…Ты стремительно падаешь, ускоряясь и ускоряясь. Проносятся мимо окна, балконы, лица… события. Испуга нет. Он, кажется, оторвался от тебя, будто гул двигателя ─ от сверхзвукового самолёта. Ты хочешь вздохнуть, крикнуть, но и вздох, и крик тоже безнадёжно отстали от тебя. Только душа с тобой. В тебе. И мысль-молния: «Скорей бы земля, асфальт! Лучше боль сразу, чем ожидание боли! Ещё доля секунды ─ и всё: покой, тишина, блаженство…» Но вместо удара о землю ─ словно чьи-то тёплые, мягкие, добрые руки подхватили тебя на лету и, гася скорость, стали покачивать, как в гамаке.
Нет, это не сон. И не выбрасывалась ты из окна высотного дома. Да и дома у тебя тогда не было, если не считать домом школу-интернат для детей, у которых нет родителей. Падение ─ это прошлая жизнь твоя, короткая, как всхлип ребёнка, и жуткая, как фильм ужасов, в котором слово «мама» произносишь только во сне, а мама казённая, затурканная беспросветным существованием с мужем-пьяницей, за малейшую провинность называет тебя «дебильной субстанцией». Но бывала «мама» и добренькой, когда говорила: «Надо же, купила в магазине продукты, а занести домой не успела. Ещё подумают, будто в интернате наворовала. Вынеси, Даша, пожалуйста». И «дебильная субстанция» выносила, получая от щедрот «мамы» то апельсин, то шоколадку. А продукты, «купленные в магазине», ─ вчерашнее меню интерната.
Однажды Андрей Кунцевич, кумир почти всех старшеклассниц, посвятил тебе стихи:
Осенние слёзы,
Весенние грёзы ─
Всё кануло в Лету…
Игривое солнце
Глядится в оконце ─
Красуется лето!
И вдруг мне навстречу ─
Кофейные плечи…
Лишь дрогнула бровью.
Душа моя жадно,
Легко и отрадно
Вздохнула любовью.
Ах, эта незабываемая любовь!.. Кажется, ты впервые услышала трели соловья в старом, разросшемся интернатском саду; кажется, луна впервые не подавляла тебя своим унылым одиночеством, а, робко улыбаясь, давала смутную надежду на другую, счастливую жизнь… Ах, первая, несбывшаяся любовь под «прицелом» безжалостных соперниц!..
У преподавательницы химии пропал кошелёк с незначительной суммой. Через два дня его кто-то из воспитанниц «случайно» обнаружил в… твоей тумбочке… Так ты, безумно счастливая в те дни, стала банальной воровкой, не имея никакого отношения к этому «пожизненному в интернате званию», не имея возможности доказать свою невиновность. Словно небо опрокинулось на тебя, словно земля разверзлась под тобою! За семнадцать лет жизни ты научилась относительно безболезненно переносить несправедливость, чёрствость, одиночество в толпе, но противоядия от подлости не выработала.
И ты бежала от первой светлой жизненной полоски, от первой любви, от первого… позора. Бежала в никуда, без документов, без денег, но с душой, переполненной уже не детским ужасом. В никуда ─ это на Урал, где жила единственная родственная душа ─ тётка по материнской линии, которая за время твоего интернатского существования несколько раз навещала тебя.
Бывало, приедет, дыша перегаром, обслюнявит твои щёки, разложит на парковой скамье нехитрую снедь и начинает жаловаться на свою несчастную жизнь. Жалобы её вскоре иссякают, говорить больше не о чём, и тётка извлекает из потёртой сумки бутылку дешёвого вина. «Ну, я за тебя, бедная сиротинка, выпью», ─ отводя глаза, говорит она. Вина ей хватало минут на двадцать. Закусывала она мало, и после её ухода немного «провианта» перепадало тебе…
Сначала всё шло относительно хорошо; мир, оказывается, не без добрых людей: подкармливали, на вокзале только единожды ночевала. Но когда до цели оставалось километров семьдесят, одна издёрганная, ошалевшая от августовской жары и водки проводница высадила тебя из вагона. Ты уже почти отошла от потрясения, из-за которого покинула интернат, и жажда скорее закончить дорожные мытарства сделала тебя решительной и смелой.
Вдоль железнодорожной насыпи пролегала гравийная дорога, довольно широкая, разбитая тысячами колёс, но попутки пришлось ждать долго. Наконец притормозил удивлённый «дальнобойщик». Не было ни страха, ни сомнения… Сомнение явилось почему-то через несколько минут, когда автопоезд тронулся, и за спиной ты услышала посапывание спящего напарника водителя, которого ты не заметила, взбираясь в высокую кабину. Страх же навалился, когда посапывание стихло. Ты почувствовала затылком чей-то недобрый, тяжёлый взгляд. Двигатель натужно ревел, но в твоих ушах стояла оглушительная тишина, а в кабине висело подозрительное молчание. Ты силилась как можно глубже вдавиться в упругое сиденье, чтобы спрятать от нескромно-похотливых взоров свои округлые колени, и сгорбиться, сокрыв в складках мешковатого казённого платья не по возрасту развитую грудь.
Впереди дорога ныряла в мелколесье. «Дяденьки, ─ промямлила ты немеющим языком, не узнавая своего голоса, ─ мне бы выйти… по нужде». «Ты ж только села», ─ ответили хрипло за спиной. Это грубое «ты ж» лишило ещё теплившейся надежды. А сидящий за рулём с ухмылкой добавил: «Мы тоже по нужде ─ вон в том леску…» Кажется, ты обмякла и потеряла сознание в кабине, до остановки машины…
Тётка, пьяненькая и весёлая, открыла дверь и, увидев тебя ─ грязную, голодную, опухшую от укусов мошкары, почти не удивилась, будто вы расстались вчера. Её двухкомнатная квартира была убога и завалена пустыми бутылками. За кухонным столом сидели двое мужчин, шумно разговаривали и курили. Ты сунула тётке измятую десятирублёвку, которую обнаружила в кармане платья, когда очнулась в лесочке, и, смертельно уставшая, истерзанная, изглумленная, повалилась на кровать. Идти в милицию было стыдно, боязно (вернут в ненавистный интернат!) и, наверно, поздно (прошло уже двое суток); да и что ты могла рассказать? Ведь ни номера машины, ни лиц насильников не запомнила: когда ты пришла в себя ─ их и след простыл. А у тётки одна забота ─ выпить. Ей не до тебя.
Некоторое время ты ходила потерянная, ко всему равнодушная, как сомнамбула. Постоянные оргии тётки казались тебе детскими шалостями взрослых за стеклянной звуконепроницаемой стеной. Правда, тётка, по просьбе собутыльников, пыталась приобщить тебя к попойкам и даже пару раз укладывала в твою постель особо ретивых «кавалеров». Ты неторопливо, будто спросонок, одевалась и молча уходила в ночь, к мосту через Урал. Здесь было хорошо, тихо, покойно, только изредка всплескивала рыба. А днём с высоких перил моста в реку «солдатиком» прыгали ребятишки. «Зачем нос рукой зажимаете?» ─ равнодушно спрашивала ты, лишь бы что-нибудь спросить. «Чтоб не захлебнуться», ─ отвечали они.
Уже давно ты отметила в себе некие тревожные симптомы, которые в иное время заставили бы тебя запаниковать. Но ты была такая отстранённая, будто вне времени и пространства, что легко успокоилась простой мыслью: «Это результат стресса». Однако как-то вечером тётка, мучимая синдромом похмелья, ещё трезвая, вгляделась в твоё позеленевшее лицо и впервые занялась устройством судьбы племянницы: «Ах ты, потаскуха! Моим друзьям отказываешь, а сама где-то нагуляла! Вон из моего дома!»
Как сразу стало легко! Ты вышла, осторожно затворив за собою дверь. Твоё сердце не колотилось, а билось ровно, сильно, не спеша; пришлось даже замедлить шаги, чтобы ступать в такт с его биением. У тебя родилась вторая цель в жизни ─ верная, надёжная, ясная, как этот пламенеющий закат над седым Уралом. Не беда, что первая цель ─ жить у тётки ─ оказалась мертворождённой. Ребятишек на мосту не было. Напрыгались, накупались; верно, спят как убитые. На берегу стояла легковушка, а два рыболова терпеливо стерегли поплавки. Сбросив дешёвые матерчатые босоножки, ты на удивление легко взобралась на широкие перила моста. Река будто затихла, к чему-то прислушиваясь. «Прости меня!» ─ мысленно сказала ты маленькой несчастной жизни, зародившейся в тебе, и, прижав руки к уже твердеющему животу, ринулась вниз. «Солдатиком». Не зажимая носа…
Мальчишки были правы ─ ты действительно захлебнулась, испортив вечернюю зорьку рыболовам. Но они тебя выловили и откачали. Очнулась ты, закутанная в одеяло, на заднем сиденье машины, мчащейся по шоссе. Голова твоя покоилась на коленях незнакомца, который похлопывал тебя по щекам, приводя в чувство. «Наконец вы пришли в себя!» ─ радостно сказал он. Это «вы» словно вышибло из тебя весь сомнамбулизм, напомнило хриплое «ты ж» в кабине озверевших «дальнобойщиков», и ты забилась в истерике. Рыдала, кричала что-то несусветное, потом затихла и, всхлипывая, перескакивая с пятого на десятое, вывалила на этих вымокших до нитки мужчин все свои жизненные невзгоды…
У Дмитрия Павловича, Димы, державшего тебя в машине на коленях, была мать, полностью парализованная. А теперь прибавилась и ты, избитая судьбой, никому не нужная, ни к чему не приспособленная, к тому же готовящаяся стать матерью. Но у доброты, похоже, нет лимита, нет шкалы измерений. Под сострадательным, понимающим взглядом Димы ты начала оттаивать, улыбаться, мечтать… надеяться. Кажется, ты стала даже необходимой… его маме. А когда ты благополучно родила мальчика, Ольга Ивановна облегчённо сказала: «Теперь у тебя есть смысл в донебесной жизни, а остальное ─ в руках Божиих…»
В день твоего восемнадцатилетия вы хоронили Ольгу Ивановну, которую ты успела всем сердцем полюбить и в её последние дни называла мамой, чутко прислушиваясь к звучанию этого нового для тебя слова. Умирая, она явственно произнесла: «Митя, не оставляй Дашу…»
Уже пятнадцать лет вы вместе. Растите троих мальчишек ─ радостно, дружно, с верою. Думаешь, одной твоей жизни не хватит, чтобы воздать Диме должное за твоё спасение, возрождение. За вашу любовь. Если у тебя спросить: «Что такое счастье?» ─ ты ответишь: «Это милость Спасителя и доброта моего мужа…»
Прочитала,Евгений))) Сижу плачу...а как иначе? Очень уж правдоподобно!Сколько таких судеб у матушки России. Надежда, обреченность, разочарование.Хорошо когда так заканчиваются подобные истории.Люди огромной светлой души, как Дима,спасают мир))) Всего Вам доброго!
Какой трогательный рассказ! Сколько неприкаянных детских душ бродят по миру! Увы, не всем дано обрести опору в жизни! В нашем равнодушии кроются все беды... Удачи в конкурсе, Евгений!
Помочь сайту
Поздравления
