Дорогие мои старики

ДОРОГИЕ МОИ СТАРИКИ

Памяти деда Константина

и бабушки Тони.

Проснулся Иваныч от стука вёдер и ворчания старухи. Даниловна собралась идти за водой. Прошаркав мимо старика, она обернулась и исподлобья глянула на него.

– Опять, нехристь, вчера допоздна где-то шастал. У-ух, чтоб на том свете черти тебя заели, – послышалось ворчание.

Выйдя за ворота, Даниловна зло хлопнула калиткой. Иваныч вздрогнул и поднял взлохмаченную голову.

– Тьфу ты, старая колода, вечно б ворчала! – он хотел было сплюнуть, но во рту пересохло, и плевок не получился.

С постели Иваныч поднялся с трудом. Голова трещала и раскалывалась, будто по ней били чем-то тяжёлым. Он зажал её руками и выругался. Внутри всё жгло. Сильно хотелось пить. Иваныч проковылял босыми ногами к кадке с водой, зачерпнул кружкой и жадно осушил её. Выпил ещё одну кружку. Полегчало.

– Чёртовая изжога, прямо никакого спасу, – произнёс он, сплюнул на деревянный настил и вытер ладонью мокрые губы.

Почесав волосатую со шрамами грудь, Иваныч вышел во двор.

В голубом и безоблачном небе уже висело июньское солнце. Земля ещё не успела впитать в себя его горячие лучи. Свежий ветерок весело пробежал над разноцветными головками цветов и нежно играл листвой молоденькой яблоньки. Задержавшись возле пышных кустов жимолости с черёмухой и насытившись горьковатыми ароматами, шалунишка-ветер разносил их по всему саду. Иваныч глубоко вздохнул, по телу прокатилась приятная волна блаженства, душа так и зарадовалась хорошей погоде. Головная боль прошла. На душе стало спокойнее и легче.

Взгляд старика остановился на курицах. Среди них особо выделялся важным видом и гордой осанкой большой чёрно-красный петух. Он всё время вытягивал длинную шею и настороженно осматривался вокруг. Вот он погнался за пеструшкой, не догнал её и вернулся назад. Иваныч невольно залюбовался красавцем.

Этот петух появился у него недавно. Как-то на днях довелось крыть крышу одной бабёнке, а та, когда после работы надо было расплачиваться, оказалась доброй скрягой насчёт денег, и откупилась от старика брагой и петухом – в придачу. От браги он отказался сразу, потому что не пил вообще, а вот петуха взял с радостью. Он нисколько не жалел, что вместо денег ему подсунули птицу, ведь курицы его уж какой день оставались без кавалера.

Возле будки мирно лежала чёрная с белыми подпалинами собака по кличке Дайна. Трое щенят прилипли к её животу и жадно сосали молоко, а четвёртый резвился перед ней. Щенок смешно прыгал на кривых лапках, лизал морду матери, падал на спинку и катался по мягкой траве. Мать смотрела на него умилёнными глазами, наклонив набок голову и высунув розовый язык. Всё её внимание было поглощено только одним щенком, она не глядела на остальных, которые, насытившись материнским молоком, заползали вокруг неё.

– Да, надо будет к Степанычу сходить, попроведать ево, – сам себе сказал Иваныч. – Куры, поди, уж снесли яйца-то, дак пары две хоть прихватить с собою, старик-то их любит...

Он подтянул кальсоны и, припадая на левую ногу, заковылял к сараю, где, к своей радости, увидел на кладке несколько штук. Он воровато оглянулся, – мол, не идёт ли старуха, – поспешно сложил яйца в лукошко, всё спрятал под крыльцо и моментально исчез в избе.

Когда Иваныч вышел, уже одетый в клетчатую рубаху, штаны старого солдатского покроя и стоптанные кирзовые сапоги, в воротах показалась Даниловна. Она быстро семенила мелкими шажками, сгибаясь под тяжестью коромысла с вёдрами. Её маленькое и морщинистое с острым носом лицо было перекошено.

– Чево встал как пень-то и вылупил зенки?! Отойди, дай-ка пройти, – скрипучим голосом закричала она.

Иваныч виновато пробурчал что-то и уступил дорогу, потом, как ни в чём не бывало, уселся на крыльцо, вытащил из штанов пачку Беломора и закурил.

В избе бряцали вёдра, ворчала старуха, что-то падало, гремело. Старик старался ничего не слышать, всё это его очень тяготило. Даниловна опять была чем-то недовольна. Кипятилась она, как казалось, с каким-то злорадством, поминая промашки дедовы за цельный год, а то и поболее. Иваныч знал хорошо, в это время лучше вообще не попадаться ей на глаза и, конечно уж, не перечить, а то попрёками замает до печёнки, всю плешь перегрызёт…

Неожиданно всё стихло. Даниловна появилась с миской в руках, её тут же обступили курицы и петух.

– Цып-цып, мои миленькие, цып-цып, мои хорошенькие, – проскрипела она и сыпнула горсть пшена.

Вытряхнув остатки, Даниловна зашаркала к сараю. Яиц на кладке не оказалось. Это её удивило: ещё вчера курицы неслись, а сегодня уже нет. Она не поверила своим глазам и начала усердно шарить по кладке.

– Странно, яиц-то сегодня нема, – выходя из сарая, недоумённо проговорила Даниловна.

– А я почём знаю, – Иваныч пожал плечами и отвернулся.

– Що тута знать-то! Ясно дело: Шурка, шельма, подсунула тебе бракованного петуха, раз куры боле не несутся... И веся сказ! Тож мне, не мог лучше деньги запросить, – укорила она. – Куды его топеря? Одно що – в суп!

Иваныч поперхнулся и закашлял глухим кашлям. Даниловна подозрительно глянула на старика, в её маленьких глазках блеснул недобрый огонёк, а тонкие губы растянулись в ехидной усмешке.

– А не ты ль, старый, яйца-то взял? – полюбопытствовала она.

– Да чё ты сегодня взъелась на меня, – взорвался Иваныч, – всё пилишь и пилишь! Не с той ноги чё ль с утра встала?

– Не с той ноги…, – передразнила Даниловна. – Расселся тута, делом б занялся! На всех-то робишь, а себе даже дров не можешь наколоть. Вона, забор бы поправил, скоро вовсе развалится... Иль ещо що.

– Ну всё, завелась…, – Иваныч замахал руками. – На! Возьми-ка яйца, токо угомонися, – он вытащил из-под крыльца лукошко и подал Даниловне. – Нашла из-за чево шуметь-то... Не для себя ж! Степаныч хворает, хотел порадовать старика гостинцем. А ты шум-то подняла...

– Эх ты, непутёвый, в яйцах що ли дело…, – Даниловна покачала головой. – Сказать-то хотя б надо было...

– Ага, те скажи, ты-то ж враз в крик...

– «В крик», «завелась»... Яиц що ли жалко-то... Не человек, выходит, я... У нево душа, а я без души вовсе... Всё ж говорить надо...

– Мать!

– Що те?

– Вот видишь, ты опять ворчишь, – Иваныч усмехнулся, почёсывая небритую щеку.

– Да ну тя к лешему! – Даниловна отмахнулась, улыбнувшись. – Я заберу пару яиц – для теста, а остальное отнесёшь Степанычу. Поклон ему. Погодь, соберу ему ещо що...

Даниловна скрылась в избе. На этот раз тоже всё кончилось миром. Иваныч облегчённо вздохнул, плюнул на окурок и носком сапога втоптал его в землю:

– Щенка чё ли прихватить? Поди, обрадуется старик, с животиной-то всё ж веселее...

Дайна по-прежнему лежала возле будки. Щенок, который прежде резвился, лежал у её живота и жадно сосал молоко. Другой щенок забавно играл материнским хвостом. Остальные двое залезли на мать и всё норовили укусить её то за морду, то за уши. Она мотнула головой, и щенята полетели в траву. Мать ткнулась в каждого мордой, обнюхала и облизала. Щенята забарахтались. К ним присоединились и двое других. Поднялась весёлая возня. Щенята пищали и кусали друг друга, сцепившись, барахтались и катались на траве. Мать то и дело обнюхивал, облизывала кого-нибудь из них.

«Счастливая..., – со вздохом подумалось Иванычу. – Как мало-то надо для собачьего счастья»...

Он не заметил, как к нему подошла Даниловна.

– Що задумался-то? – спросила она.

– Да вот хочу Степанычу щенка прихватить...

– А що, дело. Вона их скоко у нас... Куды с ними-то? Вота те лукошко, тута я всево малость положила.

– Я как возвратаюсь, дак разом за хозяйство возьмусь...

– Да ладно уж, иди, попроведай старика.

Иваныч взял лукошко, первого попавшего щенка и, по воробьиному подскакивая при каждом шаге, направился к деду Ивану, избёнка которого стояла недалеко от леса и речки. Почуяв недоброе, собака заскулила и последовала за хозяином. Она бежала то сзади, то сбоку, то забегала вперёд и прыгала старику на грудь, будто просила повернуть назад. Как Иваныч не отгонял животное – всё впустую, Дайна не отставала от него, настойчиво продолжала бежать за ним.

– Чё, дурёха, чё? Ну пошто за мной бежишь? Чё, чё пугаешься? – Иваныч положил щенка на землю и стал ласкать собаку, гладил по морде, между ушей. Он заглянул в её тоскливые глаза, они были мокрые от слёз, в них стояла немая мольба. – Не боись, ничё с твоим дитятею не станет, я зла ему не сделаю. Ну-ну, утихомирься. У Степаныча ему будет хорошо. Пойми ты, животина, одинок он. Никого у него нету, все бросили. Одному-то скучно... Возвратайся. Иди к своим малым деткам-то, они жду тебя...

Будто поняв смысл слов хозяина, Дайна в последний раз облизала щенка и, оглядываясь, медленно побрела назад. У ворот она остановилась и долго не отрывала взгляда от хозяина, всё смотрела ему вслед, пока тот совсем не скрылся за поворотом улицы.

Дед Иван приметил Иваныча еще издали. Улыбаясь почти беззубым ртом, он заёрзал на лавке, вытянул единственную руку и приветливо помахал ею. Приход старого товарища его очень обрадовал.

– Ково-о вижу-у...

– Здорово, Матвеич! – освободившись от ноши, Иваныч подал руку для пожатия.

– Здорово, здорово! – дед Иван потряс её. – Присаживайся, в ногах-то правды нету.

– Чё, полегчало, раз на солнышко-то вылез?

– Ага, вота захотелось погреться, размять свои старые косточки...

– Чё ж, верно! Погодка-то вона какая...

– Нда-а, погодка сегодня славная, нам, старикам, токо и греться.

– Тута я те гостинцев принёс...

– Не-е, што ты, не треба...

– Ладно те, не ерепенься! Не обижай нас со старухой, от души ведь, она дак постаралась... Те вона и животина, возьми, с ним-то хоть не одиноко будет.

– Ну, благодарствую, Степан, за всё! Не скрою, порадовали вы меня, старика-то. О-о... и яйца! – кривым ногтем дед Иван надломил скорлупу одного яйца и неторопливо выпил его.

– Ешь-ешь, наворачивай смелее... Ещо бери.

– Да хватит уж, опосля всё…

– Тогды, солдат, давай-ка малость покурим! – Иваныч полез в карман штанов за пачкой папирос.

– И то дело! Не откажусь, – дед Иван улыбнулся. – Как тамо твоя-то? Всё ворчит, небось?

– Ворчит. Видать, до конца теперича будет ворчать, уж ничем не исправишь. Да и ведаешь, привык я! Представляешь, когда не слышу её ворчания, начинаю беспокоиться: мол, не случилось ли чё... Такмо тяжесть на душу наваливается, чё прямо никакого спасу. Не могу вот токо к её ругани привыкнуть...

– Но и её тож понять треба, Степан, ей-то каково, лишиться одново-единственново сына...

– Да всё я кумекаю, оттого и не осуждаю. Отходчивая она у меня, зла в душе не держит...

Наступило долгое молчание. Казалось, оба старика замерли на лавке, настолько они были без движения, будто в каком-то гипнозе. Только дымок папирос выдавал, что это были живые люди.

– Вона оно как всё обернулось, – вдруг заговорил Иваныч.

Он сжал правый кулак, лицо его помрачнело, стало серьёзным.

– Ты про чё? – не понял дед Иван.

– Да всё про войну, будь она неладная…

– Чёрту в печень её!

– Верно, – Иваныч подал деду Ивану папиросу. – Кто погиб, кто остался без крова, родных…

Старики закурили. Какое-то время молчали, склонив седые головы. Потом Иваныч спросил:

– Слышь! Кольку-то Желябова помнишь? Которово я ещо с поля боя на себе вытащил-то… А?

– Да дак уж не упомнишь-то! У которово ты – тово, Даниловну отбил…

– Хреново, стало быть, держал он, − усмехнулся Иваныч.

– Ага! Попробуй. Забыл, каким тогды был-то? Чё не по тебе – враз за вилы хватался... К-хе-хе-хе, – засмеялся дед Иван.

– Колька-то на днях письмецо с фоткой прислал…

– Да ты чё! И чево пишет? Как он тамо-то, Степан? Где?

– На фотке, конечно, не сразу признал его. Чуба-то ужо нету, по которому у нас в деревне все девки с ума сохли…

– Ничё не поделаешь, годы-то… они-то берут своё. Мы-то с тобой-то счас тоже не те, – дед Иван тяжело вздохнул.

– Пишет, чё уж на пенсии, собирается возвернуться сюды, стало быть, к своим корням…

– Поди, ужо насовсем?

– Ага. Он-то опосля госпиталя в учебку угодил. И опять на фронт! Со своей ротой аж до самого Берлина дошёл... А тамо был на всяких больших должностях…

– Женился хоть? – поинтересовался дед Иван.

– Ага. Дочь с сыном у нево. Они уж тово, большущие, оба на заводе робят. Упрашивали остаться у них, да Колька отказался. Не могёт боле сдерживать себя... Давно надумал: как на пенсию – враз сюды. Умереть хочет тамо, где уродился на свет белый…

– А чево раньше-то не приезжал?

– Не раз снаряжался, да всё никак не выходило: то одно, то другое...

– А с женой-то ево чево?

– Нету её, Матвеич, схоронил он два года назад…

– Эх, жалость-то какая…

– Жизнь така. Все будем тамо.

– И сколь это мы Желябова-то не видывали?

– Погодь… Ранило меня в сорок первом, летом, когда, стало быть, Кольку-то от смерти спас... Верно, вота с сорок первого-то мы и не виделись!

– Ого, скоко ужо...

– В госпитале-то меня по кусочкам сшили. Тогды вота и калекою стал...

– Прости, Степан.

– За чё хоть?

– Ну, тово… воспоминания-то наши – що рана.

– А куды без их-то? Ничё…

− То да.

– Гады, – Иваныч стукнул кулаком себя по колену и заскрежетал зубами. – Не люди они, а настоящие звери! Для их ничё святого не было... Изверги!

– Ага, – со вздохом отозвался дед Иван, кивнув.

– Ненавижу их... И кажись, вечно буду ненавидеть!

Дед Иван поднял на Иваныча мутно-серые глаза.

– Вот гляжу, Степан, – прошамкал он, – што-то тя нежданно на откровенье потянуло, не припомню тако случая...

– А нонче число-то какое будет?

– Погодь, – дед Иван почесал затылок. – Ага! 22 июня. Боже, как время-то всё летит…

– Вота. Даже не ведаю, как всё вышло-то, прорвало... Одно слово. Да и, разумеешь, пытка целая – хранить всё в себе, нету боле сил. Душа-то ноет, башка пухнет от всяких тамо мыслей, будь они неладные…

– А ты не оправдывайся, Степан, человеку треба иной раз душу-то освобождать, открывать пред кем-то, вредно всё в себе-то сберегать, душа чай не камень, враз могет не сдюжить, заболеть... Так-то.

– Письмо-то, небось, уж получил от сына?

– Ково тамо! Поди, занят, не время ему письма отписывать...

– Не время... А нам-то было когды? Коллективизация. Война. Колхоз по новой поднимали. Однако дедов своих и отцов-то мы не бросали, спомогали им во всём...

– То уж верно, крепко уважали! Испробуй ково ослушаться, разговор короток – скидывай портки, и вожжами по голой заднице...

– А теперича чё? На губах молоко ещо не обсохло, а норовят старших-то поучать... Прям никаково уважения! Едва оперенье появилось – и враз в город. На нас, стариков, наплевать, пущай помирают в одиночестве.

– Оно-то так…

– Ты не серчай на меня, Матвеич, но я скажу правду про твоево сынка-то, хоть она и будет горькой, не понравится те. Хреновый у тя сын-то, и хорошая сволочь... Не-а, не смей вступаться за нево, он тово не стоит! Двадцать лет уж минуло, а он тако и ни разу к тебе не наведался, отписал чуток сухих писем – на том всё, конец! Где то видано? Сын бросил родново отца... Ково?! Полново кавалера ордена Славы, которово награждал сам лично маршал Жуков... Ты ж на войне руки лишился, в те до сих пор осколки торчат... И за твои-то боевые, трудовые доблести така чёрная сыновья неблагодарность, предательство! Не могу тово взять в толк, не под силу то осмыслить здравому разуму... Прости, причинил те боль.

– Видать, плохо вырастил-то...

– Ты себя не хай, не твоя в том вина!

Немного помолчав, дед Иван прошамкал:

– Ведаешь, одно меня маит в последнее время... Вота помру... а схоронить-то даже некому. Просто не знамо, што и делал бы, ежели бы не ты, Степан...

– Ты давай, Матвеич, о смерти-то не думай, мы ещо с тобой поживём, повоюем. Не сумневайся, есть ещо на свете добрые люди, не оставят, помогут. А помереть-то всегда успеется... Так чё живи и радуйся жизни, этому солнышку!

– Спасибочко тебе, Степан, за поддержку! Твоё-то хоть как здоровье?

– Хреново! Всё чаще контузия стала сказываться. Нонче-то вон башка с самого утра разламывалась... Изжога ещо, будь она неладная! Никакого спасу. Совсем заела, не даёт покоя…

– Н-да-а... Съедает нас старость-то.

– Дров-то, может, ещо наколоть?

– Не, на зиму хватит, − дед Иван махнул рукой.

– Ежели чё, сказывай враз – подсоблю! Взял в толк? Ну ладно, пойду я! – Иваныч тяжело поднялся с лавки. – Вот токо на речку гляну... Охота перед работёнкой-то малость подышать речным воздухом, он, понимаешь, здорово успокаивает, придаёт силы...

– Нонче-то к кому отправишься робить?

– Да своей надо малость подсобить! А то всем чё-то делаю, ей не могу даже дров наколоть, руки всё не доходят. Пилит, попрёками замаяла до печёнки, всю плешь перегрызла…

– Кхе-э…, – дед Иван мотнул головой.

– Опосля пойду ещо кому, работёнка-то всегда найдётся...

– И всё почти задарма.

– Ведаешь, язык как-то не поднимается чё-то просить... Коли дают – беру, а не – обхожусь добрым словом! Кумекаю, помогать друг дружке-то надо не за деньги, тогды на земле нашей и добро останется.

– Всё так...

– Прощавай, Матвеич! – Иваныч похлопал товарища по плечу. – Счастливо оставаться! И не томись, всё сладится!

– Будь здоров, Степан!