Последний день июня месяца; на тысячу верст кругом Россия — родной край.
Ровной синевой залито всё небо; одно лишь облачко на нем — не то плывет, не то тает. Безветрие, теплынь… воздух — молоко парное!
Жаворонки звенят; воркуют зобастые голуби; молча реют ласточки; лошади
фыркают и жуют; собаки не лают и стоят, смирно повиливая хвостами.
И дымком-то пахнет, и травой — и дегтем маленько — и маленько кожей.
Конопляники уже вошли в силу и пускают свой тяжелый, но приятный дух.
Глубокий, но пологий овраг. По бокам в несколько рядов головастые, книзу
исщепленные ракиты. По оврагу бежит ручей; на дне его мелкие камешки
словно дрожат сквозь светлую рябь. Вдали, на конце-крае земли и неба —
синеватая черта большой реки.
Вдоль оврага — по одной стороне опрятные амбарчики, клетушки с плотно
закрытыми дверями; по другой стороне пять-шесть сосновых изб с тесовыми
крышами. Над каждой крышей высокий шест скворечницы; над каждым
крылечком вырезной железный крутогривый конек. Неровные стекла окон
отливают цветами радуги. Кувшины с букетами намалеваны на ставнях. Перед
каждой избой чинно стоит исправная лавочка; на завалинках кошки
свернулись клубочком, насторожив прозрачные ушки; за высокими порогами
прохладно темнеют сени.
Я лежу у самого края оврага на разостланной попоне; кругом целые вороха
только что скошенного, до истомы душистого сена. Догадливые хозяева
разбросали сено перед избами: пусть еще немного посохнет на припеке, а
там и в сарай! То-то будет спать на нем славно!
Курчавые детские головки торчат из каждого вороха; хохлатые курицы ищут в
сене мошек да букашек; бело-губый щенок барахтается в спутанных
былинках.
Русокудрые парни, в чистых низко подпоясанных рубахах, в тяжелых сапогах
с оторочкой, перекидываются бойкими словами, опершись грудью на
отпряженную телегу, — зубоскалят.
Из окна выглядывает круглолицая молодка; смеется не то их словам, не то возне ребят в наваленном сене.
Другая молодка сильными руками тащит большое мокрое ведро из колодца…
Ведро дрожит и качается на веревке, роняя длинные огнистые капли.
Передо мной стоит старуха-хозяйка в новой клетчатой паневе, в новых котах.
Крупные дутые бусы в три ряда обвились вокруг смуглой худой шеи; седая
голова повязана желтым платком с красными крапинками; низко навис он над
потускневшими глазами.
Но приветливо улыбаются старческие глаза; улыбается всё морщинистое
лицо. Чай, седьмой десяток доживает старушка… а и теперь еще видать:
красавица была в свое время!
Растопырив загорелые пальцы правой руки, держит она горшок с холодным
неснятым молоком, прямо из погреба; стенки горшка покрыты росинками,
точно бисером. На ладони левой руки старушка подносит мне большой ломоть
еще теплого хлеба. «Кушай, мол, на здоровье, заезжий гость!»
Петух вдруг закричал и хлопотливо захлопал крыльями; ему в ответ, не спеша, промычал запертой теленок.
— Ай да овес! — слышится голос моего кучера.
О, довольство, покой, избыток русской вольной деревни! О, тишь и благодать!
И думается мне: к чему нам тут и крест на куполе Святой Софии в Царь-Граде и всё, чего так добиваемся мы, городские люди?
Февраль 1878
Помочь сайту
Поздравления
