Так закаляла смерть

ТАК  ЗАКАЛЯЛА  СМЕРТЬ

   TV вещал о сверхвозможностях. В 10-ти градусную воду запустили «морского котика». Вместо получаса он, стиснув зубы, продержался целый час. Потом вылез, куда-то прошёл, куда-то выстрелил, куда-то попал. Герой, как ни крути.

   Шёл 44-й год. Немцы заняли высотку, наши застряли в болотистой низинке. Окопы не получились в полный профиль, в них можно было только лежать. Нет, можно было встать, но ненадолго. Чтобы потом опять лечь. Навсегда. Немцы были очень хорошими солдатами и стреляли тоже очень хорошо.

   На войне не только ходят в атаку и умирают, но и едят, пьют, спят… Спали наши ребята на одном боку, чтобы хоть другой оставался сухим. Утром разбивали вокруг себя корочку льда – была ранняя весна или поздняя осень, точно не скажу. И так не 10, а 0 градусов, и не полчаса, и не час, а несколько недель подряд, пока не выбили немцев с той высотки, и не сполз раненый зверь на Запад, ещё ближе к своей норе.

   Мой отец, Шмеркович Леонид Израйлевич, старший сержант 1506-го отдельного истребительного противотанкового артиллерийского полка, инвалид Великой Отечественной Войны 1-й группы ушёл от нас 6 июля 2009г. Насовсем. К своим друзьям, оставшимся в этой и других низинках и высотках – на родных полях, в Карпатах, Польше, Чехословакии, к ушедшим с больничных коек или внезапно упавшим на этой Земле, под почти мирным небом. И я уже не могу спросить его, была тогда весна или осень, как выбивали они хороших немецких солдат с той высотки и скольких ребят похоронили там...

   Вечная память им всем – тем, кто несколько лет подряд каждый миг был настоящим Героем в самой страшной мясорубке 20-го века!

СТРАШНО,  БОЛЬНО,  НЕСПРАВЕДЛИВО

   Родился мой отец в очень небогатой семье рабочего-кожемяки. Ночь в очереди за хлебом была регулярной разминкой перед уроками в школе, а постоянное недоедание – обычным делом. Анатомию класс изучал без скелета – отец задирал рубашку.

   Его отец, мой дед, Израиль Веньяминович, настоящий Кожемяка, был фантастически сильным и добрым человеком. В те лживые годы искренне боролся за справедливость. За это и за две пары башмаков, сработанных своими руками, его осудили. Вышел он из сталинских лагерей перед самой войной в твёрдой уверенности, что людоеда, более страшного и кровавого, чем тов. джугашвили, природе не создать. Он ошибся. Оккупация оскалилась эсэсовцами. Моя бабушка, Сара Григорьевна, свободно владела 5-тью языками и спасла соседскую семью, объяснив по-немецки офицеру их невиновность. Но не нашлось на Земле языка, чтобы объяснить соседке-дворнику, что важнее: комната с кроватью, комодом и двумя стульями, которую та заняла после доноса, или жизни моих дедушки и бабушки.

   Вели невинных людей в бараки на окраину города, а остальной советский народ остро им завидовал. Фраза: «опять жидам повезло» была, увы, у многих на устах. Некоторые пытались отобрать немногие пожитки несчастных. Это безобразие прекратили немцы – ведь неразумные в тот момент грабили уже «великий рейх».

   После войны, когда я подрос, отец каждый год 9-го мая брал меня в Дробицкий Яр, на место страшного расстрела. Тогда ещё не было харьковского Мемориала, и мы клали цветы к скромному памятнику, а потом к большому гранитному камню, молчаливому хранителю скорбной памяти. А рядом частенько гуляли и хохотали «не ведающие, что творят» наши сограждане.

   Однажды возле камня мы разговорились с невысоким тихим человеком. Здесь он был расстрелян вместе с семьёй, но скурпулёзные немцы ошиблись, и он остался жить. Я бы не удивился, если бы огромный камень вспорхнул – рядом с тяжестью боли, разлитой в этом месте, он казался мне пушинкой.

НА  ФРОНТЕ

   Отец узнал о трагедии, отказался от «брони» и на год раньше срока в 42-м ушёл на фронт. Стал связистом.

   Как-то линию перебило на шоссе. Все возвышенности простреливались. Два связиста погибли раньше, чем успели зачистить концы оборванных проводов. Отец понимал: нужно действовать иначе. Он соединил конец провода с одной стороны шоссе, перебросил катушку, метнулся за ней, и второй конец соединял тоже не под обстрелом.

   Другой раз он пять часов по колено в мокром снегу шёл «по линии». Мечтал вернуться в землянку, упасть и уснуть. Командир решил иначе. Ещё два часа мучений. Отец бы решил, что ошибся направлением, не вышел к своей землянке, но в руках был провод... А на месте землянки – воронка. Крупнокалиберный снаряд забрал жизни его друзей, командира и всю его злость.

   Наши танки остались без горючего и снарядов. Немцы это знали. Прикрывать танкистов смогли выдвинуть только шесть пушек. Против десятков танков и тысяч пеших головорезов. Без поддержки пехоты.

   Выстояли первый день. Ждали ночную атаку. Она могла стать последней. Что делать? Наши ребята облили бензином копны на поле, и когда немцы полезли, подожгли их. Солома догорела, но 11 новых костров продолжали освещать округу. 11 немецких танков салютовали победителям и справляли мессу по своим экипажам и нескольким сотням гитлеровцев, сполна хлебнувшим нашей шрапнели. «Снарядов нет, патронов нет» передавал отец в последний день боя. «Держитесь!» хрипела трубка. Они держались. Ценой своих жизней. Всех, живых и мёртвых, наградили орденами. В том бою погиб второй командир полка, подполковник Автономов. Первый, майор Лоскутов, похоронен в Ивано-Франковске.

   А сколько эпизодов оставались незамеченными! Артиллеристы заставляли залечь нашу паникующую пехоту, отбивались от наседающих фашистов шрапнелью – расчёты так сработались, что делали по 30 (!) прицельных выстрелов в минуту; подменяли друг друга у пушек и пулемётов, перекапывали тонны земли, обустраивая основные и запасные позиции, а потом, не сделав и выстрела, передислоцировались и всё повторялось. Каждый день был достоин орденов.

   В Карпатах немцы изуродовали дороги и провезти пушки было невозможно. Но немцы не учли, что наши армии тренировались ещё в Альпах. Отец рассказал, как они повторили подвиг воинов Суворова. Выбирали направление по склону. Вырубали просеку. С помощью ручной лебёдки, тягача и всей обслуги, навалившейся на колёса, автомобиль затаскивали метров на двести, разворачивали, закрепляли за мощное дерево и с помощью уже двух лебёдок и, опять же, всего расчёта, затаскивали пушку. И так до самой вершины. Всё это происходило ночами, под проливным дождём, на раскисших склонах, где и без груза пройти в ливень практически невозможно. На рассвете солдаты падали в грязь и не могли проснуться, чтобы поесть. Это была одна нескончаемая ночь с короткими промежутками полуобморочного сна.

   К началу наступления наши пушки ударили в тылу немцев и своим огнём проложили дорогу 5-й танковой бригаде, которая тоже часто прямо по склонам преодолела Ужокский перевал и вместе с батареями вышла на равнину к Мукачеву и Ужгороду. Фашисты бежали, бросив вооружение и технику.

   В Чехословакии наших воинов встречали с такой радостью, какой не было нигде, но перед этим... Бетонные подвалы каждого дома немцы превращали в доты с тяжёлыми пулемётами. Пехота не поднималась. Артиллеристы снимали защитное обрамление пушек и поэтому успевали сделать два выстрела. Если снаряды не достигали цели, в следующие секунды обслуга лежала мёртвой – немцы умели воевать. Таких дуэлей могло быть несколько каждый день.

   14 человек было во взводе отца. Семь национальностей. Русские, украинцы, мордвин, еврей, казанский татарин, чуваш и казах. И одинаково оплакивали мордвина Андрюшу Первойкина под Станиславом, украинца Дедю Мандыка, русского парня Гришу Тазина у города Сан в Польше, … Гришу, раненного, немецкие изуверы живым бросили в костёр.

   При всём при этом... После переподготовки отца пытались оставить в запасном полку. Не дался. Добился отправки «домой», на передовую. Недолго походил и в ординарцах – свой взвод был роднее. Его друг, Володя Венков, потерял глаз, но вернулся в свой полк и командовал орудием до Победы. Был парень, который трижды «бежал» на фронт и за самовольство попал в штрафбат. Однажды батарея моего отца «огнём и колёсами» (наравне со штрафниками) участвовала в разведке боем. Засекли огневые точки, часть – уничтожили. Вернулись на свои позиции. Сидит этот парень, раненный в голову, и радуется не тому, что остался жив, а тому, что «искупил» и сможет вернуться в свою часть, в свою семью!

   За 150 км до конца войны трое самых близких друзей похоронили четвёртого. Через 50 км хоронили вдвоём. Ещё через 50 – мой отец один вырыл могилу для третьего друга. Последние 50 км войны были самыми страшными и тяжёлыми. Они закончились раньше, чем война успела отобрать ещё одну жизнь. Я «почему-то» считаю, что не напрасно...

   Из всех однополчан, с кем отец начинал воевать в 43-ем, к 9 мая 45-го остались в живых двое – он, старший сержант, и солдат по фамилии Труп.

СО СЛЕЗАМИ НА ГЛАЗАХ...

   Числа 12 или 13 победного мая молодые чехи решили показать нашим солдатам Злату Прагу. Ровесники ехали на переполненных доджах-3/4. За мостом через Влтаву, на широком проспекте встретили колонну пленных немцев. Прижались к обочине. Немцы насвистывали, играли на губных гармошках. Когда увидели машины, подтянулись, а когда поравнялись, отодвинулись к противоположной обочине, повернулись к нашим солдатам и... опустились на колени. ИХ  НИКТО  НЕ  ЗАСТАВЛЯЛ! Машины медленно ехали вдоль коленопреклонных пленников, а с тротуаров толпы радостных, нарядных пражан кричали: «Наздар!» и забрасывали машины цветами. Эти минуты стали для отца таким же символом Победы, как и брошенные к Мавзолею фашистские знамёна.

   Много раз отец говорил мне, что готов брататься с воинами вермахта. Столько же раз повторял, что никогда не простит ни одного «чокотилу» – ни одного эсэсовца, полицая, карателя. К ним он относил и «славных борцов за нэзалэжнисть Украины» – головорезов «нахтигаль», уна-унсовцев, воякив упа. Он не забыл, как они стреляли ему в спину, как сожгли хату с нашими спящими солдатами – его товарищами. При этом из 28-ми (!) немцев, погибших в 41-44 годах на Западной Украине в конфликтах с местным населением (по пунктуальным немецким сведениям) ни один не погиб, как оккупант. На одну доску с этими "национал-нацистами" он ставил и многих подлецов-особистов, и карателей нквд.

   К дорогам, по которым двигались наши части, чехи приходили за 10-15 км, только для того, чтоб обнять и подарить цветы освободителям. А стоило остановиться, как жители зазывали к себе и угощали всем, чем могли.

   Трагедия 68-го года стала для отца кошмарным сном. Он понимал, что эта подлая, гнусная, кровавая глупость перечеркнула всё, что они ценой своих жизней сделали в 45-м.

ПОСЛЕ  ВОЙНЫ

   Чудом выживший сержант вернулся в освобождённый Харьков, на улицу Чернышевского, во двор театра им. Пушкина. Там стоял домик, и была комната, где, как будто вчера, он залезал на колени к могучему отцу, играл со старшей сестрой Ричкой-бричкой, подходил, и его обнимала самая добрая и красивая женщина – мама. Сержант поговорил с соседями и зашёл в такую близкую и такую далёкую теперь комнату. Невысокая краснолицая женщина, новая хозяйка комнаты, дворник, засуетилась, усадила его на знакомый стул и что-то забормотала. Тут пришёл её выросший в оккупации сын. Он был на подпитии, и женщина с видимым облегчением накинулась на него. Перебранка продолжалась недолго: «Заткнись, а то всё расскажу!» выкрикнул наследничек. Дворничиха побелела.

   Отец мог бы, но не стал добиваться возврата комнаты, а уехал продолжать делать то, чему научился – защищать Родину. Окончил офицерские курсы и служил в Закавказье. Решил служить своей армии и дальше. С одним новобранцем поехал в Москву поступать в академию. Сдал экзамены на три «пятёрки» и одну «четвёрку». Когда зачитали списки зачисленных, сослуживец толкнул отца: «Мы из одной части, наверно, перепутали фамилии». Он не мог представить, что приняли не фронтовика, раненного орденоносца, сдавшего экзамены на все пятёрки, а его, новобранца-троечника. В приёмной комиссии, повертев документы, лоснящийся самодовольством «чинуша» протянул: «Что это за фамилия – Шмеркович?» Он не утруждался вопросом, почему в «процентном отношении» (которое так любили в советское время) люди с «такими фамилиями» были не на последнем месте в числе Героев Советского Союза. И это при том, ядовитом советском антисемитизме, когда высшие чины  вычёркивали из наградных списков бОльшую часть "неблагозвучных" фамилий!

   Отец никогда не жалел о несостоявшейся карьере военного. Он стал чемпионом Абхазии по штанге, заочно закончил ХИСИ и работал инженером около сорока лет.

Однажды его использовали почти по назначению – послали в колхоз на уборку овощей. Не до конца покорённая природа «взбрыкнулась» десятиградусным морозом и густым снегопадом. Горожане (в сарае без окон и дверей) спали в пальто, каждый под двумя матрасами. Только мой отец спал в маечке под лёгким одеяльцем. Утром с удовольствием растирался снегом, в котором тонули кровати.

   В те времена зимой (до самой перестройки) наш город по выходным становился на лыжи, даже если снега почти не было. И когда я хотел уточнить, кто мой отец, то говорил, что это человек, который катается на лыжах в майке. Такого знали почти все.

   Мне очень жаль, что я запомнил мало военных эпизодов из фронтовой жизни отца. И очень больно, что он уже никогда не сможет ни о чём рассказать. Но в моей памяти, памяти родных и друзей он навсегда остался сильным, весёлым и очень добрым человеком.