Опять я лежу в постели… опять мне не спится. То же летнее раннее утро
охватывает меня со всех сторон; и опять под окном моим поет черный дрозд
— и в сердце горит та же рана.
Но не приносит мне облегчения песенка птицы — и не думаю я о моей ране.
Меня терзают другие, бесчисленные, зияющие раны; из них багровыми
потоками льется родная, дорогая кровь, льется бесполезно, бессмысленно,
как дождевые воды с высоких крыш на грязь и мерзость улицы.
Тысячи моих братий, собратий гибнут теперь там, вдали, под неприступными
стенами крепостей; тысячи братий, брошенных в разверстую пасть смерти
неумелыми вождями.
Они гибнут без ропота; их губят без раскаяния; они о себе не жалеют; не жалеют о них и те неумелые вожди.
Ни правых тут нет, ни виноватых: то молотилка треплет снопы колосьев, пустых ли, с зерном ли — покажет время.
Что же значат мои раны? Что значат мои страданья? Я не смею даже
плакать. Но голова горит и душа замирает — и я, как преступник, прячу
голову в постылые подушки.
Горячие, тяжелые капли пробираются, скользят по моим щекам… скользят мне на губы… Что это? Слезы… или кровь?
Август 1877