Я точно знаю, что вернусь

22 февраля 2015 - Павел Рослов

…Там была река Кунья, скачущая по гладким валунам, принесенных ледником со Скандинавии. Валуны были очень большими, и на них можно было улечься во весь рост, когда припечет солнце, и тепло тогда шло с двух сторон: с неба и из нагретого камня.

По быстрой реке сплавляли лес. В каменистых порогах застревало много бревен, и ребята вытаскивали их и слагали огромные, горящие до утра костры. Рыбу ловили без удочек, залезая рукой под камни, и пекли на огне, втыкая прутья в живое, шевелящееся серебро.

Вокруг рос сосновый бор, темный и дремучий, и часто в сырых колеях лесных дорог можно было увидеть отпечаток босой, почти человечьей ноги, только с когтями, – это гуляли медведи.

Август в том году был жарким, а год был сорок первым.

Два подростка в сатиновых трусах до колен искали под гладкими валунами рыбу. Где было глубоко, приходилось нырять. Перед этим ребята расталкивали и отправляли по течению черные, как головешки, бревна. Выныривая, об них можно было ненароком разбить себе голову. Мальчик помладше, продрогнув, вышел на берег греться у костра.

Старший, шестнадцатилетний Василий, высокий, плечистый, красивый, пошарил под камнем рукой и вытащил крупную рыбину.

- Борька! - крикнул он мальчику на берегу. - Лови!

Рыба, извиваясь и блестя на солнце, плюхнулась на песок. Юркий Боря поймал ее и взял за жабры:

- Смотри — налим! Печень отдашь?

- Ешь. Я потом еще поймаю. - Василий подошел к костру, на ходу выжимая трусы.

Боря воткнул в налима прут, заточенный с одного конца. Рыба забилась, но скоро стихла на жару костра.

- Вот ты хочешь в кавалерию, как папка когда-то, - философствовал Боря, поедая печень, - а у немцев лошадей уже нет. У немцев вся сила в технике. Они пешком не ходят, только на машинах. На крайняк – на великах. А до нас добраться через болота - сдуются...

Его оптимистичные рассуждения опровергла десятилетняя Тонька. Она с лесной тропинки ворвалась на берег и, задыхаясь от бега, сипло прошептала:

- Немцы приехали!

Боря подпрыгнул:

- На великах?

Тонька ответила тем же сиплым шепотом:

- На черных мотоциклах.

Василий бросил в горящие угли свой кусок налима и встал:

- Тонька, а мама где?

- В лес убежала. Схватила квашню и побежала.

- А деньги, документы?

- Не, только квашню.

- Я знаю, где она. Пойдем.

Братья оделись. Василий в рукав рубашки засунул металлический прут, с которым обычно ходил на бои, случающиеся на ежегодных ярмарках. Ярмарки до войны устраивались на ближайшем к селу лугу: там продавались возы с душистым сеном, посудины с черным дегтем, кривые косы, похожие на татарские сабли, толстостенные аппетитные бочки, другие вещи, необходимые в быту, а по вечерам была гульба.

Тонька взяла его за руку:

- Вася, ты только с собой эту железную палку не бери…

- А вдруг медведи, Тонька?

- Ну и пусть – убежим. Не бери, а?

Ее поддержал Боря:

- Оставь здесь лом, Вась. Какое ни какое, а холодное оружие. С испугу немец стрельнет.

- Скажу, что от медведей. Немец ведь тоже человек. - Василий рассмеялся и добавил: - Только плохой!

Прут он все-таки оставил под корягой на берегу.

Их изба была большая – пятистенок. Досталась она многодетной Марии Ивановне от раскулаченного и сосланного попа. Муж, жалея лошаденку, вытащил из грязи воз с дровами и порвал жилу. Его принесли домой на одеяле. Он умер на следующий день. Это было еще в тридцать третьем.

Сарай разобрали красноармейцы в самом начале войны. Бревна от сарая пошли на блиндаж, который молоденькие солдатики вырыли в огороде, потоптав и раскидав едва проросшую картошку.

Во дворе перед крыльцом стоял черный немецкий мотоцикл. Номер на переднем крыле мотоцикла торчал как петушиный гребень. На коляске был установлен пулемет с перфорированным кожухом.

Немец без кителя, в майке и подтяжках, ходил по двору и ловил кнутом кур. Он щелкал ремнем кнута и узким концом ловко цеплял кур за морщинистые лапки. Второй немец, ефрейтор, закинул автомат за спину и запихивал пойманных кур в корзину. Их там было уже три, они беспокойно квохтали от тесноты. Две непойманные бегали по двору.

Еще один немец хозяйничал в избе. Он открывал и закрывал дверцы шкафов.

Василий с бадьей, в которой пузырилась квашня, вошел во двор первым. За ним шла мама. Боря и Тонька держались за их спинами.

Ефрейтор накрыл мешком корзину с курами, снял со спины автомат и направил его в сторону вернувшихся хозяев. Потом засмеялся:

- О, матка! Яйки, сало, самогон!

Видно, за полтора месяца войны он это требование повторял не раз. Марья Ивановна ответила:

- На вас сала больше, чем я за всю свою жизнь видела.

Она была очень маленькой и худенькой. Смелые слова не вязались с ее обликом. Впрочем, немцы не очень старались ее понять.

Немец опустил автомат и изобразил руками доение коровы: - Матка, мильх! Пит, пит!

Он сделал вид, что пьет из горлышка кувшина. Немец в майке и подтяжках поймал очередную курицу и понес к корзине. Марья Ивановна дернулась ее отнять, но Василий остановил мать за руку.

Неожиданно немец щелкнул кнутом, поймал Василия за ногу и дернул. Мальчик упал, уронив бадью. Мама подняла его, а потом на коленях стала собирать квашню, кидая комья пыльного теста в посудину.

Поднявшись, Василий зло посмотрел на немца и сказал:

- Мама, не надо, оставь.

Немец погрозил ему кнутом. Мама продолжала ползать по земле:

- Ничего, сыночка, съедим.

- Не о том я, мама. Немцы над нами смеются.

- И пусть их. Вон какие они толстые. Все равно такие тут долго не протянут.

Выловив кур, немцы пошли в дом. Немец в подтяжках обернулся на крыльце и сказал, указывая кнутом на блиндаж:

- Ви спит в подваль.

Куры сквозь прутья корзины смотрели на хозяйку прощально.

Боря подождал, когда немцы закроют дверь и сказал, хорохорясь:

- Вот чем напугал! А мне в блиндаже даже больше нравится!

Марья Ивановна не улыбалась:

- Скоро холода придут… Да как-нибудь…

Василий нагнулся и растер побитое кнутом место:

- Может, к холодам наши вернутся. Я тогда в саперы попрошусь. Минами фрицам ноги поотрываю.

Мама присутствие духа не теряла. Пошутила даже:

- Сыночка, не жалко? Ножки у них тонкие, курячьи… Животы наели, а ножки тонкие…

- Не жалко.

Мама отдала старшему сыну бадью с квашней и пошла в избу.

В избе всегда было чисто, прибрано. А сейчас немцы резали кур и перья летали по горнице, как снежинки. На столе рядом с тушками была кучка из пяти отрезанных голов. Немцы ощипывали тушки.

Марья Ивановна подошла к красному углу, перекрестилась и попыталась снять одну из икон. Ефрейтор вскочил и схватил ее окровавленными пальцами за запястья:

- Матка! Самогон, матка!

- Давно без мужа живу. Нет самогона. - Чтоб немец лучше понял, она крикнула: - Нет самогона!

Ефрейтор сказал по-немецки:

- Если нет самогона, то нет и Бога!

Немец в подтяжках, продолжая ощипывать курицу, перевел:

- Нет самогон, нет досики с Бог!

Марья Ивановна освободила руки от немецких пальцев:

- Значит, не отдашь?

- Найн, матка. Найн.

- Вот же троица поганцев! - сказала Марья Ивановна, уходя.

Во дворе Василий и Боря рассматривали немецкий мотоцикл. В коляске дремал третий немец, он был часовым. Изредка он мутным взглядом посматривал на ребят, но его глаза быстро опять закатывались в сон. Василий насмешливо прошептал:

- А ты говорил, что немцы сюда не доедут.

- Так вон сушь какая стоит!

Василий присел на корточки перед мотоциклом:

- Красивый мотоцикл.

Боря присел рядом со старшим братом:

- Красивый - не значит хороший.

- Значит, - не согласился Василий. Потом спросил подбежавшую Тоньку. - А почему мамка плачет?

- Немцы икон в блиндаж не отдают. Самогон за них требуют.

- Сдались ей иконы…

Боря воодушевился:

- Может, найдем где самогону?

Василий ответил не сразу:

- Нее… Пусть сами ищут.

Лунный свет пробивался в блиндаж сквозь щели в дверях. Раньше этой дверью закрывали сарай. Мать помолилась на дверь, подошла к каждому ребенку, перекрестила и улеглась на нары у входа.

Василий лег не раздеваясь. Он подождал, пока уснет мать, и вышел во двор. Там было светло от белого лунного света. В мотоциклетной коляске дремал солдат, что ловил кнутом кур. Ночью он надел китель. Пулемет был направлен в сторону леса и реки.

Василий подкрался к открытому окну избы и осторожно встал на завалинку, стараясь не скользить. Всунулся по пояс в горницу и наугад достал из красного угла одну из икон. Когда он пытался достать еще одну, в его спину уперся автомат.

Василий соскользнул с завалинки и обернулся. Немец вверх-вниз несколько раз покачал автоматом. Василий поднял руки вверх, не выпуская икону.

Немец показал на нее.

- Ист досика с Бог?

Он дулом автомата повернул икону к лунному свету и довольно долго вглядывался в нее. Потом обыскал паренька, похлопывая свободной от автомата рукой по его дырявым карманам, щелчком взвел затвор и выстрелил.

Склеенная из двух досок иконка развалилась. Почти сразу же из избы в кальсонах, но с автоматом, выскочил ефрейтор. Он быстро все понял:

- Курт, ты с ума сошел! В Вильгельма Теля играешь?

- Скучно на часах, Готлиб. Сменил бы.

- Перебьешься теперь.

Ефрейтор Готлиб рукой показал Василию на блиндаж. Мальчик собрал с земли разбитую икону и пошел, изо всех сил стараясь не оборачиваться. Курт передернул затвор.

- Хальт!

Василий обернулся, ожидая автоматной очереди. Но Курт снял с курка палец и поманил к себе паренька. В левой руке немца были иконы.

- Цвай досика с Бог! Генуг?

Василий кивнул головой, взял иконы и ушел в блиндаж. Курт колом подпер за ним дверь. Он с удобством устроился в коляске мотоцикла, посмотрел на блиндаж, передернул затвор пулемета и дал очередь в сторону леса.

В блиндаже все толпились у входа. Василий отдал матери иконки и сказал:

- Держались бы вы все подальше от дверей. Им все равно куда палить.

Василий проснулся до света. Мать на коленях молилась перед тремя иконами. Расстрелянную иконку она сложила, как смогла. Она сказала Василию:

- Смотри, у нас теперь и Спас, и Нечаянная Радость, и Микола. Немец в Нечаянной Радости грешника прострелил. А мог бы...

Мама заплакала.

Вася лежал с открытыми глазами и слушал, как мать молится за него, за Борю и четырех старших сыновей, которые уже воевали:

- Да приидут к нам времена мирные… Господи, сохрани сынов моих от летящей пули, огня, от смертоносной раны и напрасной смерти… Пресвятая Богородица, ты сама мать, прошу, как мать, огради их от всяких видимых и невидимых врагов, от всякой беды, зол, несчастий, предательства и плена…

Из темноты веков с икон светились внимательные добрые глаза отмучавшихся ранее. Иконы были похожи на окна в тот свет. И отмолила Мария Ивановна самое для себя главное – все сыновья вернулись с фронта живыми. Нет, не невредимыми и не сразу, но живыми.

Наши вернулись в начале сорок второго, а в сорок третьем Василия мобилизовали и после короткого обучения отправили на фронт артиллеристом.

- Хорошо, что не мимометчиком, - часто повторял он в письмах домой фронтовую шутку.

Очень скоро его ранило, и форсировать Днепр вместе со своей частью ему не пришлось, что, как оказалось потом, было большим везением. Всех друзей и знакомых в его части повыбило. От части остался один номер.

Много месяцев он провалялся в эвакогоспиталях. Рана осколком снаряда в затылок была тяжелой. Возвращаться на фронт было не страшно, но и торопиться туда не стоило. На медосмотрах он затаивал дыхание, слушая, что скажет врач: годен или не годен к строевой. Еще не годен — ну и ладненько.

Потом Василия отправили в учебку, и он стал танкистом-наводчиком. По прибытии в часть ему показалось, что он вернулся в свою семью: все вокруг маленькие, юркие, а он высокий, плечистый, медлительный.

В Ясско-Кишиневскую операцию пришлось воевать с румынами. После немцев воевать с румынами было совсем легко: и техники у них поменьше, да и как солдаты они так себе. Разве что кавалерия ничего: рошиоры и калараши воевали неплохо. В очередном марш-броске нагнали разъезд каларашей из семи человек. Они о чем-то спорили, собравшись в кружок.

- Осколочным! - приказал Родькин, командир танка. На фронт он прибыл позже всех в экипаже — после десятилетки заканчивал курсы младшего командного состава. У него зудело пострелять.

Василий навел удачно: попал в самую серединку разъезда. Когда дым рассеялся, вокруг воронки были только конские и человеческие трупы.

- Молодца! - похвалил его Родькин. - Семерых одним ударом. Как в сказке.

Их танк сломался как раз возле той воронки.

- С такими темпами мы мамалыжников никогда не догоним, - проворчал Родькин.

- Так двести километров отмахали, товарищ младший лейтенант, - ответил Василий. - Для наших танков это не хухры-мухры.

- Для всех танков это не хухры-мухры.

- Не, немецкая механика понадежнее нашей. А вот в бою их танки похуже.

- Это Тигр тебе похуже?

- Тигр получше.

- Ладно, пошли посмотрим румын.

Румыны и лошади лежали вповалку. Лошади умирали дольше людей. Пытаясь подняться, лошади обессиливали и затихали.

- Погоди, - остановил Василия Родькин. - Лошадей семь, а трупов шесть.

- Седьмой в воронке.

Сержант в воронке был еще живой. Он протянул руку в сторону, когда увидел приближающихся танкистов. Родькин приостановился: ему показалось, что румын тянет руку к автомату. Но раненый взял дрожащей рукой вывалившиеся кишки и стал запихивать их себе то ли в живот, то ли под окровавленный китель.

- О, Мария! - хрипел он, глядя на русских. - О, Мария!

Его глаза вдруг стали отрешенными.

- Наверно, жену вспоминает, - сказал Василий подошедшему Родькину.

- Надо бы его пристрелить, - ответил Родькин. - Все равно не жилец.

Василий достал папиросы и закурил.

- Надо его пристрелить, - продолжал Родькин. - Василий, у тебя при себе Парабеллум? Я с собой ничего не взял. Только бинокль.

- Какой Парабеллум?

- Какой, какой... Какой ты позавчера нашел. Пристрели его.

Василий оглядел солдат и лошадей, которых пять минут назад он убил одним выстрелом. Смертей было очень много. Василий соврал:

- Я тот Парабеллум на папиросы обменял. Хотите, товарищ младший лейтенант?

Василий протянул Родькину аккуратно надорванную в уголке пачку папирос.

- Врешь ты все, - Родькин взял папиросу. - Хотя правильно: пусть мучается. Румыны хуже немцев. Воевать не могут, а карателями — так с удовольствием. Пошли, слышу, что заработала коробка передач.

- О, Мария! - слышали они, уходя. - О, Мария!

- Жалко румына? - спросил Родькин, забираясь на танк.

- Лошадей жальче.

- Ах да, ты же был конюхом в колхозе. Но в данном случае лошади всего лишь транспортное средство противника.

- Для такой войны это плохое транспортное средство. Только душу раздирают.

- И не жену он вспоминал, - сказал Родькин уже в танке. - Богородицу он вспоминал.

- Видно, на чужбине Бог никому не помогает.

- Какой-то ты не такой: разбираешься кое в чем. Верующий, что ли?

- Вроде бы я неверующий, - ответил Василий.

- И я неверующий. Но я знающий. А атеистом каждый быть должен.

Но Василий уже тогда знал, что никому ничего он не должен. Постоянный гул в голове после ранения не давал ему забыть, что он никому ничего не должен. А после Будапешта он и не скрывал, что не чувствует себя ничьим должником. Казалось, история не имеет права требовать от него еще каких-то усилий. Да как бы не так.

Война для него закончилась в Праге, где Василий был арестован за агитацию и пропаганду в пользу немцев.

Его вызвал к себе командир части. В богатом чешском доме на резном стуле, чуть в стороне от командира, сидел незнакомый офицер. Командир части, пожилой худощавый полковник с желтым лицом, очень медленно и отчетливо, ударением выделяя нужные слова (незнакомый офицер даже поморщился) спросил Василия:

- Ты же никогда не говорил, что немецкая техника лучше нашей?

От одного слова зависела судьба Василия. Но радость от победы и фамильное упрямство в тот момент подавили инстинкт самосохранения:

- Да любому дураку сразу видно, что их техника лучше! Взять хотя бы…

Командир вздохнул и с сожалением махнул рукой. Как мог, он попытался спасти своего солдата. А мог он немного.

- За ним не только это, товарищ полковник, - сказал СМЕРШник, вставая. Он ни за что не упустил бы свою добычу. - Он был в окупации. Мы еще разберемся, что он в то время делал.

Василия не очень удивила абсурдность происходящего. За два военных года он многое увидел. Не умом, а нутром он понимал, что в действиях СМЕРШника была логика. СМЕРШники любили войну, как ее любят те, кто стреляет и не ожидает выстрелов в ответ. Есть такая порода людей, они-то и затевают войны. А Василий был другой породы. И мира между ними не могло быть даже в мирное время.

Первым делом СМЕРШник снял с Василия золотые часы, подареные ему желтолицым полковником за меткий выстрел: как раз за тот румынский разъезд. Родькин тогда обзавидовался.

Похоже, полковник узнал часы. Он взял их у СМЕРШника, повертел в руках, посмотрел на Василия и положил часы в нагрудный карман кителя.

- Товарищ полковник, это вещдок, - попытался возразить СМЕРШник.

- Это мое, - полковник ушел, не желая объясняться дальше.

Напоследок Василий оглядел красивую Прагу с очень непривычными линиями фасадов и вспомнил, что на чужбине Бог не помогает, сам ведь говорил. Ну что ж, отправят в Сибирь. Может, там...

Ему было двадцать. Но он знал, что самое главное в своей жизни он уже сделал: он победил в этой войне и остался жив. Все события его дальнейшей жизни по значимости не стоили и одного военного дня.

И еще он точно знал, что вернется.

Регистрационный номер №0273056

от 22 февраля 2015

[Скрыть] Регистрационный номер 0273056 выдан для произведения: …Там была река Кунья, скачущая по гладким валунам, принесенных ледником со Скандинавии. Валуны были очень большими, и на них можно было улечься во весь рост, когда припечет солнце, и тепло тогда шло с двух сторон: с неба и из нагретого камня.

По быстрой реке сплавляли лес. В каменистых порогах застревало много бревен, и ребята вытаскивали их и слагали огромные, горящие до утра костры. Рыбу ловили без удочек, залезая рукой под камни, и пекли на огне, втыкая прутья в живое, шевелящееся серебро.

Вокруг рос сосновый бор, темный и дремучий, и часто в сырых колеях лесных дорог можно было увидеть отпечаток босой, почти человечьей ноги, только с когтями, – это гуляли медведи.

Август в том году был жарким, а год был сорок первым.

Два подростка в сатиновых трусах до колен искали под гладкими валунами рыбу. Где было глубоко, приходилось нырять. Перед этим ребята расталкивали и отправляли по течению черные, как головешки, бревна. Выныривая, об них можно было ненароком разбить себе голову. Мальчик помладше, продрогнув, вышел на берег греться у костра.

Старший, шестнадцатилетний Василий, высокий, плечистый, красивый, пошарил под камнем рукой и вытащил крупную рыбину.

- Борька! - крикнул он мальчику на берегу. - Лови!

Рыба, извиваясь и блестя на солнце, плюхнулась на песок. Юркий Боря поймал ее и взял за жабры:

- Смотри — налим! Печень отдашь?

- Ешь. Я потом еще поймаю. - Василий подошел к костру, на ходу выжимая трусы.

Боря воткнул в налима прут, заточенный с одного конца. Рыба забилась, но скоро стихла на жару костра.

- Вот ты хочешь в кавалерию, как папка когда-то, - философствовал Боря, поедая печень, - а у немцев лошадей уже нет. У немцев вся сила в технике. Они пешком не ходят, только на машинах. На крайняк – на великах. А до нас добраться через болота - сдуются...

Его оптимистичные рассуждения опровергла десятилетняя Тонька. Она с лесной тропинки ворвалась на берег и, задыхаясь от бега, сипло прошептала:

- Немцы приехали!

Боря подпрыгнул:

- На великах?

Тонька ответила тем же сиплым шепотом:

- На черных мотоциклах.

Василий бросил в горящие угли свой кусок налима и встал:

- Тонька, а мама где?

- В лес убежала. Схватила квашню и побежала.

- А деньги, документы?

- Не, только квашню.

- Я знаю, где она. Пойдем.

Братья оделись. Василий в рукав рубашки засунул металлический прут, с которым обычно ходил на бои, случающиеся на ежегодных ярмарках. Ярмарки до войны устраивались на ближайшем к селу лугу: там продавались возы с душистым сеном, посудины с черным дегтем, кривые косы, похожие на татарские сабли, толстостенные аппетитные бочки, другие вещи, необходимые в быту, а по вечерам была гульба.

Тонька взяла его за руку:

- Вася, ты только с собой эту железную палку не бери…

- А вдруг медведи, Тонька?

- Ну и пусть – убежим. Не бери, а?

Ее поддержал Боря:

- Оставь здесь лом, Вась. Какое ни какое, а холодное оружие. С испугу немец стрельнет.

- Скажу, что от медведей. Немец ведь тоже человек. - Василий рассмеялся и добавил: - Только плохой!

Прут он все-таки оставил под корягой на берегу.

Их изба была большая – пятистенок. Досталась она многодетной Марии Ивановне от раскулаченного и сосланного попа. Муж, жалея лошаденку, вытащил из грязи воз с дровами и порвал жилу. Его принесли домой на одеяле. Он умер на следующий день. Это было еще в тридцать третьем.

Сарай разобрали красноармейцы в самом начале войны. Бревна от сарая пошли на блиндаж, который молоденькие солдатики вырыли в огороде, потоптав и раскидав едва проросшую картошку.

Во дворе перед крыльцом стоял черный немецкий мотоцикл. Номер на переднем крыле мотоцикла торчал как петушиный гребень. На коляске был установлен пулемет с перфорированным кожухом.

Немец без кителя, в майке и подтяжках, ходил по двору и ловил кнутом кур. Он щелкал ремнем кнута и узким концом ловко цеплял кур за морщинистые лапки. Второй немец, ефрейтор, закинул автомат за спину и запихивал пойманных кур в корзину. Их там было уже три, они беспокойно квохтали от тесноты. Две непойманные бегали по двору.

Еще один немец хозяйничал в избе. Он открывал и закрывал дверцы шкафов.

Василий с бадьей, в которой пузырилась квашня, вошел во двор первым. За ним шла мама. Боря и Тонька держались за их спинами.

Ефрейтор накрыл мешком корзину с курами, снял со спины автомат и направил его в сторону вернувшихся хозяев. Потом засмеялся:

- О, матка! Яйки, сало, самогон!

Видно, за полтора месяца войны он это требование повторял не раз. Марья Ивановна ответила:

- На вас сала больше, чем я за всю свою жизнь видела.

Она была очень маленькой и худенькой. Смелые слова не вязались с ее обликом. Впрочем, немцы не очень старались ее понять.

Немец опустил автомат и изобразил руками доение коровы: - Матка, мильх! Пит, пит!

Он сделал вид, что пьет из горлышка кувшина. Немец в майке и подтяжках поймал очередную курицу и понес к корзине. Марья Ивановна дернулась ее отнять, но Василий остановил мать за руку.

Неожиданно немец щелкнул кнутом, поймал Василия за ногу и дернул. Мальчик упал, уронив бадью. Мама подняла его, а потом на коленях стала собирать квашню, кидая комья пыльного теста в посудину.

Поднявшись, Василий зло посмотрел на немца и сказал:

- Мама, не надо, оставь.

Немец погрозил ему кнутом. Мама продолжала ползать по земле:

- Ничего, сыночка, съедим.

- Не о том я, мама. Немцы над нами смеются.

- И пусть их. Вон какие они толстые. Все равно такие тут долго не протянут.

Выловив кур, немцы пошли в дом. Немец в подтяжках обернулся на крыльце и сказал, указывая кнутом на блиндаж:

- Ви спит в подваль.

Куры сквозь прутья корзины смотрели на хозяйку прощально.

Боря подождал, когда немцы закроют дверь и сказал, хорохорясь:

- Вот чем напугал! А мне в блиндаже даже больше нравится!

Марья Ивановна не улыбалась:

- Скоро холода придут… Да как-нибудь…

Василий нагнулся и растер побитое кнутом место:

- Может, к холодам наши вернутся. Я тогда в саперы попрошусь. Минами фрицам ноги поотрываю.

Мама присутствие духа не теряла. Пошутила даже:

- Сыночка, не жалко? Ножки у них тонкие, курячьи… Животы наели, а ножки тонкие…

- Не жалко.

Мама отдала старшему сыну бадью с квашней и пошла в избу.

В избе всегда было чисто, прибрано. А сейчас немцы резали кур и перья летали по горнице, как снежинки. На столе рядом с тушками была кучка из пяти отрезанных голов. Немцы ощипывали тушки.

Марья Ивановна подошла к красному углу, перекрестилась и попыталась снять одну из икон. Ефрейтор вскочил и схватил ее окровавленными пальцами за запястья:

- Матка! Самогон, матка!

- Давно без мужа живу. Нет самогона. - Чтоб немец лучше понял, она крикнула: - Нет самогона!

Ефрейтор сказал по-немецки:

- Если нет самогона, то нет и Бога!

Немец в подтяжках, продолжая ощипывать курицу, перевел:

- Нет самогон, нет досики с Бог!

Марья Ивановна освободила руки от немецких пальцев:

- Значит, не отдашь?

- Найн, матка. Найн.

- Вот же троица поганцев! - сказала Марья Ивановна, уходя.

Во дворе Василий и Боря рассматривали немецкий мотоцикл. В коляске дремал третий немец, он был часовым. Изредка он мутным взглядом посматривал на ребят, но его глаза быстро опять закатывались в сон. Василий насмешливо прошептал:

- А ты говорил, что немцы сюда не доедут.

- Так вон сушь какая стоит!

Василий присел на корточки перед мотоциклом:

- Красивый мотоцикл.

Боря присел рядом со старшим братом:

- Красивый - не значит хороший.

- Значит, - не согласился Василий. Потом спросил подбежавшую Тоньку. - А почему мамка плачет?

- Немцы икон в блиндаж не отдают. Самогон за них требуют.

- Сдались ей иконы…

Боря воодушевился:

- Может, найдем где самогону?

Василий ответил не сразу:

- Нее… Пусть сами ищут.

Лунный свет пробивался в блиндаж сквозь щели в дверях. Раньше этой дверью закрывали сарай. Мать помолилась на дверь, подошла к каждому ребенку, перекрестила и улеглась на нары у входа.

Василий лег не раздеваясь. Он подождал, пока уснет мать, и вышел во двор. Там было светло от белого лунного света. В мотоциклетной коляске дремал солдат, что ловил кнутом кур. Ночью он надел китель. Пулемет был направлен в сторону леса и реки.

Василий подкрался к открытому окну избы и осторожно встал на завалинку, стараясь не скользить. Всунулся по пояс в горницу и наугад достал из красного угла одну из икон. Когда он пытался достать еще одну, в его спину уперся автомат.

Василий соскользнул с завалинки и обернулся. Немец вверх-вниз несколько раз покачал автоматом. Василий поднял руки вверх, не выпуская икону.

Немец показал на нее.

- Ист досика с Бог?

Он дулом автомата повернул икону к лунному свету и довольно долго вглядывался в нее. Потом обыскал паренька, похлопывая свободной от автомата рукой по его дырявым карманам, щелчком взвел затвор и выстрелил.

Склеенная из двух досок иконка развалилась. Почти сразу же из избы в кальсонах, но с автоматом, выскочил ефрейтор. Он быстро все понял:

- Курт, ты с ума сошел! В Вильгельма Теля играешь?

- Скучно на часах, Готлиб. Сменил бы.

- Перебьешься теперь.

Ефрейтор Готлиб рукой показал Василию на блиндаж. Мальчик собрал с земли разбитую икону и пошел, изо всех сил стараясь не оборачиваться. Курт передернул затвор.

- Хальт!

Василий обернулся, ожидая автоматной очереди. Но Курт снял с курка палец и поманил к себе паренька. В левой руке немца были иконы.

- Цвай досика с Бог! Генуг?

Василий кивнул головой, взял иконы и ушел в блиндаж. Курт колом подпер за ним дверь. Он с удобством устроился в коляске мотоцикла, посмотрел на блиндаж, передернул затвор пулемета и дал очередь в сторону леса.

В блиндаже все толпились у входа. Василий отдал матери иконки и сказал:

- Держались бы вы все подальше от дверей. Им все равно куда палить.

Василий проснулся до света. Мать на коленях молилась перед тремя иконами. Расстрелянную иконку она сложила, как смогла. Она сказала Василию:

- Смотри, у нас теперь и Спас, и Нечаянная Радость, и Микола. Немец в Нечаянной Радости грешника прострелил. А мог бы...

Мама заплакала.

Вася лежал с открытыми глазами и слушал, как мать молится за него, за Борю и четырех старших сыновей, которые уже воевали:

- Да приидут к нам времена мирные… Господи, сохрани сынов моих от летящей пули, огня, от смертоносной раны и напрасной смерти… Пресвятая Богородица, ты сама мать, прошу, как мать, огради их от всяких видимых и невидимых врагов, от всякой беды, зол, несчастий, предательства и плена…

Из темноты веков с икон светились внимательные добрые глаза отмучавшихся ранее. Иконы были похожи на окна в тот свет. И отмолила Мария Ивановна самое для себя главное – все сыновья вернулись с фронта живыми. Нет, не невредимыми и не сразу, но живыми.

Наши вернулись в начале сорок второго, а в сорок третьем Василия мобилизовали и после короткого обучения отправили на фронт артиллеристом.

- Хорошо, что не мимометчиком, - часто повторял он в письмах домой фронтовую шутку.

Очень скоро его ранило, и форсировать Днепр вместе со своей частью ему не пришлось, что, как оказалось потом, было большим везением. Всех друзей и знакомых в его части повыбило. От части остался один номер.

Много месяцев он провалялся в эвакогоспиталях. Рана осколком снаряда в затылок была тяжелой. Возвращаться на фронт было не страшно, но и торопиться туда не стоило. На медосмотрах он затаивал дыхание, слушая, что скажет врач: годен или не годен к строевой. Еще не годен — ну и ладненько.

Потом Василия отправили в учебку, и он стал танкистом-наводчиком. По прибытии в часть ему показалось, что он вернулся в свою семью: все вокруг маленькие, юркие, а он высокий, плечистый, медлительный.

В Ясско-Кишиневскую операцию пришлось воевать с румынами. После немцев воевать с румынами было совсем легко: и техники у них поменьше, да и как солдаты они так себе. Разве что кавалерия ничего: рошиоры и калараши воевали неплохо. В очередном марш-броске нагнали разъезд каларашей из семи человек. Они о чем-то спорили, собравшись в кружок.

- Осколочным! - приказал Родькин, командир танка. На фронт он прибыл позже всех в экипаже — после десятилетки заканчивал курсы младшего командного состава. У него зудело пострелять.

Василий навел удачно: попал в самую серединку разъезда. Когда дым рассеялся, вокруг воронки были только конские и человеческие трупы.

- Молодца! - похвалил его Родькин. - Семерых одним ударом. Как в сказке.

Их танк сломался как раз возле той воронки.

- С такими темпами мы мамалыжников никогда не догоним, - проворчал Родькин.

- Так двести километров отмахали, товарищ младший лейтенант, - ответил Василий. - Для наших танков это не хухры-мухры.

- Для всех танков это не хухры-мухры.

- Не, немецкая механика понадежнее нашей. А вот в бою их танки похуже.

- Это Тигр тебе похуже?

- Тигр получше.

- Ладно, пошли посмотрим румын.

Румыны и лошади лежали вповалку. Лошади умирали дольше людей. Пытаясь подняться, лошади обессиливали и затихали.

- Погоди, - остановил Василия Родькин. - Лошадей семь, а трупов шесть.

- Седьмой в воронке.

Сержант в воронке был еще живой. Он протянул руку в сторону, когда увидел приближающихся танкистов. Родькин приостановился: ему показалось, что румын тянет руку к автомату. Но раненый взял дрожащей рукой вывалившиеся кишки и стал запихивать их себе то ли в живот, то ли под окровавленный китель.

- О, Мария! - хрипел он, глядя на русских. - О, Мария!

Его глаза вдруг стали отрешенными.

- Наверно, жену вспоминает, - сказал Василий подошедшему Родькину.

- Надо бы его пристрелить, - ответил Родькин. - Все равно не жилец.

Василий достал папиросы и закурил.

- Надо его пристрелить, - продолжал Родькин. - Василий, у тебя при себе Парабеллум? Я с собой ничего не взял. Только бинокль.

- Какой Парабеллум?

- Какой, какой... Какой ты позавчера нашел. Пристрели его.

Василий оглядел солдат и лошадей, которых пять минут назад он убил одним выстрелом. Смертей было очень много. Василий соврал:

- Я тот Парабеллум на папиросы обменял. Хотите, товарищ младший лейтенант?

Василий протянул Родькину аккуратно надорванную в уголке пачку папирос.

- Врешь ты все, - Родькин взял папиросу. - Хотя правильно: пусть мучается. Румыны хуже немцев. Воевать не могут, а карателями — так с удовольствием. Пошли, слышу, что заработала коробка передач.

- О, Мария! - слышали они, уходя. - О, Мария!

- Жалко румына? - спросил Родькин, забираясь на танк.

- Лошадей жальче.

- Ах да, ты же был конюхом в колхозе. Но в данном случае лошади всего лишь транспортное средство противника.

- Для такой войны это плохое транспортное средство. Только душу раздирают.

- И не жену он вспоминал, - сказал Родькин уже в танке. - Богородицу он вспоминал.

- Видно, на чужбине Бог никому не помогает.

- Какой-то ты не такой: разбираешься кое в чем. Верующий, что ли?

- Вроде бы я неверующий, - ответил Василий.

- И я неверующий. Но я знающий. А атеистом каждый быть должен.

Но Василий уже тогда знал, что никому ничего он не должен. Постоянный гул в голове после ранения не давал ему забыть, что он никому ничего не должен. А после Будапешта он и не скрывал, что не чувствует себя ничьим должником. Казалось, история не имеет права требовать от него еще каких-то усилий. Да как бы не так.

Война для него закончилась в Праге, где Василий был арестован за агитацию и пропаганду в пользу немцев.

Его вызвал к себе командир части. В богатом чешском доме на резном стуле, чуть в стороне от командира, сидел незнакомый офицер. Командир части, пожилой худощавый полковник с желтым лицом, очень медленно и отчетливо, ударением выделяя нужные слова (незнакомый офицер даже поморщился) спросил Василия:

- Ты же никогда не говорил, что немецкая техника лучше нашей?

От одного слова зависела судьба Василия. Но радость от победы и фамильное упрямство в тот момент подавили инстинкт самосохранения:

- Да любому дураку сразу видно, что их техника лучше! Взять хотя бы…

Командир вздохнул и с сожалением махнул рукой. Как мог, он попытался спасти своего солдата. А мог он немного.

- За ним не только это, товарищ полковник, - сказал СМЕРШник, вставая. Он ни за что не упустил бы свою добычу. - Он был в окупации. Мы еще разберемся, что он в то время делал.

Василия не очень удивила абсурдность происходящего. За два военных года он многое увидел. Не умом, а нутром он понимал, что в действиях СМЕРШника была логика. СМЕРШники любили войну, как ее любят те, кто стреляет и не ожидает выстрелов в ответ. Есть такая порода людей, они-то и затевают войны. А Василий был другой породы. И мира между ними не могло быть даже в мирное время.

Первым делом СМЕРШник снял с Василия золотые часы, подареные ему желтолицым полковником за меткий выстрел: как раз за тот румынский разъезд. Родькин тогда обзавидовался.

Похоже, полковник узнал часы. Он взял их у СМЕРШника, повертел в руках, посмотрел на Василия и положил часы в нагрудный карман кителя.

- Товарищ полковник, это вещдок, - попытался возразить СМЕРШник.

- Это мое, - полковник ушел, не желая объясняться дальше.

Напоследок Василий оглядел красивую Прагу с очень непривычными линиями фасадов и вспомнил, что на чужбине Бог не помогает, сам ведь говорил. Ну что ж, отправят в Сибирь. Может, там...

Ему было двадцать. Но он знал, что самое главное в своей жизни он уже сделал: он победил в этой войне и остался жив. Все события его дальнейшей жизни по значимости не стоили и одного военного дня.

И еще он точно знал, что вернется.

Первый в раю. Муза

Рейтинг: +20 627 просмотров

Кому понравилось произведение? >>

Комментарии (27)