Помочь сайту
Поздравления
Один год и вся жизнь
9 мая 2018 -
Карим Азизов
Трель дверного звонка оторвала от работы. Крупный высокий мужчина с изрезанным шрамами лицом и густой шевелюрой седых волос, бросив мольберт и кисть, пошёл открывать дверь. Это был известный художник Эдуард Ефимович Бесфамильный.
- Здравствуйте, Эдуард Ефимович. Я журналист из «Красной Звезды» Владимир Нечаев. Мы с вами договорились об интервью сегодня.
- Ну, раз договорились, проходите в комнату. Я сейчас, руки только вымою.
- Эдуард Ефимович, у меня к вам предложение. Давайте я оставлю вам свой диктофончик, а вы запишете, как будет время, на него свои воспоминания о войне. А потом уже по записи я напишу статью и принесу вам на подпись. Вас так устраивает?
- Вполне, Володя. Очень даже устраивает.
- Ну и замечательно. Как начнёте записывать, вот на эти кнопочку нажмите. А эти – «пауза» и «стоп». Тогда завтра я зайду в это же время? А то главный редактор с материалом торопит.
- Хорошо, Володя. Договорились.
«…Освоение военной науки для меня - паренька из Свердловска Эдика Бесфамильного - началось в ноябре 1943 года.
Вчерашний студент Ленинградского художественного училища, как только мне исполнилось 18 лет, решил идти на фронт добровольцем. Перед этим я перенёс тиф, и ноги были ещё слабыми после болезни. Но медкомиссия военкомата проводилась весьма упрощённо. Спрашивали, у кого есть жалобы, и считали годными к службе тех, кто жалоб не имел. Я, конечно, жаловаться не стал. А так как образование имел на уровне среднего, то и был отнесён к курсантской категории и направлен в военное училище в Кушке.
Это был самый южный форпост царской России, а позже и СССР. Об этом свидетельствовал 14-метровый крест, установленный на самой высокой сопке в честь 300-летия дома Романовых. Тогда такие же кресты воздвигли на всех крайних точках Российской империи. Внутри памятника была предусмотрена небольшая часовня, а на лицевой стороне креста, обращённой к Афганистану, укреплён кованый меч, остриём клинка попирающий исламский полумесяц.
Для охраны российский позиций на юге Кушка была выстроена в конце 19 века как крепостное укрепление. Она сохранила свой крепостной антураж: неприступные куртины с бойницами, мощные башни массивных ворот, бастионы и контрфорсы. Разбросанные голые сопки предгорья были дополнительным естественным препятствием для «гостей» из-за кордона.
Климатические условия (жара летом до 50 градусов, изнурительный песчаный ветер – «афганец») во все времена делали службу в Кушке тяжёлым занятием. Не зря же среди военных появилась поговорка «Меньше взвода не дадут, дальше Кушки не пошлют».
Но нашему набору повезло с временем года. Здешняя зима больше походила на осень средней полосы. Снег выпадал всего два-три раза, да и то таял от силы за пару дней. А минусовая температура держалась в основном по ночам.
Казармы училища находились неподалёку от «имперского» креста. Огромные, на батальон каждая, сложенные из толщенных каменных блоков. Царские солдаты располагались куда вольготней, чем курсанты. Казарма была забита двухъярусными нарами, составленными из коек, между которыми проложили нестроганые доски. Матрасы и подушки, набитые соломенной сечкой, тощие байковые одеяла поверх ветхих простыней.
Моим соседом Эдика по нарам оказался худощавый нескладный блондин (пока нас не обрили наголо) Юра Королёв. Он тоже был с Урала, только из Челябинска. Весь его облик нисколько не оправдывал его монаршью фамилию. Очки «велосипед» только добавляли ощущение беспомощности и незащищённости. Королёв своим внешним видом и манерой держаться вызывал двоякое чувство: или обсмеять, или защитить. Попытки задеть Юрка, как стал я его звать, среди курсантов были, но мне, если находился поблизости, удавалось защитить земляка.
Сам я из интеллигентной семьи, но у меня, особенно в молодости, был буйный, необузданный темперамент. Наверное это гены предков. Когда был мальчишкой, меня не звали драться стенка на стенку – но вызывали, когда били наших. Я бежал, схватив цепь или дубинку, - устремлялся убивать. Но мне как-то удалось перевести мою уголовную, блатную сущность и энергию в интеллектуальное русло.
Мой лозунг – «Ничего или всё!». Или я живу так, как хочу, или пусть меня убьют. Не уступать: никому – ничего – никогда! Я столько раз должен был умереть… И умирал. Я ни от чего не прятался и попадал в жизни в такие ситуации, из которых невозможно было выйти живым. Но какая-то сила хранила меня и спасла. Сам удивляюсь, что дожил до таких лет.
Мы крепко сдружились с Юрком. И сблизило нас не только землячество, но и искусство. Королёв до призыва был студентом музыкального училища. В удавшемся новогоднем концерте, что был дан силами курсантов для самих же курсантов немалая и наша заслуга. Я расписал, насколько позволяли скудные запасы краски, сцену и зал, а Юрок был главным аккомпаниатором концертных номеров на старинном, возможно ещё с царских времён, рояле.
Кормёжка в училище была достаточно скудной для молодых здоровых организмов, хотя положенная курсантам норма считалась одной из самых калорийных по военным временам, - в основном перловая каша, которую звали «шрапнель».
Курс был рассчитан на то, чтобы за шесть месяцев зелёные юнцы превратились в командиров, способных повести свои подразделения в бой. Большинство курсантов не имели даже подготовки рядового бойца. Поэтому в этот короткий срок была втиснута и солдатская выучка.
Полевые занятия превратились в изматывающий труд. Тяжеленный пулемёт «Максим» был неразлучным спутником курсантов везде, кроме, пожалуй, постели и столовой. А ведь ещё и командовать научиться надо было, так что не оставалось и просвета для каких-то посторонних, не то что дел, но и мыслей.
Практическое занятия по матчасти вёл старшина Нечитайло. Нетипично для украинца небольшого росточка, кругленький, как колобок, с роскошными, а-ля Будённый усами, он делал всё очень быстро, заражая своей энергией курсантов. Единственное, что он делал медленно, так это разглаживал свои усы, что по его мнению придавало больше солидности.
Как-то быстро и ловко разобрав и собрав «Максим», старшина указал на меня, стоящего ближе всех: - Повторить! Как фамилия?
- Курсант Бесфамильный, - вытянулся я.
- Отставить шутки юмора, курсант. Повторяю, как фамилия? – задвигал усами от возмущения Нечитайло.
- Курсант Бесфамильный, - уже не так бодро ответил я. - Бесфамильный – это фамилия, товарищ старшина.
- Взвод, стянуть улыбки с лица! - грозно, как ему показалось, скомандовал развеселившимся курсантам Нечитайло. – Здесь вам не тут!
Курсанта с «никакой» фамилией, подмочившего его авторитет, старшина всё же запомнил хорошо и с удовольствием гонял меня больше, чем кого-либо в взводе.
Может благодаря этому, а скорее из-за своей природной приспособляемости я, вчерашний студент, поразительно быстро втянулся в лихорадочно-напряжённую жизнь военного училища. Более того, она мне нравилась. Я не страдал, как страдают интеллигенты, например, тот же Юрок. Может и потому, что все мои предки по линии папы были солдатами.
Я успешно овладел не только нехитрыми премудростями пулемётной практики, пехотной тактики, но проявил выносливость на марш-бросках. Более того – стал одним из лучших на курсе мастеров рукопашного боя, что потом пригодилось на фронте.
Полгода учёбы пролетели быстро. Весной 44-го наш курс начал отращивать чубы на выбритых до глянца макушках. Нам выдали гимнастёрки и галифе из тонкой шерсти цвета хаки. Вскоре подоспели и полевые погоны с малиновым просветом и одной младшелейтенантской звёздочкой.
- Красавец! – восхитился Юрок моим обновлённым видом. Мне и в самом деле очень шла офицерская форма. Сам же Юрок даже в ней выглядел как-то нескладно. - Говорят, что наши галифе – это подарок английской королевы.
- Повоюем, Юрок! – молодецки хлопнул я по плечу друга. – Что ж, спасибо королеве.
Выпускной курс в последний раз промаршировал по выщербленному плацу кушкинской крепости. Знаменитые усы старшины Нечитайло, провожающего нас, непривычно обвисли. По-видимому, и им передалась грусть расставания хозяина. Бывшие курсанты, а теперь уже офицеры Советской Армии погрузились в теплушки. Эшелон через южные Кара-Кумы загрохотал на запад, на фронт.
Но до фронта я не доехал…
Наш эшелон вот уже несколько часов стоял на запасных путях очередной станции. Один за одним мимо без остановки проносились составы с техникой. Нужно было пополнить свои запасы курева да и размяться, и я не торопясь двинул в сторону перрона. Курить я начал ещё в своём довоенном родном дворе.
- А что, бабусь, махорочка есть? – спросил я сидевшую на перроне одну из торговок.
- Нету милок. Нюрка ею торгует. Да чёт нет её сегодня, заболела штоль. А ты сходи к ей, она рядом живёт.
Недолго поколебавшись, я зашагал к Нюркиному дому, координаты которого дала старушка. Пристанционную улицу составляли одноэтажные домишки, разбавленные сараями и всякими хозяйственными постройками.
Я уже почти дошёл до места, когда услышал недалеко от меня между двух сараев не успевший набрать силу и резко прервавшийся крик «Аа…». Я побежал на него. В темноте в между стен кто-то барахтался. Бросились в глаза офицерские, начищенные до глянца сапоги и валявшаяся на земле фуражка. Под ними, прижатые к дощатой стене сарая елозили белые девичьи ноги, неприкрытые задранным платьем.
Я долго не раздумывал, как поступить. Оторвав от девушки офицера, сколько хватило сил, двинул ему в морду. Удар прошёл по касательной, зацепив только ухо. Но видно от неожиданности и не успев сориентироваться, лейтенант (я успел заметить две звёздочки на погонах) потерял равновесие и рухнул на землю.
- Ах ты, гад! – зарычал насильник и удивительно быстро выхватил «ТТ» из кобуры. Он даже успел снять его с предохранителя, когда я прыгнул на лейтенанта.
Наша борьба продолжалась недолго. Едва мне удалось вырвать пистолет, как прогремел выстрел; видно я случайно зацепил спусковой крючок. Лежащий на мне лейтенант сразу обмяк и медленно стал сползать с меня куда-то вбок.
- Встать! Руки вверх! – неожиданно раздалась команда.
Я поднялся, тяжело дыша и всё ещё держа в руках пистолет. Девушки уже не было. Рядом стояли трое военных – два рядовых, направивших на меня свои винтовки, и за ними отдавший команду офицер.
«Нарвался на патруль. Конечно, девушка их позвала», - была первая мысль. «И махорки не успел купить», - совсем некстати пришла другая.
Вот так разом поменялась моя только начавшаяся взрослая жизнь. Трибуналом я был приговорён к расстрелу. Ждал его 62 дня. Не знаю, как только не сошёл с ума. Повезло с сокамерником. Им оказался капитан-артиллерист Алексей Безродный, тоже ждущий расстрела. Под угрозой окружения он передислоцировал свой гаубичный дивизион в тыл, что было воспринято, как невыполнение приказа и паникёрство.
- Забавно, - улыбнулся капитан, когда мы познакомились, - ты Бесфамильный, а я Безродный.
- Ты вот что, парень. Будешь думать о том, что тебя ждёт, каждый день будешь умирать, - сказал мне капитан, пристально посмотрев в мои потухшие глаза. – Семи смертям не бывать, одной – не миновать.
- Думай, не думай, а конец один, товарищ капитан.
- Приказать не думать я, конечно, не могу. Но отвлечь тебя надо. Мы вот что сделаем. В буру, штос играешь?
- Так точно, товарищ капитан, - Ещё в своём дворовом детстве, когда пацаном был, овладел я карточными играми.
- Слушай, давай без субординации. Мы сейчас с тобой на равных. Ты уже заешь, как меня зовут, вот и зови просто Алексеем.
Сделав самодельные карты, что я художественно разрисовал, мы день и ночь резались в буру и штос. Приговор мне и Алексею был заменён на штрафбат.
Я успел повоевать почти год. Командовал взводом автоматчиков. Мои солдаты действовали в танковом десанте при разведке боем и при штурме укреплённых позиций.
Ранений мне избежать не удалось. Уже в первых боях был тяжело ранен. Выбиты три межпозвонковых диска, семь ушиваний диафрагмы, полное ушивание лёгких. Казалось, жизнь в очередной раз поставила на мне крест. Я был в состоянии клинической смерти. Санитары уже понесли меня, загипсованного, в морг и на лестнице уронили. Гипс раскололся от удара, и я, очнувшись от боли, закричал. Этот день для меня стал ещё одним днём рождения.
Но в конце войны я всё же умер, правда только по документам. В мае 45-го получил орден «Красной Звезды»…посмертно! Домой пошла похоронка и мои родители поседели, получив эту весть.
После войны я – инвалид-орденоносец три года ходил на костылях, с перебитым позвоночником. Кололся морфием, борясь со страшными болями. Чтобы отучить от морфия, отец-врач выписывал мне спирт. Я стал много пить.
От алкоголизма спасла моя будущая жена Римма. Я познакомился с ней в Москве в пятидесятых, когда учился в Суриковском художественном институте.
Вот уже десять лет, как её нет в живых. Наши сын и дочь давно живут своей жизнью. Мне уже за восемьдесят. Если бы не живопись, я, наверно, столько не протянул бы. Только искусство и позволяет забыть об одиночестве.
Вам наверно интересно, что стало с моим другом Юрком Королёвым? В конце шестидесятых меня пригласили в Челябинск устроить выставку своих последних работ. Картины были приняты публикой хорошо. У меня, что бывало редко, оказалось свободное время.
В горсправке мне дали адреса сразу четырёх Юриев Королёвых. Чтобы обойти первых двух, мне понадобился целый день. Уже вечерело, когда я постучал в двери квартиры по третьему адресу.
Дверь открыла худощавая интеллигентная старушка лет под семьдесят. Одного взгляда на неё мне оказалось достаточно, чтобы понять, что по четвёртому адресу мне идти не нужно. То же выражение хрупкости, незащищённости. Те же светлые доверчивые глаза. Мой друг, как теперь стало ясно, был очень похож на свою мать.
- Здравствуйте. Здесь живёт Юрий Королёв? Я Эдуард Бесфамильный, его однополчанин.
- Здравствуйте, Эдуард. Только не живёт уже. – Глаза матери как-то сразу повлажнели.
- Он погиб на фронте? – выдохнул я.
- К счастью, нет. Да только к счастью ли? А вы проходите в комнату, Эдуард. Что это я вас в прихожей держу? Сейчас чайку попьём.
Я прошёл в комнату. Обставленная ещё довоенной мебелью, аккуратно и чисто прибранная. На стене висели два фотопортрета в рамочках. На первом лет сорока светловолосый мужчина. На втором я увидел Юрка. Заметно повзрослевшего. Усталый взгляд серых глаз выдавал потрёпанного жизнью, много испытавшего человека. Лоб прикрывала прядь седых волос.
- Это Юрочка снялся в пятидесятом, как домой вернулся, - сказала вернувшаяся из кухни старушка.
За чаем я всё и узнал о своём Юрке. В первом же бою он попал в плен. Бежал из лагеря. Его поймали. После освобождения пять лет провёл уже в нашем лагере. Домой вернулся инвалидом, хромым, с отбитыми почками. Не работал – кому нужен инвалид? Много пил. Умер в год смерти Сталина…».
Эдуард Ефимович нажал кнопку «стоп», глубоко вздохнул и, встав из-за стола, подошёл к мольберту. Отодвинув штору, он впустил побольше солнца в комнату. Краски на картине заиграли по-новому. Незаконченный пейзаж стал более выразителен. Взяв кисть, художник успел сделать первый мазок, как острая, режущая боль пронзила сердце. Кисть выскользнула из руки. Большое старое тело упало на мольберт. Когда оно медленно сползло на пол, сердце уже не билось.
- Здравствуйте, Эдуард Ефимович. Я журналист из «Красной Звезды» Владимир Нечаев. Мы с вами договорились об интервью сегодня.
- Ну, раз договорились, проходите в комнату. Я сейчас, руки только вымою.
- Эдуард Ефимович, у меня к вам предложение. Давайте я оставлю вам свой диктофончик, а вы запишете, как будет время, на него свои воспоминания о войне. А потом уже по записи я напишу статью и принесу вам на подпись. Вас так устраивает?
- Вполне, Володя. Очень даже устраивает.
- Ну и замечательно. Как начнёте записывать, вот на эти кнопочку нажмите. А эти – «пауза» и «стоп». Тогда завтра я зайду в это же время? А то главный редактор с материалом торопит.
- Хорошо, Володя. Договорились.
«…Освоение военной науки для меня - паренька из Свердловска Эдика Бесфамильного - началось в ноябре 1943 года.
Вчерашний студент Ленинградского художественного училища, как только мне исполнилось 18 лет, решил идти на фронт добровольцем. Перед этим я перенёс тиф, и ноги были ещё слабыми после болезни. Но медкомиссия военкомата проводилась весьма упрощённо. Спрашивали, у кого есть жалобы, и считали годными к службе тех, кто жалоб не имел. Я, конечно, жаловаться не стал. А так как образование имел на уровне среднего, то и был отнесён к курсантской категории и направлен в военное училище в Кушке.
Это был самый южный форпост царской России, а позже и СССР. Об этом свидетельствовал 14-метровый крест, установленный на самой высокой сопке в честь 300-летия дома Романовых. Тогда такие же кресты воздвигли на всех крайних точках Российской империи. Внутри памятника была предусмотрена небольшая часовня, а на лицевой стороне креста, обращённой к Афганистану, укреплён кованый меч, остриём клинка попирающий исламский полумесяц.
Для охраны российский позиций на юге Кушка была выстроена в конце 19 века как крепостное укрепление. Она сохранила свой крепостной антураж: неприступные куртины с бойницами, мощные башни массивных ворот, бастионы и контрфорсы. Разбросанные голые сопки предгорья были дополнительным естественным препятствием для «гостей» из-за кордона.
Климатические условия (жара летом до 50 градусов, изнурительный песчаный ветер – «афганец») во все времена делали службу в Кушке тяжёлым занятием. Не зря же среди военных появилась поговорка «Меньше взвода не дадут, дальше Кушки не пошлют».
Но нашему набору повезло с временем года. Здешняя зима больше походила на осень средней полосы. Снег выпадал всего два-три раза, да и то таял от силы за пару дней. А минусовая температура держалась в основном по ночам.
Казармы училища находились неподалёку от «имперского» креста. Огромные, на батальон каждая, сложенные из толщенных каменных блоков. Царские солдаты располагались куда вольготней, чем курсанты. Казарма была забита двухъярусными нарами, составленными из коек, между которыми проложили нестроганые доски. Матрасы и подушки, набитые соломенной сечкой, тощие байковые одеяла поверх ветхих простыней.
Моим соседом Эдика по нарам оказался худощавый нескладный блондин (пока нас не обрили наголо) Юра Королёв. Он тоже был с Урала, только из Челябинска. Весь его облик нисколько не оправдывал его монаршью фамилию. Очки «велосипед» только добавляли ощущение беспомощности и незащищённости. Королёв своим внешним видом и манерой держаться вызывал двоякое чувство: или обсмеять, или защитить. Попытки задеть Юрка, как стал я его звать, среди курсантов были, но мне, если находился поблизости, удавалось защитить земляка.
Сам я из интеллигентной семьи, но у меня, особенно в молодости, был буйный, необузданный темперамент. Наверное это гены предков. Когда был мальчишкой, меня не звали драться стенка на стенку – но вызывали, когда били наших. Я бежал, схватив цепь или дубинку, - устремлялся убивать. Но мне как-то удалось перевести мою уголовную, блатную сущность и энергию в интеллектуальное русло.
Мой лозунг – «Ничего или всё!». Или я живу так, как хочу, или пусть меня убьют. Не уступать: никому – ничего – никогда! Я столько раз должен был умереть… И умирал. Я ни от чего не прятался и попадал в жизни в такие ситуации, из которых невозможно было выйти живым. Но какая-то сила хранила меня и спасла. Сам удивляюсь, что дожил до таких лет.
Мы крепко сдружились с Юрком. И сблизило нас не только землячество, но и искусство. Королёв до призыва был студентом музыкального училища. В удавшемся новогоднем концерте, что был дан силами курсантов для самих же курсантов немалая и наша заслуга. Я расписал, насколько позволяли скудные запасы краски, сцену и зал, а Юрок был главным аккомпаниатором концертных номеров на старинном, возможно ещё с царских времён, рояле.
Кормёжка в училище была достаточно скудной для молодых здоровых организмов, хотя положенная курсантам норма считалась одной из самых калорийных по военным временам, - в основном перловая каша, которую звали «шрапнель».
Курс был рассчитан на то, чтобы за шесть месяцев зелёные юнцы превратились в командиров, способных повести свои подразделения в бой. Большинство курсантов не имели даже подготовки рядового бойца. Поэтому в этот короткий срок была втиснута и солдатская выучка.
Полевые занятия превратились в изматывающий труд. Тяжеленный пулемёт «Максим» был неразлучным спутником курсантов везде, кроме, пожалуй, постели и столовой. А ведь ещё и командовать научиться надо было, так что не оставалось и просвета для каких-то посторонних, не то что дел, но и мыслей.
Практическое занятия по матчасти вёл старшина Нечитайло. Нетипично для украинца небольшого росточка, кругленький, как колобок, с роскошными, а-ля Будённый усами, он делал всё очень быстро, заражая своей энергией курсантов. Единственное, что он делал медленно, так это разглаживал свои усы, что по его мнению придавало больше солидности.
Как-то быстро и ловко разобрав и собрав «Максим», старшина указал на меня, стоящего ближе всех: - Повторить! Как фамилия?
- Курсант Бесфамильный, - вытянулся я.
- Отставить шутки юмора, курсант. Повторяю, как фамилия? – задвигал усами от возмущения Нечитайло.
- Курсант Бесфамильный, - уже не так бодро ответил я. - Бесфамильный – это фамилия, товарищ старшина.
- Взвод, стянуть улыбки с лица! - грозно, как ему показалось, скомандовал развеселившимся курсантам Нечитайло. – Здесь вам не тут!
Курсанта с «никакой» фамилией, подмочившего его авторитет, старшина всё же запомнил хорошо и с удовольствием гонял меня больше, чем кого-либо в взводе.
Может благодаря этому, а скорее из-за своей природной приспособляемости я, вчерашний студент, поразительно быстро втянулся в лихорадочно-напряжённую жизнь военного училища. Более того, она мне нравилась. Я не страдал, как страдают интеллигенты, например, тот же Юрок. Может и потому, что все мои предки по линии папы были солдатами.
Я успешно овладел не только нехитрыми премудростями пулемётной практики, пехотной тактики, но проявил выносливость на марш-бросках. Более того – стал одним из лучших на курсе мастеров рукопашного боя, что потом пригодилось на фронте.
Полгода учёбы пролетели быстро. Весной 44-го наш курс начал отращивать чубы на выбритых до глянца макушках. Нам выдали гимнастёрки и галифе из тонкой шерсти цвета хаки. Вскоре подоспели и полевые погоны с малиновым просветом и одной младшелейтенантской звёздочкой.
- Красавец! – восхитился Юрок моим обновлённым видом. Мне и в самом деле очень шла офицерская форма. Сам же Юрок даже в ней выглядел как-то нескладно. - Говорят, что наши галифе – это подарок английской королевы.
- Повоюем, Юрок! – молодецки хлопнул я по плечу друга. – Что ж, спасибо королеве.
Выпускной курс в последний раз промаршировал по выщербленному плацу кушкинской крепости. Знаменитые усы старшины Нечитайло, провожающего нас, непривычно обвисли. По-видимому, и им передалась грусть расставания хозяина. Бывшие курсанты, а теперь уже офицеры Советской Армии погрузились в теплушки. Эшелон через южные Кара-Кумы загрохотал на запад, на фронт.
Но до фронта я не доехал…
Наш эшелон вот уже несколько часов стоял на запасных путях очередной станции. Один за одним мимо без остановки проносились составы с техникой. Нужно было пополнить свои запасы курева да и размяться, и я не торопясь двинул в сторону перрона. Курить я начал ещё в своём довоенном родном дворе.
- А что, бабусь, махорочка есть? – спросил я сидевшую на перроне одну из торговок.
- Нету милок. Нюрка ею торгует. Да чёт нет её сегодня, заболела штоль. А ты сходи к ей, она рядом живёт.
Недолго поколебавшись, я зашагал к Нюркиному дому, координаты которого дала старушка. Пристанционную улицу составляли одноэтажные домишки, разбавленные сараями и всякими хозяйственными постройками.
Я уже почти дошёл до места, когда услышал недалеко от меня между двух сараев не успевший набрать силу и резко прервавшийся крик «Аа…». Я побежал на него. В темноте в между стен кто-то барахтался. Бросились в глаза офицерские, начищенные до глянца сапоги и валявшаяся на земле фуражка. Под ними, прижатые к дощатой стене сарая елозили белые девичьи ноги, неприкрытые задранным платьем.
Я долго не раздумывал, как поступить. Оторвав от девушки офицера, сколько хватило сил, двинул ему в морду. Удар прошёл по касательной, зацепив только ухо. Но видно от неожиданности и не успев сориентироваться, лейтенант (я успел заметить две звёздочки на погонах) потерял равновесие и рухнул на землю.
- Ах ты, гад! – зарычал насильник и удивительно быстро выхватил «ТТ» из кобуры. Он даже успел снять его с предохранителя, когда я прыгнул на лейтенанта.
Наша борьба продолжалась недолго. Едва мне удалось вырвать пистолет, как прогремел выстрел; видно я случайно зацепил спусковой крючок. Лежащий на мне лейтенант сразу обмяк и медленно стал сползать с меня куда-то вбок.
- Встать! Руки вверх! – неожиданно раздалась команда.
Я поднялся, тяжело дыша и всё ещё держа в руках пистолет. Девушки уже не было. Рядом стояли трое военных – два рядовых, направивших на меня свои винтовки, и за ними отдавший команду офицер.
«Нарвался на патруль. Конечно, девушка их позвала», - была первая мысль. «И махорки не успел купить», - совсем некстати пришла другая.
Вот так разом поменялась моя только начавшаяся взрослая жизнь. Трибуналом я был приговорён к расстрелу. Ждал его 62 дня. Не знаю, как только не сошёл с ума. Повезло с сокамерником. Им оказался капитан-артиллерист Алексей Безродный, тоже ждущий расстрела. Под угрозой окружения он передислоцировал свой гаубичный дивизион в тыл, что было воспринято, как невыполнение приказа и паникёрство.
- Забавно, - улыбнулся капитан, когда мы познакомились, - ты Бесфамильный, а я Безродный.
- Ты вот что, парень. Будешь думать о том, что тебя ждёт, каждый день будешь умирать, - сказал мне капитан, пристально посмотрев в мои потухшие глаза. – Семи смертям не бывать, одной – не миновать.
- Думай, не думай, а конец один, товарищ капитан.
- Приказать не думать я, конечно, не могу. Но отвлечь тебя надо. Мы вот что сделаем. В буру, штос играешь?
- Так точно, товарищ капитан, - Ещё в своём дворовом детстве, когда пацаном был, овладел я карточными играми.
- Слушай, давай без субординации. Мы сейчас с тобой на равных. Ты уже заешь, как меня зовут, вот и зови просто Алексеем.
Сделав самодельные карты, что я художественно разрисовал, мы день и ночь резались в буру и штос. Приговор мне и Алексею был заменён на штрафбат.
Я успел повоевать почти год. Командовал взводом автоматчиков. Мои солдаты действовали в танковом десанте при разведке боем и при штурме укреплённых позиций.
Ранений мне избежать не удалось. Уже в первых боях был тяжело ранен. Выбиты три межпозвонковых диска, семь ушиваний диафрагмы, полное ушивание лёгких. Казалось, жизнь в очередной раз поставила на мне крест. Я был в состоянии клинической смерти. Санитары уже понесли меня, загипсованного, в морг и на лестнице уронили. Гипс раскололся от удара, и я, очнувшись от боли, закричал. Этот день для меня стал ещё одним днём рождения.
Но в конце войны я всё же умер, правда только по документам. В мае 45-го получил орден «Красной Звезды»…посмертно! Домой пошла похоронка и мои родители поседели, получив эту весть.
После войны я – инвалид-орденоносец три года ходил на костылях, с перебитым позвоночником. Кололся морфием, борясь со страшными болями. Чтобы отучить от морфия, отец-врач выписывал мне спирт. Я стал много пить.
От алкоголизма спасла моя будущая жена Римма. Я познакомился с ней в Москве в пятидесятых, когда учился в Суриковском художественном институте.
Вот уже десять лет, как её нет в живых. Наши сын и дочь давно живут своей жизнью. Мне уже за восемьдесят. Если бы не живопись, я, наверно, столько не протянул бы. Только искусство и позволяет забыть об одиночестве.
Вам наверно интересно, что стало с моим другом Юрком Королёвым? В конце шестидесятых меня пригласили в Челябинск устроить выставку своих последних работ. Картины были приняты публикой хорошо. У меня, что бывало редко, оказалось свободное время.
В горсправке мне дали адреса сразу четырёх Юриев Королёвых. Чтобы обойти первых двух, мне понадобился целый день. Уже вечерело, когда я постучал в двери квартиры по третьему адресу.
Дверь открыла худощавая интеллигентная старушка лет под семьдесят. Одного взгляда на неё мне оказалось достаточно, чтобы понять, что по четвёртому адресу мне идти не нужно. То же выражение хрупкости, незащищённости. Те же светлые доверчивые глаза. Мой друг, как теперь стало ясно, был очень похож на свою мать.
- Здравствуйте. Здесь живёт Юрий Королёв? Я Эдуард Бесфамильный, его однополчанин.
- Здравствуйте, Эдуард. Только не живёт уже. – Глаза матери как-то сразу повлажнели.
- Он погиб на фронте? – выдохнул я.
- К счастью, нет. Да только к счастью ли? А вы проходите в комнату, Эдуард. Что это я вас в прихожей держу? Сейчас чайку попьём.
Я прошёл в комнату. Обставленная ещё довоенной мебелью, аккуратно и чисто прибранная. На стене висели два фотопортрета в рамочках. На первом лет сорока светловолосый мужчина. На втором я увидел Юрка. Заметно повзрослевшего. Усталый взгляд серых глаз выдавал потрёпанного жизнью, много испытавшего человека. Лоб прикрывала прядь седых волос.
- Это Юрочка снялся в пятидесятом, как домой вернулся, - сказала вернувшаяся из кухни старушка.
За чаем я всё и узнал о своём Юрке. В первом же бою он попал в плен. Бежал из лагеря. Его поймали. После освобождения пять лет провёл уже в нашем лагере. Домой вернулся инвалидом, хромым, с отбитыми почками. Не работал – кому нужен инвалид? Много пил. Умер в год смерти Сталина…».
Эдуард Ефимович нажал кнопку «стоп», глубоко вздохнул и, встав из-за стола, подошёл к мольберту. Отодвинув штору, он впустил побольше солнца в комнату. Краски на картине заиграли по-новому. Незаконченный пейзаж стал более выразителен. Взяв кисть, художник успел сделать первый мазок, как острая, режущая боль пронзила сердце. Кисть выскользнула из руки. Большое старое тело упало на мольберт. Когда оно медленно сползло на пол, сердце уже не билось.
Рейтинг: +2
339 просмотров
Комментарии (2)
| Тая Кузмина # 9 мая 2018 в 20:54 +3 | ||
|
| Людмила Комашко-Батурина # 31 мая 2018 в 08:56 0 | ||
|
