Помочь сайту
Поздравления
Расул Гамзатов - Берегите матерей
Воспеваю то, что вечно ново.
И хотя совсем не гимн пою,
Но в душе родившееся слово
Обретает музыку свою.
И, моей не подчиняясь воле,
Рвется к звездам, ширится окрест…
Музыкою радости и боли
Он гремит — души моей оркестр.
Но когда скажу я, как впервые,
Это Слово-Чудо, Слово-Свет, —
Встаньте, люди!
Павшие, живые!
Встаньте, дети бурных наших лет!
Встаньте, сосны векового бора!
Встаньте, распрямитесь, стебли трав!
Встаньте, все цветы!.. И встаньте, горы,
Небо на плечах своих подняв!
Встаньте все и выслушайте стоя
Сохраненное во всей красе
Слово это — древнее, святое!
Распрямитесь! Встаньте!.. Встаньте все!
Как леса встают с зарею новой,
Как травинки рвутся к солнцу ввысь,
Встаньте все, заслышав это слово,
Потому что в слове этом — жизнь.
Слово это — зов и заклинанье,
В этом слове — сущего душа.
Это — искра первая сознанья,
Первая улыбка малыша.
Слово это пусть всегда пребудет
И, пробившись сквозь любой затор,
Даже в сердце каменном пробудит
Заглушенной совести укор.
Слово это сроду не обманет,
В нем сокрыто жизни существо.
В нем — исток всего. Ему конца нет.
Встаньте!..
Я произношу его:
«Мама!»
Часть первая
ЧЕРНЫЕ ШАЛИ НАШИХ МАТЕРЕЙ
«Берегите маму».
Из завещания отца
1
Вызвали домой.
Сказали позже
Родичи, смотря печально:
— Друг!
Твой отец лежит на смертном ложе.
Приготовься к худшей из разлук.
Встал я у отцовского порога,
Сдерживая тяжкий стон в груди.
Старшая сестра взглянула строго:
— Мама у отца… Ты обожди…
Счет вели часы. И ночь густела.
В дверь гляжу, открытую слегка…
На руке отцовской пожелтевшей —
Сморщенная мамина рука.
Я поверил: всех сильней на свете
Смерть —
Она способна оторвать
Друг от друга тех,
кто полстолетья
Об руку прошли, —
отца и мать!
А часы минуту за минутой
Медленно роняли в черноту…
Тихо притворил я дверь, как будто
Опустил могильную плиту.
Я расслышал слово расставанья.
— Хандулай, — отец привстал слегка,
Близится конец повествованья,
Пишется последняя строка.
В голосе отца и боль и жалость.
— Хандулай, не избежать судьбы.
Показалось мне, что поломалось
Средь дороги колесо арбы.
Средь дороги?! Кончились дороги!
Пресеклись пути любви, забот…
Что в итоге? Подведем итоги,
Прожитых годов окончен счет.
…Дверь внезапно подалась скрипуче:
Растворилась тихо. Это мать
В старом платье, черном, точно туча,
Вышла, шепчет что-то… Не понять…
Вижу, лоб ее покрылся потом,
Плачет мама, муки не тая…
— Подойди к отцу. Тебя зовет он… —
Меркнет лампа.
— Папа, это я…
— Ты, сынок? —
Чуть приоткрылись веки,
Взгляд чуть-чуть зажегся — и погас.
Эту ночь мне не забыть вовеки.
— Вот и наступил прощанья час.
Смерти угодил я под копыта,
Видно, в стремя встал не с той ноги.
Душу дома, маму, береги ты;
Слышишь, сын мой, маму береги!
И замолк навек. Отца не стало…
Но звучаньем прерванной строки
Все кругом гудело, рокотало,
Повторяло:
— Маму береги!
Хлынул дождь — и все в горах намокло,
Разбежались по воде круги…
Слышу: через крышу, через стекла
Молят капли:
— Маму береги!
Слышу: листья шепчут за стеною:
«Мама, — это дерево родное!»
Голосом отца твердит земля:
«Мать — весь мир, и рощи, и поля».
Яростно бушует непогода,
В черном небе не видать ни зги…
Грохот грома — голос твой, природа,
Просит каждый час любого года:
«Душу мира, маму, береги!»
Мать теперь одна. Остались маме
Лишь воспоминанья да печаль.
Горлица с подбитыми крылами,
Черную надела мама шаль.
2
ЧЕРНАЯ ШАЛЬ ГОРЯНОК
Мама, и ты в свой час
черную шаль надела,
Шаль, у которой концы
от горьких слез солоны,
Кос молодых черноту
укутала тканью белой,
Черной прикрыть пришлось
белый блеск седины.
Точно волокна туч,
точно дымов волокна
Сбросил на белый снег
буйного ветра порыв,
Словно бы лампы свет,
льющийся тихо в окна,
Злой потушили рукой,
наглухо ставни закрыв,
Черная, черная шаль,
древняя шаль горянок!
Вас, отошедших в вечность,
длящийся век наказ.
Нет у ней бахромы,
вышивок нет багряных…
Носят ее живые —
значит, помнят о вас!..
Движутся черные тени
Весны, осени, зимы.
Длится, не убывая,
Траурный их черед.
И — мне теперь сдается —
Колокол Хиросимы,
Колокол поминальный,
Он и над ними поет.
Движутся черные шали.
Все же их что-то много!..
Слышится мне над ними
Мерный, тяжелый звон.
Словно гора Ахульго
Все еще бьет тревогу
И насыщает воздух
Музыкой похорон.
Черная горская шаль,
с детства ты мне известна,
Издавна почитаю
тихую скорбь твою.
Песни твоей печаль,
хотя она бессловесна,
Я до конца понимаю,
вместе с тобой пою.
Песня черной шали
Я — черная шаль,
И черна потому,
Что ныне печаль
У кого-то в дому.
Средь ночи беззвездной,
Средь белого дня
Нет в мире покрова
Печальней меня.
Я — черная туча
Над вешней долиной,
Воронье перо
На груди голубиной.
Гроза, что затмила
Сияющий день,
Загубленной радости
Черная тень.
Я — черная шаль,
Я черна оттого,
Что носит сиротство меня
И вдовство.
В сердцах матерей
Я живу неустанно.
В груди дочерей
Я — как черная рана.
Черна, как печаль,
Моя чернота.
Я — черная шаль,
Я — поминок фата.
Я горе храню
Под своей чернотой,
Меня надевают
Полночной порой.
Меня не снимают
Средь белого дня.
Нет в мире покрова
Печальней меня.
3
МОЯ БЕСЕДА С ЧЕРНОЙ ШАЛЬЮ
— Скажи мне, всегда ли ты черной была?
Быть может, когда-то была ты бела?
— Как пена морская, была я бела,
Как белые чайки, по сини плыла,
Как чайки, что, пены коснувшись слегка,
Уносят ее белизну в облака.
Была белопенной, молочной такой,
Когда твоя мама была молодой.
Когда ей поднес луговые цветы
Отец твой… И был он моложе, чем ты,
Подтянутей, строже по стати и сути.
Учился отец твой не в Литинституте,
И много трудней, чем живете вы все,
Он жил — сирота, муталлим медресе.
…Пошли на базар продавать вороного,
И вот на плечах у невесты — обнова.
Помазали медом невесте уста:
— Пусть жизнь твоя будет сладка и чиста.
О, как я плясала на свадьбе у них…
Смотрел на невесту влюбленный жених!..
Поэт, он тогда о стихах позабыл
И глаз восхищенных с тебя не сводил,
На палец мою намотав бахрому…
— Так что ж изменила ты цвет?.. Почему?
— Ах, свадебный пир еще длился в ауле,
А черная весть прилетела как пуля,
Дурное — оно как на крыльях спешит:
На фронте врагами был родич убит.
На землю чужую, от дома далеко,
Упал он, сраженный, и сгинул до срока,
И буркой прикрыли его земляки.
А мама печальную песню Чанки
Запела о том, как поверженный пал
Вдали от отчизны отважный Батал.
И слезы катились по мне то и дело,
И я все мутнела, и я все чернела…
— Скажи, что еще приключилось с тобою?
Была ли когда-нибудь ты голубою?
— Была… Голубей, чем небесный атлас,
Была я в тот самый торжественный час,
В тот день, для отца твоего незабвенный,
Когда твоя мама с покоса не сено —
Дитя привезла, прошептала, смутясь:
«Хоть сына вы ждали, но дочь родилась!»
Отец твой — а это вы знаете с детства! —
Вдруг весь просиял, точно солнце, отец твой,
Взял на руки дочь, и услышал Хунзах:
— Смотрите!.. Весь мир у меня на руках!
Ребенок! Но есть ли созданье чудесней?!
Да будешь ты, дочка, той первою песней,
С которой встречают весеннюю рань!
Купил он для мамы лазурную ткань,
Чтоб маму и дочь обходили невзгоды,
Чтоб не было к дому пути для врага —
По старой примете
над дверью у входа
Прибил он витые бараньи рога.
А мама, лазурной окутана тканью,
На крышу взойдя, источала сиянье,
Глаза ее были синее, чем тот
В Сорренто тобою увиденный грот.
— Куда же девалось сиянье лазури?..
— Оно потонуло в печали и хмури,
И может ли рог — хоть витой, хоть какой —
Препятствовать натиску злобы людской?!
Лазурь мою смыло слезою соленой…
Какой только я не была!
И зеленой,
Как в Африке знойной могучий банан.
Лиловой была, как просторы полян,
Что в мае коврами фиалок одеты.
Была и кофейного теплого цвета,
Оранжево-желтой была, как закат,
Была золотистою, как листопад,
И серой, как надпись на старом кинжале, —
Цвета перемены судьбы отражали.
И злобная зависть, вражда, клевета
Злорадно гасили живые цвета.
Чуть искорка счастья затеплится в недрах,
Как тут же потушит недремлющий недруг.
— Но разве все лучшие люди земли
Веселые краски сберечь не могли?
— Веселые краски?! Да как уберечь их,
Когда все бело от костей человечьих,
Когда по дорогам шагает война
И кровью земля напилась допьяна?!
В те годы тела устилали равнины,
И души солдат, словно клин журавлиный,
По небу летели, как в песне твоей, —
Той песне, какую сложил ты поздней…
Весь мир пропитался и горем, и злобой.
«Веселые краски»! Сберечь их попробуй!
И стала я тусклою, словно зола.
Казалось, надежда навек умерла,
Казалось, цвета я меняла напрасно…
— Скажи, а была ты когда-нибудь красной?
— Была я, как пламя пожара, ярка.
Но спрячешь ли пламя на дне сундука?..
Из мрака поднимется к небу светило.
Все красное мама твоя раздарила
Бойцам — партизанам, героям Хунзаха,
Чтоб красной звездою сверкала папаха,
Чтоб, в бой устремляясь, могли смельчаки
Украсить шинели свои и штыки.
В семнадцатом
Женские красные шали
Знаменами гордыми в небо взмывали.
Потом из остатков пробитых знамен
Тебе — пионеру — был галстук скроен.
Прекрасные ленты багряного цвета
Вились на пандуре Махмуда-поэта.
Когда же навеки замолк наш певец,
Упавший пандур подхватил твой отец,
И ленты взметнулись по-прежнему ало
При звуках «Заря обновленная встала»…
Над миром весенняя встала заря,
И мир обновился, пылая, горя,
Ты — отпрыск Гамзата, ты — сын его третий,
На землю явился на раннем рассвете.
И, может быть, ты потому и поэт,
Что мама тебя завернула в рассвет.
— Все верно… Но гибли в горах сыновья.
Война раздирала родные края.
Аулы, враждуя, точили кинжалы…
Так что же ты черною снова не стала?
— Послушай! Боюсь я, что в дальних скитаньях
Совсем позабыл ты о старых преданьях.
Ты вспомни былое, ты вспомни рассказ,
Который от мамы ты слышал не раз.
Старое предание
Говорят, в былые годы
Два могучих древних рода
Друг на друга шли войной —
Тесен им аул родной.
Род пред родом громко хвастал:
— Мы заткнем за пояс вас-то!
Первый род: «Мы всех сильней!»
Род другой: «А мы — древней!»
И случилось же такое,
Что в одну влюбились двое,
Два противника — в одну.
Два врага — в одном плену.
И, как водится в Хунзахе:
Оба, пышный мех папахи
Нахлобучив до бровей,
В бой торопятся скорей!
Видно, посчитав от дури:
Если, мол, в овечьей шкуре
У джигитов голова —
Сам джигит сильнее льва.
Тот кричит: «Моя невеста!»
А другой: «Ты здесь не вейся,
Я давно ее жених!»
Прочь сбежать бы от двоих!
Тот платок срывает пестрый,
А соперник саблей острой
Полкосы у милой — хвать!
«Не хочу, мол, уступать!»
Бурку мигом разостлали.
Кровь бежит по синей стали.
Сабли блещут, бой кипит —
Пал один. Другой убит.
Все забыли о невесте,
Помнят лишь о кровной мести.
Стоны. Выстрелы. Резня —
На родню идет родня.
И в одном роду все жены
В черной ткани похоронной.
Кто изранен, кто убит,
Плачут девушки навзрыд.
А в другом роду иное.
Не вздыхая и не ноя,
Порешили жены там
Слез не лить — назло врагам!
— Не наденем черной ткани!
Ни стенаний, ни рыданий
Не услышит враг от нас!
Вместо плача — только пляс!
Только смех, веселье, пенье.
Храбрецов не станет мене,
Сколько их не режь, не бей!
Жены сели на коней.
Смотрят весело и дерзко.
Туго стянута черкеска,
Под папахой — змеи кос.
Здесь не льют и в горе слез.
Здесь ни жалобы, ни стона.
Волей крепкой, непреклонной
Эти женщины сильны,
И отважны их сыны.
— Ну, вспомнил предание старое это?
Постиг, почему не сменила я цвета?
Сказал твой отец, и послушалась мать, —
Мол, траур не время сейчас надевать.
Отец говорил ей: «Сдержи свою жалость!»
Ушел на войну он. А мама осталась,
На крыше стоит над сплетеньем дорог,
Дрожа на ветру, точно слабый росток.
Но силы находит росток понемногу.
Стал деревцем он. Осеняет дорогу,
Сияет на тоненькой веточке плод,
Светает.
Желанное утро грядет.
4
Как сок из вишни, брызнул свет зари,
И мир открылся, как глаза у лани.
Вершины гор, насечки, газыри —
Все засверкало радугами граней.
Казалось, мир вдохнул волну тепла
Весны великой, небывало дружной.
И вновь улыбка матери светла,
И горе в сердце подавлять не нужно.
Ручей-скакун бежит во весь опор,
Ломая вскачь ущелья сон глубокий.
Ручьи струятся по морщинам гор,
Сливаются в могучие потоки…
Конец войне,
спешит домой солдат.
И мама дождалась желанной встречи.
Увидев нас, воскликнул:
«Я богат!»
Всех четырех нас посадил на плечи.
— Вокруг меня вершины наших гор.
И на плечах — на каждом по два сына!
Как кубачинцев золотой узор,
Отец и дети слиты воедино.
Отец, склонясь над очагом родным,
Взял уголек для самокрутки:
— Дорог
Домашний этот, добрый этот дым!
Пусть никогда здесь не клубится порох!
В ворота ввел он белого коня:
— Конь белогривый! Вместе со стихами
Стань перед нею, голову склоня. —
И конь послушно поклонился маме.
Наструнившись средь нашего двора,
Стоит скакун и не пошевелится.
И шаль порхает, празднично-пестра,
Над белой гривой, словно чудо-птица.
Белеет конь, закончив трудный бег.
Над белою вершиной вьется знамя.
И, словно шапки, кинутые вверх,
Взлетает к небу белый дым клоками.
И в нашем доме, где звучат стихи,
Кинжал на стенке отдыхает старый.
И гнездышко высоко у стрехи
Вьет ласточек щебечущая пара.
Как встарь, аулы лепятся к горам.
Но жизнь пошла в аулах обновленно,
И новых сыновей качают там
Вершин аварских смуглые мадонны.
И ты меж ними бережной рукой
Меня с подушки теплой поднимаешь
И, хлопоча, как пчелка, день-деньской,
В одну семью всех близких собираешь…
В засушливый тот год посев зачах,
В горах шумели грозы то и дело.
Но мама разжигала наш очаг,
И вся семья у котелка сидела.
Стучали ложки о пустое дно,
И каждому перепадало мало,
Но радость пробивалась все равно,
Как в щель скалы шиповник грозно-алый.
Мы скудный ужин ели всемером:
Родители, четыре сына, дочка.
И утешались: «Нет, не пропадем,
Весь урожай сберем по колосочку».
Так рассуждал весь честный Дагестан
И вся страна, подхваченная бурей…
Чадит очаг. В горах плывет туман,
Но сквозь туман видны клочки лазури.
…Здесь, мама, ты с черною шалью рассталась,
С той самой, которой в беде укрывалась,
Так что же тебе, моя мама, осталось?
Остался кувшин, чтоб ходить за водою,
Студеной, прохладной водой ключевою,
Тебе, что не знала ни сна, ни покою.
Остался возок у предгорья средь поля,
Осталась суровая женская доля,
Остались еще на ладонях мозоли.
Осталась забота о старой корове,
Еще о дровах для зимы и о крове
И страх за отца и за наше здоровье.
Осталась тревога о детях подросших…
Все рвутся куда-то, но вряд ли поймешь их,
А вдруг даст судьба им друзей нехороших?
Остались лишь женские вздохи украдкой,
Внезапно блеснувшая белая прядка.
Морщинка на коже, вчера еще гладкой!
Я вижу, как сено ты сушишь на крыше,
Стоишь ты на крыше, как будто на круче.
Тростинкой ты кажешься тем, кто повыше,
А тем, кто поближе, — скалою могучей.
Стоишь наверху ты, стоишь над скирдою,
Пускай выплывают туманы с верховья!
Над миром стоишь милосердным судьею
С печалью своей и своею любовью…
Рейтинг: +4
Голосов: 4
1146 просмотров
Комментарии (0)
Нет комментариев. Ваш будет первым!
Это Вы не читали...
