Гороша

       Так уж получилось, что летом 198… года пришлось мне добираться из Волгоградской области домой на дополнительном пассажирском поезде. Станция была промежуточная, на скорые поезда билетов не было, взял в кассе, что дали, – так и попал на этот самый медленный, как убедился позже, поезд. Двигаясь по однопутке, он, казалось, с явной неохотой оставлял позади километры раскалённого июльским солнцем пространства. Можно было подумать, что наш поезд сбился с пути и плутает теперь вслепую, нащупывая колёсами верный путь в этих бескрайних степных просторах. На разъездах, повстречав своего коллегу, он останавливался, приветствовал его гудком, уступал, как истинный джентльмен, дорогу и только потом, неторопливо и с напускной важностью трогался дальше. Случалось, что на полустанках нас обгоняли, для острастки покрикивая баском, попутные скорые поезда, и я не без зависти поглядывал через окно на тех счастливцев, которые уже утром сойдут на перрон Павелецкого вокзала.

        Это был один из тех дополнительных поездов, которые МПС ежегодно бросает из резерва в бой авральными летними месяцами. Почти год прозябают без дела отслужившие свой срок вагоны в отстойниках и тупиках, порой под открытым небом, дряхлеют от неподвижного образа жизни, нередко становятся жертвой мародёров, бомжей и болтающихся от безделья мальчишек. С наступлением лета вагоны эти подкрашивают, подлатывают, насколько это возможно, и, укомплектовав отрядом проводников (среди которых и сезонные работники, и студенты, и случайные лица, попавшие в железнодорожное братство с целью подзаработать в дни пиковых нагрузок), отправляют в путь.

        Несмотря на то, что память моя не удержала точной даты описываемого ниже события, история эта оставила во мне такой неизгладимый след, что даже по истечении немалого времени мне не составляет особого труда мысленно восстановить всё происшедшее в самых мельчайших подробностях.

        В вагоне я сел на указанное мне проводницей место. Выбирать не приходилось: занял одно из тех мест, которые называют не иначе как «места у туалета» – нижнюю боковую полку в конце плацкартного вагона. То и дело хлёстко хлопала дверь: входили и выходили люди – одни по естественной нужде, другие выбросить мусор или в тамбур покурить, третьи блуждали в поисках несуществующего в таких поездах вагона-ресторана, четвёртые и вовсе от безделья и праздного любопытства. Проходили торговцы, в надежде, что томимые скукой пассажиры клюнут на их, порой совершенно никчемный и не такой уж дешёвый товар.

        Но не так меня утомляла эта круговерть, как невыносимый зной. Открытая верхняя часть фрамуги помогала мало: разогретый полуденным солнцем поток воздуха, напротив, лишь усиливал ощущение жары; поблуждав по вагону, он уносился обратно в раскалённую степь, оставляя после себя запах креозота, тепловозного дыма, нефти – то есть, все те «благовония», которые хорошо знакомы всякому путешествующему по железной дороге.

       Освоившись на новом месте, я уставился в слепое, затянутое дорожной пылью окно, стараясь разглядеть за мутным с ржавыми разводами стеклом убегающую назад натуру. Обесцвеченная палящим солнцем природа, блёклая зелень придорожных посадок, редкие населённые пункты у маловодных речушек – типичная картина тех мест. Бог миловал меня от соседа за столиком, (верхняя полка так и осталась незанятой до конца поездки) и я был благодарен судьбе уже хотя бы за это. В глубине вагона заходился плачем грудной ребёнок и молодая мамаша, укачивая чадо, прохаживалась взад и вперёд по вагону.Где-то приступили к трапезе: хрустко крошилась яичная скорлупа, плыл по вагону острый запах зелёного лука, чесночной колбасы и свежих огурцов, временами перебиваемый смрадом табачного дыма, проникавшего украдкой из-под двери.

       В четырёхместном отсеке рядом со мной разместились две старушки, до того типичные представители своего поколения, что образ их не задержался в моей памяти. Помню только, что, не умолкая ни на минуту, они часами вязали ленивый дорожный разговор про снох, зятьёв, про общую несправедливость жизни, горько сетуя на несносных соседей по лестничной клетке, и ни разу за всё время пути, как я приметил, их лица не озарились улыбкой. Я не испытывал желания слушать бессмысленную вагонную болтовню, поэтому перенёс своё внимание на сидящего рядом с ними гражданина, чей возраст, на мой взгляд, уже приближался вплотную к пенсионному или даже чуть превзошёл его.

        Тот держал себя подчёркнуто строго и деловито важно. Со стороны казалось, что он не просто читал, но детально изучал истёртый, пожелтевший на сгибах номер «Комсомольской правды». Время от времени заученным движением руки он сдвигал очки на лоб, ловко минуя кустистые брови, и пристально вглядывался в лица своих попутчиц, словно ему не терпелось поделиться чем-то только что прочитанным и невероятно важным. Затем, пожевав губами, отправлял резким кивком головы очки на место и снова углублялся в газету. Я разглядывал его с каким-то ненасытным любопытством, фантазируя, кто он, откуда едет и куда, какая нужда позвала его в дорогу. Сам же я, по-видимому, был абсолютно ему безынтересен – он ни разу не перекинулся со мной даже нечаянным взглядом, а я так за всю дорогу и не увидел его глаз и того, что за ними пряталось. На верхней же полке глыбилось ещё чьё-то тело – оттуда свисала тяжёлая ступня и доносился присвистывающий храп.

        Окончательно утвердившись в своём новом положении и безропотно приняв все те неудобства, что предоставляла мне отечественная железная дорога, я счёл весьма разумным, не дожидаясь вечера, расстелить постель и, укрывшись относительно прохладной простынёй, попытаться найти спасение от набирающего силу полуденного пекла. Вытянувшись на полке, я закрыл глаза и предался размышлениям.

       Возвращался я домой один, оставив на лето семью в небольшом хуторке на берегу Дона у родителей жены. Впереди меня ждали дни полные увлекательной работы над переводами с латышского повести и рассказа, на предмет чего и был незадолго до отъезда заключён договор с одним из московских издательств.

       Мысли мои, то ускоряя, то замедляя свой бег, выуживали из закоулков памяти одну за другой картины далёкого и не очень далёкого прошлого, метались, то отбрасывая меня назад в детские годы, то возвращая в день сегодняшний.

       Устав от воспоминаний и размышлений, лёжа на полке видавшего виды вагона, теперь я надеялся забыться крепким сном, чтобы проснуться уже где-то в родном Подмосковье. Периодически наотмашь распахивалась дверь тамбура, и тогда к человеческому многоголосью приплетался визгливый скрежет межвагонных площадок, словно вагоны, сцепившись своими металлическими языками, вели между собой одним им понятный разговор… Перестук колёс, гул голосов, сиротливое позвякивание металлического прутика для занавесок, – всё постепенно откатывалось от моего сознания дальше, дальше и дальше…

        Сон уже почти окутал меня своим туманом, как вдруг кто-то тяжело и влажно задышал мне в лицо. Резко открыв глаза, я встретился с другими глазами, бесцеремонно и не без любопытства разглядывающими меня в упор.

        Это была собака, чёрная, как антрацит, породы которой я не умел распознать. Шерсть её лоснилась и в лучах всепожирающего солнца отливала перламутром. Ещё в самом начале моего путешествия, протискиваясь по узкому проходу в конец вагона, я краем глаза успел заметить собаку, лежащую в одном из отсеков на полу, но не придал этому особого значения. Теперь же мне удалось рассмотреть этого четвероногого пассажира ближе. Животное смиренно, хотя и не без страдания, переносило все тяготы и лишения этой поездки. Вывалив длинный розовый язык, она изнемогала, может быть, даже сильнее, чем кто-либо из нас, пассажиров, от жары, долгой дороги и стеснённого пространства. Мы встретились с ней взглядом, и я уловил в её тёмных глазах какую-то отрешённость и покорность судьбе. Посидев несколько минут у моей постели, собака лениво развернулась и неторопливо засеменила обратно, помахивая хвостом и клацая когтями по линолеуму, истёртому местами до желтизны, а местами истемнённому от въевшейся многолетней грязи. Пассажиры пытались заигрывать с ней: кто цокал языком, кто протягивал лакомство, кто просто тянулся, чтобы дотронуться рукой до её влажной сверкающей шерсти, но ничто не могло остановить её размеренного бега. Достигнув другого конца вагона, собака устраивалась напротив открытой двери служебного купе и, чуть сбив голову набок, таким же усталым и безучастным взглядом рассматривала проводниц. Оттуда до моего слуха доносились неразборчивые слова – по всей вероятности и там ей предлагали съестное, но четвероногая пассажирка не была расположена ни к разговорам, ни к еде, ни ко сну. Через некоторое время она разворачивалась и лёгкой трусцой отправлялась в обратный путь, снова садилась на пол и принималась рассматривать меня. Через две-три минуты снова убегала, и затем вновь возвращалась – так продолжалось без конца.

        Меня забавляло следить за поведением этого лохматого создания и всякий раз, когда собака покидала меня, я загадывал, прибежит ли она обратно или свернёт к своему хозяину?

              –   Гороша!, – как-то раз окликнул он её.

       Так я узнал её имя. Худощавый, лет 45-ти, мужчина, с тёмными, но уже отмеченными сединой волосами и короткими усиками под крупным носом, несколько раз подзывал её, с намерением остановить это бесполезное занятие, но собака реагировала на это разве что лишь ленивым поворотом головы в его сторону, и невозмутимо продолжала свою прогулку по вагону. Несчастное животное не находило себе места в ненавистном ей разогретом солнцем теснилище на колёсах! Прошло уже около получаса, а Гороша и не помышляла останавливаться. Скоро мне наскучило наблюдать за ней, я отвернулся к стенке и незаметно для себя уснул.

         Насколько крепкий сон овладел мною, я понял только тогда, когда тот был прерван внезапным и удивительным пробуждением. Резкий ли толчок поезда сдёрнул с меня покрывало сна, или вдруг установившаяся вокруг могильная тишина – ни стука колёс, ни людского говора – так или иначе, но, проснувшись, я не поверил своим глазам: ослепительно яркий день за окном уже сменился непроглядной тьмою. В скудном свете дежурного освещения вагона я сумел разглядеть застывшие, словно мумии, фигуры своих попутчиков – никто не спал, как подумалось мне вначале. Все сидели неподвижно, будто боялись пошевелиться и пропустить что-то невероятно важное, чутко прислушиваясь к тому, что происходило вне вагона, а если и переговаривались, то вполголоса, шёпотом. Две старушки-соседки, вволю наболтавшись за долгую дорогу, наконец-то умолкли и припечатались лбами к оконному стеклу, пристально высматривая что-то в ночи.

        За окном под чьими-то ногами тяжело прошуршал щебень железнодорожной насыпи, затем, сначала поодаль, а потом всё ближе и ближе, и вдруг под самим моим окном раздался истошный, полный отчаяния зов:

         – Гороша!.. Гороша!.. Гороша!!!

        Я приподнялся на локте, стараясь, насколько возможно, рассмотреть происходящее на полустанке, но увидел лишь освещённые окнами вагона квадраты пространства между путями, жёлтые глаза фонарей небольшого посёлка неподалёку, а в небе флегматично-жёлтую лепёшку полной луны. Послышался тихий скрип, и поезд начал нерешительно набирать ход, но в тот же миг, конвульсивно содрогнувшись, снова резко встал, стиснутый мёртвой хваткой тормозных колодок – это хозяин собаки, заскочив в вагон, рванул стоп-кран, чтобы снова нырнуть в темноту южной ночи. Шипел со свистом воздух, выпускаемый тормозной системой, аккомпанируя снова и снова вспарывавшему тишину полустанка истошному крику:

        – Гороша!.. Гороша!.. Гороша!!!

        Кто-то из пассажиров пояснял другому, несведущему, по-видимому, как и я, только что проснувшемуся:

         – Вышел погулять с собакой, а та возьми и сбеги…

         Застонали тормоза, давая волю колёсам, – поезд снова осторожно тронулся.

     – Не отправляйте! Девушка, прошу вас! Не отправляйте! – взмолился владелец собаки, хватаясь с земли за поручни, и уже не сдерживал слёз.

       – Гражданин, – с участием, но строго сказала ему проводница. – Ещё раз остановите поезд – оштрафуем!

     – Оплачу, любой штраф оплачу! – одним прыжком заскочив в тамбур вагона, он снова схватился за рукоять стоп-крана.

      И опять, не проехал состав и пяти метров, как его тяжело тряхнуло, и он встал, словно наткнувшись в темноте на невидимое и неожиданное препятствие. По салону вагона прокатился ропот: пассажирам стала надоедать эта канитель с собакой.

        – Бросил бы её здесь или уж сам остался! – позёвывая, произнёс кто-то.

        – Ну, так нельзя, это же бесчеловечно, – возразила с верхней полки девушка.

      – Сучка-то за кобелём, небось, увязалась… – это вышло из уст одной из бабушек, моих соседок.

        Поезд сделал очередную попытку продолжить свой путь. Я не без интереса ожидал развязки этой истории, сон пропал. И долго ждать не пришлось: вдруг стремительным чёрным комом влетела Гороша в тамбур, заюлила, закрутилась на месте, поскуливая, барабанила от радости по полу хвостом. Вслед за Горошей ввалился в вагон и измученный хозяин. Собака бросилась лизать ему руки, становилась на задние лапы, преданно заглядывая в глаза, – вымаливала прощение. Проводницы, вздохнув с облегчением, закрыли за ними дверь и исчезли в служебном купе, довольные исходом дела. А герои этого небольшого приключения под пристальным взором любопытных глаз прошествовали на своё место, и только слышался в тишине мягкий дружеский укор: «Эх, Гороша, Гороша, ну как же это ты так, а?».

        Поезд тронулся и стал уверенно набирать ход. Постепенно у обитателей нашего вагона интерес к этой истории и её героям угас, – стали укладываться спать.

        Вскоре мы уже мчались по Черноземью. В вагон пробивался свежий, напоенный ароматом недавнего дождя, воздух.