Читал я библию: и вот...

 

 

 

                                                        XLVII.           

 

«Я вижу, ищешь ты ответа.

Глядел с тем в Библию не раз

С закрытым сердцем, и вот это

Сокрыло истину от глаз.

Ты не узришь её, доколе

Не убоишься Божьей воли

И не покаешься». – «На кой?

Чтоб угораздить в мир иной?

А если я в него не верю?

Костюмчик этот – поп соткал.

Вдруг на меня он будет мал?

А можно я его примерю?

Ах, нет! – Ну, что ж, тогда привет!

Такой мой будет вам ответ».

 

 

 

                                                     XLVIII.           

 

«Постой сын мой, побойся Бога.

Великий грех – так рассуждать.

Ты видел жизнь совсем немного;

Её суровая печать

Растит в сердцах душевну рану.

Я за тебя молиться стану».

– Не утруждайте тут себя,

Молитвой потчуя меня;

В них часто пошлый вожделенец

Попом в «о здравии» польщён,

В «за упокой» же помещён

Новопреставленный младенец.

Из ваших уст они пусты.

Их цель – набить лишь животы.

 

 

 

                                                           XLIX.           

 

«Всё видит наш Господь и слышит.

Семиголовый зверь в тебе

Поклон плетёт и хулой дышит.

Покайся искренне в мольбе

Во славу истинного Бога, –

И ты возрадуешь, и много

Благодарения сойдёт

К тебе, и сердце обретёт

Покой в блаженном возрожденьи.

Но вижу я, что мой урок

Не возойдёт тебе вопрок;

Ты так безмерен в искушеньях;

И твои очи, брызжа яд,

Сейчас о многом говорят».

 

 

 

                                                                             L.           

 

– А что плохого в искушеньях?

Вы посмотрите на себя

И на старушку с приношеньем:

Меж вами пропасть донельзя!

Что значит грех? И что есть благо?

Где честь, достоинство, отвага?

Лишь лицемерия фонтан

Вы льёте, спрятавшись за сан, –

Что я никак не принимаю,

А с тем, по-вашему, грешу.

Оставьте грешника, прошу!

Я ваше время лишь стесняю.

Слова мне ваши не понять.

И вам, священник, не видать

 

 

 

                                                                          LI.           

 

Моей души, как царство божье;

Как не видать земной любви.

Сейчас вы, падре, с чёртом схожи;

Тьфу! Отче! Впрочем, – селяви.

И грош не стоят ваши дали,

Ведь вы до торгов не страдали,

Я это чувствую по вам:

По жестам, взглядам и словам.

Оставьте вы меня в покое.

Я очень болен, я в бреду.

«Да-да, я завтра к вам приду.

Сейчас тревожить вас не стоит.

Вы мною так раздражены,

Так как слабы ещё, больны».

 

 

 

                                                                       LII.           

 

– Постойте! Сделайте мне милость,

Я не желаю зреть глаза,

В которых жизни не лишилось;

Не посещает их слеза

По зову сердца; и усладу

Не принесёт – ха-ха! – их взгляду

Под шёлком гибкий, нежный стан;

Лишь отрешённость и туман

Там обитают неотлучно,

Бесёнка пряча в них. Ха-ха!

Пойдите прочь вы от греха.

Мне жалко вас, но всё же скучно...

Как жаль, что нет здесь палача;

Вам отрубить бы хвост. – «Врача!

 

 

 

                                                                    LIII.           

 

Врача! Врача!» – вдруг вскрикнул отче

И на полшага отступил,

И, не смотря в безумны очи,

Себя поспешно окрестил,

А в этом деле не годится

Отцу святому торопиться;

И, простирая благодать,

Засобирался ходу дать.

Но лишь на двери обернувшись,

Он обмер, будто истукан,

Узрев оптический обман;

И так стоял, не шевельнувшись,

Боясь спугнуть, лишь сделав вздох,

Сие виденье – не дай Бог!

 

 

 

                                                                  LIV.           

 

Виденье было то – Оксана.

Оно исчезло – как пришло,

Оставив облако обмана

В дверях открытых наголо.

За сим халаты замелькали

И с каждым мигом оттесняли

К дверям послушного попа;

И в сердце жирного клопа

Он ощущал во всю дорогу.

А возвратившись в свой «притул»,

Поевши сытно, он зевнул;

Возвёл глаза в молитве к Богу;

Манишку ловко расстегнул

И в сладкой дрёме потонул.

 

 

 

                                                                     LV.           

 

С тех пор небес святой посредник

В больницу нос свой не казал.

А наш больной съязвил намедни –

Мол, дескать, «святость» ходу дал

По уважительной причине:

Настойку из степной полыни

Без капли мёда, натощак

Не признают, увы, никак

Князья небес обетованных,

Да и, наверно, жаль хвоста.

Меж тем я с чистого листа

Явлю приход гостей нежданных,

А то бишь – дружеский визит;

Надеюсь, вас он удивит.

 

 

 

                                                                  LVI.           

 

Сама Амалия Петровна

К нему в палату снизошла;

И гневны взоры, безусловно,

Ей шли, как ангелу крыла;

Нервозность пылкая в движеньях,

В глазах гордыня и смятенье

От дипломатии такой

Ей шли, опять-таки, – хоть пой!

Знакомясь с ним, на стульчик села,

И начала издалека

Нудить о том, как нелегка

Сегодня жизнь и как умело

Её использовать подчас. –

Что слышал он уже не раз.

 

 

 

                                                               LVII.           

 

«Сначала нужно первым делом

Учёбу кончить. Лишь потом

Уже жениться можно смело,

И то, смотря: кому на ком?»

Тут наш герой богопротивный

Досель рассеянный, пассивный

Стал вдруг внимателен к словам.

И я признаться должен вам,

Что в ту минуту испугался

За любознательность сию,

Так как порой не познаю

Я дум его: так издевался

Он надо мной не в первый раз.

Что ж он нам выкинет сейчас?

 

 

 

                                                            LVIII.           

 

«Вы так, Амалия Петровна,

С ней схожи родственной красой,

Что я совсем растерян, словно:

Сейчас она передо мной», –

Пальнул он, как из пистолета.

«Спасибо. Но при чём тут это?» –

Спешит поправить всё она.

Но вмиг стыдливая волна

Её лик краской озарила

И мысли все пошли не в лад,

И сердце бьётся, как набат.

А он молчит... и взгляд, как шило,

Её пронзает. И уж ей

Уйти охота поскорей.

 

 

 

                                                                  LIX.           

 

Она, простившись, вышла в спешке

Под любопытством острых глаз

И саркастической усмешки;

И ей казалось уж сейчас

Столь глупым это посещенье,

Что даже в чём-то отвращенье

Росло внутри к себе самой.

И вот теперь, идя домой,

Она не слышит слово: «Здрасте!» –

Досель столь нужную ей лесть;

И даже в грязь случилось влезть,

Что раньше было не во власти

Её разборчивым стопам.

«Что дочь в нём видит? Он же хам

 

 

 

                                                                     LX.           

 

И невоспитанный мальчишка.

Так может лишь себя вести

Наглец и плут! Ведь это слишком:

Так глупо врать и чушь нести.

Ведь в матеря гожусь ему я.

А я сижу... ему толкую...

И дёрнул чёрт пойти туда», –

Так едких мыслей череда

Жгла грудь Амалии Петровны.

С тем к дому путь незримо чах.

С Оксаной встретившись в дверях,

Она была немногословна;

И, гневно что-то фыркнув ей,

К себе поднялась поскорей.

 

 

 

                                                                  LXI.           

 

А наш герой сим посещеньем

Остался мило удивлён.

Весь вечер было развлеченьем

Ему мечтать, как смог бы он

Пленить столь чуткую особу:

«Вы говорите про учёбу;

Про вред неопытных страстей;

Но где ж найти учителей,

Чтоб на примерах опыт личный

Раскрыть для тех, кто ни бум-бум». –

Так воспалённый, дерзкий ум

В застенках камеры больничной,

В насмешках корча свой оскал,

От скуки и тоски бежал.

 

 

 

                                                               LXII.           

 

Теченье дней однообразных

Давало всё ж свои плоды,

И уж виднелись брешью праздной

Выздоровления черты

В цепях незримого конвоя.

Меж тем в палате их лишь двое

Лежать осталось: наш герой

И дед столетний, чуть живой,

С каким заложник смутной славы

Ни разу слова не ронял,

И дерзко взгляда избегал,

В котором плескался лукавый

И вместе добрый огонёк,

Уж доживая свой денёк.

 

 

 

                                                            LXIII.           

 

Но вот однажды ночью звёздной

Не спалось другу моему.

И вдруг фигурой одиозной

Впотьмах является ему

Вот этот странный долгожитель:

«Неужто этот прародитель

Был тоже в прошлом молодым?

И почему он нелюдим?

За что покинут он родными?

И от каких тяжёлых дум

Так опечален старый ум?»

Задавшись мыслями такими,

Вдруг слышит он, что дед не спит

И что-то тихо говорит.

 

 

 

                                                           LXIV.           

 

Но разобрать никак не может

Он ропот грешника сего;

Что так мучительно тревожит

Уж на закате дней его?

«Быть может, с жалкой укоризной,

В слезах и жалобах капризных

Он топит боль душевных ран?

Иль пьёт молитвенный дурман,

Тем так себя приготовляя

В душеспасительный острог?

А может, впрямь так занемог

И немощь плоть его терзает?» –

Так думал, слушая, мой друг

Бред старика чуть слышный. Вдруг

 

 

 

                                                              LXV.           

 

Обнявши голову руками,

Старик уселся на кровать.

Без слёз, с невнятными речами,

Ребёнку будучи под стать,

Он безутешно в плач подался;

Когда же плач сей обрывался,

Был слышен слабый сиплый рык, –

То плешь свою терзал старик.

И в этом жалком исступленьи,

Сокрытый темени крылом,

Кляня свой жребий поделом,

Ввергая живность сокращенью,

Он часто крест лепил на лоб

И «Отче наш» твердил взахлёб.

 

 

 

                                                           LXVI.           

 

Но, что такое? Анатолий

Сдавил дыхание, как вор;

И не подвластна его воли

Теперь, туманящая взор,

Слеза сокрытая в подушку.

И вдруг внезапною хлопушкой

Из уст героя моего

Сорвался стон. После чего

Он разрыдался в нервной тряске

И озадачил старика:

Чужа истерика дика

Была в тот миг. Такой развязки

Он ну никак не ожидал,

А с тем немедля замолчал.

 

 

 

                                                        LXVII.           

 

Затем старик, покоя ради,

По полу, шаркая, скользит

К соседу юному. Погладив

Его главу, он говорит:

«Не плач, ребёнок. Успокойся.

Меня ты, старого, не бойся.

Не обращай ты слёз своих

На мою душу: ведь от них

Смутится Матерь Пресвятая,

А мне так по сердцу ножом

Такая мука. Я Христом

Тебя прошу и умоляю:

Уймись, мой милый. Слёзы спрячь.

Не мучь ты старого. Не плачь».

 

 

 

                                                     LXVIII.           

 

На эту ласку Анатолий

Толкнул во злобе старика.

Старик, согнувшийся от боли

И зашатавшийся слегка,

На месте всё ж стоять остался.

«Откуда, дед, такой ты взялся? –

Взахлёб стал молвить наш больной, –

Иди к себе туда – и стой!

Твое мне нужно утешенье,

Как зайцу в поле стоп-сигнал.

Иди! Иди! Ну, что ты стал?»

И дед, вздохнув, как привиденье

Назад по полу заскользил;

Сел на кровать и загрустил.

 

 

 

                                                           LXIX.           

 

А чуть спустя во тьме крылатой

Азовский вдруг заговорил:

«Ты жизнью, дед, совсем помятый

И, видно, много пережил.

Ну, извини: погорячился.

Скажи, когда ты народился?

Имеешь ли своих детей?»

Дед загрустил ещё сильней;

Как привидение в гробницу,

В кровать улёгся. «Видит Бог», –

Так начал он свой монолог;

Потом, призвав небес Царицу,

Воздевши руки в мрак пустой,

Завел беседу сам с собой:

 

 

 

                                                              LXX.           

 

– Рожденьем – Бог мне сделал благость.

Но вот почто так жизнь длинна?

Она мне нынче шибко в тягость,

И грош ей, стало быть, цена.

Мне счастье ежли где мелькнуло,

То вскоре там и потонуло;

И радость нынче мне одна –

Покойный сон. Тому вина

Худая старость. А когда-то

Я был ведь тоже молодой,

Томился раннею весной,

Свести очей не мог с заката,

Пел песни – сродни соловью,

А ежли спал, то – как в раю.

 

 

 

                                                           LXXI.           

 

Тогда среди дубрав зелёных,

Среди непаханых полей,

Пася коровушку Матрёну,

Не знал я сущности людей,

Не ведал подлости и страха,

Не верил в россказни монаха

О чёрной, стало быть, судьбе;

Он жил отшельником в избе,

Похожей с виду на скворечник,

Без окон, с дверью набекрень;

Его прозвали божий пень;

Лишь моя мама: светлый грешник,

Всегда крестясь, его рекла.

А в праздный день пирог пекла

 

 

 

                                                        LXXII.           

 

И с ним к нему меня ссылала.

А я пужался, быв мальцом,

Его любезного оскала

С орлиным носом и лицом,

Похожим с виду на батянин,

Когда в гробу немой армянин

Его белил и оправлял.

Я клал пирог в дверях, стучал

И спотыкаясь, без оглядки,

Не зная: взял ли он пирог?

Сбивая пальцы босых ног,

Летел, как бешеный, обратки,

Влезал на печку и рыдал,

А, нарыдавшись, крепко спал.

 

 

 

                                                     LXXIII.           

 

Уже годами где постарше,

Его бояться перестав,

К нему я бегал, выдававши

Свои секреты. Как удав,

Колючим глазом пронимая,

Холодной лаской согревая,

Он за отца мне был порой.

И вот, в один визит такой

Он мне поведал небылицу

(Знать, был тогда он не в себе)

О чёрной, стало быть, судьбе;

Она приходит, будто снится,

Как стало, ежли ты уснул. –

Тут в потолок он пальцем ткнул,

 

 

 

                                                    LXXIV.           

 

– Там, дескать, ангел белоснежный,

Презрев небес святой обряд,

За норов, стало быть, мятежный

Был благодетелем проклят

И водворён в чертоги ада.

С тех пор смутителей обряда,

Чтоб чтили впредь отца почёт,

В аду котёл с чертями ждёт;

С тех пор нам сивая старуха,

Пугая ржавою косой,

Грозит забвения фатой;

С тех пор нам лесть ласкает ухо;

Гордыня вводит нас в кураж;

И злато мутит разум наш.

 

 

 

                                                       LXXV.           

 

Так вот с тех пор нам в назиданье

Быть этой самой вот судьбе;

И с той анафемой свиданье

Не обязательно в избе

С крестом в ногах, сырой и тесной;

Она приходит к нам в известной,

Житейской, стало быть, возне:

Когда нас тянет к новизне,

Где наши страсти в пресыщеньях

Не знают меры уж ни в чём,

А разум, крадучись тишком,

Свободу видит в преступленьях;

И вот тогда она, мол, тут

На нашей шее зрит хомут.

 

 

 

                                                    LXXVI.           

 

Тогда я, будучи подростком,

Не верил в эти вот слова.

Казалось мне: судьба – из воска,

Какую лепит голова,

А не душа. Не убоявшись,

Я, в кровь по локти измаравшись

(Воришку вилами вспоров),

Остался весел и здоров.

Теперь я шёл своей дорогой

И о монахе позабыл.

Как крот слепой я землю рыл,

Чтобы обжить свою берлогу.

И в этом скоро преуспел:

Был сыт, одет и не болел.

 

 

 

                                                 LXXVII.           

 

Потом жена, работа, дети;

В достатке, стало быть, семья;

И всё казалось в дивном свете,

И нет счастливее меня.

Но как-то раз уже под вечер

Я затушил в иконах свечи

(Намедни праздник был большой),

Лежу, не сплю, горю душой;

На сердце жуть и неспокойно,

Необъяснимый, то есть, страх;

И кто-то, спрятавшись впотьмах,

Мой дух смущая непристойно,

Злорадно шепчет мне о том,

Что я убийца, мол; притом

 

 

 

                                              LXXVIII.           

 

То жжёт, то сверлит, то терзает,

То бросит в жар, то вдруг знобит;

Чего-то будто не хватает;

Куда ни глянешь – всё рябит;

Куда ни ступишь – всё болото.

Вдруг понял я, что этот кто-то

Уж с давних пор мене знаком:

Его дразнил я языком,

Увидев в жидком отраженьи

Богом забытого пруда;

Он лишь смешил меня тогда

Обезображенным сличеньем,

Так вот ко мне теперь с тех пор

В ночи приходит этот взор.

 

 

 

                                                    LXXIX.           

 

Тут дед, прокашлявшись, упрямо

Во мгле печальной замолчал;

Наш друг давно в застенках храма

Сию печаль, когда был мал,

Внимал, глядя в смиренны лица;

Тогда, казалось, веселиться

Мог напролёт он день и ночь,

А тут нельзя... и он не прочь

Был избежать такой неволи,

Но в этот миг была крепка

Отца сжимавшая рука.

И вот теперь мой Анатолий

Всё это вспомнил, и покой

Разлился с полною луной.

 

 

 

                                                       LXXX.           

 

Но сон сойти к нему не хочет.

И непонятливый покой

От равнодушья медоточит.

Ему и кажется порой,

Что кто-то есть на самом деле,

Там, где-то в облачной постели

Его всевидящий бдит глаз.

И вот настал тот миг и час,

Когда душа, полна признаний,

Совет желает почерпнуть.

Но так уж вышло, что заснуть

Случилось, сверх всех ожиданий,

Сему чудному старику

Покойным сном – в коем веку.

 

 

 

                                                    LXXXI.           

 

А утром старец сей проснулся;

Кидая всюду мутный взор,

Раскинув руки, потянулся;

Глаза заплывшие протёр;

Из сладкой дрёмы обратился;

В больничны тапки опустился;

Сострил упрёк в лице немой,

Седой качая головой

В углу висевшей паутине,

Сквозняк которой душу внял;

И сам не свой вдруг прошептал:

«Благословен наш Бог и ныне,

Всегда и присно в век веков.

Аминь. Аминь», – и был таков.

 

 

 

                                                 LXXXII.           

 

К нему же смерть давно пристала.

И сердце, плоть сносив свою,

Качать по венам кровь устало;

У гроба стоя на краю,

Оно искало той минуты,

Чтоб распустить тугие жгуты.

А то, что лапчатый мой гусь

Повинен в том – не соглашусь.

Не стоит нам судить так строго:

Его вины здесь нет ни в чём,

Чтоб бить презрения бичом;

Так, видно, быть угодно Богу,

И мне никак не обойтись –

Так что, читатель мой, смирись.

 

 

 

                                              LXXXIII.           

 

Смирись и с тем, что сей мальчишка

Исподтишка ещё не раз

На вашей скажется отдышке

И на слизистой ваших глаз;

На вашей глыбе самомненья;

На чудном даре вдохновенья;

На ваших думах и словах,

И, я надеюсь, на делах.

Ну, а сейчас прошу позволить

Мне вас оставить, милый друг:

Вниманье ваше и досуг

Не вправе дольше я неволить;

Зайду попозже, а теперь

Я за собой прикрою дверь.

 

 

 

               Глава третья

 

В любом возрасте можно

стать моложе.

Мэй Уэст

 

 

 

                                                                                I.           

 

В свободных думах созидая,

Лечу опять я в городок,

Где муза, рифмами сверкая,

Бумажный чёркая листок,

Щекочет пятки праздной лени

И пляшет в такт на мнимой сцене;

Где на досуге я, друг мой,

Храню и печень, и покой

В благой тиши уединенья;

И где тщеславие моё,

Развесив грязное бельё,

С тревогой жаждет поощренья.

Так что, читатель, не тяни:

Скорей страницу пролистни.

 

 

 

                                                                             II.           

 

 «Но, как она сейчас серьёзна.

В мою же сторону ни-ни.

И не взглянула бы, возможно,

Возьми я вилку урони.

А почему? Ужель тогда я

Сразил её? Ох, и смешная

Она сейчас. А муж её,

Видать – сквалыга и ворьё.

А этот нос его... Как можно

Такого борова любить?

Молчат. Как будто отравить

Меня собрались. Всё возможно.

А вот и дочка – браво! бис!

Ну, что ж, устроим бенефис!».

 

 

 

                                                                          III.           

 

Так размышлял мой Анатолий

Под аромат грибных котлет

И диетической фасоли,

Пришедший в гости на обед.

А так как здесь он был впервые,

Держал он паузы немые

И в разговоры не вступал;

Меж тем вниманье истощал

На этикетные шаблоны:

Мол, этот светский эталон –

Есть ежедневный моцион

Его изысканной персоны;

С тем крошки хлебные не мял,

И пальцем нос не ковырял.

 

 

 

                                                                        IV.           

 

С вином явилось оживленье.

И муж, довольный сам собой,

В болтливо-праздном откровеньи

Занялся дочкиной судьбой:

«Вот вы ответьте, Анатолий,

Как быть теперь с отцовской волей,

Когда на фоне всех проблем

Её не празднуют совсем.

Вот и сейчас с отца смеётся.

Вот так посмотришь на неё:

Она ж совсем ещё дитё,

А вот возьмёт башкой упрётся

И мне никак не совладать.

А я ж отец ей, так сказать.

 

 

 

                                                                           V.           

 

Ведь мне совсем не безразлично,

Что происходит с ней сейчас.

А молодёжь эгоистична

И мало думает о нас,

Считая: мы свое отжили;

А мы всё это проходили.

Но не об этом сейчас речь.

Хотим мы просто уберечь

От необдуманных решений

Вот эту ж чудо-молодёжь,

Себя не жалуя, и что ж:

Взамен послушных одобрений

Они относят в стан врагов

Несовременных стариков.

 

 

 

                                                                        VI.           

 

Учиться ей уже не нужно,

А ведь отличницей была;

В семье у нас всё было дружно

И мирно ладились дела.

Теперь же смотрит словно волком;

И не могу понять я толком,

В чём провинился перед ней?

В том, что добра желаю ей?

Ведь вы поймите, Анатолий,

Что рано ей ещё любить;

И вам ещё... Да что учить

Мне вас прикажете, так, что ли?

Любовь-то так – воздушный слог.

Учёба – вот где ваш залог».

 

 

 

                                                                     VII.           

 

– Ну что ты, право, завязался, –

Супруга молвила, – иль ты

В их годы так же не влюблялся?

Связал с учёбой все мечты?

Тут муж, задёргавшись на стуле,

Лицо скривив подобно дуле,

Сказал обиженно: «За что

Меня не празднует никто

В своём же доме?!». – «Сколько можно! –

Супруга взвилась, – нету сил

Всё это слушать. Вон смутил

И Анатолия. Так сложно

Тебе понять, что дочь твоя

Уже довольно взро-сла-я!».

 

 

                                                                  VIII.           

 

В ответ супруг, расправив дулю

И выпив залпом весь бокал

До капли (вах! – киндзмараули),

С досадой горькою сказал:

«Всю жизнь ты пашешь для кого-то,

Чтоб оценить мог это кто-то;

Своё здоровье отдаёшь

С надеждою, что обретёшь

Взамен хотя бы уваженье;

Но не дождёшься, и не грезь,

Спасибо жалкого ты здесь.

И мне, не то что своё мненье,

Словечко вымолвить нельзя.

Так кто же в этом доме я?

 

 

 

                                                                        IX.           

 

Вот вы свидетель, Анатолий,

Неужто можно так со мной?

За что вот так меня футболить?

Ведь я не мячик, я живой,

К тому ж совсем недолговечен;

Инфаркт мне с ними обеспечен,

Совсем меня уж извели».

– Ещё скажи: с ума свели, –

Жена заохала, – как тяжко,

Семья ему уже хомут.

Его совсем не берегут.

Ну, прям – бездомная дворняжка.

Любимый, это же шантаж,

Несовременненький ты наш.

 

 

 

                                                                           X.           

 

«Теперь, конечно, современно

Вступать будь с кем в «гражданский» брак.

При этом, как же! – непременно

У них любовь! А раньше как

Всё было чинно, благородно.

Сейчас же встретишь что угодно.

А уж родителей как мы

Боялись. Что ж, поди – пойми

Теперь младое поколенье;

Оно же ведь умнее нас;

Оно чуть что, так – сразу в глаз;

Да и отца благословенье

Сейчас не нужно, спросу нет:

Без загса – бах! и ты уж дед».

 

 

 

                                                                        XI.           

 

– Ну, вот опять. Ну что ты, право.

Хоть я уже не молода,

А всё ж смотрю на это здраво, –

Супруга молвила. – Вреда

Не вижу я. Всё ж осторожно,

Ведь в наше время всё возможно.

«Ну, что ты, Милюшка, несёшь!

Твои слова, как в сердце нож.

Так до инфаркта недалече».

– А что такого в тех словах?

По-твоему, вот это – бах!

Синоним лучший к слову – встречи.

Ну, прям морали образец –

(Обеду близился конец).

 

 

 

                                                                     XII.           

 

«Вы уж, Амалия Петровна,

Сыграйте что-нибудь для нас;

Ведь до сих пор я лишь условно

Имел понятие о вас,

Что музыкальными дарами

Наделены вы», – так местами

Мой плут вставлял всё ж речь свою.

– Сыграй нам, мама, дежавю.

Это пародия смешная

На поп и классику. – И вот,

Так уговоры в свой черёд

Явили нам, что, обладая

Красой, способна её мать

Не только ею лишь пленять.

 

 

 

                                                                  XIII.           

 

Ну, что, читатель, догадались,

Где наш обедает герой?

Не зря ж вы интересовались

До этих пор его судьбой.

Вы удивлённы? Что ж, не скрою:

Семейной сценою такою

Я сам был дико удивлён.

А то, что слеплен мною он,

Ещё не значит, что я вправе

Им безраздельно управлять;

Я лишь могу предполагать,

Что будет дальше; в сей забаве

Вся суть творенья состоит,

Будь то писатель иль пиит.

 

 

 

                                                                 XIV.           

 

Характер же моих героев

И образ их, поверьте мне,

Лишь изначально сделан мною

Во кабинетной тишине;

А уж затем явили сами

Они свой нрав; и Боже с вами!

Во всех их действах усмотреть

Лишь только авторскую плеть.

Все их проказы, как и лица

Узнать труда не стоит мне

За маской в шумной толкотне;

Но всё ж случается дивиться

И даже гневаться порой

Их своеволию со мной.

 

 

 

                                                                    XV.           

 

А с тем нежданная развязка

Без спросу явится сама,

Внося незримую подсказку

Превратных муз, чьи закрома

В порывах творческих исканий,

Отрадных дум и созиданий

Врата откроют для молвы,

Где самый строгий критик – Вы.

А мне лишь только остаётся,

Взяв в оборот печатный слог,

Представить красочный итог,

Какой во времени крадётся,

За ленью пряча облик свой. –

Не обессудьте, друже мой.

 

 

 

                                                                 XVI.           

 

Так вот, любезный мой читатель,

Я предыдущею главой

Оставил вас, где мой приятель

В больнице был покинут мной;

Где он в бреду, скрипя зубами,

За побелёнными стенами

Свою повинность отбывал.

А то, что прежде умолчал

О посещениях Оксаны,

Так это только потому,

Что жанр чту, а посему

Держался в правилах романа,

Где должен творческий мой плод

Созреть для публики. Так вот,

 

 

 

                                                              XVII.           

 

Когда ж свиданья эти стали

Известны многим, в том числе

Её родителям, взбегали

Не раз морщинки на челе

Моей девицы, ведь отселе

За ней глядели да глядели,

Чтоб не казала нос на двор –

Таков был строгий приговор.

А с тем бросали новый вызов,

Увы, герою моему,

Что было, право, ни к чему,

Он сам бежал её капризов;

И не мешай ему они, –

Их связь иссякла б в скоры дни.

 

 

 

                                                           XVIII.           

 

Химеры девичьего счастья,

Каприз отроческой мечты:

Любовь, исполненная страсти,

И призрак свадебной фаты.

Меж тем, как парень в эти годы

Судьбой играет, как колодой

Игральных карт; и почто зря

Меняет часто козыря

На дух свободы и отвагу,

На славу, деньги и успех,

На то, что в Библии есть грех,

На дружбы вечную присягу.

К тому ж Азовский мой, увы,

Ревниво жаждал злой молвы.

 

 

 

                                                                 XIX.           

 

Ему в заботах смутной славы

Сорвать украдкою цветок

Заради собственной забавы,

Поверьте, было невдомёк.

Душа лишь почестей желала

Дешёвой сплетни. Как же мало

Здесь нужно пороху сего,

Чтоб честолюбие его

В пылу заветного признанья

Себе создало столь забот

И возвело на эшафот

Сие прелестное созданье,

Сломав столь хрупкий стебелёк.

Ну, что поделать тут я мог?

 

 

 

                                                                    XX.           

 

Свершились алчные надежды

Без ухажёрства, впопыхах;

В объятья гордого невежды

Её толкнул сомнений страх;

И романтические вздохи

Я не скажу, что были плохи,

Но всё ж не те, какие мне

Делить случалось в тишине

В минуты страсти с юной девой;

Кому пришлось, хоть иногда,

Достичь взаимность без труда,

Быв холостым иль взяв налево,

Тот вам ответит, что на грош

Там романтизма не вдохнёшь.

 

 

 

                                                                 XXI.           

 

А, впрочем, время поменялось;

Былые нравы не вернёшь;

Мораль порядком истрепалась,

И тяготится молодёжь

(Как будет, есть и было ране)

Велеречивых назиданий

Докучных предков, чей урок

Потомкам редко шёл вопрок.

Века менялись, с ними нравы

Меняли лик порочный свой,

Плоды их схожи меж собой:

Всё те же страсти и забавы,

Всё та ж гордыня, но меж тем

Их не узнать порой совсем.

 

 

 

                                                              XXII.           

 

Проснувшись поутру, бывало,

Стыдом сгорая, прячет взор,

Лицом уткнувшись в одеяло,

Младая дева; злой укор

Она в груди унять не может,

Где совесть язвой душу гложет,

Тревожа дух; тому виной

Лишь робкий поцелуй – Бог мой!

Бывало, юноша прыщавый,

Храня достоинство и честь,

Готовый был под пули лезть,

Чтоб избежать позорной славы.

А в наше время, милый друг,

Честь принимают за недуг.

 

 

 

                                                           XXIII.           

 

А как с обедом получилось?

Да, очень просто. Коли вам

Ещё в семье не доводилось

Иметь подростка, я вам дам

На то такое разъясненье:

В семье подросток – умиленье,

С каким порою в петлю лезть.

И вот, имея эту честь,

Её родители однажды,

Чтоб мир в семье не нарушать,

Решили мудро переждать

Пик первой страсти, ведь не каждый

В узде способен удержать

Гремучую гормонов рать.

 

 

 

                                                          XXIV.           

 

Такое соблаговоленье

К своей персоне наш герой

Уразумел за оскорбленье,

С тем честолюбие змеёй

В его груди зашевелилось,

Гордыня желчью воспалилась;

И этот горе-симбиоз

Всё чаще жаждал горьких слёз

И мук душевных. И отселе

Домашний быт благой семьи

Сошёл с обычной колеи,

Но всё ж катился еле-еле;

Тому способствовал злой рок

И я мараньем этих строк.

 

 

 

                                                             XXV.           

 

А через месяц зрим картину:

Чуть в стороне с газетой муж,

Жена сидит за пианино,

Дочь подпевает. Вечер уж

Нам обещает скорой встречи,

С тем пианино греют свечи.

А наш герой в сей самый час

С жены не сводит жгучих глаз:

Да-да, с Амалии Петровны,

Чья красота ещё: ей-ей!

В ответ же взор её очей,

Сверкая искрою греховной,

Из любопытства шлёт ему

Надежду. Что же, быть сему.

 

 

 

                                                          XXVI.           

 

«Пойду, пожалуй, я прилягу.

В газетах сплошь идиотизм.

Ух! мать твою. И сделать шагу

Мне не даёт мой ревматизм;

Как будто иглы пляшут в теле.

Сведи-ка, доченька, к постели

Меня, больного старика». –

И муж, подняв свои бока,

Обременив младые плечи,

Оставил в дикой тишине

Свою жену наедине

С моим героем. Мирно свечи

Вершили жребий свой. Как вдруг

Прервал молчание наш друг:

 

 

 

                                                       XXVII.           

 

«Я ведь, Амалия Петровна,

Здесь из-за вас сижу сейчас.

В меня злой бес вселился словно;

Все мои мысли лишь о вас.

Вы мне не верите? Так знайте!

Постойте, не перебивайте.

Всё, что я вам сейчас скажу,

Всё, чем я страстно дорожу,

Живёт в улыбке, в вашем взоре,

Который прочит мне успех». –

С сих слов её раздался смех,

Тем подводя нужду в суфлёре,

Ведь всё, что давеча зубрил,

Мой «Казанова» вмиг забыл.

 

 

 

                                                    XXVIII.           

 

– Я что, похожа так на дуру? –

Супруга молвила, – иль ты,

Проделав эту процедуру,

Крутой мужик? Раскрыли рты.

Ведь ты юнец ещё сопливый.

Пускай ты личиком смазливый,

Но всё же мал ты для меня.

«Вы что же думаете: я, –

Сказал со злобой он, – жду ласки?»

– А что, на это нету сил?

«На это есть». – «Ой, насмешил!

Тогда обнял бы для острастки», –

И он обнять уж был не прочь,

Но в сей момент вернулась дочь.

 

 

 

                                                          XXIX.           

 

 

Он вышел, в гневе презирая

И ненавидя этот дом;

Ладошкой слёзы утирая,

Поклялся матерью, отцом,

Что впредь нога его не ступит

В сей дом презренных; и наступит

То время, когда сможет он

Сквитаться с нею. Даже сон

Ему в ночи явил виденье:

Как будто, волю дав слезам,

Она, припав к его ногам,

Желает вымолить прощенье,

А он, как хладный монолит,

Презренья полон и молчит.

 

 

 

                                                             XXX.           

 

А утром сталось пробужденье.

И тут он вспомнил, что ему

Вручили устно приглашенье

На именины, и тому

Была виновницей – Оксана!

Но вдруг стал бледен, как сметана,

Мой плут, вчерашний вспомнив вздор,

Воспетый им. Какой позор

(Сомнений мрачных породитель)

Тяжёлым камнем лёг в груди;

Ведь все уж знают там, поди,

Какой он страстный «обольститель».

И он, укрывшись с головой,

Так провалялся час-другой.

 

 

 

                                                          XXXI.           

 

Вмиг злая память истерзала

Души укромный уголок,

Когда любезно воссоздала

Вчерашний с нею диалог.

Но жуткий нрав сего нахала

Скрывать в потёмках одеяла

Не собираюсь я от вас;

И вот, что он решил сейчас:

Его отсутствие расценят,

Как малодушие и стыд,

А вот приход – лишь уличит

Её во лжи и мнимой сцене:

Знать, комплимент имел успех,

А лесть – какой же это грех?

 

 

 

                                                       XXXII.           

 

И вот пред домом на пороге,

Какой презренным наречён,

Стоит, исполненный тревоги,

Мой Анатолий. Окрещён

Он думой тяжкой и мятежной;

Держа букет гвоздик небрежно,

Слепить улыбку норовит;

Осклабив рот, он в дверь стучит.

Но лишь услышав смех в прихожей,

В порыве мечется сбежать, –

Ан поздно: взялись открывать;

И он, скривив лицо построже,

Швыряет в сторону букет

И в двери шлёт немой привет.

 

 

 

                                                    XXXIII.           

 

Открылась дверь. Его встречают

Всё те ж наивные глаза:

Алмазной гранью преломляет

Их блеск игривая слеза,

Внезапно вызванная смехом

И не отпущенная мехом

Ресниц воздушных, чьи крыла

Холодный взор из-под чела

Чаруют нежной поволокой

В бездонном омуте очей

Моей девчонки, ангел чей

По воле Господа аль рока

Сегодня день свой отмечал;

Тогда как наш герой страдал.

 

 

 

                                                  XXXIV.           

 

Справляясь с трепетом волненья,

По сторонам бросая взор,

Он сипло молвил: «С днём рожденья» –

И попросил сойти на двор.

Там, каждым словом запинаясь

И вперемешку улыбаясь,

Он опозданье объяснял

Тем, что нечаянно проспал.

Когда ж задержка разъяснилась

И оборвалась речи нить,

Засобирался уходить;

Кабы помехой не случилось

Явленье матери с отцом,

Так и ушёл бы молодцом.

 

 

 

                                                     XXXV.           

 

«Ну, здравствуй, друг мой Анатолий!

Ты заставляешь ждать тебя.

Остыло, к черту, все застолье.

Вот видишь, Милюшка, ты зря

Меня всё время подгоняла.

Ты знаешь, мне она сказала,

Что ты, быть может, приболел.

Ну, всё – пошли. С утра не ел

Я даже крошки, а вот водки

Уж грешным делом пригубил». –

Глаза на жёнушку скосил,

Как будто ждал оттуда плётки,

Но намерение сострить

Ему пришлось здесь отложить.

 

 

 

                                                  XXXVI.           

 

И это сталось, лишь наткнулся

Он на штыки её очей,

И тут же юмор захлебнулся

В галиматье его речей.

Он ожидал узреть улыбку

Слегка приветливу и зыбку,

Смешливый взор, упрёк немой,

Ну, наконец, пускай худой,

Пожурит будущего зятя

За опоздание; а тут

Порывы грозные грядут,

А с тем острить совсем некстати

Антон Савеличу. Меж тем

Азовский спешился совсем.

 

 

 

                                               XXXVII.           

 

Он вдруг увидел пред собою

Не злую женщину, чей взор,

Вонзаясь хладною стрелою,

Несёт смущенье и укор,

А лишь девчонку озорную,

Слегка капризную и злую –

Совсем, как малое дитя.

Что это значит? Вам ни я,

Никто другой, поверьте, други,

Не растолкует. Ну, а мне

Томиться в адовом огне,

И пусть антихристовы слуги

Мой дух поделят меж собой,

Коль я вам вру – ни боже ж мой!

 

 

 

                                            XXXVIII.           

 

А дальше – всё перемешалось,

Лишь он шагнул через порог:

Ему бежать стремглав пристало,

Но силой чуждою не мог

Он оторвать ни ног, ни взгляда;

Исчезла мнимая преграда

Меж ними враз; зачем она

С ним величаво холодна?

Зачем его не замечает,

Как будто вовсе нет его?

И как из этого всего

Он страсть незримую читает?

А кто она? Увы, увы, –

Предмет злословий и молвы.

 

 

 

                                                  XXXIX.           

 

Увы, досужий мой читатель,

Не огорчайтесь тут весьма;

И вы, семейный обыватель,

Какому чужды закрома

Запретных дум и наслаждений,

Умерьте пыл своих суждений

На мою голову, ведь я

Не врач, не поп и не судья.

Всем нам порою искушенье

Преподаёт живой урок:

Блажен его печальный рок,

Где нет черты предубежденья,

Где муки томной сладок час,

Где всё есть, как в последний раз;

 

 

 

                                                                     XL.           

 

Где от настырного ненастья,

Пустой, дотошной суеты

Укрыться в ложе сладострастья,

Чтоб тешить там свои мечты

И ублажать свои досуги

Желают многие супруги.

И нашей даме, как видать,

Случилось также возжелать

Вышеуказанное ложе,

Где лёгкий флирт ей подтвердит,

Разнообразив скучный быт,

Что лет своих она моложе

И, дескать, барышня: ей-ей!

Я ж помешать не в силах ей.

 

 

 

                                                                  XLI.           

 

Но как же быть теперь с Оксаной?

Как быть мне с чувствами её?

Оставить след глубокой раной?

Иль ослепить сие дитё?

Быть может, в этой суматохе

Мне охладить девичьи вздохи?

А может, лучше отложить,

Чтоб время всё смогло решить?

Мой друг, поверьте, это проще!

По крайней мере – для меня;

Что ж, право, музу ведь не зря

Зовут порой капризной тёщей;

А с тем решает пусть сама.

А мы полезем в закрома,

 

 

 

                                                               XLII.           

 

Где мать и дочь, как две подруги,

Шутя, смеются над отцом,

И тянут в пляску буги-вуги,

А он с насупленным лицом,

Лепя подобие укору,

Разбитый ревматизмом в пору,

Кряхтит, вздыхая им в ответ.

Его ж супруге – двадцать лет!

Она легка, жива, наивна,

С задором пламенным в очах

Кружит с загадкой на устах.

Преображенье это дивно:

Когда в душе ты молодой,

То возраст так – лишь звук пустой.

 

 

 

                                                            XLIII.           

 

Весь этот час на именинах

Разлился, будто бы во сне;

Рассудок словно паутиной

Обезоружен был. В вине

Страстей, боясь и смея

Вкушать надежду, и хмелея,

Азовский дерзок был. И мне,

Хоть и дана здесь власть извне,

В сей раз порою сложно было,

Чтоб эту страсть не обличать,

Его безумства укрощать;

Но не в моих решалось силах

Не сеять вздорной блажью сей

Недоуменье средь гостей:

 

 

 

                                                           XLIV.           

 

Недоуменье о причинах,

Какие вывели к тому,

Что наш герой на именинах,

Не прикоснувшись ни к чему,

Где есть хоть градус алкоголя,

Был пьян, и вся, казалось, воля

Его стремилась разрешить

Задачу: быть или не быть?

А с тем в приличиях общенья,

Не разбирая, наугад,

Гримасы корчил невпопад,

Да так, что враз недоуменье

Ложилось действием сего

На собеседника его.

 

 

 

                                                              XLV.           

 

Но опороченная слава

Не охладит ретивый пыл

Безумца, кой, признаться, право,

Меня порядком утомил.

Запретный плод – не что иное –

Блазнит сердечко удалое,

Не внемля здравому уму, –

А то бишь мне. И посему

Я лишь останусь наблюдатель

Его сомнительных побед,

Оставив суд сей на обед

Вам, благосклонный мой читатель,

Чей, я надеюсь, аппетит

Азовский вскоре утолит.

 

 

 

                                                           XLVI.           

 

Сама ж Амалия Петровна

Была на редкость весела,

Была шумна и многословна,

И непосредственно мила;

Капризна, ласкова, игрива:

Порой колюча – как крапива,

Порой нежна – как бриз морской;

Но чтобы мысль внял кто иной,

Что ключ к такому обаянью

Есть – этот юный господин!

Ни в коем разе. Лишь один

Он был подверженный гаданью:

Любовник он ей или шут?

А с тем был дерзок, даже крут.

 

 

 

                                                        XLVII.           

 

Она ж, боясь чужой огласки

И внемля здравому уму,

Меняла милые окраски

В пылу страстей. А посему

Мила и ласкова с гостями,

Она то взглядом, то речами,

То быстрой маскою чела

Была резка с ним, даже зла.

Но если вдруг ужалит шибко, –

Она спешит, чтоб приласкать;

И вот глядишь, не в силах ждать,

К нему желанная улыбка

Слетит украдкой с шалых губ,

Чтоб не был так уж слишком груб.

 

 

 

                                                     XLVIII.           

 

О, как безропотно подвластен

Кокетству женщин род мужской;

И нет предела этой власти.

Ведь, право, женщины, друг мой,

Во все века и всех сословий

В делах, где речь шла о любови

(Измен, пороков и страстей),

Коварней были и сильней.

Меж тем, как ране, так и ныне,

Победный шлейф из боя в бой

Мужчины мнят лишь за собой,

И нет предела той гордыни.

А нежный пол и тут лукав,

Без боя ручки вверх подняв.

 

 

 

                                                           XLIX.           

 

Один лишь взор – и ты в ловушке,

Все мысли только лишь о ней:

О светлом локоне за ушком,

О глубине её очей,

О речи звонкой и журчащей,

О стройных ножках, кои слаще

Никто уж так не оживит,

Как гениальный наш Пиит.

И вот уж образ сей повсюду

Тебя преследует с тех пор;

Одно мгновение, лишь взор –

И ты уж жертва пересудов,

Недоумений и страстей

Средь обольстительных сетей.

 

 

 

                                                                             L.           

 

Но кончен бал. Погасли свечи.

Исчезли признаки гостей:

Объедки, смех, заздравны речи.

Меж тем Амалии моей

Покой и тишь не помешают

Продолжить праздник; и блуждает

В груди воскресшей сладкий миг,

Где дух веселия достиг

До сумасбродства; и искрится

Всё так же взор из-под чела;

Всё так же нежна и мила

Улыбка грешная томится

Загадкой, крася облик сей;

Лишь двадцать лет всё так же ей.

 

 

 

                                                                          LI.           

 

Приходит ночь. Но ей не спится;

Рой мыслей кружит в голове

И память в прошлое стремится:

Босой ногою по траве

Ступает с детскою мечтою;

В малине прячась со слезою,

Обиду, хныча, теребит;

На небо звёздное глядит,

Созвездье пальчиком рисуя

Под руководством рук отца;

Сближенье робкое лица

В уроке первом поцелуя,

Ей вновь рисует счастья лик –

Давно забытый ею миг.

 

 

 

                                                                       LII.           

 

Но утро вечера мудрее;

И, отоспавшись, разум зрит

С рассветом ярче и острее;

И совесть где-то говорит,

Что, как бы нам мечта ни льстила,

Надежда сердцу изменила

С восходом первого луча;

И чтоб смахнуть сей груз с плеча,

Отбросить мрачные сомненья,

Она, которая – увы, –

В чернилах топит крапивы

Перо немого угрызенья.

Хотите прозой? Быть сему:

Она взялась писать ему.

 

 

 

                                                                    LIII.           

 

«Письмо в наш век? Вот это ново. –

Мне строгий критик возразит, –

Всё это вымысел бредовый.

На то способен лишь пиит,

Слепой затворник и мечтатель.

А современный обыватель,

Как и прозаик, уж давно

Сим не грешит, как прежде». Но

Позвольте мне не согласиться

Здесь с вами, строгие друзья;

К тому же барышня моя

Едва ли бы смогла решиться

На что иное. Почему?

Есть объяснение тому:

 

 

                                                                  LIV.           

 

Порой решимость и отвагу

Смиряет стыд, и вот тогда

Мы зрим в посредниках бумагу,

Чем подвергаем иногда

Слепому риску наши планы,

Ведь нет в сём случае охраны

От глаз чужих и грабежа,

От сплетни злой и шантажа.

Так вот Амалия Петровна,

Стыдом сгорая, впопыхах,

Бумаге вверила свой страх,

Где нараспев была злословна

С тем, чтоб безумство этих строк

Могло найти себе предлог.

 

 

 

                                                                     LV.           

 

А чуть спустя конверт почтовый

Пытливым взором поедал –

Увы – герой наш непутёвый.

При этом думал и гадал,

Объят тревогой: от кого же

Пришло послание? И что же

Всё это значит? Ведь впервой

Ему доставкою такой

Принять случилось извещенье.

Но, не надумав ничего,

Он осторожно вскрыл его,

И с первой строчки треволненье

На лист запрыгало из глаз.

Я вслух прочту его для вас:

 

 

 

                                                                  LVI.           

 

«Любезный друг мой Анатолий,

Взялась писать и вот пишу.

Хоть мне и гадко в этой роли,

Но время дорого. Спешу...

Ты, я надеюсь, догадался,

А с тем, наверно, испугался.

Не бойся. Здесь ответ простой:

В письме мне легче быть собой.

А объясниться нам во многом

Давно уж нужно. И к тому ж,

За мною дочь стоит и муж;

А с тем ругать я буду строго

Тебя, чья дурь всему виной –

Ты обнаглел, дружочек мой!

 

 

 

                                                               LVII.           

 

Писать взялась я машинально

И, может быть, не так пишу;

За пафос эмоциональный

Я извиненье приношу,

Но переделывать не стану:

Боюсь, что злиться перестану,

А делать этого нельзя.

И знаю, что всё это зря,

Что это выглядит фальшиво,

Лишь оправдание одно:

Супруги долг и дочка. Но

Надеюсь всё же я на диво:

На дружбу, совесть и на честь;

В тебе хоть что-нибудь да есть.

 

 

 

                                                            LVIII.           

 

Ведь знаю я – ты парень умный.

Зачем же на рожон так лезть?

Здесь твои планы не разумны;

В них дышит злоба, даже месть.

И я прошу, чтобы отныне

Я не слыхала и в помине

Ту злую чушь, какую мне

Ты объявил наедине.

Не разумел? – скажу яснее:

Ты тратишь попусту свой час.

Ведь посуди: с тобой у нас

Совсем нет общего, скорее

Наоборот. Да и зачем

Искать на голову проблем.

 

 

 

                                                                  LIX.           

 

Зачем всё это представленье?

Зачем игра эта нужна?

Твоё несносно поведенье!

И я, как мать её, должна

Всё прекратить. Не появляйся

Ты в нашем доме. Постесняйся!

И не тревожь ты больше нас.

А то ведь так, не ровен час,

Всё далеко зайдёт, и значит

Нам ссор с тобой не избежать.

Зачем же дружбу разрушать.

Тебе желаю лишь удачи,

Мой юный друг. Будем умны

И впредь останемся дружны».

 

 

 

                                                                     LX.           

 

Угар страстей, увы, понятен

В её письме, как дважды два;

Его итог благоприятен

Для честолюбца. Но едва

Он эти строчки понимает;

Посланье, комкая, сжимает

И разряжает хохот злой,

Туманя скудною слезой

Безумный взор. К чему бы это?

Быть может, друг наш занемог?

Нет, я не буду слишком строг,

Ведь песнь его ещё не спета;

Пусть дальше тешит мой досуг

И, я надеюсь, ваш, мой друг.

 

 

 

                                                                  LXI.           

 

От вас, читатель мой, не скрою:

Я б, как в курятне старый лис,

Не растерялся; но не стоит

Совать свой нос из-за кулис.

Обида, ненависть и мщенье –

Вот всё, что грызло в то мгновенье

Младую грудь, хоть всё сильней

Итог предшествующих дней

Давал Азовскому надежду

На водружение знамён;

И вот учтивый почтальон

Сорвал последние одежды

С его беспечного врага,

Страсть оголивши донага.

 

 

 

                                                               LXII.           

 

Но нет! Не чувствует, не слышит

Он страсть, сокрытую меж строк;

В нём злоба лишь отмщеньем дышит,

Нещадно комкая листок,

И меча молнии повсюду,

Где взор ложился. И покуда

Он то письмо не искрошил,

Его рассудок не явил

Симптомов здравых: будто сжало

Виски неведомой рукой.

Но вдруг, секундою одной,

Лицо страдальца просияло

Улыбкой тихою, скорей

Злорадной, так оно ясней.

 

 

 

                                                            LXIII.           

 

К чему такие перемены

В лице героя моего?

Какая мысль, какая сцена

Воображению его

Давала повод улыбаться?

«А если взять и обвенчаться

С Оксаной тайно? Отплачу

Тогда за всё! Что захочу,

Мне всё Амалия Петровна

Исполнит, что б ни пожелал,

Лишь только зятем бы не стал

И не сроднился с нею кровно», –

Так размышлял Азовский мой,

Скривив улыбкой облик свой.

 

 

 

                                                           LXIV.           

 

Но цепь сих грозных рассуждений

Прервал, входя, Голаправда,

Тот самый, кто без приглашений

Заходит в гости иногда.

Тому была одна причина:

Успехом избранный мужчина –

Антон Савельевич Баркас.

Упоминал я вам не раз

О кресле мэра – его страсти.

А с тем и в прессе вороньё

Желает грязное бельё

Разворошить заради власти

Печатной славы и монет

В пылу предвыборных сует.

 

 

 

                                                              LXV.           

 

О, как скучна, подобно браку,

Увы, в провинции глухой

Периодичная клоака

Печатной прессы – Боже мой!

Статья почтенного зануды;

Рецепт от грыжи иль простуды;

Заплесневевший анекдот;

Отчёт за месяц или год

Теплосети, водоканала

Иль службы, коя не видна,

Меж тем опасна и вредна

Порою для провинциала,

Кой попадёт в её тиски;

Вот всё, что жнут её верстки.

 

 

 

                                                           LXVI.           

 

Когда же трон не за горою:

Великосветские мужья,

Как псы, грызутся меж собою

И за статьёй летит статья;

Одних хваля, других ругая,

Плодится пресса удалая;

И за рецепт иль анекдот

Уж гонорар совсем не тот.

Немало подлости и грязи

Ползёт наружу – для молвы

Ничем не брезгуют, увы;

А неразборчивые связи,

Измены жён ввергают враз

Наивну публику в экстаз.

 

 

 

                                                        LXVII.           

 

И вот теперь евонный дядя

По родословию корней

Пришёл к племяннику заради

Разоблачительных статей.

Он нюхом чуял: улыбнётся

Ему удача; и найдётся

В шкафу нетронутый скелет.

А чтобы взять интриги след,

Он подпоить решил заране

Рассудок друга моего:

Не заподозрил чтоб чего

И развязал язык в стакане;

И в том порядком преуспел,

Да так, что даже сам вспотел.

 

 

 

                                                     LXVIII.           

 

Азовский, здорово поддатый,

В сердцах безбожно привирал,

Не разумея, чем чревата

Такая шалость. И бросал

Булыжник злой карикатуры

В Баркасов стан. Увы, цензура,

Коль я возьмусь за пересказ

Его бахвальства, в тот же час

На весь мой труд арест наложит.

А отправляться на покой

Нужды мне нету никакой:

Моя свобода мне дороже.

Пускай лгунишка и злодей

Впредь шкурой жертвует своей.

 

 

 

                                                           LXIX.           

 

Я лишь скажу, что неприлично

Он отзывался о семье,

Какая так демократично

Его приблизила к себе,

Имея даже намеренье:

Сие бунтарское творенье

Расположеньем приручить.

Да, видно, так благодарить

Было чертой его натуры,

И в том, пардон, мои друзья,

Заслуга, право, лишь моя.

А что до избранной цензуры:

Преувеличил мой пацан

С супругой оною роман.

 

 

 

                                                              LXX.           

 

Сие толкнуло журналиста

В обильный пот, а уж затем

Взошла слюна у шантажиста,

И он, неведомо зачем,

Изрёк пискляво: «Эта дама –

Наш бриллиант! И скажем прямо:

Я сам влюбился без ума.

Любовь, поистине, тюрьма!».

Затем, собрав остатки пищи

И уложив их в свой портфель,

Он поспешил уйти отсель

В свое убогое жилище,

Чтоб, утирая там слюну,

Сей сплетне высчитать цену.

 

 

 

                                                           LXXI.           

 

Любая сплетня без подковы

Неинтересна и скучна,

Как зимний вечер без спиртного,

Как благоверная жена.

Но если вдруг, пробравшись в спальню,

Чью-либо честь на наковальню

Положит сам Голаправда –

Сушите весла, господа!

Снедаем завистью и злобой

(А только так лишь мой собрат

Способен взять электорат),

Он верно чувствует утробой,

Куда кольнуть, куда нажать,

Чтоб, не дай бог, не заскучать.

 

 

 

                                                        LXXII.           

 

Придя домой, при тусклом свете,

Сей гений сплетни и пера,

Закрывшись в затхлом кабинете,

Не спал до самого утра.

Рассвет с улыбкою встречая,

С глазами красными, зевая,

Он марсельезу затянул,

Разлёгся в кресле – и заснул.

Что видел он? В какие дали

Его увлёк столь поздний сон,

Тогда как храп и жалкий стон

Его жилище оглашали,

Мне не известно. Посему

Вернусь к парнишке моему.

 

 

 

                                                     LXXIII.           

 

Проснувшись утром, Анатолий

Вчерашний день припоминал,

Давя душевные мозоли,

Укрывшись в дебрях одеял;

И был готов подвергнуть казни,

Дойдя до крайней неприязни,

Свой неразборчивый язык,

Снабдив кошмарами тот миг,

Когда все в городе узнают

Его вчерашний разговор

С Голаправдою. Будто вор,

Какого в краже обличают,

Прилюдно ставя на показ,

Страдал мой мнимый ловелас.

 

 

 

                                                    LXXIV.           

 

А с тем и боязно, и стыдно

Идти к Баркасам на порог.

И вскоре стало очевидно,

Что надвигается злой рок

На островок их отношений

Из-за вчерашних откровений,

Преувеличенных вином;

Ведь враз они тупым свинцом

Продажну прессу удосужат,

На первых полосах пестря,

Сим раздавая козыря

Лишь конкурентам её мужа

На кресло мэра. И с тех пор

Он обходил злосчастный двор.

 

 

 

                                                       LXXV.           

 

А я, мой друг, на этой ноте

Свой сказ, пожалуй, отложу

И, коль вы будете не против,

Чуть погодя всё изложу.

Вы уж меня не обессудьте.

Я так спешу! Строги не будьте.

Мне нужно срочно кой-куда.

Не будет стоить вам труда

Понять заложника. О, други!

Я допускаю, что вполне,

Вам, может, так же, как и мне,

Отпив водицы на досуге,

Терпеть уже невмоготу.

Так что до скорого – ату-у-у!

 

 

 

               Глава четвертая

 

Пусть все течет само собой,

А там, посмотрим,

что случится.

Лопе де Вега

"Собака на сене"

 

                                                                                I.           

 

Откинув прочь забот смятенье,

Пытаюсь вновь, мои друзья,

Снискать у музы вдохновенье,

Как ласк у мужа попадья,

Какой с всенощной воротился,

И, еле жив, в постель свалился,

Во сне досуг лишь видя свой.

Всё чаще я, читатель мой,

Имея к творчеству охоту,

В ответ лишь слышу мерный храп.

Талант, быть может, мой ослаб,

Сменив звук лиры на зевоту?

И муза варит на обед

Мне сей словесный винегрет.

 

 

 

                                                                             II.           

 

Давно уж праздность вдохновенья

Не беспокоит грудь мою

Угрюмой скукой сожаленья,

Как было прежде, признаю.

Но всё же я не безразличен:

Мой дух всё так же фееричен

И полон призрачных идей,

Когда в бермуд моих страстей

Вольётся лёгкое дыханье

Неизъяснимою мечтой,

То уж фальшивой мишурой

Мне не мерещится призванье,

И лезет в руку карандаш,

И вот по-прежнему я ваш.

 

 

 

                                                                          III.           

 

Итак, последнею главою

Я перед вами развернул

Сюжет романа, где героя

Во все пороки окунул,

Что было мне немаловажно.

Ну, а за то, что так отважно

Я приоткрыл их – получу,

Увы, по шее: ведь врачу

(Уж вы простите за сравненье)

Параграф нужно соблюдать

Врачебной этики. Как знать,

Быть может, это угощенье

Остудит спесь мою, и впредь

Я буду чтить цензуры плеть.

 

 

 

                                                                        IV.           

 

Ну, а досель, прошу, увольте

Меня от призрачной тюрьмы.

И с разрешения позвольте

Начать с того, где с вами мы

Расстались (то бишь, мне ниспала

На думу мысль, что я нимало

Вас утомляю болтовнёй),

Где мой бессовестный герой,

Уже несвязными слогами,

В хмельном пылу, Голаправде

Наврал безбожно: как и где

Украсил голову рогами

Антон Савеличу. Засим

Он не показывался к ним.

 

 

 

                                                                           V.           

 

Оксана, сколько ни искала,

Но всё же так и не смогла

Найти причину, в кой лежало

Его отсутствие. Слегла

В постель она без объяснений

В горячке страсти и сомнений:

Грустит, надеется и ждёт.

Порой, ревнуя, слёзы льёт;

Порой в груди негодованье

Растит обидой, где навзрыд

Волком отчаянье скулит.

Но вскоре ищет оправданье

Она отсутствию его.

Так день за днём... И ничего.

 

 

 

                                                                        VI.           

 

А что же мать её? Отселе

Её глаза, скрывая стыд,

Смотреть, как прежде, уж не смели

На дочь свою. С тех пор бежит

Она с Оксаной столкновений,

Боясь ревнивых подозрений,

Боясь упрёков. И к тому ж

Стал недоверчивым вдруг муж.

Меж тем она умело скрыла,

А вскоре вовсе извела

Свои душевные дела.

Но что б там не было иль было,

Ей ящик с почтой не минуть,

Чтобы в него не заглянуть.

 

 

 

                                                                     VII.           

 

Лишь рад и весел был душою

Антон Савелич, видя прок

В его отсутствии. Но воя,

Тем паче женского, не мог

Терпеть он, сколько ни пытался,

И под конец всегда сдавался.

Но, как ни жалко было дочь,

Он всё ж не знал, как ей помочь.

Да и к тому ж ещё супруга

Сей спор обходит стороной

Или истерикой немой,

И, вместо истинного друга,

Теперь он часто видит в ней

Премного ядовитых змей.

 

 

                                                                  VIII.           

 

Нигде нет столько лицедейства,

Как в повседневной суете

Благополучного семейства:

В его завидной высоте

Междоусобных проявлений.

А с тем и быт сих отношений

Напоминает мне порой,

Увы, террариум, друг мой,

Где хладнокровные созданья

Клубочком сцеплены, меж тем

Миролюбивый сей тандем

Разит взаимопониманьем

Лишь напоказ. Ах, Боже мой!

Как все мы схожи меж собой.

 

 

 

                                                                        IX.           

 

В миру общественное мненье –

Тиран свободы, чей завет

Нам преподносится в сравненьях,

Как под копирку, с малых лет:

«Смотри, какой прилежный мальчик,

Он не пихает в носик пальчик». –

«Их дочь и пляшет, и поёт,

А наша бездарем растёт».

Как жалок тот, кто для соседей,

Для сослуживцев и родни

Живёт по принципу – ни-ни!

А всё затем, чтобы в беседе

Такой же жалкий лицемер

Поставил быт его в пример.

 

 

 

                                                                           X.           

 

Но вот однажды средь недели

Получен почтой был пакет,

Супругу вытянув с постели

И натворив немало бед.

На счастье, был он упакован

И то, кому он адресован –

Вот всё, что зреть мог глаз иной,

Окромь супруги молодой,

Так как её инициалы

Пестрели красочно на нём.

И верно то, что было в нём,

Воткнуло острые кинжалы

В обворожительную грудь.

На это стоит вам взглянуть.

 

 

 

                                                                        XI.           

 

Что породило дикий трепет,

Тревогу злую, жуткий страх,

Негодованья тихий лепет

И дрожь рябую на устах?

Что породило столько боли,

Обиды, желчи и неволи

Души столь вольной? Сей вопрос

Мы разрешим, лишь всунув нос

В сие послание. И что же?

Чужие письма грех читать,

Но так как нам не привыкать,

То, согрешив ещё, нас строже

Накажут вряд ли уж. Рискнём!

Письмо украдкою прочтём:

 

 

 

                                                                     XII.           

 

«Великосветская богиня!

Тем слогом, коим я пишу,

И тем слугой, каким я ныне

Являюсь к вам: прошу, прошу

Не пренебречь. Да и к тому же,

Как ни крути, о вашем муже,

О вашей дочке и о вас

Я беспокоюсь в этот час.

Моё же к вам расположенье

И даже преданность должны

Храниться в тайне: нам вредны

Чужие уши. К сожаленью,

Я отнести был бы не прочь

К ним мужа вашего и дочь.

 

 

 

                                                                  XIII.           

 

Не так давно узнав случайно,

Что с вами стался инцидент,

Я удивлён был чрезвычайно,

Когда увидел документ,

Который был написан вами,

Где вы, признаться между нами,

Неосторожны. Ведь порой,

Распространенье сплетни злой,

Привносит много огорчений

В уют семейный и досуг.

К тому же если ваш супруг

Упрямо жаждет достижений

На политической стези –

Быть вам испачканным в грязи!

 

 

 

                                                                 XIV.           

 

Ко мне прислушаться вам стоит,

Ведь буйный нрав молвы людской,

Поверьте бывшему изгою,

Сильнее бьёт волны морской.

Лишь был бы сад, чтоб поживиться,

Ну а среди пернатой птицы

Всегда найдутся соловьи:

Глядишь – и нет уже семьи.

А из-за лжи и грязной сплетни

Марать семейную графу

Избавь вас Боже: – тьфу! тьфу! тьфу!

К тому же брак ваш многолетний

Имеет дочь. Так хоть о ней

Побеспокойтесь и скорей.

 

 

 

                                                                    XV.           

 

Хочу я этими словами

Предостеречь вас в этот час.

И уж никак, клянусь богами,

Я не хотел обидеть вас

Иль оскорбить. Всему причина:

Моя душевная кручина

К чужой беде. Ведь, знаю я,

Всего дороже вам – семья.

А так как муж ваш, без сомнений,

В миру публичный человек –

Семье не выстоять вовек

Под гнётом ложных обвинений,

Какими потчует народ

Достойный люд из рода в род.

 

 

 

                                                                 XVI.           

 

От представленья не убудет

Моей персоны ни на йот.

Пусть время всё само рассудит.

Ведь спешка за руку ведёт

Горячку нервную, а значит,

Моё вас имя озадачит

И потревожит. Но меж тем,

Чтоб избежать пикантных тем,

Нам нужно встретиться заочно,

Ведь темы эти: «ай-ай-ай!»

С них хоть романы сочиняй.

Но слава писаря не прочна

И, верьте мне, совсем не льстит,

Когда в карманах не звенит.

 

 

 

                                                              XVII.           

 

Сказав, что я доброжелатель,

Какому чужд корысти лик,

Я вам солгу, что мне некстати.

Ведь всё, что в жизни я достиг,

Соизмеряется банально,

Довольно пошло, тривиально,

Всё той же тленною деньгой.

Мне даже кажется порой,

Что жизнь моя – моя копилка,

В кой залежался медный грош,

Который уж не извлечёшь

И не потратишь, лишь могилка

Укажет, выполнив обряд,

Что здесь закопан чей-то клад.

 

 

 

                                                           XVIII.           

 

Моя же старость не далёко,

Да и здоровье невпопад.

Живу я скромно, одиноко,

И вашей дружбе буду рад

Я, как младенец сладкой соске.

Когда ж воздвигнутся подмостки

Взаимной помощи (в чём я

Не сомневаюсь, ведь друзья

На то и созданы), то вскоре

Вы убедитесь, что ваш друг,

Не беспокоя ваш досуг,

Исчезнет, как кораблик в море,

Оставив ваш счастливый брег

Столь соблазнительных утех!!!

 

 

 

                                                                 XIX.           

 

Чтоб это сделать: нам, во-первых,

Друг другу нужно доверять,

Чтобы избавить наши нервы

От лишних пыток. И начать

Знакомство наше с вами нужно

Взаимно-искренне и дружно.

А это только лишь от вас

Сейчас зависит. Как-то раз

Меня на улице спросили:

«Жене вы верите иль нет?»

Так вот, каков мой был ответ:

«На свете жён во изобильи.

Не всем же верить». Так вот вам

Я верю, будто себе сам.

 

 

 

                                                                    XX.           

 

За этот пыл нравоучений

Вы отчитаете меня,

Отняв надежду примирений

Своим презреньем, чуть спустя,

Но не сейчас. Я всё ж надеюсь

На ваш рассудок и осмелюсь

Предупредить вас: рисковать –

Супруга может, но не мать!

А с тем не слишком-то спешите

Меня презрением сразить.

Вам в этом городе ведь жить,

Где добродетели лишите

Своим упрямством честь свою,

Облив позором всю семью.

 

 

 

                                                                 XXI.           

 

Мне будет грустно и печально

Знать, что узрели вы врага

В моём лице. Ведь изначально

Я ваш покорнейший слуга.

И, верьте мне, мои услуги

Достойны всяческой заслуги.

Да и к тому же, как ни взять,

Мне не пристало плутовать

Иль козни стряпать. Ведь являюсь

Я к вам с открытою душой,

А не завистливой и злой.

Ну, вот и всё. Я не прощаюсь.

До скорых встреч. Храни вас Бог.

А я всегда у ваших ног».

 

 

 

                                                              XXII.           

 

Глотая строчки, претворилась

Она на каменную стать.

Но вскоре дрожь её пронзила

И стало трудно ей дышать.

Негодованье, сожаленье

Щемящей болью во мгновенье

Сдавили грудь (не убоюсь

Вторичных фраз, и повторюсь)

Обворожительную. Право,

Как ни играл бы рок судьбой,

С такой божественной красой

Любая поступь величава:

И гнев, и слёзы, и печаль –

Всё скрасит дивная вуаль.

 

 

 

                                                           XXIII.           

 

Ужалив дух, явилась смута.

И страх безудержный сковал

Её рассудок будто путы,

И долго так не отпускал.

Когда ж явилось к ней сознанье

И разум взял преобладанье

В борьбе со страхами, тогда

Пред нею вскрылась вся беда.

И муки, коих изощренья

Рисует совесть, превзошли,

Должно быть, адовы, и жгли

Ей душу до изнеможенья,

До... впрочем, совести уж нет

В объёмах сих в сю пору лет.

 

 

 

                                                          XXIV.           

 

С тех пор Амалия Петровна

В крови растила желчь и яд;

С супругом впредь была злословна,

От дочки ж воротила взгляд.

Так за обедом молча бросит

Колючий взгляд и тут же вносит

Нелепый смех, а напослед,

Презрев семейный этикет,

Отпустит едкое словечко

На адрес мужа и, шипя,

Вдруг удалится второпях,

Оставив юное сердечко

В недоуменьи и покой

Отняв у мужа сей игрой.

 

 

 

                                                             XXV.           

 

А кто в покое не нуждался,

Так это – наш Голаправда.

Теперь он часто улыбался

И даже смех ронял, когда

Он представлял их жалки лица

В момент, когда всё разъяснится.

Но всё ж открыться не спешил.

Лишь взвесив шансы, он решил:

«В газетах местных отобедав,

Животик плотно не набьёшь,

Меж тем изжогой изойдёшь,

Десерта так и не отведав.

А за молчанье, раз-иной,

Так кормят – будто на убой».

 

 

 

                                                          XXVI.           

 

Он нюхом чуял, что имеет

Сия история плоды.

А то, что он разбогатеет,

Взяв в руки сплетни сей бразды,

Он ни на миг не сомневался;

И даже в мыслях примерялся

Размером откупа — да так,

Чтоб не попасть ему впросак,

При этом скользкая гримаса,

Вбирая сладкие мечты,

Кривила пошлые черты,

И губ облизанная масса

Приподнимала нам покров

Давно не чищенных зубов.

 

 

 

                                                       XXVII.           

 

И вот однажды спозаранку,

А был тогда воскресный день,

Не застелив свою лежанку,

Что всякий раз бывало лень,

Отведав завтрак холостяцкий,

Наш борзописец панибратский

Покинул свой убогий дом

С тем, чтобы сделать «ход конём».

Сей конь – рабочая визитка,

С которой он проникнуть мог

В тот дом, где зрел благой залог

Его мечтам. Меж тем калитку

Ему, когда он позвонил,

Антон Савелич отворил.

 

 

 

                                                    XXVIII.           

 

«Антон Савельевич, простите.

У нас есть дельце к вам одно.

Вы за бестактность извините.

Я из газеты здешней. Но,

Быть может, вы и не узнали

Меня, ведь мы о вас писали

Довольно лестную статью».

– Ну, как же, как же, признаю.

И если я не ошибаюсь:

Георгий Львович? – «Вот так да!

Ну, ваша память хоть куда.

Второй раз с вами как встречаюсь,

И время сколько уж прошло».

– Так что ко мне вас привело?

 

 

 

                                                          XXIX.           

 

«Тут дело конфиденциально,

И много часу не займёт.

Я вам обмолвлюсь изначально,

Что о супруге речь пойдёт.

Нет-нет! своей не обзавёлся.

О вашей! – речь держать нашёлся.

И то заради только вас

Я уделить решил свой час».

– Тогда прошу, сюда пройдёмте.

Я, право, даже не пойму:

Моя супруга здесь к чему?

«А вы меня с ней познакомьте,

Тогда расставим мы над «i»

И ваши точки, и мои».

 

 

 

                                                             XXX.           

 

– Послушай, Милюшка! К нам гости

Пришли. Спустись к нам поскорей!

Акулы прессы нашей. – «Бросьте,

Скорее сборище лещей».

– О, это да! Прошу присядьте.

Лещи от прессы, как проклятье.

Но вы, надеюсь, не затем

Пришли тревожить наш Эдем.

«Да что вы! что вы! Я, напротив,

Идиллий ваших рьяный страж

И верный друг, поверьте, ваш.

И, если вы тому не против,

Я дам вам дружеский совет».

– Конечно же, не против! Нет.

 

 

 

                                                          XXXI.           

 

«Я мог бы, скажем так, к субботе

О вас статейку черкануть.

Опять же, если вы не против,

Хотел бы я тогда взглянуть

На вас влюблёнными глазами».

– Я не ослышался? Бог с вами!

Глаза какие-то. Вы что

Шутить изволите? – «Я? Кто?»

– Конечно, вы, а кто ещё же,

Ведь про глаза сказал не я.

«Вы не дослушали меня,

А вывод сделали. Негоже.

Я о жене. А вы о чём?»

– Так изъясняйтесь: что почём.

 

 

 

                                                       XXXII.           

 

«Мне показать в статье вас надо

Глазами близких и родных,

В ком ваша гордость и отрада,

И стимул всех побед своих.

А кто ж, как если не супруга

Окажет в этом мне услугу

Вернее всех. И как по мне,

Оставьте нас наедине –

Намного будет откровенней,

А с тем прозрачней диалог,

Вам это будет только впрок».

– Мне не понятно ваше рвенье.

Какой вам прок хвалить меня?

«Зарплата скудная моя».

 

 

 

                                                    XXXIII.           

 

Антон Савельевич изрядно

Собою прессу украшал,

А это значит, что наглядно

Уроки светские давал:

Там, где роддом – держи коляску;

Где праздник, там – устроит пляску;

Там, где больной – костыль вручит;

Там, где порок – искоренит.

И вот сейчас он ждал того же,

И постепенно в роль входил,

А с тем был весел, даже мил.

Ещё чуть-чуть и он, похоже,

Ему бы что-нибудь сплясал –

Приход супруги помешал.

 

 

 

                                                  XXXIV.           

 

«Прошу: Амалия Петровна –

Георгий Львович». – Очень рад

Знакомству с вами. Безусловно,

Я всем скажу, что прячут клад

В лице прелестнейшей особы

От нашей прессы. Верно, чтобы

Вас не украли, а? хи-хи...

«Благодарю. Как вы легки,

Мужчины, все на комплименты».

– Что не отнять, то не отнять.

Нам Богом, можно так сказать,

Даны столь бурные акценты

На красоту. Да и притом

Заочно с вами я знаком.

 

 

 

                                                     XXXV.           

 

«О, это даже любопытно.

Кто ж познакомил вас со мной?

Прошу ответьте». – Как ни скрытно

Себя вы прячете: ой-ой!

Но всё ж наш город, как деревня.

Моя ж профессия из древних,

Сродни, пожалуй... – «Всё же, кто

Ваш этот друг-инкогнито? –

Супруга молвила, – ужели

Вы не откроетесь». – Как знать.

Вы мне извольте приказать,

А там глядишь, и в самом деле,

Я вам откроюсь. – «Что ж, тогда

Я вам приказую!» – О, да!

 

 

 

                                                  XXXVI.           

 

Он вам знаком. Ну, что ж, извольте:

То мой племяша Анатоль

Азовский. Стало быть, увольте

Меня играть такую роль,

Где дюже слог витиеватый.

«Вы сами в этом виноваты, –

Супруг ответствовал, – совсем

Мозги запудрили. – Зачем?

Да и к чему мне нужно это?

То был невинный светский тон.

Но если тут некстати он,

То я молчок. Видать, монета

Не той чеканкою легла.

Но, Бог свидетель, не со зла».

 

 

 

                                               XXXVII.           

 

Заданьем было его слогу:

Создать надёжное клише,

Чтоб безотчётную тревогу

Проштамповать в её душе.

И это сталось, лишь коснулся

Его он имени. Проснулся

В ней страх, неведомый досель.

Сознанье, словно карусель,

Пошло кружиться. Ниоткуда

Являлись лица перед ней,

Открыто корча рожи ей

И тыча пальцами, покуда

Всё пелена не забрала

(Она сознаньем отошла).

 

 

 

                                            XXXVIII.           

 

Как будто зная уж заране,

Георгий Львович, что она

Без показательных страданий

Сознанья будет лишена,

Представил нам свою сноровку,

Поймав за талию преловко

Несчастну женщину. Но он

Был удивлён и потрясён,

Поверьте мне, ничуть не мене,

Чем ошарашенный супруг.

Тем паче с нею сей недуг

Впервой случился. Перемене

Такой был рад, как никогда,

Наш антипод Голаправда.

 

 

 

                                                  XXXIX.           

 

Сей шум и гам дошёл до спальни,

Где отдыхала мирно дочь.

Разбив покой её хрустальный

И унося осколки прочь,

Он за собой сию девчонку

В одной ночнушке, прям спросонку,

На босу ногу и вприскок

(Как цыган – лошадь) уволок

Силком в гостиную, отколе

Он в безмятежный быт семьи

Без спросу ввёл права свои,

И тем до спазм и острой боли

Сдавил испуганную грудь,

С трудом давая продохнуть.

 

 

 

                                                                     XL.           

 

Порыв отчаянья увидев

Отца, который, сам не свой,

Как бык свирепый на корриде,

Мычал, качая головой

Над обомлевшею супругой,

И незнакомца, чья услуга,

На первый взгляд, лежала в том,

Что он махал своим платком

Перед очами пострадавшей,

Оксана только и смогла,

Что наблюдать из-за угла

За этой сценой, напугавшей

Её до ужаса. Меж тем,

Голаправда следил за всем.

 

 

 

                                                                  XLI.           

 

Когда же всё, что нужно было

Для обустройства шантажа,

Так убедительно явило,

Что можно резать без ножа

Это несчастное семейство,

Он, поубавив лицедейство,

С каким так ловко в дом пролез,

Незамедлительно исчез.

Чем беспримерно озадачил

Антон Савелича уж тем,

Что журналист от этих тем

Уйти лишь может не иначе,

Как только с помощью пинка

Иль расписного тумака.

 

 

 

                                                               XLII.           

 

Прислуга, с рынка возвратившись

(Вдова рябая; сорок лет),

Во знак вопроса обратившись,

Ища в случившемся ответ,

Ждала в тревоге и молчаньи,

Как верный пёс, лишь приказанье,

А с тем вся дрожью изошла.

Когда же дочка подошла

И со словами утешенья,

Снабдив слезою пыл речей,

Спросила мать: что значит сей

Припадок умопомраченья?

Супруг, ругаясь и крича,

По телефону звал врача.

 

 

 

                                                            XLIII.           

 

Мужчин худое поголовье

Тягаться вряд ли бы смогло

С прелестным полом во здоровьи,

Кабы его не берегло,

Не окружало бы вниманьем

Всё то же нежное созданье,

Над кем чинит наш сильный пол

Порою жуткий произвол!

А с тем Баркасова супруга,

Не обождав врача услуг,

Сама свой справила недуг.

А чуть спустя уже с прислугой

Искала мужу валидол:

Такой вот он – наш слабый пол!

 

 

 

                                                           XLIV.           

 

Как всё внезапно вспетушилось,

Так всё внезапно и ушло,

И мирно время водворилось

В Баркасов дом, и потекло

Спокойно, приторно и вяло.

Обед отведав, уж зевало

Семейство оное, и лень

Объяла всех на целый день.

Когда же вечер, небо хмуря,

В окно открытое проник,

Незримый страх впотьмах возник

И, лихо в душах бедокуря,

Оставил там свой горький плод

Тяжёлым бременем. Так вот

 

 

 

                                                              XLV.           

 

Всё тем же вечером воскресным,

Когда на небе стыл костёр,

Произошёл преинтересный

У мамы с дочкой разговор:

«Мамуль, о чём ты так вздыхаешь?»

– Скажи, Оксана, ты ведь знаешь,

Кто был в гостях у нас с утра?

«Ну, журналист». – Слуга пера! –

Прервала мама ядовито, –

И светоч злободневных тем,

Который, доченька, меж тем

Нас шантажирует открыто.

А вы, как водится, с отцом

О том ни духом и ни сном.

 

 

 

                                                           XLVI.           

 

«О чём ты, мама?» – О цветочках.

«Мамуль, ну это ж не ответ».

– Ты удивляешь меня, дочка.

Тебе уже семнадцать лет,

А в голове всё так же детство.

«Так это, видимо, наследство».

– Груби, груби. – «Да, я шучу».

– А я смеяться не хочу,

Мне не до шуток. – «Ну, и ладно, –

Ласкалась дочка, – хочешь я

Тебе исполню соловья,

Чтоб скуке было неповадно?»

 – Ума хоть чуточку займи.

Нас шантажируют. Пойми!

 

 

 

                                                        XLVII.           

 

«Ты знаешь, – молвила Оксана, –

Я заприметила давно:

За мной поповская сутана

Повсюду следует. Должно

Поп заодно с тем журналистом.

Представь, что уши шантажиста

В исповедальне». – Перестань!

Грешно на церковь сыпать брань.

Ты лучше честно мне признайся,

Когда в последний раз его

Ты лицезрела, а? – «Кого?»

– Уж тут, Оксана, не ломайся.

Ты всё прекрасно поняла.

Что у тебя с ним за дела?

 

 

 

                                                     XLVIII.           

 

«Послушай, мама, я не знаю,

О ком сейчас ты речь ведёшь,

Но я тебя предупреждаю:

Что ты посеешь – то пожнёшь.

Мне надоели эти сцены.

От них устали даже стены,

Не говоря уж об отце,

Он весь осунулся в лице

И постарел». – И ты решила

Явить сочувствие своё?

Вы только гляньте на неё, –

Мать злобно дочери язвила, –

Ей стало скучно жалить, впредь

Она отца взялась жалеть.

 

 

 

                                                           XLIX.           

 

«Мамуль, ну что с тобой такое?

Сейчас мне больше жаль тебя.

В тебе как будто что-то злое

Грызёт и мучает. И я

Тебя совсем не понимаю,

И всплески гнева объясняю

Я лишь нервозностью твоей».

– Ты хочешь правду знать? О’кей!

А правда в том, что маме трудно

С твоим папашей кров делить,

При этом часто слёзы лить

И врать друг другу обоюдно.

А тут под боком ещё дочь

Приводит в дом кого ни прочь.

 

 

 

                                                                             L.           

 

«Причём здесь он?! – вспылила дочка, –

Зачем опять всё начинать!

На этом ставили мы точку.

Тебе всех нужно обвинять:

Погода выдалась плохая,

Боль прицепилась головная,

Прошла в бессоннице вся ночь,

Всему виною – твоя дочь!

Или отец, – тут дочка встала, –

Всех в этом доме извела».

 – Смотрю, сегодня ты смела.

Давно на мать не повышала

Ты голос свой. Всё ж погоди.

Дослушай мать. Не уходи.

 

 

 

                                                                          LI.           

 

«Одно и то же. Надоело!

Ну, сколько можно». – Да ты сядь! –

Просить мать дочку не умела, –

И дай хоть слово мне сказать.

Присядь вот тут и успокойся,

И будь добра, теперь настройся

На разговор серьёзный. Мне

Он тяжелей, поверь, вдвойне.

Но, что поделаешь... Недавно

Пришёл по почте нам пакет,

В нём аноним мне шлёт привет

И шантажирует так явно,

Что даже нет сомнений в том.

На, вот: сама суди о нём.

 

 

 

                                                                       LII.           

 

Оксана быстро пробежала

То злополучное письмо,

Где чья-то личность угрожала:

Позора вытравить клеймо

На всей семье, коль не случится

Деньгами с нею поделиться.

А с тем возник прямой вопрос:

Что было поводом угроз

И вымогательства? Явился

Ответ правдивый, но скупой –

Тому был здравый ум виной

Беспечной мамы. Так открылся

Глазам Оксаны новый мир,

Где сплошь пороки правят пир.

 

 

 

                                                                    LIII.           

 

Письмо к Азовскому явила

Мать своей дочке в двух словах,

Где тут же вскользь себя казнила

За то, что, дескать, не права

Она была, когда решилась

Ему писать и не открылась

Во всём ей сразу. Но меж тем

Она источником проблем

Назвала: грубое паденье

Извечных нравов. И, увы,

Как ни прискорбны, но правы

В том были строгие сужденья

Радивой мамы молодой.

Но, что поделаешь... – ой-ой!

 

 

 

                                                                  LIV.           

 

Признанье это породило

Сперва тревогу лишь и страх

В сердечке юном и явило

Недоумение в очах.

Но вскоре дочка, сдвинув брови,

Меняла лик на каждом слове,

Вонзая в мать тяжёлый взор,

Где подозренье и укор

Мешались в горьком сожаленьи

Колючей ревности. Как вдруг

Явился заспанный супруг

В довольно кислом настроеньи,

И неразборчиво, под нос

Бормоча, тихо произнёс:

 

 

 

                                                                     LV.           

 

«И все знакомые мне лица.

Но, где их видел? – хоть убей...

Что может только ни присниться.

Какая гадость. И Михей

Сюда залез (так окрестили

Его братишку: схоронили

Того мальчишкой аккурат,

Как сорок лет тому назад).

Такой весь в белом, и смеётся,

Глумится даже надо мной,

Как будто я ему чужой.

За нос щипнёт и улыбнётся,

Да так, что бросит меня в жар.

Не сон, а сущий есть кошмар».

 

 

 

                                                                  LVI.           

 

Супруга тут же поспешила

Беседу с дочкой прекратить

И в разговоре изъявила

Семьёю церковь посетить,

Чтоб, дескать, оные кошмары

Отворотили свои чары,

И столь желаемый покой

Опять их дом объял собой.

Но как бы ни были отрадны

Её слова, они меж тем,

Легко касаясь разных тем,

Промеж собой были нескладны,

А с тем запутали вконец

Мозги супруга – молодец!!!

 

 

 

                                                               LVII.           

 

Когда ж к подушкам прикоснулись

Все три Баркасовы главы,

Глаза их долго не сомкнулись,

Сверкая гранями. Увы,

Фальшиво было б и банально

Уйти от участи скандальной,

Глухую ревность задушить,

И здравомыслие явить

Одним лишь сном. И потому-то

Никто из них и не спешил

В его объятья и цедил

Избыток чувств, ища приюта

Своим тревогам. А впотьмах

Уж полночь кралась на сносях.

 

 

 

                                                            LVIII.           

 

Чредуясь вспышками, гремело

Ночное небо до утра,

Листвой отжившею шумела

Всю ночь осенняя пора.

И в сей гармонии созвучной

Дремал наш град благополучный,

Хранимый богом от сует

Мегастаниц, где вовсе нет,

Увы, общения с природой.

Вы не поверите, друзья:

Ни ручейка, ни соловья,

Ни свежей хмели кислорода,

Нет даже грязи – вот вам крест!

Сплошь всё – асфальт, бетон, асбест.

 

 

 

                                                                  LIX.           

 

Но мне по нраву суматоха

Столичных улиц, где могу

Я даже в платье скомороха

Иголкой спрятаться в стогу;

Где тешит взор мой умиленьем

Ночное в лужах отраженье

Огней рекламных и витрин;

Где монотонный гул машин,

Как шум дерев, порой уносит

Меня от суетных тревог;

Где столько стройных женских ног

Наперебой вниманья просит.

Меж тем вернёмся к моему

Повествованью – быть сему!

 

 

 

                                                                     LX.           

 

Свинцовым небом утро встало

И даже будто пах свинцом

Прохладный воздух, кой вдыхала

Перед распахнутым окном,

Припав грудьми на подоконник,

Под гул далёкой колокольни,

Оксана с думою в очах

И дрожью зыбкою в плечах.

Она вчера еще решила

Пойти к Азовскому и там

Расставить с ним всё по местам.

И вот теперь она зубрила,

Терзая веки ото сна,

Всё, что сказать ему должна.

 

 

 

                                                                  LXI.           

 

Когда же час склонялся ближе

К сему намеренью, была

Её уверенность всё жиже,

А вскоре вовсе изошла.

И сердце, сжатое до боли,

Лишь дверь открыл ей Анатолий,

На время замерло, и стыд

Был алой краскою разлит

На нежном личике при слове

Всего лишь – «здравствуй». А затем

Их диалог стал сух и нем

(Что было, впрочем, им не внове),

Но, как бы ни был он убог,

Я вам представлю его слог.

 

 

 

                                                               LXII.           

 

«Сейчас. Я туфли лишь надену.

Ты что хотела? Или так», –

Упёршись головою в стену,

Ногою комкая башмак

(Как цапля в поисках добычи),

Сипел Азовский. И комичен

До безобразья в позе той

Был распотешный наш герой,

Чем потаенную улыбку

На искривившихся устах

И гладь лукавую в глазах

Он вызвал трепетно и зыбко

У той, в ком час назад тому

Была лишь ненависть к нему.

 

 

 

                                                            LXIII.           

 

Негодованье всё до капли

И пыл заученных речей

Исчезли с мимикою цапли

Под взором пристальных очей.

Стыда чуть-чуть, чуть-чуть испуга,

Душа, готовая к услугам,

И радость встречи: ну, как тут

Достать прикажете ей кнут.

И вот уже на гребне счастья

Они идут, бутсая жар

Опавших листьев, и угар

Оживших чувств, затмив ненастья,

Когтит блаженные сердца.

И тем мгновеньям нет конца.

 

 

 

                                                           LXIV.           

 

«Смотри, смотри, какая птица».

– Где? – «Да вон там же, за сосной».

– Так то, кажись, была синица. –

Азовский спешился: – С тобой

Мне хорошо. – «А я читала, –

Оксана будто не слыхала

Последних слов, – что птиц нельзя...»

Он перебил: – Как счастлив я!

Оксана пристально и нежно

Всего на миг метнула взор,

И стих обратно разговор.

Но каждый знал: небезнадежно

Теперь их счастье. А вокруг

Животворила осень. Вдруг

 

 

 

                                                              LXV.           

 

Внезапной мукой исказилось

И мрачной тенью изошло

Лицо Оксаны, в ком искрилось

Так мило счастье, и несло,

Лишь миг тому, печать покоя

И тихой радости. Виною

Тому был наш Голаправда.

Он их приветствовал: «О, да!

Младые годы и кохання,

Ночные трели соловья.

Давай, племяш: знакомь меня.

Кто сей цветок? Венец созданья!

Кто этот гений красоты?

В ком, верно, все твои мечты».

 

 

 

                                                           LXVI.           

 

Была случайной эта встреча,

Врасплох заставшая их всех,

Но всех по-разному. Замечу

Я вам лишь то, что едкий смех

Давил в себе зловредный дядя,

Племянник стыд скрывал во взгляде,

Оксана страх. Но всё ж в одном

Они сходились, то бишь в том,

Чтобы скорее распрощаться.

И долго ждать не довелось:

Всё как-то скоро обошлось.

Но всё же вскользь поулыбаться,

Потопать ножками слегка,

Увы, пришлось им и – пока!

 

 

 

                                                        LXVII.           

 

Оксана, будто бы очнувшись,

Бросала взор по сторонам:

Так дети, в омут окунувшись

Кошмарных снов, зрят по углам,

Уже проснувшись и не веря,

Что нет мифического зверя.

Но Анатолий в этот миг

Её тревогу не постиг,

Так как почёл лишь отшутиться,

С тем, чтоб смятение прогнать,

Кривляясь, дядюшке под стать,

Чем вызвал слёзы на ресницах

И дрожь рябую на устах

У той, в ком жил испуг и страх.

 

 

 

                                                     LXVIII.           

 

И, не простившись даже взглядом,

Она пустилась от него,

Прошелестев вослед нарядом

Степенной осени. Того,

Что может так её обидеть

Простая шутка, он предвидеть,

Увы, конечно же, не мог,

С тем жаждал выудить предлог

Престранной выходки. И вскоре

Герой наш вечером, как вор,

Тайком проник на задний двор

Чрез лаз, проторенный в заборе.

И, так как псу он был знаком,

Пред ним предстал Баркасов дом.

 

 

 

                                                           LXIX.           

 

Направив след к её окошку,

Он ненароком заскочил

На освещённую дорожку

И тем внезапно обратил,

Насмарку пнув своё старанье,

К себе достойное вниманье

Антон Савелича, где он

Прогулкой вскармливал свой сон.

И приняв сразу за воришку,

Каким предстал незваный гость

Его глазам (знать, кинул кость

И приручил тем самым Тишку),

Хозяин ловко подступил

И Анатолия скрутил.

 

 

 

                                                              LXX.           

 

Какое ж было удивленье

На озадаченном и злом

Лице, в котором сожаленье

Теперь сквозило голышом,

Когда открылось, что воришка –

Неблагодарный есть мальчишка,

Который, видимо, не прочь

Украсть единственную дочь.

И потому на возглас: «Здрасте!» –

Антон Савелич промолчал

И быстро к дому зашагал,

Себя ругая за участье

В нелепой сцене. А вослед

За ним шагал источник бед.

 

 

 

                                                           LXXI.           

 

Лишь на пороге обернувшись,

Глава семейства сделал жест

(Руками накрест отмахнувшись),

Тем самым выказав протест

Его дальнейшему визиту

И, скорчив мину ядовиту,

Он что-то тихо промычал

И на калитку указал.

А провожая за ворота,

Велел, как солнышко взойдёт,

Внести подробнейший отчёт:

Что значит странная забота

Голаправды, да и на кой

Был нужен сей визит ночной.

 

 

 

                                                        LXXII.           

 

Не спав всю ночь, лишь солнце встало,

Азовский, дёрганый и злой,

Ровняя спешно покрывало,

Бурчал несвязно сам с собой.

Там было всё: и стыд обиды;

И скорбь чреватой панихиды

По зародившейся любви;

И желчь отмщения в крови;

Была и блажь пустой надежды;

И чувств томительная власть,

Где необузданная страсть,

Сняв благомыслия одежды,

Толкает в участи слепой

На преступление порой.

 

 

 

                                                     LXXIII.           

 

Но как бы стыд его ни мучал,

Он на заклание идет

В неведеньи, мрачнее тучи,

Туда, где ждут его. И вот,

На этот раз официально,

И с неизбежностью фатальной

На озабоченном лице

Стоит Азовский на крыльце.

Открыла дверь ему супруга

И за собой на двор свела,

Где вскользь ему понять дала

Причину грозного недуга,

Диагноз выверив письмом.

И, хлопнув дверью, скрылась в дом.

 

 

 

                                                    LXXIV.           

 

А чуть спустя с Голаправдою

Случился маленький конфуз.

Пристало нашему герою

(Вкусив позор семейных уз)

Проведать дядю, чтобы в краску

Вогнать за гнусную огласку

И раскурочить заодно

Их родословное звено.

И вот теперь, столкнувшись взглядом,

Кой разделял дверной проём,

Они уставились вдвоём,

Кто с удивлением, кто с ядом

В глаза друг другу. И на миг

Ком замешательства возник.

 

 

 

                                                       LXXV.           

 

«Какими, стало быть, судьбами

Ты в наши, Толенька, края?

Ну, проходи. Не стой». – Я с вами

Хотел... – «А проще говоря,

Одолжить денежку? Но, Толя,

Скажи, пожалуйста, отколе

Ты у меня, холостяка,

Их наблюдал? Наверняка

Ты возомнил в уме, что дядя

Миллионер?» – Я лишь хотел, –

Племянник тихо зашипел,

Но тут же спешился при взгляде

На дядин с прорезью носок, –

Поговорить. – «Я если б мог,

 

 

 

                                                    LXXVI.           

 

То б дал тебе. Но ты же знаешь,

Я сам нуждаюсь в них. Постой,

Ты весь дрожишь. Ты не хвораешь?»

– Я не хвораю. – «Что с тобой?

Ведь на тебе не сыщешь лика.

Ты лучше в зеркало взгляни-ка,

Ты бел, как мел, и весь дрожишь.

Да, ты присядь, а то стоишь».

– Я не хочу сидеть. Не надо! –

Аж взвыл свирепо Анатоль.

«Ну, что же, Толенька, уволь.

Но все ж и ты поменьше яда

На уши дядины отвесь.

Уйми, Толюша, эту спесь».

 

 

 

                                                 LXXVII.           

 

Так сталось, что в гостях у дяди

Племянник не был отродясь.

И вот теперь, отмщенья ради,

Он, наказать его стремясь,

Не знал, какое истязанье

Достойно жалкого созданья.

И гнев, в котором пребывал

Лишь миг тому, силком держал,

Питая ненависть презреньем

И едкой горечью обид,

Чей яд в крови огнём горит,

И тешит душу лишь отмщеньем.

А мы, воспользовавшись сим,

Жилплощадь дяди разглядим.

 

 

 

                                              LXXVIII.           

 

Везде бардак и затхлый запах,

На стульях грязное бельё

Нам выдаёт в быту растяпу,

Чьё холостяцкое жильё

Не посещалось ни друзьями,

Ни женским полом, ни врагами,

Лишь тараканами. К тому ж

Он был ленив и неуклюж,

А с тем неряшлив. Так однажды,

Разбив стаканчик с молоком,

Уж месяц как скорбит о нём,

Не хороня его, хоть дважды

Он резал ноженьки свои

Об эти мощи до крови.

 

 

 

                                                    LXXIX.           

 

Того, как требует обычай:

Войдя с порога, обувь снять,

В его лачуге сих приличий

Не стоит, право, соблюдать.

Но эти меры Анатолий

Принять в расчет не соизволил:

Не до того сейчас ему,

Чтоб зреть под ноги. Посему,

Разувшись спешно, твёрдым шагом,

Не ожидая западни,

Нанёс ущерб в район ступни

Наш безудержный бедолага

Осколком битого стекла.

И кровь свободу обрела.

 

 

 

                                                       LXXX.           

 

Скрутившись в судорожной боли,

Присев на старенький диван,

Лишь стон исторгнул Анатолий

На жадно впившийся стакан,

Под нервный смех родного дяди,

Который случая заради

Нелепый вспомнил анекдот,

А уж затем, взяв бинт и йод,

Кухонный нож и полотенце,

Свою стал помощь предлагать.

И тут я должен вам сказать,

Что холостяк сей, как с младенцем,

Возился с ним. При этом мил,

Смешон и трогателен был.

 

 

 

                                                    LXXXI.           

 

Но как в тот час бы ни раскрылась

Душа газетчика сего, –

Увы, лишь ненависть таилась

В груди племянника его.

И он в тот миг, в пылу обиды,

Желал лишь шпоры Немезиды

Вогнать поглубже в сей мешок.

С тем тайной мысли уголёк

Мерцал и вспыхивал во взгляде

Героя нашего, где он,

Горя безумия огнём,

Не предвещал родному дяде

Хорошей участи. Но тот

Был глух и слеп, как старый крот.

 

 

 

                                                 LXXXII.           

 

Лихая ненависть и злоба

Была в глазах Голаправды

Всего лишь блажь. Его особа,

В полметре стоя от беды,

Была далёка от сознанья,

Какие страшные деянья

Теснятся грозной чередой

В душе у юноши. Порой,

Когда становится нам страшно,

Глаза мы прячем, и тогда

Нам представляется беда

Не так трагично и ужасно.

И в нашем случае, боюсь,

Сравненьем сим не ошибусь.

 

 

 

                                              LXXXIII.           

 

Георгий Львович догадался,

Каких наш друг коснётся тем,

Но всё же дум плохих чурался

И гнал их плёткою. Меж тем,

Ведь он не мог не сомневаться

В том, что пристало опасаться

В сей миг племянника. И что ж, –

Он сам ему дал в руки нож,

Хоть в этот миг всего дороже

Был жребий участи своей,

С тем жалкий смысл его речей

Был на молитву чем-то схожий.

И, когда нож над ним завис,

Не только слёзы полились.

 

 

 

                                            LXXXIV.           

 

Ни страх, ни трепет о пощаде

Не обращали слёз к тому,

Который мог, прощенья ради,

Оставить жизнь теперь ему.

Лишь сожаленья злые муки

(За испоганенные брюки)

Глаза смогли отобразить.

Но в глубине их, может быть,

Герою нашему явилась

Родная мать. И, видит Бог,

От преступленья уберёг

Его лишь взор сей, в ком теплилась

Любовь к племяннику, чей гнев

Мгновенно сник, на дно осев.

 

 

 

                                               LXXXV.           

 

Он бросил нож. Стыдом сгорая,

Своих не выполнив угроз,

Себя за трусость проклиная,

Боясь позора жалких слёз,

Помчался прочь, что было мочи,

Куда глядели его очи:

Через знакомые дворы

Под смех сопливой детворы;

Через звонящую церквушку,

Где Бога чтил простой народ;

Через обширный огород

Под ропот сгорбленной старушки

От всех подальше; и слезой

Туманил путь размытый свой.

 

 

 

                                            LXXXVI.           

 

Ну, вот и муза разрешилась

Уже четвёртою главой,

Где в муках творчества явилась

Она пред вами, друже мой;

Чтоб вы, читатель мой, по праву

Узрели мирную забаву

В быту за чтеньем этих строк;

Чтоб, кнут достав или батог,

Мирская критика, пожалуй,

Чего плохого не сочла

И благосклонною была;

И чтобы впредь не посещало

Как можно дольше этот труд

Забвенье. Право, лучше – кнут!

 

 

 

               Глава пятая

 

Мы созданы из вещества того же,

Что наши сны. И сном окружена

Вся наша маленькая жизнь.

У. Шекспир "Буря"

 

 

                                                                                I.           

 

Я, вновь марая по привычке

Главу вступительной строфой,

Не стану делать перекличку

Моим героям, друже мой;

Не стану в праздных измышленьях

Перо павлинить в наставленьях;

Да и грамматику я впредь

Не буду чтить всё так же; ведь

В стихах, как правило, негоже

Во всём порядок соблюдать.

А с тем позвольте мне начать

Без долгих фраз, и не итожить

Событий сих круговорот.

Ну, что, поехали? Так вот

 

 

 

                                                                             II.           

 

В чаду предвыборных сенсаций

Был напечатан фельетон,

Где автор злых инсинуаций

Был непомерно возмущён

Распутством некой сумасбродки;

И жгучий слог, подобно плётке,

Казня запретные плоды,

Стегал её на все лады.

И хоть фамилии и даты

Он изменил, но всё ж, увы,

Не ускользнули от молвы

(Всегда дотошной и чреватой)

Их имена: под злой шумок

Они читались между строк.

 

 

 

                                                                          III.           

 

Раздули местные газеты

Неописуемый скандал.

И уж на светские фуршеты

Никто с тех пор не приглашал

Антон Савелича с супругой.

И даже сытая прислуга

Просила слёзно, дав отчёт,

Скорее сделать ей расчёт.

Всё обернулось жуткой пыткой.

И вся Баркасова семья

Газет боялась, как огня.

А все доступные попытки

Опроверженье дать сему –

Не приводили ни к чему.

 

 

 

                                                                        IV.           

 

Ведь как приятно на досуге,

Дыша злословьем, обсуждать

Порочность чьей-нибудь супруги

Иль рогоносца чью-то стать.

И уж никак не интересно,

Довольно скучно, даже пресно,

Велеречивым языком

Перед монашкой пасть ничком.

Когда же всуе обличают

Людей публичных, где порой

Лишь ложью потчуют одной,

Тогда нас, право, не смущает

Уже не только фактов бред,

Но и нелепости предмет.

 

 

 

                                                                           V.           

 

Сознайтесь, друг мой драгоценный,

Вы бы забросили меня

С моею лирой вдохновенной,

Коль стал псалмы писать бы я.

И верно то, что слог мой, вскоре

Смирив свой дух в церковном хоре,

Уж не тревожил бы сердца

У томных дев, чии дверца

Открыты лишь для чувств и драмы;

У праздных юношей, чей смех

Дороже мне сокровищ всех;

У тех, кто мне копает яму

(А то бишь, критик мой – у вас).

Бог в помощь! Я ж продолжу сказ:

 

 

 

                                                                        VI.           

 

Попав в немилость провиденью,

Антон Савелич приуныл

И, внемля злому наущенью,

Зерно сомнений обронил

На почву ложных обвинений,

А то бишь, свору подозрений

Спустил по адресу жены.

Как были жалки и смешны

Его пространные намёки

На основании статей,

Его напыщенность речей

И молчаливые упрёки,

Да приплюсуйте, сверх того,

Высокомерие его.

 

 

 

                                                                     VII.           

 

Теперь он часто вечерами

С бутылкой водки час кроил,

Чесал макушку меж рогами,

Какие сам же водрузил

Себе на голову, и вскоре

Нуждался уж в тореадоре,

Так как бодливый стал невмочь.

Смирить его могла лишь дочь.

Он, как ребёнок в её ласке

Искал опеки, и они

Сдружились близко в эти дни,

Нуждаясь оба в этой связке.

А вот супругу их тандем

Бесил до бешенства меж тем.

 

 

 

                                                                  VIII.           

 

Сама ж Амалия Петровна

Ходила с поднятой главой

(На всё чихать хотела словно)

И проводила час-иной,

Вкушая прелести массажа

Иль вдохновенье макияжа.

Но за личиной сей росла

Внутри тревога. И была

Она не раз на грани срыва,

Где поджидал её психоз;

И лишь поток обильных слёз

Недуга сдерживал позывы;

Тогда как, плачь не переплачь,

Лечить нервишки должен врач.

 

 

 

                                                                        IX.           

 

Но так случилось, что доселе

Замест психолога идут

К гадалкам в злачные бордели,

Где на пасьянсе раскладут

Судьбу, какую вам угодно.

Идут в храм Божий, что природно,

Но чей незыблемый надел,

Размножив облик, оскудел.

Так вот, Амалия Петровна

Пошла до батюшки, чтоб там

Найти удел своим страстям

И чтоб молитвою церковной

Он испросил ей благодать

У Вседержавца, так сказать.

 

 

 

                                                                           X.           

 

С тех пор священник на досуге

Стал регулярно усмирять

Её душевные недуги –

И заодно в гостях бывать.

Увы, не святость помышлений,

Не жажда щедрых подношений

Его свели в Баркасов дом.

Он воспылал любви огнём

К девчонке с серыми глазами.

И эта страсть уже давно,

Как забродившее вино,

Наружу просится. Местами

Я эти чувства описал,

Чтоб откупорить на финал.

 

 

 

                                                                        XI.           

 

Вы, я надеюсь, не забыли

Попа с бородкою скудой,

Какого в веру обратили

Совсем юнцом, с кем наш герой,

В больнице будучи, сцепился?

Так вот, сей батюшка влюбился

В Оксану нашу. И когда

Под страхом Божьего суда

Он приближал сие блаженство

Слепой надеждой, в этот миг

Преображался его лик,

И данной властью духовенства

Гласили жаркие уста

О том, что Бог есть – красота!

 

 

 

                                                                     XII.           

 

Всё в этом мире может статься:

Врач также может захворать,

А женофоб окольцеваться,

Судья свой срок в тюрьме мотать;

Чиновник взяткой не прельститься,

А муж ревнивый поделиться

Своею честью и женой;

Политик правдой сыт одной;

И одураченным мошенник

Быть может также. Почему ж

Целитель падших, грешных душ,

А то бишь, праведный священник

Тайком не может согрешить –

И безответно полюбить?

 

 

 

                                                                  XIII.           

 

Он прятал чувства. Но порою

В смиренном взоре огонёк

Резвился искоркой шальною,

Таясь, как думы между строк,

Сверкая тускло, как в тумане

Роса под утро. Лишь Оксане

Под силу было разбудить

В нём чувства грешные. Явить

Он их не мог. В цепях обета,

В немых объятьях сладких мук,

Чью страсть мог вскрыть лишь сердца стук,

Законы Божьего завета

Священник чтил. А что же с ней

Случилось в сей отрезок дней?

 

 

 

                                                                 XIV.           

 

Читал я где-то, что взрослеет

Девичий разум в краткий срок:

И тем короче, чем больнее

Даётся жизненный урок.

И лишь вчера резвилась звонко

Неугомонная девчонка,

Глядишь – сегодня уж она

Житейской мудрости полна.

Такую чудо-перемену

Случалось видеть мне не раз.

И вот теперь настал тот час,

Когда на нашу авансцену

К нам выйдет в роли уж иной

Баркас Оксана. Да, друг мой!

 

 

 

                                                                    XV.           

 

С тех пор покой и откровенность

Открытый взор её несёт,

И благодушная степенность

Теперь в крови её течёт;

Исчезло девичье жеманство;

И даже внешнее убранство

Имеет свой особый вкус.

Но так случилось: где есть плюс,

Там непременно есть и минус.

Так непоседливый задор,

Как и наивно-робкий взор,

Попав однажды в паутину

Людских пороков и страстей,

Померкнет прелестью своей.

 

 

 

                                                                 XVI.           

 

Её задумчивые очи

Задор всё реже посещал,

А тихий шепот долгой ночи

Их кратким сном оттушевал;

Исчезли быстрые желанья,

Явилось разочарованье,

Забился в угол лёгкий смех.

Лишь в суете она побег

Могла узреть от дум тревожных.

Ещё, пожалуй, что – с тех пор

Пред ней открылся кругозор

О Божьих благах всевозможных

Посредством жалкого попа,

Чья участь была так глупа.

 

 

 

                                                              XVII.           

 

Зато теперь в потоке мнений

Её позиция порой

В момент ответственных решений

Своей логичною игрой

Являла выход. Но, не скрою,

Девчонка с призрачной мечтою

Милее мне, – как дикий пляж,

Как сладких вымыслов мираж,

Как гармоничное созданье,

Как гений чистой красоты.

Но жизнь, увы, не плод мечты,

А есть лишь способ выживанья,

Где почитают хладный ум,

Кой страсть не тратит наобум.

 

 

 

                                                           XVIII.           

 

Любовь без корысти желаний,

По мненью хладного ума,

Достойна плахи порицаний

И малодушия клейма.

А с тем себя тешу надеждой,

Что вновь Оксана, как и прежде,

Нам улыбнётся. А сейчас

Я, оседлавши свой Пегас,

Вернусь без лишних промедлений

К герою нашему, чья дурь

Была виной душевных бурь

И социальных потрясений

В провинциальном городке,

Где всё у всех на языке.

 

 

 

                                                                 XIX.           

 

Боясь общественных взысканий

Ввиду содеянных им дел

(Стыда, угроз и порицаний),

Он этот мир, как мог, презрел.

Но время шло: деньки летели,

В осенней рже текли недели,

Как вдруг Азовский взялся вновь

Поить мою тревогой кровь.

Ведь все, увы, его порывы

Непредсказуемы собой,

Как грабли, скрытые травой,

Они внезапны и драчливы.

И уж кому бы, как не мне,

Вкусить их нрав пришлось вполне.

 

 

 

                                                                    XX.           

 

Узнав о том, что посещает

Баркасов дом святой отец,

Герой наш тут же замышляет

Свести Оксану под венец,

Избрав в посредники для дела

Попа влюблённого. Умело

Он приспособил в оборот

Познанья Библии. Так вот,

Придя на исповедь, Азовский

Начал с того: что весь в слезах

Сознался сам в своих грехах,

И так был искренен чертовски,

Твердя заученное всхлип,

Что даже батюшка осип.

 

 

 

                                                                 XXI.           

 

Затем признался между прочим,

Но уж не пользуясь слезой,

Что дух его совсем не прочен,

И мысль о смерти раз-иной

Его порою посещает,

И лишь одно его смущает

Свести последний с жизнью счёт,

Ведь он тем самым в гроб сведёт

Отца и мать; и только это

Его, мол, всуе держит тут,

Где лишь безбожники живут,

Приняв порока эстафету,

И где лишь жадность, блуд и ложь

Паразитируют, как вошь.

 

 

 

                                                              XXII.           

 

Так исповедуясь прилежно

Под мирной сению икон,

Он объявил, что безнадежно

В девчонку здешнюю влюблён.

Увы, надежда испарилась,

Когда нежданно появилась

На горизонте её мать.

С тех пор он взялся примечать

Со стороны так званой тёщи

К своей персоне интерес,

Где безраздельно правил бес

На лоне похоти. А проще:

Та, что должна благословить,

Его пыталась соблазнить.

 

 

 

                                                           XXIII.           

 

Он ей противился. И вскоре

Она, забив войны топор,

Ему в приватном разговоре

Свой огласила приговор –

Сказав: что впредь ему негоже

Казать свой нос в их дом пригожий,

Мол, дескать, голи проходной

Со знатью знаться столбовой

Не хорошо. И вот отселе

Была пред ним закрыта дверь.

И как ему тут не поверь,

Когда белугою ревели

Пустые речи наглеца

И слёзы лились без конца.

 

 

 

                                                          XXIV.           

 

Так в хладном сумраке церковном

Азовский, ложью не гнушась,

Чернил Амалию Петровну,

Перед иконою крестясь.

Меж тем, как враками умело

Изображал он суть да дело,

Его взор вряд ли замечал,

Как сильно батюшка страдал.

И лишь когда, в одно мгновенье

Его смиренное чело

Гримасой жуткою свело

И вышло из повиновенья,

Был озадачен наш герой

Ужасной выходкой такой.

 

 

 

                                                             XXV.           

 

Под час неистовых служений

Страдал наш батюшка порой

От страшных приступов мигрени.

И в этих муках, сам не свой,

Он корчил жуткие гримасы,

Производя тем самым в массах

Богопослушных прихожан

Недоумения фонтан,

Нелепый страх и даже ужас:

Мол, дескать, бесы в нём живут,

Невинну кровушку сосут

И жаждут взять святого мужа

Себе в апостолы – увы,

Таков удел людской молвы.

 

 

 

                                                          XXVI.           

 

Азовский, вздрогнув, отшатнулся,

Попа увидев жуткий вид,

При этом с грохотом споткнулся

И опрокинул на гранит

Религиозную кормушку,

Куда набожные старушки

Копейки жертвуют на храм.

Как вдруг из стен, иконных рам

Слетелись, словно галок стая,

На звон рассыпанных монет

Черницы сплошь преклонных лет

И, подаяние сбирая,

Клевали пол. А наш герой

Продолжил сказ порочный свой.

 

 

 

                                                       XXVII.           

 

Всё, что потом происходило, –

Читал и слышал уж не раз

Святой отец, что облегчило

Закончить исповеди сказ,

Где целью было соглашенье

На помощь в их благословеньи,

А то бишь: дочки и его –

Прелюбодея моего.

Мол, дескать, скорое венчанье

(На этом делал он упор)

Лишь может смыть с семьи позор

И окрылить его желанья.

И если Бог на свете есть,

То пусть окажет эту честь.

 

 

 

                                                    XXVIII.           

 

Что поп ответить мог на это?

Он был так жалок, удручён;

И узы строгого обета

Впервые клял, быть может, он?

Впервые горькую утрату,

Знать, православному собрату

В душе случилось ощутить?

Иль, сокрушаясь, может быть,

В мольбе бессмысленной и злобной,

Не обращённой ни к кому,

Он гнал все мысли? Посему

Был в ту минуту не способный

Ни слова выказать, ни жест,

Ни одобренье, ни протест.

 

 

 

                                                          XXIX.           

 

Азовский был в недоуменьи:

В лихие планы сорванца

Столь затяжное онеменье

Христовой церкови отца

Никак доселе не входило.

И это действо породило

Отсель спонтанный поворот

В его намереньях. Так вот,

Он, испросив листок бумаги,

Письмо Оксане написал,

Где ей свиданье назначал,

И, отдав в руки бедолаге,

Какой был схож на мертвеца,

Спустился с Божьего крыльца.

 

 

 

                                                             XXX.           

 

Когда же батюшка очнулся

И поспешил прийти в себя,

То тут же в омут окунулся

Святых писаний. Но всё зря!

Уж нет в молитве утешенья,

Нет благодати и смиренья,

Лишь сердце полное тоски,

Лишь болью сжатые виски,

Лишь безграничное страданье,

Во членах немощь, жажда слёз

От мук душевных и заноз

Богопротивного желанья,

Прибавьте к этому озноб –

Вот всё, что чувствовал наш поп.

 

 

 

                                                          XXXI.           

 

Оставив службу, он преступно

Провёл в бездействии весь день,

Где дикой болью неотступно

За ним влачилася мигрень.

Под вечер снова за молитву

Он взялся... Что ж, увы, но битву

За бренный дух, кой так страдал,

В сей раз он снова проиграл.

Всю ночь зловещие кошмары

Во снах тревожили его,

В каких луна, промеж всего,

Имела дивной силы чары,

И чья магическая власть

Была ему – то в жуть, то всласть.

 

 

 

                                                       XXXII.           

 

Как знать, быть может, провиденье

Всего лишь выдумка и бред,

И в судьбах делать измененья

Под силу тем, чей робкий след

Проложен детскою стопою,

А не холодною луною.

Но всё ж сны вещие порой

Являют нам пример иной.

Я сам чрез призму сновидений,

Бывало, всё, что увидал, –

Затем в реалиях встречал

И был в плену недоуменья.

А с тем позвольте срисовать

Мне сон священника в тетрадь.

 

 

 

                                                    XXXIII.           

 

За бред бессвязных описаний

Меня возьмутся все бранить.

Но сон есть ряд переживаний,

Какие должен доносить,

Будь то поэт или писатель,

До вас, изысканный читатель.

Да и к тому же, как ни взять,

Хулы мне всё ж не избежать.

А с тем, прокравшись в подсознанье

Попа влюблённого, когда

Он спит в преддверии суда,

Представлю вашему вниманью,

А то бишь выставлю на суд,

Один из снов. Что ж – вэри гуд!

 

 

 

                                                  XXXIV.           

 

...Проулок грязный и убогий

Пред ним вдруг явственно встаёт.

В нём ветер северный и строгий

Песнь заунывную поёт.

Ворота ржавые дуэтом

В такт песни скрипнут, и при этом

Пойдут мазурку танцевать,

И всех на танец зазывать.

Вдруг одноразовый стаканчик

На вальс газету пригласил

И в вихре танца закружил

Сердец доверчивых шарманщик,

И тут же ловко уволок

Её в укромный уголок.

 

 

 

                                                     XXXV.           

 

Фонарь, мотая головою,

Приводит в танец всё и всех:

Всё, что доселе не живое, –

Теперь зачинщики утех.

Тут даже стены в пляске тучно

Шалят. Но всё же безотлучно

Над ним тоска свой крест несёт

И сердце гложет и сосёт.

Закрыл глаза – прозрачны веки,

А в голове взошла метель,

И ему кажется: отсель

Душе его не знать опеки.

И он пошёл отсюда прочь

В те дебри, что готовит ночь.

 

 

 

                                                  XXXVI.           

 

Пройдя немного, обернулся:

Ему афиши машут вслед.

Он им печально улыбнулся –

Назад ему дороги нет.

Исчезла музыка шальная,

Хандра пришла к нему немая

И страх всю душу обволок,

Он хладным потом весь промок.

И он, взглянуть назад не смея,

Бредёт в потёмках наугад.

Сокрылось небо в туче чад.

И словно он во чреве змея

С чертями водит хоровод,

И не видать ему свобод.

 

 

 

                                               XXXVII.           

 

Вдруг небо тихо отворилось.

Поджали демоны хвосты.

Луна смиренно появилась.

Сквозь тишину он шепчет: «Ты?»

Затем зловещая улыбка

В его лице мелькнула зыбко.

Гора камней пред ним встаёт,

Он камень медленно берёт,

В луну бросает им со злости,

Ещё бросает, мечет взор,

В котором зверь сидит и вор,

В углах чертей мелькают кости.

Тут нервный смех его пробрал,

Он вперемешку с ним рыдал...

 

 

 

                                            XXXVIII.           

 

Сон отпустил. Но душу томит

И лихорадочно знобит,

То защемит, то вдруг надломит,

И стоны вырвутся навзрыд,

В подушку скрытые устами

Они утешатся слезами,

В густой потонут тишине.

Но утешение вполне

Ему явит, как раньше в детстве,

Немой, но преданный дружок –

Невзрачный белый потолок.

Был откровенен в сём соседстве

Священник сызмальства. Но сон

Сей долго помнить будет он.

 

 

 

                                                  XXXIX.           

 

Когда же утром он собрался

Служить молебен, на него

Народ смотрел и ужасался

Подменой внешности. Того,

Который мог совсем недавно

Своей бородкою забавной

Мирян смешить, уж не узнать –

За ночь одну сменилась стать:

Втянулась грудь, повисли плечи,

Остекленел потухший взор,

И желчный яд проник с тех пор

В богоспасительные речи

Попа влюблённого. Ведь он

Всего лишь жалкий почтальон.

 

 

 

                                                                     XL.           

 

Но делать нечего. И вскоре,

Когда осенний ветер рвал

Небесны кудри на просторе

И в подворотнях завывал,

Шёл наш священник в длинной рясе,

Как будто призрак в диком плясе,

С чужой запиской, впопыхах,

Туда, где жили во грехах.

В тот день попа никак не ждали.

Но он в тот миг был, как на грех,

Как будто создан для потех

В предверьи грусти и печали:

Так был он жалок и убог, –

А с тем пустили на порог.

 

 

 

                                                                  XLI.           

 

«А мы гостей совсем не ждали, –

Супруга молвила, – ведь мы

Живём по-прежнему в опале,

Нас сторонятся, как чумы.

И сами мы не жаждем света.

Жестокий рок. Да что об этом.

Всё это, право, ни к чему.

А вот что с вами? – не пойму!

Неважный вид у вас сегодня.

Не заболели ль часом вы?»

– О, да, пожалуй, вы правы.

«Вас будто долго в преисподней

Пытали черти. Тьфу! Опять

Случилось гадость поминать.

 

 

 

                                                               XLII.           

 

Да что ж вы, батюшка, стоите?

Сюда присядьте. Вы, видать,

Последним часом плохо спите?

Залог здоровья, грех не знать,

Покойный сон. А мне недавно

Приснился сон один забавный,

Да не далече, как вчера,

Где вы, под зычный клич: «Ура-а-а!!!»,

В атаку рвётесь штыковую

И будто враг ваш – это я,

Скорее, вся моя семья.

И я никак не растолкую,

Что означает этот сон?

Не принесёт вреда ли он?»

 

 

 

                                                            XLIII.           

 

 – Да вы, я вижу, позабылись, –

Пропел священник, – эх-эх-эх.

Ведь мы же с вами сговорились:

Истолкованье снов есть грех!

А вы за старое. Негоже...

Я освящу водицей ложе,

А вы молитву перед сном

Произносите, и на том

Все ваши жуткие виденья,

Не отпечатав и следа,

Исчезнут раз и навсегда.

И знайте впредь, что изъявленье

Знать свою участь наперед –

Суть откусить порочный плод.

 

 

 

                                                           XLIV.           

 

«Дырява памятью я стала –

Что с грешной дурочки возьмёшь.

И, как бы я ни расстаралась,

Мозги иголкой не зашьёшь.

Да и не те мои уж годы.

Законы матушки природы,

Как ни крути, не изменить».

– Вы всё изволите шутить, –

Прошамкал батюшка, – хоть в этом

Не стоит возраст обвинять.

Вам нужно память упражнять

Святой молитвой и заветом.

Об этом молвил я не раз...

А дочка ваша где сейчас?

 

 

 

                                                              XLV.           

 

«Она с отцом играет в шашки.

Да уж на что она-то вам?

Предупреждаю, что в монашки

Свою вам дочку не отдам».

– Я в детстве этою игрою

Был увлечён. Мой грех, не скрою,

Играл на деньги раз-иной.

«А вы тряхните стариной!

И покажите, как играет

Служитель церкви. И к тому ж

Довольны будут дочь и муж,

Ведь силы свежие являют

Живой азарт». – Ну, если так:

Готов сыграть и на пятак!

 

 

 

                                                           XLVI.           

 

Играл наш батюшка погано:

Подолгу думал и потел,

Когда ж вёл партию с Оксаной,

Он ко всему ещё краснел,

А с тем был прозван кардиналом

Трусливых пешек. И немало

Он всех в тот вечер насмешил,

Когда нечаянно явил

Зловонный дух довольно громко,

И сделал вид при всём при том,

Что будто он здесь ни при чём,

Но смеха полная котомка

Вовсю трещала уж по швам,

Скользя улыбкой по устам.

 

 

 

                                                        XLVII.           

 

Но это мнимое веселье

Сквозило грустью и тоской:

Как в одиночестве похмелье

Нас тешит поутру порой;

Как молодое поколенье

Былое будит в нас стремленье;

Как устаревший анекдот

Накалом дышит, но не жжёт.

А с тем «его преосвященство»,

Как бы того он ни хотел,

Всем вскоре жутко надоел,

И все считали уж блаженством

Его уход. Но, как назло,

Он не спешил в своё дупло.

 

 

 

                                                     XLVIII.           

 

В пылу ревнивых измышлений

Под рясой девственная грудь

Томилась в сумраке сомнений:

Вручить записку иль вернуть

Её безбожнику и хаму?

Так наш священник, полон сраму

За изведённый кислород,

Страдал, размазывая пот

По лбу изнеженной ладошкой.

Но, выждав время, уж без сил,

Письмо злосчастное вручил

И, посидев ещё немножко,

Засобирался уходить.

Его все взялись проводить.

 

 

 

                                                           XLIX.           

 

Меж тем Оксана, отлучившись,

Записку с жадностью прочла;

И на пороге, изловчившись,

Попу ответ передала,

В котором спешною рукою

Был вписан краткою строкою

Свиданья час. И в этот миг

Раздался в небе грозный рык,

Лихую участь предрекая.

Но все, увы, сошлись на том,

Что это был всего лишь гром.

И, чуть ли в спину не толкая,

Они спровадили попа:

Да, участь грешника – слепа!

 

 

 

                                                                             L.           

 

Испачкав полы длинной рясы,

Не видя луж перед собой,

Шёл наш священник восвояси

С тяжёлым сердцем и душой.

Он был раздавлен, уничтожен,

В служеньи Господу низложен,

И мысль жила в минуты те:

Что, приняв муки на кресте,

Он охладил бы пыл страданий,

Какие вряд ли и в аду

Воспроизводят по суду

За тяжкий грех мирских деяний.

Вот так сомнения порой,

Увы, глумятся над душой.

 

 

 

                                                                          LI.           

 

«Плоды, взращённые в сомненьях,

Всегда опасны, где порой

Добро со злом в хитросплетеньях

Не различимы меж собой», –

Такие проповеди ране

Внимали в церкви прихожане

С его же уст. И вот сейчас

Сей аксиомы божий глас

Он всей душою ненавидел,

И даже с думою о том

Не осенял свой лоб крестом –

Покамест, в страхе, не увидел,

Что на него в сей самый миг

Глядит из луж зловещий лик.

 

 

 

                                                                       LII.           

 

Но я, пожалуй, здесь оставлю

Попа со страхами его;

Так как едва ли я наставлю

Слепца заблудшего сего

На путь благих мировоззрений;

Уж коли поп в бреду сомнений

Готов псалмы пересмотреть –

Его лишь можно пожалеть.

Меж тем вернусь к моей девице

(Красивой, умной, молодой),

Чью страсть, увы, читатель мой,

Держать в ежовых рукавицах

Теперь, как, впрочем, и всегда

Мне не под силу, господа.

 

 

 

                                                                    LIII.           

 

Оксана каждою минуткой

Свиданья приближала час,

И сердце трепетно и чутко

Томилось, тикая подчас,

В пылу надежд и злых сомнений.

А чтоб не вызвать подозрений,

Она, как скромница иль вор,

Умело прятала свой взор,

Кой так предательски резвится

У всех влюблённых. Говорят,

Что точно так же светит взгляд

Пред тем, как приступу явиться

У эпилептика. Меж тем

Уж солнце спряталось совсем.

 

 

 

                                                                  LIV.           

 

Подкрался вечер. День послушно

Ушёл, забрав свои дары.

Луна разлила равнодушно

Свои холодные ковры

На задремавшие просторы.

От глаз чужих сокрыли шторы

Домашний тыл. И тишина,

Томимым трепетом полна,

Зависнув в воздухе, ласкала

Ранимый слух. Но ей сейчас

Не до идиллий сих прикрас.

Её одно лишь занимало:

Как незамеченной уйти,

Чтоб быть на встрече к десяти.

 

 

 

                                                                     LV.           

 

А вскоре тихо и протяжно

Калитка скрипнула в тиши,

Соседский пёс ей вторил важно

Ответным воем от души,

Каблук зацокал по дорожке,

И понесли Оксану ножки

На старый брошенный причал,

Где камыши туман венчал.

Лишь небо жидкою луною

Дорогу освещает ей,

Всё окуная в мир теней,

Шалящих дружною семьёю,

Изображая средь ночей

Мифологических зверей.

 

 

 

                                                                  LVI.           

 

Что ждёт девчонку там, не знаю,

Не знаю также, как мне быть

С моим Азовским, чертыхаюсь,

Но что поделаешь? Казнить?

Быть может, миловать? иль сдуру

Их поженить? и в корректуру

Скорей отдать сей праздный труд,

Затем в печать, потом на суд

Журнальных критиков, и вскоре

Услышать брань иль похвалу

От вас, читатель мой, – а-у-у-у!

Ан, нет – оставлю щель в заборе,

Пусть, кто как хочет, так и жнёт

Своей фантазии полёт.

 

 

 

                                                               LVII.           

 

На этом, добрый мой читатель,

Сверну я рукопись свою,

Отселе вы судеб ваятель

Её героев. Отдаю

Их в ваши руки. Бог свидетель,

Они мне были словно дети,

Но время вышло, и сейчас

Они на выданье. А вас

Я попрошу, мой милый друже,

Не обижайте их в сердцах,

Меня ж ругайте в пух и прах,

И впредь почаще зрите в лужи,

А не в привычный лёд зеркал.

Ну, всё – пока! Я побежал.

 

 

Зреет лучик.

Абрикосовый рай.