Студенты еле втащили гроб в квартиру — очень уж тесно в коридоре. Жить с
таким коридором еще ничего, а вот помирать... Мама заголосила:
«Васенька, Васенька!»
Дом ожил. В дом вернулся хозяин, и всем
стало легче. Отец в гробу был торжественным и немного ироничным. Мама
постелила себе на диване, чтобы последнюю ночь провести рядом с мужем.
Она задумчиво сидела у гроба и гладила отца. Порезы после бритья на его
шее и подбородке стали очень отчетливыми. Мамино лицо в морщинах было
похоже на сухую растрескавшуюся землю. Она говорила, не заботясь,
слушает ли ее Виктор:
– Смотри, какой отец красивый. Он и
сейчас красивый. Я-то в сравнении с ним... Поэтому ревновала и
скандалила. Бабы на него вешались. В больнице мы всю жизнь вспомнили.
Как заново все пережили. После войны ему все казалось маловажным. Он
говорил: «Вот она, жизнь – милая жена, кастрюля с картошкой, по
праздникам колбаска. Я домой быстрее с работы бегу, если Витька из
Москвы колбаски привезет…» А когда за окном больницы липа распустилась,
он сказал: «Как я хочу жить! Ходить по городу, на дачу. И смотреть, как
сады цветут, речка бежит... Ничего больше мне не нужно». Ты знаешь, как
мы с ним познакомились?
Виктор присел рядом и обнял маму.
Конечно, он знал, как они познакомились. Этот рассказ повторялся не раз,
и он знал его наизусть. Он представил маму студенткой. Ее студенческая
фотография, сколько Виктор себя помнил, всегда стояла на пианино. Мама
на ней была в матроске.
– Не могу говорить, слова забываю, – вздохнула мама. – Сынок, принеси мой дневник.
Виктор достал из шкафа обычную школьную тетрадку. Сверху лежала пачка
«Казбека». Отец давно не курил, папиросы держал для гостей. Виктор
отодвинул «Казбек» вглубь полки и услышал, как стучат мундштуки папирос
об картонные стенки и шуршит высыпавшийся табак. Мама надела очки, тут
же сняла и отдала тетрадку Виктору:
– А читать, оказывается, не могу тем более. Почитай сам, это где-то в середине.
«Святые люди, – подумал Виктор. – Мне бы в голову не пришло свой
дневник даже издали показать кому-либо». Скрепки в тетрадке давно
отвалились, мама сшила ветхие листочки нитками. Тетрадка была тонкой и
не вся исписана. Все читалось хорошо, у мамы был отличный почерк. Почерк
со временем почти не изменился: остался почти школьным. Число и месяц
она писала посреди строки. Года пришлось реконструировать. Некоторые
фразы надо было додумывать – дневник был начат еще ребенком. Личным
дневником тетрадку назвать было трудно. Ничего интимного в нем не было.
События, которые происходили, наверное, казались такими огромными, что
интимное представлялось несущественным. Виктор читал не все подряд.
Двадцать первое августа (1941 года, г.Плесков — Виктор восстановил дату по содержанию записи).
Нам дали две подводы. Другие эвакуированные возмущались. Говорили,
потому что для семьи предрика. А мачеха сказала, потому что восемь
детей. Лучше бы пешком. Мачеха закрыла дом на замок. На калитку тоже
повесила замок.
Виктор когда-то заглядывал в эти записи. Без
рассказов и комментариев родителей они были малопонятны. Перед глазами
замелькали картинки войны. Короткие фразы дневника были только
отправными точками для картинок. Вот перед глазами мелькнула девочка,
стыдящаяся двух подвод, которые везли их вещи к эшелону. Некоторые семьи
не смогли эвакуироваться. Возмущение казалось справедливым, и стыд был
понятен. Но ведь и семью председателя райисполкома нельзя было оставлять
в оккупации. Совершенно ясно, что ждало их по приходу немцев.
Четвертое сентября (1941).
В Борихино выдали фуфайки, одеяла и чайник. Борихинский дед увидел нас с
вещами и показал на старую березу. Сказал: «Немцы придут и на этом
дереве вас всех повесят». Мачеха приказала никому не говорить, что отец
коммунист. Еще чего! Мимо березы проходить страшно. Мы ее обходим.
Когда-то Виктор поинтересовался дальнейшей судьбой этого страшного
деда. Мама не помнила. Сказала, что он исчез. То ли на него кто-то донес
и его убрали, то ли он сам понял, что немцев не дождаться и лучше
молчать в тряпочку. Наверное, у деда имелись причины быть злым: не из
пустой сварливости он радовался возможному приходу немцев.
Восьмое ноября (1941).
В поле искали невыкопанную мерзлую картошку. Дома выдавливали слизь из кожуры и варили. Сваренное было твердым.
Мама каждое утро ходила за молоком в райцентр Сипягино. На их семью
выдавали по два литра молока. Иногда давали крупы и комбижир. Маме было
странно получать продукты в магазине и ни за что не платить. Она даже не
помнила, что где-то расписывалась. Раз ухажер из местных ее толкнул, и
она пролила молоко. Пришлось подсыпать снега: мачехе не объяснишь. Мама,
когда что-то неладилось, напевала:
Как сипягински ребята
Издали как короли.
Подойдут они поближе –
Настоящи кобели.
Двадцать восьмое ноября (1941)
Приезжал папа. Он ждал на крыльце школы, пока шел урок биологии.
Учитель — эвакуированный профессор из ЛГУ. Буду поступать только в
ленинградский институт. Папа ждал на крыльце и дремал, прислонясь к
стене школы. Он танкист. Потом пошли с ним к мачехе. Папа шутил, что
дети у нас в семье трех родов: «мои», «твои» и «наши». Мачеха еду делит
всегда поровну. Я папе это сказала, хоть он и не спрашивал. «Нюра,
по-другому сейчас не выживешь, злой ты или добрый. Она понимает».
Мама говорила, что в школе преподаватели были по всем предметам.
Наверное, эвакуированных было слишком много, и надо было их чем-то
занять.
Пятнадцатое июня (1942, Плесков).
Вернулись из
эвакуации! Конечно, замков не было ни на калитке, ни на доме. Могли бы
вернуться раньше – Плесков освободили еще 21 января. Но из Борихина не
отпускали, пока занятия в школе не кончились. Город после немцев
испуганный и грязный. Вымыли дом. Алька Безверхова не уезжала. С
фашистами не боролись. Алька сказала, что немцев почти не было и не с
кем было бороться. Начальство было из горожан, все друг друга знали.
Ходили купаться на озеро. Когда шли по лугу, появились немецкие
самолеты. Мы спрятались в ивняке, а Алька не пряталась. Она сказала, что
немцы с самолетов уже по детям не стреляют. И правда – не стреляли.
Наверное, стали беречь патроны.
Видно, маме помнилось, как
несколько раз бомбили эшелон с эвакуированными. Виктор пытался
определить маршрут эшелона, но точными были только пункт отправления –
Великие Луки и пункт назначения – восточный район Калининской области.
Шестнадцатое июня (1946, Плесков)
Мачеха мешает готовиться к выпускным экзаменам. Папа демобилизовался и
опять предрик. Он больной и быстро устает. Лицо у него такое же желтое,
как золотые часы, которые он никогда не снимает.
Виктор
представлял, как экономная мачеха, не говоря ни слова, заворачивала
фитиль керосиновой лампы. Деду не хватало сил навести в семье порядок.
Мама мечтала уехать учиться в Ленинград.
Двадцать первое июля (1946, Ленинград).
На вокзале спросила милиционера, как попасть на Загородный проспект. В
подворотне смуглые люди продают грецкие орехи поштучно. Дорого. Тетя
Поля глухая. Вместо звонка у дверей лампочка.
Мама привезла с
собой картошку, морковку, лук и курицу. Курица в дороге протухла. Тетя
Поля (сестра мачехи) выкинула ее в окно, а вечером они пошли искать
курицу. Нашли только дохлую кошку. Дворы еще были грязными и
захламленными. Тетя Поля вспомнила, что в блокаду во двор из окон
выбрасывали умерших. На другое сил не было. Когда ее муж умер, она
сделала, как все. Они потом вдвоем много раз ездили на кладбище, к общей
могиле. На холмике стоял самодельный крест из елки с неочищенной корой.
Тетя Поля искала на нем фамилию мужа и никогда не находила. Она
отдирала от креста кусок коры и писала фамилию без инициалов. Никогда не
забывала брать с собой химический карандаш. После кладбища их губы
всегда были синими от этого карандаша.
Первое сентября (1946, Ленинград).
Поступивших на биолого-почвенный факультет ЛГУ поздравил сам ректор –
Александр Алексеевич Вознесенский. Он представителен, густые волосы
зачесаны назад. Он такой умный, что я чуть не заплакала от восторга.
Наконец появилась известная фамилия – Вознесенский. Собственно, из-за
него и его брата Николая родиной Виктора Лукина стал южный город Сборск,
а не Плесков или Ленинград. Виктор пролистал несколько страничек
дневника.
20 апреля (1949, Ленинград)
На заседании
партийно-комсомольского актива стоял вопрос об исключении Вознесенского
из партии. Все молчали. Я вышла на трибуну и сказала, что знаю
Александра Алексеевича как честного коммуниста и прекрасного
преподавателя. Больше никто не выступил.
Потом в коридоре
Вознесенский проходил мимо мамы. Она развернулась к нему, мечтая
поговорить с человеком государственного масштаба, и заранее улыбалась. А
он прошел мимо. Только глаза на нее скосил, даже голову не повернул.
Сказал очень тихо: «Воробьева, спасибо». Он шел один. Раньше за ним
всегда был хвост из деканов и других официальных лиц. Виктор
представлял, как обидилась мама, хотя дело было только в том, что
Вознесенский боялся утянуть ее за собой в пропасть, которую он уже ясно
видел перед собой. Недавно, в марте, его брат Николай был снят со всех
постов и выведен из Политбюро ЦК. Летом Александра Алексеевича тоже
ожидал арест. Неизвестно, были к нему вопросы на предмет Воробьевой,
получил ли он за нее на допросах лишние побои, вспоминал ли он сам
когда-либо наивную девушку? О братьях Вознесенских мама долго ничего не
знала.
1 августа (1952, Плесков)
Утром приходил красивый
молодой человек, представился Василием Лукиным и спросил полковника
Воробьева. Странно: папа давно уже носит пиджак.
Виктор этот день представлял так. Мачеха крикнула:
– Пусть у нас подождет!
Она в любом молодом человеке была готова увидеть жениха для падчерицы.
Маме было стыдно. Она была в то время аспиранткой и считала, что ее удел
– только наука. Наверное, Василий и дед обнялись при встрече. Дед за
ужином был очень разговорчив, Василий больше молчал. Они вспоминали
войну и людей, которых знали оба.
– Родькин стал большим человеком, – рассказывал дед. – Книги пишет.
– Я давно знал, что он писатель, – ответил Василий. Дед насторожился:
– Надеюсь, ты его искать не собираешься?
– Искать не буду.
– Ну и правильно, что все забыл.
– Я ничего не забыл. Просто искать не буду.
– Хоть так. Да! Вот твои часы, – дед снял с руки золотые часы, с
которыми никогда не расставался. – Всегда думал, что у меня что-то есть
для тебя, если встречу. – Василий отрицательно покачал головой, но дед
крикнул: – Не сметь отказываться!
– Есть не отказываться, – Василий неумело надевал часы. Мама помогла ему застегнуть ремешок, мачеха ее подзуживала.
– Ты их помнишь? – спросил дед.
– Хорошо помню. Радовался, что они вертухаям не достались. Спасибо.
– Часы правильные, – сказал дед. – По ним в Плескове время сверяют.
Перед сном пройдись, проветрись. Нюра, покажи Василию город.
Они гуляли, и так получилось, что мама без вопросов все рассказала о
себе. Она чувствовала, когда Василий слушает особенно внимательно. Ей
казалось, что биология будет для него темным лесом. Она даже пыталась
объяснить некторые термины, когда речь зашла о генетике. Но он кивнул:
– Знаю. Мендель, дрозофилы, зиготы.
Мама удивилась:
– Вы так долго были оторваны от... от научных источников, – ей в
разговоре с человеком со сложной судьбой приходилось подыскивать нужные
слова. – Откуда вам известно?
– Слушал некоторые профессорские дебаты. ГУЛаг дает неплохое образование.
– И все понимали?
– Не все, – он улыбнулся. – Но все понятно, когда самому рассказчику все понятно.
– Много видели... рассказчиков?
– Достаточно. Не один вуз можно было укомплектовать.
– Видно, никто за них в свое время не заступился. А ведь можно было
отстоять. В нашем университете одна принципиальная студентка спасла
очень хорошего ученого. Вознесенского.
– Александра Алексеевича?
– Как? Разве он... оказался с вами?
– Вы ничего не знаете? Его убили вместе с братом.
– Кто убил? – мама была поражена.
– Применили высшую меру по Ленинградскому делу. Ради них вышку вернули.
Поэтому нам про это дело все было известно. Студентка доучилась?
– Да...
– Видно, тогда им нужен был другой калибр.
Мама на «другой калибр» обиделась. Домой они вернулись молча.
12 августа (1952, Плесков)
Василий живет в Сашиной комнате. Брат после операций уже не встает.
Василий ему помогает. Папа хлопочет по его трудоустройству. Село, в
котором Василий родился, недалеко от Плескова. Он туда ездил и видел
брата Борю и сестру Антонину, которые «расплодились не хуже дрозофил».
Теперь собирается разыскать и навестить братьев. Мачеха ему рада. С
папой сегодня был серьезный разговор.
Этот разговор
пересказывался неоднократно в разных вариантах. Скорей всего, дед как бы
между делом спросил маму о Василии. Она ответила, что он при
необыкновенной чуткости бывает очень нетактичен. Дед попросил прояснить,
и мама рассказала, как он обидел ее «не тем калибром». Слово за слово, и
пришлось все выложить про выступление на собрании по исключению
Вознесенского. Раньше мама об этом молчала: во-первых, чтоб не
хвастаться настоящим поступком, во-вторых, она чувствовала, что огорчит
деда. А он:
– Ты что, на Соловки захотела? Чтоб больше
никогда... Слышишь, никогда и нигде чтоб больше не выступала! – Дед не
кричал, он шептал, даже шипел.
– Разве я была не права?
– Так. Ни в какой Ленинград... Ни в какую аспирантуру ты не поедешь. -
Дед хорошо знал, что процессы по Ленинградскому делу еще шли. - Тебя,
кажется, после университета в Сборск приглашали? В педучилище?
– Да. Но я хочу заниматься научной работой. Да и время уже прошло, не ждут меня в Сборске.
– Специалиста с университетским образованием ждут всегда и везде.
Аспирантуру закончишь заочно. В Сборске у меня знакомый, он поможет.
– Но, папа...
– Нюра, я тебя никогда не учил держать язык за зубами. У самого не
всегда получается. Ты знаешь, каково ощущать, что ты дорогому человеку
ничем не можешь помочь? У меня с Василием такое уже было. Так что без
разговоров: в Сборск.
Дед ругался редко. Тогда ругался.
10 декабря (1952, Сборск)
Приехал Василий Лукин и сделал предложение. Я написала папе, что
Василий мне нравится, но его биография не без вопросов. Папа ответил,
что если бы он не был уверен в Василии, то никогда бы и не дал ему мой
адрес. Они вместе воевали, и после войны Василий, в отличие от
некоторых, не изменился. Так что дело за мной, а он «за». Мы
расписались, Василий из «Дома колхозника» переехал ко мне, и мы
поужинали. Вот такая была у нас свадьба.
Дальше шли записи о
хлопотах по реабилитации отца после двадцатого съезда. В дневнике не
было даже вымаранных слов и строк. Все интимное не упоминалось вовсе.
Наверное, это была своеобразная самозащита. Люди оставались людьми, но
каким образом и что при этом чувствовали – надо было только
догадываться.
Утром, проснувшись, Виктор не сразу понял, что
все происходящее — правда. Мама до
сих сидела у гроба. Виктор взял пакет, скомкал его, сунул в карман брюк и
стал обуваться.
– Ты куда, сынок? – спросила мама.
– На могилку. Надо земельки набрать. Священник посоветовал.
– Сходи, сынок. Некому, кроме тебя. Даже помолиться некому. Ой,
подожди! – Мама достала из кармана носовой платок и развернула его. –
Вот часы отца. Они у него еще с войны. Теперь носи ты.
Гроб
поставили в кузов машины с откинутыми бортами. К кабине были прислонены
сосновые ветки с красно-черными лентами. Ленты были аккуратно
расправлены, надписи читались хорошо. Потом они немного сбились при
тряске. Машина поехала по улицам, которыми отец всегда ходил на работу. У
здания педучилища машина с минуту постояла. Мама шла, еле успевая за
машиной. Когда машина увеличивала скорость, ей приходилось бежать.
Виктор шел один.
Потом было тесное кладбище, короткий,
почему-то необходимый митинг – слова, которые не запомнились. Было
заметно, что выступавшие говорили, на самом деле, о себе. Виктор слышал
не их, а тиканье отцовских часов в кармане сорочки. Часы исправно шли
много десятилетий, хотя время у отца отобрали давно, еще в доме богатого
румына.
Страшные, некрасивые усилия оттащить маму от гроба:
«Не прикасайтесь ко мне! Не прикасайтесь ко мне! Васенька!
Ва-а-асенька!» Удары молотка по гвоздям, предварительно вставленным в
крышку гроба. Два молодых преподавателя опускают в кирпичную могилу гроб
на длинных полотенцах. У каждого по горсти кладбищенской земли.
Студенты с лопатами готовы к работе. Шепот Марьи Николавны: «Теперь
уходите, сейчас начнется стук, это ужасно». Земли мало, поэтому быстро
по крышке застучали битые кирпичи.
Наступила смерть. Но из покинутой могилы, казалось, минуя уши прямо в душу несется: «Родные мои, не забывайте меня!»
Часы в нагрудном кармане отстукивали время. Чужое для отца время. Отец
не имел никакого отношения к этому времени. Виктор вынул часы из кармана
и застегнул на запястье ремешок. Рука была рыжей от кирпичной крошки.
Пылинки были как секунды – сухими, жестковатыми, неуловимыми и
просыпались сквозь пальцы.
Павел! Прочитала с удовольствием. История целой страны на примере одной женской судьбы... Как всегда, очень хорошо и философски о времени. Тут Вас уже ни с кем не спутаешь... Спасибо за интересный рассказ!
Такие дневники-достояние эпохи, в них не только личные судьбы, но и история страны.Прекрасно, когда люди собирают и бережно хранят домашние архивы.Павел, удачи вам!
Помочь сайту
Поздравления
